Л., Издательство ленинградского университета, 1984
Пять часов утра. Магазины и лавки заперты; у ворот кое-где сидя спят дворники; извозчики, сидя в пролетках, дремлют; только изредка проедет карета или какой-нибудь человек в пальто в пролетке. Извозчики, проснувшись от треска кареты, поправляют шляпы, посвистывают на своих дремлющих лошадей и снова дремлют, а лошади их идут и, столкнувшись мордами с фонарным столбом или мордой другой лошади, останавливаются; городовых или хожалых1 очень немного.
Мало-помалу начинается деятельность: дворники в красных и вязаных рубашках, похожих на фуфайки, в черных и даже плисовых штанах — выползают на мостовые с лопатами и соскребывают грязь в одну кучу; появляется больше и больше блюстителей порядка, которые от нечего делать подходят к дворникам и, важно глядя вдаль, указывают, как и что нужно сгребать. Отпираются кабаки, мелочные, овощные лавочки; идут кучки рабочих с узелками, лопатами, ведрами и прочими инструментами на работы. Появляется более и более на улицах бедного народа. Извозчики, с раскрасневшимися от чая лицами, выезжают из постоялых дворов на улицы. Там и сям снуют работницы с молочниками, чашками, хлебом…
Оживляется и Большая Садовая улица; но оживляются более других два рынка: Сенная площадь и Никольский.
Калачницы, мелкие торгаши разных вещей — вещей преимущественно простых, нужных для бедных людей,— спорят об местах чуть не до драки. Городовой, привычный ко всякого рода сценам, перехаживает от одной кучки к другой и начальнически говорит: «Ну-ну, я вас разберу…» Отпираются лавки, наезжают возы; но народу едет еще мало.
Против Никольской церкви2 остановилась молодая женщина в ситцевом красного цвета шугайчике3, в сарафане, башмаках; на голове ее платок. Под левой мышкой у нее узелок. Лицо бледное, худое… Помолилась она, что-то прошептала и пошла, робко-робко глядя на обе стороны: направо — на каменные лавки, налево — на подвижные лавчонки, состоящие из столов наподобие конторок и с навесами. Вот она остановилась между двух таких лавчонок, недалеко от Старо-Никольского моста4, перекрестилась и прошептала: «Экое наказанье… Пошли ты, господи… Третий день ведь как приехала». Простояла она и потопталась от лавчонки к лавчонке полчаса; скучно. Торгаши, вытаскивая из подвалов дуги, шлеи, ведра с дегтем, перекрикиваются с соседями громко, приказчики и хозяева лавок над подвалами пожимают руки своим соседям и тоже вытаскивают из лавок что-нибудь напоказ. Пришли к тем лавкам, между которых стояла эта женщина, торговки с белым хлебом. Она косо поглядела на них.
Идет мелкий дождь, такой, что его едва можно заметить, но он уже промочил платок и плечи шугайчика женщины.
С Старо-Никольского моста едет извозчик, сидя в пролетке. Лошадь идет медленно, а извозчик посвистывает.
— Ей, барыня, садись… Лихо прокачу… Пра? — сказал он, остановившись против женщины. Лицо женщины покраснело.
Подошла к женщине старушка в стареньком салопе века Екатерины; чулки на ногах загрязнены, да и во всей ее фигуре выглядывает грязь. Она держит правой рукой левую руку девочки, годов восьми, одетую тоже во что-то похожее на салопчик. Она стала поодаль женщины и только журила девочку, которя рвалась от нее то к торговкам, то хотела поднять лоскуток тряпки, валявшейся в грязи.
Пришли три женщины с двумя мужчинами и стали расспрашивать первую.
— Ты откель?
— Тверская… Оттудова — четверо сутки приехамши.
— Впервые?
— Впервые…
— Муж-то есть?
— Муж-то здеся, на барках ушодши, а там житье страсть!.. Задаром, что есть, живем: работы мало, чижало — страсть!
— Это ты верно судишь: вот таперь одна земля што, оброку што — бяда! — говорили мужчины.
