Bibra > Произведения > Все > Волга

Волга

Автор: Салиас Евгений Андреевич

Скачать

  

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ I.
ИСКРА БОЖЬЯ.—ТЬМА.— МАНЖАЖА.— ЕВРЕЙКА.— ВОЛГА.

Изданіе А. А Карцева.
МОСКВА.
1891.

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

  

ВОЛГА.
ПУТЕВОЙ ОЧЕРКЪ.
(Е. А. М—ой).

  

I.

   Вамъ угодно знать, какъ ѣхалъ я болѣе полуторы тысячи верстъ внизъ по Волгѣ… Ваше желаніе — моя оговорка и смягчающее вину обстоятельство передъ судомъ читателя, если путь мой будетъ въ разсказѣ тѣмъ, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности,— утомителенъ, подчасъ однообразенъ, изрѣдка пріятенъ, а вообще… болѣе назидателенъ, чѣмъ занимателенъ. Снова ѣхать по Волгѣ — я бы не желалъ.

   Не такъ давно мнѣ случилось спуститься по Дунаю отъ Пешта до Галана, и я не нашелъ на немъ никакихъ особенныхъ красотъ, помимо нѣсколькихъ утесовъ и скалъ, гдѣ мнѣ показали выточенный въ камнѣ уступъ, тянувшійся вдоль берега, говоря, что это слѣдъ древней дороги въ Византію. Затѣмъ по всему пути на Дунаѣ мнѣ особенно хвалили Днѣпръ и его красоты. Я послушался и изъ Одессы поѣхалъ по Днѣпру. Поднявшись черезъ Лиманъ и Херсонъ, я поспѣшилъ бросить Днѣпръ въ Никополѣ. Здѣсь я нашелъ много, если не красотъ, то курьезовъ и оригинальныхъ особенностей. Мѣсто австрійскихъ пароходовъ заступили какія-то паровыя расшивы, багажъ мой въ Херсонѣ леталъ по воздуху, пароходъ въ морѣ и въ Лиманѣ ложился отдыхать на бокъ, при совершенномъ штилѣ и, полежавъ иногда довольно долго, шелъ версту и ложился на другой бокъ… На пристаняхъ публика иногда сообщалась съ берегомъ по системѣ Блондена и Леотара, если не по канату, то по жердочкѣ, что, говорятъ спеціалисты, еще труднѣе. Нѣкоторые при этомъ нечаянно прохлаждались отъ жары въ рѣкѣ. Наконецъ устройство руля на кормѣ было необыкновенно искусно приспособлено, чтобы подковообразной, движущейся машинкой рѣзать ноги всякаго пассажира, замечтавшагося на берега; мѣсто же это составляетъ часть небольшой палубы перваго класса и ничѣмъ не огорожено. На эту палубу не допускались, разумѣется, пассажиры другихъ классовъ, но были допущены для нашего удобства и развлеченія: тарантасъ въ грязи и громадная карета екатерининскихъ временъ, въ которой всю дорогу сидѣлъ широколицый солдатъ-уланъ и курилъ махорку. Каретѣ и ему было удобно, мы же всѣ жались на лавочкахъ у загрязненныхъ рессоръ и колесъ экипажей.

   Этотъ путь — прошлое… Можетъ быть, теперь все на Днѣпрѣ, даже и машинка — еще искуснѣе и лучше устроены.

   Что касается до красотъ Днѣпра, то для меня былъ и остался самымъ дорогимъ воспоминаніемъ городъ Никополь, гдѣ я бросилъ и пароходъ и Днѣпръ, и благословляя днѣпровскіе пороги, помѣшавшіе мнѣ взять билетъ до Кременчуга, пересѣлъ въ перекладную. На Днѣпрѣ всѣ мнѣ хвалили, превознося до небесъ — Волгу. Но я не поддался въ третій разъ… Теперь мнѣ стало нужно видѣть и Волгу и Донъ: вотъ почему я рѣшился снова на рѣчное путешествіе. Такъ какъ во время пути вы невольно замѣтите, что именно меня наиболѣе занимаетъ на Волгѣ, то я объяснюсь впередъ. Мнѣ хотѣлось видѣть тотъ край, тѣ мѣста, которыя создали Пугачева и пугачевщину; поэтому, не удивляйтесь частымъ намекамъ и подробностямъ о Пугачевѣ.

   13-го іюня, будучи въ Москвѣ, я собрался на нижегородскій вокзалъ, подъ проливной осьми-часовой дождь. Ѣхать съ Поварской въ этотъ вокзалъ дѣло не шуточное, не только въ дождь, но и въ самую великолѣпную погоду. Провожавшіе меня совѣтовали мнѣ утромъ выслать впередъ подставу и запастись дорожнымъ. Отправляясь въ вокзалъ нижегородской дороги, я только утѣшалъ себя мыслію, что, пріѣхавши, я уже значительно сокращу путь отъ Москвы до Нижняго.

   О нижегородской дорогѣ приходится сказать, что она за исключеніемъ деревяннаго сарая вмѣсто амбаркадера, можетъ служить образцомъ нашимъ дорогамъ.

   Начиная съ устройства вагоновъ, провизіи на станціяхъ, быстрой и покойной ѣзды и кончая служащими при поѣздѣ,— все хорошо. Меня же, какъ увидите впослѣдствіи, нельзя заподозрить въ пристрастіи.

