Ничьи деньги
Рѣчка Липовка, совершенно незначительная, почти ручей, казалась настоящей рѣкой хоть куда, когда запруживалась мельничная плотина въ с. Боровомъ; да то ниже мельницы ее могли переходить вбродъ куры. Это не мѣшало однако же Липовкѣ играть важную роль въ географіи уѣзда, пропечатываться ежегодно и многократно въ докладахъ земской управы и въ журналахъ земскихъ собраній; съ ея названьемъ неразлучны были воспоминанья о о самыхъ бурныхъ засѣданіяхъ этихъ собраній, о паденіи министерства, т. е. управы, о забаллотированьи въ гласные одного генерала, о конфузѣ, причиненномъ другому переоцѣнкой кто мельницы; о Липовкѣ говорилось даже въ губерніи. Ея значенье основывалось, главнымъ образомъ, на томъ, что она отдѣляла черноземную часть уѣзда отъ песчаной, двигала пять нарядныхъ мельницъ, весной бушевала, какъ Подкумокъ, и, къ великому отчаянью управы и подрядчиковъ, ежегодно срывала земскіе мосты. Потому-то каждую весну, передъ ея бурливостью, дрожали мельники и мостовщики, каждую осень — при ея имени — трепетала управа; ломали головы коммиссіи и гремѣли мѣстные витіи — и прославилась рѣчка Липовка, не смотря на то, что ее куры вбродъ переходятъ, прославилась и знать себѣ ничего не хочетъ, натворитъ бѣдъ въ Апрѣлѣ, а въ Маѣ тихохонько, едва замѣтно течетъ въ красивыхъ, лѣсистыхъ берегахъ, послушно ворочаетъ мельничныя колеса,— въ Сентябрѣ ея имя волнуетъ торжественныя собранія, а она скромненько перебираетъ толчеи, околачивая мужнчью коноплю.
Въ то время, къ которому относится начало нашего разсказа, р. Липовка еще не имѣла громкой извѣстности, установившейся за нею теперь; она еще не пропечатывалась; въ земствѣ о ней не говорилось; само земство только что начинало свое существованье и еще не знало, что дѣлать: строить ли новые мосты, или ломать старые. Былъ Май; рѣчка продѣлала всѣ свои проказы и угомонилась, плотины запружены, верховыя мельницы успѣли набрать воды вдоволь и спѣшно, кое-какъ, пока безъ конкуренціи, перемалывали рожь крестьянамъ, наголодавшимся за время весенней распутицы и перерыва въ помолахъ. Первая по теченію мельница села Бароваго уже работала во всѣ снасти;— воды было съ избыткомъ, прудъ налился вровень съ берегами, выше рѣка извивалась блестящей лентой между выгономъ и только что зазеленѣвшимъ яровымъ полемъ, огибала старинный, барскій садъ, мелькала между перелѣсками и полями и рѣзкимъ, крутымъ поворотомъ скрывалась за обрывомъ, поросшимъ темнымъ, вѣчно-зеленымъ боромъ. По усмирѣвшей глади еще мутной воды быстро скользилъ на веслахъ вверхъ противъ теченія щегольской яликъ, издѣліе мастерскихъ яхтъ-клуба. На передней скамейкѣ, низко наклонивши голову и усердно работая веслами, сидѣлъ здоровый, широкоплечій господинъ въ сѣромъ весеннемъ костюмѣ, далеко не новомъ, не модномъ, сѣрый выцвѣтшій и, измятый фётръ валялся на днѣ лодки. Косые лучи близкаго къ закату солнца огнемъ горѣли на ярко-рыжихъ волосахъ гребца, на его рыжей, коротко остриженной бородѣ, въ упоръ били въ крупное лицо, загорѣлое краснымъ загаромъ блондиновъ, и не безпокоили его, точно ласкали давняго знакомца, стараго пріятеля. У руля сидѣла молодая дѣвушка по лицу, по туалету, по всей ея фигурѣ, въ этомъ нельзя было ошибиться, нельзя было принять ее за замужнюю. На свѣжемъ, скорѣе миломъ, чѣмъ красивомъ лицѣ еще не совсѣмъ исчезъ пушокъ дѣтства; виднѣлась дѣтская минка и смѣлая, и конфузливая въ одно и тоже время; простеньвое ситцевое платье ловко обхватывало стройную, гибкую талію, обрисовывало ея не вполнѣ развившіяся формы; темно-каріе глаза смотрѣли мягко, прямо и довѣрчиво,— жизнь не успѣла коснуться ихъ, недлинные, почти черные волосы падали на плечи и вились на концахъ крупными волнами; широкополая, соломенная шляпа была сдвинута на бокъ и закрывала лицо отъ солнца; зонтикъ лежалъ рядомъ съ измятымъ фетромъ. Оба пассажира ялика молчали; въ тиши вечера раздавались только рѣзкіе и сильные удары веселъ, да рокотъ воды подъ килемъ. Еще два — три взмаха, и лодка вбѣжала въ тѣнь обрыва, поросшаго лѣсомъ.
— Антонъ Васильевичъ!— окликнула дѣвушка гребца.
— А? отозвался онъ, встряхивая головой и поднимая глаза на свою спутницу.
— Довольно, домой пора. Неужели вы еще не устали?
— Нѣтъ, а что?
— Да посмотрите гдѣ мы,— вѣдь боръ, это четыре версты. Кладите весла, я поверну.
Весла неровно громыхнули о желѣзныя уключины и легли поперекъ лодки; яликъ слегка накренился подъ давленіемъ руля, послушно описалъ небольшой полукругъ и стадъ кормой къ теченью. Антонъ Васильевичъ вынулъ платокъ, отеръ имъ лобъ и виски, тряхнулъ еще разъ рыжей головой и закурилъ папиросу.
— Въ самомъ дѣлѣ, кажется, усталъ немного,— проговорилъ онъ, передергивая плечами и расправляя мускулистыя руки. ,
— И за пріятной бесѣдой не замѣтили ни времени, ни усталости,— звонко смѣясь, сказала дѣвушка.
Во всю прогулку она не проронила ни слова.
— Хмъ!… Гребецъ еще разъ отерся платкомъ; покраснѣть онъ не могъ, уже некуда было, вмѣсто краски на лбу проступило нѣсколько капель пота.
— Хмъ! Вы вѣдь знаете, Евгенія Александровна, что я не мастеръ разговоры разговаривать, за что же человѣка въ конфузъ вводить? Я сконфуженъ.
— Простите, я не хотѣла васъ сконфузить,— отвѣчала дѣвушка. Я, впрочемъ, сама не очень поощряла васъ къ разговорамъ. Сказать вамъ правду? Я и кататься васъ позвала, чтобы уединиться.
— Спасибо и на томъ.
Антонъ Васильевичъ хихикнулъ какъ-то носомъ.
— Не то совсѣмъ. Вотъ теперь вы меня сконфузили. Квитъ, стало быть. Я уѣхала съ вами, чтобы не быть тамъ съ maman, съ Natalie и m-me Laroche, чтобы уединиться съ вами однимъ, молчать, когда я хочу, и говорить, когда мнѣ вздумается, говорить, что вздумается, и, наконецъ…
— Что же, наконецъ?
Онъ досталъ и закурилъ другую папиросу.
— Спросить васъ… она опять остановилась.
— О чемъ? Извольте спрашивать.
— Скажите мнѣ, Антонъ Васильевичъ, всю правду… Какъ вамъ нравится Трипольцевъ? Какого вы о немъ мнѣнія?
Дѣвушка наклонилась и пальцами брызгала воду.
— Трипольцевъ? Антонъ Васильевичъ тоже нагнулся, поднялъ свой фетръ, внимательно осмотрѣлъ его, точно въ первый разъ видѣлъ какую диковину, расправилъ и опять положилъ на мѣсто.— Трипольцевъ… развѣ вы не знаете?
— Нѣтъ, тихо проговорила дѣвушка.