Мало-помалу народу прибывало больше и больше: тут были женщины, уже давно жившие в Петербурге и ищущие теперь новых хозяев, женщины, только что вчера приехавшие; тут были кухарки, прачки, горничные, женщины, никогда не бывавшие в услужении, и женщины, прошедшие все горести, неисчерпаемые в столице. Все они ждали, что их вот-вот наймут в работницы, на трехрублевое жалованье. Были тут и кормилицы, не принятые в воспитательный дом. Тех, которые приехали вчера, на рынок привели ихние мужья или родственники, приехавшие в Петербург на заработки. Женщины от нечего делать разговаривали о разных хозяйках.
— Жила я у чиновницы. Спервоначалу ладно, а потом — то неладно, другое неладно. А держала она жильцов каких-то. Работы страсть! Это живет она в пятом этаже, то подай, другое подай, в лавку сходи, да еще не в одну: кому водки, кому булку, кому свеч, кому чево, а лестница — во! и не перечтешь, што ступень. Умаисси, просто бяда! А кормит — страм! Што есть, и кофий дрянной, с песком дает, для весу. И все денег нет… Маялась-маялась — отошла. Штоб ей…
— А меня воровкой обозвала. Уж я с первого дня думала: порядку у нее ни на эстолько даже нет. Например, муж жалованье получит, она и давай — и то и другое; еда — просто куды тебе хорошие бары… А через неделю и нет… Вот она и давай закладывать серебро да платья…
— Нешто постояльцев-то не держала?
— Держала, да што? Квартира-то большая, за нее деньги вперед, а жилец хочь и отдаст вперед за неделю, да потом и уедет: холодно, говорит… Ну, опосля и жди господ!
— А я сама ушла: мало тово, што к ней ходят, так по Невскому по ночам шляется… Страм… Со страму и ушла. А тоже модничает: я, говорит, колесная слесарша…
— А у меня дак хозяйка была старуха. Три месяца выжила у нее, да восемь квартир переменила… Почитай, задаром и жила. Пошлет это в лавочку с книжкой, ну, напишет лавошник в книжке, что взято и почем, а она через неделю и идет к нему: «Што ты, говорит, мерзавец, приписываешь ни за што ни про што? Не признаю!.. Я, говорит, в это число вовсе не покупала, а в эвто покупала на копейку. И хлеб у те с песком, потому у другого покупала». Да такую кутерьму поднимет! Лавошник покричит-покричит, да с тем и съедет: будь, говорит, она проклята, штоб ей подавиться!.. А с другим лавошником еще почище сделала. Брала по книжке, забрала много что-то, а потом книжку взяла, да и в печку. Послала меня за подсолнечным маслом, я принесла. Уж чево она там делала, не знаю,— только вдруг призывает городового. Так и так, говорит, лавошник в подсолнечное масло деревянного льет… И потащила городового в лавку… Лавошник перепугался… «Знать, говорит, не знаю»; а та кричит: «я, говорит, в квартал…» Ну, лавошник и попустился. А с одним хозяином дома тоже штуку удрала… Она, ишь ты, белье стирала,— только не она, а я,— тем мы и промышляем… Ну, повесила она белье, да потом и сломай замок и украдь у себя там что-то… Только вдруг приходит к домовому хозяину и жалуется: белье украли. А в доме жили разные подмастерья… Так и сошла и за квартиру не заплатила.
Этими разговорами женщины развлекались.
Показалось солнышко и опять спряталось.
Пришла барыня в худеньком салопе. Все женщины придвинулись к дороге. Барыня зорко оглядела женщин и спросила:
— Нет ли здесь такой: черноволосая, Акулина Степановна, рязанская?
— Не знаем… А ты нанимать?
Все женщины окружили барыню и заголосили:
— Я лучше!.. меня возьми!.. Я все умею.
— Ну-ну! первое: два целковых и белье стирать…
— Мало! Три с полтиной!.. Фунт кофею, фунт сахару!… Мало! Мы у хороших господ жили.. — слышалось со всех сторон.
Барыня осталась очень недовольна и пошла прочь.
— Так кто?— спросила она.
— Три рубля! не скупись!.. Небось воровку сыщешь! — кричали женщины.
Из толпы вышла та женщина, которая пришла раньше всех, подошла к барыне.
— Я согласна бы… да прибавь.
