Bibra > Произведения > Все > Искра Божья

Искра Божья

Автор: Салиас Евгений Андреевич

Скачать

  

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ I.
ИСКРА БОЖЬЯ.—ТЬМА.— МАНЖАЖА.— ЕВРЕЙКА.— ВОЛГА.

Изданіе А. А Карцева.
МОСКВА.
1891.

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

  

ИСКРА БОЖЬЯ

ПОСВЯЩАЕТСЯ
Евгеніи Туръ.

Томилась она
Желаніемъ чуднымъ полна.
Лермонтовъ.

….Beatrice in suso, ed io in lei guardava!
Dante.

  

I.

   Словно за прозрачной завѣсой, скрывается отъ глазъ моихъ дѣтство. Въ самой дали все сливается въ одну общую, свѣтлую массу и все странно, непонятно тамъ. Но вотъ ближе выступаютъ ясно сѣдые усища и вѣчно добрая подъ ними улыбка. Усища топырятся и колются, но я ихъ не боюсь и люблю. Ясно виднѣется маленькій стульчикъ съ красной подушкой и пятномъ на правой ручкѣ. Я все чищу пятно и узнаю, наконецъ, что это сучокъ. Третье, наполняющее мою жизнь этого времени — большущій, громадный барабанъ вершка въ три.

   Ближе и отчетливѣе является взору домъ съ терассой безъ перилъ и садъ съ прудомъ. Мнѣ извѣстно, что цыганки крадутъ и увозятъ всѣхъ дѣтей, которыя выходятъ на терассу одни, безъ няни или безъ дѣда. Скверная терасса! У береговъ пруда живутъ лягушки и больно кусаютъ тѣхъ, кто бѣгаетъ одинъ около воды. Скверный прудъ! За садомъ темный лѣсъ. Въ немъ живетъ, который не любитъ, когда дѣти плачутъ и капризничаютъ; какъ только услышитъ, сейчасъ прибѣжитъ и спрашиваетъ: — «Кто это у васъ капризничаетъ? Дайте его ко мнѣ въ темный лѣсъ». Няня всегда обманываетъ его, говоритъ: «у насъ никто не плакалъ, это вѣрно на селѣ ребятишки… Туда подите».

   Еще ближе въ памяти моей — тотъ же домъ. Я живу въ немъ вдвоемъ съ старикомъ-дѣдомъ. На терассѣ новыя перила и потому нѣтъ болѣе воровокъ цыганокъ, и я гуляю по ней, когда хочу. На пруду есть лягушки и всѣ пресмѣшно кричатъ, когда солнце сядетъ, но не кусаются, и я въ волю катаюсь по немъ въ лодкѣ. За садомъ густой тѣнистый лѣсъ, но его больше нѣтъ въ немъ, и я ѣзжу и хожу туда, собираю грибы и землянику.

   Мы живемъ безвыѣздно въ деревнѣ; но говорятъ, что есть на свѣтѣ другія большія деревни, которыя называются городами. Въ нихъ дома все большіе и каменные, народу видимо-невидимо, все больше господа. Слободы въ нихъ длинныя, предлинныя, на нѣсколько верстъ и называются улицами. Церквей — тьма и все разныя. Хочется мнѣ туда, но няня вдругъ говоритъ, что тамъ нельзя бѣгать, нельзя выходить изъ дому безъ картуза, нельзя собирать грибовъ, потому что они тамъ не растутъ. Я въ ужасѣ — и клянусь никогда не заглядывать въ города.

   — Да какъ же тамъ могутъ жить люди? вопрошаю я. Жаль мнѣ этихъ бѣдняковъ-горожанъ, и, ни слова не сказавъ никому, я усердно молюсь за нихъ Богу, чтобы имъ стало повольнѣе жить на свѣтѣ.

   Но вотъ внимательнѣе оглядываюсь я кругомъ и узнаю, что еще полугодовымъ остался на рукахъ дѣда. Мать умерла. Отецъ уѣхалъ на войну и убитъ тамъ. Жизнь течетъ ровно, тихо.

   Только разъ случилось странное. Въ одно воскресенье не служатъ обѣдни, потому что отецъ Никифоръ наканунѣ умеръ. Темной, пугающей сердце загадкой коснулось меня это слово.

   Скоро переломъ во всемъ. Мнѣ двѣнадцать лѣтъ. Няни болѣе нѣту, и все большая свобода предоставляется мнѣ. Весь день провожу я на волѣ, гдѣ и какъ хочу: лѣтомъ верхомъ, въ телѣжкѣ, въ лѣсу, зимой — на ледяной горѣ на салазкахъ, въ саняхъ на парѣ саврасокъ, самъ правлю и, часто вылетая изъ саней внизъ головой въ сугробы, бодро ворочаюсь домой пѣшкомъ, по милости ускакавшихъ саврасокъ. Вечеръ проводится или у столярнаго станка, гдѣ я дѣлаю дѣду скамеечки подъ ноги и разныя другія вещи, или усаживаюсь съ нимъ въ уголку его кабинета, и здѣсь онъ разсказываетъ мнѣ правду (имя это дано въ отличіе отъ прежнихъ росказней няни). Въ этой правдѣ говорится о многомъ: и о землѣ, и о небѣ, и о числахъ, и о человѣкѣ, и о томъ, что было съ людьми разныхъ странъ, жившихъ прежде насъ. Разъ я узнаю, что обо всемъ этомъ говорится въ книгахъ, и страстно принимаюсь за чтеніе.

   Слово: наказаніе — мнѣ незнакомо. Послѣ проступка дѣдъ призываетъ меня и говоритъ:

   — Ну, потолкуемъ, Воля, зачѣмъ ты это сдѣлалъ?

   Мы толкуемъ. Я узнаю, что поступилъ дурно, знаю, почему поступокъ дуренъ, и избѣгаю вторичной ошибки. Когда же я повторяю еще то же самое, то дѣдъ холоденъ и вѣжливъ со мной.

   — Да-съ! Нѣтъ-съ! Владиміръ Владиміровичъ! отвѣчаетъ онъ.

   Разсказы правды прекращаются. Когда я ухожу спать, то вмѣсто поцѣлуя получаю утонченно вѣжливый поклонъ и фразу:

   — Прощайте, Владиміръ Владиміровичъ.

   И долго, долго я не могу заснуть, обливая подушку слезами…

   Такъ жили мы до тѣхъ поръ, пока мнѣ не минуло пятнадцать лѣтъ. Тогда мы переѣхали почему-то въ губернскій городъ, но и здѣсь, несмотря на обширное знакомство дѣда, я не зналъ и не видалъ никого, былъ нелюдимъ, ни съ кѣмъ не знакомился и проводилъ время дома и въ саду, предпочитая знакомымъ — березы и липы, а ихъ разговорамъ — шумъ листьевъ, пѣнье птицъ и книги.

   Черезъ два года здоровье мое разстроилось, и доктора посовѣтовали морскія ванны. Мы поднялись и двинулись — чуть не чрезъ всю матушку Россію — въ Крымъ.

  

II.

   Въ сумасшедшій восторгъ пришелъ я, когда мы очутились на южномъ берегу. Горы, море, дивная, роскошная природа, полудикій край, полудикіе татары. Чѣмъ-то новымъ, чуднымъ повѣяло на меня отовсюду: и отъ макушки Яйлы, подпирающей небо, и отъ далеко-раздвинувшейся лазури моря.

   Тутъ было гдѣ разгуляться моему горячему нраву!

   — Здѣсь вольно! вольно! воскликнулъ я въ опьянѣніи.

   — Что Волѣ и нужно! острилъ мой старикъ-дѣдъ, счастливый моей радостью.

   Мы наняли маленькую дачу на берегу моря.

   Вскорѣ послѣ нашего поселенія, занятія мои прекратились совершенно. Несмотря на семнадцать лѣтъ, я началъ жить самою ребяческою жизнью.

   Время проходило весело, беззаботно. Мнѣ не хватало его на разнообразныя затѣи.

   День мой начинался въ пять, шесть часовъ утра и, кончаясь въ полночь, проводился въ окрестностяхъ. Я или сидѣлъ по цѣлымъ днямъ съ татарами сосѣднихъ деревень, обѣдая и ужиная у ихъ очаговъ, или оставался на весь день въ горахъ и лѣсахъ, утоляя голодъ и жажду плодами безчисленныхъ фруктовыхъ садовъ. Я близко сошелся съ татарами и даже принялъ нѣкоторые ихъ обычаи; такъ, носилъ постоянно за поясомъ татарскій ножъ.

   Одно изъ любимѣйшихъ моихъ мѣстъ была небольшая гора неподалеку отъ дачи, гдѣ паслись полудикіе, неѣзженные ослы и лошаки, повидимому брошенные и забытые владѣльцами. Поймаешь, обыкновенно, одного изъ нихъ, съ помощью всякихъ хитростей вскочишь на него и понесешься прямо во весь духъ безъ сѣдла и узды, только сердце замираетъ при каждомъ мѣстѣ, гдѣ замѣтишь особенное удобства сломать себѣ шею. Полдень всегда посвящался походамъ на змѣй, выползающихъ обыкновенно изъ своихъ норъ, чтобы подремать, свернувшись кольцомъ, и погрѣться на полдневномъ солнцѣ. Соберешь толпу вѣчно свободныхъ татарчатъ, оцѣпишь со всѣхъ сторонъ какую-нибудь старую развалину или чаще густой лугъ съ кустарникомъ, и, набравъ въ мѣшки большихъ камней, стремглавъ бросишься по командѣ на приступъ. И вотъ, потрясаютъ воздухъ дикіе, яростные вопли, свиститъ рядъ камней, хруститъ кустарникъ, скользятъ, шипятъ и вьются подъ ногами разъяренныя змѣи и, свиваясъ въ кольца, замираютъ подъ ударами. Не пройдетъ десяти минутъ, и картина мѣняется. Лоскомъ лежитъ прежде высокій лугъ; издыхаютъ десятки разныхъ змѣй, растянувшихся тамъ и сямъ, а посреди нихъ гордо возсѣдаетъ побѣдоносная шайка, покрытая пылью и потомъ. Каждый поочереди разсказываетъ о своемъ подвигѣ, о томъ, какъ грѣлась на солнцѣ змѣя, какъ проснулась, развилась и какъ нагналъ ее ударъ. Еще нѣсколько минутъ — и поле битвы опустѣло. Буйная шайка давно уже несется вихремъ къ морю, останавливается на прибрежныхъ камняхъ, въ нѣсколько секундъ раздѣвается и разомъ кидается въ воду.

   Въ сумерки и вечеромъ, собравъ ту же толпу татарчатъ, я отправлялся въ горы, въ самую чащу лѣсовъ, освобождать зайцевъ и барсуковъ изъ разставленныхъ сосѣдними охотниками капкановъ.

   Эта забава была опаснѣе походовъ на змѣй, а потому занимательнѣе и повторялась чаще другихъ. Во-первыхъ, спасаемый барсукъ часто награждалъ избавителя своими острыми зубами; во-вторыхъ, охотники встрѣчали благородныхъ рыцарей палками и розгами, отъ которыхъ не спасетъ и имя паныча. Часто панычъ (т. е. я) убѣгалъ во всю прыть отъ владѣтеля спасеннаго животнаго и летѣлъ, перескакивая съ камня на камень, не хуже дикой козы.

   Такимъ именно образомъ я пріобрѣлъ себѣ и друга. Наше знакомство было оригинально. Однажды въ праздникъ, не найдя на деревнѣ татарчатъ, я отправился ихъ искать и, блуждая по горамъ, зашелъ довольно далеко отъ дома. Вступивъ въ небольшой лѣсъ, на склонѣ Астель-горы, я вдругъ наткнулся на маленькаго зайчика, который бился въ капканѣ съ раздробленной ногой. Не долго думая, я высвободилъ его изъ клещей и хотѣлъ нести домой. Я уже съ удовольствіемъ мечталъ о томъ, какъ вылѣчу его и потомъ снова выпущу на волю. Громовой голосъ прервалъ мои мечтанья. Я оглянулся. За мной какъ-бы выросъ изъ земли высокій, плотный человѣкъ въ русскомъ кафтанѣ. Его маленькіе сѣрые глазки блестѣли ярко.

   Я отпрыгнулъ и, бросивъ зайченка, хотѣлъ бѣжать, но на этотъ разъ мнѣ было суждено поплатиться. Онъ какъ молнія бросился на меня и чрезъ секунду я былъ въ его мускулистыхъ рукахъ.

   — Постой! погоди! я тебя отучу промышлять чужимъ добромъ! кричалъ онъ, потрясая меня за поясъ одной рукой, а другой ломая здоровыя вѣтви съ сосѣдняго дерева для экзекуціи. Чувствуя, что попалъ на крюкъ какой-то живой машины,— я сильно смутился; но слыша его угрозы и видя, что онѣ сейчасъ будутъ приведены въ исполненіе,— я вспыхнулъ и на меня нашелъ припадокъ отчаяннаго бѣшенства. Я рванулся изъ всѣхъ силъ. Поясъ лопнулъ, и я полетѣлъ на землю, но онъ тотчасъ же снова поймалъ меня за воротъ блузы и сильно ударилъ поясомъ, оставшимся въ его рукахъ. Отъ стыда и злости голова моя совершенно помутилась. Я охватилъ бывшій при мнѣ татарскій ножъ, взмахнулъ имъ и до половины воткнулъ въ плечо моего противника. Кровь хлынула ручьемъ. Онъ вскрикнулъ и ударомъ отшвырнулъ меня отъ себя. Я обезпамятѣлъ; когда же пришелъ въ себя, то лежалъ на высокой постели въ татарской хатѣ. Молодая татарка, окруженная нѣсколькими визжавшими ребятишками, мочила мнѣ голову водой. Отъ нея узналъ я, что Степанъ, управляющій сосѣдней дачей по имени Тегерджи, притащилъ меня за полчаса назадъ и велѣлъ мочить голову, а потомъ накормить, обѣщая щедро заплатить за все.

   Этотъ поступокъ со мной сразу расположилъ меня въ пользу этого человѣка, и на другой день я отправился къ нему съ извиненіями. Онъ, къ удивленію, съ радостію встрѣтилъ меня, положилъ здоровую руку мнѣ на плечо и произнесъ весело:

   — Молодецъ! люблю такихъ! Недолго думалъ, шарахнулъ ножищемъ — и готово!

   И онъ принялся меня угощать всѣмъ, что только было у него, а потомъ заставилъ принять въ подарокъ небольшой коверъ изъ козьихъ шкуръ.

   Мы заключили съ нимъ договоръ, по которому мнѣ запрещалось освобождать что бы то ни было изъ отмѣченныхъ вѣткой капкановъ, а ему разсказывать о моемъ зломъ ударѣ.

   Разстались мы тогда совершенными друзьями и стали видаться безпрестанно.

   Вскорѣ я даже совершенно промѣнялъ татарчатъ на этого злостно пріобрѣтеннаго друга. Его звали Степаномъ, ему было 24 года. Онъ славился всюду своей богатырской силой, честностью и необыкновеннымъ трудолюбіемъ. Онъ былъ очень богомоленъ и каждое воскресенье отправлялся за нѣсколько верстъ въ русскую церковь, гдѣ исправлялъ должность пѣвчаго. Когда не было никакого дѣла на дачѣ, онъ превращался въ охотника или въ рыбака и всегда ворочался съ добычей, потому что стрѣлялъ отлично и зналъ всѣ секреты рыбной ловли. По праздникамъ и воскресеньямъ, воротясь отъ обѣдни, онъ не принимался ни за что, считая въ этотъ день всякую работу — грѣхомъ, а проводилъ его въ прогулкахъ, чаще же всего — въ татарской деревнѣ. Здѣсь онъ немедленно былъ окружаемъ татарчатами, которые обожали его, и тутъ проводилъ цѣлые часы въ играхъ и въ дракѣ съ цѣлой толпой бритыхъ ребятишекъ. Смѣшно было смотрѣть на него въ эти минуты. Точно медвѣдь въ борьбѣ съ пчельникомъ. Иногда послѣ всякаго рода затѣй онъ сажалъ цѣлую гурьбу, человѣкъ въ 30-ть, въ большую лодку, чуть не корабль, и каталъ по заливу, заставляя пѣть разныя пѣсни.

   Всѣ въ сосѣдствѣ любили его; ни одинъ домашній татарскій праздникъ, ни одна свадьба не обходились безъ Степана, хотя онъ никогда не принималъ участія въ пляскахъ или играхъ съ большими, а всегда отправлялся въ компанію малолѣтнихъ.

   Татаръ онъ иначе не называлъ, какъ собаками и нехристями, но все-таки любилъ ихъ.

   — Собаки, а славный народъ! говорилъ онъ.

   Но на глубинѣ души этого человѣка была своя кручина, былъ свой внутренній, нерадостный мірокъ, въ который онъ не давалъ никому заглядывать.

   Часто видали Степана задумчиво и неподвижно стоящаго надъ прерванной работой съ далеко улетѣвшей мыслію.

   Если случалось, что кто нибудь спрашивалъ его: что съ тобой?

   — Сгрустнулось! отвѣчалъ онъ всегда лаконически.

   Но у этого вполнѣ славнаго малаго былъ недостатокъ.

   Разъ пять въ году Степанъ запивалъ и пилъ уже запоемъ три, четыре дня. Тогда онъ уже не являлся домой (этого никто не запомнитъ), а уходилъ верстъ за двадцать и всѣмъ, кто попадался навстрѣчу, кричалъ еще издали:

   — Пьянъ! Ну, подальше!

   Въ это время предупреждали другъ друга, что Степанъ ходитъ. Всѣ помнили, какъ однажды зашелъ онъ пьяный въ сосѣднюю деревню и за вопросъ, кто больше: Николай чудотворецъ или Магометъ, страшно переколотилъ, какъ новый Сампсонъ,— всѣхъ татаръ этой деревни. Двое изъ нихъ едва не отправились къ гуріямъ.

   Но странное вліяніе имѣлъ на него запой. Послѣ него Степанъ становился еще дѣятельнѣе и трудолюбивѣе, и у всѣхъ сосѣдей, гдѣ случалось ему что нибудь сдѣлать пьяному, непремѣнно просилъ при случаѣ прощенья.

   Съ этимъ-то человѣкомъ проводилъ я большую часть времени.

   Милое время, дорогое воспоминанью. Время, свѣтлымъ рубежомъ лежащее между дѣтствомъ и юношествомъ. Время, въ которое чувствуешь во всемъ существѣ своемъ жгучую потребность дѣятельности порывистой, бурной. Ощущаешь быстро накопляющуюся силу, которая съ избыткомъ ложится на сердце, на мозгъ и тяжело давитъ ихъ. Является необходимость поскорѣе истратить избытокъ ея. Отлить немного отъ краевъ этой полной чаши молодости.

  

III.

   Да, милое время! Но, увы, недолго продолжалось оно!

   Пришла трудная пора. Пора, въ которую смутно, но томительно чувствуешь, что во всемъ прежнемъ вдругъ начинаетъ недоставать чего-то, что жгучее чувство, которое ощущаешь въ себѣ, болѣе уже не удовлетворяется.

   — Это не то! этого мало! Надо нѣчто иное, чтобы затушить этотъ невѣдомый дотолѣ огонекъ. А что надо?

   Пришла пора эта, и смутила безоблачную дотолѣ жизнь. Носишься всюду съ горячей головой и ищешь неизвѣданнаго, и бѣжишь изъ дому, да подальше, въ горы. Туда, гдѣ вольнѣе дышится; туда, гдѣ мало Волей.

   Иногда, совершенно измученный, бросишься подъ тѣнь какого-нибудь широко-раскинувшагося дуба и пролежишь тутъ въ полусонномъ состояніи нѣсколько часовъ, уткнувшись въ душистую траву. Или, взявъ лодку, умчишься далеко отъ берега въ полное море, и здѣсь, подъ дивно голубымъ сводомъ южнаго неба, на изумрудной поверхности, среди торжественной тиши, которая царитъ до самаго зеленѣющаго берега, до самыхъ мохнатыхъ скалъ, фантастически отражающихся въ водѣ,— вдругъ станетъ невыразимо грустно и тяжело.

   — Хорошо, вѣдь, здѣсь! подскажетъ сердце. Да, но этого мало,— шепчетъ тайный голосъ.

   Вотъ и задумаешься, бросишь весла, опустишь горячую голову на руки и, убаюкиваемый тихимъ покачиваньемъ лодки, унесешься далеко, далеко мечтой!…

   Куда только не перенесешься съ ней! Гдѣ не побываешь! Всюду ей путь! Нѣтъ предѣла этой вольной птицѣ; взмахнетъ она крыльями и носится вихремъ по всему Божьему міру.

   Начнетъ что-то ложиться на грудь, давитъ ее. Тяжелодушно сдѣлается.

   Трудная, почти болѣзненная пора! Время первой сердечной тревоги, когда безсознательно присутствуешь при неизбѣжныхъ похоронахъ своего дѣтства!…

   Дѣдъ мой, замѣтивъ во мнѣ перемѣну, не зналъ нѣмъ только развлечь меня. Я чаще ходилъ въ Тегерджи къ Степану, и много разсказывалъ старику о красотѣ мѣстоположенія этой дачи. Дѣдъ однажды, ни слова не говоря, отправился куда-то верхомъ, а мнѣ велѣлъ дожидаться своего возвращенья.

   — Собирайся и укладывайся, Воля. Мы переѣзжаемъ на другую дачу, сказалъ онъ, вернувшись.

   — Куда же, дѣда?

   — Недалеко, въ Тегерджи!..

   Я былъ безъ ума отъ радости. Мы переѣхали на другой-же день.

   Когда мы въѣзжали въ ворота густого сада этой дачи, оба верхомъ, какая-то бѣлая фигура вдругъ стрѣлой промчалась мимо наасъ и пропала въ кустахъ. Лошадь моя испугалась и круто шарахнулась въ сторону. Я не усидѣлъ и свалился, но только слегка ушибъ ногу. Дѣдъ смутился и произнесъ нѣсколько измѣнившимся голосомъ:

   — Воля! это предурная примѣта! Не на радость мы въѣзжаемъ сюда. Вернемся, Воля, на старую дачу.

   Я пришелъ въ совершенное отчаянье отъ предложенья и громко протестовалъ.

   — Ну, какъ хочешь.

   Мы проѣхали садъ и вошли въ домъ.

   Тегерджи было извѣстно во всемъ околоткѣ красотой своего мѣстоположенія. Граціозно и уютно раскинулось оно своимъ садомъ и строеніями вдоль небольшого залива, ограниченнаго съ одной стороны большой скалой въ два уступа, которая, выдаваясь мысомъ, защищаетъ его отъ полнаго моря, отъ часто сердитаго Чернаго моря. Къ этой скалѣ примыкаетъ небольшая гора, покрытая густою зеленью лавровъ, оливковъ и кипарисовъ, среди которыхъ на самой макушкѣ горы отчетливо врѣзывается въ небесную синеву небольшая, бѣлая часовня въ готическомъ стилѣ, съ золотымъ крестомъ, вѣчно-горящимъ въ лучахъ солнца. Внизу у подножія горы бѣлѣется самый домъ, полузакрытый высокими тополями, между которыми кокетливо и граціозно лѣниво раскидала свои вѣтви огромная акація-мимоза. Немного влѣво отъ дома поднялось большое орѣховое дерево и при малѣйшемъ вѣтеркѣ шумитъ и ворчитъ, какъ обезпокоенный сердитый старикъ.

   Близъ дома вѣчно журчащій фонтанъ, съ большимъ бассейномъ, куда смотрятся по ночамъ луна и звѣзды. Вокругъ дома раскинулась вторая половина большого сада, ограниченная берегомъ моря. Безчисленныя дорожки разбѣгаются отъ террасы дома во всѣ стороны, извиваясь пробѣгаютъ садъ и взбираются по горѣ въ разныхъ направленіяхъ; у часовни онѣ снова соединяются въ одну большую дорожку, которая, описавъ полукругъ, приводитъ въ татарскую деревню, прилѣпившуюся къ другой небольшой горѣ, прямо противъ дачи.

   На самомъ краю деревни между дорожкой, ведущей изъ сада, и большой проѣзжей дорогой, приткнулся къ какой-то древней Генуэзской развалинѣ небольшой деревянный домикъ въ южно-русскомъ вкусѣ, но съ плоской татарской крышей. Весь этотъ бѣлый, хорошенькій домикъ сверху до низу обвился густымъ плющемъ, который, окутавъ его бѣлыя стѣны, убѣгаетъ на развалину, обхватываетъ ее до самаго верхняго угла и, падая съ верхушки клубами, виситъ надъ пыльной дорогой, крючковато перевиваясь и перепутываясь въ воздухѣ.

   Черезъ нѣсколько дней послѣ переѣзда я собрался рано утромъ покороче познакомиться съ окрестностями новой дачи и направился къ часовнѣ, мимо которой лежалъ мой путь. Дорожка, по которой я шелъ между густолиственными кустами, вилась какъ змѣя, бросаясь то вправо, то влѣво, иногда-же дѣлала такіе крутые повороты, огибая какое нибудь пышное растеніе, что можно было легко столкнуться съ кѣмъ нибудь на углу.

   Я шелъ медленно, не торопясь, заранѣе приберегая ноги на предстоявшій мнѣ путь, лихо повернулъ за одинъ изъ такихъ угловъ и… остановился, какъ истуканъ.

   Легко касаясь земли, неслась ко мнѣ на встрѣчу стройная фигура молодой дѣвушки въ бѣломъ коротенькомъ платьѣ съ открытымъ, ради жары, воротомъ; небольшой лотокъ съ бѣльемъ, покачнувшись въ бокъ на ея головкѣ, слегка упирался на поднятую, граціозно выгнутую руку. Длинные, свѣтло-бѣлокурые волосы золотистыми волнами набѣгали на разгорѣвшіяся щеки и, змѣйками разсыпаясь вокругъ красивой, слегка загорѣлой шеи, падали на маленькую голубую косынку, накинутую на плечи. Большіе голубые глаза задумчиво были устремлены въ прозрачное небо, полуоткрытый ротъ говорилъ о далеко улетѣвшей мысли.

   Я невольно посторонился.

   Она быстро, не, замѣчая меня, прошла мимо и, повернувъ за уголъ, замелькала между зеленью, то совершенно пропадала за кустами, то вылетала оттуда и шибко неслась за стволами деревьевъ; наконецъ, сдѣлавъ нѣсколько поворотовъ, она совершенно утонула въ зеленой чащѣ.

   Я продолжалъ стоять, устремивъ глаза на то мѣсто, гдѣ она мелькнула въ послѣдній разъ.

   — Что это? Какая она…

   Невольно промолвилъ я и остановился, не находя послѣдняго слова.

   — Она не такая… Да! Она не такая, какъ тѣ… другія… Она лучше ихъ, пробормоталъ я, едва слышно, и невольна поднялъ глаза на небо, какъ бы желая посмотрѣть, нѣтъ-ли тамъ чего-нибудь особеннаго, что привлекло ея вниманіе.

   Нѣжно-голубое небо было совершенно чисто, ни единаго облачка не неслось по немъ; вездѣ спокойно, прозрачно и глубоко, глубоко. Кажется, вотъ такъ и утонешь навсегда взоромъ и мыслію въ этой лазурной глубинѣ.

   — Она… хорошенькая, проговорилъ я наконецъ, запинаясь, и почувствовалъ, что покраснѣлъ до ушей.

   Я опустилъ глаза въ землю и, простоявъ такъ нѣсколька секундъ, тихо побѣжалъ въ гору, но какъ-то принужденно, какъ будто я это дѣлалъ для кого-то другого, кто подсматриваетъ за мной. Я продолжалъ бѣжать, сдѣлалъ уже нѣсколько поворотовъ; мѣсто, гдѣ я стоялъ, уже давно скрылось за зеленью, а мнѣ все казалось, что этотъ кто-то все-таки около меня и близко, близко.

   Добѣжавъ до вершины горы, я сѣлъ на ступени часовни. Вся дача была теперь у меня предъ глазами., Я быстро окинулъ ее взоромъ; вездѣ было тихо и безлюдно, только налѣво, недалеко отъ берега моря, близъ фонтана, окутаннага густой зеленью, шевелилась какая-то бѣлая фигура и ко мнѣ неслось, отдаваясь о скалы, эхо мѣрныхъ ударовъ валька.

   Я тотчасъ догадался, кто это былъ, но словно насильно пристальнѣе взглянулъ туда, вспыхнулъ снова и потупился.

   Мнѣ показалось вдругъ, что, вмѣсто одного кого-то, тысячи глазъ устремлены на меня изъ-за кустовъ и зорко, насмѣшливо впились…

   Странное чувство охватило меня.

   Прошло нѣсколько времени. Я поднялъ боязливо голову и, не рѣшаясь не только взглянуть на фонтанъ, но даже осмотрѣться вокругъ, усиленно впился глазами въ высокій кипарисъ, прислушиваясь съ тайнымъ трепетомъ къ изрѣдка прерывавшимся ударамъ валька.

   — Это она стучитъ, смутно повторялось у меня въ головѣ.

   Наконецъ шумъ прекратился; когда же я боязливымъ взоромъ оглянулъ фонтанъ, то близъ него уже никого не было. Я вздохнулъ; точно цѣлая гора свалилась съ меня. Смѣло оглянувшись кругомъ, я всталъ и началъ спокойно спускаться съ горы.

   О предполагавшейся прогулкѣ я даже и не вспомнилъ.

   Дойдя до того угла, гдѣ мнѣ повстрѣчалась моя незнакомка, я вдругъ остановился.

   — Если она шла здѣсь къ фонтану, то и вернется по этой же дорожкѣ! вдругъ подумалъ я.

   — Она уже, вѣроятно, идетъ по ней!! произнесъ я вслухъ и вздрогнулъ. Она, можетъ быть, въ двухъ шагахъ отъ меня?

   Бѣлое платье быстро мелькнуло невдалекѣ.

   — Она!!! вырвалось у меня, и вся кровь хлынула къ сердцу. Съ быстротой молніи поворотилъ я назадъ и бросился бѣжать, не только не оглядываясь, но даже боясь взглянуть по бокамъ.

   Мнѣ казалось, что она скользитъ по песку вплоть за моей спиной и вотъ, вотъ взглянетъ мнѣ въ лицо изъ-за плеча.

  

IV.

   Странно прошелъ для меня весь этотъ день. Сколько различныхъ чувствъ, которыхъ я не зналъ даже по имени, волновали меня. Но надъ всѣмъ преобладало чувство боязни чего-то. При малѣйшемъ шорохѣ я пугливо озирался по сторонамъ.

   Я бродилъ по саду, садился подъ тѣнью то того, то другого дерева и былъ, повидимому, глубоко занятъ. Но если бы у меня спросили: о чемъ я думаю? я не съумѣлъ бы отвѣчать или отвѣтилъ бы: ни о чемъ! и сказалъ бы правду.

   Дѣйствительно, все мѣшалось въ головѣ. Только изрѣдка довольно ясно и отчетливо рисовался образъ красивой молодой дѣвушки въ бѣломъ платьѣ, изрѣдка слышались мнѣ гдѣ-то вдалекѣ удары валька по бѣлью; но тутъ же становилось мнѣ неловко, тяжело, и я перемѣнялъ мѣсто, чтобъ отвязаться отъ этого видѣнья. Наконецъ часа за три до заката солнца я отправился въ горы.

   Въ горы мнѣ не хотѣлось, я чувствовалъ сильную усталость. Мнѣ просто хотѣлось пройти еще разъ по той же дорожкѣ; но такъ какъ это казалось мнѣ почему-то дѣломъ не хорошимъ, то я убѣдилъ себя, что это кратчайшій путь въ горы. Съ какимъ трепетомъ прошелъ я по этой дорожкѣ…

   На другое утро я проснулся какъ-то не по себѣ.

   Едва успѣлъ я одѣться, какъ мной овладѣло желаніе пойти туда же.

   — Ея вѣрно нѣтъ у фонтана. Вѣдь не всякій же день она ходитъ туда, повторялъ я про себя, поднимаясь на гору по завѣтной дорожкѣ. Дойдя до часовни, я остановился, поглядѣлъ на ея ступени и сталъ ходить около нихъ. Я снова началъ пристально глядѣть во всѣ кусты, ожидая увидѣть тамъ кого-нибудь подсматривающаго за мной, и не рѣшался сѣсть на ступени часовни.

   Наконецъ, собравшись съ духомъ, я сѣлъ; въ ту же секунду смѣхъ послышался мнѣ въ часовнѣ. Я вспыхнулъ и въ два прыжка очутился въ ней.

   Часовня была пуста. Предъ большимъ образомъ, за рѣшеткой, теплилась лампада. Огонекъ тихо покачивался изъ стороны въ сторону подъ набѣгавшими струями вѣтерка. Лучи его слабо озаряли золотую ризу, странно перемѣшиваясь съ дневнымъ свѣтомъ.

   Я приблизился къ образу, безсознательно опустился на колѣни и, закрывъ лицо руками, приникъ головой къ рѣшеткѣ. Неожиданныя слезы вдругъ появились въ глазахъ. Не знаю сколько времени я пробылъ такъ, но долго, очень долго…

  

V.

   Я началъ вести мою прежнюю дикую жизнь, но она какъ-то не совсѣмъ ладилась.

   Однажды я, по обыкновенію, вставъ очень рано, отправился въ горы. Едва я вступилъ въ лѣсъ Астель-горы, которая была отъ Тегерджи версты на три, какъ вдругъ собралась гроза, и со стороны моря поползла туча. Огромнымъ, чернымъ пятномъ расползалась она по небу, по мѣрѣ своего приближенія. Я понялъ, что гроза будетъ во всей ея южной силѣ, что домой я не поспѣю и долженъ искать надежнаго убѣжища часа на два.

   Во весь духъ пустился я бѣжать къ одной старой развалинѣ, которую только-что миновалъ.

   Едва вступилъ я подъ единственный сводъ, уцѣлѣвшій отъ всеобщаго ея разрушенія, какъ пронесся съ моря порывистый вѣтеръ и свистящей струей шелохнулъ деревья, поднялъ столбы пыли на береговой дорогѣ, заигралъ соромъ и сухими листьями и помчалъ ихъ передъ собой. Дробью и затѣмъ глухимъ, двойнымъ ударомъ огласились окрестность и черное небо, освѣщенное на секунду красной молніей. Дождь хлынулъ какъ изъ ведра, и вотъ сразу,— только густой гулъ кругомъ…

   И въ ясные, солнечные дни въ этой полупещерѣ бывало не очень свѣтло, теперь же въ ненастную погоду, при потемнѣвшемъ небѣ, здѣсь царствовалъ тоскливый мракъ.

   Дождь все усиливался, сводъ гудѣлъ подъ дождевыми потоками, которые катились съ него на землю; изрѣдка раздавались оглушительные удары грома, потрясавшіе до основанія мое и безъ того шаткое убѣжище, которое, казалось, каждую минуту готово было рухнуть и поглотить меня. Часто блестѣвшая молнія странно и таинственно освѣщала на секунду всю внутренность моей развалины. Вдругъ на секунду являлись взорамъ моимъ всѣ темные углы и закоулки ея, покрытые паутиной, мохомъ и цѣлымъ царствомъ всевозможныхъ гадовъ. Ярко-огненной краской загорятся стѣны и потомъ, дрогнувъ отъ послѣдовавшаго удара грома, снова окутается все непроницаемой мглой; только передъ глазами останется красное пятно и двигается изъ стороны въ сторону.

   Прошло около часа, погода расходилась не на шутку. Мнѣ становилось скучно и холодно. Не зная что дѣлать, я началъ пѣть разныя пѣсни, которыхъ зналъ неисчислимое множество. Наконецъ среди какой-то бравурной французской пѣсни вокругъ меня стало еще темнѣе. Я поднялъ глаза. Чья-то фигура стояла во входѣ и загораживала собой весь свѣтъ, проникавшій въ мою пещеру.

   — Хош-кельды (милости просимъ), тотчасъ произнесъ я по-татарски, обрадовавшись, что судьба посылаетъ мнѣ собесѣдника. Фигура молча сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ; стѣны развалины снова немного освѣтились, но я все-таки не могъ разсмотрѣть моего гостя.

   Вдругъ, при оглушительномъ ударѣ грома, блеснула молнія сильнѣе всѣхъ прежнихъ и снова фантастически освѣтились мрачныя мохнатыя стѣны и загорѣлись сотнями различныхъ цвѣтовъ.

   Фигура, стоявшая уже передо мной, освѣщенная съ ногъ до головы, рѣзко выдѣлилась изъ всего окружающаго.

   Сердце дрогнуло у меня. Предо мной стояла моя незнакомка. Я легко вскрикнулъ и прижался къ самой стѣнѣ.

   Она что-то заговорила, но вторичный страшный ударъ грома покрылъ ея голосъ. Стѣны дрогнули отъ его могучихъ раскатовъ, нѣсколько кусковъ глины оторвались отъ потолка и разсыпались вокругъ насъ. Она перекрестилась три раза.

   — Неба не видно за черными тучами — а ты поешь пѣсни, заговорила она по-татарски.— Это грѣхъ! продолжала она, внятно выговаривая каждое слово. Надо своему Богу молиться въ такое время, а не пѣсни пѣть.

   Она отошла немного, сѣла на камень недалеко отъ входа и, собравъ въ одну косу разбросанные по плечамъ волосы, стала крутить ее и выжимать воду, потомъ снова распустила ее и встряхнула головой.

   Снявъ и выжавъ голубой платокъ, она повѣсила его невдалекѣ отъ себя и, сложивъ руки на колѣняхъ, опустила голову.

   Мнѣ и въ умъ никогда не приходила возможность сойтись съ ней такъ близко и быть въ необходимости говорить съ ней. Присутствіе ея въ развалинѣ казалось мнѣ то страннымъ сномъ, то видѣньемъ.

   Прошло нѣсколько минутъ. Я немного успокоился, и первая моя мысль была немедленно убѣжать.

   Съ этой цѣлью сдѣлалъ я нѣсколько шаговъ впередъ, осторожно ступая между камнями. Но это не удалось мнѣ. Уже около выхода я зацѣпилъ ногой за какой-то камень; нѣсколько другихъ съ шумомъ скатились на землю.

   Я вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, какъ воръ, пойманный на кражѣ, и, искоса взглянувъ на нее, остановился. Она подняла голову и устремила на меня глаза. Быстро опустилъ я свои.

   — Подожди немного, дождь еще силенъ. Скоро совсѣмъ пройдетъ, мѣрнымъ голосомъ произнесла она по-татарски.

   Я стоялъ не шевелясь и глядѣлъ на выходъ. Потолокъ по-прежнему гудѣлъ подъ дождевыми струями, по-прежнему несся мимо выхода мутный потокъ, унося разный мусоръ, вѣтки и листья, мелькавшіе среди желтой пѣны.

   — Тебѣ до дому далеко? снова заговорила она равнодушнымъ голосомъ.

   — Нѣтъ, едва-едва удалось мнѣ прошептать, и какъ-то странно, казалось мнѣ, отдалось это слово. Мнѣ было дико слышать свой собственный голосъ въ ея присутствіи.

   — Ты гдѣ живешь?

   — Въ Тегерджи.

   — Гдѣ?! повторила она съ удивленіемъ. И я тамъ же живу, какъ же я тебя никогда не видала. Давно ты тамъ живешь?.. Да что жъ ты стоишь?

   Я не шевелился.

   — Вотъ мѣсто есть, продолжала она, какъ-то нерѣшительно указывая мнѣ камень около себя.

   Не помню, какъ подошелъ я къ ней. Но едва опустился я на камень, какъ она вскрикнула и откачнулась.

   — Что ты!? невольно вырвалось у меня, не смотря на смущеніе.

   — Ты панычъ… изъ Тегерджи, совершенно инымъ голосомъ произнесла она по-русски.

   — Да..

   Наступило гробовое молчаніе.

   Спустя много времени я рѣшился наконецъ взглянуть на нее. Она сидѣла около меня на камнѣ, слегка отвернувшись плечомъ. Бѣлое платье, сильно намокнувъ отъ дождя, не отдѣлялось складками, а напротивъ, охватило ее и обрисовало весь станъ. Глаза были опущены.

   Сколько простоты и красоты, сколько милаго смущенья было во всемъ ея существѣ.

   Дождь между тѣмъ почти совершенно прошелъ. Небо начало проясняться, и свѣжій, влажный воздухъ пахнулъ къ намъ въ развалину.

   — Пора домой, чрезъ силу выговорилъ я, какъ бы прося позволенія уйти.

   Она не такъ поняла меня.

   — Ступай, я послѣ…

   Я хотѣлъ встать съ камня.

   — Панычъ! вдругъ какъ бы вырвалось у нея.

   — Что?

   Она слегка потупилась и тихо заговорила

   — Скажи мнѣ… Я недавно шла мимо часовни и видѣла тебя въ ней. Ты молился тамъ… и плакалъ…

   Она остановилась, потомъ прибавила:

   — О чемъ ты плакалъ? Скажи мнѣ!— и она нагнулась ко мнѣ.

   Я смутился окончательно.

   — Не знаю. Просто сгрустнулось, робко пролепеталъ я.

   — Не лжешь?! произнесла она вдругъ отрывисто, даже строго, и устремила на лицо мое свои глубокіе глаза, какъ бы желая проникнуть ими въ самую душу.

   Я вспыхнулъ. Первый разъ въ жизни задавали мнѣ подобный вопросъ, и онъ оскорбилъ меня. Въ секунду исчезло мое смущенье. Я поднялъ глаза и, смѣло, упорно выдержавъ ея взглядъ, важно проговорилъ:

   — Я никогда не лгу!

   Она внимательнымъ, долгимъ взглядомъ отвѣтила на эту выходку и наконецъ улыбнулась, но не насмѣшлива была эта улыбка.

   — Значитъ, ты хорошій…

   И она вдругъ смолкла.

   Моя же вспышка прошла, и я снова потупился.