— На что же это вамъ нужно?
— Я хочу знать… Она искоса посмотрѣла на Антона Васильевича, не поднимая головы. Непремѣнно хочу.
— Извольте, — онъ мнѣ совсѣмъ не нравится.
— Почему?
— На это и отвѣчать не умѣю. Вы спросили,— нравится ли мнѣ; я отвѣтилъ,— нѣтъ. Вы хотите знать, какого я о немъ мнѣнія, отвѣчу никакого; я его очень мало знаю, о немъ ровно ничего не знаю, какъ и всѣ здѣсь. А почему онъ мнѣ не нравится?.. потому, что у него глаза такіе… Э; да что тамъ, ну хоть бы потому, что вамъ очень нравится,— выпалилъ вдругъ Антонъ Васильевичъ и осѣкся, точно самъ испугался своего голоса, своей храбрости.
Дѣвушка быстро выпрямилась и пристально посмотрѣла на своего спутника. Яликъ качнулся и повернулъ къ берегу; руль не управлялъ имъ. Антонъ Васильевичъ взялъ весла и справилъ ходъ. Оба смолкли. Багровый край солнца еще разъ мелькнулъ на горизонтѣ и скрылся; надъ рѣкой и прибрежными озерцами курился тонкій паръ и низко расползался туманомъ по зеленому бархату луговъ и полей; изъ кочковатаго болота слышалось кряканье утокъ; набѣжавшій вѣтерокъ изрябилъ зеркальную поверхность воды и шелохнулъ молодой листвой ветелъ, окаймляющихъ садъ; отъ мельницы доносились по зорѣ стукъ колесъ, скрипъ мужичьихъ возовъ, гомонъ людскихъ голосовъ надъ селомъ тянулось облако пыли, и еще не смолкъ отдаленный топотъ возвращающагося табуна, безцѣльный лай деревенскихъ собакъ. Въ воздухѣ становилось свѣжо и сыро.
— Кажется ясно, какъ бы про себя, тихо сказалъ Антонъ Васильевичъ, прерывая неловкое молчаніе.
Евгенія Александровна неувѣренно засмѣялась искусственнымъ смѣхомъ; она только начинала учиться такъ смѣяться, и сама чувствовала, что выходитъ плохо.
— Такъ стало быть для того, чтобы заслужить ваше нерасположеніе, стоитъ только мнѣ понравиться?
— Да, стоитъ человѣку вамъ понравиться, и онъ заслужитъ или полнѣйшее мое расположеніе, или такое же полнѣйшее нерасположеніе. Это по человѣку глядя. То, что васъ тамъ прель… нравится въ господинѣ Трипольцевѣ, то мнѣ просто противно… Евгенія Александровна, прежде чѣмъ…. чѣмъ онъ вамъ еще больше понравится, надо узнать его всего, узнать….
— Пудъ соли съѣсть съ нимъ?
— Хотя и меньше; а вы съ нимъ одной солонки не съѣли. Вы даже не знаете, какого цвѣта его, вѣчно бѣгающіе, глаза. Онъ ими ни на кого прямо не смотритъ. Вѣдь не знаете?
— Вотъ пристань. Троньте лодку весломъ, проговорила дѣвушка.
Дожидавшійся у пристани лакей подалъ ей тальму и доложилъ, что пріѣхали княгиня и господинъ Трипольцевъ.
Анна Михайловна Дорохова, урожденная Самурова, владѣтельница с. Бороваго, овдовѣла за пятьнадцать лѣтъ до начала нашего разсказа и съ тѣхъ поръ безвыѣздно жила въ деревнѣ. Замужъ она вышла уже немолодой, страстно влюбившись въ пожилаго, очень умнаго, образованнаго, почти ученаго, генерала Дорохова, небогатаго, некрасиваго и невзрачнаго мечтателя и мистика, бывшаго когда-то ревностнымъ массономъ, членомъ библейскаго общества. Ее, тоже мечтательную, съ сердцемъ открытымъ для добра, жаждущимъ свѣта и истины, плѣнили восторженно-туманныя рѣчи немолодаго человѣка, юношески увлеченнаго своими неясными идеями, вѣрующаго въ добро и правду, чающаго обновленія, міра любовію къ Богу, любовію къ ближнему. Сердце сердцу вѣсть подало; они сошлись, влюбились другъ въ друга, стали мужемъ и женой, жили въ столицахъ, за границей, въ деревнѣ, и мечты ихъ жили съ ними полной жизнью; ихъ увлеченіе другъ другомъ и соединившими ихъ идеями пережило всѣ житейскія испытанія, всѣ искусы пятнадцатилѣтняго супружества; могильная плита разлучила ихъ, но не разъединила. Какъ за пятнадцать лѣтъ до смерти Дорохова, утромъ, на другой день свадьбы, Анна Михайловна склонилась на колѣна рядомъ съ мужемъ передъ рѣзнымъ распятіемъ въ его кабинетѣ, такъ и теперь, черезъ пятнадцать лѣтъ послѣ его смерти, она каждое утро приходила къ тому же аналою и передъ тѣмъ же символомъ вѣчнаго спасенія возносила молитву своей вселюбящей души, изливала ее скорби и волненія, искала мира, утѣшенія, помощи свыше и указанія, благодарила, славословила, лила слезы умиленія и отходила бодрая, съ возстановленными силами, съ обновленной, не старѣющейся душой. Разъ въ жизни; разъ въ тридцать лѣтъ не подошла она къ этому источнику духовной силы и едва не сдѣлалась жертвой отчаянія. Это было въ день смерти мужа. Съ нимъ, показалось ей, все для нея кончилось на землѣ, съ его послѣднимъ вздохомъ точно отлетѣли отъ нея свѣтъ и счастіе. Непроглядная тьма охватила Анну Михайловну, порвались въ сердцѣ струны, всегда такъ чуткія ко всему прекрасному, замолкли въ умѣ голоса, всегда призывавшіе ее на служеніе всему хорошему; безъисходное горе, мрачное отчаяніе сдавили все ея существо своими страшными тисками.
Обрядъ погребенія былъ конченъ. Анна Михайловна вернулась изъ церкви, безучастно взглянула на толпу гостей, на толпу заплаканныхъ слугъ, по свѣтской привычкѣ нашла слова извиненія и ушла въ свою комнату, поручивши всѣ домашнія заботы кому-то изъ близкихъ сосѣдей, пріятелей покойнаго. Въ домѣ суетились, ѣли, пили, тризну правили, а она сидѣла одна безъ мыслей, безъ впечатлѣній, почти безъ чувства. Дверь отворилась, колыхнулась и зашелестила драпировка,— вошелъ кто-то. Анна Михайловна не подняла головы, не взглянула на вошедшаго.
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь,— проговорилъ гость. Миръ и благодать Господа нашего Іисуса Христа да будетъ съ тобой!
То былъ старикъ монахъ, духовникъ супруговъ Дороховыхъ, опоздавшій къ похоронамъ.
— Батюшка, отецъ Анатолій! Она встала, чтобы принять его благословеніе, и опустилась на колѣни передъ старцемъ:
— Не передо мной грѣшнымъ и недостойнымъ должно падать ницъ. Не мнѣ, худому, дать тебѣ силу перенести утрату. Господь, посылающій испытанія, посылаетъ и утѣшеніе, и силу…. Ему же подобаетъ всякая слава и честь, и поклоненіе во вѣки вѣковъ. Къ нему прибѣгать, ему молиться должно, Анна! Пойдемъ!
Старикъ взялъ ее за руну, провелъ по опустѣвшимъ комнатамъ въ кабинетъ покойника, рядомъ съ ней опустился на колѣни передъ рѣзнымъ распятіемъ, надъ аналоемъ, и началъ внятно читать дивный псаломъ «Помилуй мя, Боже». Молитва вѣры спасла болящую душу.