— Хороша будешь, на платье подарю. Паспорт есть?.. Да смотри, чтобы у меня не бегать много-то со двора.
Женщина, отдавши паспорт барыне, поплелась за ней.
— Задаст она те ходу! — кричали ей вслед женщины.
— Ничего: в лавках добры люди всему научат.
Женщины опять стали разговаривать.
— Жила я в шпитательном, девять цалковых жалованье, одежда поди — наряд. Кокошники на головах этакие голубые и красные,— коли в какой половине — в законной али в незаконной… А оттудова, как воспу привьют, через две недели в деревню на спитанье отсылают…
Подошла пожилая женщина в порядочном салопе. Опять все женщины окружили ее.
— Нет ли здесь такой, которая берет детей на воспитание?
Женщины поглядели друг на друга; молчали.
— Я — бабка; у матери ребенка много работы: муж столяр, а она прачка…
— Постой; у меня есть знакомая, — вызвалась одна. Начались сговоры; женщина, сказавшая, что у нее есть знакомая, пошла домой. Двенадцать пробило.
Женщины хотят есть; соблазн большой: то и дело подходят к ним пирожники, мальчики с квасом, с самоваром, с рыбой — и каждый из них накрикивает свой товар. Мужчины уже успели сходить выпить и закусывают печенкой или яйцом; женщины посылают родственников купить печенки или рыбки, но мужчины отделываются шуточками, и кончается тем, что женщины принимаются за черный хлеб и запивают квасом.
Пошел большой дождь. Мужчины покрылись полами своих зипунов, женщине прикрыться нечем; в лавчонки даром не пускают. Идет руготня.
Через дорогу перебегает молодой подмастерье с большими простыми сапогами и, подбегая к кучке, кричит:
— Сапоги, сапоги купите!
— Крадены, чай,— не надо!
— А штоб те! Недорого!.. Выпить бы!..
— Не надо.
— Фуражку тоже продаю.
— Ну-ко, какую? покажи…
Подмастерье вытаскивает фуражку, которую смотрят не только мужчины, но и женщины — и окружают его.
— Сколько просишь?— говорит один.
— Два цалковых.
— Э! хошь гривенник?— И он отдает фуражку подмастерью.
— Ну, рубь.
— Ни копейки. На.
Подмастерье, взяв фуражку, подходит почти к каждому мужчине снова и громко кричит:
— Купи! недорого стоит.
— А штоб те! Проваливай!
Подмастерье, спрятав фуражку, скрылся. Стали смеяться над подмастерьем.
Приехала молодая барыня в пролетке. Опять все окружили ее.
— Мне нужна кормилица.
Из толпы рванулись две молодые женщины так, что им двое надавали за это подзатыльников.
— Моему ребенку третий месяц, — сказала барыня.
— Я третий месяц родила… Я в хорошем доме жила…
— Она врет, а вот я у графа жила.
Барыня осмотрела первую кормилицу и спросила:
— Ты сколько возьмешь?
— Да восемь рублей… Мне завсягда так платили… Да сорофанов сколько надавали…
— Я больше пяти не могу; а два сарафана сошью.
Долго рядилась барыня; однако женщина согласилась и уехала с барыней.
— Счастье этим молодым бабенкам. Своих ребят бросают да чужих вскармливают.
— Што станешь делать-то? небось не рад будешь ребятам коли дома жрать нечево…
— А у тебя нешто есть, што ты заступаешься?
— Двухмесячного оставила…
— И не грех?
— Свои люди.
Подошла молодая высокая женщина в пальто.
— Эта девочка-то чья?
— Моя,— сказала старушка и подвела девочку; та пряталась под салоп, старушка ее била.
— Не бей ты ее… Ну, милая девочка, ты хочешь учиться шить?
Девочка молчит.
— Возьми ты ее, ради христа! У меня шестеро детей. Обучи ты ее, ради христа… А ты, позволь спросить, швея?
— Да; я дома держу девушек… Так как?
— А сколько ты за нее приплотишь?
Женщина пошла, за ней пошла и старушка с девочкой, девочка ревела.
— А ведь говорила: на спитанье взяла… Ужо бог-то покарает ее, — гадали женщины про старуху — и разговоры пошли о ребятах.