   Наконецъ проглянуло солнце, блеснуло искрами на мокрыхъ деревьяхъ, на травѣ и камняхъ, освѣтило и горы и скалы, покрывшіяся болѣе рѣзкими, опредѣленными красками, охватило своими лучами замѣтно потемнѣвшее море, солнце заглянуло и къ намъ въ развалину, освѣтивъ край сырой стѣны, темную трещину съ выглядывавшей оттуда зеленой ящерицей и голубой платокъ, висѣвшій на колючей травѣ.

   — Прощай, произнесъ я вставая.

   — Прощай.

   Я направился къ выходу, но едва сдѣлалъ два шага, какъ снова раздалось за мной такое же нерѣшительное

   — Панычъ!

   — Что?

   — Пожалуйста… Я очень хочу… Спой мнѣ пѣсню.

   Снова смущеніе и снова молчаніе.

   — Спой пожалуйста. Споешь?

   — Я не могу пѣть ни при комъ; я пою только, когда бываю одинъ.

   — Какъ?!

   Она пристально посмотрѣла на меня. Я отвелъ глаза.

   — А я думала… Ну, Богъ съ тобой! вымолвила она.

   — Въ другой разъ… спою, вдругъ сказалъ я и подумалъ: Развѣ я ее увижу опять?

   — Хорошо, спасибо; въ другой разъ только непремѣнно. Ну, прощай! довольно свободно и просто говорила она, пока я думалъ:

   — Въ другой разъ? Какъ же это въ другой разъ? Когда?

  

VI.

   «Какъ зовутъ ее? Кто она такая? Можно узнать у всякаго. Но какъ спросить? совѣстно и страшно. Вдругъ спросятъ, почему я хочу знать ея имя. Вдругъ догадаются, что я по цѣлымъ днямъ думаю о ней!»

   Вотъ чѣмъ я былъ занятъ. Наконецъ прошелъ четвертый день, наступилъ вечеръ, наступила минута, когда я съ замираніемъ сердца направился къ домику Степана, который былъ за горой.

   Я рѣшился теперь спросить у него имя моей незнакомки!

   Робко постучалъ я въ окно.

   — Чего тамъ! отозвался онъ, отворяя окошко.

   — Поѣдемъ за рыбой… съ огнемъ…

   — Нельзя, панычъ, это все-жъ таки работа.

   — А что? Развѣ нынче праздникъ?

   — Троицынъ день. А вотъ что! Поѣдемъ просто, покатаемся.

   Чрезъ минуту дверь его домика растворилась и онъ вышелъ съ огромными веслами на плечахъ. Мы отправились на берегъ.

   — Кататься можно, кататься не грѣхъ, въ праздники-то кататься и надо, повторялъ Степанъ, отвязывая лодку и спуская ее одной рукой въ воду.

   — Садись! Бери руль. Готовъ? Ну, гайда! крикнулъ онъ весело.

   И мы быстро понеслись отъ берега, съ шумомъ разсѣкая небольшія волны. Вездѣ было тихо; только весла мѣрно ударяли по бортамъ лодки, выскользая изъ пѣнистыхъ, серебристыхъ кружковъ, которые крутились въ водѣ отъ богатырскихъ взмаховъ Степана. Онъ былъ въ духѣ и много разсказывалъ. Я не слыхалъ и половины.

   — Какъ же спросить? Когда? Лучше отложить, думалъ я.

   А время все шло. Мы были далеко отъ берега.

   — Поверни руль. Домой пора, произнесъ вдругъ Степанъ.

   — Чтожъ это? Я опять ничего не узнаю! подумалъ я.

   Берегъ сталъ снова показываться, рисоваться отчетливѣе.

   Онъ ужъ близко.

   — Что это за дѣвушка живетъ… живетъ здѣсь на дачѣ. Я недавно встрѣтилъ, а прежде не встрѣчалъ… никогда… она недавно тутъ?.. она, кажется, на горѣ и живетъ. Ты ее знаешь?

   Степанъ молчалъ, но пересталъ гресть.

   — Хоть бы лодка перевернулась отъ волны! искренно пожелалъ я про себя.

   — Это Ксенія. Она тутъ живетъ. Ее Чудной зовутъ. Чай, слыхалъ, отрывисто произнесъ онъ, снова принимаясь грести.

   — А кто она такая? промолвилъ я спустя минуту.

   — Зачѣмъ тебѣ? отозвался онъ самымъ простымъ образомъ, почти безсознательно. Но слова эти громомъ упали на меня. Я выпустилъ изъ рукъ руль, лицо мое запылало, и я благодарилъ Бога, что насъ окружалъ мракъ, мѣшавшій Степану замѣтить мое смущенье.

   — Кто она такая? А Богъ вѣсть. Говорятъ, что они съ старикомъ изъ Малороссіи. Привезъ ихъ какой-то баринъ, лѣтъ съ десятокъ тому. Ей было всего тогда годковъ пять, шесть…

   — Неужели же ей пятнадцать лѣтъ только? воскликнулъ я въ изумленіи.

   — Да. Скоро будетъ шестнадцать. Вѣдь здѣсь не то что въ Россіи. Тутъ, посмотри, вонъ татарки. Хоть тринадцати лѣтъ веди иную подъ вѣнецъ: подумаешь ей восемнадцать. Большая совсѣмъ.

   — Кто же привезъ эту Чудную?

   — Не знаю, забылъ имя-то. Богатый баринъ, питерскій или московскій, не упомню тоже. Онъ купилъ имъ землю у татаръ. Видѣлъ бѣлый домикъ у развалины, въ плющѣ-то весь? Онъ же имъ и денегъ присылаетъ. Они живутъ хорошо. Настоящими помѣщиками. Кухарку нанимаютъ. Она, видишь-ли, сироткой сказывается, ни отца, ни матери. Старика дѣдушкой зоветъ. Между русскими-то говорятъ, что она тому барину не посторонняя, что онъ старика ради ея пристроилъ, а что старикъ-то самъ ей чужой. Они себя совсѣмъ въ сторонѣ держатъ и отъ насъ, и отъ татаръ. Я на что управляющій, до меня и дѣло есть у него другой разъ, а все же я у него въ домикѣ всего раза два въ году бываю. Тамъ у него тоже есть портретъ.— Степанъ вдругъ остановился.

   — Какой портретъ?

   — Проврался я. Вотъ что! Онъ просилъ не болтать… Не скажу.

   — Отъ чего же Чудной-то зовутъ?

   — Какъ отчего? она чудная и есть. Не глупая какая. Нѣтъ! Она преумная. Вдвое, пожалуй, умнѣй насъ съ тобою будетъ. Ну, а живетъ — чудно!..

   — Однако, что же именно она дѣлаетъ?

   — Безстрашная она какая-то, чрезъ мѣру сердобольная. Ну и пропадаетъ изъ дому.

   — Какъ?

   — Да. Ты ее оттого прежде и не видѣлъ. Она недавно вернулась.

   — Гдѣ же она пропадаетъ?

   — Говорятъ, на Яйлѣ бродитъ. Не знаю. Старикъ-то ее любитъ смерть, а эдакъ отпущаетъ и заботушки не имѣетъ, дома она или нѣтъ. А то она еще что дѣлаетъ: сядетъ въ лодочку, крохотную, да и шмыгнетъ въ море, какая погода ни будь. Не то что вдоль берега куда, въ гости. Нѣтъ! у нея знакомыхъ — ни единаго. Она укатитъ всегда прямехонько, въ открытое море и такъ иной разъ до ночи пропадетъ. Однажды въ бурю такую вернулась, что всѣ татары сбѣжались глядѣть, какъ это она скалу и камни минуетъ. Страсть! Никогда, кажись, не забуду этого вечера!

   Голосъ Степана слегка измѣнился. Это удивило меня.

   — А то она еще вотъ что дѣлаетъ! вдругъ прибавилъ онъ какимъ-то, словно фальшиво-равнодушнымъ голосомъ.— Заберется на высь какую-нибудь, или вотъ тутъ на скалѣ, да и сидитъ такъ цѣлые сутки, уткнувшись лицомъ въ колѣнки. Кто ни пройди, кто ни позови, ничего не слышитъ. Словно не живая!… Да всего не перескажешь. Чудная — какъ есть. Но… хорошая, добрая. Ни одного нищаго не пропуститъ, напоитъ, накормитъ…

   Лодка вошла въ берегъ. Мы молча втащили ее, молча простились и разошлись.

   — Ступай въ городъ. Ты, Воля, какой-то сонный ходишь,— говорилъ мнѣ дѣдъ на другой день. Даже смотрѣть на тебя скучно!

   Татаринъ Бекташъ, нанявшійся у насъ въ услуженіе, осѣдлалъ лошадь. Я отправился. До города было около 30 верстъ. Поѣздка развлекла меня. Но когда я вернулся, мысль моя сполна, снова принадлежала Чудной. Боязнь моя и стыдъ пропали. Я полонъ былъ удивленія къ ней. Мнѣ хотѣлось встрѣтить ее, но сердце все еще замирало отъ этого желанія.

   — Какъ глупо, разсуждалъ я, желать видѣться съ дѣвушкой, которая мнѣ едва знакома.— О чемъ она думаетъ такъ, когда сидитъ по цѣлымъ днямъ, не шевелясь. Бѣдная! Она, можетъ быть, груститъ, что сирота!— Что же я буду говорить съ ней. О барсукахъ что ли, или объ охотѣ! Добро бы, она была мальчикъ!— Ахъ, еслибъ она мальчикъ была, мы бы съ ней непремѣнно подружились.

  

VII.

   На другой день, еще до восхода солнца, я былъ въ саду. Широкоплечая фигура Степана попалась мнѣ вдали на глаза. Онъ мощно шагалъ на гору; я бросился его догонять, но, вступивъ въ чащу кустовъ, потерялъ изъ виду и остановился съ досадой. Но тутъ же кто-то шевельнулся въ маленькой бесѣдкѣ, образовавшейся изъ нѣсколькихъ кустовъ высокой бузины, которые свились верхушками при помощи лохматаго плюща.

   Въ одинъ прыжокъ я былъ тамъ.

   — Чего-жъ ты прячешься, закричалъ я, влетая туда, и остановился какъ вкопанный.

   На небольшой лавочкѣ, подъ густо и тяжело нависшими вѣтвями сидѣла Чудная, въ такомъ же бѣломъ платьѣ. Склонивъ голову на грудь, она прилежно плела бичеву. Пучокъ мочалокъ лежалъ на пескѣ.

   — Я не прячусь, я здѣсь уже давно и не знала, что ты меня ищешь,— слегка смущаясь, произнесла она, поднявъ и закинувъ головку назадъ.

   — Я не искалъ, я думалъ…

   Я замялся и остановился, не шевелясь.

   — Что-же ты стоишь, садись. Мѣста много.

   Я робко повиновался.

   — Ты зачѣмъ меня искалъ, а? Не бось, пѣсенку спѣть, по обѣщанью!

   — Я не тебя искалъ.

   — Кого же?

   — Степана.

   — Онъ прошелъ за гору. Да ты мнѣ прежде пѣсню спой. Помнишь, обѣщалъ.

   — Хорошо, протянулъ я нерѣшительно.

   — Да что ты такой сонный. Плохо спалъ, что-ли? На вотъ тебѣ мочалки, плети бичеву, мигомъ сонъ пройдетъ. А тамъ пойдемъ за хворостомъ. У насъ дома весь вышелъ. Ты мнѣ поможешь набрать хворосту?

   — Да. И снесу тебѣ въ домъ, если хочешь, произнесъ я, оживляясь и начиная плести бичеву изъ мочалъ, которыя она мнѣ сунула въ руки.

   — Ну, нѣтъ! Снесу-то я сама. Гдѣ тебѣ, панычу?! Тебѣ бы только змѣй бить, да пѣсни пѣть. Ну-ка спой! Будь добрый?

   — Хорошо, только послѣ. Когда хворостъ будемъ сбирать.

   — Смотри, не обмани!

   — Я никогда не обманываю!

   — Знаю, знаю. Я давно хотѣла увидать тебя, да ты гдѣ-то пропадалъ.

   Она замолчала и пристально стала смотрѣть на меня. Я опустилъ глаза и усердно плелъ бичеву.

   — Я давно хотѣла увидать тебя! нескончаемо звучало у меня въ ушахъ.

   — Ну! моя готова, сказала вдругъ Чудная, вставая и растягивая бичеву. Ты что-же копаешься? Вотъ и видно, что панычъ. Давай, я докончу.

   — Нѣтъ, я самъ…

   — Ну самъ, такъ самъ. Только живѣе.

   Я скоро кончилъ и, сидя, протянулъ ей мою работу. Мы стали связывать обѣ бичевы вмѣстѣ. Затягивая узелъ, она нагнулась въ мою сторону, и нѣсколько отдѣлившихся кудрей ея длинныхъ волосъ коснулись моего лица. Я вздрогнулъ и невольнымъ движеніемъ отклонился отъ нихъ.

   Она, ничего не замѣчая, связала узелъ и потянула къ себѣ бичеву, тихо прибавивъ: пускай! Но я ничего не слыхалъ, безсознательно глядѣлъ ей на голову и повторялъ про себя: «какіе странные волосы! странно трогаютъ».

   Мы вышли изъ бесѣдки. Я тяжело передвигалъ ногами. Чужіе волосы все еще чудились мнѣ на лицѣ.

   — Да что ты такой сонный? Ты всегда такой, или только сегодня? Ну, пробѣжимъ: ты, говорятъ, шибко бѣгаешь, обгони меня!

   И она, смѣясь, побѣжала впередъ. Я послѣдовалъ за ней.

   — Не отставай, а то одна убѣгу!

   Чрезъ нѣсколько шаговъ она вдругъ остановилась и нагнулась надъ дорогой. На землѣ лежала небольшая мертвая птичка.

   — Бѣдняжечка, сердечная! проговорила она жалобнымъ голоскомъ. Бѣдная!..

   И взявъ ее за оттопырившееся крыло, она бережно перенесла ее подъ кустъ, забросала землей и листьями и задумчиво остановилась на секунду, потомъ посмотрѣла на меня добрымъ и веселымъ взглядомъ и опять пустилась бѣжать. Черезъ полчаса мы поднимались на гору.

   — Ну, вотъ и пришли! Положи бичеву на землю, вотъ такъ! хорошо! Теперь клади на нее сухіе сучья, вѣтки, корни и все, что годно въ огонь.

   Я началъ собирать разный хворостъ, котораго тутъ было не мало.

   — Нѣтъ, постой! Отдохни прежде и спой мнѣ. А я буду набирать одна и слушать.

   Я сѣлъ и, отдохнувъ немного, сталъ мысленно выбирать пѣсню.

   Я любилъ пѣть и пѣлъ всегда съ чувствомъ. Пѣнье не считалось у меня только забавой, а средствомъ выраженія того, что скоплялось подчасъ на глубинѣ души. Пѣсенъ любимыхъ было у меня много, но я всегда выбиралъ ту, которая наиболѣе соотвѣтствовала въ данную минуту состоянію моей души. Такимъ образомъ часто случалось мнѣ повторять по цѣлымъ днямъ одну и ту же пѣсню и каждый разъ пѣлась она съ той же силой, съ тѣмъ же воодушевленіемъ, потому что продолжала быть отголоскомъ всего того же, еще неугомонившагося чувства, которое гнѣздилось во мнѣ. Я никогда не учился пѣть и потому пѣлъ просто, какъ сердце подскажетъ. Весело мнѣ — смѣло и рѣзко раздастся мой голосъ и понесутся вдаль его звуки; и я самъ съ удовольствіемъ прислушиваюсь чуткимъ ухомъ, какъ звучно и далеко мчатся они дружной чередой и потрясаютъ воздухъ! Грустно мнѣ — польются тоскливые переливы одинъ за другимъ, робко дрожа и замирая.

   Да! пѣсня для меня не забавой была. Да и не можетъ быть только забавой то, что владѣетъ силой облегчать горе, гнетущую тоску и такъ упоительно убаюкивать подчасъ больное, страдающее сердце. Чудно-звучащая, поющая рѣчь побѣдоносна тамъ, гдѣ кручина, слезы и тяжелыя думы; она гонитъ ихъ такъ же, какъ вихрь, крутясь въ поднебесья,— разгоняетъ нависшія черныя тучи. Пѣснь не для одной забавы послана на землю! Много невѣдомой силы, много неразгаданнаго смысла сокрыто въ ней!..

   Наконецъ, выбравъ пѣсню, не безъ внутренняго волненія началъ я пѣть. Какъ-то особенно звонко и чисто раздался мой голосъ. Я пѣлъ долго. Сначала Чудная медленно собирала хворостъ и внимательно прислушивалась къ пѣсни, потомъ начала останавливаться все чаще и чаще; наконецъ, бросивъ все и задумавшись, неподвижно стала противъ меня, держа какой-то кривой, засохшій сукъ, позабытый въ рукахъ. Чрезъ минуту, она сѣла около меня и, облокотивши граціозно головку на прислоненный къ дереву локоть, съ какимъ-то грустнымъ удивленіемъ стала смотрѣть мнѣ въ лицо. Я отвернулся потихоньку и продолжалъ пѣть, смотря на лазурное море. Великолѣпный видъ, который открывался глазамъ съ нашей горы, ясный, но еще прохладный день, наконецъ впечатлѣніе, которое произвела грустная пѣснь моя на Чудную,— все это подѣйствовало на меня особенно хорошо. Я воодушевился еще болѣе и пѣлъ съ большимъ чувствомъ. Вдругъ голосъ мой дрогнулъ и оборвался. Рука Чудной была на моемъ плечѣ; я повернулъ къ ней голову и дыханіе ея повѣяло на меня.

   Лицо ея какъ-то странно оживилось, глаза горѣли, рука чуть-чуть дрожала на моемъ плечѣ. Наконецъ, опустивъ глаза и отнявъ руку, она произнесла тихо:

   — Не знаю ужъ я, какъ и сказать-то?

   — Что сказать? спросилъ я нервнымъ голосомъ.

   Она молчала. Я повторилъ вопросъ.

   — Не знаю!.. Такъ!.. Ничего!.. произнесла она тихо, потомъ легла на траву и, отвернувшись отъ меня лицомъ, долго оставалась такъ. Я молча смотрѣлъ на нее. Я не понималъ ее.

   Наконецъ, она встала, медленно связала собранный уже хворостъ, и легко взваливъ его себѣ на плечи, долго, не шевелясь, смотрѣла на море; потомъ подошла ко мнѣ и вымолвила, глядя куда-то въ сторону:

   — Спасибо! Прощай! Я одна пойду…

   Она повернулась, и тихими шагами начала спускаться съ горы.

   Долго слѣдилъ я глазами за ея бѣлой фигурой. Она шла ровно, тихо, не поднимая головы. Небольшая связка чуть-чуть колыхалась у нея за плечами. Наконецъ, спустившись совсѣмъ съ горы, она потонула въ чащѣ лѣса.

   — Что же съ ней?! произнесъ я вслухъ, пораженный случившимся.

   Много прошло времени; высоко поднялось солнце, и, приближаясь къ полдню, палило землю; много появилось и исчезло парусовъ на изумрудной поверхности моря, которые, какъ бѣлыя чайки, мелькали тамъ и сямъ; много прошло и пронеслось верхомъ татаръ чрезъ окраину сосѣдней горы, гдѣ вилась проѣзжая дорога; много столбовъ пыли поднялось отъ нихъ, и снова улеглось на ближайшихъ камняхъ и кустахъ… А я все еще сидѣлъ подъ тѣмъ же деревомъ и не двигался, прислонившись къ нему въ какомъ-то полуснѣ. Я ни о чемъ не думалъ. Золотистыя кудри, добрые и грустные глаза, чья-то рука на плечѣ, чье-то теплое дыханье на лицѣ, чей-то голосъ безъ словъ, все это какъ-то путалось, переплеталось и въ хаотическомъ видѣ носилось вокругъ моей головы.

  

VIII.

   Не прошло и трехъ дней, а я, волею глупаго случая, былъ уже знакомъ съ старикомъ-нелюдимомъ, съ Петромъ Петровичемъ.

   Я шелъ мимо его домика, съ цѣлью отправиться на прежнюю нашу дачу повидаться съ татарчатами. Онъ говорилъ съ старухой-прислужницей о пропажѣ своей коровы въ татарскихъ чаирахъ (садахъ). На половинѣ дороги я нечаянно наткнулся на эту корову (извѣстную бѣлымъ треугольникомъ на спинѣ) и, разумѣется, не пошелъ дальше, а пригналъ ее въ Тегерджи. Старикъ былъ въ восторгѣ, но въ домикъ не пустилъ, а поблагодаривъ, предложилъ отдохнуть на скамейкѣ у окошекъ. Онъ былъ одѣтъ чрезвычайно опрятно, и даже франтомъ, что вовсе не шло къ его спокойно-строгому лицу.

   Полу-венгерка, полу-поддевка темно-зеленаго цвѣта, молодцевато сидѣвшая на немъ, хорошенькая, маленькая шапочка изъ чернаго барашка на совершенно бѣлой головѣ, длинные сѣдые усы, падавшіе по-хохлатски внизъ, и большіе, когда-то голубые глаза, подъ мохнатыми, но добрыми бровями,— все мнѣ нравилось въ немъ.

   — Вы, вѣдь, пріѣзжіе, кажется? сказалъ онъ, когда мы сѣли.

   — Да-съ, мы на два года пріѣхали сюда, робко отвѣчалъ я,— лѣчиться, купаться въ морѣ.

   — То-то! А я ужъ удивился. Зачѣмъ это вы въ такое мѣсто заѣхали, въ Крымъ.

   — Жаль, что не навсегда.

   — Какъ такъ?! съ изумленіемъ отозвался старикъ.— Да что же вы тутъ такого пріятнаго нашли?

   — Какъ что? помилуйте. Посмотрите, какое великолѣпіе!

   — Да что-жъ? Тутъ ничего нѣту. Горы да море, море да горы, вотъ и все. Развѣ еще вотъ эти чуланчики татарскіе, въ которыхъ, прости Господи, никакая собака русская жить не станетъ.— И онъ съ презрѣніемъ указалъ мнѣ на деревню.

   — А горы, а море?.. замѣтилъ я.

   — Такъ они-то вамъ нравятся! Ну, батюшка, кромѣ васъ да моей Ксани, никто мнѣ Крыма не хвалилъ. Ну, положимъ, она не видала ничего другого, а вы-то, вы-то!… Позвольте, вы ѣхали чрезъ Украйну, ась! ѣхали чрезъ степи?!

   — Ѣхалъ.

   — Ну, что, какова наша матушка степь?!…— старикъ вдругъ оживился.

   — Скучно, ничего не видно, одни поля безъ конца.

   — Въ степи-то скучно?! Что вы, батюшка! Какъ оглянешь ее глазомъ-то, такъ душа изъ тѣла выпрыгнуть хочетъ. Вѣрьте мнѣ, старику. Нѣту мѣста на свѣтѣ краше степей. Степь!! Да въ степи-то, какъ я сяду на коня, да гаркну, такъ я самъ себѣ государь. Никто меня не тронь. Я самъ себѣ набольшій, я вольный казакъ. Вотъ оно что, степь-то.

   Онъ разсмѣялся.

   — Что? Удивились, что старикъ расходился. Это со мной рѣдко бываетъ. Вы, вотъ, обидѣли степи наши, такъ я вамъ и сказалъ то, что бывало, въ пѣсняхъ пѣвалъ и слыхалъ, а это все правда, сущая правда. Ну, а тутъ что, въ Крыму-то, нукось. Горы-то, отъ которыхъ неба не видно, потому что, ишь, разлѣзлись, расползлись; или море-то ваше? Да что мнѣ въ немъ толку-то. Воды-то много? Экая невидаль. На что она? Какъ купаешься, такъ и напиться-то нельзя. Гнилая, разгнилая. Нѣтъ, батюшка, кабы моя воля, такъ я бы безъ оглядки убѣжалъ изъ вашего Крыма.

   Я не зналъ, что отвѣчать на все, что говорилъ мнѣ старикъ, и молчалъ, глупо улыбаясь.

   — Старъ я сталъ, продолжалъ между тѣмъ старикъ, сильно старъ. Бывало, начнешь что дѣлать, работать, такъ глядѣть придутъ, а теперь ужъ куда. Нѣтъ? А все-таки баштанъ себѣ устроилъ, самъ дорожки провелъ, цвѣточковъ натыкалъ. Нехай Ксаня гуляетъ…

   Мы встали и вошли въ маленькій садикъ, обрамленный низенькой околицей. Мило и опрятно смотрѣлъ онъ. Двѣ дорожки красными ленточками обѣгали вокругъ маленькихъ клумбъ и нѣсколькихъ фруктовыхъ деревьевъ; въ одномъ углу бѣлѣлась чистенькая скамейка. Я довольно долго пробылъ у старика. Было очевидно, что ему понравилась моя смущенность, которую онъ принялъ вѣроятно за скромность. Онъ водилъ меня по своимъ владѣніямъ, т. е. по пространству нѣсколькихъ саженей, показывалъ, разсказывалъ, то горевалъ надъ своей старостью, то, гордо улыбаясь, повторялъ на разные голоса: самъ! самъ! показывая на клумбы, дорожки и насаженные кусты.

   Наконецъ мы простились. Я направился домой, но спускаясь съ горы, вдругъ повернулъ на скалу. Движеніе мое было почти безотчетно. Словно душа рванулась туда… На скалѣ бѣлѣлась неподвижная, женская фигура.

——

   Только на половинѣ пути ясно созналъ я, что иду къ Ксеніи.

   — Лучше домой! Что я ей скажу?! думалъ я, продолжая съ усиліемъ подвигаться на скалу, словно по требованію чужой воли.

   Я подошелъ, остановился за ней. Она не замѣчала меня и, задумчиво понуривъ голову, продолжала глядѣть на море. Я молчалъ и не шевелился.

   Наконецъ, глубоко вздохнувъ, она обернулась ко мнѣ, легко вскрикнула и тотчасъ же опустила глаза.

   — Я испугалъ тебя… пробормоталъ я.

   — Да… Нѣтъ… Я такъ… лицо ея зарумянилось; она отвернулась. Наступило молчаніе. Я не зналъ, что дѣлать.

   — Ты, панычъ, вдругъ вымолвила она робко, за прошлый разъ… вчера… когда пѣлъ, не сердись на меня и не смѣйся…

   — Чему же смѣяться…

   Она помолчала, потомъ произнесла едва слышно, и снова отвернувшись лицомъ къ морю:

   — Я была смѣшная, глупая. Ушла! Ты пѣлъ хорошо… Оттого я и ушла такъ. Я такихъ пѣсенъ не слыхивала. Разъ только слышала; хорошо пѣли! И тоже чудное сдѣлала. Я такъ всегда. Тогда пѣли какіе-то заѣзжіе паны, въ церкви. Ахъ, какъ было чудно. Не то что Степанъ. Онъ все въ носъ.

   Она вдругъ оживилась, начала говорить громко и смѣло глядѣла уже на меня.

   — Въ церкви солнышко сквозь окошки проглянуло свѣтло-свѣтло таково! И золотые образа съ лампадами и свѣчами, и распятіе Христово все серебряное. А они все поютъ! хорошо, звонко!

   — Что же они пѣли? Обѣдню?

   — Да. А ужъ лучше всего: херувимы… Я ушла, какъ только кончили. Первый разъ въ жизни ушла безъ креста. Не могла я остаться.

   — Зачѣмъ же ты ушла, если тебѣ нравилось?

   — Нравилось! Очень! Я слушала, слушала, а сама все плакала. Какъ это чудно было! Дымъ кадильный по народу такъ и ходитъ, словно облачки бѣлыя, какія на небѣ бываютъ. Словно я залетѣла куда-то и сверху смотрю на церковь. Право! На душѣ сладко было, радостно, а слезы такъ и бѣгутъ. Господу извѣстно, какъ это было.

   — Ушла-то ты зачѣмъ же? произнесъ я.

   Она не слыхала и смолкла снова. Прошло нѣсколько времени.

   — Вотъ и ты пѣлъ… Тоже необыкновенно. Ей-богу! Я не лгу. Даже ты самъ другой сталъ… Право же, другой!… Ну, право!

   — Какъ другой?

   — Ты сталъ вдругъ… Я посмотрѣла, а ты хорошій, хорошій…

   Она вдругъ смутилась снова.

   — Ты смѣяться будешь! Я разболталась… А все отъ пѣсни вчерашней. Кабы не она, я бы и заговаривать съ тобой не стала. Я не люблю говорить по душѣ ни съ кѣмъ, только смѣются…

   — Помилуй, чему же смѣяться? пробормоталъ я.

   — А вчера ты не смѣялся, какъ я ушла?

   — Нисколько.

   — И не сердился?

   — Да за что же…

   — Ей-богу?

   — Ей-богу!

   Она повеселѣла и стала смотрѣть спокойно, затѣмъ сдѣлала два шага впередъ и сѣла на самомъ краю скалы. Одна изъ ея маленькихъ босыхъ ножекъ свисла даже надъ страшнымъ обрывомъ, обрисовываясь на темно-сѣромъ фонѣ моря. Я невольно вскрикнулъ.

   — Что съ тобой?! въ изумленьи произнесла она.

   — Ты упадешь!…

   — Куда?

   — Да туда, внизъ! въ море!

   — Въ море?

   Она оглянулась и засмѣялась.

   — Какой ты смѣшной! Да какъ-же я такъ упаду?… Я здѣсь съ семи лѣтъ сижу. Сколько же разъ я должна была бы упасть… Ты знаешь, панычъ, гдѣ ты теперь? А? вдругъ прибавила она.

   — На скалѣ.

   — Да. Но гдѣ ты? Ты въ моемъ царствѣ! Да. Все это мѣсто и до, вонъ, этого кустика — мое царство.

   Она разсмѣялась веселымъ, дѣтскимъ смѣхомъ, и вдругъ задумалась черезъ секунду. Я молча смотрѣлъ на нее, и что-то небывалое дѣлалось со мной. Спустя нѣсколько времени, она снова перевела на меня глаза и вымолвила тихо:

   — Ну, прощай. Оставь меня. Надо Богу помолиться… Я, грѣшница, при людяхъ не люблю. Въ церкви поневолѣ надо… а одной все какъ-то лучше.

   — Развѣ ты здѣсь молишься?

   — Да. Не все-ли равно. Богъ вездѣ видитъ. Это вотъ горы и тучки все Божія. Все это Господь сотворилъ. Все! Ей-богу!

   Она смолкла и задумчиво потупилась; я съ смутнымъ чувствомъ отошелъ отъ нея. Я изнемогалъ, Богъ знаетъ отъ чего. Видъ часовни напомнилъ мнѣ о прошломъ днѣ, когда я молился въ ней.

   — Помолюсь я и теперь! вдругъ пришло мнѣ въ голову.

   Я спокойно направился къ часовнѣ, но чѣмъ ближе была она отъ меня, тѣмъ болѣе овладѣвало мной какое-то новое чувство. Я боялся войти въ часовню, какъ будто меня ожидало тамъ что-то неожиданно страшное.

   — Что это, Господи! Что со мной?! повторялъ я. И остановившись я вперилъ глаза въ полуоткрытую дверь часовни. Тамъ было совершенно темно; лампада вѣрно потухла.

   Я суевѣрно повернулъ назадъ, и быстро пошелъ домой…

  

IX.

   — Богъ съ ней! Она совсѣмъ юродивая! Съ ней и самъ съ ума сойдешь! думалось мнѣ.

   Я сталъ избѣгать Чудной. Или сидѣлъ дома, или уходилъ съ дачи. Я былъ убѣжденъ, что между мной и этой Чудной все прервано… но одинъ случай доказалъ совершенно противное.

   Въ татарской деревнѣ, расположенной на горѣ прямо противъ дачи, жилъ одинъ мой пріятель, татаринъ Османъ. Ему было уже лѣтъ сорокъ, онъ былъ довольно богатъ и потому нанималъ работника. Самъ же со времени женитьбы (т. е. ужъ лѣтъ съ 20) проводилъ жизнь на крышѣ своей хаты и, уходя съ нея только при закатѣ, неизмѣнно появлялся слова при восходѣ солнца. По хозяйству все справлялъ работникъ, наблюдала же за нимъ жена Османа. За такое положеніе дѣлъ въ Османовой хатѣ вся деревня благодарила Аллаха и его пророка; ибо когда самъ хозяинъ заболѣвалъ, по словамъ ихъ, т. е. начиналъ мѣшаться въ хозяйство, то выходила всегда бѣда. Болѣзнь эта, къ счастію, появлялась довольно рѣдко, раза два, три въ годъ, продолжалась не болѣе сутокъ, но за то увы! кончалась уже всегда бѣдой или для него самого, или для другихъ. Остальное время жизнь его текла ровно, тихо и безопасно. Растянувшись на сальныхъ, клѣтчатыхъ подушкахъ уже неизвѣстнаго цвѣта (полученныхъ въ приданое за женой), онъ обыкновенно сосалъ свою трубку, лѣниво водилъ глазами по морю, по небу, по заливу, потомъ такъ же лѣниво переводилъ ихъ на кончики своихъ красныхъ башмаковъ и долго глядѣлъ на нихъ иногда, какъ на какое-нибудь чудо во-очію совершившееся. Потомъ закинетъ обыкновенно голову назадъ и, невзначай увидавъ небо, уткнется своими глазками въ какое-нибудь легко скользящее облачко и, повидимому, внимательно разглядываетъ его, а въ сущности и не видитъ. А тамъ съ остервенѣніемъ засосетъ свою трубку, какъ будто вѣкъ не курилъ ее, и начнетъ медленно выпускать изъ носа и рта синеватыя струйки дыма и глядитъ, какъ онѣ кольцеобразно вьются, развиваются и расходятся въ воздухѣ. Разойдется дымчатый столбъ, и глаза его упадутъ невольно на море или на дачу, перейдутъ сами собой на красные башмаки, и опять все пойдетъ своимъ чередомъ также невозмутимо спокойно и безсознательно.

   Когда кто подойдетъ къ Осману, онъ растаращитъ на подошедшаго свои карія бурколки и такъ глядитъ, будто хочетъ спросить что-нибудь крайне важное.

   — Что тебѣ? спроситъ непремѣнно незнакомый съ этой привычкой.

   — Э-э? промычитъ Османъ также вопросительно.

   При повтореніи вопроса онъ отзовется.

   — Ниче-вво! протянетъ онъ тогда совершенно равнодушно, при чемъ сильно ударитъ на послѣднемъ слогѣ, какъ бы желая поскорѣе развязаться съ нимъ, и больше ужъ ни слова не скажетъ до тѣхъ поръ, пока человѣкъ не двинется отъ него. Тогда онъ непремѣнно промычитъ вслѣдъ: э-э! но отвѣчать не нужно; отвѣтъ встрѣтитъ онъ новымъ вопросительнымъ: э-э?…

   Изрѣдка находила на него разговорчивость, но только не съ татарами, которые смѣялись надъ нимъ и въ шутку повторяли ему въ отвѣтъ его же собственный вопросъ.

   Разговорчивость эта обрывалась на мнѣ и шла всегда по-русски, хотя онъ зналъ, что я говорю по-татарски. Появлялась она не отъ того, чтобы ему было веселѣе обыкновеннаго, а такъ просто, какъ бы нечаянно. Все, что говорилъ онъ мнѣ въ эти минуты, всегда было одно и то же.

   — Э-э? протянетъ онъ при видѣ меня.

   — Здравствуй, скажу я, садясь возлѣ него.

   Онъ уставитъ на меня вопросительно свои бурколки. Наступитъ краткое молчанье.

   — Панычъ! вдругъ какъ-то яростно сорвется съ его языка.

   — Что?

   — Море… хорошо? спокойно произнесетъ онъ, глядя на красные башмаки или на выпускаемый изо рта дымъ.

   — Да.

   — Трубочки хочешь?

   — Я не курю, замѣчаю я терпѣливо каждый разъ.

   Наступитъ вторичное молчанье. Чрезъ минуту Османъ снова произнесетъ съ яростью:

   — Пан-нычъ!?

   — Ну, что? спокойно отзываюсь я, зная напередъ, что рѣчь коснется неба.

   — Небо… тоже хорошо?

   — Тоже хорошо.

   — Трубочки не хочешь?

   Тутъ я молчу. Частица: не означаетъ, что отвѣта ему не нужно. Тогда наступитъ окончательное молчанье до тѣхъ поръ, пока я не встану. При этомъ онъ протянетъ свое: э-э! а иногда прибавитъ:

   — Куд-да?! но не дожидаясь отвѣта, отвернется и засосетъ свою трубку.

   Случалось, что я въ шутку, на вопросъ о морѣ и о небѣ, отвѣчалъ, что и то и другое не хорошо. Османъ оставался совершенно спокоенъ, но, помолчавъ минуту, тоже спокойно начиналъ снова задавать тѣ же вопросы.

   Не смотря на подобные разговоры, я какъ будто любилъ Османа. Во-первыхъ, потому что всѣ считали долгомъ нападать на него; во-вторыхъ, потому что онъ самъ любилъ меня, на сколько хватало у него на это умѣнья. Когда мнѣ случалось сидѣть и болтать съ другими татарами на крышѣ его хаты, онъ всегда слѣдилъ за всѣми моими движеніями своимъ полу осмысленнымъ, но добрымъ взглядомъ.

   — Я вѣдь тебя люблю, говорили его каріе глазенки.

   По милости этого человѣка я снова увидѣлся съ Ксеніей.

   Но какъ увидѣлся!..

   Однажды я собрался уйти съ дачи съ цѣлью не встрѣтиться съ ней, ибо эти дни она бывала все дома.

   Я уже поровнялся съ часовней; но вдругъ остановился.

   Въ татарской деревнѣ происходило сильное движеніе. Все населеніе собралось къ мечети, гдѣ шла проѣзжая дорога, и громко крича толпилось въ кучу. Мальчишки взбирались на сосѣднія крыши, взлѣзали на деревья, даже на тонкіе шесты для сушенья табаку и всѣ внимательно повертывали и наклоняли свои бритыя головы къ толпѣ, какъ бы стараясь проникнуть взоромъ въ ея средину.

   Въ деревнѣ нашей бывало такъ смирно всегда, исключая праздничныхъ дней и свадебъ, что этотъ шумъ и толкотня поневолѣ изумили меня.

   Вдругъ изъ-за угла мечети показалась высокая фигура Степана. Онъ несся вихремъ, налетѣлъ на кучу этого народа, и въ одно мгновенье растолкавъ людей направо и налѣво, очутился въ срединѣ и нагнулся къ землѣ. Чрезъ секунду онъ поднялся снова, держа что-то бѣлое на рукахъ, и быстро направился въ берегу моря, сопутствуемый всей толпой.

   Я хотѣлъ вскрикнуть, но не могъ, все существо мое замерло.

   На рукахъ его была Ксенія съ отвиснувшей внизъ головой.

   Не разбирая дороги, бросился я впередъ и, почти скатившись внизъ по горѣ, черезъ нѣсколько секундъ былъ уже возлѣ Степана.

   — Что съ ней!!? закричалъ я.

   Необычно блестѣвшіе глаза и стиснутыя губы слегка измѣнили лицо Степана.

   — Держи ей голову! глухо отозвался онъ.

   — Да что съ ней?

   Степанъ пристально и зорко глянулъ на меня. Еще страннѣе блеснулъ его взоръ.

   — Держи ей голову! Рѣзко повторилъ онъ, продолжая шагать.

   Я взялъ ея горячую голову на руки и сталъ поддерживать, едва поспѣвая за Степаномъ.

   Толпа татаръ, старухъ и ребятишекъ, шла за нами, споря и крича. Изъ ихъ короткихъ замѣчаній и перебранокъ узналъ я, что Ксенія обезпамятѣла отъ удара въ голову; что Османъ дуракъ, что если онъ примется чаще заболѣвать, то на него надо пожаловаться начальству.

   На берегу Степанъ положилъ ее на песокъ, въ секунду сорвалъ съ плечъ какой-то старухи большой платокъ и, не обращанія вниманія на ея брань — подсунулъ его подъ голову Чудной. Онъ велѣлъ мнѣ брызгать на нее водой, а самъ сталъ тереть и согрѣвать ей руки и ноги.

   Я опустился возлѣ нея на колѣни и, дрожащими руками загребая воду, обливалъ ей голову, лицо и открытыя плечи. Не смотря на мое смущенное состояніе, помню я, что никогда не была она такъ хороша. Сильная блѣдность, опущенныя вѣки съ длинными рѣсницами, слегка раскрытый ротъ придали особую прелесть ея миніатюрному личику. Наконецъ она очнулась, безсознательно обвела глазами всю толпу и остановила ихъ на мнѣ, какъ бы припоминая что-то. Я нагнулся къ ней и тихо произнесъ:

   — Голову больно?

   Она молча закрыла глаза и пробыла такъ нѣсколько минутъ, потомъ снова открыла ихъ, приподнялась, сѣла и положила голову на руки. Я продолжалъ стоять на колѣняхъ возлѣ нея.

   Нѣсколько человѣкъ обступили насъ съ разными совѣтами, но въ ту же минуту одна татарка съ ребенкомъ на рукахъ раздвинула толпу и приблизилась къ намъ. Взявъ руку Чудной, она молча приложила ее къ губамъ своего ребенка.

   Чудная посмотрѣла на нее и улыбнулась.

   — Что такое? спросилъ я у татарки.

   Со слезами на глазахъ начала она мнѣ что-то разсказывать, но Ксенія остановила ее и обратилась ко мнѣ:

   — Панычъ, у меня голова тяжела, мнѣ надо побыть немного, гдѣ вѣтеръ вѣетъ. Прокати меня въ лодкѣ.

   Я обернулся, чтобы попросить Степана помочь мнѣ перенести ее въ близстоявшую лодку, но его уже не было ни около насъ, ни въ толпѣ.

   — Гдѣ же Степанъ?!

   — Ему некогда! Его отъ работы оторвали, заговорило нѣсколько голосовъ.

   Я помогъ ей привстать и сѣсть въ лодку.