— Отецъ Анатолій, говорила на другой день Анна Михайловна своему духовнику,— знаете, я сегодня почти всю ночь молилась и думала. Я никому не нужна здѣсь; дѣтей у меня нѣтъ, ничто не привязываетъ меня къ міру. Я подумала идти въ монастырь. Мнѣ кажется, я тамъ только найду полный покой и отраду.
— И ошибетесь, Анна Михайловна, отвѣтилъ старый монахъ, тамъ-то, именно, вы и не найдете того, чего ищете, что нужно вамъ. Я сорокъ лѣтъ монахомъ и по горькому опыту многое знаю. Я около десяти лѣтъ вашимъ духовникомъ и хорошо знаю васъ, и скажу вамъ — вы не для монастыря созданы, не для монастыря жили, не потому чтобы вы были ниже монашества, а быть можетъ наоборотъ. Въ міру спастись можно такъ-же, какъ и въ монастырѣ; вездѣ можно молиться и творить волю Господню. Но въ монашествѣ нужно отрѣшиться не только отъ зла мірскаго, но и отъ мірскаго добра, отъ мірской любви и связей. А вы не въ силахъ этого сдѣлать, для васъ не перестанетъ существовать образъ вашего покойнаго супруга, вы не отрѣшитесь отъ привязанности къ вашимъ роднымъ, и скоро почувствуете, что не можете исполнить принятаго на себя. Это будетъ горше теперешняго. Для того, чтобы быть монахомъ нужно особое призваніе, нужно, чтобы человѣкъ шелъ въ монастырь въ силу невозможности противустоять этому призванію, а не отъ горя уходилъ бы изъ міра. Вы сказали, что никому не нужны, и тоже ошибаетесь. Въ міру вы нужнѣй, чѣмъ въ монастырѣ… никто не скрываетъ свѣтильника, а ставитъ его на высоту…. Вы говорите, что у васъ нѣтъ дѣтей, и опять-таки ошибаетесь,— полгода тому назадъ умерла сестра вашего мужа; у нея осталась крошка дочь,— сдѣлайтесь ея матерью. Отецъ этой малютки еще молодъ, на службѣ…. дитя попадетъ въ руки наемниковъ, быть можетъ, мачихи…. Вы сдѣлаете добро ребенку, сдѣлайте это для Бога и для себя. Въ міру богоугодное добро легко соединяется съ личнымъ дѣломъ, въ монастырѣ нѣтъ…
Долго еще бесѣдовали они на эту тему. Совѣты отца Анатолія сдѣлали свое дѣло. Черезъ недѣлю маленькая, двухъ-лѣтняя Жени была передана отцомъ на воспитаніе Аннѣ Михайловнѣ. Еще черезъ мѣсяцъ ея родной братъ привезъ къ ней свою дочь Наташу, почти ровесницу Жени. Анна Михайловна съ восторгомъ приняла дѣвочекъ, какъ посланницъ свыше, какъ утѣшеніе, какъ обязанности; она стала матерью.
Дѣвочки привязались къ своей maman, души въ ней не чаяли, боготворили ее. Выросли дѣвочки, стали взрослыми дѣвицами, и ихъ дѣтская любовь превратилась въ нѣжное уваженіе, въ безграничное довѣріе къ умной и милой воспитательницѣ. Это былъ, впрочемъ, единственный пунктъ, на которомъ сходились сестры, какъ онѣ привыкли съ дѣтства звать другъ друга; во всемъ остальномъ онѣ были совершенно непохожи одна на другую, ни наружностію, ни характерами. Жени, какъ уже выше сказано, не могла назваться хорошенькой, зато была мила необыкновенно, сама того не подозрѣвая. Наташа, въ 17 лѣтъ, была уже вполнѣ развившейся, настоящей красавицей, отлично знала это, знала цѣну красотѣ и въ глубочайшихъ тайникахъ своего юнаго сердца лелѣяла довольно точно опредѣленную надежду въ свое время воспользоваться, съ возможно большей для себя выгодой, этимъ драгоцѣннымъ даромъ небесъ. Жени была тиха, немного застѣнчива, смутно мечтала о любви и мирномъ счастіи, съ наслажденіемъ слушала разсказы старой maman про ея покойнаго мужа, съ нею вмѣстѣ перечитывала, Богъ знаетъ, въ который разъ, его письма, по указанію старухи, разыскивала его замѣтки на поляхъ книгь, читала вслухъ цѣлыя главы, отмѣченныя его краснымъ карандашемъ.
— Какая вы милая, maman, какая прекрасная! Вы настоящій ангелъ! — восторженно говорила иногда Жени послѣ такихъ бесѣдъ съ Анной Михайловной.
— Нѣтъ, Жены, не я, не я. Онъ ангелъ; онъ сдѣлалъ меня такой онъ зажогь во мнѣ искру Божію; онъ далъ мнѣ свѣтъ душевный.
— Какъ вы были счастливы, maman!
— Да, дитя мое, велика была ко мнѣ милость Господня. Великое счастье стать близко къ такому человѣку…. Нѣтъ его съ нами,— но духъ его не покидаетъ насъ и не покинетъ. Онѣ тамъ въ лучезарномъ свѣтѣ молится за насъ.
— Maman, пойдемте и мы молиться съ нимъ, за него….
— Пойдемъ, дитя мое, Господь тебя не оставитъ.
И онѣ рядомъ становились на колѣни передъ распятіемъ; ихъ слезы, какъ драгоцѣнные брилліанты падали и мѣшались въ прахѣ, а души возносились и утопали въ блаженствѣ горнихъ высотъ.
Наташа не чувствовала, не понимала ни ихъ восторговъ, ни ихъ слезъ; для нея разсказы Дороховой, чтеніе пожелтѣвшихъ отъ времени писемъ были повтореніемъ старыхъ, скучныхъ исторій, перебираньемъ ненужнаго хлама. Мечтала и Наташа, но иначе: въ ея юной, прелестной головкѣ смутно проносился шумъ никогда невиданнаго ею бала, блескъ и роскошь большаго свѣта; ее окружали не люди, а шитые мундиры въ звѣздахъ и лентахъ; не идеалы, а жемчуга и брилліанты заставляли вздрагивать ея молодое сердечко. Въ тихомолку ей сочувствовала M-me Laroche и не прочь была пуститься порой вмѣстѣ съ Наташей въ фантастическія экскурсіи мечтаній, не прочь была иногда слегка усмѣхнуться, когда молодая дѣвушка шутя говорила: «Maman et enie pleurnichent dei nouveau sur leurs vieilles epistoles». — Все это, однако, не мѣшало Наташѣ горячо любить Анну Михайловну и Жени. Она подтрунивала надъ ихъ pleurnicherie и жестоко огорчилась бы, если бы maman забыла позвать ее на утреннюю или вечернюю молитву, сообща въ завѣтный уголъ въ кабинетѣ.
Ученье дѣвушекъ шло своимъ чередомъ. Мадамъ Ларошъ, очень образованная особа, почти bas bleu, обучала ихъ весьма основательно французскому, нѣмецкому, англійскому языкамъ и музыкѣ; законъ Божій (по Филарету) и ариѳметику преподавалъ приходскій батюшка, отецъ Стефанъ, по старому, не мудрствуя лукаво; хромала немножко отечественная грамота, но Анна Михайловна махнула на нее рукой послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ брать въ домъ русскихъ учителей и учительницъ и начала сама читать съ дѣвочками по указаніямъ, почерпаемымъ изъ классическаго труда А. Д. Галахова.
Въ 17 лѣтъ Жени и Наташа были дѣвицами, образованными на славу; неизмѣримо выше и дѣльнѣе большинства своихъ свѣтскихъ ровесницъ. Въ обществѣ недостатка не было; большое сосѣдство, когда-то богатыхъ помѣщиковъ, поубавивши великолѣпія, поурѣзало старо-барскія затѣи въ видѣ крѣпостныхъ оркестровъ и псаренъ, но жило попрежнему радушно и весело, не задавало пировъ и банкетовъ, а молодежь попросту и отъ души отплясывала подъ фортепьяно.