   Итакъ на нижегородской дорогѣ я, во-первыхъ, нашелъ отдѣльныя кресла, поставленныя по направленію движенія. Кресла развинчивались, опускались, и ночью у меня была удобная постель безъ сосѣда и безъ vis-à-vis. Удобство этихъ отдѣльныхъ креселъ видно уже и изъ того, что пустъ ли вагонъ, или полонъ пассажирами — вамъ совершенно все равно; двухъ креселъ занимать вамъ невозможно и не нужно.

   Затѣмъ на станціяхъ мы не стояли безконечно, неизвѣстно по какой причинѣ; безчисленные начальники станцій и дистанцій, кассиры, телеграфисты, кондуктора, разные помощники разныхъ другихъ помощниковъ не мыкались безъ толку по платформѣ и въ дверяхъ станціи, принося и унося, говоря и толкуя что-нибудь (повѣрьте) совершенно не идущее къ дѣлу, то-есть, къ проѣзду поѣзда.

   Въ первомъ классѣ не ѣхала кучка служащихъ при желѣзной дорогѣ съ кипой бумагъ, съ громкимъ говоромъ среди ночи, когда хочется спать, съ выскакиваньемъ на станціяхъ, при чемъ раздаются сухіе удары деревянныхъ дверей, точно удары изъ пистолета. Но это еще ничего! Я знаю дорогу, которую не хочется называть, гдѣ господа начальники дистанцій или станцій влѣзаютъ въ первый классъ,— который они, разумѣется, предпочитаютъ остальнымъ для своихъ прогулокъ отъ станціи до станціи — вмѣстѣ съ дамами извѣстной категоріи.

   Я помню одного изъ этихъ господъ, который однажды, когда поѣздъ подходилъ уже къ городу Козлову, сѣлъ съ своей подругой ради шутки въ разныхъ углахъ вагона, и милая парочка, щелкая орѣхи, перекидывалась скорлупой черезъ пассажировъ.

   Я уже не въ первый разъ спрашиваю: неужели нельзя устроить, чтобы эти господа съ даровыми билетами ѣздили и одни, и хоть съ десятками своихъ родныхъ или подругъ, въ особомъ вагонѣ, во избѣжаніе той ошибки, что, служа на желѣзной дорогѣ, они привыкаютъ смотрѣть на вагонъ перваго класса, какъ на свою спальню. Особый вагонъ поведетъ еще къ уничтоженію другого зла — запиранья въ поѣздѣ цѣлаго вагона для публики, потому что кто нибудь изъ нихъ вздумалъ проѣхаться одинъ.

   Владиміръ я проспалъ, и не могу сказать о немъ ни слова. Близко ли онъ былъ и видѣнъ ли съ амбаркадера — мнѣ неизвѣстно. Когда я проснулся на зарѣ, поѣздъ стоялъ на возвышенномъ мѣстѣ: кругомъ станціи шла работа, стучали топоры, звонко разносился говоръ людской по утреннему воздуху, и передо мной мелькали тамъ и сямъ бѣленькіе, вновь выстроенные домики и сложенные срубы. Посреди всего на холмѣ виднѣлась красивая маленькая церковь. Кажется, это былъ Ковровъ. Нѣтъ сомнѣнія, что лѣтъ тому десять на этомъ бугрѣ прогуливалась одна соха и колосился одинъ хлѣбъ, а лѣтъ еще черезъ десять будетъ цѣлый городокъ. Извѣстно, что наши дороги и вокзалы, помѣщаясь среди поля, создаютъ новые поселки, изъ которыхъ нѣкоторымъ суждено обратиться въ города, разумѣется, лѣтъ черезъ сто. Вторая Коломна уже существуетъ, а городокъ Грязи будетъ на русской картѣ очень скоро.

   По поводу новыхъ поселеній по желѣзно-дорожнымъ линіямъ я скажу слово объ одномъ характеристическомъ явленіи. Когда въ Америкѣ кучка поселенцевъ идетъ на проломъ въ дѣвственные лѣса и съ опасностью жизни заводитъ колонію въ самыхъ дикихъ мѣстахъ, то немедленно вслѣдъ за ними появляются на вновь выведенныхъ кровляхъ — воробьи. Они упрямо и неизбѣжно идутъ за человѣкомъ, куда бы онъ нй шелъ. У насъ первыя живыя существа, упрямо идущія за поселенцемъ, куда бы его ни занесла судьба, это — тараканы и клопы… Я бы совѣтовалъ даже берлинскому кабинету немедленно выписать изъ Россіи съ тысячу мужичковъ въ Эльзасъ-Лотарингію, чтобъ немедленно и успѣшно оруссифицировать весь край. Затѣмъ, когда въ Америкѣ, среди одичалой мѣстности, быть можетъ, еще невидавшей ни разу бѣлаго человѣка, выростетъ цѣлый новый поселокъ, то прежде всего появляется вывѣска надъ кузней и стучатъ молоты, изготовляя орудія на борьбу съ величественной и могучей природой…

   Въ новомъ поселкѣ на Руси прежде всего появляется вывѣска или просто метелка, приглашающая въ кабакъ… Затѣмъ, послѣ новаго прилива населенія и увеличивающихся средствъ, открывается другой, а тамъ третій кабакъ.