   — Послушай, произнесла она тихо, обращаясь къ татаркѣ съ ребенкомъ:— будь добрая. Дойди къ намъ и скажи моему старику, что я жива, здорова и поѣхала покататься.

   Татарка передала ребенка на руки другой и пустилась бѣгомъ въ гору.

  

X.

   Я отчалилъ отъ берега и началъ сильно грести. Маленькая лодка наша полетѣла какъ стрѣла, и вскорѣ мм были уже на половинѣ залива.

   — Ай да панычъ! Якши, хорошо, кричали татары съ берега. Не хуже Мустафы гребетъ.

   Я поднялъ опущенные глаза. Пестрая толпа татаръ разсыпалась по всему берегу и по горѣ. Изъ деревни спускалось много другихъ, спѣшившихъ узнать о случившемся. Нѣсколько проѣзжихъ верховыхъ остановили лошадей своихъ на краю деревни и, разспрашивая ближайшихъ, тоже глядѣли на насъ.

   Теперь только замѣтилъ я, что народу было много.

   Невыносимо неловкое чувство сказалось во мнѣ. Мы съ Ксеніей принуждены были какъ бы давать представленіе цѣлой деревнѣ, рисоваться предъ сотнями праздныхъ глазъ. Вдобавокъ мнѣ еще впервые приходилось видѣться съ ней при людяхъ.

   Ксенія сидѣла у руля и не могла видѣть берега. Она молча смотрѣла на меня.

   Я взялъ вправо; мы приближались къ скалѣ и наконецъ стали огибать ее. Еще нѣсколько ударовъ веслами — и весь берегъ пропалъ за скалой. Я вздохнулъ свободнѣе и пересталъ гресть. Лодка тихо продолжала скользить между скалой и торчавшими изъ воды камнями.

   — Усталъ, тихо промолвила она.

   — Нѣтъ! нисколько. Тутъ не зачѣмъ спѣшить… Народу не видно.

   — Посмотри, вонъ мое царство! и она, не повертываясь, указала мнѣ на верхъ скалы. Я посмотрѣлъ туда и вздрогнулъ. Немного правѣе отъ ея царства стоялъ Степанъ и, слегка заслоненный кустомъ, недвижно смотрѣлъ на насъ, опершись на лопату. Я невольно опустилъ глаза и началъ грести съ новой силой, какъ будто была возможность уйти въ открытомъ морѣ отъ его взора.

   «Почему же мнѣ стыдно его?.. Почему я вздрогнулъ? Зачѣмъ онъ на скалѣ съ лопатой; тамъ нѣтъ никакой работы!» мысленно повторялъ я, какъ будто объясняя себѣ нѣчто, неясно мелькавшее въ головѣ и смущавшее меня.

   Чрезъ минуту я съ усиліемъ снова посмотрѣлъ на скалу.

   Она была далеко и закрывала собой почти весь заливъ, деревню, всю дачу и Степана уже не было на ней.

   — Слава Богу, вдругъ вырвалось у меня.

   — Что? Слава Богу! съ удивленіемъ спросила Ксенія, поднимая склоненную голову.

   Я смутился.

   — Такъ… ничего!.. какъ ты себя чувствуешь?.. Голова болитъ?

   — Нѣтъ, тяжела, но все-таки лучше.

   — Скажи, пожалуйста, что съ тобой случилось? Я да сихъ поръ ничего не понимаю. Отчего ты обезпамятѣла.

   — Я шла по деревнѣ, отвѣчала она, увидала на дорогѣ грудного ребенка; онъ ползалъ одинъ одинехонекъ. Я остановилась, и вдругъ вижу: на него несутся лошади, которыхъ Османъ повелъ самъ на водопой и выпустилъ. Я бросилась къ нему, подхватила его на руки, но не успѣла отскочить отъ лошадей. Передняя сбила меня съ ногъ, а другая вѣрно перескакивая зацѣпила и ударила копытомъ… Дальше я ужъ не помню; когда я очнулась, то увидала много лицъ и около меня моего милаго…

   — Кого?! откликнулось во мнѣ какое-то мгновенное чувство.

   — Паныча. Что ты такъ… закричалъ? спокойно сказала она.

   Чувство стыда, но уже иного, снова шевельнулось во мнѣ. Тайный голосъ приказывалъ мнѣ разсказать ей обо всемъ, что было во время ея обморока, о помощи Степана… но я не послушался его и продолжалъ тотъ же разговоръ:

   — Почему ты бросилась спасать ребенка?

   — На него скакали Османовы лошади…

   — Да! знаю… но вѣдь онѣ могли и тебя убить.

   Она немного подумала.

   — Да, могли…

   Между тѣмъ мы были уже въ открытомъ морѣ. Саженей за сто несся мимо насъ небольшой купеческій корабль; туго натянутые вѣтромъ паруса ярко блестѣли на солнцѣ своей бѣлизной. Небольшія изумрудныя волны пѣнились и ворчали у его бортовъ. Смуглолицый, красивый татаринъ съ длинной черной бородой стоялъ на кормѣ и мѣрнымъ голосомъ отдавалъ приказанія нѣсколькимъ молодымъ работникамъ, суетившимся на небольшой палубѣ, заваленной мѣшками.

   — Что это? скажи мнѣ! вдругъ промолвила моя Чудная, указывая на корабль, который, легко покачиваясь, уносился отъ насъ.

   — Корабль.

   — Нѣтъ, не корабль.

   Она улыбнулась.

   — Ну, просто парусъ.

   — Нѣтъ, не парусъ.

   И она разсмѣялась своимъ звонкимъ ребяческимъ смѣхомъ.

   — Это человѣкъ! Плыветъ онъ въ кораблѣ, съ парусами. Человѣкъ состроилъ корабль, человѣкъ распустилъ парусъ и плыветъ. Ему нужно туда плыть, вотъ онъ и плыветъ. Онъ счастливый! Онъ какъ птица летитъ, куда ему надо,— съ одушевленіемъ проговорила она, простирая въ кораблю свою красивую руку.

   И помолчавъ она продолжала:

   — Взяла бы я корабль, распустила бы парусъ, старику своему я сказала бы: Сѣдой, прощай! Тегерджи, прощай! Все прощай? Мнѣ надо! И полетѣла бы, куда надо, какъ птица. Я бы стала плакать, мнѣ бы жалко было сказать: Сѣдой, прощай!.. Но я все-таки сказала бы, потому что мнѣ надо…

   Она снова смолкла, и только спустя нѣкоторое время тихо пролепетала какъ бы про себя:

   — Нѣтъ у меня корабля, нѣтъ у меня паруса!… Есть у меня сѣдой, который любитъ меня и не отпуститъ… далеко…

   — За чѣмъ, куда тебѣ ѣхать? Развѣ на родину?

   — Нѣтъ! я родилась въ холодной землѣ. Тамъ, говоритъ мой сѣдой, зимой много снѣгу всегда. Я туда не хочу! что я тамъ увижу? У меня вѣдь кромѣ сѣдого никого на свѣтѣ нѣтъ… Я сирота.

   — Куда же ты хочешь?…

   Она грустно улыбнулась и пристально посмотрѣла на меня.

   — Ты мнѣ полюбился, панычъ, ты добрый, хорошій. Надо мной не смѣешься. Ты славно поешь. Тебя перваго пускаю я въ мое царство. Ты первый, съ которымъ я гуляю, говорю. До сихъ поръ я еще ни съ кѣмъ не была такъ…. какъ съ тобой. Но ты спрашиваешь, зачѣмъ мнѣ корабль и парусъ, а я тебѣ не скажу. Этого никто не долженъ знать.

   Лицо ея оживилось. Лазурные, глубокіе глаза смѣло и умно свѣтились изъ-подъ густыхъ рѣсницъ, то окидывали привѣтливымъ, яснымъ взглядомъ, который какъ-то скользилъ въ душу, то вспыхивали они вдругъ и горѣли пылкой, почти не женской отвагой. Въ эти минуты она закусывала немного нижнюю губу, и какая-то дикая энергія разливалась по лицу ея.

   Чувствовалось, что у этого маленькаго созданія жизнь била кипучимъ, неудержимымъ ключемъ.

   Вскорѣ я повернулъ назадъ и мы молча поплыли къ берегу. Она стала грустна и задумчива.

   Я не прерывалъ ея думы. Что-то все сильнѣе сказывалось на сердцѣ моемъ… Я спѣшилъ къ берегу, спѣшилъ разстаться съ Чудной. Наконецъ мы обогнули снова скалу, скоро лодка врѣзалась въ песокъ и качалась отъ волнъ, разсыпавшихся по бокамъ.

   — Спасибо! Ты, милый, милый… Прощай! скоро проговорила Чудная,— спрыгнула на берегъ и быстро поднялась на гору. Толчокъ, данный скачкомъ ея, снова отчалилъ лодку отъ берега. Я не остановилъ ее, а напротивъ началъ тихо гресть и незамѣтно снова очутился среди залива.

   Много прошло времени, давно смерклось и засверкали звѣзды на небѣ, давно поднялась уже луна, а лодка все еще блуждала и кружилась по разнымъ направленіямъ, то исчезала за скалой и ползла въ открытое море, то снова появлялась и безъ цѣли носилась по заливу. Неспокойно, видно, было на душѣ того, кто управлялъ ею!!..

  

XI.

   Обрывки мыслей, обрывки желаній, туманные намеки на какія-то невѣдомыя ощущенія! Душевная смута и темнота! Вотъ что сталось со мной!

   Внутренній міръ юношеской души, уже давно смущенный многимъ, теперь окончательно пошатнулся.

   Я почти не выходилъ изъ дому. Длинные скучные дни тянулись какъ вѣчность. На меня стало находить какое-то тоскливое отупѣніе. Дѣдъ безпокоился, ухаживалъ за мной, поилъ меня липовымъ цвѣтомъ. Милый старикъ! Онъ думалъ, что я простудился.

   Однажды среди ночи мнѣ стало особенно тяжело. Я проснулся вдругъ, словно отъ какого-нибудь толчка. Впослѣдствіи мнѣ часто приходила на память эта первая, болѣзненно-безсонная ночь.

   Кругомъ темно и тихо, непріятно тихо. Напрасно напрягается глазъ и ухо. Ничего не видно и не слышно. Развѣ изрѣдка принесется изъ окрестности далекій, ночной, неопредѣленный звукъ и замретъ гдѣ-то около. Или скрыпнеть, зашелеститъ что-то, не то близъ головы, не то въ другой комнатѣ, и снова воцарится кругомъ постели мертвая тишь. Странная тишь! Раздраженному слуху чудятся въ ней милліоны звуковъ, сливающихся въ одинъ, беззвучный гулъ; но онъ не слышится, а какъ-бы ощущается. Это ночное слово.

   Предъ напряженнымъ, усталымъ глазомъ какъ будто промелькнетъ что-то въ темнотѣ, такое неуловимое, неопредѣленной формы. Оно въ постоянномъ движеніи. Вотъ подымется въ углу, съежится, будто пропадетъ совсѣмъ; вдругъ опять выростаетъ въ другомъ мѣстѣ; бросится вправо, бросится влѣво; проплыветъ по комнатѣ, уйдетъ, и вотъ качается, дрожитъ надъ самой головой. Это ночное дѣло.

   Невольно закроешь глаза, отвернешься. Но какъ ни ворочаешься, не можешь уйти отъ всего подступающаго къ кровати, къ изголовью. Жутко станетъ, и вотъ самъ стукнешь нарочно или кашлянешь, или заговоришь вслухъ, чтобы прервать это безпокойное, уродливо-чудесное, ночное слово и дѣло! Потомъ я привыкъ къ подобнымъ ночамъ, но въ этотъ разъ мнѣ стало особенно нехорошо. Я вздрагивалъ ежеминутно всѣмъ тѣломъ и наконецъ зажегъ свѣчу и всталъ. Мнѣ захотѣлось прогуляться. Я одѣлся.

   Но какъ выйти? Крыльцо заперто, и притомъ на немъ растянулся по обыкновенію Бекташъ. Это глупое созданіе увидитъ меня — перепугается и разбудитъ дѣда. Я вышелъ на балконъ; до земли было не болѣе сажени. Я перелѣзъ черезъ перила, потомъ повисъ на рукахъ и спрыгнулъ. Тяжелыми шагами отправился я на гору. Ночь была темная, небо заволокло тучами; изрѣдка на минуту выглядывала луна, бросая желтоватый свѣтъ на ближайшія облака, и снова пропадала за ними. Сырой, свѣжій воздухъ охватилъ меня, рѣзкій вѣтеръ дулъ въ лицо, забѣгалъ за воротъ моей блузы и холодилъ горячую шею.

   Я направился на скалу, пріютился тамъ и задумался, прислушиваясь къ угрюмому ворчанью сердитаго Чернаго моря. Тоскливо ныло во мнѣ сердце. Ко всему окружающему обращался я какъ бы съ мольбою разрѣшить мнѣ невѣдомую кручину. Но весь этотъ окружающій міръ былъ угрюмъ, теменъ и безотвѣтенъ.

   Черныя облака нависли надъ всей окрестностью. Волны гнѣвно и однообразно бьютъ по берегу, и непроницаемый мракъ сгустился надъ заливомъ. Только среди его темныхъ водъ тихо носится, качаясь на волнахъ, небольшая рыбачья лодка съ огонькомъ на кормѣ. Тускло и странно освѣщаетъ онъ фигуру рыбака, неподвижно склонившагося надъ водой съ трезубцемъ въ рукахъ. Рыбакъ ждетъ чего-то, и вотъ взмахиваетъ вдругъ длиннымъ трезубцемъ, и онъ, блеснувъ золотомъ отъ упавшихъ на него лучей огонька, какъ молнія пронизываетъ катившуюся волну. Рыбакъ садится къ весламъ, гребетъ; вотъ остановился, нагибается и достаетъ изъ воды свою жертву. Долго еще бьется она на днѣ лодки… А рыбакъ, подложивъ щепокъ подъ котелокъ со смолой, уже давно неподвижно нагнулся снова надъ кормой и, поднявъ трезубецъ, снова стерегущимъ окомъ, выжидаетъ новой добычи. И маленькая лодка съ огонькомъ, качаясь на волнахъ, снова тихо носится по заливу…

   Долго еще глаза мои слѣдили за этимъ огонькомъ. Робко и безсильно боролся онъ съ окрестной, необъятной тьмой. Вотъ, вотъ, умретъ онъ, думалось мнѣ, и все поглотится, все похоронится въ страшной тьмѣ. Все исчезнетъ, и рыбакъ, и трезубецъ, и лодка…

   — Какая тоска! произнесъ я наконецъ и сталъ думать о себѣ; но и тутъ нашелъ ту же темноту.— И въ тебѣ, шепталъ кто-то, съ душевной тьмой борется слабый лучъ свѣта, грозящій каждый мигъ потухнуть.

   — Господи! Что-же это за тьма? Что это за лучъ? Откуда они? Зачѣмъ они?

   Въ сосѣднемъ лѣсу кричитъ какая-то птица. Я загадываю на ея крикъ, прислушиваюсь, и вотъ раздался опять дикопротяжный звукъ.

   — Еще разъ! говорю я. Но птица молчитъ.

   Снова тоскливо, вопросительно озираюсь я кругомъ. Но отвѣта, какъ и прежде, нѣтъ. Только чрезъ всю эту окрестную тьму проплываетъ предъ грустнымъ взоромъ моимъ знакомый образъ въ бѣломъ платьѣ. Онъ веселъ, беззаботенъ и играетъ въ этой тьмѣ; смѣется, разсказываетъ, манитъ за собой… искушаетъ, соблазняетъ меня, околдовываетъ…

   Цѣлую ночь провелъ я подъ уступомъ скалы, и наконецъ задремалъ. Когда я пришелъ въ себя, было свѣтло и холодно. Я поднялъ голову и грустно встрѣтилъ лучезарный восходъ солнца изъ-за далекой цѣпи Судакскихъ горъ.

  

XII.

   Съ этой же ночи я захворалъ и просидѣлъ дома около недѣли. Къ нравственно больному состоянію прибавилась еще сильная простуда. Добрый старикъ мой не отходилъ отъ меня ни на шагъ. Сколько любви и участья свѣтилось въ его взорѣ, безъ устали обращенномъ на меня! Какъ мучилъ мою совѣсть этотъ взоръ.

   Когда я снова вышелъ въ первый разъ изъ дома, день былъ великолѣпенъ. Теплый, ароматный воздухъ, освѣженный легкимъ дождемъ изъ быстро промчавшейся тучки, наполнялъ окрестность. Птички кучками носились по деревьямъ и щебетали на разные голоса; беззаботно и счастливо лилась и звенѣла ихъ пѣсня въ зеленой чащѣ вѣтвей.

   На душѣ моей было тише, яснѣе; новое чувство, овладѣвшее ею, уже не пугало ее, не мучило. Я начиналъ, хотя еще смутно, понимать себя.

   Долго просидѣлъ я на горѣ у часовни, надѣясь увидѣть Чудную. Она не приходила. Я обошелъ всю дачу, ея не было нигдѣ. Отдохнувъ, я пошелъ бродить по окрестностямъ, зашелъ даже въ ближайшія деревни и чуть не перешарилъ всѣ хаты. Ея и слѣда не было.

   Тоскливая досада напала на меня. Усталый и недовольный возвратился я домой.

   Такъ прошло три дня. Три дня — три вѣка! Скука моя перешла въ мучительную заботу.

   — Гдѣ она? Что съ ней? Спросить… но кого же. Ея старика?.. Нѣтъ, нельзя! Что жъ дѣлать?

   Наконецъ на пятый день, блуждая подъ вечеръ по саду, я вдругъ услыхалъ за собой рѣзкій голосъ:

   — Ты не тоскуй. Не отъ чего!..

   Я оглянулся: шагахъ въ десяти отъ дорожки стоялъ Степанъ и принужденно-внимательно разсматривалъ комъ земли подъ своей лопатой. Онъ окапывалъ какое-то дерево. Я остановился, хотѣлъ заговорить, но смутился и пробормоталъ что-то. Я еще не видалъ его ни разу послѣ обморока Чудной, да и не хотѣлъ почему-то видѣть.

   — Не бѣда, что пропала, однозвучно выговаривалъ онъ каждое слово, не глядя на меня. Воротится невредима. Ее Богъ бережетъ!

   — Кого? хватило у меня дерзости спросить.

   Онъ долго молчалъ, ворочая лопатой комъ рыхлой земли.

   — Полно, промолвилъ онъ наконецъ едва слышно. Рыбакъ рыбака видитъ издалека.

   Фраза эта почему-то грубо коснулась моего слуха.

   — Я у тебя обо этомъ не спрашивалъ! вспыльчиво отозвался я.

   Онъ молчалъ.

   Мнѣ же было мало этой выходки. Я не отходилъ и ожидалъ повода къ какой-либо колкости, чтобъ облегчить какъ-нибудь вспыхнувшій во мнѣ гнѣвъ.

   — Ты, панычъ, не обижайся. Видитъ Богъ, я тебя обидѣть не хочу, произнесъ онъ, въ первый разъ поднявъ на меня мутный, тоскливый взоръ. Я потому сказалъ, что ты… значитъ… мучаешься, что пропала. Такъ я отъ того… Коли обидѣлъ… такъ прости. Я тебя ужъ не люблю. Ну, а зла… все не желаю. Только одно скажу: не губи… Обойти ее нетрудно.

   Онъ былъ взволнованъ и слова эти едва слышно слетѣли съ стиснутыхъ губъ.

   Гнѣвъ мой прошелъ, мнѣ стало совѣстно самого себя, и я невольно опустилъ глаза. Я понялъ, что заставило Степана такъ заговорить со мной. Я понялъ теперь окончательно многое! И все это понятое нравственно раздавило меня.

   «Онъ лучше, благороднѣе меня»,— мелькнуло въ головѣ моей,— и мнѣ стало невыносимо больно. Я готовъ былъ просить прощенья, самъ не зная хорошенько въ чемъ именно и снова протянуть руку этому человѣку, съ которымъ, оказалось, мы разошлись. Когда я поднялъ глаза, его уже не было. Мнѣ стало еще тяжелѣе! Я отправился домой, но и тутъ не нашелъ себѣ покоя и, проволновавшись до самаго вечера, рѣшилъ наконецъ немедленно отправиться къ Степану и объясниться съ нимъ. Я не зналъ, что я скажу ему; не думалъ даже объ этомъ, а только стремился поскорѣе увидать его.

   Не смотря на позднее время, я вышелъ изъ дому и неровными шагами, то нерѣшительно медленными, то черезчуръ скорыми, направился къ Степану.

   Увидавъ его домикъ, я снова пошелъ тише. Какъ-то странно, слишкомъ свѣтло было въ его окошкахъ. Яркій, сильный свѣтъ двумя столпами выливался изъ нихъ и колеблющими лучами обливалъ дорогу.

   «Не горитъ ли онъ? Не пожаръ ли это?»

   И вотъ я уже стою предъ первымъ окномъ, покрытый съ ногъ до головы широкимъ, сіяющимъ столпомъ. Стою и не имѣю силы ни войти въ этотъ маленькій домикъ, ни отодвинуться отъ ослѣпившаго меня свѣта.

   На столѣ между оконъ ярко пылаетъ шандалъ; свѣча догорѣла, и жадное, сѣровато-красное пламя пожираетъ жирную синюю бумагу, то падаетъ и качаясь вьется вокругъ раскаленнаго кружка, то подымается и, съ силой выбрасываясьизъ шандала, крутится вверхъ.

   На столѣ протянулись скрещенныя мускулистыя руки и на нихъ упала курчавая голова. Это Степанъ. Что онъ? Спитъ или…

   — Войти ли мнѣ?!

   Противна мнѣ эта большая голова, безсильно упавшая съ богатырскихъ плечъ на грязный столъ, засоренный просыпаннымъ табакомъ и облитый виномъ изъ опрокинутой бутылки.

   Вотъ онъ шевельнулся, подымается и прислоняется къ спинкѣ стула. Руки безжизненно падаютъ по бокамъ туловища. Онъ что-то бормочетъ и безсмысленно оглядывается кругомъ, вотъ будто захохоталъ, глядя на столъ, наконецъ всталъ и качаясь нагибается надъ шандаломъ, тушитъ огонь…. Все сразу темнѣетъ, раздается грохотъ чего-то упавшаго, какое-то безсвязное слово. И опять все снова стихло. Я постоялъ у окна съ минуту и тихо, тоскливо пошелъ домой.

  

XIII.

   На утро ожидала меня живо памятная мнѣ радость. Едва я всталъ и одѣлся, какъ отворилъ балконъ и поглядѣлъ на скалу. Она была пуста. Я снова вошелъ въ комнату.

   «Она не вернулась еще,» подумалъ я.

   Что-то стукнуло объ полъ. Я оглянулся. Въ дверяхъ балкона лежалъ голубой платокъ, хорошо знакомый мнѣ, и небольшой, выскользнувшій изъ него камешекъ.

   Я бросился къ нему, поднялъ его и вышелъ на балконъ.

   Ксенія стояла подъ нимъ, скрестивъ руки и улыбаясь.

   — Дай платокъ, промолвила она шаловливо.

   — Вѣдь ты его бросила ко мнѣ въ комнату. Стало быть онъ мой, сказалъ я, свѣшиваясь къ ней черезъ перила.

   — Ну, вотъ…

   — Я сейчасъ самъ принесу его въ твое царство.

   — Хорошо. Скорѣе, отозвалась она и скрылась въ кустахъ. Чрезъ минуту я стремительно взбирался на гору.

   — Сюда! раздался ея голосъ изъ той же бесѣдки, гдѣ когда-то мы плели бичеву.

   Я вбѣжалъ. Она сидѣла на скамейкѣ, весело посмотрѣла на меня, но вдругъ смутилась и отвела глаза въ сторону. Предчувствіе чего-то промелькнуло на умѣ моемъ.

   — Послушай, произнесъ я наконецъ, глядя передъ собою въ землю. Скажи мнѣ…

   — Ну, смущенно отозвалась она.

   — Гдѣ ты была?

   — Гдѣ я была?

   — Да.

   Наступило долгое молчаніе.

   — Ты никогда не лжешь? вдругъ выговорила она.

   — Никогда.

   — Погляди на меня.

   Я повернулся къ ней и поглядѣлъ ей въ глаза. Взоръ ея былъ спокоенъ, но на лицѣ было смущенье.

   — Скажи мнѣ… Что я… чужая… для… тебя? едва, едва дотянула она.

   Я вспыхнулъ и отвернулся. Снова глубочайшее молчанье. Кусты, покачиваясь вокругъ насъ, тихо шелестили и шумѣли листьями. Нѣсколько птицъ перепархивали чрезъ наши головы и, качаясь на вѣткахъ, звонко заливались. Изъ деревни изрѣдка доносилась крикливая болтовня татарокъ. Она не шевелилась. Я, чувствуя на себѣ ея пытливый взглядъ прилежно разсматривалъ какой-то листокъ, притоптанный къ землѣ.

   — Ну, что же?.. едва слышно слетѣло съ ея губъ.

   — Да зачѣмъ же тебѣ… это…

   — Нужно, шепотомъ отозвалась она.

   Что-то начинало душить меня въ горлѣ.

   Ксенія вздохнула и понурилась. Сердце сжалось во мнѣ.

   — Ты лгать не умѣешь, а правду сказать не хочешь, грустно произнесла она наконецъ.

   — Да что же тебѣ надо!

   — Скажи: что я для тебя? снова тихо промолвила она,

   — Да я не понимаю, что…

   — Лжешь! строгимъ упрекомъ раздалось надъ моей головой.

   Я выпрямился и взглянулъ ей въ лицо.

   — Да! лгу! съ отчаніемъ воскликнулъ я. А если ты хочешь правду, такъ я скажу… Ты мнѣ свѣта Божьяго милѣе! Ты мнѣ дороже жизни, дороже…

   Голосъ мой оборвался. Я отвернулся и смутно слышалъ ея неровное дыханье. Прошло нѣсколько минутъ, и вдругъ я почувствовалъ ее около себя. Еще мгновенье и дрожащій шопотъ: «Ты мой милый, ты мой любый» жжетъ мнѣ щеку. Еще мгновеніе, она уже стоитъ у выхода изъ бесѣдки и, почти спиной повернувшись ко мнѣ, произноситъ прерывисто:

   — Приходи послѣ заката ко мнѣ въ царство.

——

   Невыносимо длиненъ показался мнѣ день.

   Наконецъ наступило урочное время. Я пошелъ на скалу, усѣлся за уступомъ и невольно съ восторгомъ оглянулся кругомъ.

   Солнце какъ-то особенно торжественно закатывалось надъ моремъ, и какъ бы сознавая истинно дивную красоту, истинно царственное величіе своего пурпурнаго облика,— оно тихо спускалось на волны, охватывая всю природу своими уже не палящими, а теплыми лучами. Все покрылось ярко-розовымъ свѣтомъ: и прибрежныя скалы, и далекія горы, и заливъ, и бѣленькій домикъ нашъ, утонувшій среди развѣсистыхъ акацій, какъ будто засыпающихъ подъ нѣжно грѣющимъ свѣтомъ. Каждая былинка на землѣ зарумянилась, заблестѣла.

   Вонъ освѣтился близъ берега татаринъ въ голубой курткѣ, освѣтилась и тихо покачивающаяся лодка, въ которой онъ чинитъ освѣщенное весло; и длинныя, предлинныя тѣни уродливыхъ очертаній ложатся за ними по берегу, гдѣ разсыпаются золотомъ маленькія волны и трелью вторятъ ударамъ топора, блещущаго въ рукахъ татарина.

   Вонъ поднялось на проѣзжей дорогѣ огромное ярко-розовое облако пыли отъ двухъ проскакавшихъ всадниковъ. Высоко взвилось оно, клубомъ стоитъ надъ дорогой, но вотъ медленно растягивается въ длинную дымку и тихо опускается на землю.

   Не позабыло солнце и своего друга Османа, съ которымъ принуждено видаться по цѣлымъ днямъ, и его, растянувшагося на крышѣ своей мазанки, грѣетъ оно, посылая лучи на загорѣлую грудь и лѣнивое лице, обросшее щетиной. Освѣтило оно и стадо овецъ, которое разбрелось по высокой ближайшей горѣ, золотитъ ихъ длинную, сѣрую шерсть, и лишь на нѣкоторыхъ упала безконечная, черная тѣнь чабана-пастуха, окруженнаго лохматыми собаками. Не забыло солнце и золотой крестъ на часовнѣ. Чудно загорѣлся онъ яркимъ, ослѣпительнымъ огнемъ и, въ свою очередь, какъ бы освѣщаетъ всю гору?

   Все тихо… Татаринъ пересталъ рубить топоромъ и прилаживаетъ весла къ лодкѣ. Османъ задремалъ подъ теплыми лучами и не шевелится. Вся деревня тоже какъ-бы погрузилась въ сонъ. Улицы и крыши пусты, не слышно ни крику, ни лая. Татары мирно ужинаютъ… Дымятся всѣ трубы, и вьются надъ всѣми хатками маленькіе лиловато-розовые столбики и, гонимые поднявшимся съ моря вѣтеркомъ, стелятся по опустѣлымъ крышамъ и верхушкамъ деревьевъ.

   Но вотъ солнце опускается совершенно на море, зажигаетъ его на минуту разноцвѣтнымъ огнемъ и, разставаясь до завтра съ природой, горами и скалами, даетъ имъ послѣднее прощальное объятіе и величественно утопаетъ среди дремлющихъ водъ.

   Вдругъ все гаснетъ. Холодѣетъ сѣрое море, темнѣетъ окрестность, тускнѣетъ небо. Все покрывается чуть видимой пеленой. Вотъ она сгущается все болѣе и болѣе и опутываетъ наконецъ всю окрестность, отходящую на покой длиннаго, утомительно жаркаго дня.

   И меня охватило и закрыло отъ всего окружающаго темное крыло ночи.

   Прошло уже болѣе часу, какъ я былъ на скалѣ.

   — Зачѣмъ позвала она? Какъ-то встрѣтимся мы? думалось мнѣ.

   Наконецъ совершенно стемнѣло, но луна еще не показывалась. Я забылся немного и, пріютившись къ небольшому уступу скалы, который Чудная моя называла границей своего царства, я запѣлъ что-то вполголоса. Вдругъ послышались мнѣ надъ самымъ ухомъ чьи-то осторожные шаги. Вотъ она! подумалъ я и не шевелился, ежеминутно ожидая ея появленія. Шаги, къ моему удивленію, становились все тише и тише и наконецъ совсѣмъ замолкли. Я приподнялъ голову изъ-за уступа. Чья-то тѣнь осторожно, но быстро отдалялась отъ скалы и исчезла въ сосѣднихъ кустахъ. Въ ту же минуту на противоположной сторонѣ показалась Ксенія, свернула съ дорожки, которая вела ко мнѣ, и, направившись къ тѣмъ же кустамъ, тоже скрылась въ нихъ. Послышался шелестъ вѣтвей, и снова все смолкло.

   Я хотѣлъ-было бѣжать за Чудной, но какое-то необъяснимое чувство остановило меня. Прошла минута, снова зашелестили и хрустнули вѣтки. Она появилась на дорожкѣ, на томъ же мѣстѣ, и не шевелилась, какъ-бы прислушиваясь. Я не выдержалъ и привсталъ изъ-за уступа. Она увидала меня.

   — Какой плутъ! Какъ ты успѣлъ обѣжать сюда? весело сказала она, подходя ко мнѣ.

   — Помилуй, я никуда не бѣгалъ.

   — Тамъ-то кто же былъ?

   — Не знаю.

   Она спокойно усѣлась на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ.

   «Кто же это былъ?» не совсѣмъ спокойно повторилъ я про себя.

   Мнѣ показалось, что онъ былъ похожъ… равнялся станомъ, походкой… Что это былъ Степанъ.

   — Ты никого не видала въ кустахъ? спросилъ я, садясь около нея.

   — Нѣтъ!

   — Отчего ты такъ поздно пришла?

   Она не отвѣчала.

   — Ты забыла вѣрно, что велѣла прійти сюда?

   — Ей-богу, нѣтъ. Я нарочно ждала, чтобы стало темно…

   — Зачѣмъ?

   — Ахъ, милый… Ну, такъ!

   — Да отчего же ты не хочешь сказать?

   — Ну, когда темно, тогда…

   — Ну!?

   — Тогда лица не видно, пролепетала она едва внятно.

   Я вспомнилъ нашу утреннюю встрѣчу въ бесѣдкѣ и смолкъ на минуту.

   — Но гдѣ-жъ ты была, гдѣ пропадала? На Яйлѣ? заговорилъ я опять.

   — Какъ на Яйлѣ?!.. Ахъ, это вѣрно тебѣ сказали татары. Они говорятъ все, что я пропадаю и бѣгаю по Яйлѣ! Это неправда, милый. Я была у одной старушки, около Ай-Петри.

   — Зачѣмъ же? Въ гости?

   — Да…. Я къ ней всегда хожу, когда меня что нибудь мутить начнетъ…

   — Стало быть, послѣднее время ты была неспокойна. Отчего?..

   — Я тебѣ это не скажу! Не сердись. Я тебѣ нынче другого много наскажу. Много, чего ты не знаешь обо мнѣ. Слушай. Ты мнѣ давно былъ милъ, но я тебѣ не говорила, что у меня на душѣ; я не знала, что я для тебя. Сегодня я узнала, что ты меня много любишь. Ну, я тебѣ все и скажу. Я собираюсь… обѣщалась отправиться въ Іерусалимъ!.. И пойду!..

   — Въ Іерусалимъ?! произнесъ я совсѣмъ пораженный.

   — Да.

   — Какъ? Зачѣмъ?!

   — Я хочу поклониться гробу Господню.

   — Да знаешь ли ты, какъ это далеко, какъ трудно туда добраться.

   — Знаю. Если бъ было легко, я бы и не собиралась. Какая бы тогда была передъ Богомъ заслуга!

   — Да нѣтъ, ты шутишь! воскликнулъ я, снова подумавъ, ты шутишь.

   — Чѣмъ же тутъ шутить-то! просто отозвалась она.

   — Когда же ты собираешься, заговорилъ я спустя нѣсколько времени.

   — Не знаю…. Какъ только будетъ можно. У меня не одна я сама, у меня сѣдой есть…

   Она глубоко вздохнула.

   — И какъ могло тебѣ это на умъ прійти?

   — Видишь ли, милый, трудно сказать словами, какъ все это случилось! Это все Господь вѣрно самъ устроилъ. По Его волѣ все такъ выходило.

   Она смолкла на минуту, потомъ придвинулась ближе къ уступу скалы, граціозно оперлась на него и, освѣщаемая поднявшейся луной, начала говорить. Нѣжно и гармонично зазвучалъ ея голосъ среди царившей вокругъ насъ тишины. Чудная моя говорила долго и много, но постоянно путалась и прибавляла, что словами разсказать все, что было въ ея прошлой жизни — трудно. Вотъ что узналъ я отъ нея.

  

XIV.

   Она не помнила Малороссіи и знаетъ объ ней только то, что тамъ зимой на всей землѣ лежитъ глубокій снѣгъ, какой въ Крыму только въ горахъ бываетъ. У нея нѣтъ ни отца, ни матери; она сирота и ей это очень грустно, но она надѣется увидаться съ ними, когда будетъ у Бога. Съ тѣхъ поръ какъ она помнитъ себя, то уже любитъ сидѣть одна въ своемъ царствѣ. Изъ него все видно: и море, и горы! Съ татарками она никогда не играла, а русскихъ никого близко не было. Она привыкла обходиться безъ людей, строила себѣ башни и церкви изъ песку и камней въ своемъ садикѣ и горько убивалась, когда какой нибудь забѣжавшій татарченокъ разоритъ ея работу.

   Такъ минуло ей одиннадцать лѣтъ и года эти принесли съ собой только грустное. На нее стало находить думанье. И много чудного и глупаго шло ей въ голову. Захотѣлось ей птичкой быть, захотѣлось летать далеко, далеко… за конецъ моря! А пожалуй, и туда — гдѣ край земли. Долго мучилась она съ этимъ желаньемъ.

   Иногда подъ вечеръ или въ ясную звѣздную ночь ей сталъ уже шептать кто-то, что у нея есть крылья, большія, крѣпкія. Она иногда даже щупала рукой спину свою. Авось, и въ правду выросли крылья. Сильно чувствовала она, что можетъ летать, а рукой тронетъ — нѣту крыльевъ. Разъ, когда жаворонокъ поднимался надъ заливомъ и пропалъ въ синемъ небѣ — она такъ и залилась слезами. Цѣлый вечеръ плакала.

   Однажды, гуляя, она наткнулась на виноградникъ, въ которомъ работало много татаръ. Часто видала она, какъ они работаютъ, но не удивлялась, а теперь удивилась и долго глядѣла на нихъ.

   — Зачѣмъ ты работаешь? спросила она перваго.

   — Денегъ надо, отвѣчалъ татаринъ.

   — Зачѣмъ?

   — Мало ли зачѣмъ. Вонъ у сосѣда лошадь куплю.

   — Ну, а ты? обратилась она къ другому.

   — Зачѣмъ работаю-то? А за тѣмъ, что мнѣ Сеидъ-Мустафа за эту работу лѣсъ даетъ.

   — На что?

   — Для хаты новой. Въ старой плохо.

   — Ну, а ты? У тебя ни семьи, ни хаты нѣтъ! сказала она третьему. Вѣдь ты чабанъ. Тебѣ бы только собаку позлѣе имѣть. Зачѣмъ тебѣ деньги?

   — Мнѣ нужнѣе ихъ всѣхъ. Я бросилъ чабанство. Коплю на дорогу, иду въ Мекку поклониться гробу пророка.

   Многихъ еще переспросила она. Никто не былъ: просто! у всякаго было что нибудь свое на умѣ. Задумалась она… и долго думала. У нея не было ничего на умѣ. Они татары, нехристи, а она православная христіанка и такъ живетъ… Снова стала она разспрашивать. Покойникъ, отецъ Степановъ, ея сѣдой и другіе, тоже, оказалось, имѣютъ свое на умѣ. Только она одна, глупая, просто живетъ.

   — Сѣдинька, давай мнѣ работу, давай! стала она приставать къ своему старику. Не хочу я такъ жить.

   — Татарину или иному русскому надо семью кормить, оттого и работаютъ, отзывался старикъ.— А у тебя все есть. Тебѣ не слѣдъ мучиться. Живи себѣ припѣваючи, дитятко. На то у насъ и работница, чтобы ты ни о чемъ не тужила.

   Но она пристала: давай, да давай работу. Даже чуть не заплакала. Старикъ велѣлъ ей носить хворостъ и мыть самой ея платья. Тогда у нея были разныя цвѣтныя. Весело стало ей. Натаскала она хворосту такую кучу, что завалила всю кухню и крыльцо. А платья черезъ мѣсяцъ худыя стали. Совсѣмъ изорвала мытьемъ.

   Старикъ не сердился, сшилъ новыя. Но разъ она задумалась и сказала ему: — На что же я все это дѣлаю? И что изъ того будетъ, что я сама вымою платье или хворосту принесу? Чего мнѣ ждать отъ этого. Сѣдой все молчалъ. Она бросила работу и заскучала.

   — Не пойму я тебя, дитятко. Богъ вѣсть что съ тобой дѣлается, сказалъ разъ ей старикъ. Молись ты Господу. Онъ тебя облегчитъ.

   Стала было она молиться, и много, но опять вернулась въ тоскѣ.

   — О чемъ молиться мнѣ? говорила она старику.

   Горько стало! а пуще всего уйти хотѣлось ей отъ всего и отъ всѣхъ, даже отъ сѣдого. Словно тѣсно стало ей, душно! Такъ и наровила она забраться на какую нибудь высь и сидѣть тамъ, не глядя ни на что. Все какъ-то легче.

   «Не найду ли я за моремъ, вонъ за его концомъ, то, что мнѣ нужно», думалось ей, сидя въ царствѣ.

   Садилась она въ лодку и ѣздила въ море, и далеко ѣздила, а до конца все не доѣхала. Она къ нему, а онъ отъ нея. Разъ ей особенно горько стало. Заѣхала она далеко, измучилась, ночь цѣлую гребла, а до конца все не доѣхала. Онъ опять ушелъ. Бросила она весла въ лодку, перекрестилась и легла на дно.

   Долго пробыла она въ морѣ. Противно стало ей ворочаться въ Тегерджи. Когда же вернулась, разсказала все старику. Онъ запечалился почему-то, но все молчалъ. Наконецъ разъ собралъ онъ ее въ дорогу и велѣлъ итти къ одной старушкѣ, Серафимѣ, которая живетъ около Ай-Петри.

   — Она умная и поможетъ тебѣ, только не скрытничай отъ нея, сказалъ старикъ.

   Побывала она у этой Серафимы, и та помогла ей. Много узнала она отъ нея, чего прежде не знала. Узнала, что есть искуситель-сатана, который людей въ грѣхъ вводитъ, и что она сама, еслибъ не молилась, то пропала бы совсѣмъ. Перепугалась она, узнавъ, что есть на свѣтѣ такое существо, и теперь пуще всего боится его. Такъ онъ ей и мерещится всюду! Узнала она, что есть также ангелъ-хранитель, приставленный ко всякому самимъ Господомъ. Онъ научаетъ доброму, надо его слушаться. Тогда сатану побѣдишь, и онъ броситъ человѣка.

   — Наипаче, сказала Серафима, молись усерднѣе Богу, соблюдай посты и держи себя строго. Не потѣшай сатану цвѣтными платьями, серьгами и башмаками. Носи самое нужное на себѣ. Ходи въ черномъ или въ бѣломъ. Молясь, клади больше поклоновъ. Затепли лампадку у образовъ и смотри за ней, чтобы вѣчно она горѣла — не потухала. Копи деньги и приноси мнѣ. Я ихъ за тебя въ Кіевъ снесу, какъ пойду. Если хочешь работу, то, пожалуй, и работай что-нибудь, когда вздумается. Если будешь все это исполнять, какъ сказано, то на первый разъ Господь явитъ тебѣ милость: доживешь ты до праздника, что бываетъ въ горахъ около Чатыръ-Дага и Ханъ-Чаръ-Дага, гдѣ явилась въ дубѣ чудотворная икона много лѣтъ назадъ. Мы пойдемъ съ тобой туда. А теперь, молись больше, чтобы дожить до этого праздника.