Самыми частыми гостями Анны Михайловны были ея старая пріятельница княгиня Вадловская и Антонъ Васильевичъ Ожерельевъ. Объ немъ-тo и нужно сказать, нѣсколько словъ. Лѣтъ пять до начала нашего разсказа, онъ кончилъ курсъ въ Московскомъ университетѣ и уѣхалъ на два года за границу съ тѣмъ, чтобы вернувшись сдать надлежащіе экзамены и получить профессуру. Съ Германскими дипломами въ чемоданѣ, онъ проѣхалъ прямо въ деревню къ больной старушкѣ матери, не останавливаясь въ Москвѣ.
— Ну, мамочка, я теперь совсѣмъ къ тебѣ, довольно шляться;— весело говорилъ онъ, садясь на скамейку у ногъ старушки.
— Какъ, Антоша, совсѣмъ? а экзамены, профессорство?
— И, мамочка, что за профессорство! Ну, какой я профессоръ!
— Да какъ же это, другъ мой, учился, учился, и за границу ѣздилъ, и вдругъ…. Что же ты здѣсь будешь дѣлать?
— Съ тобой буду жить, мамочка. Пожалуй, ребятишекъ стану учить «въ грамоту», потомъ земство…. служить….
— Ахъ, Антоша, неужели за тѣмъ только все это было, чтобъ учить крестьянскихъ ребятъ? Потомъ это земство…. еще Богъ знаетъ, что это за земство будетъ, и чѣмъ тамъ можно служить….
— Служить-то? Служить хочется мировымъ. Судьи будутъ выбираться осенью; вотъ я и стану баллотироваться, выберутъ — судьей буду,— не выберутъ — ребятъ стану учить и съ тобой жить; а отъ тебя не пойду. Тамъ все шарлатанство одно.
Вздохнула старушка о несбывшейся мечтѣ и прижала къ груди голову сына, грустно было ей и хорошо было, что ея Антоша останется навсегда съ ней.
Осенью Антона Васильевича выбрали въ судьи.
Въ гостиной княгиня Вадловская играла въ ералашъ съ тремя пожилыми сосѣдями; князь, ея мужъ, считавшій себя великимъ политикомъ, очень обстоятельно и многословно излагалъ Аннѣ Михайловнѣ запутанныя подробности Шлезвигъ-Голштинскаго вопроса; въ углу храпѣла моська M-me Ларошъ. Остальное общество собралось за чайнымъ столомъ на террасѣ, превращенной, при помощи рамъ и трельяжей, въ лѣтнюю столовую; то было единственное мѣсто въ домѣ, гдѣ дозволялось курить,— хозяйка не выносила табачнаго дыма.
— Ты просто мужиколюбецъ и больше ничего, потому и оправдываешь воровъ,— укорялъ Ожерельева сосѣдъ Знобиловъ, коннозаводчикъ и шумило, какъ его прозвали въ уѣздѣ.
— A обвиняемый-то былъ кстати и не мужикъ, а мѣщанинъ,— усмѣхаясь перебилъ его Антонъ Васильевичъ,— слѣдовательно, я и мѣщано-любецъ.
— Это все едино. Оправдывай, оправдывай больше, давай повадку; нынче они за мосты принялись,— сходитъ. «Мы, молъ, это кашечку сварить». Примутся за наши сараи, потомъ за скотные дворы, доберутся до домовъ, начнутъ на кашечку разбирать. Хорошъ судъ, чудесный судъ! Да я осенью тебѣ первый налѣво положу. Съ такими судьями, того гляди, самимъ придется на мужичью кашичку сѣсть.
— Позвольте съ вами не согласиться, Иванъ Николаевичъ,— вступился Трипольцевъ.— Я вполнѣ раздѣляю взглядъ Антона Васильевича, отъ души сочувствую и апплодирую его рѣшенью. Мальчишка изрубилъ….
— Хорошъ мальчишка девятнадцати лѣтъ,— перебилъ Знобишинъ.
— Да, девятнадцатилѣтняго мальчишку вы хотѣли бы засадить въ острогъ за то, что онъ изрубилъ на варку каши въ полѣ какую-то полусгнившую мостовину, стоющую 5 копѣекъ. Положимъ, онъ укралъ ее, но я увѣренъ, что ни у кого не поднимется руна отправить за это въ тюрьму неразвитаго, голоднаго малаго, цѣлый день проработавшаго, и, быть можетъ, ничего не ѣвшаго, кромѣ черствой корки хлѣба….
Жени, Наташа, хорошенькая пятнадцатилѣтняя княжна Зина Вадловсвая и m-me Ларошъ сочувственно слушали рѣчь Трипольцева.
— Такимъ путемъ мы дойдемъ до того, что таже корка дастъ ему право добраться и до моихъ барановъ,— вставилъ Знобиловъ.
— Да, Иванъ Николаевичъ, выйдя изъ острога онъ, очень вѣроятно, станетъ добираться и до барановъ. Тѣмъ и прекрасенъ новый судъ, что судья судитъ по совѣсти, а не по закону. Говорятъ, этотъ мальчишка самъ сознался въ кражѣ, а Антонъ Васильевичъ оправдалъ его. Такъ это, Антонъ Васильевичъ? обратился Трипольцевъ къ Ожерельеву.
— Нѣтъ-съ, не такъ. Акимовъ, обвиняемый, сказалъ, что изрубилъ и сжогъ валявшуюся на дорогѣ гнилушку. A оправдалъ я его не потому, чтобы считалъ себя выше закона, или предполагалъ за собой право миловать по тѣмъ соображеніямъ, какія вы высказали.
— Почему же вы оправдали?— удивленно спросила Жени.
— Потому что кражи не было….
— Какъ не было? Такъ, по-твоему, Савка не стянулъ перилъ?
— Я сказалъ,— не торопясь отвѣчалъ Ожерельевъ,— что онъ изрубилъ валявшуюся на дорогѣ плаху, въ этомъ и сознался. Только онъ взялъ и изрубилъ ее не тайно, не крадучи, а въ присутствіи цѣлой толпы крестьянъ, варившихъ кашу вмѣстѣ съ нимъ на той не гнилушкѣ.
— Да, да, да,— заговорилъ Знобиловъ,— такъ, кража есть тайное похищенье…. понимаемъ. A онъ похитилъ, явно. Тайно унесъ, такъ значить укралъ, а явно тащить можно. Отлично.
— Смотря по тому, какъ стащить и что, а то, пожалуй, выйдетъ грабежъ. Акимова-то, по твоему, не за грабежъ ли судить?
— И, что съ тобой толковать,— мужиколюбецъ!…
— Человѣкъ,— тоненькимъ, рѣзкимъ голоскомъ позвалъ господинъ, до сихъ поръ молча сидѣвшій рядомъ съ Наташей и покуривавшій трубку на короткомъ черешневомъ чубукѣ. Это-то господина звали Аристархъ Прокофьевичъ Ярминъ онъ только что пріѣхалъ въ уѣздъ за полученіемъ огромнаго, нежданнаго наслѣдства и былъ въ первый разъ въ дамѣ Дороховой.
— Человѣкъ, одолжи мнѣ, братецъ, тарелку, и гвоздь.
Все общество сразу примолкло, пораженное неожиданностью такого требяванія, недоумѣвая, что изъ этого должно произойти.
— Гвоздь-съ? — переспросилъ удивленный слуга,— какой прикажите?
— Двутесный,— невозмутимо пояснилъ Ярминъ.
Общее изумленіе дошло до границъ неловкости; всѣ молча смотрѣли на новаго гостя въ ожиданіи чего-то необыкновеннаго. Предсталъ слуга съ тарелкой; на ней лежалъ новый двутесный гвоздь. Ярминъ поднялъ свою трубочку, поковырялъ въ ней гвоздемъ и выбилъ пепелъ за тарелку. Княжна Зина фыркнула и закрылась платкомъ за ней не выдержали Жени и Наташа; сама m-me Ларошъ не осилила невольной улыбки.