   Всякій молодецъ на свой образецъ! Виноватъ — морозъ.

   Въ девять часовъ утра свистокъ локомотива началъ усиленно и часто взвизгивать, вагоны запрыгали, постукивая на стрѣлкахъ… Рожокъ надсмотрщика прогудѣлъ впереди разъ и два… Поѣздъ подкатилъ къ вокзалу. Нижній-Новгородъ!

   На этотъ разъ вокзалъ былъ лучше московскаго, и чуть не съ десятокъ картонныхъ афишъ или объявленій разныхъ пароходныхъ компаній, торчавшихъ въ разныхъ углахъ, пестрили комнаты и придавали имъ какой-то оригинальный видъ.

   Изъ вокзала я отправился на пристань… Внизу мелькнула синева рѣки, направо и налѣво тянулись длинные ряды сараевъ, крышъ на колонкахъ и запертыхъ на глухо дверей и оконъ. Здѣсь происходитъ ярмарка. Это Нижній Базаръ…

   Прямо передо мной за рѣкою, на зеленѣющей горѣ, вѣнцомъ расположился Кремль; нѣсколько церквей сіяли крестами, а одиночкой разбросанныя зданія живописно спускались къ рѣкѣ, покрывая гору бѣленькими и сѣрыми пятнами среди зелени… Внизу у рѣки зданія сгустились, и эта часть города, разумѣется, и грязнѣе, и хуже… Черные профили барокъ, судовъ и сѣрая сѣть мачтъ рѣзко отдѣляли нижнюю часть города отъ верхней… У пристани кишилъ народъ. Извощикъ подвезъ меня къ конторѣ Волжскаго Общества, но пароходъ отчалилъ въ тотъ же мигъ, чтобъ перейти на городскую пристань, на противоположномъ берегу. Я отправился на перевозъ, то-есть, заплативъ двѣ или три копѣйки, вошелъ на маленькій пароходикъ почти квадратной формы и попалъ сразу въ густую толпу съ запахомъ зипуновъ, дегтя и лука…

   — Баринъ, лѣзьте сюда! раздался надо мной голосъ сверху.

   Я увидѣлъ надъ собой узенькую площадку съ маленькой лѣсенкой. На ней стоялъ у колеса или штурмвала сѣдобородый старикъ, сидѣло три купца и какой-то краснолицый нижегородецъ въ фуражкѣ съ кокардой. Я полѣзъ по приглашенію и по дорогѣ прочелъ, что публику на мостикъ просятъ не лазитъ.

   Пароходикъ тронулся, таща за собой паромъ, гдѣ была наворочена куча телѣгъ, лошадей и людей. Болѣе десятка лодокъ сновали вокругъ пароходика, совались подъ носъ, тыкались объ него, или гнались сзади.

   — Ишь проклятыя! мычнулъ старикъ рулевой. Мало ихъ учили!..

   Когда мы были на срединѣ рѣки, весь Нижній былъ у меня предъ глазами.

   — Красивый городъ! невольно вымолвилъ я.

   — Богатый! отозвался сосѣдъ купецъ.— Вы не здѣшніе будете?

   Это былъ его первый вопросъ; когда мы причалили, онъ мнѣ задалъ пятнадцатый:

   — По своему дѣлу изволите ѣхать?

   Когда я снова нанялъ извощика и поѣхалъ среди пыли на вторую пристань парохода Волжскаго Общества, то пароходъ прозвонилъ и снова отчалилъ семью минутами ранѣе, какъ мнѣ объяснилъ извощикъ.

   — Отчего-жь такъ?

   — Переда забрать. Вишь «Самолетъ» свистнулъ, показалъ мнѣ извощикъ на другую пристань. Ну, тотъ и отчалилъ. Тутъ вѣдь держи ухо востро…

   Объясненіе этого ребуса я узналъ и передамъ вамъ позднѣе. Я по неволѣ отправился на плавучую пристань, гдѣ развѣвался флагъ со словомъ: Самолетъ. Чрезъ полчаса я двинулся. На первый разъ до Казани…

  

II.

   Волга, разумѣется, производитъ съ перваго раза самое пріятное впечатлѣніе и отчасти въ этомъ не виновата. Послѣ города, пыли и жары, пріятно очутиться на вольномъ мѣстѣ, свѣжемъ воздухѣ и на раздольѣ.

   Путешествіе на рѣчномъ пароходѣ въ хорошую погоду, разумѣется, самое пріятное изъ всѣхъ способовъ передвиженія, придуманныхъ пока человѣкомъ. Въ экипажѣ тѣсно, въ вагонѣ скучно, на пароходѣ въ морѣ иногда великолѣпно, иногда пытка. Остается рѣчной пароходъ, гдѣ, почти не измѣняя обыкновеннаго образа жизни, продолжаешь двигаться впередъ.