   Воротилась она отъ Серафимы, и все это стала исполнять, насколько силъ хватало. Славно начала она жить. Думанье пропало. Успокоилась она совсѣмъ. Теперь у нея было свое на умѣ. Чудного она больше ничего не дѣлала; только разъ въ церкви, когда пѣли заѣзжіе паны: «иже херувимы», случилось съ ней опять непонятное. Одно только ей удивительно. Если ей когда-нибудь казалось, что лампада, которую она завела, кромѣ своей, въ часовнѣ — можетъ потухнуть отъ сильнаго вѣтра, то она готова была сейчасъ бѣжать, будь хоть за 20—30 верстъ, только бы этого не случилось… а когда нужно за хворостомъ итти всего-то за версту, то ей часто лѣнь. Иной разъ, собирая хворостъ, нагибаться не можетъ, спина устала, больно, а броситъ это и начнетъ поклоны класть — спинѣ не больно.

   До праздника жила она весело. Дни такъ и уходили, не успѣешь считать. Наконецъ наступилъ и праздникъ!…

   Была она въ горахъ съ Серафимой у этой иконы, но хорошо не помнитъ, словно сонъ видѣла или Серафима будто ей разсказала, а сама она будто не была.

   Когда же она вернулась, то ей стало такъ нехорошо, такъ мучительно, что не разсказать. Словно камень на душу легъ. А въ головѣ совсѣмъ пусто и опять потянуло ее за море!

   И вспомнить-то больно объ этомъ времени, а тогда… умирать собралась! Побывала она еще у Серафимы. Согласились онѣ въ Кіевъ итти, и это ее все-таки утѣшило немного.

   Мучительное время пережила она.

   Наконецъ однажды, года полтора назадъ, отправилась она въ воскресенье въ Алушту къ обѣднѣ; пришла ранехонько туда, прежде чѣмъ отперли церковь, и усталая сѣла на паперти около нищенокъ да и уткнулась съ печали лицомъ въ колѣнки. Очень ей грустно стало: она вспомнила, какъ бывало приходила сюда и весело, усердно просила Бога дожить до праздника въ горахъ. А теперь не о чемъ Ему молиться!

   — Что пригорюнилась, дочка, о чемъ сгрустнулось? раздался надъ ней добрый, пріятный голосъ.

   Она подняла голову. Предъ ней стоялъ старикъ-монахъ, съ длинной, предлинной бѣлой бородой и глядѣлъ на нее. Глядѣлъ такими добрыми, хорошими глазами, что ей точно легче стало отъ однихъ глазъ этихъ.

   — Грустно мнѣ, батюшка, тоскливо мнѣ жить на свѣтѣ! сразу, прямо отвѣтила она ему, словно сѣдому своему.

   Онъ сѣлъ около нея, разспросилъ ее обо всемъ: кто она, что дѣлаетъ? Она все ему разсказала, не задумалась; потомъ и у него спросила: кто онъ? Что у него за книжка въ рукахъ? Онъ сказалъ, что ходитъ по свѣту, на храмъ собираетъ, что много земель исходилъ. Аѳонскую гору видѣлъ, даже въ Іерусалимѣ былъ. Она совсѣмъ потерялась, слушая его. Не замѣтила даже, какъ церковь отперли, какъ батюшка прошелъ, какъ народъ собрался и съѣхался изъ окрестностей. Онъ же и напомнилъ ей.

   — Пойдемъ Богу молиться, говоритъ, а послѣ обѣдни, коли хочешь, я тебѣ еще разскажу про Іерусалимъ.

   Съ грѣхомъ прослушала она обѣдню. Только и думала: когда ей конецъ! Когда опять будетъ разсказывать монахъ? Никогда съ ней во всю жизнь такого грѣшнаго не случалось. Наконецъ вышелъ батюшка съ крестомъ, поздравилъ потомъ всѣхъ съ праздникомъ, и народъ сталъ расходиться. Монахъ вышелъ изъ алтаря и прямо къ ней. А въ рукахъ у него просфора, да большая такая.

   — Вотъ тебѣ, дочка, хлѣбца Божьяго, сказалъ онъ, за твое здоровье вынуто!

   Такъ у нея сердце и прыгнуло. Заплакала она, закусивъ просфору. Давно не было ей такъ хорошо. Такой большой даже ея сѣдой никогда не вынималъ за ея здоровье. А монахъ-то этотъ стоитъ передъ ней да улыбается. Одну минуту ей даже страшно стало его лица.

   — Откуда онъ такой добрый да чудной? со страхомъ подумала она. Но тотчасъ же опомнилась и стала благодарить, къ себѣ звать.

   — Хоть мнѣ это и не по дорогѣ, а пойду, потому, ты мнѣ больно приглянулась, сказалъ онъ.

   Пришли они домой. Сѣдой ея принялъ странника ласково и онъ пробылъ у нихъ цѣлыя сутки. Монахъ долго и подробно ей разсказывалъ о гробѣ Господнемъ, о томъ, какъ много народу туда приходитъ со всѣхъ-то сторонъ и со всего-то свѣта. Расписалъ онъ ей всѣ мѣста іерусалимскія.

   Она все молчала, все слушала, вздохнуть боялась, чтобы слова не пропустить. А въ ней самой непонятное творилось, точно копошилось что на сердцѣ и росло, росло!…

   Представилось ей, что она сама идетъ въ Іерусалимъ. Идетъ по разнымъ новымъ, чужимъ землямъ. Вотъ и пришла, молится у гроба Господня!!.. Сама она! Пришла и молится!!..

   Она вдругъ задрожала и упала безъ силъ монаху въ ноги.

   — Не губи меня! Кто ты? закричала она.

   Монахъ поднялъ ее, усадилъ, долго успокоивалъ. Пришла она совсѣмъ въ себя и сказала:

   — Я пойду въ Іерусалимъ! Давно просится душа моя туда. Пойду!

   Долго молчалъ онъ, наконецъ сказалъ ей въ отвѣтъ:

   — Иди! Хорошее дѣло, Богу угодное, душѣ спасительное.

   Помолилась она предъ иконой, что была у него на груди, побожилась, что пойдетъ ко гробу Господню, и словно гора свалилась съ ея плечъ, словно все засвѣтилось свѣтлѣе кругомъ нея.

   Монахъ ушелъ «верстъ за тысячу», сказалъ онъ, обѣщаясь опять побывать.

   А для нея началась истинно радостная жизнь.

   Сѣдой сначала обмеръ отъ испуга, но когда она обѣщалась не уходить, пока онъ живъ, то онъ успокоился совсѣмъ.

——

   Все это разсказала мнѣ моя Чудная съ грустью въ голосѣ, иногда со слезами на глазахъ и часто сбивалась. Я только подъ конецъ услыхалъ о Серафимѣ, а начала она со встрѣчи монаха. Часто память измѣняла ей, или она просто затруднялась выразить свою мысль, и надолго прерывался ея разсказъ.

   Грустно мнѣ сдѣлалось, когда я узналъ все это. Узналъ, что было у этой милой Чудной на умѣ, чѣмъ томилась она на бѣломъ свѣтѣ.

   Она кончила словами:

   — Теперь у меня есть свое на умѣ и такое большое, трудное, хорошее… Молюсь я много, чтобы сподобиться быть въ Іерусалимѣ. За лампадами хожу усердно. Если я вижу странника, нищаго, я сейчасъ его приголублю, накормлю, проведу въ горахъ. Мнѣ думается, что когда я пойду странницей, то сама буду между чужими… что и меня тогда приголубятъ эти чужіе. Когда кого обижаютъ — я заступлюсь сейчасъ, чтобы и за меня заступились, когда я буду одна итти. Видишь, сколько у меня дѣла и заботъ, но я рада имъ. Чѣмъ ихъ больше, тѣмъ мнѣ больше приходится свою дорогу въ Іерусалимъ улаживать.

   Она вдругъ остановилась и произнесла задумчиво:

   — Скажи мнѣ, ты умнѣе меня. Не могу я уразумѣть одного: когда этотъ монахъ заходилъ опять ко мнѣ, я все разсказала ему, что дѣлаю и зачѣмъ я дѣлаю. Онъ слушалъ и все радовался, а когда уходилъ, то перекрестилъ меня и сказалъ такъ: «Прощай, дочка, будь счастлива, живи, какъ жила теперь, вѣруй, надѣйся на Господа, твори добро, и ты будешь въ Іерусалимѣ непремѣнно. Ты дойдешь до него, переходя отъ одной лампады до другой, заступаясь за обиженныхъ, провожая странниковъ!» Я стала тогда переспрашивать, но онъ сказалъ: «будешь въ Іерусалимѣ, будешь!» Перекрестилъ меня еще разъ да и ушелъ. Скажи мнѣ, что это значитъ? Какъ же я дойду такъ до Іерусалима? Вѣдь, проводивъ странника, я ворочаюсь домой, а смотря за лампадами, вовсе не выхожу изъ Тегерджи. Это необыкновенно! Я все думаю объ этомъ и все ничего еще не придумала.

   Я не сумѣлъ пояснить это моей Чудной. Я былъ слишкомъ молодъ, еще не разглядѣлъ впереди своего Іерусалима. Я еще и не думалъ, что онъ когда-либо выяснится и на моемъ кругозорѣ. Я еще не зналъ, что всякій, стремясь къ своему Іерусалиму, стремится и къ нашему общему, дальнему, горнему!!…

  

XV.

   Пестрымъ и веселымъ роемъ помчались дни, одинъ за другимъ, наполняя отрадой душу мою. Я былъ безпредѣльно счастливъ. Все улыбалось мнѣ, все сливалось въ одно трепетное чувство наслажденья.

   Словно упоительная и неумолчная пѣснь звучала надо мной, полная жизни и огня. Мой всечасный и неизмѣнный помыселъ — была Ксенія.

   Я любилъ мою добрую, умную, красавицу какъ я сталъ звать ее — со всѣмъ безотчетнымъ, стремительнымъ пыломъ, со всей счастливой беззаботностью первой любви. Любилъ, но еще боялся этой мысли, этого слова.

   Неразлучно проводили мы цѣлые дни. Вмѣстѣ бѣгали за хворостомъ, провожали путниковъ, проходившихъ чрезъ Тегерджи, мыли ея бѣлыя платья, поддерживали огонекъ лампады въ часовнѣ.

   Вмѣстѣ ходили къ обѣднѣ, блуждали по окрестностямъ и дѣлили пополамъ захваченный изъ дому хлѣбъ. Вмѣстѣ веселились и грустили. Наконецъ вмѣстѣ тайной молитвой благодарили Бога за то, что могущественной силой связало насъ.

   Неумолкаемо, много и о многомъ толковали мы. Все занимало, всего жаждалъ ея свѣжій, еще нетронутый знаньемъ умъ. Все чаще оказывался я несостоятельнымъ предъ его всепоглощающей любознательностью. То, что когда-то называлось Дѣдиной Правдой, было давно исчерпано, и я безпрестанно обращался за помощью къ моему старику.

   Сначала у насъ была одна постоянная работа. Мы очищали сводъ той развалины, гдѣ встрѣтились первый разъ въ грозу. Я вытаскивалъ камни, уравнивалъ землю. Ксаня чистила стѣны и часто останавливалась и задумывалась, ибо приходилось разрушать гнѣзда разныхъ владѣльцевъ этой развалины.

   — Бѣдные! Прогоняетъ васъ злая Ксаня изъ вашихъ хатокъ! жалобно восклицала она каждый разъ.

   Вскорѣ все было вычищено и усыпано пескомъ; въ углу я прорубилъ отверстіе и устроилъ нѣчто въ родѣ камина. На стѣнахъ появились полки, у входа дверь съ замкомъ. Вечера, проведенные когда-то у столярнаго станка, не пропали даромъ. Наконецъ, устроивъ скамейку, я перетащилъ еще сюда изъ дому одно изъ огромныхъ креселъ.

   — Ну, это будетъ твое царство! сказала Ксаня, когда все было готово.

   — Твое царство темное; мое лучше, говорила она.

   Я шутя спорилъ противъ этого.

   — Мое царство должно быть лучше! восклицала моя Чудная. Мое самъ Господь сдѣлалъ, а твое люди… да еще татары!

   — Мы, а не татары!

   — Мы только вычистили, а кто строилъ развалину? Татары! Говорятъ, что прежде, давно, тутъ ихъ молельня была.

   Много спорили мы и смѣялись, когда рѣчь заходила о двухъ царствахъ, темномъ и свѣтломъ.

   Потомъ у насъ появилось новое занятіе.

   Однажды она съ смущеньемъ попросила меня выучить ее читать. Мы принялись за дѣло съ сумасшедшей страстью, и чрезъ двѣ недѣли она читала очень порядочно. Когда ей удавалось безъ ошибки прочесть страницу, яркая краска радости покрывала ея лицо. Немного спустя она захотѣла учиться писать. Это было труднѣе. Ея рука долго не поддавалась нашимъ усиліямъ, пальчики, непривыкшіе къ затѣйливымъ движеньямъ, упрямились. Мы придумали особый способъ держать карандашъ и дѣло пошло на ладъ.

   Кромѣ всего этого, мы, по ея желанью, по праздникамъ читали всегда Евангелія.

   Часто, когда стемнѣетъ и поплыветъ по небу луна — ночную тишь прерывала пѣснь, то веселая, беззаботная. Откликомъ счастья была она! То страстно унылая, вызванная со дна души еще полу сознаннымъ чувствомъ. Пѣлась всегда она тѣмъ, кого Ксаня звала теперь своимъ милымъ пѣвуномъ.

   Дѣдъ мой зналъ, съ кѣмъ провожу я время, но ни разу не заговорилъ со мной о Ксанѣ; когда же онъ встрѣчалъ ее, то проходилъ молча, даже, по словамъ ея, не поглядѣвъ ей въ лицо. Видѣть насъ вмѣстѣ онъ могъ бы только или на скалѣ, или въ церкви. Скала для него была высока и крута, Алушта далеко. Такимъ образомъ мы ни разу не встрѣтились ему вмѣстѣ. Ея старика я видалъ часто. Онъ былъ всегда одинаково любезенъ и учтивъ со мной, но къ себѣ не позвалъ ни разу и Ксанѣ не велѣлъ звать. Домикъ ихъ былъ для меня загадкой. О внучкѣ онъ не говорилъ со мной, и вообще велъ себя относительно меня какъ-то странно. Но я этого тогда не замѣчалъ. Не до того и было.

   Со Степаномъ мы постепенно совсѣмъ разошлись. Онъ избѣгалъ меня и на мои смущенные вопросы, вызванные необходимостью, отвѣчалъ сначала неохотно, потомъ сурово, почти грубо. Когда же въ саду я проходилъ мимо него, онъ всегда прекращалъ работу и, опустивъ глаза, словно прислушивался къ моимъ шагамъ. Тяжелое впечатлѣніе производила на меня его неподвижная въ эти минуты фигура. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сталъ все чаще запивать и чаще поэтому пропадалъ съ дачи. Когда случалось намъ вмѣстѣ съ Ксаней встрѣтить его, мы на цѣлый день были грустны и задумчивы, но не говорили о немъ. Она еще съ перваго дня сказала, что отношенія ея съ нимъ дурныя давно.

   — Почему мы не въ ладу, я тебѣ не скажу и говорить о немъ съ тобой не хочу и никогда не стану. Богъ съ нимъ!— Вотъ все, что я узналъ отъ нея.

   Но не отъ одного Степана бывали мы грустны. Случалось, что на мою Чудную находили минуты убійственнаго, тупого молчанья, преимущественно послѣ разговоровъ о ея будущемъ путешествіи въ Іерусалимъ, а равно и послѣ моихъ разсказовъ и уроковъ исторіи. Тогда, не смотря на мои вопросы, жалобы, просьбы, она или не отвѣчала, тоскливо мотая головой, или, приложивъ руку ко лбу, произносила задумчиво:

   — Путается, все путается! Пропадаетъ твоя Ксаня!!

   — Что путается?

   — Не скажу. Это Господне дѣло. Это Онъ посылаетъ мнѣ, можетъ быть, въ наказанье.

   — Да вѣдь ты мучаешь меня… Я не знаю, что съ тобой дѣлается!

   — Милый, хорошій… Не могу… Не скажу… Послѣ, когда-нибудь…

   Такъ прошло болѣе мѣсяца. Подъ конецъ Ксаня все чаще заставляла меня разсказывать ей что нибудь изъ исторіи или географіи. Иногда она мѣнялась въ лицѣ и, вскрикнувъ, начинала плакать. Такъ случилась, когда она узнала, что края у земли нѣтъ; что она вертится, а не солнце; что звѣзды не такія маленькія, какими кажутся человѣку.

   Наконецъ, однажды она сказала, что уйдетъ къ Серафимѣ на нѣсколько дней, и ушла на другой же день, не смотря на мои просьбы остаться.

   Грустную недѣлю провелъ я, много думъ передумалъ. Я не могъ понять Ксаню! Я зналъ только, что она не юродивая, не дурочка, а напротивъ нѣчто иное. А что: иное? Я не зналъ и не находилъ на языкѣ своемъ слова, чтобы назвать — смутно угаданное.

   Она вернулась. Мы сошлись на скалѣ. Она была немножко грустна.

   — Прогони меня, милый. Разлюби, не видайся со мной. Лучше будетъ! Сама я тебя бросить не могу.

   — Вѣрно Серафима наговорила тебѣ всякаго вздору!

   — Ахъ, не говори такъ. Правда, она сказала мнѣ про тебя… одно… но, я думаю, я чувствую, что она ошибается…

   — Да что она говорила тебѣ?

   — Я ей разсказала про тебя. Она слушала все и потомъ сказала: Брось его, Ксанюшка, поскорѣе, не водись съ нимъ! Она говоритъ, что ты… Да ты не сердись, смотри!

   — Говори, говори!

   — Что ты меня въ грѣхъ вводишь! Совсѣмъ не любишь… Обманываешь…

   Я съ ужасомъ слушалъ Ксаню и внутренно клялъ старуху.

   — Очень она меня напугала сначала. Но потомъ я подумала и увидала, что быть безъ тебя не могу, что бросить… Бросить?! Да, не могу! Не могу! Только разсказывать ты перестань. Разсказы твои какіе-то нехорошіе… Они хорошіе, но мнѣ-то отъ нихъ будто нехорошо… Ну, а самъ ты… ты милый. Понимаешь? Милый, милый и милый!.. прошептала она, наклонясь и глядя мнѣ въ лицо свѣтлыми глазами.

  

XVI.

   Упоенный счастіемъ, занятый одной Ксаней, я забылъ совсѣмъ о Степанѣ. Грустно напомнилъ онъ о себѣ. Однажды я узналъ, что онъ пьяный свалился въ горахъ, расшибся и сломалъ себѣ руку. Тутъ только вспомнилъ я, что онъ уже давно пропалъ съ дачи, слѣдовательно давно запоемъ пьетъ. Я немедленно отправился къ нему, забывъ нашу размолвку. Тихо пройдя первую комнату, я остановился въ дверяхъ. Степанъ сидѣлъ на постели. Въ ногахъ, на полу, лежала рубашка въ крови и перепачканное платье. Лицо его пожелтѣло, осунулось и приняло грубое, животное выраженіе,— послѣдствіе долгаго пьянства. Сгорбившись и закрывъ глаза, онъ, казалось, дремалъ. Обвязанная рука висѣла на полотенцѣ.

   — Степанъ, произнесъ я нетвердымъ голосомъ. Онъ не шевелился. Я осмотрѣлся: вездѣ былъ безпорядокъ, комната эта была далеко не такова, какою видалъ я ее прежде.

   — Степанъ, снова, болѣе громко, произнесъ я.

   Онъ поднялъ голову, безмысленно поглядѣлъ на меня, но вдругъ очнулся и отвернулся.

   — Степанъ… ты, руку…

   — Что тебѣ? Ступай! Богъ съ тобой! вдругъ проговорилъ онъ. Ступай!

   — Помилуй, Степанъ, отчего ты со мной такъ… Ты сердитъ?— достало у меня духу произнести. Такъ скажи, если…

   — Скажи, скажи… Что мнѣ говорить? Мнѣ съ тобой говорить не о чемъ…

   — Я не знаю, въ чемъ я виноватъ, произнесъ я довольно твердо. Я у тебя ничего и никого не отнималъ.

   Онъ страннымъ взоромъ глянулъ на меня.

   — Да, никого!— повторилъ я, и вдругъ, рѣшившись прибавилъ:— Она и прежде съ тобой мало зналась. Стало-быть, я ничего не измѣнилъ. Ни въ чемъ не виноватъ.

   Степанъ выпрямился.

   — Не виноватъ?! Знаю я это! Да я-то?.. Голосъ его дрогнулъ.— Я-то развѣ виноватъ въ чемъ? Кабы не грѣхъ, давно бы, кажется, кончилъ съ собой.— И онъ махнулъ рукой.— Уйди, сдѣлай милость, уйди!

   — Зачѣмъ же ты хочешь разсориться со мной. Если я не виноватъ… ни въ чемъ.

   Онъ не сразу отвѣчалъ.

   — Эхъ, панычъ, знаю я, что ты совсѣмъ не виновенъ. Да пойми ты! Сердце-то мое ужъ не лежитъ къ тебѣ. Противенъ ты мнѣ теперь, ненавистенъ… Убилъ бы, кажется, не раскаялся. Уйди! уйди!— произнесъ онъ вдругъ, чрезъ нѣсколько минутъ.

   — Да вѣдь я все-таки..— началъ было я.

   — Ступай же!! закричалъ онъ вдругъ. Не мучь меня.

   Я пошелъ было къ дверямъ.

   — Стой! вдругъ прибавилъ онъ. Помни только… хорошо помни… Загубишь ее, то… я тебя загублю. Дьяволу душу продамъ, но… загублю. И онъ быстрымъ движеніемъ отвернулся въ уголъ.

   Я тихо вышелъ.

   — Что онъ? Сломалъ руку? Мучается?

   Я въ изумленьи поднялъ голову, услышавъ голосъ Ксани. Она сидѣла на порогѣ его домика.

   — Да. Онъ мучается. Только не отъ руки! отозвался я.

   Она глянула мнѣ въ лицо, потомъ понурилась и тихо пошла по дорогѣ. Я пошелъ за ней.

   — Ахъ, милый, заговорила Ксаня чрезъ нѣсколько времени. Ты вотъ любишь меня, а не такъ какъ Степанъ. Твоей любви я не боюсь. А Степанъ на меня только страхъ наводитъ.

   — Вѣдь вы были съ нимъ когда-то въ ладу?

   — Да! Только давно. Разъ, съ годъ тому будетъ… Ахъ! не люблю я про это разсказывать, и думать-то не люблю.

   — Такъ не разсказывай, Ксаня.

   — Тебѣ нужно. Пусть ты будешь знать. Разъ мы пошли гулять, какъ часто дѣлали. Пришлось переходить большой потокъ. Онъ всегда переносилъ меня на рукахъ; ну, вотъ и въ этотъ разъ тоже… Онъ взялъ меня на руки, и вдругъ я увидала, что руки его дрожатъ… Я побоялась упасть въ воду и обняла его, я не обласкать хотѣла, а только удержаться, а онъ вдругъ… вдругъ меня поцѣловалъ. Ахъ, дурно, нехорошо поцѣловалъ! Онъ такъ нехорошо это сдѣлалъ, что у меня сердце замерло. Я выскочила у него изъ рукъ въ воду и чуть не захлебнулась, а потомъ, когда онъ меня вынулъ изъ воды, то я заплакала и бросилась отъ него бѣжать. Послѣ этого онъ было продолжалъ со мной заговаривать, да я все наровила какъ бы съ нимъ не видаться. Онъ замѣтилъ и тогда ужъ совсѣмъ пересталъ подходить ко мнѣ и началъ словно нарочно вино пить.

   Она замолчала. Мы погуляли немного, потомъ зашли по дорогѣ въ развалину. Ксаня, поджавъ ножки, усѣлась на креслѣ. Я помѣстился около нея на скамейкѣ и задумался.

   «Поцѣловалъ ее, вертѣлось у меня въ головѣ. Поцѣловалъ?!»

   Я посмотрѣлъ на нее, и мнѣ стало какъ-то неловко. Мнѣ показалось, что я ничего бы не желалъ такъ сильно, какъ сдѣлать то же, что Степанъ. Мнѣ показалось даже, что это желаніе уже не въ первый разъ приходитъ мнѣ… Я отвелъ глаза отъ ея задумчиваго личика; краска, противъ воли, бросилась мнѣ въ лицо, и подъ нахлынувшей волной дотолѣ невѣдомаго мнѣ чувства я собирался уже уйти.

   — Да, очень онъ мнѣ противенъ… Весь, заговорила снова Ксаня. Большой, толстый, руки какъ желѣзныя; лицо тоже какое-то… Видно, что онъ силачъ. Ну, и пьетъ! Иногда мнѣ его очень жаль. Особливо, когда онъ смотритъ на меня, въ церкви или гдѣ здѣсь. Зачѣмъ онъ не любитъ меня, какъ ты и какъ я тебя.

   — Онъ такъ же и любитъ. Любовь одна.

   — Нѣтъ, милый, я думаю, что она разная… Ты не смѣйся! Право! Вотъ хоть я: я сѣдого люблю много и тебя тоже — а разно. Прежде не разно, а теперь разно!

   — Какъ разно?

   — Да! Сѣдой вонъ дома, и я спокойна. А ты уйдешь, я не спокойна, мнѣ неловко, ты будто половину меня съ собой унесъ. Тебя мнѣ хочется все видѣть; чѣмъ ты ближе, тѣмъ мнѣ лучше. Я люблю даже рукой тебя слышать! Ну, а ты какъ меня?…

   — Право, не знаю… не думалъ…

   — Дай руку.

   Я спокойно подалъ ей мою руку. Она весело улыбнулась, взяла ея обѣими своими и стала гладить. Мы словно нечаянно поглядѣли другъ другу въ глаза. Она вдругъ отдернула руки и отвернулась.

   — Что ты, Ксаня?

   — Ничего. Прощай, домой надо…

   — Когда увидимся?

   — Не знаю…

   — Я вечеромъ приду въ твое царство.

   — Хорошо, и я…

   Но вечеръ я провелъ на скалѣ одинъ одинехонекъ… Ксаня обманула, солгала! Это случилось съ ней въ первый разъ и было не даромъ.

  

XVII.

   Настало тяжелое время.

   Образъ моей Чудной — то скучный, съ горечью въ стиснутыхъ губкахъ, то неестественно веселый, съ порывистыми движеніями, недосказанными фразами — измучилъ меня.

   Она, очевидно, избѣгала встрѣчи со мной. Когда же встрѣчались мы нечаянно, то она всегда какъ-то замысловато, сдержанно разговаривала со мной и кончала большею частью какой-нибудь неожиданной выходкой, повергавшей меня въ полное смущеніе или недоумѣнье. Ужъ не со словъ ли старухи перемѣнилась она? мучило меня. Тогда я уходилъ съ дачи, чтобы не встрѣтить мрачнаго Степана, блуждающаго съ подвязанной рукой по тропинкамъ сада. Дома я тоже не сидѣлъ: тамъ былъ старикъ дѣдъ, который не могъ скрыть отъ меня своего неудовольствія.

   Одинъ день врѣзался особенно въ моей памяти. Недѣлю спустя, послѣ нашей странной сцены въ моей развалинѣ, мы подъ вечеръ нечаянно сошлись у фонтана. Мы видѣлись утромъ, но снова какъ-то сухо поздоровались. Она принялась мыть свои платья, молча, съ напряженнымъ вниманіемъ; я сѣлъ около нея. Ея маленькій лотокъ съ бѣльемъ, удары валька, эхо которыхъ улетало дробиться о близъ возвышавшуюся скалу, напомнили мнѣ нашу первую встрѣчу на дорожкѣ и… все это прошлое, иное, болѣе свѣтлое, болѣе дѣтское!

   Скоро голосъ ея вывелъ меня изъ задумчивости. Она странно, даже грубо просила меня спѣть.

   Я началъ одну пѣсню, которую пѣлъ рѣдко. Ея грустный напѣвъ былъ мнѣ по душѣ въ эту минуту.

   — Другую! Не хочу этой! Надоѣла мнѣ эта, произнесла она, вдругъ прерывая меня.

   — Помилуй, Ксаня. Ты эту во второй разъ только слышишь, а можетъ быть даже и въ первый.

   Она ничего не отвѣчала. Я началъ другую. Она неподвижно слушала, глядя на струю воды, бившую изъ фонтана, потомъ взяла свой валекъ и стала такъ стучать имъ по платью и по доскѣ, что совершенно заглушила мой голосъ. Я смолкъ и съ грустнымъ недоумѣньемъ посмотрѣлъ на нее. Она нервно захохотала, устремивъ на меня неподвижный взоръ, и съ силой швырнула валекъ въ бассейнъ фонтана. Онъ плашмя упалъ на воду. Густыя брызги разлетѣлись во всѣ стороны, попавъ ей на горло и грудь, обнаженные отъ разстегнутаго ворота. Ксаня измѣнилась въ лицѣ, на мгновенье окаменѣла, потомъ упала на скамью и вдругъ зарыдала, задыхаясь и закрывая лицо руками.

   Трепетъ пробѣжалъ по мнѣ.

   — Ксаня, Ксаня! могъ я только выговорить, приблизясь къ ней.

   Она вдругъ ощупала себѣ голову, и быстро вскочивъ со скамьи, убѣжала, не глядя на меня.

   Долго стоялъ я понурившись около пустой скамьи. Старуха Серафима пришла мнѣ на умъ. Хотя я почти вѣрилъ тогда со словъ Ксани въ умъ этой старухи, но она все-таки была мнѣ ненавистна. Я предчувствовалъ, что все дурное и грустное придетъ ко мнѣ непремѣнно отъ нея.

   Я рѣшился дождаться Ксани, чтобъ поговорить, и сѣлъ около фонтана. Однообразный, нескончаемый гулъ его томительно надрывалъ душу мою…

   Такъ застала меня ночь. Тогда я поднялся съ мѣста, досталъ валекъ, плававшій въ фонтанѣ, положилъ его вмѣстѣ съ бѣльемъ на лотокъ, потомъ, наскоро нарвалъ разныхъ полевыхъ цвѣтовъ на газонѣ, сплелъ вѣнокъ и положилъ его поверхъ бѣлья. Отойдя, я полюбовался моей пирамидой и пошелъ домой, но, поворачивая за уголъ, снова оглянулся на фонтанъ. Съ противоположной стороны явственно послышались мнѣ чьи-то шаги.

   Луна ярко освѣщала фонтанъ, скамью и всю небольшую площадку. Ясно разглядѣлъ я широкоплечую фигуру Степана. Онъ прямо подошелъ къ лотку и швырнулъ вѣнокъ на землю; потомъ тихо опустился на скамью и не шевелился.

   «Неужели онъ ее будетъ ждать?» подумалъ я и рѣшилъ остаться ждать тоже. Прошло такъ около часу. Наконецъ, гдѣ-то неподалеку почудился мнѣ едва слышный напѣвъ моей любимой пѣсни; я прислушался: пѣла Ксаня. Голосъ ея мелодично звучалъ надъ дремлющимъ садомъ; она тихо приближалась къ роковому мѣсту, гдѣ виднѣлась мнѣ неподвижная фигура Степана.

   Вотъ голосъ звучитъ все ближе и ближе, уже слова долетаютъ до моего уха. Я хочу броситься впередъ, но ноги мои словно приросли къ дорожкѣ.

   А голосъ звучитъ все ближе… Ксаня уже за нѣсколько шаговъ отъ фонтана. Слова ея пѣсни громко раздались въ кустахъ. Степанъ, какъ-бы пробужденный отъ сна, поднялъ голову, вздрогнулъ отъ этой пѣсни, всталъ было съ лавки и снова опустился на нее. Вотъ голосъ смолкъ, и бѣлая фигура Ксани медленнымъ, спокойнымъ шагомъ вышла по дорожкѣ на площадку. Руки скрестились на груди, маленькая головка опустилась надъ ними въ полузабытьи.

   Выйдя на площадку, она слегка вздрогнула и остановилась. Степанъ шевельнулся. Я какъ околдованный остался на мѣстѣ.

   — Ты меня боишься какъ лѣшаго, едва слышно прозвучалъ голосъ Степана.

   Ксаня быстро подошла къ фонтану, подняла лотокъ и поставила на голову.

   — Я не знала… Я думала, тутъ никого нѣтъ.

   — Господи! Вѣдь я не злодѣй какой, чтобы меня такъ бояться! снова произнесъ Степанъ, не шевелясь и даже не поднимая головы.

   Ксаня случайно наступила на вѣнокъ, быстро нагнулась и подняла его.

   Наступила минутная пауза.

   — Что это? произнесла она вдругъ твердымъ голосомъ, протягивая къ Степану руку съ вѣнкомъ, а другою придерживая на головѣ лотокъ. Степанъ молчалъ.— Я знаю, чей этотъ вѣнокъ, кто его сплелъ, а кто его изорвалъ… Какъ это нехорошо, зло! крѣпкимъ голосомъ прибавила она и повернувшись пошла отъ фонтана. Степанъ вскочилъ и бросился за ней. Она быстро обернулась.

   — Что тебѣ?… явственно долетѣлъ до меня шопотъ, полный какой-то невыразимой силы.

   — Онъ загубитъ… Бойся его! Онъ загубитъ тебя и броситъ…

   Ксаня молча отвернулась и скорымъ шагомъ скрылась съ площадки. Степанъ долго не трогался, потомъ, тяжело переступая, вернулся къ скамьѣ и опустился на нее, точно ноги отнялись у него.

   Съ тяжелой и горячей головой вернулся я къ себѣ.

   Долго чудилась мнѣ площадка фонтана и двѣ фигуры, освѣщенныя луной. Долго повторялъ я со злобой слово, вырвавшееся у меня въ первую минуту:

   — Лжетъ! лжетъ! лжетъ!..

   Вдругъ что-то перелетѣло чрезъ перила моего открытаго балкона и съ шумомъ упало къ моимъ ногамъ. То былъ большой вѣнокъ изъ всевозможныхъ цвѣтовъ.

   Я быстро вышелъ на балконъ. Все было тихо кругомъ.

   — Ксаня! Гдѣ ты? довольно громко произнесъ я, перевѣшиваясь черезъ перила.

   Но все было тихо и только милое имя ея раздалось надъ пріумолкнувшимъ садомъ. Я остался на балконѣ, грустно озираясь кругомъ себя. По бокамъ балкона вытянулись два высокіе тополя, и стоятъ словно два молчаливые сторожа. Впереди, на сѣромъ фонѣ моря, отчетливо рисуется густой и красивый каштанъ, за который поворачиваетъ освѣщенная луной дорожка и спускается къ берегу, гдѣ чуть слышной трелью разсыпаются волны. И вдругъ я вижу, что по заливу, въ который смотрится какъ въ зеркало луна, расчеркнувъ его пополамъ переливчатой серебряной лентой, шибко удаляется отъ берега и уносится въ открытое море небольшая лодка.

   — Въ ночную пору ѣхать въ полное море? задаю я себѣ вопросъ. Неужели это она? Лодка отчалила отъ нашего берега. Въ лодкѣ виднѣлась бѣлая фигура!!.

  

XVIII.

   — Не можешь ли ты съѣздить въ Ялту? холодно спросилъ меня дѣдъ на другой день за обѣдомъ.

   — Если нужно, то съ удовольствіемъ.

   — Въ такомъ случаѣ прикажи Бекташу осѣдлать лошадь, я пойду запишу все, что тебѣ надо закупить и сдѣлать.

   «Не понимаемъ мы съ дѣдомъ другъ друга или слишкомъ понимаемъ?» мучился я къ ожиданьи отъѣзда.

   Наконецъ, холодно простившись съ старикомъ, я вышелъ изъ дому. Лошадь стояла передо мной; я не садился. Мнѣ грустно было не проститься съ дѣдомъ по старому. Но если вернуться, то пожалуй придется объясниться. У меня на совѣсти ничего нѣтъ дурного… Да! ничего… или очень, очень много. Я вскочилъ на лошадь и съ мѣста пустился вскачь.

   — Подпруги плохія, замѣтилъ мнѣ вслѣдъ Бекташъ.

   Черезъ полминуты я былъ уже на краю деревни.

   — А! панычъ! Куд-да? весело крикнулъ Османъ съ своей хаты.

   Но только облако пыли было ему отвѣтомъ.

   Дѣдъ не выходилъ у меня изъ головы.

   Когда я въѣзжалъ въ городъ, солнце уже закатывалось. Сдѣлавъ кое-какія покупки и отдавъ лошадь на постоялый дворъ, я отправился на почту узнать, въ которомъ часу на другой день откроется контора. При выходѣ оттуда мнѣ загородила дорогу какая-то фигурка, уже давно ходившая за мной по пятамъ.

   — Молодой панъ опоздалъ на почту; молодому пану надо ночевать. Хочетъ молодой панъ квартиру, дешевую, дешевую…

   Предо мной стоялъ грязный жидъ съ рѣденькой бородкой, порыжѣвшій кончикъ которой какъ-то смѣшно топырился впередъ. Онъ усердно мигалъ глазками, ежеминутно приподымая ермолку.

   Я согласился, жидъ просіялъ, потомъ взвизгнулъ довольно громко, и на этотъ взвизгъ выросъ изъ земли другой жидъ, но только крохотный, лѣтъ семи и еще грязнѣе стараго. Мотнувъ головой на вызвавшіе его звуки, жиденокъ кинулся отъ насъ какъ стрѣла и исчезъ въ переулкѣ.

   Мы двинулись и, пройдя довольно большое пространство, приближались къ заставѣ.

   — Куда же вы меня ведете? вонъ изъ города?

   — А, нѣтъ, нѣтъ! Вотъ и домъ, гдѣ садики! пропищалъ онъ, показывая на заставу.— Хорошіе садики, хорошо пахнутъ, молодому пану будетъ лучше за городомъ и дешево… и-и-и какъ дешево!

   И жидъ присѣлъ чуть не на корточки, желая, вѣроятно, наглядно представить мнѣ дешевизну квартиры.

   Мнѣ не хотѣлось ночевать внѣ города въ жидовской лачужкѣ… но… совѣстно было отказать. Старикъ, очевидно, уже распорядился для меня. Мы вышли изъ города.

   — И вотъ пришелъ панъ! и вотъ пришелъ! заговорилъ онъ, поворачивая во дворъ маленькой, ветхой, полуразвалившейся лачужки и входя въ открытую дверь.

   Вонь, духота и грязь встрѣтили меня. Я остановился.

   — А, это не пану, не пану. Панъ въ другой комнатѣ будетъ, заговорилъ онъ поспѣшно, замѣтя мое движеніе. Вторая комната была еще грязнѣе, но третья изъ сравненія съ двумя первыми показалась мнѣ чистой. Худая, некрасивая жидовка, съ лицомъ и руками шафраннаго цвѣта и чуть не въ рубищѣ, выносила изъ моей будущей комнаты цѣлые вороха. Тутъ были и разноцвѣтныя подушки, и табакъ въ листьяхъ, и панталоны и остатокъ половой щетки, и тряпки, и миски, и лукошко съ кореньями и только-что ободранная шкура съ какого-то животнаго. Очевидно было, что эта комната первый разъ отъ роду брала на себя должность нумера гостиницы. Я потребовалъ сѣна и легъ, почти не раздѣваясь. Жидъ повертѣлся около меня, предложилъ постель, стоявшую въ углу, ужинъ, чай, цѣпочку изъ чистаго, пречистаго золота, но я отказался отъ всего, и онъ вышелъ. Я тяжело опустилъ голову на связку покупокъ, служившихъ подушкой, и тотчасъ воротился мыслію въ Тегерджи. Дорога и усталость нѣсколько сгладили послѣднія впечатлѣнія; только свѣтлое прошлое приходило мнѣ на умъ. Но вотъ это прошлое начинаетъ сливаться съ чѣмъ-то инымъ, никогда не бывавшимъ. Я на скалѣ около Ксани, и нескончаемо цѣлую ее. Вдругъ выростаетъ около насъ Стенаньи начинаетъ нещадно рѣзать мнѣ ногу. Бсаня смѣется надъ моей болью, а онъ уже начинаетъ вбивать что-то острое мнѣ въ голову. Ксаня все смѣется, и глаза ея страшно свѣтятся. Степанъ вдругъ пропадаетъ, а Ксаня начинаетъ тихо плакать.

   Я проснулся. Голова моя лежала на углѣ чего-то торчащаго изъ связки покупокъ. Страшная судорога свела мнѣ ногу, но тихій, сдержанный плачъ ясно доносится изъ сосѣдней комнаты. Сквозь небольшую трещину двери падалъ лучъ свѣта. Я подождалъ немного и, наконецъ, когда нога моя снова пришла въ нормальное состояніе, тихо подошелъ къ двери. У стола, гдѣ горѣлъ ночникъ, сидѣлъ мой жидъ въ одной грязной рубашкѣ и считалъ деньги. Жена его сидѣла на постели, искоса поглядывая на него, и плакала…

   Подъ утро меня опять разбудилъ стукъ, плачъ и дикіе крики въ сосѣдней комнатѣ. Я вскочилъ и отворилъ настежь обѣ двери. Жидъ съ палкой въ рукахъ кричалъ что-то надъ женой, которая сидѣла теперь на полу и, прикрываясь отъ мужниной палки, рыдала и дико взвизгивала. У окна сидѣлъ молодой еврей, лѣтъ двадцати, очевидно сынъ, глядѣлъ въ окно и ѣлъ большую морковь, очищая ее ножемъ. Въ углу забились вмѣстѣ вчерашній жиденокъ и тощая собака, тоскливо нывшая, искоса поглядывая на палку и хозяина.