— A мы думали, Аристархъ Прокофьевичъ, что вы намъ хотите показать какой-нибудь фокусъ,— оказалъ смѣясь Трипольцевъ.
— Нѣтъ-съ не мастеръ,— отвѣчалъ Ярминъ, спокойно набивая трубочку.— Докурилъ, посмотрѣлъ, чисто очень вездѣ. Дома, знаете, просто въ уголъ, а тутъ неловко.
— Да вы бы въ садъ сошли, на дорожку.
— Не рука-съ съ огнемъ, сушь, не ровенъ грѣхъ, домъ тоже старый.
— Такъ не оставить-ли тарелку-то съ гвоздемъ? Можетъ понадобиться опять.
— Да-съ. Поставь, братецъ, къ сторонкѣ! A для опаски….
Онъ вылилъ изъ стакана остатокъ чая на горячую золу.
— Владиміръ Андреевичъ,— обратилась Жени къ Трипольцеву,— если бы васъ выбирали въ судьи, вамъ Иванъ Николаевичъ, навѣрное, всегда бы клалъ свой шаръ налево.
— И не одинъ-съ,— подтвердилъ Знобиловъ.
— Зато, надѣюсь, нашлись бы и за меня голоса. Я, впрочемъ, не могу себѣ даже представить, какъ можно быть судей. По крайней мѣрѣ, я никогда бы не рѣшился.
— Почему?— удивилась Жени.— Это такая прекрасная дѣятельность.
— Именно потому-то, что она слишкомъ прекрасна для меня. Я никогда не счелъ бы себя въ правѣ сажать въ тюрьму себѣ подобныхъ, по большей части, несчастныхъ, болѣе невѣжественныхъ и жалкихъ, чѣмъ преступныхъ людей. Да, и наконецъ, что такое преступленье?
— Это вы въ философію, кажется, пускаетесь? — остановилъ его Знобовъ.— А, попробуй-ка какой-нибудь жалкій, да несчастный у васъ бумажникъ стянутъ, что вы тогда скажете?
— Скажу, вѣроятно, то же, что и вы. Бумажника жаль и досадно, въ особенности, если въ немъ много денегъ.
— Такъ къ судьѣ потащите?
— Я и ,не говорилъ противнаго. Только самъ-то я никогда не рѣшусь быть судьей. Потерпѣвшимъ лицомъ сдѣлаться не отъ меня зависитъ, а судьей вполнѣ отъ меня.
— Это все философія, а на практикѣ совсѣмъ другое выходитъ.
Чай кончился, общество разбилось. Вышедшій изъ гостиной князь поймалъ Знобилова и Ожерельева и прямо, безъ предисловій началъ:— «Герцогъ Альтенбургскій тутъ не причемъ, поймите, совсѣмъ не причемъ. Его живо и спровадили, попросту, съ жандармами. Этотъ вопросъ идетъ издалека, очень издалека. Еще когда Данія…— и пошла нескончаемая исторія оконченнаго Шлезвигъ-Голштинского вопроса.
Наташа съ Зиной заполучили Ярмина, кокетничали съ нимъ и потѣшались, не подозрѣвая, что неглупый чудакъ самъ подтруниваетъ надъ ними. M-me Ларошъ села за рояль. Жени осталась одна съ Трипольцевымъ на террасѣ.
— Какая славная, свѣтлая личность этотъ Ожерельевъ, и какъ странна его дружба съ Знобиловымъ, какъ жаль вообще, что онъ попалъ въ такое положеніе,— говорилъ не громко Трипольцевъ, наклонясь надъ столомъ и заглядывая въ лицо дѣвушки.
— Онъ отличный, подтвердила Жени.— О какомъ вы говорите положеніи?—«Вотъ и разсмотрѣла, подумала она въ тоже время, глаза черные. Кажется, совсѣмъ черные и смотрятъ прямо.
— Развѣ вы не замѣтили? Онъ сдѣлалъ хорошее, честное дѣло, оправдавши похитителя гнилушки, и принужденъ самъ оправдываться какимъ-то юридическими тонкостями, а не то г. Знобилинъ и ему подобные забаллотируютъ его осенью. Я, кажется, сдѣлалъ порядочную неловкость, если не глупость.
— Чѣмъ это?
— Да, началъ тутъ выяснять мотивы этого оправданія. Это было безтактно и вынудило Антона Васильевича отказаться отъ нихъ, чтобы гусей не раздразнить.
— Вы его совсѣмъ не знаете, Владиміръ Андреевичъ,— вступилась Жени за общаго любимца.— Онъ не такой, чтобы…. какъ бы это сказать? Онъ всегда говоритъ правду.
— Я въ этомъ не сомнѣваюсь, Евгенія Александровна, увѣренъ, какъ вы и всѣ…. Но, знаете, можно не говорить лжи, говорить правду, только не; договаривать ее всю. Что и случилось сейчасъ съ Ожерельевымъ. Я вполнѣ вѣрю что онъ оправдалъ воришку на основаніи законныхъ тонкостей, по правдѣ сказать, очень тонкихъ и мнѣ непонятныхъ, а сдѣлалъ это въ силу именно тѣхъ простыхъ побужденій, которыя я такъ наивно и не кстати высыпалъ передъ всѣми.
— Да, это можетъ быть. Онъ очень добрый, хорошій человѣкъ. Эту послѣднюю фразу она договорила какъ-то вяло, далеко уже не съ тѣмъ увлеченіемъ и жаромъ, съ какимъ были сказаны первыя снова въ защиту Антона Васильевича.
— Да, нельзя не пожалѣть, что въ нашемъ обществѣ даже лучшіе люди принуждены часто скрывать самыя честныя, святыя чувства для того, чтобы не возстановить всѣхъ противъ себя,— говорилъ Трипольцевъ, пристально вглядываясь въ Жени.
Она опустила глаза. «Нѣтъ, думалось ей между тѣмъ, Антонъ Васильевичъ рѣшительно не правъ; онъ смотритъ прямо. Какіе чудесные глаза, только не черные, я ошибалась, темно-сѣрые…. прелесть какіе.» Она слегка покраснѣла и поднялась съ мѣста. Трипольцевъ тоже всталъ и не сводилъ съ нея своего блестящаго взора. Жени еще разъ мелькомъ взглянула на молодаго человѣка, еще разъ быстро опустила глаза и отвернулась; краска все сильнѣе охватывала ея лицо. Онъ стоялъ передъ ней стройный и ловкій; чуть замѣтно вьющіеся, черные волосы капризно падали на чистый, бѣлый лобъ; черные усики оттѣняли красивый ротъ и расходились шильцами, но въ нихъ ничего не было дѣланнаго, точно ихъ сама природа создала такими. Его щёки тоже вспыхнули нѣжнымъ румянцемъ, небольшая, бѣлая рука была крѣпко сжата и опиралась на столъ, другая тихо-тихо поднялась и концами длинныхъ тонкихъ пальцевъ дотронулась до руки молодой дѣвушки. Жени вздрогнула и замерла, не смѣла шевельнуться, не смѣла отнять своей руки.
— Евгенія Александровна, едва слышно проговорилъ Трипольцевъ нетвердымъ голосомъ.
— Пойдемте, пойдемте….— шептала Жени, силясь овладѣть охватившимъ ее волненіемъ, и быстро направилась въ залу.
Если бы она теперь оглянулась, то увидала бы; что Ожерельевъ былъ правъ она увидала бы другіе глава, не тѣ, что за минуту смотрѣли такъ прямо, такъ ясно; она, быть можетъ, замѣтила бы, какъ вздрагивали шильца его красивыхъ усовъ надъ торжествующей, самодовольной улыбкой. Но она не обернулась и ничего не видала. Видѣлъ все Ожерельевъ, вырвавшійся, наконецъ, отъ князя и встрѣтившій ее въ дверяхъ.