   Отъ самаго Нижняго, а вѣроятно и выше, и по всей Волгѣ, окружающее путешественника не выходитъ за предѣлъ трехъ цвѣтовъ или трехъ красокъ. Волга — это, есть именно, какъ удачно окрестилъ ее народъ — раздолье, и чѣмъ далѣе, то болѣе широкое раздолье, а на немъ безсмѣнно царятъ три краски: ясная синева небесъ и мутная синева рѣки, темная зелень праваго, постоянно возвышеннаго берега и лѣваго неизмѣнно-пологаго, и, наконецъ, яркая желтизна, даже бѣлизна песчаныхъ отмелей, косъ и островковъ, которые врѣзываются въ синія воды блестящими, иногда ослѣпительно бѣлыми язычками. Малѣйшая хворостинка, пенекъ или что либо упавшее среди бѣлаго сахаровиднаго песка, рѣзко выдѣляется чернымъ пятномъ и видно издалека. Итакъ синее небо и синяя рѣка, зеленые берега и снѣжно-бѣлыя линіи и угольники среди нихъ!— вотъ что видно кругомъ и иной разъ заставляетъ усомниться въ движеніи. Селеній страшно мало по берегамъ, хорошо, если ихъ попадется по два на каждый часъ ѣзды… Помѣщичьихъ имѣній съ усадьбами почти вовсе нѣтъ. Города… но вѣдь это съ административной точки зрѣнія, а съ точки зрѣнія туриста — городовъ совершенно нѣтъ, за исключеніемъ именуемыхъ губернскими. Отъ Нижняго до Казани значатся на берегу Волги: Макарьевъ, Васильсурскъ, Козьмодемьянскъ, Свіяжскъ и Чебоксары. Два изъ нихъ не видны съ парохода, а три до такой степени похожи другъ на друга въ общихъ своихъ чертахъ, что можно принять одинъ за другой.

   Правый берегъ, возвышенный, темнозеленый, на немъ уступами на выровненныхъ площадкахъ или ступеняхъ стоятъ нѣсколько церквей, съ десятокъ каменныхъ домовъ и съ сотню деревянныхъ домиковъ. Прибавьте побольше церквей и получите Чебоксары, оставьте одну церковь и одинъ каменный домъ — получится Васильсурскъ.

   Исторія этихъ поселеній или городовъ всегда одна и та же: великій князь… или царь… въ борьбѣ съ татарами выбралъ такое-то мѣсто, заселилъ его дворцовыми людьми или стрѣльцами и, укрѣпивъ, выбралъ пунктъ этотъ какъ опорную точку…

   Еслибъ татарская Казань не пала, то, можетъ быть, Васильсурскъ былъ бы Нижнимъ, но теперь онъ остался въ томъ же видѣ поселка, какимъ былъ, вѣроятно, и при Васильѣ Ивановичѣ — его основателѣ. Если онъ не воспользовался тѣмъ временемъ, когда милліоны рублей проходили мимо него по Волгѣ, то теперь съ желѣзными дорогами, его обошедшими, онъ на вѣки останется живописно расположившимся въ зелени поселкомъ.

   Если честь основанія города не принадлежитъ московскому двору, то это чувашенинъ, мордвинъ, или черемисъ зажилъ здѣсь ради рыбнаго промысла или ради удобства убѣгать и прятаться по волжскимъ камышамъ, спасаясь отъ всякой бѣды, грянувшей то изъ татарской Казани, то изъ Москвы. Послѣдующія времена нашли на берегу тѣ же хижины, тѣхъ же рыбаковъ, тѣхъ же окрещенныхъ идолопоклонниковъ, и среди поселка явилось зданіе подъ названіемъ воеводская расправа, а тамъ уѣздный судъ, а теперь и третье — земская управа; но единственное коренное измѣненіе, такъ сказать, событіе, послѣдовавшее въ теченіе трехъ вѣковъ, въ жизни этихъ административныхъ поволжскихъ единицъ, только то, что одно начальство ходило одѣтое по-русски, когда народъ одѣвался по-татарски, а затѣмъ начальство одѣлось по-нѣмецки и застегнулось на всѣ свѣтлыя пуговицы, народъ же одѣлся по-русски, и церковь заняла мѣсто мечети… Подъ конецъ же начальство вдругъ разстегнулось на всѣ пуговицы, а народъ началъ обзаводиться нѣмецкимъ платьемъ. Въ первую эпоху оно открыто драло праваго и виноватаго, а также взыскивало и съ праваго и съ виноватаго; во вторую эпоху дѣлало то же самое, но въ этомъ укрывалось; въ третью… хочетъ отстать отъ этой вѣковой привычки. Что же дѣлали въ это время, въ эти три эпохи, правый съ виноватымъ? Правый убѣждался опытомъ жизни, что быть правымъ не разсчетъ, и дѣлался виноватымъ, а вкусивъ древа познанія добра и зла, находилъ, что быть виноватымъ — дѣйствительно не въ примѣръ сподручнѣе. Такимъ образомъ партія правыхъ уменьшалась… партія виноватыхъ увеличивалась, становилась постепенно все болѣе и болѣе виновата, и разъ во сто, въ двѣсти лѣтъ накопившаяся пѣна горькой чаши хлестала за края… Самыя дикія мѣста Поволжья наиболѣе оживлялись. Гдѣ больше острововъ и камыша — тамъ больше и народа, и отсюда уже по бурливымъ волнамъ шли на селенья и города другія не менѣе бурныя волны праваго и виноватаго люда… Красилась Волга кровью и затѣмъ снова все успокоивалось еще на сто лѣтъ: только бугоръ надъ рѣкой прозвался Стенькинымъ бугромъ, только гора мѣловая назвалась Дѣвичьей горой и на ней еще носится, быть можетъ, безпокойная душа дѣвицы-атаманши; только рѣченька какая-нибудь помнитъ у себя въ гостяхъ старцевъ, скиты и донского казака, ходившаго въ гости въ большіе города съ огнемъ и мечомъ.