   Жидъ, стоя ко мнѣ спиной, снова прокричалъ что-то. Жена отрицательно мотнула головой. Палка просвистала по воздуху; женщина дико взвизгнула, но не тронулась съ мѣста.

   У меня помутилось въ глазахъ.

   Я стремительно бросился къ жиду, выхватилъ палку и невольно замахнулся на него. Онъ обернулся и отступилъ. Молодой еврей бросилъ морковь, вскочилъ съ своего мѣста и ушелъ въ уголъ.

   — Не ваше дѣло, молодой панъ, не ваше дѣло, вскрикнулъ старикъ разсерженнымъ голосомъ.

   Я хотѣлъ что-то выговорить. Кто-то сзади вырвалъ у меня палку. Я оглянулся въ свою очередь. Это была жена.

   — Молодъ еще въ чужія дѣла мѣшаться! пробормотала она по-русски, гнѣвно глядя на меня. Я стремительно вышелъ на крыльце. Впервые мнѣ приходилось наталкиваться на подобную сцену. При расплатѣ жидъ запросилъ три рубля. Еслибъ не больная жена, которая занимала до меня эту комнату и которую я обезпокоилъ, говорилъ онъ, тогда онъ взялъ бы только полтинникъ. Я отдалъ требуемыя деньги и, собравъ свои вещи, бросился вонъ изъ этой лачужки.

  

XIX.

   Послѣ трехчасовой ѣзды, я наконецъ свернулъ съ большой дороги на береговую тропу, которая живописно и весело вилась предо мной. То спускалась она въ лощины и, перерѣзавъ горный потокъ, быстро несущійся въ море, снова всползала на верхушку какого-нибудь прибрежнаго холма или на край голой, сожженной солнцемъ скалы и каймой проходила по ней, прилѣпившись надъ обрывомъ, подъ которымъ пѣнятся и гудятъ разбивающіеся валы; то, отдалясь слегка отъ берега, утопала въ тѣнистой чащѣ богатой крымской растительности и извивалась какъ змѣя, среди зелени, цвѣтовъ и красноватыхъ камней.

   Много садовъ и холмовъ, скалъ и ущелій, много татарскихъ деревень, красиво раскидавшихся по скату горъ и по цвѣтущимъ долинамъ, осталось за мной, но я едва замѣтилъ ихъ. Я думалъ о предстоявшей встрѣчѣ съ своимъ старикомъ. Неужели будутъ продолжаться опять тѣ же отношенія? Разумѣется! Что-жъ могло перемѣнить ихъ?

   Наконецъ, при одномъ изъ безчисленныхъ, крутыхъ поворотовъ моей береговой дороги, я увидалъ верстахъ въ двухъ знакомый мысъ. Маленькая часовня бѣлѣется на горѣ; примыкающая къ ней красноватая скала высунулась въ море и купается въ его лазурныхъ водахъ. Это Тегерджи! Я невольно уменьшилъ шагъ лошади, какъ бы желая отдалить моментъ возвращенія.

   — Пѣвунъ! явственно раздалось надо мной.

   Я поднялъ голову. На одномъ изъ большихъ камней, выступающихъ изъ земли и почти висящихъ надъ дорогой, я увидалъ бѣлую фигуру Ксани. Она сидѣла на самомъ верху и, облокотивъ головку на руку, весело глядѣла внизъ. Я остановился.

   — Зачѣмъ ты здѣсь?

   Она ловко спустилась съ камня и черезъ минуту была около меня. Я повторилъ вопросъ. Она потупилась.

   — А затѣмъ, что пѣвунъ поѣхалъ не простясь съ Ксаней, а пріѣхавши, вошелъ бы прямо въ домъ; ну, вотъ Ксаня и хотѣла подождать его на дорогѣ. Сказать ему: здравствуй.

   — Милая… давно ты здѣсь?

   — Я и ночевала на камнѣ!…

   — Какъ ночевала?

   — Да! только какъ было жестко. А ночью, когда подулъ вѣтеръ, какъ стало холодно! Я даже побѣгала тутъ по камнямъ среди ночи, чтобъ согрѣться, напугала какого-то проѣзжаго и опять усѣлась на мѣсто. Какъ было скучно тоже; я все смотрѣла на дорогу, чтобы тебя не пропустить. Много проѣхало народу, а моего пѣвуна все нѣтъ. Я такъ и уснула. Однако кто ѣдетъ — я сейчасъ проснусь, гляжу: не мой ли? Какъ смѣшно было! Мнѣ всѣхъ видно, а меня никому не видно! Сегодня утромъ молилась Богу, поѣла хлѣбца, который взяла изъ дому, и опять принялась смотрѣть на дорогу. Вотъ и дождалась! Ну, вотъ все! Что ты глядишь такъ?

   Ксаня говорила скоро, личико ея оживилось и улыбалось мнѣ.

   — Ксаня! вдругъ вымолвилъ я.

   — Ну?

   Я молчалъ, не зная что сказать. Слишкомъ много просилось заразъ съ языка въ отвѣтъ на все слышанное.

   — Чтожъ ты молчишь? А?

   — Ты… такая милая, такая…

   Я снова остановился и сталъ перебирать поводья.

   — Ну, теперь, прощай. Тебя дѣдъ ужъ вѣрно давно ждетъ. Только смотри, когда солнце будетъ заходить, надо итти за хворостомъ. А Ксаня одна не пойдетъ, прибавила она нараспѣвъ.

   — Стало быть, мнѣ съ ней надо итти!

   — А Ксаня одна не пойдетъ, шаловливо повторила она тѣмъ же голосомъ.

   Я было тронулъ лошадь, но опять остановился; мнѣ просто стыдно стало бросить Ксаню одну, на той же дорогѣ, гдѣ провела она чуть не сутки, дожидаясь моего возвращенія.

   — Пойдемъ вмѣстѣ пѣшкомъ, а лошадь я поведу за собой, проговорилъ я вдругъ.

   Я уже хотѣлъ слѣзать долой, когда вдругъ мнѣ пришла въ голову мысль, показавшаяся мнѣ великолѣпною.

   — Вѣдь ты ѣздишь верхомъ?

   — Я-то? Лучше всякой татарки. Только я такъ не люблю по вашему, какъ татарки, я по своему, бокомъ.

   — Такъ садись ко мнѣ въ сѣдло и поѣдемъ. Вѣдь ѣздятъ же постоянно татары вдвоемъ, а мы оба будемъ не тяжелѣе одного.

   — Чудо! Чудо! И какъ весело будетъ, воскликнула она, хлопая въ ладоши.

   Я отодвинулся назадъ на край сѣдла.

   — Куда же ты двигаешься? Развѣ такъ ѣздятъ? Садись совсѣмъ въ сѣдло, бери поводъ въ лѣвую руку; вынь ногу изъ стремени. Эту, эту, правую.

   Я повиновался. Она поставила ногу въ стремя, ловко усѣлась бокомъ на холкѣ лошади и повернулась ко мнѣ.

   — Чудо! Чудо! Бери теперь поводья въ правую руку, а лѣвой держи меня. Ну! держи же! Что-жъ ты глядишь? Держи, а то я упаду назадъ.

   Неровно и боязливо забилось во мнѣ сердце. Руки не повиновались мнѣ, и я почти насильно заставилъ себя обхватить ее.

   — Уй! какая высокая лошадь! воскликнула она оглядываясь. Держи же крѣпче. Ну, а я вотъ такъ. Теперь ступай хоть вскачь, такъ не упаду!

   И совершенно повернувшись ко мнѣ, она обняла меня руками, и слегка закинувъ головку назадъ, весело разсмѣялась мнѣ въ лицо. Кровь бросилась мнѣ въ голову, и я невольно отвелъ руку, которая обхватывала ее. Она покачнулась назадъ, вскрикнула и съ испугомъ крѣпко прильнула во мнѣ. Первое чувство прошло, сказалось другое, и руки мои сами собой обвили ее и словно онѣмѣли вокругъ ея стана…

   Ксаня вздрогнула и замерла. Прошло мгновенье, глаза наши встрѣтились, и яркая краска разлилась по лицу ея; она опустила глаза.

   — Пусти!!— чуть слышно пролепетала она и, соскользнувъ на землю, отвернулась отъ меня лицомъ къ морю.

   — Я лучше пѣшкомъ… долетѣла до меня ея смущенная ложь. Я хотѣлъ что-то сказать, но голосъ мой не повиновался мнѣ. Лошадь тронулась отъ невольнаго движенія поводьями.

   На поворотѣ я черезъ силу оглянулся. Ксаня стояла на томъ же мѣстѣ, въ той же позѣ, глядя на море.

   Я погналъ лошадь во весь духъ, но не могъ ускакать отъ милаго, тихо оробѣвшаго взора, огнемъ проникавшаго мнѣ въ душу, отъ милаго стана, замиравшаго на груди моей, отъ теплыхъ рукъ…

   Напрасно лошадь моя вскачь уносилась отъ Ксани; призракъ ея будто мчался со мною въ сѣдлѣ!…

   Вотъ изъ-за угла появилось Тегерджи. Бѣлая часовня, бѣлый домъ! Круто остановилъ я лошадь, соскочилъ долой и бросился прямо… не къ дѣду, а къ себѣ въ комнату.

——

   Прошло около недѣли.

   Жгучее, незнакомое мнѣ дотолѣ чувство задавило меня.

   Днемъ я безсмысленно бродилъ изъ комнаты въ комнату, съ балкона на крыльцо и съ крыльца на балконъ, изрѣдка рѣшался выходить въ садъ, но не отдалялся отъ дома, боясь встрѣчи…

   Ночью я метался по постели почти въ бреду, вставалъ и ложился и снова вставалъ. Измученный, я засыпалъ подъ утро, но и во снѣ сожигалъ, пугалъ и будилъ меня… все тотъ же призракъ.

   Вскорѣ онъ по цѣлымъ днямъ, словно опутывая раскаленной сѣтью все существо мое, душилъ, томилъ меня въ своихъ страстныхъ объятіяхъ и, наполняя стыдомъ, тоской и ужасомъ, просилъ, требовалъ, отнималъ у меня… поцѣлуи!…

   Наконецъ я выбился изъ силъ, и однажды около полудня попробовалъ было лечь спать, но не прошло минуты, я вскочилъ и задыхаясь остановился среди комнаты.

   Взоръ мой нечаянно упалъ на топоръ, висѣвшій въ углу. Я сорвалъ его вмѣстѣ съ гвоздемъ, стремительно выбѣжалъ въ садъ и всадилъ нѣсколько разъ въ первое попавшееся дерево, потомъ вдругъ остановился и далеко швырнулъ его отъ себя. Безсмысленно простоявъ съ минуту у изрубленнаго дерева, я пустился бѣжать вонъ изъ сада. Пробродивъ цѣлый день и возвращаясь домой уже послѣ захода солнца, я вдругъ нечаянно наткнулся на знакомый табунъ ословъ и лошаковъ. Тутъ я вспомнилъ, что между ними есть одинъ по прозвищу шайтанъ, т. е. чортъ, на котораго никогда никто изъ татарчатъ не смѣлъ садиться, потому что онъ былъ страшно бѣшенъ и золъ.

   — Вотъ кого мнѣ надо! закричалъ я, увидя его.

   Невѣроятную дерзость и ловкость почувствовалъ я вдругъ въ себѣ и чрезъ секунду, вспрыгнувъ сзади, былъ на немъ. Лошакъ вздрогнулъ и остановился, не дожевавъ травы. Около восьми лѣтъ никто не садился на него.

   Я снялъ поясъ и сильно стегнулъ его мѣдной пряжкой. Онъ издалъ какой-то дикій звукъ и, бросившись въ сторону, ударилъ задними ногами; я покачнулся, но усидѣлъ, крѣпко вцѣпившись руками за холку. Онъ снова взвизгнулъ и, повернувъ голову ко мнѣ, едва не схватилъ меня зубами, но получивъ снова сильный ударъ пряжкой по головѣ, взвился круто на дыбы и, чуть не опрокинувшись, стрѣлой помчалъ меня подъ гору. Черезъ нѣсколько минутъ я былъ въ лѣсу, въ чащѣ; лошакъ мчался какъ вихрь; безчисленныя вѣтки, свистя справа и слѣва, нещадно хлестали меня по лицу. Но вдругъ нежданно мелькнулъ предо мной толстый сукъ,— я не успѣлъ увернуться, получилъ страшный ударъ въ плечо и съ маху полетѣлъ на землю!

   Когда я очнулся, было уже совсѣмъ темно. Я пошевельнулся: нестерпимая боль сказалась въ плечѣ. Едва добравшись до сосѣдней деревни, я нанялъ тамъ лошадь, и шагомъ отправился домой. Чрезъ часъ я отворялъ дверь залы. Дѣдъ, противъ обыкновенія задумчивый, сидѣлъ въ углу у окна.

   Услышавъ шаги мои, онъ поднялъ голову, пристально посмотрѣлъ на меня и вскочилъ со стула.

   — Что съ тобой! Ты блѣденъ какъ смерть?..

   — Ничего, дѣда, нерѣшительно проговорилъ я.

   — Ахъ! Воля, Воля! да развѣ я слѣпъ! Развѣ я не вижу, что ты уже давно самъ не свой! Вѣдь я все вижу и мнѣ еще тяжелѣе тебя. Сначала я успокоился, думалъ, что понялъ тебя, а теперь я опять ничего, ничего не понимаю!

   Старикъ снова опустился на стулъ и, облокотившись на окно, отвернулся отъ меня.

   — Ну, хоть теперь скажи: что съ тобой? Ты блѣдный, измученный.

   Я вкратцѣ разсказалъ продѣлку съ лошакомъ.

   — Да зачѣмъ же ты сѣлъ на него! Вѣдь уже это не смѣлость, а просто ребячество.

   Я молчалъ.

   — Это было сегодня. Ну, а всѣ дни отъ чего ты былъ грустенъ.

   — Самъ не знаю! Самъ не понимаю… Ничего не понимаю!..

   — Ахъ, Воля! не говори со мной такъ!.. Мнѣ больно. Ты сталъ совсѣмъ другой со мной; скрытенъ… словно разлюбилъ!..

   Я вспыхнулъ.

   — Это неправда, дѣда! Но говорить, повѣрять, я не могу! Никому! Ни за что! Я самъ не знаю, что со мной! А что знаю… не скажу! не могу!

   — Ты у меня одинъ, Воля! Одна моя радость, одна моя забота, моя жизнь. Я не могу видѣть тебя въ такомъ положеніи. Вѣдь это не любопытство, а любовь… хочетъ. Если же ты менѣе любишь меня теперь…

   — Не договаривай, дѣда, слышать тяжело, произнесъ я вдругъ. Я сталъ скрытенъ. Да! Но я такъ же, какъ и прежде, люблю тебя. Говорить же, объяснять, я не могу, и не стану. Думай что хочешь. Догадывайся… но не спрашивай… Я ничего не могу… Я съ ума схожу…

   Я тяжело опустился на диванъ; силы вдругъ совершенно оставили меня, и чрезъ минуту я былъ снова почти безъ памяти.

  

XX.

   Я заболѣлъ довольно серьезно и не вставалъ съ постели. Боль отъ удара объ дерево скоро прошла, оставался лишь синякъ, а я все-таки болѣлъ. Чѣмъ? Я самъ не зналъ. А дѣдъ, будто зная хорошо, не спрашивалъ и не говорилъ. Поправившись и поднявшись черезъ недѣлю, я все еще не рѣшался выйти въ садъ, боялся увидѣться съ Ксаней.

   Наконецъ однажды среди ночи, будучи не въ состояніи заснуть и убѣжденный, что не встрѣчу ее, я одѣлся и отправился прогуляться на гору.

   Ночь была великолѣпна, во всемъ своемъ южномъ ослѣпительно-дивномъ нарядѣ. Мертвая тишина царила вокругъ, и дерзки показались мнѣ собственные шаги мои, слегка нарушавшіе окрестный торжественный сонъ.

   Я началъ всходить на гору, тихо пробираясь чрезъ таинственную сѣнь густыхъ кустовъ и деревьевъ, часто обдававшихъ меня своими холодными ночными слезами. По привычкѣ я прямо прошелъ на скалу въ царство Ксани, но невольно остановился за нѣсколько шаговъ. Длинная, черная фигура, не шевелясь протянулась и лежала на нашемъ обыкновенномъ мѣстѣ.

   Я простоялъ нѣсколько минутъ неподвижно, глядя на нее. Обманчиво свѣтила луна; то фигура казалась мнѣ большою, удлинялась, то снова принимала свой первоначальный видъ и даже какъ будто становилась меньше. Я пошелъ назадъ, и признаться… оглянулся суевѣрно два раза, дабы увѣриться, что фигура не двинулась за мной по пятамъ, принимая уродливыя, нечеловѣческія формы.

   Я направился къ часовнѣ и вошелъ въ нее. Посидѣвъ тутъ немного, я рѣшился преодолѣть свой глупый страхъ и снова отправиться на скалу. Но дошедши къ двери, я хотѣлъ уже спускаться по ступенямъ, но, взглянувъ передъ собой, остановился и вздрогнулъ.

   Черная фигура, едва скользя по дорожкѣ, шла прямо на меня, шумя по песку длиннымъ шлейфомъ. Упавшая отъ нея тѣнь, темнымъ пятномъ плыла съ боку по газону. Вся фигура рѣзко выдѣлялась отъ всего окружающаго и отъ звѣзднаго купола неба. Вдругъ направо отъ меня кто-то легко вскрикнулъ: Аллахъ! и бросился бѣжать изъ сада.

   Это окончательно смутило меня, но глаза какъ бы противъ воли впились въ медленно подвигавшуюся фигуру. На половинѣ пути она вдругъ остановилась, потомъ сдѣлала нѣсколько быстрыхъ шаговъ и снова остановилась, очевидно глядя на меня. Чрезъ минуту фигура, закутанная съ головой въ длинный черный платокъ, тащившійся краемъ по землѣ, тихо всходила по ступенямъ. Я снова вздрогнулъ, но уже не отъ испуга. То была Ксаня!

   — Зачѣмъ ты здѣсь? ночью? тихо промолвила она.

   — Не спалось, я и вышелъ. А какъ мы давно Ксаня… давно не видѣлись. Я хворалъ…

   Она не отвѣтила, прошла мимо меня прямо къ лампадѣ и поправила ее, потомъ стала на колѣни передъ образомъ и долго оставалась такъ… Наконецъ она снова поднялась и молча остановилась передо мной.

   — Отчего ты не спишь, Ксаня?

   — Я спала сейчасъ у себя въ царствѣ, какъ-то грустно отозвалась она, не глядя на меня.

   — Такъ можно простудиться, Ксаня. Теперь ночи холодныя. Отчего ты не дома?..

   — Вотъ платокъ, перебила она, въ немъ тепло. Скажи, что съ тобой было. Теперь ты здоровъ?

   — Да. Отчего же ты дома спать не осталась?

   Она молчала, потомъ проговорила тихо:

   — Дома? дома? душно мнѣ дома. Душно и тяжело! Ахъ, какъ тяжело! Опять прежній камень на сердцѣ!..

   Прошло нѣсколько минутъ; она, не глядя на меня, положила мнѣ руку на плечо и, не шевелясь, долго смотрѣла куда-то вдаль. Но въ глазахъ ея не свѣтилось мысли. Наконецъ Ксаня глубоко вздохнула и, сошедши со ступенекъ, пошла было къ скалѣ, но вдругъ зашаталась и опустилась на траву близъ двухъ высокихъ кипарисовъ.

   Я бросился къ ней, не не сказавъ ни слова, тихо сѣлъ около нея. Невыразимой грустью покрылось нѣжное, блѣдное личико ея, утонувшее въ толстомъ черномъ платкѣ, окаймлявшемъ голову широкими складками. Глаза тоскливо переходили безъ цѣли съ предмета на предметъ.

   — Ксаня! произнесъ я вдругъ противъ воли.

   Она молча откачнулась, прислонилась плечомъ къ кипарису и, поднявъ голову, устремила грустный взоръ свой на звѣздное небо. Крупныя слезы свѣтились на рѣсницахъ. Маленькія губки, совершенно сухія отъ палящаго дыханія, безсильно раздвинулись и чуть-чуть вздрагивали по временамъ. Скрещенныя руки нѣжно выдѣлялись на черномъ платкѣ, который она придерживала надъ волнующейся грудью.

   — Ксаня! что съ тобой? Ты нездорова?..

   — Ахъ, нѣтъ!..

   — Что же съ тобой?

   Она молчала. Слезы скатились по ея щекамъ и оставили за собой свѣтящійся слѣдъ.

   — Ксаня! Ксаня! не молчи такъ! Скажи хоть слово. Ксаня! хоть слово…

   — Тяжело… Душитъ… едва слышно слетѣло съ губъ ея.

   — Отчего?

   Она тоскливо мотнула своей маленькой головой и уронила ее на руки.

   — Ксаня! скажи же… Ты отъ меня скрываешь что-нибудь. Скажи… Скрываешь, Ксаня?

   Она молчала и не шевелилась.

   — Ты меня и слушать не хочешь. Богъ съ тобой. Ты другая со мной стала. Другая!..

   И говоря это, я чувствовалъ, я зналъ, что лгу. Умышленно и невольно…

   Она порывистымъ движеньемъ повернулась ко мнѣ и положила руки мнѣ на плечи. Чрезъ мгновеніе ея холодная ладонь слегка дрожала на лбу моемъ.

   — Пѣвунъ! вдругъ шепнула она.

   — Что?

   Снова минута молчанія.

   — Вѣдь ты…— голосъ ея оборвался.— Вѣдь ты очень любишь… меня?

   Чутко забилось во мнѣ сердце.

   — Д-да! едва, едва отвѣтилъ я.

   Она молчала. Вдругъ все исчезло изъ глазъ моихъ. Одна рука ея была на глазахъ моихъ, другая обвила голову, и что-то скользнуло по лицу моему, опалило губы.

   Почти безсознательный, пугливый поцѣлуй, тотъ, что дается въ жизни однажды — первый поцѣлуй первой любви…

   — Оставь меня! Оставь! зашептала она, слабо освобождаясь, и скрывая лице на груди моей. Я самъ не зналъ и не помнилъ, когда и какъ случилось, что я покрылъ сумасшедшими поцѣлуями блѣдное лицо, все орошенное слезами. Ярко зарумянилось оно.

   — Пѣвунъ! не надо! шептала она, защищаясь и кладя руку мнѣ на губы. И, крѣпче приникнувъ ко мнѣ лицомъ, она заплакала.

   — Ксаня! Да о чемъ же плачешь ты? Милая! О чемъ же?

   Она рыдала и не отзывалась.

   — Ксаня! ты молчишь опять? Что съ тобой? Уйти мнѣ, оставить тебя! Ахъ, Ксаня, Ксаня! ты не любишь меня?

   Она вдругъ подняла голову и устремила на меня чарующій голубой взоръ, полный слезъ, и страстно зашептала:

   — Не правда! не правда! Я люблю пѣвуна… О, какъ я люблю! какъ люблю!

   И шопотъ этотъ замираетъ на губахъ моихъ, переходитъ въ поцѣлуй и долго не прерывается онъ, словно всю душу свою изливаетъ она имъ безвозвратно…

   Теплыя руки, какъ двѣ змѣи, сплелись вокругъ моей головы. На груди моей, впервые, тихо волнуется другая и другое сердце шибко, близко вторитъ моему. Другія кудри вьются по щекѣ моей и жгутъ ее. А на губахъ, на лицѣ, поцѣлуи, беззвучный лепетъ, горячее дыханіе! И вѣетъ все это сказочно-чуднымъ, еще неизвѣданнымъ… чаруетъ, опьяняетъ и сполна отрѣшаетъ отъ всего окружающаго міра…………

——

   Будто завѣса упала съ глазъ и бремя съ души…. Будто провидѣлъ что и очами и всѣмъ трепещущимъ существомъ.

   Хочется плакать, а не знаешь о чемъ…

   Готовъ всѣмъ сердцемъ раскаяться, но не хочетъ оно… Стыдъ и страхъ ворвались въ душу и сладостно замираетъ она отъ нихъ… Будто они желанные гости у нея! Виновенъ ли?! Нѣтъ ли? Внутри что-то громко говоритъ: Виновенъ! И что-то въ отвѣтъ радуется, что виновенъ…

   А природа кругомъ, въ ночномъ нарядѣ своемъ, мерцаетъ любовью и лаской, смотритъ мнѣ въ лице привѣтомъ, а не укоромъ, не гнѣвомъ….

   Я озираюсь боязливо, но чую сердцемъ, что все кругомъ полно мира и счастья; все, кругомъ,— любитъ меня… Свершилось таинство, заключенъ союзъ между мной и всей природой. Теперь мы вмѣстѣ одною жизнью живемъ.

   Полная луна шибко выплываетъ изъ прозрачныхъ облаковъ, протянувшихся по небосклону легкой, волокнистой дымкой, и вдругъ обливъ землю своими серебрящими лучами, царственно идетъ надъ нею по темной синевѣ неба.

   Съ залива чуть вѣетъ влажный вѣтерокъ; будитъ лобызающей струей погруженную въ сонъ природу, холодитъ мнѣ горячій лобъ и нѣжно, любовно играетъ кудрями головки, въ полуснѣ упавшей на мое плечо.

   На ближайшемъ мысу, по вьющейся дорожкѣ мелькнулъ татаринъ на сѣромъ конѣ. Блеснула уздечка, блеснулъ серебряный кушакъ его, полузакрытый черной мохнатой буркой — и все снова исчезло. Снова одиноко и пустынно торчитъ скалистый мысъ, угрюмо уткнувшись въ темныя воды. Точно громадное, сказочное чудовище припало къ водѣ и, нахмурившись, молча утоляетъ свою вѣчную жажду.

   Тихо все. Крѣпко прижалась ко мнѣ Ксаня. Спокойно дышитъ она; не волнуется отъ непонятной тоски ея грудь. Черный платокъ, спустившись съ плечъ толстыми складками, обвиваетъ ея станъ вмѣстѣ съ моими руками.

   Я смотрю на милое, чудно красивое лицо, щекой прильнувшее ко мнѣ, и безъ конца повторяю мысленно: она моя!..

   И чудится мнѣ, что во мнѣ и повсюду, на сердцѣ моемъ и кругомъ меня, во всемъ видимомъ мірѣ, отъ муравы и цвѣтовъ до далекихъ звѣздъ въ небѣ… всюду неумолчно и нескончаемо звучитъ то же слово: Моя!…

   И сколько въ этомъ словѣ сказалось,— нельзя передать сотнями словъ!

   Съ востока медленно выступаетъ грустно кочующая толпа бѣловатыхъ облачковъ. Словно невѣдомые духи, полные гнетущей, неисцѣлимой скорби, тихо движутся они, и чудится мнѣ въ полночной тиши ихъ неземная молитва Творцу о конечномъ пріютѣ въ этомъ уныломъ странствованіи по безбрежному, эѳирному пути.

   Вотъ принеслось чрезъ заливъ изъ сосѣдней деревни, уютно прилѣпившейся между прибрежныхъ скалъ, топанье и ржанье табуна, выгоняемаго на ночь въ долину. Вся окрестность дрогнула отъ него. Но смолкъ этотъ шумъ, и среди воцарившейся тиши раздаются гдѣ-то нѣжные, страстно-тоскливые звуки чабанской свирѣли. Поютъ они, льются и, чудно переливаясь, умираютъ въ горахъ, утопающихъ подъ таинственнымъ покровомъ ночи, или далеко летятъ по волнамъ затеряться на морскомъ просторѣ.

   Что сказалось вдругъ въ нихъ? Жгучая ли страсть, томящее ли горе, мольба о покоѣ давно усталаго сердца, потокъ ли трудныхъ, долго скрытыхъ слезъ, или же первый откликъ сердца на первое слово любви?

   Разумъ гадаетъ… а душа моя уже давно вняла откровенью тѣхъ чудныхъ звуковъ, и давно уже отозвалась на нихъ безъимяннымъ порывомъ. Она находитъ въ нихъ то, чего смутно жаждала, въ чемъ уже сомнѣвалась; находитъ отвѣтъ на нѣчто глубоко-затаенное въ ней, на нѣчто, чему не находила отвѣта въ окружающемъ. И теперь въ отвѣтѣ этомъ возстаетъ предъ ней цѣлый міръ, чуждый и сокровенный разуму, но ей знакомый и близкій. Міръ, съ которымъ словно разсталась она когда-то; міръ, съ которымъ восторженно роднится теперь, въ мгновенномъ бытіи его на землѣ и, провидя новую разлуку, стремится, рвется за нимъ… какъ рвется узникъ изъ смрадной темницы на лучъ случайно упавшаго свѣта.

   И я отвѣчаю на эти звуки, ими же вызваннымъ, невольнымъ поцѣлуемъ на полуоткрытыхъ устахъ моей дремлющей Ксани.

   Тихо вздрагиваетъ она, и вотъ слетаетъ съ губъ ея едва слышное: Іерусалимъ!

   Жалобно вскрикиваетъ у берега проснувшаяся чайка и, покинувъ свой ночной пріютъ, пугливо вьется, бѣлѣясь надъ заливомъ.

   Словно предчувствіемъ сжимается сердце мое и снова поднимаю я на небо уже молящійся взоръ…

   Спокойно оканчиваетъ луна свой дозорный путь, ярко обливаетъ землю холодными лучами и тихо движется за высоко взгромоздившійся хребетъ горы.

   Вотъ уже скользнула луна за высокой Яйлой.

   Побѣлѣлъ востокъ, и все болѣе и болѣе охватывается небосклонъ блѣдноватымъ свѣтомъ, возвѣщая скорый приходъ царя природы. Что-то сладко ласкающее грудь разливается въ воздухѣ, какая-то возрождающая сила охватываетъ все существо. Отдохнувшая природа просыпается вокругъ такъ торжественно-спокойно. Чуть-чуть вздрогнетъ кое-гдѣ листъ отъ нѣжной, замирающей на немъ струи утренняго вѣтерка, чуть-чуть колыхнется вѣтка отъ встрепенувшейся и запѣвшей птички. Запоздавшія звѣздочки одиноко и робко дрожатъ на небосклонѣ…

   По деревнѣ пролетѣлъ рѣзкій звукъ захлопнутой двери. То мулла всходитъ на бѣлую мечеть, какъ призракъ выглядывающую среди обхватившихъ ее столѣтнихъ орѣховъ. Вотъ зашевелилась темная фигура его среди бѣлѣющихъ колоннъ мечети и надъ мирно дремлющей деревней проносится и звенитъ его заревая молитва къ Аллаху и его пророку. И подъ очередно замирающими словами страстной молитвы сына юга — медленно, лѣниво отрываются правовѣрные отъ смежающаго очи сна. Вотъ стукнуло нѣсколько дверей. Громче оглашаютъ улицу давно неспящіе, крикливые пѣтухи. Мелькнуло нѣсколько полусонныхъ фигуръ. Надъ крайней хаткой закачался легкій лиловатый дымокъ, а тамъ и надъ другой, и надъ третьей.

   Послѣднія теноровыя ноты муллы потерялись въ окрестности.

   Послѣдняя звѣздочка вздрогнула и утонула въ синевѣ.

   Вспыхнула золотомъ верхушка высокой Яйлы. О! не далеко солнце! Пора! И мой послѣдній поцѣлуй прерываетъ сонъ Ксани…

——

   Она шевельнулась, пролепетала что-то, но не открыла глазъ и, подложивъ себѣ руку подъ щеку, снова припала къ моему плечу, и снова тихо повѣяло мнѣ въ лицо ея теплое и спокойное дыханье.

   Я не рѣшился будить ее, но тутъ же пронеслась сильная, свѣжая струя утренняго вѣтра и пахнула на нее. Она пошевельнулась снова, вздохнула и открыла глаза.

   Долгій, изумленный взоръ устремила она мнѣ въ лицо, потомъ перевела его на плечо мое, гдѣ протянулась ея рука, потомъ на мои руки, обвившія ее, и осталась такъ нѣсколько мгновеній.

   Наконецъ, снова поднявъ на меня глаза, она легко вскрикнула и медленнымъ, нерѣшительнымъ движеніемъ головки снова прильнула ко мнѣ запылавшимъ лицомъ.

   — Ксаня! Скоро солнце начнетъ подыматься!

   Она вдругъ освободилась отъ меня, поднялась и быстро двинулась къ часовнѣ, взбѣжала по ступенямъ, но окаменѣла у порога! Чрезъ минуту она робко входила туда и тихо затворяла за собой дверь.

   Одинокій золотой лучъ восходящаго солнца скользнулъ изъ-за далекой, лиловой цѣпи Судакскихъ горъ. Вотъ показалось еще нѣсколько лучей; освѣтилось спокойное, свѣтло-сѣрое море, загорѣлся пламенемъ крестъ часовни, ея чугунная дверь и бѣлыя ступени. А тамъ дальше, безъ конца, розовыя скалы, камни, розовые холмы и лѣса…

   Вотъ выступилъ весь пурпуровый обликъ солнца и поплылъ въ верхъ необъятнаго неба. Все вспыхнуло и запылало огнемъ. Словно сверхъестественный пожаръ всего видимаго міра. Все проснулось, заговорило. Гдѣ-то невдалекѣ звонко залился жаворонокъ и, словно привѣтствуя съ добрымъ утромъ ожившую природу, утопаетъ въ синевѣ неба. Долго еще слышится оттуда его неумолчная трель.

   Я окинулъ взоромъ эту проснувшуюся жизнь и вдругъ смутился! Эта окрестная жизнь, въ темную ночь, вопрошаемая мной, теперь въ свѣтлое утро, сама съ вопросомъ глянула мнѣ въ лицо, глянула мнѣ въ душу и теперь я робко потупился…

   Что же вдругъ коснулось меня? Гнѣвный укоръ или еще непривычный сердцу привѣтъ?.. Я опять не зналъ! Подъ таинственнымъ покровомъ тихой и нѣмой ночи, среди сна природы и людей, я былъ смѣлѣе, я былъ правъ…

   Теперь, свѣтъ денной, людская суета, весь ожившій кругомъ міръ Божій, отовсюду заглядывая мнѣ въ душу, будто строго вопрошаютъ меня, будто на судъ зовутъ!!..

  

XXI.

   Все смущало меня. Даже четыре бѣлыя пустыя стѣны моей комнаты. Но не долго! Подремавъ и проснувшись въ сумерки, я бодро вышелъ въ залу и сѣлъ около дѣда. Душа моя теперь млѣла отъ избытка счастья и новый взглядъ окружающаго — на меня, былъ уже мнѣ — какъ бы старый знакомый. Я смѣло встрѣчалъ его, и все существо мое радовалось, откликаясь ему, но не той радостью, которая — порывъ, а той, что спокойна, на видъ холодна, но тѣмъ сильнѣе и глубже!..

   Дѣдъ взглянулъ мнѣ въ глаза и улыбнулся, но не сказалъ ни слова.

   — Дѣда, дѣда,— тихо проговорилъ я. Еслибъ ты зналъ только, что у меня на душѣ. Какъ тамъ хорошо!

   — Вижу, Воля. Вижу и счастливъ твоимъ счастьемъ и подчасъ завидую тебѣ, подчасъ желалъ бы быть…

   — Чѣмъ?

   — Желалъ бы быть Волей, а не дѣдомъ. Желалъ бы стряхнуть мои семь десятковъ и воротить невозвратимое. Дорожи, Воля, теперь каждой минутой и наслаждайся жизнью, весною жизни. У тебя еще много впереди, но лучше этого времени никогда не будетъ, потому что не бываетъ никогда никому два раза въ жизни восемнадцать лѣтъ.

   Старикъ вдругъ смолкъ. Я задумался немного. Когда я поднялъ снова голову и взглянулъ на него, онъ сидѣлъ облокотясь на столъ. Лицо его слегка измѣнилось.

   — Что съ тобой, дѣда, невольно промолвилъ я.

   — Ничего… Такъ!..

   — Дѣда, что съ тобой? Скажи же! Дѣда!

   — А! Такъ ты видишь теперь самъ, какъ пріятно получать въ отвѣтъ: ничего и такъ. Вѣдь это твой любимый, всегдашній отвѣтъ на мои разспросы, съ болѣе веселымъ лицомъ проговорилъ старикъ, потомъ остановился и прибавилъ:

   — Нѣтъ, Воля, позволь ужъ мнѣ промолчать на этотъ разъ. У всякаго свое… Дай руку.

   Онъ протянулъ мнѣ свою сухую, желтую руку. Какъ хотѣлось мнѣ поцѣловать эту старушку-руку, носившую меня еще нѣсколькихъ мѣсяцевъ отъ роду и которая съ тѣхъ поръ всегда привѣтливо, съ любовью протягивалась мнѣ. Но дѣдъ никогда не позволялъ мнѣ этого.

   — Ты знаешь по себѣ теперь, продолжалъ старикъ, что есть у всякаго на душѣ нѣчто, что никому не хочется высказать.

   Я молчалъ и грустно смотрѣлъ въ тусклые глаза моего старика, изрѣдка только озарявшіеся какимъ-то слабымъ, едва замѣтнымъ, свѣтомъ. Словно маленькій, умирающій огонекъ пробѣгалъ по нимъ.

   — Да, грустно, грустно! промолвилъ онъ вдругъ, словно про себя. Когда очередь жить, дежурство на землѣ — миновалось. Когда путь, указанный, быть можетъ, слѣпымъ случаемъ, пройденъ, нельзя воротиться, нельзя и остановиться. Надо итти, и все впередъ, впередъ, скорѣе, безъ отдыха, словно на веселый праздникъ спѣшишь; а глядь наткнулся вдругъ на гробъ. Обойти нельзя! ложись! твоя очередь. Вѣдь ты клалъ другихъ на своемъ вѣку. Ну, вотъ и тебя положатъ теперь другіе, уберутъ, какъ что-то уже ни на что негодное, куда нибудь подальше, поглубже — въ вѣчную тьму и тишину. Развѣ изрѣдка только стѣнки, обитыя мишурнымъ золотомъ, будутъ болѣзненно скрипѣть вокругъ, или дно покоробится и треснетъ, упитанное своей клажей. А тамъ и совсѣмъ ничего не останется. И будетъ этотъ конецъ — началомъ густой и красивой травы.

   — Какъ!? выговорилъ я вдругъ громко. Дѣда, что ты говоришь?!

   Давно уже слушалъ я его съ напряженнымъ вниманіемъ.

   Онъ вдругъ обернулся ко мнѣ, пристально посмотрѣлъ и, какъ бы пришедши въ себя, произнесъ принужденно весело.

   — Ты, Воля, меня не слушай. Я вздоръ говорю. Ты думай другое; то, что можешь… пока можешь!..

   Онъ всталъ, поцѣловалъ меня въ лобъ и поспѣшно вышелъ.

  

XXII.

   — Не смотри на меня,— говорила однажды Ксаня, когда мы въ сумерки сидѣли въ ея царствѣ.

   Она была особенно хороша собой и я не могъ оторвать отъ нея влюбленнаго взгляда.

   — Не смотри же, говорила она смѣясь.

   — Отчего?

   — Я хочу на тебя смотрѣть, а твои глаза мѣшаютъ. Дурные глаза. Нѣтъ, милые глаза. Смотри вонъ на парусъ. Вонъ, видишь, въ морѣ?

   — Не хочу я на парусъ смотрѣть. Что мнѣ парусъ? Я на Ксаню хочу смотрѣть.

   — Скажи, вѣдь ты мой? Скажи, мой?

   — Ну, да! Твой.

   — А если мой, такъ извольте, панычъ, слушаться. И она погрозилась.

   Я нагнулся къ ней и ближе посмотрѣлъ на нее.

   — Ксаня!

   — Что?

   — Ты, Ксаня… красавица.

   — Красавица? Такъ поцѣлуй красавицу! шепнула она смѣясь…

   — Знаешь ли, что я думаю,— спустя много времени снова прозвучалъ голосъ Ксани. Я думаю, странно это какъ-то…

   — Что?

   Я думаю… Мнѣ кажется, точно мы съ тобой ушли отъ всѣхъ и спрятались…

   — Какъ? теперь?

   — Нѣтъ, нѣтъ, всегда… съ той ночи… И вчера, и нынче. Точно будто все… и люди… намъ совсѣмъ чужіе.

   Она подумала.

   — Точно всѣ люди умерли, а мы живемъ; или мы двое умерли, а всѣ живутъ, а мы… мы съ ними не живемъ.

   Я, не понялъ ея.

   — Даже сѣдой мой съ ними, а не съ нами, и твой тоже, твой дѣдъ! Странно!

   Она смолкла и прижавшись горячей щекой своей къ моему лицу, глубоко задумалась.

   — А если это грѣхъ? вдругъ проговорила она какъ бы про себя.

   — Какъ? Что грѣхъ?

   — А если грѣхъ? И большой, большой…

   — Перестань, Ксаня! Ты все смущаешь себя разными выдумками. Да и меня тоже.

   — Ахъ, пѣвунъ! Я не выдумываю, мнѣ все точно кто шепчетъ.

   — Да отвѣчай мнѣ. Грѣшно ли то, что я тебя люблю?

   — Н-нѣтъ.

   — Ну, а грѣхъ ли, что ты меня любишь?

   — Не знаю! Н-нѣтъ!

   — Ну, такъ о чемъ же ты говоришь?

   — Ахъ, пѣвунъ. Не то…. грѣхъ… Любить можно… Какъ мы прежде… А такъ?..

   И она спрятала лицо свое.

——

   Какъ волшебный сонъ улетаетъ подъ утро, оставляя по себѣ ясное, но милое воспоминаніе, такъ пронеслось надъ головой моей послѣднее упоительное время уже не дѣтской любви. Время такого счастья, которое, какъ широкое море, разливается вокругъ и поглощаетъ въ свои привѣтно-шумящія, привѣтно-ласкающія волны. Полныя очарованнаго смысла, плещутъ онѣ надъ головой.