— Давайте танцовать, кадриль устроимъ,— сказала она ему торопливымъ, слегка вздрагивающимъ голосомъ.
— Извините, не могу. Я шелъ проститься съ вами. Мнѣ нельзя засиживаться,— стараясь казаться аокойнымъ, отвѣчалъ Ожерельевъ.
— Да вѣдь рано еще, одиннадцати нѣтъ.
— Еще разъ прошу извинить. У меня завтра разборъ и почта. Многое нужно съ вечера приготовить. Прощайте.
Трипольцевъ былъ уже въ залѣ и смѣялся съ Наташей и Зиной.
— Васъ maman не пуститъ безъ ужина, если уже я не могу удержать васъ.
— Я уйду, не прощаясь, черезъ балконъ, не держите меня.
Онъ подалъ руку Жени и сдѣлалъ было нѣсколько шаговъ по террасѣ, а потомъ вдругъ обернулся и страннымъ, точно мы своимъ голосомъ проговорилъ:— Разсмотрѣли его глаза?
Жены ничего не отвѣчала; только во взглядѣ ея кроткихъ глазъ мелькнулъ укоръ. Ожерельевъ схватился рукой за голову, сбѣжалъ съ балкона и исчезъ въ темнотѣ сада.
Вѣтерокъ, чутъ замѣтно рябившй прудъ съ вечера, все крѣпчалъ и крѣпчалъ, и къ ночи разыгрался въ настоящую бурю. По небу пронеслись обрывки, Богъ вѣсть, откуда взявшихся облаковъ; за ними быстро надвигалась черная туча; въ воздухѣ стало душно; сильнѣй запахло, только что распустившимися смолистыми листьями, тонкой гнилью огромнаго стараго сада зашумѣли вѣковыя липы и сосны; заныли голые сучья дубовъ гдѣ-то далеко сверкнула молнія, и загремѣлъ глухой раскатъ грома; за нимъ еще и еще, ближе и ближе. Крупныя капли дождя сначала рѣдкими шлепаками забарабанили по окнамъ и маркизамъ, потомъ полились сплошной гудящей массой волны воды, не помѣщаясь въ жолобахъ, срывались съ крыши и ручьями падали на кусты и дорожки.
— Въ такую погоду я никого не пущу домой,— объявила Анна Михайловна своимъ гостямъ, взявшимся было за шляпы послѣ ужина.
— Мѣсто всѣмъ найдется.
По-утру старая горничная Дороховой ранѣе обыкновеннаго и какъ-то особенно торжественно и чопорно позвала Жени къ мамашѣ.
Сердечко молодой дѣвушки екнуло и замерло, почуяло нѣчто сладкое, желанное и вмѣстѣ страшное. Украдкой крестясь и шепча про себя молитву, вошла она въ кабинетъ Анны Михайловны.
— Жени, mon enfant,— начала старуха взволнованнымъ голосомъ, нѣжно цѣлуя племянницу и пристально вглядываясь въ ея лицо,— ты, конечно, догадываешься зачѣмъ я позвала тебя?
— Maman!… могла только проговорить Жены и припала головой къ плечу тетки.
— Что же ты скажешь, другъ мой?
— Maman, maman, говорите вы. Я не знаю, ничего не знаю.
— Говорилъ тебѣ вчера что-нибудь Владиміръ Андреевичъ?
— Нѣтъ, maman ничего, ничего онѣ не говорилъ мнѣ.
— Какъ же это?— удивилась Анна Михайловна. Однако же ты догадываешься въ чемъ дѣло, знаешь?
— Maman, милая, я не знаю почему… не знаю, что со мной….
Лицо дѣвушки горѣло яркимъ румянцемъ; сердце замирало и сильно билось; грудь высоко поднималась и опускалась подъ гладкимъ лифомъ наряднаго платья.
— Княгиня передала мнѣ, что Владиміръ Андреевичъ проситъ твоей руки, и намекнула, что ты, вѣроятно, не отвергнешь его предложенія, я и подумала… Что же ты скажешь, дитя мое?
— Maman, я вся, вся ваша!… Вы скажите…
— Жени, другъ мой, это дѣло настолько серьёзное; тутъ рѣшается навсегда вопросъ всей жизни… Могу ли я, въ правѣ ли располагать твоей судьбой, сердцемъ быть можетъ…
Дорохова пріостановилась; Жени молча еще крѣпче прижалась къ ней.
— Я не знаю, какъ-бы ты приняла мое рѣшеніе, если бы я нашла нужнымъ отказать Трипольцеву…
Жени вздрогнула; ея рука, обхватывавшая талію тетки, упала на подушку, дивана; въ глазахъ пронесся какой-то туманъ.
— Ты любишь его, Жени? спросила Анна Михайловна, отслоняя голову дѣвушки и, заглядывая ей въ лицо. На немъ она прочла отвѣтъ и тяжело вздохнула, опуская на грудь сѣдую голову. Двѣ крупныя слезы скатились съ ея рѣсницъ и повисли на худыхъ, морщинистыхъ щекахъ.
— Maman, скажите… скажите, ангелъ мой, чѣмъ онъ вамъ не нравится? Скажите, почему вы не хотите…
— Мы его такъ мало знаемъ,— вяло, какъ бы не хотя, проговорила старуха.
— Maman, онъ три мѣсяца здѣсь… вы знаете хорошо княгиню; она вѣдь тетка ему,— знали его мать…
— Да, конечно, конечно… Жени, во всякомъ случаѣ совѣтую… надѣюсь,ты не будешь спѣшить свадьбой; ты такъ молода, еще… годъ, или… или…
— Что хотите, какъ хотите, maman; я на все, на все согласна.
Часъ спустя княгиня отворила дверь кабинета покойнаго генерала и позвала Жени. Тамъ ее ожидали Анна Михайловна и Трипольцевъ. Блѣдная, трепещущая, съ опущенными глазами, едва, находя силы передвигать ноги, вошла Евгенія Александровна въ комнату и остановилась передъ теткой.
— Жени… Владиміръ Андреевичъ… Богомъ такъ сужено; Богъ благословитъ васъ! Владиміръ Андреевичъ, во имя Всеѵогущаго Бога я отдаю вамъ мою голубку; вы передъ Нимъ отвѣчаете за нее!.
Она взяла холодную, какъ ледъ, руку дѣвушки и вложила ее въ руку жениха. Трипольцевъ, низко склонившись, съ глубокимъ благоговѣніемъ передъ торжественностью минуты, взялъ руку Жени, промедлилъ такъ съ секунду, потомъ тихо повернулся въ сторону, подвелъ свою невѣсту къ аналою съ распятіемъ и рядомъ съ ней опустился на колѣни. Пронеслась минута молчанія; всѣ молились. За дверью послышался шелестъ платья; тамъ стояли Наташа, Зина и m-me Ларошъ. Трипольцевъ и Жени поднялись.
— Теперь вы благословите,— обратился онъ къ Дороховой.
— Богъ и онъ… не въ силахъ будучи сдержать рыданія, проговорила Анна Михайловна, подняла руки надъ склоненными головами молодыхъ людей,— потомъ опустила ихъ на плечи Жени и Трипольцева и соединила обоихъ въ однихъ объятіяхъ, въ одномъ материнскомъ лобзаніи. Въ этихъ объятіяхъ встрѣтились глаза жениха и невѣсты, озаренные первыми лучами счастія, встрѣтились ихъ уста въ первомъ поцѣлуѣ любви.
«Теперь, кажется, на-крѣпко», мелькнуло въ головѣ Трипольцева.
— Я въ немъ, кажется, ошибалась; я виновата передъ нимъ,— думала Анна Михайловна.
Княгиня вытирала надушеннымъ платкомъ мокрые отъ слезъ глаза; m-me Ларошъ всхлипывала, морща носъ и подбородокъ; Зина радостно улыбалась, предвкушая свадебную сцену, конфекты и празднества.