   Между Нижнимъ и Казанью я могу упомянуть о единственномъ помѣщичьемъ имѣніи — Юнга, которое вдали, среди ровнаго лѣваго берега, рисуется какими-то башнями усадьбы… а можетъ, и трубами завода… Наискось отъ яего на правой сторонѣ мелькнуло село Юнта на самомъ берегу… Двухъэтажные деревянные дома стоятъ всѣ на сваяхъ или на курьихъ ножкахъ, опредѣляющіе собой крайній предѣлъ весенняго разлива. Здѣсь въ апрѣлѣ дѣлается Венеція, а иногда и просто потопъ, отъ котораго крыши, скарбъ и люди отправляются внизъ по матушкѣ по Волгѣ. А между тѣмъ каждый изъ этихъ оригинальныхъ домиковъ — подвинувшись на двѣ сажени выше, могъ бы обойтись безъ десятковъ свай, на которыхъ онъ стоитъ и которыя уподобляютъ его какомуто насѣкомому въ родѣ вѣтряницы или сороконожки, да кромѣ того простоялъ бы спокойно 50 лѣтъ безъ весенней ванны. Но, увы! это, вѣроятно, строго запрещено здѣсь Провидѣніемъ, потому что всѣ дома и хижины стоятъ на той математической линіи, которая весной соприкасается съ быстрымъ потокомъ разлившейся рѣки.

   — Объ весну двѣ недѣли въ водѣ, объяснилъ мнѣ одинъ палубный пассажиръ съ окладистой бородой,— за то лѣтомъ недалечко до лодокъ, а зимой до проруби. А поди-ко, на гору воду-то таскать невесело. Да и лодку изъ-подъ глазъ не угонятъ…

   Можетъ быть, онъ и правъ.

   Единственный вполнѣ красивый пунктъ въ этой части Волги, это — Макарьевъ. Города не видно вовсе, онъ стоитъ за сто саженъ отъ берега, въ низменности; но на самомъ краю берега, до половины въ водѣ, высится на мысу Макарьевскій монастырь, старинной кладки, и изящный профиль его напоминаетъ нѣкоторые профили московскаго Кремля. Здѣсь же эти колонки, рѣшетчатыя окошечки и зубцы башенъ и стѣнъ отражаются вдобавокъ въ волнахъ рѣки.

   Смѣшную только шутку сыграли съ монастыремъ монахи. Они, очевидно, уже давно, надѣли на его зубчатыя башни деревянныя шапки, которыя теперь почернѣли и совершенно сгнили. Отъ этой круглой черной крышки всякая башня ужасно похожа на грибъ.

   Судьба Макарьевскаго монастыря въ будущемъ — прокатиться по частямъ тоже внизъ по Волгѣ. Рѣка въ изгибѣ сильнымъ напоромъ всякую весну бросается на него и отрываетъ по куску… Нѣсколько развалинъ древней кладки видны у края подмытаго берега на половину въ водѣ. Затрата двухъ, трехъ тысячъ рублей на укрѣпленье берега могла бы спасти отъ уничтоженья одинъ изъ немногихъ древнихъ памятниковъ, видимыхъ на Волгѣ. А между тѣмъ черезъ 15 лѣтъ, а при двухъ, трехъ сильныхъ разливахъ и гораздо раньше — Макарьевскаго монастыря не будетъ на берегу Волги. Судьба, вѣроятно, хочетъ, чтобы монастырь, основанный въ 15-мъ. столѣтіи, выдержавшій много осадъ отъ казанцевъ и другихъ татаръ, боровшійся упорно и славно съ шайками Стеньки Разина,— погибъ въ 19-мъ вѣкѣ, въ который Русь особенно усердно покрывается изъ конца въ конецъ сотнями и тысячами уродливыхъ колоколенъ и церквей. Половина той суммы, которая затрачивается ежемѣсячно въ любомъ уѣздномъ городѣ, на 15-й и 20-й храмъ при 8—10 тысячахъ жителей и даритъ городъ нелѣпой постройкой — спасла бы древній памятникъ отъ гибели.

   Отъ Нижняго до Казани мнѣ попалось на глаза не болѣе двухъ десятковъ барокъ, расшивъ и бѣлянъ. Онѣ все болѣе вытѣсняются грузовыми пароходами, а тотъ товаръ, который пароходъ не можетъ грузить самъ, онъ тащитъ за собой на буксирѣ. То же случилось и съ бурлаками. Бурлакъ будетъ скоро непонятное слово. Теперь мнѣ попалось только судна три, и то маленькія, которыя на бичевѣ тихо двигались мимо, а вдали, по краю бѣлаго сахарнаго берега, шло, казалось, какое-то длинное и узкое насѣкомое на безчисленныхъ ножкахъ, потому что издали разобрать отдѣльныя людскія фигуры нельзя: видны только шевелящіяся ноги медленно и равномѣрно двигающейся шеренги.