   Да! я утопалъ въ необъятномъ морѣ счастья. Я не заглядывалъ въ будущее, да и не старался заглянуть туда. Будь, что будетъ! А вѣдь то, что было, что есть — то уже мое. И ничто, никакая сила, никакое велѣнье не отниметъ его у меня, не украдетъ изъ памяти моей.

  

XXIII.

   Время шло… и снова одолѣло думанье мою Чудную. Снова загрустила она, и все болѣе и болѣе безотвѣтная, была въ постоянной, необъяснимой тревогѣ, которую напрасно старалась скрыть отъ меня. Все рѣже и рѣже ворочались къ намъ прежнія минуты беззаботнаго счастья.

   Однажды, когда я одинъ сидѣлъ на скалѣ, глаза мои нечаянно упали на небольшую расщелину. Три слова были тамъ выцарапаны гвоздемъ рукою Ксани: Господи! просвѣти душу!

   Это сильно смутило меня. Заговорить съ ней первому объ этой надписи было невозможно. Она никогда не простила бы мнѣ моей нескромности.

   Чтобъ развлечь ее, я началъ снова разсказывать ей эпизоды изъ исторіи, какъ бывало прежде дѣлалъ. Но тогда она была всегда внимательна, теперь же часто не слушала и, пойманная въ этомъ, смущалась. Я не зналъ, что дѣлать съ ней. Разъ какъ-то она была особенно грустна, даже блѣдна немного и снова не отвѣчала на мои допросы. Я вспылилъ, ушелъ отъ нея и сѣлъ на балконѣ.

   — Пѣвунъ! раздалось чрезъ нѣсколько времени подъ балкономъ.

   — Ну, что тебѣ? угрюмо отвѣчалъ я.

   — Поди ко мнѣ. Не сердись!

   — Зачѣмъ я пойду! Что мнѣ съ тобой, когда ты и говорить даже не хочешь.

   — Поди же. Я не буду. Я тебѣ скажу… все. Не сердись.

   Я вышелъ въ садъ. Мы отправились къ часовнѣ и усѣлись на ступеняхъ.

   — У меня на душѣ нехорошо, Пѣвунъ, давно нехорошо, робко промолвила она.

   — Я не понимаю, объяснись.

   — У меня нечисто на душѣ. Я сѣдому…

   — Ну?

   — Сѣдому въ глаза, не могу… смотрѣть.

   Я хотѣлъ сказать что-то, но промолчалъ.

   — Я стала его обманывать, продолжала она. Я не все ему говорю, а это мнѣ тяжело очень. Ты и придумать не съумѣешь, какъ я люблю его. Только я про него не хочу часто толковать… И ему-то, да лгать!! Потомъ я и молюсь меньше.

   — Почему же?

   — Я, когда прежде молилась, всегда прямо смотрѣла на образъ, а теперь не могу, боюсь увидать что нибудь…

   — Увидать? Какой вздоръ!

   — Вотъ сегодня утромъ я въ часовнѣ молилась и неглядѣла на ликъ Спасителя, а потомъ…

   — Ну, потомъ поглядѣла!

   — Поглядѣла, и мнѣ показалось, что онъ грозится. Я даже обмерла!

   — Ахъ, Ксаня! Да развѣ это можетъ быть?

   — Я знаю, что Онъ не грозился. Это было бы чудо, котораго я и не стою. Да показалось-то мнѣ такъ. А почему? потому что у меня на душѣ нехорошо.

   — Да отъ чего не хорошо-то?

   Она снова замолчала, и снова напрасно старался я узнать что нибудь. Долго просидѣли мы такъ. Наконецъ въ сумерки она вдругъ поднялась.

   — Куда же ты?

   — Надо…

   И она быстро пошла по дорожкѣ.

   — Ксаня… ты даже не простилась со мной.

   Она молча обняла меня, прильнула тихо губами къ моимъ и долго не прерывала своего грустнаго поцѣлуя.

   — Надо бы одно, а дѣлаешь другое, тоскливо шепнула она вдругъ.

   — Что ты говоришь?

   — Нѣтъ! Такъ… Пѣвунъ?

   — Что, милая?

   — Помолись за меня нынче, какъ домой придешь.

   — Я всегда за тебя молюсь.

   — Помолись, помолись… А то я не могу!..

   Съ грустью прозвучали слова эти! А лицо мое было въ ея слезахъ.

   — Ксаня, ты плачешь?!

   Она не отвѣчала, отвернулась и пошла.

   — Я провожу тебя?

   — Нѣтъ, нѣтъ. Не надо.

   Я остановился и слѣдилъ за ней глазами, пока могъ, потомъ, поникнувъ головой, сталъ спускаться съ горы.

   Вдругъ на одномъ изъ поворотовъ захрустѣли около меня вѣтки, раздвинулись два большіе куста акаціи, и фигура Степана загородила мнѣ дорогу. Я остановился, и сильно дрогнуло во мнѣ сердце. Мертвенная блѣдность покрывала лицо его. Устремленные на меня глаза смотрѣли тускло, губы немного подергивало.

   — Иди за мной! глухо проговорилъ онъ, тяжело дыша, и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ на гору.

   — Куда? Зачѣмъ?

   Онъ остановился и проговорилъ тѣмъ же голосомъ:

   — Иди за мной!

   — Я домой иду!

   — Отъ зазнобы! Ужъ больно скоро прискучила. Прежде, такъ по цѣлымъ ночамъ… полугрубо, полугрустно произнесъ онъ.

   Я отвернулся и началъ спускаться съ горы. Онъ бросился за мной, схватилъ меня за руку и, стиснувъ ее, крикнулъ:

   — Иди, говорятъ, за мной!..

   — Тише!! произнесъ я, вырывая руку и дрожа отъ гнѣва. Ты моего ножа ужъ попробовалъ!.. Такъ онъ со мной!..

   — Ножей не надо, хладнокровнѣе выговорилъ онъ. Коли есть въ тебѣ страхъ Божій — мы и безъ ножей поладимъ. А не то, такъ я просто и кулакомъ убью… Иди!

   — Что тебѣ нужно? говори здѣсь!..

   — Иди! упрямо повторилъ онъ.

   Я пожалъ плечами и, отвернувшись, сталъ не шевелясь около него! Я не зналъ, что дѣлать.

   — Загублю, вертѣлось въ головѣ моей слово, когда-то сказанное имъ.

   — Что-жъ ты съ ножемъ-то своимъ… Душа въ пятки ушла.

   — Пойдемъ!

   Мы молча стали подниматься на гору.

   Мнѣ становилось жутко. Я хорошо не зналъ, чего хочетъ теперь и на что можетъ рѣшиться этотъ человѣкъ…

   Мы мѣрными шагами подвигались впередъ, миновали часовню и подошли къ воротамъ сада.

   — Куда ты? произнесъ я, останавливаясь и глядя на его безжизненное лицо.

   — Опять душа въ пятки ушла! грубо отозвался онъ.

   Мы вышли изъ воротъ. Степанъ повернулъ налѣво, но, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, вдругъ какъ вкопанный остановился. Я поднялъ опущенные въ землю глаза. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ была Ксаня. Она молча подошла къ намъ. Глаза ея спокойно, но пристально впились въ Степана и загорѣлись какимъ-то необычнымъ огнемъ. Еще ни разу не видалъ я ее такою. Степанъ отвернулся и сталъ смотрѣть куда-то въ сторону.

   — Куда вы идете? тихо, но звучно проговорила она. Сдержанная сила слышалась въ ея голосѣ.

   Степанъ молчалъ какъ убитый и не шевелился.

   — Куда вы идете? громче повторила Ксаня, обращаясь ко мнѣ.

   — Намъ надо… тихо выговорилъ я.

   — Куда ты ведешь его? обратилась она къ Степану.

   Онъ продолжалъ молчать и глядѣлъ въ сторону. Ксаня повернулась ко мнѣ.

   — Проводи меня. Пойдемъ.

   Онъ сдѣлалъ движенье.

   — Останься! мы пойдемъ одни!.. строго проговорила она.

   Лицо Степана измѣнилось совершенно. Онъ мутными глазами посмотрѣлъ на нее.

   — Ксаня, я не могу… Мнѣ надо съ нимъ итти.

   — Зачѣмъ лжешь второй разъ!

   — Я не лгу, Ксаня.

   — Я хочу, чтобы ты шелъ со мной!

   Она взяла меня за руку. Мы отошли немного.

   Ксаня остановилась, воротилась къ Степану и, показавъ на небо, произнесла болѣе мягкимъ голосомъ:

   — Помолись Богу! Онъ тебя вразумитъ!

   Степанъ отвернулся отъ нея и вдругъ сѣлъ на землю. «Завтра успѣемъ, если онъ захочетъ», успокоивалъ я мысленно свое самолюбіе.

   Мы тихо спускались съ горы. Ксаня молчала. Пройдя нѣсколько шаговъ, она пошла тише и наконецъ вдругъ снова остановилась.

   — Что ты? вымолвилъ я.

   — Мнѣ жалко его… жалко!

   Она задумалась; видно было по лицу ея, что она боролась съ какой-то неотступной мыслью.

   — Ступай! Ступай одинъ… Я ворочусь, вдругъ произнесла она.

   — Куда?

   — Ворочусь въ Степану. Ступай. Прощай!.. задумчиво говорила она, какъ бы перебирая мысленно какой-то планъ, и быстро повернувшись, чуть не бѣгомъ отправилась на гору.

   — Ксаня! Я не хочу! Ксаня!!

   Я догналъ и схватилъ ее за руку. Она поглядѣла съ изумленіемъ мнѣ въ глаза.

   — Не ходи! Я не хочу!! почти закричалъ я, проникаясь какимъ-то новымъ для меня чувствомъ. Слышишь!

   Глаза Ксани блеснули.

   — Когда мнѣ надо что сдѣлать,— спокойно проговорила она своимъ сильнымъ шепотомъ, то мнѣ не закажетъ никто! Я тебя не могу послушаться теперь, мягче прибавила она и снова направилась въ гору.

   Я приросъ къ своему мѣсту! Полу сознанное, но сильное чувство бушевало во мнѣ. Я умолялъ ее мысленно воротиться, проклиналъ Степана, всѣхъ и все! Я грозилъ, смущался, путался и кончилъ припадкомъ злобной ревности!…

  

ХXIV.

   На утро, поднявшись на скалу, я увидѣлъ Ксаню у порога ея домика. Она стояла около сидѣвшей на скамейкѣ какой-то нищенки. Я все еще былъ подъ вліяніемъ вчерашняго чувства. Мнѣ непреодолимо хотѣлось отмстить какъ нибудь. Я направился къ домику, поравнялся съ ней и, не обращая на нее никакого вниманія, прошелъ мимо, повернувъ на деревню.

   — Пѣвунъ, здравствуй! Что-жъ ты… произнесла она мнѣ вслѣдъ.

   Я не откликнулся и не обернулся.

   — Это очень зло! выговорила она грустно.

   Я взбѣсился на себя, хотѣлъ вернуться, но продолжалъ итти.

   Вошедши въ татарскую деревню, я пошелъ къ хатѣ Османа. Его не было на крышѣ, подушки однѣ предстали моимъ глазамъ.

   «Опять заболѣлъ — хозяйничаетъ!» подумалъ я и остановился.

   За сосѣдней хатой послышался смѣхъ и разговоръ по-татарски.

   — Другую купишь, чего унывать.

   — Не надо, прозвучалъ въ отвѣтъ голосъ Османа.

   Я забылъ всѣ свои заботы и въ изумленіи обогнулъ хату.

   Османъ сидѣлъ на корточкахъ и, уткнувшись носомъ въ плетеную дверь хаты, смущенный и унылый, искоса поглядывалъ на стоящаго предъ нимъ сосѣда Али. Увидавъ меня, онъ приподнялъ голову и замоталъ руками.

   — Панычъ! Панычъ! плаксиво занылъ онъ.

   — Что съ тобой?

   — Великое несчастье послалъ на него Аллахъ, проговорилъ Али, покатываясь отъ смѣха.

   Османъ недружелюбно и съ упрекомъ глянулъ на него.

   — Что съ тобой, Османъ? повторилъ я.

   Онъ снова замоталъ руками, потомъ опустилъ правую въ карманъ и вытащилъ оттуда чубукъ со шнуркомъ. Медленно опустивъ руку во второй разъ въ тотъ же карманъ, онъ вытянулъ что-то завернутое въ грязную бумажку и, развернувъ, тоскливо протянулъ мнѣ на ладони два закуренные черепка разбитой трубки.

   — Трубку разбилъ? произнесъ я вопросительно и недоумѣвая.!

   — Разбилъ, отвѣчалъ Али, продолжая хохотать. Утромъ пришелъ ко мнѣ, разбудилъ. Я думалъ: бѣда какая на деревнѣ случилась, увидавъ его у себя въ хатѣ.

   — Хочешь, я тебѣ другую подарю? сказалъ я.

   Османъ замычалъ отрицательно и растопырилъ два раза пальцы правой руки, уныло и робко заглядывая намъ въ лицо. Али расхохотался. Я не понялъ движенья Османа.

   — Трубка эта у него десять лѣтъ, объяснилъ мнѣ Али. Стыдись! Оселъ этакій! съ упрекомъ прибавилъ онъ Осману. Этотъ въ отвѣтъ совсѣмъ повернулся носомъ къ двери.

   Мнѣ серьезно стало жаль Османа. Разбить трубку, изъ которой десять лѣтъ привыкъ онъ курить, вещь десять лѣтъ игравшую самую важную роль въ его жизни — было для него чуть ли не переворотомъ въ жизни.

   Османъ долго сидѣлъ молча, пригорюнившись, и вдругъ замычалъ снова.

   — Лошадь. Въ городъ…

   — Гдѣ тебѣ, ты и дорогу забылъ въ Ялту. Дай лучше я съѣзжу на твоей лошади и привезу тебѣ двѣ трубки. Мнѣ кстати надо туда, сказалъ Али.

   — Не надо! Лошадь…

   Али отвернулся, пожалъ плечами и пошелъ къ женѣ Османа, издали насмѣшливо глядѣвшей на мужа.

   — Лошадь ему сѣдлай! сказалъ онъ. Татарка захохотала и скрылась въ хатѣ вмѣстѣ съ сосѣдомъ.

   — Панычъ, панычъ,— замычалъ опять Османъ и, грустно мотая головой, разглядывалъ остатки трубки.

   Чрезъ полчаса онъ съ трудомъ взлѣзъ, при общей помощи, на свою лошадь, окинулъ насъ, лошадь и себя полу-грустнымъ, полу-изумленнымъ взоромъ, и тихо выѣхалъ изъ деревни. На поворотѣ онъ оглянулся, и чуть не свалился долой, замоталъ головой и исчезъ за заборомъ, куда поворачивала дорога…

   — Аллахъ! Не умная она человѣка! совралъ мнѣ по-русски Али, указывая на дорогу.

  

XXV.

   Когда мы чрезъ дня три сидѣли въ моей развалинѣ, я напрасно старался узнать у Ксани, о чемъ говорила она со Степаномъ и что слышала отъ него. Она снова отказывалась говорить, стыдилась какъ-то, изрѣдка вспыхивая и наконецъ объявила прямо, что не скажетъ мнѣ ни слова.

   — Да отъ чего же ты грустна? Отъ того, что Степанъ наговорилъ тебѣ.

   — Сначала отъ этого, а теперь… Теперь отъ другого, отъ думанья.

   — Отъ какого думанья? Что именно?

   Она по обыкновенію замолчала. Я настаивалъ и объявилъ ей наконецъ, что если она не разскажетъ откровенно всего, то я уѣду сейчасъ же на недѣлю въ Ялту.

   — Ты разсердишься! промолвила она наконецъ робкимъ голосомъ.

   — Нѣтъ, нѣтъ, милая! Говори только. Не молчи такъ съ печальнымъ лицомъ. Это мнѣ хуже, больнѣе… Говори что хочешь!

   — Все чудится мнѣ, что мы съ тобой… что я отъ тебя…

   Она запнулась и быстро добавила.

   — Я тебя все-таки много люблю! Много!

   — Да говори же, Боже мой!

   — Мнѣ чудится, и ужъ очень, очень давно, только прежде меньше, а теперь больше… чудится, что Серафима правду говорила… что я теперь грѣшу отъ тебя!

   — Ну?

   — Что ты меня въ грѣхъ ввелъ и не въ одинъ. Что ты точно все искушаешь меня. Да! и когда говоришь со мной, разсказываешь мнѣ, и когда цѣлуешь, и когда я цѣлую, и когда… Ну, да всегда, постоянно.

   Она смолкла. Я грустно и смущенно поникнулъ головой. Я зналъ средство разбить въ прахъ ея сомнѣнья, но все откладывалъ.

   Давно уже думалъ я пойти къ дѣду и объясниться, но какъ сдѣлать это? Вѣдь это будетъ горе для него! Онъ ничего не подозрѣваетъ.

   — Но какъ же могу я искушать тебя разсказами? заговорилъ я снова.

   — Я тебѣ скажу: когда я слушаю тебя и припоминаю, что ты прежде разсказывалъ, у меня на умѣ бродитъ только все одно грѣшное…

   — Да что же такое?

   — Мнѣ меньше хочется итти въ Іерусалимъ… Неправда!!.. Я солгала!.. Я вовсе не хочу итти!! вскрикнула она, озираясь страшнымъ, пугливымъ взглядомъ.

   — Что же тебѣ хочется?

   Она долго не отвѣчала и тихо утирала набѣгавшія слезы.

   — Хочется другое… Хочется не уходить, а жить во вѣки съ тобой, только не потихоньку отъ сѣдого. Сильно хочется что нибудь… какъ бы это сказать? что нибудь дѣлать и сдѣлать. Такое трудное, большое, хорошее. Я все думаю, Іерусалимъ мало трудно, стало быть мало Богу угодно. Вотъ ты мнѣ разсказывалъ разъ… давно уже…

   — Что такое?

   — Ты разсказывалъ разное про дѣвушекъ, которыя дѣла дѣлали и большія дѣла. Одна пастушка землю свою спасла отъ чужихъ… Другая… да много, много ихъ!

   — Ну, такъ что же?

   — Ну, я и думаю. Ты говорилъ, что есть всякія дѣла, Богу еще болѣе угодныя, болѣе трудныя, чѣмъ мое… Мое не трудно! Я Господу мало этимъ угожу. Мало! мало!

   Она снова тихо заплакала.

   — Ксаня, милая, зачѣмъ же грустить. Ну, мы найдемъ другое дѣло, труднѣе, оставь Іерусалимъ.

   — Ахъ, не говори, не говори! Какъ можно!

   — Да отчего же? Если ты будешь знать, что дѣлаешь болѣе угодное Богу…

   Она долго молчала и вдругъ вскрикнула вся въ слезахъ.

   — Да кто же мнѣ скажетъ, что я не согрѣшу, если перемѣню!! Кто мнѣ побожится, что это все не грѣшныя мысли!!…

   — Я, милая, я, которому ты дороже всего въ мірѣ и который не захочетъ тебя обмануть!

   — Не можешь! Нельзя тебѣ! глухо промолвила, она. Серафима говоритъ, что это все отъ сатаны! А что онъ меня… чрезъ тебя… искушаетъ!..

   Я былъ пораженъ этимъ объясненьемъ и ничего не отвѣтилъ. Словами тутъ помочь было невозможно. Надо дѣйствовать. Надо итти къ дѣду.

  

ХXVI.

   Много я думалъ, долго мучился, собираясь все открыть своему старику и спасти Ксаню отъ бѣды, которую провидѣло мое сердце при видѣ измученнаго личика ея.

   Послѣднюю недѣлю она была просто страшна, иногда какъ полубезумная… А я боролся и откладывалъ.

   Два раза голосъ мой, готовый произнести дѣду первое роковое слово,— замиралъ и обрывался. Я запирался у себя въ комнатѣ, думалъ и ничего не могъ придумать.

   Наконецъ однажды утромъ ранехонько на порогѣ моей комнаты показался Петръ Петровичъ. Я обомлѣлъ отъ удивленья и предчувствія.

   — Гдѣ моя Ксанечка!? воскликнулъ онъ.

   Измѣнившееся лицо мое было ему отвѣтомъ.

   — О, Господи Владыко! Она пропала, пропала!…

   Онъ опустился въ кресло и уронилъ свою шапку на полъ.

   — Когда? Сегодня? Вчера?

   — Она уже двѣ ночи не ночевала. И не сказалась; прежде всегда… А теперь и не сказалась, пропала. Охъ! чуялъ я это; она уже давно все плачетъ по ночамъ.

   И вправду Чудная стала. Недавно я было хотѣлъ поцѣловать ее, такъ она рванулась отъ меня, какъ отъ звѣря. Закричала, задрожала, да весь-день потомъ какъ больная глядѣла.

   — Надо искать ее! Гдѣ она можетъ быть?

   — Оттого я и пришелъ, что она не сказалась; прежде я зналъ… она сказывалась. Поѣзжайте сначала въ Гаспру. Она прежде часто туда ходила къ Серафимѣ Леонтьевнѣ; вы ее оттуда не зовите, если найдете, а только узнайте. Это около Ай-Петри. Ее оттуда вызывать не надо. Ей тамъ лучше будетъ съ Серафимой.

——

   Черезъ часа четыре скорой ѣзды, я стучалъ въ дверь небольшого домика, который мнѣ указали въ деревнѣ.

   Пришлось подождать довольно долго; наконецъ, за дверью зашумѣли, но она все-таки не отворялась.

   — О, Господи Іисусе, о Господи Іисусе, слышалось изъ-за нея довольно громко.

   — Отворите, снова произнесъ я, стучась.

   — Кто тамъ? раздался дряблый старушечій голосъ.

   — Изъ Тегерджи, отъ Петра Петровича, къ вамъ. Очень нужное дѣло.

   — Чего? не слышно. Чего?

   — Да отворите, такъ будетъ слышно.

   — О, Господи Іисусе. О, Господи Сыне Божій…

   Застучалъ было запоръ, но тутъ же опять все смолкло.

   Я ожидалъ.

   — Обойдикось, голубчикъ, вокругъ, подойди къ окошечку, прошамкалъ голосъ.

   — Проклятая старуха, пробормоталъ я, обошелъ вокругъ и, спугнувъ нѣсколько куръ, сталъ предъ первымъ окномъ домика. Окошко начало отворяться. Долго отворялось оно.

   — О, Господи Іисусе, шептала горбатенькая и сморщенная, какъ грибъ, старушка, высовываясь въ окно.

   — Такъ вотъ она, эта Серафима, думалъ я, глядя на нее.

   — Кто ты таковъ, родимый? спросила она, со вниманіемъ окидывая меня маленькими глазами.

   — Меня прислалъ Петръ Петровичъ спросить: не у васъ ли Ксенія?

   — Какъ такъ?

   — Вы Серафима Леонтьевна?

   — Нѣтъ, родимый, нѣтъ. О, Господи…

   — Какъ нѣтъ? Кто-жъ вы?

   — Я Серафима…

   — Ну?

   — Да только не Леонтьевна, а Леонова, прошамкала она, какъ-то странно улыбаясь,— не то лукаво, не то глупо.

   — Да это все равно!

   — И нѣтъ, родимый, то Леонтій, а то Леонъ; Леонтій, выходитъ, бываютъ только разъ въ году, а Леоны, значитъ…

   — Ахъ, матушка! Да Богъ съ ними. Хоть они вовсе не будь. У меня дѣло до васъ. Дѣло! Понимаете?

   — Дѣло?

   — Знаете вы Петра Петровича?

   Серафима зѣвнула и перекрестила себѣ ротъ.

   — …Сыне Божій, помилуй мя, шепталъ ея провалившійся отъ беззубья ротъ.

   — Боже мой! думалось мнѣ противъ воли, и это-то нелѣпное существо имѣетъ вліяніе на Ксаню.

   — Какъ не знаю! начала она, зѣвнувъ,— Петра-то Петровича-то! Давно знаю. Ужъ тому будетъ…

   — Не у васъ-ли теперь его внучка, или не была-ли?

   — Ксенія?.. О, Господи Сыне… Ксенія-то? Бываетъ она у меня… Была долго тоже…

   — Была когда? Вечеромъ, утромъ?

   — А не запомню; была долго, гостила, только вѣдь этому ужъ которая недѣля будетъ.

   — Стало быть, вы не знаете, гдѣ она теперь? Знаете, или не знаете?!

   — Да что это ты, родимый, меня все допрашиваешь, прожевала Серафима. Что я тебѣ далась! И она какъ-будто обидѣлась.

   Я хотѣлъ уже итти, какъ вдругъ мнѣ показалось, что лукавая и черезчуръ умная усмѣшка набѣжала на лицо ея. Мнѣ пришло на умъ, что старуха меня обманываетъ, что Ксаня у нея; можетъ быть, спитъ и не слышитъ меня.

   — Мнѣ ее видѣть не надо, снова обратился я къ Серафимѣ; мнѣ только надо узнать, не у васъ-ли она, чтобы передать это Петру Петровичу.

   — Такъ, родимый, такъ. И лицо ея, обращенное ко мнѣ, снова глупо расплылось и снова заснуло.

   — Что: такъ?!

   — О, Господи Іисусе, Сыне Божій, снова вздохнула она въ отвѣтъ.

   Мнѣ все сдавалось, что Серафима обманываетъ меня. Я рѣшился на послѣднее средство и крикнулъ приблизясь къ окну:

   — Ксаня! Ксаня!

   Серафима мгновенно захлопнула окно и болѣе не откликалась мнѣ.

  

ХXVII.

   Чрезъ два часа я миновалъ Ялту и былъ уже далеко на большой дорогѣ близъ Ай-Даниля. Неодолимая тоска грызла меня. Лошадь моя, сильно уставшая, медленно и тяжело ступала. Мѣрно звенѣли ея подковы о кремень пустынной дороги. Я опустилъ голову и глубоко задумался.

   Вдругъ мнѣ стало холодно; сыростью пахнуло на меня. Я поднялъ голову.

   Предо мной, чрезъ дорогу, неслось бѣлое, волокнистое облако, оторванное отъ цѣлой бѣлой громады, которая плыла изъ-за небольшой горы, быстро стлалась по землѣ и, окутывая все попадавшееся на пути, скользила внизъ къ морю, перерѣзая мнѣ дорогу.

   Это былъ густой туманъ, какіе часто покрываютъ крымскія горы. Не разъ заставали они меня въ моихъ прогулкахъ. Я даже любилъ попадать въ нихъ, находилъ наслажденіе въ томъ, чтобъ бродить и теряться среди бѣлыхъ, густыхъ волнъ, окутывающихъ съ ногъ до головы и словно переносящихъ въ какой-то иной міръ. Но это бывало прежде, а я съ ужасомъ подумалъ о томъ, что если вѣтеръ перемѣнится; то все это нахлынетъ на меня и надолго замедлитъ мой путь.

   Какъ по данному знаку, переднее облако вдругъ пріостановилось, перемѣнило форму и тихо поползло на меня. Я вздрогнулъ, какъ отъ привидѣнья.

   Чрезъ минуту вся колыхающаяся толпа отдѣльныхъ облачковъ, вся эта бѣлая, высокая громада какъ-то величественно-тихо пошла на меня!

   Налетѣлъ первый слой и окуталъ меня вмѣстѣ съ лошадью, потомъ просвѣтлѣло немного, и я успѣлъ разглядѣть поворотъ, но затѣмъ уже заклубилась и надъ головой, и со всѣхъ сторонъ фантастическая, непроницаемо бѣлая гуща. Сама природа, казалось, тѣшилась надо мной и мѣшала мнѣ. Стыдно сознаться… я взбѣсился на этотъ туманъ.

   — Такъ нѣтъ же! нѣтъ! закричалъ я въ ярости,— не остановишь ты меня!

   Я погналъ лошадь. Она захрапѣла и пустилась вскачь, какъ-то нерѣшительно, постоянно пріостанавливаясь, но скоро понеслась во весь духъ… То врывался я въ густые клубы тумана, которые, разбившись объ меня, струйками заворачивали и словно гнались за мной, то попадалъ въ рѣдкую сѣть маленькихъ облачковъ, сквозь которую просвѣчивала и мелькала каменистая дорога. Не знаю и не понимаю, какъ лошадь моя могла чуять повороты.

   Вмѣсто того, чтобы рѣдѣть и уменьшаться, туманъ густѣлъ, казалось, съ каждымъ шагомъ. Изрѣдка круто останавливался я и, злобно оглянувъ эту массу, продолжавшую наступать и клубиться со всѣхъ сторонъ, снова съ бранью пускался вскачь.

   Вдругъ что-то выросло предо мной, показалась лошадиная голова; за ней фигура татарина. Затѣмъ послѣ сильнаго удара въ ногу — снова все исчезло. Я пронесся мимо.

   — Бѣшеный! Шайтанъ! раздалось за мной по-татарски.

   Скоро лошадь моя совершенно выбилась изъ силъ.

   Я слѣзъ и пошелъ пѣшкомъ. Не пройдя и ста шаговъ, я началъ хромать отъ сильной боли въ колѣнкѣ; вдобавокъ мнѣ приходилось почти тащить на поводьяхъ измученную лошадь. Не помня себя отъ отчаянія, бросилъ я ее и, завернувшись въ свой плащъ, сѣлъ на ближайшемъ камнѣ. Съ какимъ-то болѣзненно-тоскливымъ вниманіемъ сталъ я разсматривать землю, покрытую влагой. Около меня тяжело дышала моя лошадь; гдѣ-то вдали скрипѣла неподмазанная татарская арба; а мимо, по дорогѣ, клубился и несся все тотъ же нескончаемый туманъ, туманъ и туманъ…

   Вдругъ надъ головой моей раздался хриплый голосъ:

   — Что за человѣкъ! Эй!

   Небольшая, небритая фигурка стояла предо мной въ солдатской шинели, въ изорванныхъ зеленыхъ шароварахъ и съ платкомъ на головѣ вмѣсто шапки; въ рукахъ была сучковатая палка. Я молчалъ, понявъ, что имѣю дѣло съ бѣглымъ солдатомъ, которыхъ было тогда въ Крыму много. Всѣ они скрывались въ горахъ и занимались грабежемъ.

   — Что пригорюнился, сердечный! произнесъ онъ, скрививъ нахальную рожу.

   Я смутился, но вспомнивъ, что на человѣка неподвижнаго и молчащаго напасть труднѣе, надо болѣе наглости и привычки, не двигался и не отвѣчалъ.

   — Аль нѣмой какой? Эй, ты?! Чего уперся въ землю-то! закричалъ онъ, нагибаясь ближе.

   Я молчалъ, но невольно, тихо ощупалъ рукой свой татарскій ножъ за поясомъ.

   Онъ замѣтилъ мое движеніе и, отступивъ на шагъ, положилъ палку на плечо.

   — Ну, ты, сударь, не кобенься! Мѣсто глухое, а у меня, почитай, сутки во рту ничего не было. Коли есть деньжонки, такъ дай, не заводи драки. Богъ вѣсть, чѣмъ кончимъ! Голодъ не тетка!

   Я досталъ изъ кармана два рубля, все, что было со мной, и бросилъ на землю. Онъ нагнулся, искоса поглядывая на меня, и поднялъ обѣ бумажки по очереди.

   — Больше у меня нѣтъ ни гроша. Проходи своей дорогой.

   — А шинелешки своей не дашь? проговорилъ онъ, подходя снова и протягивая руку.

   Скрипъ арбы ясно слышался въ нѣсколькихъ шагахъ.

   — Ну, убирайся, негодяй! закричалъ я вставая.

   Онъ отскочилъ немного и поднялъ палку.

   — Такъ и распластаю!.. крикнулъ онъ, но тутъ же, услыхавъ вѣроятно приближавшуюся арбу, въ одинъ прыжокъ исчезъ въ туманѣ. Не дожидаясь ни минуты, я нашелъ лошадь, спокойно щипавшую у дороги траву. Пройдя нѣсколько шаговъ впередъ, я встрѣтился съ татарами, медленно шагавшими около арбы, запряженной волами; въ ней сидѣла женщина съ ребенкомъ на рукахъ.

   — Далеко-ли до Біюкъ-Ламбата?

   — Пять верстъ, промычалъ одинъ.

   — Меньше, отозвался другой.

   Прошедши около полуторы версты, я вдругъ услыхалъ направо отъ дороги чье-то всхлипыванье. Я остановился и, обождавъ немного, увидѣлъ на кучѣ камней женскую фигуру и нехотя бросился къ ней. Но то была не Ксаня, а молоденькая татарка лѣтъ 15-ти.

   — Что съ тобой, бѣдная? О чемъ ты плачешь?

   Она смолкла, робко оглядѣла меня съ ногъ до головы и потомъ, быстро закрывъ лицо своей длинной чадрой, снова заплакала. Чадра доказывала, что она не съ южнаго берега, а издалека; бѣдная одежда ея была вся измочена туманомъ.

   — Быть можетъ она изъ Симферополя… усталая, голодная? думалось мнѣ, глядя на это существо, дрожавшее отъ холода.

   — Отвѣчай же мнѣ, что съ тобой?

   — Ты чужой… пролепетала она, пугливо скосивъ на меня красивые черные глаза, блестѣвшіе въ складкахъ чадры.

   — Что-жъ такое! Я, можетъ, помогу твоему горю.

   — Іохъ! (нѣтъ). Ты чужой…

   Я отошелъ, и снова скрылась отъ меня ея фигура. Только плачъ слышался еще минуту за колебавшимися волнами тумана…

   Я тихо продолжалъ свой путь, таща на поводьяхъ едва шагавшую лошадь. Вскорѣ окрестность очистилась, проглянуло солнце и искрами заблестѣла влажная каменистая дорога. Я былъ въ виду Біюкъ-Ламбата.

  

XXVIII.

   Взявъ свѣжую лошадь, я спустился ближе къ берегу въ многочисленные татарскіе сады или чаиры. Начинало смеркаться, а я, сильно усталый, все еще безуспѣшно обшаривалъ и окликалъ окрестность.

   Наконецъ я проѣхалъ всѣ чаиры, въѣхалъ въ густой лѣсъ Астель-горы, мысомъ вдающейся въ море. Тегерджи было уже недалеко и мнѣ приходилось, обыскавъ лѣсъ, заглянуть только, на всякій случай, въ мою развалину, которая была по близости.

   Громко окликнулъ я лѣсъ — именемъ моей бѣдной Чудной. Отвѣта не было. Одиноко замеръ мой голосъ въ темнѣвшей, густолиственной чащѣ; только сильная, порывистая струя вѣтра пронеслась съ моря, возвѣщая бурю. Шевельнулись, зашумѣли вѣковые дубы, перешептываясь межъ собой, потомъ снова успокоились и, постепенно одѣваясь мглой, словно готовились въ тишинѣ выдержать натискъ грозной непогоды, медленно надвигавшейся съ глубины широкаго, разверстаго моря.

   — Буря! А Ксани нѣтъ! съ отчаяньемъ воскликнулъ я. Такъ не поѣду же и я домой. Не проведу я этой ночи подъ кровлей, когда надъ бѣдной Ксаней будетъ завывать буря!

   Я привязалъ лошадь къ дереву и маленькой тропинкой пошелъ къ той развалинѣ, гдѣ когда-то встрѣтились мы во время грозы и которую устроили какъ жилье. Вдругъ что-то странное, не передаваемое словами, почувствовалъ я въ себѣ.

   — О! Ксаня здѣсь! я найду ее, воскликнулъ я, и остановился, оглядываясь кругомъ.

   У подножья огромнаго дуба едва замѣтно бѣлѣлось что-то неподвижное; я вздрогнулъ и закрылъ глаза.

   — Боже мой! Неужели я ошибусь? Неужели это не она?!. вслухъ проговорилъ я. Мнѣ страшно было снова раскрыть глаза. Наконецъ я пристально глянулъ подъ дубъ. Радостно дрогнуло сердце, и я невольно прошепталъ.

   — Это ты! Моя Ксаня!..

   Я приблизился, затаивъ дыханіе. Она сидѣла на землѣ и, обвивъ руками колѣни, неподвижно прижалась къ нимъ лицомъ. Густыя кудри волосъ ея въ страшномъ безпорядкѣ разсыпались по плечамъ и рукамъ. Она не могла ни услыхать, ни увидать меня, но когда я тихо опустился около неявна вздрогнула, не подымая головы. Я понялъ, что она увидѣла меня еще прежде, чѣмъ я замѣтилъ ее подъ деревомъ. Я робко назвалъ ее по имени. Она даже не шевельнулась. Я грустно понурился, не зная что дѣлать и боясь тронуть ее.

   Между тѣмъ совершенно стемнѣло. Погода становилась все пасмурнѣе. Густыя облака темными, огромными волокнами катились надъ нами со стороны моря и мало-по-малу застилали все небо. Вдалекѣ, на берегу, все грознѣе раздавался рокотъ набѣгавшихъ и разбивавшихся валовъ. Все чаще проносился сильный вѣтеръ.

   — Уйди, оставь меня, вдругъ прошептала Ксаня, не подымая головы.

   — Не оставлю! Нѣтъ! Ни за что! Я заставлю тебя говорить со мной, отвѣчать мнѣ! съ отчаяніемъ отозвался я. Зачѣмъ ты убѣжала, пропала? Тебѣ не жаль никого! Тебѣ не жаль своего сѣдого, что онъ мучается. Не жаль меня?! Если опять твое думанье томитъ тебя — зачѣмъ ты скрываешь это отъ меня?

   Она шевельнулась и крѣпче прильнула лицомъ къ колѣнямъ.

   — Гдѣ ты была? Говори же! Ксаня!

   Она молчала.

   — Ксаня! Если ты будешь со мной такая…— голосъ мой прерывался отъ волненія….— ты будешь молчать, то я уѣду, брошу тебя. Ты никогда не увидишь меня! Ты разлюбила меня, совсѣмъ разлюбила!

   Ксаня вдругъ подняла голову и глянула на меня. Лицо ея слетка похудѣло, и сильная блѣдность его поразила меня. Даже въ темнотѣ было оно бѣло.

   — Ксаня! Ксаня! Что съ тобой сталось?

   — Я разлюбила? Нѣтъ! Я бы и хотѣла, да не могу, не могу… Ты завладѣлъ мной! Ужъ поздно спастись… прошептала она.

   — Что ты говоришь? Я не понимаю! въ изумленьи произнесъ я.

   — Я давно, давно… Твоя!

   И пугливо глянувъ, она снова скрыла лицо свое въ колѣняхъ.

   — Да, моя… ну что-жъ! Вѣдь и я твой.

   — Твоя, а не Божья! глухо прибавила она, не подымая головы.

   — Что? Что ты говоришь!

   Она молчала.

   — Молись чаще, будешь Божья.

   — Не могу! Я твоя… Отъ тебя не могу…

   — Отъ меня? Развѣ я мѣшаю тебѣ?

   Она прошептала что-то, но я не могъ разслушать за сильно прошумѣвшимъ вѣтромъ.

   — Я не мѣшаю. Я готовъ хоть всегда вмѣстѣ съ тобою молиться.

   Ксаня вдругъ выпрямилась и страшно взглянула на меня.

   — Вслухъ? проговорила она.

   — Какъ? Что — вслухъ?

   — Вслухъ, молитву. Вмѣстѣ! Здѣсь? Сейчасъ?!

   — Пожалуй… хоть сейчасъ, хоть здѣсь… въ недоумѣніи произнесъ я, совершенно пораженный ея видомъ и голосомъ. Повѣсь свой образокъ на вѣтку и давай молиться.

   Она словно колебалась.

   — Вѣдь ты любишь предъ своимъ образкомъ… А то и такъ можно!

   — Да, да, да! произнесла она наконецъ сквозь судорожно стиснутыя губы. Давай! Сейчасъ! Давай!

   Она быстро поднялась и снявъ съ себя образокъ, уже прикрѣпляла его къ дереву, но вдругъ обернулась ко мнѣ, а задрожавшими руками снова надѣла его на себя.

   — Не сниму! Не сниму! Нѣтъ!! вскрикнула она и пытливо приковала къ лицу моему свой полубезумный взглядъ.

   — Ахъ, Ксаня, ты совсѣмъ больна!

   Я быстро снялъ съ шеи свой крестъ, повѣсилъ его на вѣтку и опустился на колѣни. Она какъ-то боязливо приблизилась, и тоже стала на колѣни поодаль отъ меня.

   — Читай: Отче нашъ… дрожащимъ голосомъ вымолвила она.

   Я началъ…

   Примчавшійся вѣтеръ взвигнулъ надъ нами и стремительнымъ взмахомъ качнулъ темный лѣсъ. Страшно завыла непогода!.. Крестъ мой мелькнулъ въ воздухѣ и, отброшенный, исчезъ на землѣ. Ксаня какъ бы окаменѣла на мѣстѣ, рука ея замерла на плечѣ, не окончивъ знаменья креста. Мнѣ тоже, глядя на нее, стало какъ-то жутко. Съ трудомъ почти ощупью найдя крестъ, я обернулся къ ней. Но ея уже не было.

   — Ксаня! Ксаня! Гдѣ ты?! отчаянно звалъ я, метаясь во всѣ стороны.

   Отвѣта не было, только снующій вѣтеръ крутилъ все кругомъ, да какая-то птица дико вскрикнула и поднялась съ качавшагося дерева.

   Но вотъ смолкъ на минуту душу надрывающій вихрь, и сдержанное рыданіе долетѣло до меня. Я бросился на него.

   Ксаня, охвативъ рукой стволъ огромнаго дерева, испуганно льнула къ нему всѣмъ тѣломъ. Темныя, косматыя вѣтви, качаясь надъ ней, бились и шумѣли вокругъ ея головки. Я остановился. Какъ-то страшна была эта бѣлая, трепетная фигура среди непогоды, гудѣвшей по колыхающемуся лѣсу.

   — Ксаня! вымолвилъ я, робко подвигаясь къ этому бѣлому призраку. Ксаня! ты испугалась?

   — Сохрани и помилуй!! послышалось мнѣ.