— Quelle comedie atroce! Pauvre Genie! прошептала Наташа, отходя отъ двери и скрываясь на балконѣ.
Въ тотъ же день, вечеромъ, Знобиловъ мимоѣздомъ къ Дороховымъ, завернулъ къ Ожерельеву.
— Куда это ты удралъ такъ скоропостижно вчера вечеромъ? говорилъ онъ, здороваясь съ пріятелемъ. Да что съ тобой? Ты нездоровъ?
— Да, немножко. Вѣроятно простудился; меня дорогой до костей промочило. Всю ночь не спалъ.
На Ожерельевѣ лица не было; красный загаръ уступалъ мѣсто какимъ-то темно-желтымъ пятнамъ; мутные глаза смотрѣли тускло; все лицо, вся фигура обличали усталость и слабость.
— Гмъ— Знобиловъ помолчалъ немного, точно собираясь съ духомъ.
— Вольно было пять верстъ тащиться, верхомъ, подъ такимъ ливнемъ. A я ночевалъ, сейчасъ только отъ нихъ… всѣ ночевали. Вотъ и нынче пробыли… онъ замялся.
— Ты, Мванъ Николаевичъ, чего мямлишь? Ну, что тамъ такое? Нетерпѣливо, нервно заговорилъ Ожерельевъ. Говори что-ли, и такъ знаю.
— Что знаешь?
— Ну, ожидаю, догадываюсь. Не тяни ты, ради Бога. Кончено?
— Да; что кончено-то? Чего ты волнуешься?
— Что, что!.. Тьфу! Точно бабу меня подготовляетъ. Дала слово? да?
— Что же изъ этого? Ну, дала слово, сегодня поздравляли. Ты-то чего кипятишься?
— И не думаю. Я вчера зналъ, то-есть, предвидѣлъ.
Онъ провелъ рукой по лицу и по волосамъ.
— Ну, кончено, такъ кончено. Ожерельевъ открылъ окно, вдохнулъ струю влажнаго вечерняго воздуха и позвонилъ. Въ комнату вошелъ старый солдатъ, разсыльный.
— Кузьма Ивановичъ, одолжите воды, холодной, со льдомъ.
— И безо льду холодна будетъ, Антонъ Васильевичъ, сейчасъ изъ родника принесъ, страсть холодная.
— Впрочемъ и то надо сказать, Богъ все къ лучшему дѣлаетъ, наставительно замѣтилъ Знобиловъ, когда старикъ вышелъ .
— Да, Панглосъ говорилъ то же.
— Кто это Панглосъ?
— Учитель Кандида. Слыхалъ?
— Нѣтъ, не знаю. Не здѣшніе?
— Это въ повѣсти Волтера, улыбаясь пояснилъ Ожерельевъ.
— A ну, чертъ ихъ возьми и съ Вольтеромъ, досадливо сказалъ Знобиловъ. Ты мнѣ своихъ Волтеровъ не подпускай…. Постой-ка, ты какъ назвалъ? Кандидъ, ничего. У меня Задорная на дняхъ конька ожеребила, познышъ — каналья, пригульной, такъ пригульнымъ и хотѣлъ назвать, Кандидъ лучше. Пусть такъ и будетъ. Дай клочекъ бумаги записать, а то забуду. Кандидъ.
Знобилонъ записалъ, прочелъ раза два по запискѣ, аккуратно сложилъ ее, и спряталъ въ жилетный карманъ.
— Знаешь, Иванъ Николаевичъ, я тебѣ очень благодаренъ за то, что ты заѣхалъ сказать. Лучше отъ тебя узнать, чѣмъ отъ кого-нибудь…. А уже навѣрное пожалуютъ посмотрѣть, какой, молъ изъ него видъ будетъ.
— Это вѣрно. Я потому и заѣхалъ одинъ, предупредить. Навязывался Ярминъ со мной, я его спровадилъ. A все-таки жаль, дѣвка она славная, немножко кисейная, плакса, съ тетенькой привыкла вздыхать да нюнить; — а ничего добрая, съ тобой пожалуй бы выправилась. Впрочемъ, кто ее знаетъ. Тебѣ она нравилась, а мнѣ та, Наташа, больше по душѣ, и покрасивѣе, и пошустрѣй будетъ, съ огонькомъ. Съ Женичкой самъ, того гляди, прокиснешь.
— Такъ ты бы предпочелъ Наталью Петровну? Женился бы на ней?
— Я-то? Я, братъ, свою Агафью Самойловну ни на какую принцессу не промѣняю, что Ганьку, что Толпѣгу; давай мнѣ цѣлый конный заводъ — не отдамъ. Что годъ — то конь, да какіе кони-то. Я говорилъ тебѣ, на дняхъ пріѣзжалъ ко мнѣ графъ Крейнъ. Сѣделкинъ привозилъ, такъ онъ за трехъ-лѣтка, Бубенъ, знаешь, отъ Толпѣги и Тамбурина, Таборова сына, давалъ по первому слову три тысячи. Я говорю, вы, сіятельный, пожалуйтѣ на лѣто на бѣгъ и изготовьте двѣ трешницы, тогда разговаривать будемъ. A сейчасъ конекъ у ней, такъ ужъ я тебѣ скажу, отъ Тамбурина, же, не умретъ Таборъ! Если показать Бѣлянину, такъ съ нимъ просто истерика сдѣлается.
Знобиловъ увлекся своимъ конькомъ, <своими и чужими конями и пустился въ пустился въ нескончаемые подробности о красотахъ и достоинствахъ Толпѣги, Задорной, Пріятной, Кролика, Лебедя и Табора, помянулъ, почти забытой памяти, Закраса, Визапура и Стебалу и засидѣлся до позднихъ сумерекъ.
— Эхъ, заболтался однако. Прощай, давно домой пора. Двѣ проѣздки пропустилъ. Пріѣзжай завтра, Ярминъ будегь, еще одинъ артистъ обѣщался пріѣхать; посмотримъ матокъ, къ десятой на бегъ готовлю.
Ожерельевъ обѣщалъ пріѣхать; пріятели разстались.
Проводивши гостя, Антонъ Васильевичъ вышелъ на балконъ, вытащилъ изъ закрытой его части кожаный тюфякъ и легъ на него безъ подушки, закинувъ, подъ голову руку. Слѣва надъ горизонтомъ догоралъ молодой золотистый мѣсяцъ, тихо утопая къ тонкихъ струяхъ надземнаго пара; въ темнѣющей выси одна за другой зажигались звѣзды; на западѣ еще пылала заря, нехотя уступая, мѣсто безлунной весенней ночи; воздухъ свѣжѣлъ и легкой дрожью охватывалъ тѣло. Ни мѣсяца, ни звѣздъ, ни зари не видалъ молодой человѣкъ, не чувствовалъ свѣжести ночи, не замѣтилъ, что въ кабинетѣ зажгли огонь, и полоса свѣта, изъ отворенной двери, легла къ его ногамъ, не слыхалъ какъ зашелестѣло женское платье. Онъ ни о чѣмъ не думалъ, ничего не сознавалъ, даже Жени была не при чѣмъ въ этомъ состояніи Ожерельева; онъ просто разхварывался. На балконѣ показалась женская фигура. Въ домѣ всѣ уже знали о помолвкѣ Жени; кучеръ Знобилина объявилъ о ней въ кухнѣ; съ быстротой телеграфа вѣсть перенеслась въ дѣвичью, въ комнату матери Антона Васильевича. Старушка Ожерельева тоже была нездорова и нѣсколько дней не вставала съ постели.
— Антонъ Васильевичъ, окликнула вошедшая, вы спите?
— А, это вы, Катя. Нѣтъ, не сплю.
— Что же эта вы безъ подушки….
Катя на минуту скрылась за дверью, вернулась съ подушкой, опустилась на колѣни у матраца, заботливо подняля на руку голову Антона Васильевича, подсунула подъ нее подушку и молча, наклонившись, заглянула ему въ лицо.