— Ой, родимые, ограбили! — вдруг заголосила в толпе одна из них. Все засуетились, стали искать.
— Узелок украли!.. Все именье…
— Ну, вперед не гляди по воронам-то!
— Кто-нибудь из вас…
Мужчины и женщины, осматривавшие свои узелки и удостоверившись, что они ничего не потеряли, остались этим замечанием недовольны, и один мужчина сказал ей:
— Верно сама воровка, что на нас сваливаешь.
Баба закричала, на нее закричали все и довели ее до того, что она пошла жаловаться городовому.
— А видно, бабы, это подмастерье подделюлил…
— И то!.. Ах, штоб ему сдохнуть… То-то он и семенил все. Черт!
— Слышь ты, пять целковых в узле-то было!
Бабы опять стали искать узелок; но узелок не нашелся. Пришел городовой; поглядел на толпу; на жалобы женщин и возражения толпы молчал и, постояв немного, сказал вдруг:
— Пяться! пяться!.. Проезду не даете… Денег за место не платите, а тоже воровстом занимаетесь.
Все заголосили так, что городовой ушел, а женщина, у которой украли узелок, принуждена была уйти из Никольского рынка. Пять часов вечера. Езда не умолкает. Женщины устали, одежда их промокла, узелки тоже — хоть выжми; хочется есть; зевается. Говоры утихают. Но никто уже не нанимает никого.
— Время, што ли, такое? Нет разбору — и поди!
В шесть часов калачницы начали расходиться; толпа редеет. В восемь часов Никольский рынок и совсем пуст; только какая-то темная личность бродит между двумя лавчонками и ищет чего-то в грязи.. «Хоть бы копеечка, будь они прокляты!— шепчет он.— В прошлой раз целый четвертак насобирал, а теперь — ни… Хоть бы денежка… околелые!!.»
КОММЕНТАРИИ
Федор Михайлович Решетников родился в семье почтальона. После окончания в 1859 г. Пермского уездного училища работал в Екатеринбургском уездном суде, затем в Пермской казенной палате. С 1863 г. жил в Петербурге, служил мелким чиновником и занимался литературным трудом. Широкая известность пришла к Решетникову после того, как в журнале «Современник» была опубликована его повесть «Подлиповцы» (1864). Эта повесть, как писал потом Г. И. Успенский, «оказалась до того хорошею, открывала до такой степени много новых сторон в народной жизни и народной душе, что имя ее автора сразу обратило на себя всеобщее внимание» (Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. 4. М.; Л., 1949, с. 553).
Позднее Решетников написал романы «Горнорабочие», «Глумовы» (1866), «Где лучше» (1869), повесть «Между людьми» (1864), ряд очерков и рассказов. В своих романах Решетников, одним из первых в нашей литературе, описал процесс формирования рабочего класса в России.
Кроме двух, включенных в данный сборник, еще целый ряд очерков Решетникова посвящен жизни Петербурга: «Яшка», «Сутки в казенной квартире», «Дом в пять этажей», «Квартира No 25», «Филармонический концерт». Героями большинства из них являются представители петербургских низов, люди трудных судеб. В частности и это имел в виду Г. Успенский, написавший после смерти Решетникова; «Жизнь <…> обогатила его полным знанием народной жизни, умением понимать ее глубоко и правдиво» (Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. 4. М.; Л., 1949, с. 572).
На Никольском рынке
Впервые очерк был опубликован в «Искре», 1866, No 2, под заглавием «Женщины Никольского рынка». Текст печатается по изданию: Решетников Ф. М. Полн. собр. соч., т. 3. Свердловск, 1937.
1 Хожалый (устар.) — рассыльный.
2 Никольская церковь (Никольский военно-морской собор) — построена в 1753—1762 гг. по проекту архитектора С. И. Чевакинского в центре обширного плаца «морского полкового двора». Современный адрес — пл. Коммунаров. Напротив собора находился Никольский рынок.
3 Шугайчик — крестьянская короткополая кофта.
4 Старо-Никольский мост — мост через Крюков канал по Садовой улице.
5 «Колесная слесарша» — жена коллежского регистратора, чиновника 14-го, самого низшего, класса.
Скачать