   — Да что съ тобой, успокойся! произнесъ я, приблизясь и обнимая ее. Она вскрикнула, отскочила отъ меня и осѣнила себя крестомъ.

   Я остолбенѣлъ.

   — Господи! Что это?! Ты меня… боишься! Меня!!?

   Она зарыдала, закрываясь руками, и какъ подкошенная упала на колѣни.

   — Да!!! стономъ вырвалось у нея.

   Я схватился за голову. Это ударомъ отдалось во мнѣ.

   — За что же, Боже мой! это наказанье?! воскликнулъ я, тяжело опускаясь на попавшійся камень.

   И вотъ предъ разбуженной ударомъ совѣстью возстаетъ страшный, карающій призракъ.

   «За прошлое, говоритъ онъ. Скрытое отъ двухъ сѣдыхъ головъ!»

   Я смутился и закрылъ лицо руками.

   — Надѣнь! слабо прозвучалъ чрезъ минуту надо мной голосъ Ксани. Я обернулся. Образокъ ея дрожалъ въ протянутой ко мнѣ рукѣ.

   — Что? Зачѣмъ?

   — Ты боишься!!

   — Кого?

   — Надѣнь образокъ…

   Голосъ ея замиралъ.

   — Господи! Она не въ своемъ умѣ! воскликнулъ я горько.

   Чрезъ мгновенье Ксаня рыдала предо мной на колѣняхъ и, страстно обнимая меня, покрывала жгучими поцѣлуями и лицо, и руки. Образокъ ея былъ у меня на шеѣ.

   Я готовъ былъ бѣжать отъ этой Ксани.

   — Да что же это! проговорилъ я наконецъ.— То ты боишься меня, то кидаешься какъ безумная, душишь поцѣлуями…

   — Прости меня… Я не знаю… Я не виновата.

   — Зачѣмъ этотъ образокъ? На мнѣ?

   — Прости меня, прости! Это все она! Она вчера говорила.

   — Кто она?

   — Она! Серафима. Велѣла… Говорила, что ты… Рыданья прервали ея голосъ.— Что ты… сатана!

   — Я!? Сатана!!?

   — Прости же меня. Я испугалась… Твой крестъ… Я и боюсь тебя, и люблю. Какъ своего ангела-хранителя люблю. Если ты въ адъ… Я за тобой пойду! Я люблю, люблю тебя!..

   И снова голова моя горѣла въ ея страстныхъ объятіяхъ, подъ ея поцѣлуями и слезами.

   Долго длился сумасшедшій порывъ этотъ. Напрасно успокоивалъ я ее, говоря, что прощаю, и обѣщая завтра же объявить все дѣду и назвать ее невѣстой. Она не слушала, судорожно обнимала меня и все повторяла, рыдая:

   — Прости меня! Я люблю тебя!

   Наконецъ она начала стихать и видимо ослабѣвать. Сердце ея билось все тише, ровнѣе, глаза закрылись, и вскорѣ она была на рукахъ моихъ въ совершенномъ забытьи.

   Между тѣмъ была ночь, а погода все бушевала. Вѣтеръ сновалъ и шумѣлъ все сильнѣе, и наконецъ нѣсколько крупныхъ капель дождя упали мнѣ на лицо.

   — Что дѣлать? что дѣлать? воскликнулъ я вслухъ.— Сейчасъ хлынетъ дождь, а она безъ памяти.

   Вдругъ точно лучъ свѣта блеснулъ на меня. Отъ всего сейчасъ перечувствованнаго я забылъ, что до нашей развалины было менѣе четверти версты.

   — Хорошо, но хватитъ ли у меня силъ донести ее?— пришло мнѣ на умъ.

   Я поднялся, держа Ксаню на рукахъ, и почувствовалъ, что безвыходность положенія придала мнѣ вдвое силы. Осторожно положивъ ее на землю, я досталъ свой плащъ, лежавшій неподалеку, окуталъ въ него все ея маленькое существо и, снова взявъ на руки, съ трудомъ пустился въ путь, осторожно шагая среди окружающей мглы.

   Дождь началъ накрапывать сильнѣе, но я уже счастливо выбрался изъ лѣсу на береговую тропу, совершенно знакомую мнѣ, прибавилъ шагу и вскорѣ былъ у развалины.

   Какъ благодарилъ я судьбу, что когда-то мнѣ пришло на умъ вычистить и отдѣлать эту развалину какъ жилье. Теперь я могъ, какъ дома, покойно усадить въ ней измученную Ксаню и отдохнуть самъ.

   Обшаривъ полки, я нашелъ спички и зажегъ фонарь на стѣнѣ. Ксаня пришла въ себя, оглядѣлась и, увидавъ меня, потянулась ко мнѣ съ кресла какъ маленькія дѣти.

   — Не уходи. Не оставляй меня! слабо вымолвила она.

   — Нѣтъ, нѣтъ! Я здѣсь, не уйду. Сейчасъ огонь будетъ у насъ. Ты согрѣешься. Отдохнешь.

   — Я помогу…

   — Нѣтъ, нѣтъ; сиди смирно. Не смѣй! прибавилъ я, шутливо погрозясь на нее, но голосъ мой противорѣчилъ движенью. Не прежняя веселость звучала въ немъ. Она улыбнулась сквозь слезы и тоже грустнымъ взоромъ слѣдила за мной, пока я разводилъ огонь.

   — Тутъ мой платокъ… въ углу. Возьми, тебѣ холодно.

   — Знаю, знаю. Молчи, успокойся.

   Наконецъ затрещалъ хворостъ, и поднялось большое пламя, разливая вокругъ себя теплоту. Я хотѣлъ придвинуть кресло Ксани.

   — Не хочу, не хочу одна, пролепетала она. Мой платокъ постели на полъ…

   — Зачѣмъ же? Тебѣ такъ покойнѣе будетъ!

   — Не хочу. На полу мы вмѣстѣ сядемъ. Я боюсь…

   Я досталъ ея платокъ, постлалъ на землю близъ огня и посадилъ ее.

   — А ты?

   Я молча опустился около нея. Не радость зароняло въ сердце ея блѣдное, измученное личико, ярко освѣщенное пламенемъ.

   — Бѣдная, глупая… Теперь-то тебѣ хорошо ли? Согрѣлась-ли ты?…

   — Да, хорошо такъ, хорошо… очень, очень, едва внятно вымолвила Ксаня, и слезы блеснули на глазахъ ея.

   — Что же милая, опять плакать!

   — Пѣвунъ, мы послѣдній разъ сидимъ такъ… здѣсь…

   — Господь съ тобой! Перестань… И такъ грустно. Развѣ потому послѣдній, что съ завтрашняго дня будемъ сидѣть въ большомъ домѣ и не на полу.

   — Нѣтъ, нѣтъ. Не оттого.

   — Успокойся. Не думай вздору. Богъ дастъ…

   Дверь съ шумомъ распахнулась подъ налетомъ вѣтра и ударилась объ стѣну. Мы вздрогнули оба. Я затворилъ ее и заложилъ большимъ камнемъ.

   — Ты испугалась? произнесъ я, снова садясь.

   — Да… она точно живая… сдѣлала это…

   — Что?

   — Открылась…

   Мы замолчали, и долго глядѣлъ я въ ея глубокіе голубые глаза. Они были грустны, но все-таки какъ-то чуднохорошо становилось на душѣ отъ этихъ глазъ. Они говорили о жизни, хотя печальной и смущенной, но все-таки полной смысла, огня и безграничной любви.

   — Ты устала, бѣдная моя, усни, а я буду поддерживать огонь.

   — Нѣтъ, милый, мнѣ лучше. Мнѣ хорошо такъ съ тобой, хорошо! Я гляжу на тебя и думаю, и въ головѣ…

   — Что?

   — Все свѣтлѣе становится. Если я все такъ хорошо думать буду, такъ легко… то я совсѣмъ умница стану… Знаешь что… Послушай!

   — Ну?

   — Ты меня больше любить будешь скоро.

   — Больше! Это невозможно! Чудная моя! Нельзя больше любить!

   — А будешь, будешь, грустно шептала Ксаня, наклоняясь ко мнѣ.

   — А за что?

   — Нагнись, я тебѣ на ухо скажу. Я больше не пойду… къ Серафимѣ.

   — Ксаня! могъ я только вскрикнуть, въ безумномъ восторгѣ протягивая къ ней руки…

   Всю ночь провели мы въ нашей развалинѣ и снова были, счастливы. И сердце мое не почуяло, что эта ночь была — послѣдняя…

  

XXIX.

   Смущенно переступалъ я на утро порогъ своего дома. Дѣдъ пилъ чай. Мы поздоровались; я сѣлъ противъ него.

   На дворѣ собиралась снова страшная южная гроза.

   — Какъ можно, Воля, въ такую ужасную ночь не ночевать дома, произнесъ старикъ, не глядя на меня.

   — Дѣда, выслушай меня, началъ я довольно смѣлымъ голосомъ.— Я долженъ сказать тебѣ нѣчто очень важное, нѣчто скрытое отъ тебя до сихъ поръ. Тебѣ будетъ это можетъ быть… горе. И причиной этого горя буду я… но дѣлать нечего.

   — Говори. Слушаю.

   — Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ я познакомился… Ты знаешь ее… Ксенія.

   — Знаю.

   — Я люблю ее!

   — Знаю.

   — Но ты не знаешь…

   — Все знаю, Воля.

   — Нѣтъ. Ты не знаешь, что я… что она…

   — Ну!

   — Мнѣ надо остаться честнымъ человѣкомъ.

   — Надѣюсь.

   — Но…

   — Тутъ нѣту: но! На человѣкѣ есть узда — долгъ. Не надо ослаблять ее.

   — Поздно!— чуть слышно выговорилъ я.

   Дѣдъ пристально глянулъ на меня. Я потупился и ожидалъ его голоса, но онъ молчалъ. Когда я снова поднялъ глаза, онъ сидѣлъ, закрывъ лицо рукой.

   Боже мой! Что я вынесъ въ эти нѣсколько минутъ.

   Наконецъ онъ шевельнулся, опустилъ руку; лицо его измѣнилось.

   — Разсказывай! Я виноватъ. Все разсказывай! вымолвилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.

   Я началъ. Долго звучалъ мой голосъ, при частомъ сіяньи молніи, подъ гулъ недалекихъ раскатовъ грома! Разсказалъ я дѣду всѣ мелочи моей крымской жизни, моей любви; все, что видѣлъ, слышалъ, передумалъ, все понятое и непонятое — въ Ксанѣ, въ себѣ, въ другихъ.

   И вызвалъ я изъ памяти своей: образы, мгновенья, порывы сердца и разума! Все это родное, пережитое и перечувствованное. Все это канувшее на вѣки въ прошлое. Весь этотъ на утрѣ пройденный путь!!..

——

   Дѣдъ ушелъ, не сказавъ ни слова, и заперся въ своемъ кабинетѣ. Я отправился къ себѣ. Я чуялъ, что онъ не станетъ преградой между мной и моимъ счастьемъ, что онъ согласится. Но слово это еще все-таки не было произнесено, и я въ тоскливомъ ожиданіи сидѣлъ въ своей комнатѣ.

   Погода между тѣмъ расходилась не на шутку. Морской вѣтеръ, превратясь въ ураганъ, страшно бушевалъ въ окрестности и вздымалъ море. Гроза была теперь надъ самымъ Тегерджи. Дождь то прерывался, то лилъ съ новой силой, и вскорѣ весь садъ нашъ покрылся мутными потоками, которые стремительно катились съ горы, разрывая и перерѣзывая дорожки, клумбы, газонъ. Съ глухимъ шумомъ неслись они мимо моего балкона и тащили въ море вѣтки, сучья, цвѣты и маленькія деревца, недавно лишь пересаженныя изъ оранжереи и вырванныя теперь съ корнемъ. Тутъ же мелькали разноцвѣтные камешки, которыми обкладывались клумбы. Грустно было видѣть всю эту работу Степана, работу цѣлаго лѣта — разрушенною и уносимою въ море.

   Онъ самъ однако не могъ видѣть это, ибо со дня встрѣчи нашей и своего разговора съ Ксаней — пропалъ съ дачи и шатался пьяный въ окрестностяхъ.

   Мысль о Ксанѣ не покидала меня; то радостно гадалъ я о будущемъ, и оно чудно-свѣтлое рисовалось предо мной, то вдругъ, подъ вліяніемъ гудящей непогоды или же предчувствія, сердце пугливо сжималось.

   Наконецъ, подъ вечеръ вошелъ ко мнѣ вѣчно улыбающійся Бекташъ и объявилъ, что дѣдъ зоветъ меня къ себѣ. Съ трудомъ передвигая ноги, направился я къ нему.

   — Слушай теперь меня! сказалъ мой старикъ. Я буду кратокъ. Я думалъ много и пришелъ къ слѣдующему. Я вполнѣ прощаю тебѣ, что ты скрывалъ все отъ меня до послѣдней минуты. Въ дѣлѣ сердца трудно постоянно раскапывать и раскрывать себя предъ кѣмъ бы то ни было. Я не жалѣю о той свободѣ, которая была тебѣ предоставлена; этимъ путемъ мы пришли теперь къ идилліи, а не къ трагедіи. Нужно мало времени и труда, чтобы сдѣлать изъ Ксани женщину… не изъ обыкновенныхъ. Ее природа одарила. Въ ней есть нѣчто, что называется: искра Божья! и даже болѣе… Скоро и легко станетъ она выше тебя. Ты нашелъ свое счастіе здѣсь, назадъ тебя не можетъ манить… Ну, а мнѣ хорошо тамъ, гдѣ ты… Одно только… ты молодъ, но что же дѣлать?.. Итакъ, будь счастливъ. Только не промѣняй, смотри, своего старика на Чудную! Голубые глаза въ шестнадцать лѣтъ ярче горятъ и привлекательнѣе, чѣмъ семидесятилѣтніе сѣрые. Ну, цѣлуй же дѣда!

   Я какъ помѣшанный бросился на шею моего старика. Что было со мной? Да развѣ способно слово передать то, что переживаетъ порой человѣкъ!

   — Дѣда! Она спасена! Понимаешь? Спасена!! Я побѣгу за ней! Приведу ее…

   Я бросился въ садъ и, не смотря не страшную мглу и часто ослѣплявшую меня молнію, вскорѣ былъ у двери маленькаго домика Ксани и въ первый разъ вошелъ въ него.

   Маленькая, чистенькая комнатка, пустая, предстала предо мной. Большая изразцовая печь, выступая вправо изъ стѣны, чуть не дѣлила ее всю пополамъ и закрывала отъ меня одинъ уголъ. Прямо противъ меня, между окномъ и другой маленькой дверцей, ярко блестѣло что-то на стѣнѣ. Я присмотрѣлся и слегка смутился. Изъ ярко свѣтившагося кружка глядѣла на меня Ксаня, красавица Ксаня, но съ болѣе опредѣлившимся выраженіемъ энергіи въ сомкнутыхъ губахъ и въ печально-задумчивомъ взорѣ. Я приблизился. Это былъ портретъ женщины, лѣтъ двадцати пяти. Еслибъ не особенная повязка на головѣ и не лиловое платье, его можно было бы положительно принять за портретъ самой Ксани — до того велико было сходство этой спокойно-умной красавицы съ моей полудикой, огневой Чудной.

   — Какъ? Ужъ ты ихъ нашла? раздался голосъ Петра Петровича изъ-за печки. Я подошелъ. Онъ вскочилъ съ постели и, косо взглянувъ на меня, проговорилъ сухо:

   — Что вамъ угодно? Я васъ въ гости не звалъ?!

   Я объяснился, путаясь и запинаясь отъ избытка счастія. Онъ слегка измѣнился въ лицѣ, но молчалъ. Я не могъ прочесть на немъ, радовался-ли старикъ, или удивился, или же былъ… не радъ.

   — Ну, слава Богу! промолвилъ онъ наконецъ. Вы честный панычъ! А я уже кручинился, что бросите вы Ксанечку послѣ всего этого… Ну, слава Богу! Но вы не знаете еще, кто она?

   — Она: Ксаня, которую я люблю безъ ума. А больше и знать ничего не хочу!

   — У нея считается и говорится, что… нѣту ни отца, ни матери, но… оба они…

   — Мнѣ нѣтъ до нихъ дѣла! Соглашаетесь-ли вы? Вы?

   — Я ей не родня! грустно отозвался онъ.

   — Полноте… Она ваша, ваша! Вы ее воспитали!

   — Да я что-жъ… Если вы меня не прогоните отъ себя и отъ нея… Старикъ обнялъ меня и утеръ набѣжавшія слезы.

   — Гдѣ-жь она?!

   — Сейчасъ придетъ. Побѣжала… У насъ овцы затерялись отъ грозы. Она за ними…

   — Въ такую погоду!..

   — Что-жъ прикажете дѣлать. Вы знаете ее… Сидѣла тутъ и все горевала о нихъ. Я не пускалъ. Да, вѣдь, нешто уговоришь; встала вдругъ да и собралась. Сердись, не сердись, говоритъ, а я пойду; вспомнить не могу, какъ имъ теперь, бѣднымъ, холодно и страшно. Говоритъ: вѣдь онѣ тоже, какъ и мы — живыя. Ну, и ушла.

   — Когда же?

   — Да вотъ сейчасъ передъ вами.

   Мнѣ стало вдругъ какъ-то тяжело. Я боялся…

   — Вы не безпокойтесь. Ей, вы знаете, не въ первый разъ бѣгать въ горахъ въ такую погоду. Она тамъ каждый камешекъ знаетъ…

   — Я пойду за ней! вымолвилъ я невольно.

   — Что вы! Какъ можно! Вы-то ужъ непремѣнно проплутаете… Только разойдетесь съ ней. Она много, много, чрезъ часъ вернется. Вы ступайте домой, а какъ только она придетъ, мы принарядимся и къ вамъ… А то и завтра утромъ.

   — Нѣтъ! Нѣтъ! Сейчасъ, сегодня, непремѣнно!!

   Старикъ согласился. Я вышелъ.

   Безумно-много далъ бы я въ эту минуту, чтобы имѣть Ксаню около себя. Мнѣ все какъ-то жутко дѣлалось на сердцѣ.

   Я отправился на скалу, словно для того, чтобы мысленно подѣлиться своимъ счастіемъ съ царствомъ Чудной, и оглянулся кругомъ.

   Все утопало во мглѣ. Но вотъ блеститъ молнія, змѣей извивается по гудящимъ громадамъ облаковъ и на секунду окрестность вся въ огнѣ возстаетъ привидѣніемъ изъ тьмы. Вправо, заслоняя полнеба, выростаетъ Яйла, а на прибрежныхъ холмахъ, волнуемый вихремъ, склоняется, уныло шумитъ, будто стонетъ — лѣсъ. Влѣво, подъ нависшими лохмами тучъ, подъ свистящимъ вѣтромъ колыхается непроглядный, посѣдѣлый просторъ и клубится, посылая на землю ряды пѣнящихся валовъ. И идутъ они — могучіе богатыри — стройнымъ и дружнымъ движеньемъ; очереднымъ взмахомъ вносятся на берегъ; вздымаются надъ нимъ въ послѣднемъ порывѣ злобы и, качнувъ мохнатой, сѣдой головой, опрокидываются, ударяя въ него темной грудью! А подъ скалой — гдѣ вслѣдъ за гульливымъ ударомъ взлетаетъ высокимъ столбомъ серебристая пыль — кружится и мелькаетъ въ волнахъ опрокинутая лодка, забытая Степаномъ и смытая съ берега. И жалобно звенитъ она, разбиваясь въ щепы.

   Страшно сверкнетъ, словно вздрогнетъ предъ ослѣпленнымъ глазомъ, весь этотъ грозно-бушующій, синевато-красный міръ, и снова прежняя мгла упадаетъ на него. И только слышится во тьмѣ, какъ заливъ Тегерджи и всѣ ближайшіе берега отвѣчаютъ нескончаемымъ стономъ во гнѣвѣ возставшему великану-морю!..

——

   Я вернулся домой и сѣлъ около дѣда.

   — Что-жъ ты одинъ?

   Я объяснилъ ему все.

   — Ты безпокоишься?

   — Д-да… нерѣшительно произнесъ я.— Мнѣ все какъ-то страшно. Точно…

   — Что?

   — Точно будто горе большое на меня идетъ.

   — Полно, что же можетъ случиться. Это просто отъ того, что ты слишкомъ счастливъ.

   Дѣдъ улыбнулся и съ счастливымъ лицомъ глядѣлъ на женя. Я тоже нѣсколько успокоился, и мы начали мечтать, строить разные планы.

   Затѣмъ дѣдъ принесъ нѣсколько вещицъ, чтобы подарить ихъ Ксанѣ. Я разсказывалъ разныя мелочи о ней, объ ея привычкахъ, передалъ подробнѣе уже извѣстный ему разсказъ о монахѣ и о прежнемъ ея намѣреніи итти въ Іерусалимъ.

   Но сердце мое продолжало боязливо замирать… И не даромъ… Предчувствіе — не выдумка людская!

  

XXX.

   Стеклянная дверь горницы вдругъ дрогнула отъ сильнаго удара и распахнулась настежь. На порогѣ была моя невѣста! Блѣднолицая, съ сверкающимъ взоромъ и покрытая кровью и грязью.

   — Вотъ оно, горе! закричалъ я, какъ безумный бросаясь къ ней.

   — Степанъ!.. Убитъ!.. Убился!!. выговорила она, задохнулась и закачалась. Я обхватилъ ее и окаменѣлъ, безсмысленно глядя на ея окровавленное платье.

   — Убитъ! Степанъ! стучало у меня въ головѣ. Но кровь! Ксаня! На тебѣ кровь! закричалъ я наконецъ. Господи! Господи! Что-жъ это?!

   — Не зови Его!.. Не зови!.. Вотъ Онъ… наказы…ваетъ!! За все!! Мы извели Степана… Я извела!! Да!

   Она дико застонала, ломая руки надъ головой; дѣдъ посадилъ ее на диванъ и подалъ ей воды. Она выпила и стихла, но чрезъ нѣсколько минутъ вдругъ вздрогнула, провела рукой по лбу и поднялась. Лицо ея, казалось, побѣлѣло еще болѣе. За минуту тусклый взоръ снова горѣлъ неестественнымъ огнемъ.

   — Пойдемъ! глухо произнесла она, шагнувъ къ дверямъ.

   Я безсознательно повиновался.

   Мы вышли; дождь лилъ какъ изъ ведра и больно билъ но лицу. Весь садъ гудѣлъ подъ нимъ, съ трескомъ качаясь ютъ вѣтра.

   Ксаня сбѣжала съ крыльца и помчалась къ татарской деревнѣ. Я едва поспѣвалъ за ней.

   — Куда ты?

   — Надо татаръ… Въ горы! едва могъ я разслышать за шумомъ. Мы оставили ворота сада вправо и шли прямо къ высокой каменной оградѣ, отдѣлявшей садъ отъ деревни.

   — Обойдемъ; тутъ нельзя, заговорилъ я.

   Ксаня не слушала, подскочила и схватилась за верхъ. Мокрыя руки ея скользнули, и она оборвалась, но чрезъ секунду была снова на оградѣ и исчезла съ другой стороны. Я послѣдовалъ за ней. Когда я спрыгивалъ съ ограды, она уже мелькала около крайнихъ хатъ.

   Среди деревни толпилась на площадкѣ постоянно увеличивавшаяся толпа татаръ, женщинъ и дѣтей, съ полуиспуганными, полусонными лицами. Нѣсколько собакъ съ визгомъ заливались кругомъ и все это колыхалось, толпилось, кричало и шумѣло. Среди толпы шевелились три поднятые фонаря.

   — Что? убился! Со скалы! Итти надо! Аллахъ! Какъ? гдѣ? слышалось повсюду по-татарски, повторяли всѣ голоса, и слова эти замирали, сливаясь съ гуломъ непогоды, плачемъ и визгомъ перепуганныхъ ребятишекъ.

   Ксаня стремительно подошла къ толпѣ. Всѣ вопросительно обернулись къ ней и окружили ее. Раздались голоса.

   — Какъ же быть?

   — Гдѣ онъ лежитъ?

   — Итти-ли?

   — Не отложить ли до утра?

   Ксаня молчала.

   — Погода ужасная, произнесъ мулла, съ фонаремъ въ рукѣ.

   — Теперь не найдемъ, добавилъ Али.

   Ксаня молча взяла фонарь изъ рукъ муллы и подняла его цадъ собой, освѣтивъ частую дождевую сѣть, хлеставшую кругомъ. Она была и страшна, и чудно хороша среди этой пестрой, смущенной толпы, полутупо, полу боязливо взиравшей на нее.

   — Кто со мной? Я иду! необычно сильнымъ голосомъ произнесла она.

   Всѣ молчали и переминались; только испуганные ребятишки отшатнулись отъ нея, прячась за матерей.

   — Никто! Такъ я одна пойду! Фонарь ея закачался и поплылъ надъ разступившейся толпой. Раздалось нѣсколько безсвязныхъ восклицаній, потомъ голоса:

   — Что ты? Какъ можно? Что ты одна сдѣлаешь?

   Она остановилась.

   — Что? Помолюсь надъ нимъ до утра! Больше я не могу! отозвалась она и снова двинулась.

   — Я пойду! раздался знакомый мнѣ голосъ. Это говорилъ Османъ.

   — И я! И я! раздалось со всѣхъ сторонъ, и почти половина толпы шевельнулась за Ксаней. Оставшіеся заговорили, заспорили и чрезъ мгновенье догоняли первыхъ; наконецъ почти все селеніе Тегерджи, крича и толкаясь, заколыхалось за высоко поднятымъ фонаремъ Чудной. Оставшись одинъ, я очнулся отъ нашедшаго на меня столбняка и догналъ ее.

   — Они и безъ тебя найдутъ его. Останься, Ксанечка, говорилъ появившійся Петръ Петровичъ, едва поспѣвая за ней.

   Она не слушала его и, приковавъ глаза къ дорогѣ, слабо освѣщаемой ея фонаремъ, стремительно неслась впередъ, легко шагая чрезъ клубившіеся потоки. Нѣсколько собакъ съ лаемъ вертѣлись передъ ней. Вода ручьями струилась по ея страшному, красновато-грязному платью. Мокрые волосы слиплись и змѣистыми прядями падали на щеки и шею.

   — Останься, вымолвилъ мулла, мы знаемъ, гдѣ онъ лежитъ.

   Нѣсколько татаръ опередили ее и, уговаривая, загораживали ей дорогу. Петръ Петровичъ взялъ ее за руку.

   — Ксанечка! Богомъ прошу. Ты, вѣдь, не поможешь… Ты только застудишься.

   — Ахъ, сѣдинька! Должна же я… хоть это… сдѣлать, глухо отозвалась она, освобождая руку и съ укоромъ глянувъ ему въ лицо.— Развѣ мнѣ диковина — такая погода.

   — Надо въ домикѣ у него прибрать, приготовить… Ты бы это сдѣлала, снова пролепеталъ старикъ.

   Она обернулась ко мнѣ.

   — Останься, сдѣлай это! Я не хочу, чтобы ты шелъ за нимъ. Останься.

   Странно звучалъ голосъ Ксани, словно она не сознавала того, что говорила. Взоръ горѣлъ и вспыхивалъ, но лицо было какъ окаменѣлое. Мнѣ не хотѣлось оставить ее, но я повиновался этому голосу и вмѣстѣ съ Петромъ Петровичемъ отошелъ въ сторону.

   Толпа татаръ миновала насъ, все также перебрасываясь словами и восклицаніями, и скоро исчезла въ темнотѣ; только три огонька, постепенно удаляясь, слабо вздрагивали среди окрестъ-шумѣвшей мглы.

   Недалеко отъ меня подъ дождемъ сидѣла на заборѣ какая то фигура.

   — Что-жъ ты не пошелъ? машинально проговорилъ я.

   — Куд-да? отозвался Османъ съ трубкой въ зубахъ.

   Я невольно изумился.

——

   — Лицо-то, лицо какое! Господи! Точно мертвая, говорилъ Петръ Петровичъ, медленно шагая около меня къ домику Степана. А мы было радоваться собирались! Ну, да еще Богъ дастъ, похороны справимъ, за свадьбу возьмемся.

   — Ахъ, полноте, такія слова рядомъ ставить… Скажите, она нашла его въ горахъ?

   — Такъ лицомъ къ лицу и наткнулась на него. Онъ, вѣрно, пьяный свалился со скалы… знаете, около Астель-горы? Площадка-то узенькая… Ну, съ пьяныхъ глазъ-то онъ и махнулъ… Ксанечка его было тащить сама пробовала, извѣстно-только перепачкалась. А ужъ кабы вы видѣли, какая она откуда-то прибѣжала. Господи Владыко! Глаза безумные, лицо бѣлое, вся дрожитъ…

   Мы приблизились къ домику и вошли въ него. Мракъ и тишина царили въ немъ. Только рамы окошекъ, слабо защищенныя кустами отъ морского вѣтра, изрѣдка вздрагивали. Старикъ зажегъ огня. Страшный безпорядокъ окружалъ насъ; воздухъ былъ спертый, удушливый, и мнѣ казалось, что изъ-подъ стола шелъ зловонный запахъ. Я взялъ свѣчку и нашелъ тамъ околѣвшаго барсука, цѣпью прикрѣпленнаго къ стѣнѣ. Было очевидно, что голодъ убилъ его. Мнѣ стало и скверно, и какъ-то жутко.

   Молча прибравъ въ порядокъ всю комнату, мы поставили посреди нея большой столъ и накрыли его простыней. Потомъ старикъ началъ еще что-то устраивать, а я молча слѣдилъ за нимъ глазами, но не видѣлъ ничего. Трудно сказать, что было со мной.

   Я будто предчувствовалъ, что нѣчто, до половины воздвигнутое мной, получило уже первый, сильный толчокъ и ожидаетъ второго, чтобъ рухнуть и раздавить подъ собой и меня, и мое счастье.

   — Ну, все готово! почти съ удовольствіемъ воскликнулъ старикъ.

   Слова эти больно отдались во мнѣ. Я грустно осмотрѣлся. Дѣйствительно, все было готово къ принятію своего хозяина. Я закрылъ лицо и машинально опустился на стулъ.

   — Все готово. Кому? Вчера живому. Я виноватъ много. Надо было помирить васъ, перемѣнить ея боязнь на дружбу… Какъ онъ убился? Нарочно, или нечаянно?

   И въ головѣ моей возстаетъ измученный образъ Степана. Онъ съ грустью говоритъ мнѣ: не губи ее! Ее обойти не трудно! Потомъ пропадаетъ, и на его мѣсто является другой Степанъ — страшный, одичалый, и кричитъ мнѣ, потрясая мою руку: иди! ты загубилъ. Иди за мной!

   Потомъ образъ его стирается, и постепенно все спутывается въ головѣ отъ дремоты. Когда я снова пришелъ въ себя, мнѣ было неловко, холодно, во всемъ тѣлѣ чувствовался ознобъ отъ мокраго платья, которое облипло на мнѣ. Я открылъ глаза. Близъ меня на столѣ нагорѣвшая свѣча съ толстой, красной свѣтильней, а вокругъ тоскливый полусвѣтъ надъ снѣжно бѣлымъ столомъ; въ углу чье-то ровное дыханье — дремлетъ сидящій старикъ. Гдѣ же я? Память помогла и отвѣтила. Я смутился и снова невольно прошепталъ роковое имя Степана, ставшее теперь чѣмъ-то… новымъ… Незамѣтно я снова забылся подъ гулъ непогоды.

   — Несутъ! Несутъ! вдругъ раздалось надъ головой моей. Я вскочилъ. Маленькій татарченокъ, весь мокрый, съ любопытствомъ глядѣлъ на бѣлый столъ. Али стоялъ на порогѣ и растворялъ обѣ двери настежь. Петръ Петровичъ всталъ и крестился. Я прижался къ стѣнѣ, и мутнымъ взоромъ уперся въ открытыя двери. Никогда еще за всю жизнь мнѣ не случалось видѣть мертвеца вблизи. Я ждалъ,— чего именно,— я почти не понималъ. Вотъ появится сейчасъ что-то иное, ставшее чуждымъ всему окружающему; что-то ужасающее своей простотой; понятное и непонятное вмѣстѣ.

   Вотъ пахнуло холодомъ въ двери, и за порогомъ раздался шумъ, шарканье ногъ, сдержанные татарскіе голоса:

   — Тише, подними, правѣе!

   И странно отдаются во мнѣ слова эти. Вошелъ мулла съ фонаремъ и, повернувшись ко мнѣ спиной, свѣтитъ туда… за дверь! Вотъ отступаетъ онъ, а на порогѣ уже два татарина рядомъ и между ними, на рукахъ ихъ, я вижу двѣ ноги въ сапогахъ… Я закрылъ глаза.

   — Сюда! На средину!

   Скрипитъ столъ, и въ комнатѣ становится мнѣ какъ будто тѣсно и душно.

   — Священника? Ужъ послали. Аллахъ! Тяжелъ! Какъ его скорчило… звучитъ опять, и я чувствую, что все это говорится вокругъ чего-то, что находится предо мной, и что я сейчасъ долженъ увидать.

   Но вотъ снова стучатъ запираемыя двери, голоса и шаги удаляются. Всѣ ушли, а все-таки тѣсно. Я открываю глаза и гляжу на полъ. Ксаня неподвижно стоитъ на колѣняхъ около стола.

   — Передъ чѣмъ? увижу сейчасъ! стучитъ у меня въ головѣ, и я насильно приковываю глаза къ ножкамъ стола.

   Наконецъ Ксаня шевельнулась, перекрестилась, начала молиться. Я сталъ смотрѣть на нее. Молитва, которую шептала она, чистыя, блестящія слезы на ея просвѣтившемся личикѣ, глубокій взоръ, умчавшійся въ тотъ міръ, который доступенъ только вѣрующимъ, смѣлый, откровенный крестъ, которымъ она по временамъ осѣняла себя,— все это вдругъ коснулось меня. Я смѣло поднялъ глаза:

   Предо мной лежала на столѣ масса, закрытая бѣлой простыней; только два сапога торчали изъ-подъ нея, да просочившаяся кровь отчетливо обрисовала голову.

   Я сталъ спокоенъ… и тихо опустился на колѣни около Ксани.

  

XXXI.

   Среди ночи, дѣдъ мой, котораго я не замѣтилъ сначала въ комнатѣ, уговорилъ меня итти домой. Я отправился, не простясь съ Ксаней; она все еще молилась на томъ же мѣстѣ, и, казалось, не видала и не слыхала ничего кругомъ себя.

   Ночь эта точно надломила меня. Голова была невыносимо тяжела; въ ней сказывалась все сильнѣе какая-то тупая боль, и я къ собственному ужасу начиналъ говорить вслухъ, въ своей комнатѣ, безъ всякой связи и смысла. Наконецъ я заснулъ. Все, самое уродливое и дикое, что только можетъ создать больной мозгъ — преслѣдовало меня во снѣ.

   Были уже сумерки, когда меня разбудилъ Петръ Петровичъ. Я съ трудомъ поднялся и снова опустился, не имѣя силъ стоять на ногахъ. Горячая голова моя была точно сдавлена въ тискахъ. Онъ что-то говорилъ, но я долго не могъ понять его.

   — Она весь день читала, измучилась!.. Вѣдь она ужъ которую ночь не спитъ!

   — Что? произнесъ я чрезъ силу.

   — Ксанечка псалтырь весь день читала…

   — Зачѣмъ? Дьячекъ развѣ не можетъ?

   — Боленъ дьячекъ, говорятъ вамъ толкомъ. Боленъ. А больше некому кромѣ васъ. Пожалѣйте Ксанечку! Вѣдь она тоже не желѣзная!..

   Послѣднія слова подняли меня на ноги. Я еще не сознавалъ ясно, на что именно согласился. Я понялъ только, что Ксаня измучилась, что надо помочь ей, и готовъ былъ итти для этого всюду и на все…

   Намочивъ голову холодной водой и освѣженный нѣсколько, я отправился за старикомъ. На порогѣ дома мы встрѣтили дѣда. Грустно было лицо его. Онъ поклонился Петру Петровичу и хотѣлъ заговорить съ нимъ, но вдругъ остановился и произнесъ, обращаясь ко мнѣ:

   — Куда ты, Воля? Ты не отдохнулъ!

   — Туда, псалтырь читать…

   Онъ пристально глянулъ мнѣ въ лицо.

   — Ты можешь? Тебѣ это… ничего?

   — Я по-славянски… началъ было я.

   — Я не то хочу сказать, перебилъ меня дѣдъ; иные не могутъ читать надъ мертвыми…

   — Человѣку вѣрующему чего-жъ бояться!.. вмѣшался Петръ Петровичъ.— Живые люди, ей-ей, гораздо страшнѣе.

   Быстрый, пытливый взоръ дѣда скользнулъ по мнѣ, потомъ онъ обратился къ старику:

   — Какъ бояться? Чего бояться? Я думалъ, что онъ усталъ… что онъ… не можетъ.

   Дѣдъ лгать не умѣлъ, и я сразу замѣтилъ въ его голосѣ какой-то фальшивый оттѣнокъ. Петръ Петровичъ хотѣлъ отвѣчать, но онъ вошелъ уже въ двери.

   Мы двинулись на гору. Я задумался надъ словами дѣда.

   — Бояться? Чего? думалъ я. Вчера это было такъ, потому что я никогда не видалъ еще мертвыхъ.

   Снова вспомнилъ я, какъ вчера молилась надъ тѣломъ Ксаня, и это снова успокоительно подѣйствовало на меня.

   — Батюшка пріѣхалъ? спросилъ я старика, когда мы подходили къ домику.

   — Нѣту, никого еще нѣту, послали верхового… Панихидъ ни одной еще не было.

   Мы вошли. Я ожидалъ съ трепетомъ увидѣть страшный столъ, но, вступивъ въ комнату, забылъ о немъ. Другое больно поразило меня. То была моя бѣдная Ксаня. Она сидѣла на стулѣ около стола, бѣла какъ полотно, безжизненна какъ статуя. Полуоткрытые, усталые глаза безсмысленно, безъ обычнаго свѣта остановились на мнѣ и точно не замѣчали меня, или не знали. Безсильно раздвинувшіяся побѣлѣлыя губы говорили о тупомъ, словно еще несознанномъ страданьи. Руки, какъ чужія, недвижно лежали на колѣняхъ такъ, какъ упали въ первую минуту, давно. Все это маленькое, нѣжное существо осунулось и какъ бы застыло подъ недавнимъ, оглушительнымъ ударомъ. Я съ крикомъ упалъ на колѣни предъ этой Ксаней… Она не шевельнулась, руки ея, которыя я цѣловалъ, неподвижно холодѣли подъ лицомъ моимъ.

   — Ксаня, Ксаня! говорилъ я, обнимая ее. Что съ тобой?

   Но она молчала, не видала, не слыхала меня и продолжала, сгорбившись, безсмысленно смотрѣть на дверь, чрезъ мою голову.

   Старикъ дрожащимъ голосомъ назвалъ ее нѣсколько разъ по имени. Она молчала. Онъ взялъ ее за руку; она поднялась и тихо, не глядя, отстранила мою голову. Онъ повелъ ее, и она также молча, слегка шатаясь, вышла за нимъ.

   — Да неужели же не видать намъ болѣе свѣтлыхъ дней!? произнесъ я наконецъ вслухъ и обмеръ, странно прервавъ тишину этой комнатки.

   Я былъ одинъ, лицомъ къ лицу съ кровавой массой, закрытой простыней. Двѣ руки выступаютъ, обрисовываются на груди, поднявшись подъ окровавленнымъ полотномъ. Двѣ ноги протянулись къ краю стола; не закрытые, грязные сапоги тоже обрызганы кровью.

   — Но вѣдь я тутъ одинъ… одинъ!! стучитъ у меня въ головѣ. Жутко! То, чего я боюсь,— немыслимо, невозможно. Да! но страшно!

   Я перекрестился и приблизился къ углу стола, гдѣ лежалъ развернутый псалтырь.

   Я хочу читать, но глаза, противъ воли соскользнувъ съ книги, снова косятся на кровавую простыню. Вонъ голова кровью обрисовалась на полотнѣ.

   — Подъ этимъ пятномъ лицо его. Какое оно теперь? Можетъ быть, онъ сквозь простыню страшно глядитъ и… видитъ меня… смѣется!!

   Трепетъ пробѣжалъ по мнѣ.

   — Какой вздоръ! Надо читать! Не надо думать!

   И вотъ раздается наконецъ мой дрожащій голосъ.

   — Блаженъ мужъ, иже не иде на совѣтъ ..

   Бодрость прибавляется, я начинаю читать все громче и смѣлѣе и уже изрѣдка заглядываю въ окно. Только голову сильно ломитъ мнѣ.

   Солнце заходитъ…. Вотъ виднѣется еще непросохшая дорога. Татарченокъ бѣжитъ по ней, вѣтеръ играетъ его рубашонкой; пробѣжалъ онъ впередъ, потомъ вернулся къ пройденному кусту, спугнулъ съ него кучу птицъ и опять побѣжалъ. Вонъ вдали показался высокій татаринъ съ лопатой на плечахъ, тяжело переступаетъ онъ усталыми ногами и наконецъ исчезаетъ въ дверяхъ крайней хаты. Дорога пуста, только вѣтеръ носится по ней… Стукнуло окно отъ примчавшагося вихря, качнулся кустъ подъ нимъ, зашелестилъ и хлестнулъ по стекламъ. Снова косятся глаза мои на красное пятно…

   — Господи помилуй! Господи помилуй! Однозвучно повторяю я, перевертывая страницы; но часто вздрагиваетъ и обрывается на секунду мой голосъ… Вонъ по дорогѣ тащится дряхлый старикъ, чрезъ силу двигается, часто отдыхаетъ, опираясь на палку… Скрипнулъ столъ!!

   — Что это?! Вотъ сейчасъ! Вотъ!!!.. стучитъ у меня въ головѣ.

   Но ничего не движется, не можетъ двинуться.