   Если на Волгѣ меньше бѣлянъ, то вмѣсто нихъ рѣка усѣяна à la lettre плотами сплавляемаго лѣса. Невольно дивишься тому краю, который ежегодно даетъ такое обиліе лѣса и до сихъ поръ не опустошенъ.

   Постоянно, на каждомъ шагу направо и налѣво, попадаются эти плоты. Десятки ихъ, сотни и даже тысячи проходятъ съ сѣвера, съ Оки и Камы, до Низовья. Около Козьмодемьянска, торгующаго лѣсомъ и гдѣ была въ это время лѣсная ярмарка, мнѣ попалась на глаза такая масса этихъ плотовъ, что, начавъ считать, я быстро дошелъ до пятисотъ и бросилъ… потому что мы обогнули мысъ, и я увидѣлъ на разстояніи болѣе версты всю правую половину рѣки уже не водяную, а деревянную.

   Видъ крайне оригинальный, если прибавить, что на всякомъ плоту стоитъ маленькая конурка (если же плотъ въ нѣсколько рядовъ, то и большой домикъ), и вокругъ него копошится народъ, дымится огонекъ подъ котелкомъ и бѣгаютъ по бревнамъ ребятишки, иногда и собака лаетъ на пароходъ. Однажды на очень большомъ плоту стояла цѣлая изба, окруженная свѣжей зеленью, кустами и деревцами (какъ это было устроено — я не знаю), изъ окошекъ выглядывали фигуры въ пестрыхъ платьяхъ, на крыльцѣ сидѣлъ старикъ и плелъ лапоть, а сажени за двѣ отъ избы, вокругъ котла, разсѣлись кружкомъ человѣкъ 10 и обѣдали. И весь этотъ деревянный островокъ, на которомъ шла своимъ чередомъ будничная жизнь цѣлой семьи, тихо плылъ среди рѣки. Только при проходѣ нашемъ, толпа добродушно загудѣла и замахала руками… да плотъ немного закачался и слегка запрыгали широкія бревна на волнѣ, набѣжавшей отъ парохода.

   Объ этихъ плотахъ и о неудобствахъ отъ сплава такъ называемыхъ однорядокъ, придется еще поговорить, какъ о крайне интересномъ безобразіи, укоренившемся на Волгѣ и неуступающемъ ни предъ закономъ, ни предъ грубой силой.

  

III.

   Часовъ въ восемь утра я увидѣлъ направо высокій мысъ. Это былъ Услонъ. Село того же имени показалось подъ горой на берегу… Волга разливается особенно широко въ этомъ мѣстѣ, дѣлаетъ сильный изгибъ и уходитъ вправо за Услонъ.

   Налѣво вилась и впадала въ Волгу рѣченка Казанка, а прямо передъ нами за равниной въ розовомъ туманѣ чуть виднѣлась вдалекѣ на возвышеніи — Казань. Городъ и съ парохода кажется великъ, красивъ и оригиналенъ. Несмотря на дальность разстоянія и на туманъ, я могъ отличать двоякій родъ высившихся зданій. Одни, широкія съ уступами, были колокольни; другія, поуже и пооднообразнѣе, были мечети…

   Пристань за три версты отъ города крайне уродлива и грязна, какъ и должна быть всякая пристань; вдобавокъ она весной совершенно заливается водою. Проѣхавъ по дамбѣ равниной, тоже заливаемой весной вплоть до стѣнъ города, я увидѣлъ предъ собою крутую гору… По горѣ вилась кремлевская стѣна сѣроватаго цвѣта, а за ней, какъ и всегда на Руси, высились красивые храмы, башни и зданія тяжелой, топорной архитектуры, изображающія правильные до безобразія четвероугольники и параллелограмы. Такими каменными ящиками, желтыми или бѣлыми, награжденъ у насъ всякій кремль, и вездѣ одинаково раздавили они и гору, и окружающіе ихъ памятники древности!

   Вскорѣ, проѣхавъ какую-то огромную развалину, далеко не красивую, съ слѣдами пожара, извощикъ мой полѣзъ съ пролеткой на стѣну… Потомъ уже разобралъ я, что это улица, подымающаяся мимо Кремля. Чрезъ нѣсколько минутъ, взобравшись наверхъ, я былъ въ центрѣ города, у воротъ Кремля и на Воскресенской улицѣ.

   Описывать Казань подробно я не стану, но общій профиль ея, полурусскій, полутатарскій, слишкомъ оригиналенъ, чтобъ умолчать о немъ.