— Вамъ не хорошо тутъ, сыро. Принести одѣяло или пледъ? спросила она.
— Нѣтъ, мнѣ не холодно. Спасибо, Катя!
— Да у васъ жаръ; вы больны, встревожилась она и поднялась.
— Я принесу пледъ.
Она скоро вернулась съ пледомъ, опять стала на колѣни и укутала Ожерельева.
— Вы еще ночью захворали, когда вернулись весь мокрый. Я слышала, что вы всю ночь не спали, ходили по кабинету.
— Спасибо, Катя, милая! Мамѣ не говори, что я боленъ, скажи просто, что уснулъ, не раздѣваясь, и потому не зашелъ къ ней проститься.
— Антонъ Васильевичъ! Катя, не поднимаясь съ колѣнъблизко нагнулась къ Ожерельеву и засматривала въ его глаза. Антонъ Васильевичъ, стоитъ ли страданій женщина, которая васъ не любитъ, не можетъ любить, не можетъ понимать, которая васъ, васъ! промѣняла на малеваннаго, картиннаго гусарика?
— Оставь это, Катя! Ты сама ничего не понимаешь,— ты еще дѣвчонка.
— Да, конечно, дѣвчонка, грустно повторила она, откидываясь назадъ и невольнымъ движеніемъ садясь на край матраца.
— Я только годомъ старше ея…. та барышня, я дѣвчонка…
— Катя, не обижайся, я это такъ сказалъ. Ты милая, хорошая дѣвушка.
Ожерельевъ взялъ Катю за руку и притянулъ къ себѣ. При неясномъ свѣтѣ зари, охваченный лихорадочнымъ жаромъ, близкій къ бреду, онъ, въ первый разъ, кажется, замѣтилъ, что около него сидитъ уже не дѣвочка-сиротка, взятая когда-тo на воспитаніе его матерью послѣ смерти ея отца, вдоваго дьячка, опившагося на святой недѣлѣ, а взрослая дѣвушка, въ полномъ расцвѣтѣ силы, красоты и молодости; въ первый разъ увидѣлъ онъ ея темно-голубые глаза, вспыхивающіе и искрящіеся опаснымъ блескомъ; всю ее онъ увидѣлъ не такой, какою она казалась ему до сихъ поръ замѣтилъ, что ея рука вздрагиваетъ въ его рукѣ, что неровно поднимается и опускается ея грудь подъ тонкой русской рубашкой. Онъ выпустилъ ея руку и отодвинулся отъ Кати. Она молча отвернулась, закрыла лицо руками и припала имъ къ колѣнамъ. Послышался тяжелый вздохъ, похожій на стонъ.
— Катя, что съ тобой?
— Ничего, Антонъ Васильевичъ, тяжело, тошно!
Она встала и неровными шагами направилась съ двери, видно было, какъ вздрагивали ея плечи.
«Неужели, неужели? промелькнуло въ головѣ молодаго человѣка. Воспитанница матери…. сиротка…. Ганьку ни на какихъ принцессъ не промѣняю…. Катя — Катька… тьфу! гадость, подло, подло!… Мнѣ никогда въ голову не приходило… а какъ она хороша! она лучше ихъ всѣхъ, лучше ее! фу, подлость какая!» Почти вслухъ произнесъ онъ.
Легкое въ началѣ недомоганье старушки Ожерельевой превратилось черезъ нѣсколько дней въ сильнѣйшее воспаленіе легкихъ и свело ее въ могилу. Въ залѣ, у гроба матери встрѣтился Антонъ Васильевичъ съ Жени и ея женихомъ въ первый разъ послѣ ихъ помолвки. и, подавленный своимъ горемъ, не почувствовалъ ровно ничего; ему не до нихъ было, не до радостей и счастья. Онъ сильно любилъ свою милую старушку, ея утрата поглотила всѣ его душевныя силы, заслонила собой весь міръ. Такъ же дружески, какъ прежде, пожалъ Антонъ Васильевичъ руки Жени и Наташи, поцѣловалъ руку Анны Васильевны, вѣжливо и спокойно поздоровался съ Трипольцевым, повидимому, внимательно слушалъ слова сочувствія, болѣе или менѣе, казенныя утѣшенія, держалъ себя прилично, но почти ничего не слыхалъ, ничего мы видалъ. На похоронахъ, въ сороковой день опять принималъ ихъ всѣхъ, и ни разу ни одно воспоминаніе былаго не вспыхнуло въ его душѣ, ни на минуту не потревожило его скорби; точно ничего никогда и не было.
А въ домѣ Дороховыхъ кроили и шили приданое. Женихъ былъ милъ, любезенъ, обворожителенъ… Жени чуть, не молилась на своего Владиміра. Тѣни сомнѣнія въ ея будущемъ счастіи, возникавшія въ умѣ Анны Михайловны, разсѣявались, когда она видѣла, какъ подергивались влагой его глаза при чтеніи подобныхъ проповѣди писемъ покойнаго генерала. M-me Ларошъ находила его chevalier accompli; прислуга, дворня, всѣ были въ восторгѣ отъ красавца жениха. Одна Наташа держала себя съ вамъ сдержанно и холодно, не смотря на всѣ его заискиванія; одна она въ интимныхъ бесѣдахъ съ m-me Ларошъ рѣзко высказывала, что въ немъ все — фальшь и притворство, что если онъ chevalier, то chevalier d’industrie, изъ-за чего у нихъ нерѣдко доходило до серьёзныхъ размолвокъ.
Разъ Наташа встрѣтилась въ саду съ Ожерельевымъ; это было въ его второй визитъ Дороховымъ послѣ смерти матери.
— Антонъ Васильевичъ, заговорила она, поздоровавшись съ нимъ, — вы вѣдь никогда не лжете.
— Не могу похвалиться, отвѣчалъ онъ, улыбаясь,— стараюсь по возможности избѣгать лжи и, все-таки, лгу и очень часто.
— Нѣтъ, послушайте, я хотѣла говорить съ вами совсѣмъ à coeur ouvert. Вы мнѣ всю правду скажете?
— Не знаю, Наталья Нетрарна, предисловіе страшно. Вамъ бы напрямикъ начать, я, можетъ быть, проговорился бы, а теперь, пожалуй, поопасусь.
— Скажите мнѣ всю правду, Антонъ Васильевичъ, прошу васъ, какого вы мнѣнія о Трипольцевѣ? Я измучилась.
Ожерельевъ смутился.
— Антонъ Васильевичъ, ради Бога скажите! Я хочу, очень хочу знать ваше мнѣніе о немъ. Я помогу вамъ. Слушайте! Я о немъ нехорошаго мнѣнія, по моему, онъ дрянной человѣкъ, все притворяется: Жени не любитъ, играетъ съ ней комедію, съ mamam тоже и со всѣми…. и всѣ ему вѣрятъ, всѣ восхищаются имъ, одна я… я знаю, что онъ меня ненавидитъ, а, между тѣмъ, такъ и разсыпается передо мной…. Онъ никого не любитъ и лжетъ, лжетъ. Maman на меня сердится, Жени дуется, а я не могу осилить себя. M-me Laroche, Богъ знаетъ, даже что сказала мнѣ изъ-за него…. Скажите, Антонъ Васильевичъ, не права я, ошибаюсь?
— Мнѣ очень трудно отвѣчать вамъ, Наталья Петровна, я его совсѣмъ не знаю, едва знакомъ съ нимъ.
— Не то совсѣмъ Вы не потому не хотите отвѣтить прямо. Вѣдь такъ, по другой причинѣ?
— Можетъ быть, есть и другая причина, но я, все-таки, его совсѣмъ не знаю и на этомъ очень настаиваю.
— Вы просто не хотите говорить дурно о счастливомъ соперникѣ. Это chevalerrsque, конечно. Да, я угадала? Слѣдовательно, я права, онъ и вамъ кажется гадкимъ? Приставала Наташа.
Скачать