   — Господи помилуй! Господи помилуй! снова твержу я по страницамъ псалтыря. Тупая боль все сильнѣе и сильнѣе сказывается въ головѣ.

   Вечерѣетъ… Я зажигаю свѣчу и продолжаю читать… Морской вѣтеръ снова усиливается. Вдали все сильнѣе шумятъ у береговъ бѣшеные валы. Вотъ гдѣ-то завыла собака!

   Холодомъ и страхомъ обдаетъ этотъ вой. Что увидала она. что почуяла?… Быть можетъ, цѣлый уродливый міръ, невѣдомый человѣку, носится предъ глазами тоскующаго, перепуганнаго животнаго.

   Вотъ перестала. Одиноко звучатъ въ комнатѣ слова, слетая съ усталыхъ губъ моихъ. Я останавливаюсь перевести духъ. Тихо все. Голова моя еще тяжелѣе…

   Вдругъ съ силой ударилъ въ окошко невидимый вихрь, и стекла изъ разбитой рамы зазвенѣли, разсыпаясь въ ногахъ моихъ; ворвалась струя вѣтра, примчала съ собой далекій гулъ разъяренныхъ волнъ и, потушивъ свѣчу, ринулась къ столу покойника, подымая простыню. Я невольно закрываю глаза. Хочу крикнуть и не могу. Хочу бѣжать, и только отступаю въ уголъ комнаты…

   Вотъ снова, почти противъ воли, открываю я глаза. Простыня уже въ углу, сорванная вѣтромъ, и какъ безформенный призракъ вздымается, будто хлещется объ стѣну и словно просится изъ душной комнаты. Столъ открытъ теперь…

   ….Дѣдъ мой, безпокоясь обо мнѣ, собрался вечеромъ въ домикъ покойника и нашелъ меня на полу, безъ памяти!..

  

XXXII.

   Около мѣсяца пролежалъ я въ постели съ страшнымъ воспаленіемъ въ мозгу. Кровавый круговоротъ татаръ, фонарей, псалтырей и славянскихъ буквъ — не покидалъ меня и, охвативъ со всѣхъ сторонъ, давилъ и рѣзалъ мнѣ голову. Потомъ я увидѣлъ какую-то новую темную стѣну у своей постели и незнакомое красивое лицо съ черными усами, которое нагибалось надо мной, но не мучило меня…

   Наконецъ однажды я увидѣлъ около себя знакомое и милое лицо, дорогую сѣдую голову. Увидѣлъ ширмы предъ постелью, около нихъ незнакомаго, красиваго господина. Услыхавъ слова: спитъ! слава Богу! я хотѣлъ сказать что-то, не могъ, старался… и снова все исчезло.

   Послѣ этого, разъ подъ утро, я вполнѣ пришелъ въ себя и съ достаточной ясностью оглянулся кругомъ. Дѣдъ дремалъ въ креслахъ, около него былъ столикъ, покрытый тряпками и пузырьками. Моя комната была полузакрыта отъ меня зелеными ширмами, которыя стояли обыкновенно въ спальнѣ дѣда. Вонъ балконъ, за нимъ садъ, Тегерджи. Я сталъ припоминать.

   — Ксаня! Милая!… Отчего она блѣдна, грустна?.. Что еще?.. Степанъ!!

   Я легко вскрикнулъ. Старикъ мой въ секунду былъ уже около меня.

   — Дѣда! слабо выговорилъ я.

   — Что? Воля! Тебѣ лучше? Не говори, не думай, не уставай.

   — Дѣда, что она… Ксаня?

   — Ничего, слава Богу! Засни, успокойся.

   — Я хочу видѣть…

   — Да, да. Засни только. Выздоровѣешь, увидишь.

   — Скорѣе! Теперь хочу ее!

   Старикъ молчалъ, сидя на моей постели.

   — Дѣда! Я ее теперь, сейчасъ хочу.

   — Да, да. Я велю дать знать ей.

   — Скорѣе. Пошли.

   — Далеко посылать, она въ гостяхъ.

   — Гдѣ?

   — Не знаю.

   — Гдѣ? Гдѣ? У Серафимы?

   — Успокойся. Ты опять заболѣешь. Успокойся! Докторъ уѣхалъ. Ты уморишь себя! съ отчаяньемъ говорилъ старикъ.

   — Скажи мнѣ, у Серафимы?

   — Не знаю. Нѣтъ!

   Но лицо его говорило противное.

   Въ головѣ моей какъ-то спуталось.

   Прошло еще нѣсколько дней. Я медленно выздоравливалъ. Мысль, что Ксаня у Серафимы, не давала мнѣ покоя.

   Дѣдъ посылалъ за старикомъ, но оказалось, что и онъ уѣхалъ куда-то. Такъ мы ничего и не могли узнать о Ксанѣ.

   — Что съ ней? думалъ я днемъ, утромъ, вечеромъ и ночью. Наконецъ, однажды, задремавъ подъ вечеръ, я увидѣлъ ужасный, ясно понятый сонъ. Ксаня, но уже не прежняя, а какая-то новая, другая Ксаня, была со мной на скалѣ. Она говорила: «прощай, пѣвунъ, я иду, прощай!»

   — Куда?! вскрикнулъ я въ полуснѣ и услышалъ:

   — «Далеко, въ Іерусалимъ!»

   И она постепенно начала удаляться и исчезла…

   Я проснулся и, весь холодѣя, сѣлъ на постели.

   — Прощай! послышалось мнѣ за ширмами.

   Я вскрикнулъ. Дѣдъ бросился ко мнѣ.

   — Ты слышалъ? слышалъ?!

   — Что?

   — Прощается! Она прощается!! Дѣда! Жива-ли она? Гдѣ она?

   — Жива. Жива… проговорялъ старикъ измѣнившимся голосомъ.

   — Ксаня! Каня! повторялъ я безостановочно и почти безсознательно метался по постели.

——

   На утро, когда я раскрылъ глаза, предо мной стоялъ Петръ Петровичъ. Много измѣнился онъ, и на немъ прошлые дни положили глубокій слѣдъ.

   — Ксаня?! Что съ ней?! воскликнулъ я, порываясь къ нему.

   Онъ молча сѣлъ ко мнѣ на постель и послѣ долгой паузы выговорилъ съ трудомъ:

   — Пріѣзжій татаринъ передалъ мнѣ вчера отъ Серафимы Леонтьевны, что Ксаня уже три дня какъ ушла отъ нея.

   — Гдѣ же она?!

   — Господу извѣстно! Можетъ быть… она уже… на томъ…

   Голосъ старика оборвался.

   — Смерть Ксани!? Какой вздоръ! Закричалъ я, пряча въ подушкахъ поблѣднѣвшее лицо.

   — Полноте, что вы говорите, послышался голосъ дѣда.— Богъ милостивъ. Она вѣрно у кого-нибудь въ гостяхъ… или такъ въ горахъ, гдѣ нибудь… гуляетъ…

   — Вы ее не видали, вы не знаете, тихо и прерывисто заговорилъ Петръ Петровичъ. Она совсѣмъ… не въ себѣ, не въ умѣ… Она испорчена… Да! испортили ее. Все Чудной прозывали!… Вотъ она и стала Чудная теперь!…

   — Что же съ ней было? Больна она была?!

   — Безумная она была, а не больная! Крѣпко, съ горечью произнесъ Петръ Петровичъ.— Металась по комнатамъ, стонала, то укоряла себя, что Степана извела, то всякое безумное говорила. Подойдешь, закричитъ: не подходи, я грѣшная. Я въ адъ пойду! Я… я сатанѣ отдалась!..— Старикъ перекрестился.— Потомъ васъ начнетъ поминать и Серафиму Леонтьевну, тутъ же и меня, и какого-то Іоанна. А тамъ стихнетъ, да такъ страшно стихнетъ, сидитъ часа четыре, словно каменная. Потомъ вдругъ опять заговоритъ, да все одно грѣшное… Закричитъ: я хочу, хочу въ адъ! Берите меня! Я хочу къ сатанѣ. Я его люблю. А сама посинѣетъ, задрожитъ вся и бросится подъ образа и бьется тамъ, стонетъ… Да вотъ такъ двѣ недѣли слишкомъ.

   Петръ Петровичъ отвернулся и закусилъ свой сѣдой усъ. Крупныя слезы давно покрыли его морщинистое лицо. Трудно сказать, что чувствовалъ я, слушая его.

   — Разъ утромъ,— продолжалъ старикъ,— собралась она вдругъ къ Серафимѣ, да какъ-то тоже необыкновенно. Вскочила съ постели, наскоро одѣлась, словно боялась опоздать куда. Я говорю ей: поѣшь чего-нибудь, а то голодная да больная не дойдешь… А она не слушаетъ и все шепчетъ: онъ велѣлъ не ходить, стало быть надо, надо итти. Я думалъ, вы не велѣли. Удивился… Спрашиваю: кто тебѣ не велѣлъ ходить туда? Сатана!… Хотѣлъ было я тутъ… прощаясь, перекрестить ее… поцѣловать…

   — Что же?! съ трудомъ вымолвилъ я.

   — Какъ стояла, такъ и упала мнѣ въ ноги… Зарыдала… Потомъ вдругъ поднялась и убѣжала безъ оглядки!.. Креста моего будто испугалась!!

   — Гдѣ же она теперь? Ее надо искать!

   Я поднялся. Петръ Петровичъ взялъ меня за руку.

   — Панычъ, намъ и во снѣ не снились такія мѣста, гдѣ она бываетъ, когда уходитъ въ горы. У нея десятокъ такихъ мѣстъ, гдѣ ее сто человѣкъ не найдутъ. Ахъ, да что тутъ говорить! Нечего дѣлать! Нечего!! съ отчаяніемъ воскликнулъ онъ.— Если Господь не поможетъ, не вразумитъ ее… не видать намъ ее. И съ голоду помретъ, и въ безумьи свалится откуда нибудь въ пропасть. И разобьется какъ Степанъ… Надо ждать и молиться Господу Богу, чтобы помиловалъ онъ насъ за грѣхи наши… Виноватъ пуще всѣхъ я. Я не углядѣлъ… А вы… Вы поздно… Поздно…

   Старикъ не договорилъ, заплакалъ и смолкъ.

  

XXXIII.

   Хорошо дремать ребенку въ колыбели, качаемой матерью: распахнувъ ручонки, онъ безбоязненно раскрываетъ грудь подъ ея любящимъ взоромъ, подъ ея поцѣлуями, ея молитвой, въ охрану отъ всего и отъ всѣхъ. Но придетъ время, отлучится мать, и чужая рука грубо толкнетъ колыбель; проснется ребенокъ съ крикомъ и уже во всю жизнь не заснетъ тѣмъ же сномъ.

   Такъ думалъ я, балованный судьбой до сихъ поръ, и теперь разбуженный грознымъ ударомъ.

   Вотъ она, эта чуждая мнѣ доселѣ сторона жизни. Вотъ они, эти черные дни страданій и боли души, про которые я слыхалъ отъ посѣдѣлаго дѣда. Полно жить на распашку, улыбаться всему міру и открывать довѣрчивыя, неосмысленныя объятья на встрѣчу своему будущему! Вотъ они, эти первые, грубые удары безпощадной, невидимой руки, подъ которыми болѣзненно сжимается сердце и что-то новое, лишнее налегаетъ и давитъ… И уже во вѣки не поднять головы такъ, какъ подымалъ бывало. И много, много заповѣданнаго дѣтствомъ исчезаетъ изъ души безъ слѣда, разлетается какъ свѣтлое облачко отъ вихря!..

   Наступило воскресенье. Я еще наканунѣ твердо рѣшился, не смотря на свою слабость, ѣхать къ обѣднѣ, въ Алушту, хотя нельзя было ѣхать иначе какъ верхомъ. Я былъ глубоко убѣжденъ, что встрѣчу тамъ Ксаню. Дѣдъ не противился моей поѣздкѣ Поднявшись съ восходомъ солнца, я тихо, грустно выѣзжалъ изъ Тегерджи. Петръ Петровичъ уже давно не спалъ и сидѣлъ на лавочкѣ около окна.

   — Дай-то Господи, произнесъ онъ мнѣ вслѣдъ и, снявъ шапку, перекрестился нѣсколько разъ.

   — Да, я найду ее, найду непремѣнно. Я чувствую, что сегодня увижу ее, вымолвилъ я.

   Проѣхавъ нѣсколько шаговъ, я вдругъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ. Я былъ около домика Степана.

   Вся прошлая ночь, съ хозяиномъ этого домика, возстала предо мной. Мнѣ стало жутко, и я погналъ лошадь, чтобы умчаться скорѣе отъ этого, страшнаго для меня, мѣста. Невольно, раза два я оглянулся назадъ. Дорога была пуста, только поднятый мной столбъ пыли крутился въ воздухѣ, а тамъ у горы все такъ же чернѣлся роковой домикъ. Наконецъ я въѣхалъ въ густой лѣсъ, и домикъ пропалъ за его зеленой чащей. Я поѣхалъ шагомъ, сильная слабость сказалась во мнѣ.

   Часа чрезъ два я услыхалъ невдалекѣ благовѣстъ. Обычно протяжной, дрожащей волной доносился онъ ко мнѣ. Родные звуки!.. Съ дѣтства привыкаешь къ нимъ и потому любишь ихъ, но чѣмъ-то унылымъ полны они всегда. Не размыкать имъ тоски, а скорѣе навѣять ее!..

   Вскорѣ, привязавъ лошадь къ оградѣ, я съ трепетомъ входилъ въ церковь.

   — Здѣсь ли она? Какъ увижусь я съ ней? Надо подойти къ ней въ концѣ обѣдни, думалось мнѣ.

   Народу было довольно много. Я тихо пробрался и сталъ у окна, неподалеку отъ алтаря. Напрасно старался я молиться: неспокойная мысль не могла отрѣшиться отъ окружающаго, земного, волновавшаго въ эту минуту все существо мое. Глаза противъ воли бродили по церкви. Обыкновенное мѣсто Ксани и мое возлѣ большого образа — было занято другими.

   Долго напрасно искалъ я ее взоромъ въ пестрой толпѣ. Незнакомый мнѣ народъ колыхался кругомъ, молясь и кладя поклоны предъ ярко сіявшими образами. Раздумье, горькое, тяжелое, не покидало меня. Наконецъ голосъ дьякона вывелъ меня изъ него. Я поднялъ голову. Онъ стоялъ предъ аналоемъ и читалъ Евангеліе; наклоненныя головы столпились вокругъ него, внимая во вѣки простому и великому слову Распятаго Назарея…

   Дьяконъ смолкъ. Кто-то рыдаетъ… Боязливо перешептываются собравшіеся къ аналою.

   Разсѣянные глаза мои падаютъ на едва знакомое, мертво-блѣдное лицо, искаженное неразуміемъ! Безсмысленно пугливый, блуждающій взоръ встрѣтился съ моимъ и окаменѣлъ на мнѣ…

   Дикій, безумный крикъ пронесся надъ вздрогнувшей толпой и страшно огласилъ церковные своды.

   — Кликуша! Кликуша! слышится вдругъ, и стремительно разступившаяся толпа очищаетъ желѣзныя плиты, гдѣ уже бьется въ судорогѣ полуживое созданье.

   — Сюда пришелъ… Спасите!! слабымъ стономъ разносится по церкви. Началось общее смятенье отъ прихлынувшей кучки любопытныхъ.

   — Вынесите, чего глядѣть-то! раздается голосъ дьячка.

   — Это Чудная изъ Тегерджи!

   — Накройте. Накройте платкомъ!

   — Подними за плечи, чего боишься-то!

   Толкотня, шумъ. Нѣсколько смущенныхъ фигуръ выносятъ ее изъ церкви. Я не двигаюсь. Рука моя приросла къ рѣшеткѣ окна. Горячей головѣ кажется все это страшнымъ сномъ, но страдающее сердце громко говоритъ о дѣйствительности. Я оглянулся кругомъ. Взоръ мой искалъ другого, сочувствующаго…

   Успокоившійся народъ по прежнему колыхался предъ алтаремъ, набожно молясь и кладя поклоны.

   Наконецъ, съ трудомъ сдвинувшись съ мѣста я вышелъ на паперть. Налѣво, среди бѣдныхъ могилъ и черныхъ крестовъ, столпилась кучка нищихъ старухъ и мальчишекъ, межъ нихъ на травѣ, накрытая съ головой большимъ платкомъ, лежала моя Ксаня. Я приблизился и машинально опустился около нея на колѣни.

   — Она тебѣ съ родни, что-ль? раздался надо мной старушечій голосъ.

   — Давно-ль она у васъ испорчена-то? заговорила другая.

   Ксаня шевельнулась и тихо застонала.

   Я безсознательно протянулъ руку, чтобы поднять платокъ.

   — Не тронь, не тронь, соколикъ! какъ можно! остановила меня одна изъ нихъ.

   — Не годно смотрѣть на такихъ. Пусть стихнетъ!

   — Вотъ лѣтось тоже, одна у насъ была… Вотъ эдакъ-то посмотрѣлъ на нее проѣзжій татаринъ, и богатый татаринъ, а къ зимѣ объ Николы… начала что-то разсказывать третья.

   Обѣдня еще не кончилась, но любопытные постоянно прибывали изъ церкви, и скоро густая и пестрая кучка столпилась вокругъ насъ.

   — Это кликуша изъ Тегерджи. Она ужъ не первый разъ такъ-то вотъ… заговорилъ мужской голосъ.

   — Пропустите барыню. Барыня идетъ, раздалось нѣсколько голосовъ.

   — Что она? Все еще безъ памяти? съ участіемъ произнесъ надо мной женскій голосъ.— Вы, кажется, панычъ, оттуда же, изъ Тегерджи. Я васъ, кажется, съ ней видала у обѣдни.

   — Да-съ… чрезъ силу выговорилъ я.

   — Что-жъ это съ ней сдѣлалось вдругъ? Я ее къ себѣ возьму. Ей теперь нельзя такую даль итти. А вы поѣдете домой, скажите Петру-то Петровичу. Поправится, я ее большой дорогой на телѣжкѣ доставлю. Голубчики, помогите донести…

   — Позвольте, матушка, я одинъ донесу. Не вѣсть какая тяжесть, вызвался кто-то.

   — Ну, вотъ придумалъ!.. бормоталъ бабій голосъ. Еще пожалуй…

   — Полно тебѣ, дура-баба. Грѣшишь только!— и небольшой, плотный человѣкъ наклонился надъ Ксаней.

   — Стойте! произнесъ я вдругъ громко, словно пришедши въ себя. Я донесу ее!

   И быстро поднявъ Ксаню съ земли, я взялъ ее на руки.

   — Въ лицо-то не заглядывай, соколикъ. Не заглядывай!

   Платокъ спалъ съ головы ея, безжизненно повиснувшей на бокъ. Я невольно посмотрѣлъ на ея блѣдное личико, искаженное муками и обморокомъ. Руки дрогнули и опустились у меня, и я едва удержался на ногахъ. Кто-то принялъ ее отъ меня, и всѣ двинулись за ограду. Я не шевельнулся и тупо, безсмысленно слѣдилъ глазами за уходившими. Наконецъ человѣкъ пять скрылись въ дверяхъ небольшого домика. Фигура Ксани на чьихъ-то рукахъ послѣдній разъ мелькнула на лѣстницѣ крыльца… Я двинулся, хотѣлъ итти куда-то, но пошатнулся и, удержавшись за какой-то могильный крестъ, опустился на землю.

   — Не слѣдъ было въ лицо заглядывать, хоть и родная, бормоталъ кто-то около меня.

   Спустя много времени, я поднялся, осмотрѣлся. Вокругъ церкви было тихо, безлюдно. Я былъ совершенно одинъ въ оградѣ и сидѣлъ около свѣжей могилы, еще не покрывшейся зеленью.

   — Господи, пріими духъ мой съ миромъ! читали глаза мои на верху новаго деревяннаго креста.— Здѣсь погребено тѣло раба Бож… Я не дочелъ, вскрикнулъ и отскочилъ, какъ ужаленный, отъ послѣдняго убѣжища бѣднаго Степана.

  

XXXIV.

   Тихо и тоскливо вернувшись домой, я почти безъ сознанія пролежалъ до вечера. На другое утро я напрасно стучалъ въ окно бѣлаго домика. Въ немъ было такъ же тихо и пусто, какъ и въ томъ, гдѣ недавно жилъ Степанъ. Петръ Петровичъ еще наканунѣ уѣхалъ въ Алушту за Ксаней. Я не рѣшался отправиться вслѣдъ за нимъ. Почему? Трудно сказать! Я не могъ видѣть мою бѣдную Ксаню. При одной мысли о ней, при одномъ воспоминаніи объ ея мученическомъ личикѣ я приходилъ въ какое-то невыразимое состояніе.

   Безъ смысла пробродилъ я гдѣ попало цѣлый день, потомъ цѣлую ночь. Мнѣ какъ-будто хотѣлось уйти отъ всѣхъ тяжелыхъ воспоминаній послѣднихъ дней, оставить все это за собой и не оглядываться.

   «И сюда пришелъ! Спасите…» звучало надо мной и днемъ, и ночью. Звучало слабо, робко, словно болѣзненный плачъ умирающаго ребенка.

   Прошло еще три дня.

   — Не поѣхать-ли тебѣ въ Алушту? сказалъ мнѣ дѣдъ, первой разъ заговоривъ со мной послѣ моего возвращенія.

   Я испугался одной мысли объ этомъ.

   — Нѣтъ, нѣтъ! Я не могу, дѣда, не могу! Не знаю, что со мной, но я лучше уѣду за сто верстъ въ другую сторону, чѣмъ къ ней. Пусть она пріѣдетъ, будетъ здѣсь…

   На закатѣ я побрелъ на скалу и просидѣлъ тамъ до ночи. Пристально и новымъ взглядомъ глядѣлъ я на темно-синюю пучину, которая ворчала у ногъ моихъ.

   — Одно движенье! думалъ я, и покой будетъ достигнутъ. Только одинъ лишній шагъ… и между чашей страданья, къ которой я едва лишь приложилъ губы, и мной — не будетъ ничего. Да! Если захочу, то могу вслѣдъ за Ксаней… Въ одно мгновенье съ Ксаней… Могу, могу! почти съ радостью прибавилъ я.

   Сердце нашло себѣ исходный путь. Мнѣ стало дѣйствительно легче. Я приблизился къ самому краю пропасти, сѣлъ и, спустивъ ноги, внимательно уперся взоромъ въ пучину и темныя волны, точно хотѣлъ полнѣе увѣриться въ возможности задуманнаго избавленія. Подо мной, на страшной глубинѣ, чередой, одна за другой приходили волны и, колыхаясь, разбиваясь, уходили назадъ, покрывая серебряной пылью остроконечные камни, торчавшіе изъ воды при свѣтѣ двурогаго мѣсяца. Вдругъ мнѣ показалось, что скала зашевелилась подо мной, закачалась и скользя уходила изъ-подъ меня. Я вскрикнулъ…

   Кто-то сильной рукой схватилъ меня за плечо и оттащилъ назадъ. Кровь, застучавшая въ головѣ, понемногу отхлынула, я вздохнулъ свободнѣе.

   — Великъ Аллахъ! слышался надо мной голосъ Османа, дрожавшій отъ волненія.— Великъ Аллахъ! Я видѣлъ. Я сказалъ: панычъ въ горѣ, панычъ грѣхъ хочетъ. Я пошелъ. Я сидѣлъ за панычемъ… Великъ Аллахъ!

   Османъ стоялъ надо мной и, словно оробѣвъ болѣе меня, смущенно переминался на одномъ мѣстѣ.

   Я молча взялъ его руку и съ чувствомъ стиснулъ ее въ своихъ. Очевидно, что у меня закружилась надъ пропастью голова и, еслибъ не Османъ, я свалился бы съ страшной высоты въ морскую пучину.

   — Панычъ, огонь тамъ, снова заговорилъ онъ, успокоившись.

   — Какой огонь?

   Онъ потащилъ меня за собой и, поднявшись изъ-за уступа скалы, молча указалъ мнѣ на небольшой огонекъ, дрожавшій за вѣтками деревьевъ. Я встрепенулся и потупился.

   — Ксаня пріѣхала?! прошепталъ я, минуту спустя.

   Османъ уже сидѣлъ и, набивая трубку, молча кивнулъ мнѣ головой.

   Тихо направился я на огонекъ, но за нѣсколько шаговъ отъ домика опустился на землю, не спуская глазъ съ освѣщеннаго окошка. Я не могъ итти дальше, не имѣя силы войти въ этотъ домикъ.

   — Что узнаю я тамъ? Что сталось съ моей Ксаней?! повторялъ я…

   Вдругъ въ лучахъ этого огонька обрисовалась на дорожкѣ сада медленно скользящая, сгорбленная фигурка въ черной, монашеской рясѣ. Тихо подвигалась она къ домику, шагъ за шагомъ, осторожно опираясь на палку. Словно кралась подъ покровомъ ночи. Я вдругъ почувствовалъ, что недоброе, зловѣщее что-то ползетъ съ ней вмѣстѣ къ дверямъ этого домика и ко мнѣ. Я приподнялся на одно колѣно и, скрываемый кустомъ, пристальнѣе глянулъ на эту ночную гостью.

   Вотъ она приблизилась; освѣтились — сморщенное лицо, костлявая рука, четки на поясѣ. Она вошла.

   — Серафима!! громомъ отозвалось во мнѣ, и я задрожалъ всѣмъ тѣломъ.. Казалось, небо почернѣло надо мной, ночь стала темнѣе и въ этой нахлынувшей тьмѣ — кусты, дорожка, домикъ съ окномъ — все закружилось предо мной и все повторяло мнѣ ненавистное имя.

——

   Долго простоялъ я передъ дверью домика и, наконецъ, съ замираньемъ сердца отворилъ дверь. Петръ Петровичъ одинъ былъ въ первой комнатѣ.

   — Что она? насилуя себя, вымолвилъ я.

   — Въ памяти совсѣмъ. Объ васъ спрашивала… Я уже собирался дослать. Она совсѣмъ… въ себѣ… только…

   Онъ махнулъ рукой.

   — Что же??

   — Пропадаемъ! Отвернулся отъ насъ Господь! Серафима Леонтьевна обѣщаетъ… отчитываетъ… Да гдѣ ужъ!!… глухо произнесъ онъ, потомъ снялъ пальцами нагаръ со свѣчи, и, понурившись, остановился среди комнаты.— Да, скоро позовемъ мы сюда батюшку, только не за вѣнчаньемъ. Будутъ здѣсь пѣть молитвы, только не свадебныя.

   — Полно! Молчите!! задыхаясь бросился я на старика.

   Онъ отвернулся къ окну, утирая слезы.

   — Господи! Помилуй насъ! шепталъ я обезумѣвъ.

   — Ступайте туда… Она спрашивала…

   Не помню какъ, но я стоялъ уже на порогѣ, и холодный замокъ раскрытой двери дрожалъ въ рукѣ моей. Опущенные глаза робко поднялись…

   Маленькая комнатка, снѣжно бѣлыя стѣны, лампадка предо темнымъ образомъ. Около бѣлой кровати, надъ неподвижнымъ, слабо дышащимъ созданіемъ, также неподвижно склонилась ненавистная черная фигура, и частый шопотъ ея погребально прерываетъ тишину.

   Чѣмъ-то уродливымъ пахнуло на меня при видѣ этого. Въ два шага былъ я около нихъ, и безсознательно опустился на колѣни предъ постелью, загораживая ее отъ этой безобразной, шепчущей фигуры. Взоръ мой, пристально остановись на ея морщинистомъ, лукавомъ лицѣ, и угрожалъ и умолялъ вмѣстѣ. Серафима смолкла и стала перебирать четки.

   — Оставьте ее! Уйдите! прошепталъ я вдругъ.

   Она молчала и не шевелилась.

   — Со мной нечего лукавить! За что вы губите ее? Уйдите. Я здѣсь теперь, и не отдамъ ее вамъ. Она моя невѣста! Да! Уйдите же. Господь прости вамъ!

   Я говорилъ прерывисто, шепотомъ, но шепотъ этотъ былъ полонъ и горя и ненависти. Серафима, какъ окаменѣлая, стояла предо мной. Только одно слово: невѣста, заставило ее шевельнуться. Я глядѣлъ на нее и постепенно приходилъ въ состояніе дикаго озлобленія.

   Вдругъ улыбка почудилась мнѣ на лицѣ старухи, неудачно скрытая притворнымъ вздохомъ. Вся кровь хлынула мнѣ въ голову; казалось, я окончательно терялъ разсудокъ.

   — Уйдите!! Сейчасъ! Не то… выговорилъ я задыхаясь и, привставъ съ пола, протянулъ къ ней руки.

   Серафима отшатнулась, и чрезъ секунду дверь скрыла ее съ глазъ моихъ.

   Мнѣ стало легче, но вдругъ, ослабѣвъ совершенно, я снова опустился на колѣни и почти безъ сознанія уронилъ голову на край маленькой постели.

  

XXXV.

   Прошло много времени. Уныло-тихо было въ маленькомъ домикѣ и въ этой тускло-освѣщенной комнатѣ.

   Бѣлыя стѣны, съ бѣлыми платьями и большой картинкой Іерусалима, словно вздрагивали и колебались по временамъ, при слабомъ, тоскливомъ мерцаньи лампадки. Изрѣдка только доносился изъ сосѣдней комнаты глубокій, тяжелый вздохъ старика или трещала и искрилась свѣтильня лампадки, прерывая слабое, неровное дыханіе Ксани. Изрѣдка чуть-чуть шевелилась она, шептала что-то безсвязное, трудное, болѣзненное, и только разъ легкій румянецъ вспыхнулъ на блѣдныхъ, осунувшихся щекахъ и недобрымъ свѣтомъ оживилъ ея личико.

   Иногда становилось какъ-то особенно тихо. Ксаня точно переставала дышать, и среди этой гнетущей тиши глаза мои ежеминутно наполнялись тяжелыми слезами, сердце пугливо замирало отъ повѣявшаго на него предчувствія и невольная, не восторженная, а скорбью слагаемая молитва просилась на языкъ… Подчасъ я съ усиленнымъ вниманіемъ устремлялъ взоръ на темное окно, чернымъ пятномъ выступавшее изъ бѣлыхъ стѣнъ, и нѣмая, непроницаемая мгла, разстилавшаяся за нимъ, зароняла мнѣ въ душу тоже одно грозное, безнадежное.

   Я вспоминалъ иную ночь! Боже мой! Та ночь и эта! То упоительное, очаровательное время и это уродливое, мстительное! Та Ксаня, полная силъ и красоты, и эта потухающая мученица!..

   Я снова опустилъ голову около дорогой мнѣ головки, и долго не прерывалась давившая все кругомъ тишина. Даже томительная мысль моя скоро уже не нарушала ея, все билась, слабѣла и оборвалась…

   Наконецъ глубокій, трудный вздохъ прервалъ мое забытье, и горячая рука тяжело опустилась мнѣ на голову. Я приподнялся. Ксаня, уже полусидя, склонялась ко мнѣ, рука ея слабо обвила меня, холодныя губы съ беззвучнымъ поцѣлуемъ прильнули къ моимъ. Что-то чуждое моему существу, чуждое живому міру… проникло въ меня съ этимъ поцѣлуемъ. Словно черная немочь какая отравой вливалась въ меня! Я вздрогнулъ… но чрезъ мгновеніе порывомъ отчаянія весь отдался этой черной силѣ, этой другой Ксанѣ, и жадно пилъ этотъ мертвящій поцѣлуй!!…

   — Ксаня, Ксаня! Ты узнала? Но боишься!!

   — Прости… Молчи объ этомъ!.. слабымъ шепотомъ отозвалась она, положивъ мнѣ руки на губы.

   Взоръ ея остановился на мнѣ: онъ былъ ясенъ, радостенъ, но уже не тотъ полный жизни и огня. Этотъ взоръ не горѣлъ, а тихо свѣтился и потухалъ… Я нехотя спряталъ на груди ея свое испуганное лицо.

   — О старомъ… не поминай… Слабо зашептала она надо мной. Прости за все!… Не я виновата была… Теперь поняла… все…

   — Ксаня, Ксаня! Ты-ли это смотришь, говоришь…

   И слезы хлынули у меня.

   — Не плачь, зачѣмъ? Гляди на меня. Это я, та же Ксаня, твоя, которая тебя не боится, любитъ… Не плачь. Дай мнѣ насмотрѣться на тебя. Какъ ты похудѣлъ, перемѣнился… Да говори же со мной! шептала она, покрывая голову мою поцѣлуями. Милый, бѣдный… Скоро ты будешь глядѣть на Ксаню, а она уже не поцѣлуетъ, не скажетъ: не плачь, цѣлуй, я живая… твоя…

   — Ксаня! Да что же съ тобой?! Что же ты чувствуешь? Говори же!!.. Теперь ты молчишь, бѣдная моя… Говори!.. Говори…

   Она взглянула на меня, тихо закрыла лицо руками и горько заплакала.

   — О, не можетъ быть! Не можетъ быть!!… воскликнулъ я, судорожно обнимая ее, словно защищая отъ промелькнувшаго безобразнаго призрака,

   — Нѣтъ, милый. Я вижу, чувствую это… Я слабая, разбитая… Я… чувствую, что… Да, я умираю!.. У меня вотъ тутъ, въ сердцѣ, что-то оборвалось. И каждый день все хуже, хуже…

   — Ксаня!… Я говорилъ дѣду… Ты моя невѣста! Ты будешь жить! Мы будемъ счастливы! Дѣдъ согласенъ на это!..

   Она вздрогнула.

   — Нѣтъ! Не будетъ этого… Поздно!.. Поздно!!.

   Она отвернулась вдругъ и, пугливо обхвативъ подушку, спрятала лицо свое.

  

XXXVI.

   Много дней и ночей, иногда вмѣстѣ съ дѣдомъ, провелъ я не отходя надъ изголовьемъ, гдѣ потухало такъ много жизни и красоты.

   Петръ Петровичъ болѣе не приходилъ къ намъ. Старикъ не выдержалъ, съ нимъ сдѣлался ударъ и онъ лежалъ теперь въ параличѣ… Ксаня спокойно приняла это извѣстіе.

   — Вмѣстѣ были здѣсь, вмѣстѣ и туда… сказала она перекрестившись.

   Она была все время въ памяти, но мало говорила, молилась и часто слезы набѣгали и катились по ея исхудалому, освященному страданьемъ личику.

   Не забыть мнѣ эти страшныя мгновенья. И чудно дороги они сердцу и ненавистны!..

   Безъ тѣни надежды, съ тупой боязнью послѣдняго слова, послѣдняго взгляда, сидѣлъ или стоялъ я на колѣняхъ у постели и, понурившись надъ этой любимой головкой, глядѣлъ на нее, мысленно прощался и снова глядѣлъ, боясь отвести глаза.

   Жизнь, бившая когда-то кипучимъ ключомъ, теперь пугливо, но безропотно, стихала на глазахъ моихъ. Шибко, боязливо билось подчасъ много страдавшее, но все еще молодое сердце моей бѣдной Ксани, и съ трудомъ успокоивала его горячая молитва, почти не сходившая съ устъ ея.

   То порывами вѣры, надежды на земное полное счастье, то порывами смятенья и страха изливалась эта чудная жизнь въ то безмолвное, безпредѣльное море, гдѣ тонетъ очередно все!

   То молилась она принять ея грѣшную душу, прощая Серафимѣ, то умоляя о прощеньи себѣ, горячо просилась остаться на землѣ, жить, любить…

   Всѣ силы души моей порывались замкнуть въ свои объятія, удержать эту уносившуюся жизнь и тоже молили о полномъ сліяніи съ ней воедино жизнью ли, смертью ли?

   Все существо мое силилось отрѣшиться отъ будущей, постылой жизни, лишь прошлымъ дорогой, лишь прошлымъ казалось осмысленной!

   А мгновенья все летѣли, одно за другимъ и — приближали послѣднее!

   Однажды среди ночи Ксаня вдругъ поднялась на постели, полная ужаса.

   — Умирать! зашептала она задыхаясь. Господи! Дай мнѣ еще пожить!

   Она скрестила руки на груди и начала было молиться.

   — Я мало жила! Мнѣ хочется еще!.. снова шепнула она страстно, тоскливо…

   Она смолкла, не плакала… но нельзя было вынести этого взгляда, этого лица!

   — Пошли за батюшкой? едва слышно, слабо вымолвила она чрезъ минуту. Скорѣе исповѣдаться… Пошлешь…

   — Да! чрезъ силу произнесъ я.

   — Послѣдняя… Я чую… Послѣдняя… ночь… глухо шепнула Ксаня.

   Я вышелъ, чтобъ исполнить эту ужасную просьбу. Заря уже занималась.

   — Да, думалось мнѣ, подымется день изъ-за горы, ясный, свѣжій. Проснется жизнь кругомъ, заговоритъ и весело глянетъ отовсюду. Все вздохнетъ свободно, заживетъ какъ недавно, какъ еще вчера. Волны заплещутъ, серебрясь по берегу; вѣтеръ прошумитъ, перешептываясь съ зеленью. Все охватитъ сильная, кипучая струя жизни; во всемъ прольется она, многообразная, многорѣчивая, сердцу человѣка внятная и родная!.. А здѣсь! что будетъ? Здѣсь?! Чего мы ждемъ?!… Здѣсь явится новая гостія! Здѣсь будетъ ея очередная встрѣча, но съ кѣмъ? Съ моей Ксаней!

   — Господи! останови ее, идущую сюда!

   Страшная гостья! Нѣмая, непонятная, загадкой движется она навстрѣчу, съ горизонта жизни, заботливо скрывъ образъ свой покрываломъ, и не дано раньше встрѣчи заглянуть подъ него, Безобразный ли уродъ предстанетъ испуганному сердцу, злобнымъ хохотомъ разрушая долго лелѣянное зданіе вѣры, и въ послѣдній земной мигъ отъ ужаса остынетъ кровь въ жилахъ! Или за упавшимъ покрываломъ явится взору чуднолицая, свѣтлоокая дѣва. Она распахнетъ свою вѣчно юную, тайной вѣющую грудь и волшебно привлечетъ, приголубитъ на нее. Она глянетъ въ очи неземными очами и сіяньемъ ихъ разрѣшитъ загадку міра и людей… Но, любовно разрѣшая все, въ невѣдомыхъ ласкахъ, унесетъ, украдетъ у ближнихъ, у земли!..

  

XXXVII.

   Солнце было уже на закатѣ и мерцающими свѣтло-розовыми лучами обливало землю, но что-то грустное было для меня въ этомъ свѣтѣ. Въ немъ чудился тотъ робкій блескъ, какимъ свѣтятся складки золотой парчи на полуоткрытомъ гробу.

   Я сидѣлъ на скамейкѣ предъ домикомъ. Онъ тоже свѣтился въ лучахъ.

   Ксаня исповѣдывалась, пріобщалась въ немъ. Я ожидалъ выхода священника, чтобы проститься съ ней, проводить… въ путь…

   Кто-то давно сжималъ мои руки. Я съ трудомъ присмотрѣлся. Османъ сидѣлъ у меня въ ногахъ на землѣ.

   Я сталъ глядѣть на него; глядѣть, какъ шевелилъ онъ рукой, то водилъ по землѣ, то подымалъ къ небу, а въ головѣ моей повторялось тихо, непрерывно:

   — Умираетъ, умираетъ, умираетъ…

   — Не надо грустно! слышался голосъ Османа. Не надо… Надо весело… Тегерджи хорошо. Якши! Море… горы… много хорошо! Небо больше хорошо! На неба Аллахъ. На неба ангелъ… Много! Сколько трава на земля!

   И снова сжималъ онъ мои руки и снова безстрастно глядѣлъ я на его загорѣлое лицо.

   Священникъ вышелъ изъ домика. Я, замирая, тихо вошелъ въ него…

   Старикъ ея былъ около ея постели . Дѣдъ и еще кто-то поддерживали его.

   Ксаня молча поцѣловала своего сѣдого, потомъ повернула голову ко мнѣ и шепнула едва слышно:

   — Въ царство… мое. Тамъ свѣт…лѣе…

   Мы съ дѣдомъ взяли ее на руки и понесли на скалу. Она молчала, только руки ея, обвивая меня, слабѣли…

   Османъ былъ уже тамъ, стлалъ подушки, и потомъ отошелъ въ сторону.

   Въ послѣдній разъ внесъ я Ксаню въ ея царство, уложилъ на ея обыкновенное мѣсто. Прильнувъ ко мнѣ, тихо оглядывала она прибрежныя цѣпи горъ, Яйлу, Тегерджи и тихо шептали губы ея:

   — Вы… будете… жить и долго… долго… И царство… И все! А Ксаня?!

   Пурпуровое солнце все спускалось на море… Ксаня глядѣла на него и тихо, безсвязно шептала. Двѣ слезы тихо скатились изъ неподвижно устремленныхъ глазъ, уже тускнѣвшихъ…

   И это блѣдное личико прощально свѣтилось мнѣ, сіяя въ лучахъ заходящаго солнца.

   А кругомъ все призатихло, словно вся окрестность затаила дыханье и благоговѣйно прислушивалась къ этой отходящей жизни!..

   Послѣдній лучъ солнца утонулъ въ волнахъ. Ксаня слабо вздохнула и тяжелѣе прильнула ко мнѣ.

   Смертью повѣяло…

   Вотъ она приблизилась и, снявъ для Ксани свое покрывало, тихо приняла съ рукъ моихъ эту чудную жизнь!..

  

XXXVIII.

   Ксани нѣтъ теперь! Но гдѣ же она? И буду ли я тамъ?..

   Неужели въ безразличной, непробудной тьмѣ, навѣки теряемся мы — малыя былинки необъятнаго міра!?— Или вновь грядемъ… но инымъ, лучезарнымъ путемъ, и стелется онъ предъ нами безъ преградъ, безъ конца, озаренный лучами иного, незакатнаго солнца?!!..

  

   30 Ноября 1862 г.

   Царское Село.