   Если Благовѣщенскій соборъ и Сумбекова башня помѣстились въ Кремлѣ рядышкомъ, какъ-бы на равныхъ правахъ, то и вся Казань, все въ Казани русское съ татарскимъ спуталось вмѣстѣ, и три столѣтія господства не заставили казанскаго татарина стушеваться и исчезнуть, какъ въ другихъ мѣстахъ. Даже я готовъ скорѣе найти въ русскомъ населеніи татарскія черты и признаки, чѣмъ въ татаринѣ — русскія. Кромѣ того, говорятъ, на казанской почвѣ чисто-русское сѣмячко приноситъ подчасъ татарскій плодъ, неудобоваримый ни русскимъ, ни татариномъ. Во всемъ виновата, говорятъ, татарская княжна Сумбека, которая, среди потоковъ крови, грохота оружія, когда юный царь, побѣдитель Казани, стоялъ уже на горѣ съ знаменемъ въ рукахъ, а ратники жгли и грабили городъ…— взбѣжала на башню и, проклиная городъ во вѣки вѣковъ, напророчила ему въ далекомъ будущемъ великую бѣду по имени губернію, лихіе порядки и лихихъ правителей. Затѣмъ Сумбека бросилась съ башни внизъ головой, и башня назвалась ея именемъ.

   Впрочемъ башня эта, какъ увѣряютъ, выстроена при Аннѣ Іоанновнѣ, и есть надежда, что Сумбека бросилась съ другой и, бросаясь, предсказывала Казани совсѣмъ не то… а что все это есть вымыселъ казанскихъ жителей… впрочемъ все-таки на чемъ нибудь да основанный…

   Казанское царство существовало только одно столѣтіе. Основателемъ его былъ просто сбродъ удальцовъ изъ Орды, изъ Астрахани, съ Азова и Крыма, но изъ смѣшенія этого вышла порода казанскихъ татаръ, самая устойчивая, эяергическая и наименѣе уступчивая изъ всѣхъ другихъ монгольскихъ породъ… Золотая Орда, какъ ни сильна была во времена оны, но развалилась безслѣдно и остатки ея разсѣяны временемъ по всему Поволжью. Съ другой стороны, башкиры, калмыки, мордва, черемисы, чуваши, мещеряки уступили русскому вліянію или гнету… не только въ городахъ, но и по селамъ. Мечети съ прошлаго столѣтія исчезали быстро, и хотя ихъ разрушали русскіе, а не сами иновѣрцы, но онѣ, однако, пропадали почти повсюду. Строго логическій результатъ полученъ тотъ, что теперь мордвинъ или чувашъ ходитъ въ русскую церковь и въ то же время молитъ бога Тора о томъ, чтобъ онъ запретилъ его усопшимъ предкамъ болтаться по свѣту и навѣдываться къ нему на домъ. Мордвинъ креститъ новорожденнаго прежде на свой ладъ, а тамъ уже въ церкви, и въ засуху, вмѣсто молебствія, колотитъ въ оврагѣ посуду или весной пляшетъ такой танецъ, отъ котораго хлѣбъ выростетъ до небесъ. Крещенье ихъ достигнуто не словомъ и убѣжденіемъ, потому что православная церковь никогда не блистала миссіонерствомъ (даже слова этого нѣтъ по-русски), а было крещенье кулакомъ и штыкомъ, которое успѣшно вербовало вѣрныхъ слугъ Пугачеву и его послѣдователямъ. Такъ или иначе, но иновѣрцы за послѣднія сто лѣтъ превратились повсемѣстно въ православныхъ язычниковъ… а нѣкоторые, какъ, напримѣръ, мордва, заговорили такимъ языкомъ, въ которомъ на каждую сотню словъ тридцать или сорокъ не мордовскихъ, да и не русскихъ.

   Казанскій татаринъ не только въ деревнѣ, но и въ самомъ городѣ, вытѣсненный за черту его, не далъ разрушить своихъ мечетей и въ продолженіе трехъ столѣтій безпрепятственно и акуратно справляетъ свой рамазанъ и байрамъ. Отъ русскаго онъ ничему не научился, а напротивъ того, хорошо, еслибы безграмотный парень русскій былъ между своими въ такомъ же презрѣніи, въ какомъ межь своихъ находится татаринъ, непрочитавшій корана сотни разъ еще въ дѣтствѣ. Школа, гдѣ учитъ мулла, заведена Богъ вѣсть когда… Предки теперешнихъ Селимовъ и Рахметовъ не спорили до слезъ о классическомъ или реальномъ обученіи, а рѣшили давно, что мулла долженъ учить всему: и вечерней молитвѣ, и шитью сапоговъ, и исторіи жизни Магомета, и варенью пищи, и даже лѣченью легкихъ болѣзней и увѣчій. А того, чему учить не нужно, мулла самъ не знаетъ, даже Ахунъ не знаетъ вѣроятно… да и слава Богу!

   Мы споримъ, что полезнѣе Петѣ или Петру Петровичу — небесная механика, или сравнительная грамматика, а Петруха пока съ великимъ трудомъ и сопѣньемъ, точно священнодѣйствуетъ, когда ставитъ двѣ палочки крестикомъ, и если не очень этимъ утомился, то очень доволенъ… Часто грамота для него все, что пестритъ или чернѣется на бѣломъ фонѣ… Помню такой случай:

   — Батюшка, у насъ на стѣнѣ ночью набаловались… Написали чтой-то на дому углемъ…— докладываетъ дворникъ хозяину.

   — А что?

   — Я-жь неграмотный… мудреное да длинное. Извольте взглянуть.

   Оказывается, что кто-то вывелъ углемъ очень искусно, отдѣльными штрихами и съ перспективой, ползущаго черта съ рожками и съ лохматымъ хвостикомъ въ четверть длиной…

   Никакой татаринъ никакъ бы не принялъ этого чертика за написанный стихъ изъ корана.

   Большая часть названій и именъ въ Казани, разумѣется, татарскія, и если есть главная Воскресенская улица, есть Петропавловская, то равно есть Сумбекова или Сумберкова башня, есть озеро Кабанъ. Есть и такія названія, какъ Арское поле, гдѣ главный звукъ напоминаетъ слова: аршинъ, базаръ и др. Вдобавокъ, въ этой сторонѣ еще предъ взятіемъ Казани былъ взятъ приступомъ уже существовавшій отдѣльно поселокъ, названный русскими Арскимъ городкомъ.

   Въ моей прогулкѣ по городу, мнѣ попадались татары особаго сорта,— не тотъ татаринъ, что, взваливъ громадный мѣшокъ за плечи, стоитъ среди двора и, оглядывая окна, кричитъ гнусливо: «штара платья, штара шапогъ», а тотъ татаринъ, который лихо катитъ на рысакѣ въ красивой пролеткѣ. Ребенку, играющему на улицѣ въ бабки, и въ умъ не придетъ, свернувъ полукафтана, показать проѣзжему барину — свиное ухо.

   Мнѣ называли нѣкоторыхъ казанскихъ аборигеновъ, торговля которыхъ коснулась и хивинскаго рынка, и Петербурга…

   Въ русскомъ населеніи распространено знаніе татарскаго языка. Всякій торговецъ маракуетъ немного. А между тѣмъизачастую среди густого населенія, положимъ, мордовскаго или калмыцкаго, русскій человѣкъ не знаетъ ни слова по ихнему и заставляетъ инородца коверкать русскій языкъ при всякомъ дѣлѣ… Вѣроятно, казанскому татарину меньше и рѣже нужда въ русскомъ, чѣмъ мордвину или чувашенину.

   Наконецъ,— и это не воображеніе,— типъ русскаго населенія, съ трудомъ, правда, уловимый, сильнѣйшимъ образомъ отдалился отъ всякаго русскаго — и великаго, и малаго, и бѣлаго… Если вамъ не хочется согласиться на предположеніе, что русскій здѣсь слегка татаризировался если русская статистика (увы, такой еще не народилось!)… скажемъ лучше, если русскіе исправники, становые, головы и старосты докажутъ намъ, что графы браковъ между православнымъ населеніемъ и магометанскимъ они не заводили, ибо такого циркуляра изъ Петербурга не бывало,— то въ такомъ случаѣ я все-таки останусь при своемъ убѣжденіи, что въ лицѣ коренного русскаго казанца, прадѣдъ котораго былъ уже казанецъ, я нахожу профиль, глаза, уши, сложенье, тѣ же самые, что и у потомковъ тѣхъ удальцовъ инородцевъ, которые основали здѣсь въ 15-мъ вѣкѣ отдѣльное царство.

   Я остановился въ гостиницѣ Коммонена, которую всѣ единогласно рекомендуютъ ѣдущему въ Казань. И дѣйствительно, она недурна; вѣроятно иностранное имя содержателя и, какъ мнѣ показалось, прислуга изъ татаръ играютъ немаловажную роль въ томъ, что можно все получить и хорошо и довольно быстро, не прибѣгая къ такимъ средствамъ, какъ англичанинъ въ какомъ-то отелѣ въ Петербургѣ. Легенда говоритъ, что одинъ албіонецъ, разумѣется, страдавшій сплиномъ, прозвонивъ и прокричавъ цѣлое утро напрасно, придумалъ способъ болѣе дѣйствительный: зарядилъ пистолетъ и выстрѣлилъ. Вся гостиница сбѣжалась… въ переполохѣ, ожидая найти мертвое тѣло.

   — Дайте мнѣ порцію чаю! объяснилъ милордъ, и затѣмъ зарядилъ другой пистолетъ, чтобы получить чрезъ нѣсколько времени — позавтракать.

   Теперь пройдемте по городу. Если васъ Казань вовсе не интересуетъ или интересуетъ именно нынѣшняя Казань, то мнѣ очень жаль, потому что въ Александровскомъ саду на музыкѣ я не былъ, а равно и концертомъ въ тотъ вечеръ не воспользовался, несмотря на увѣщанія лакея гостиницы, что тамъ «господъ очень много, и какая-то французинка либо пѣла, либо пѣть будетъ…»

   Въ Швейцаріи я не былъ тоже, ни въ русской, ни въ нѣмецкой, а видѣлъ издали за городомъ зеленый бугоръ или холмъ, который удостоенъ этимъ названіемъ. Хоть и странное названіе, а все-таки лучше и поэтичнѣе одного существующаго въ Москвѣ. Московскія дамы и даже администрація всячески стараются перекрестить одну возвышенность въ Швейную горку, но народъ держится крѣпко за настоящее имя. Теперешней Казани — ни общественной, ни земской, ни административной — я не коснусь, потому что вовсе не за этимъ поѣхалъ по Волгѣ. Если этотъ вопросъ васъ очень занимаетъ, то справьтесь, исполнилось ли предсказаніе татарской княжны Сумбеки и исполняется ли доселѣ.

   Мнѣ хотѣлось главнымъ образомъ видѣть въ Казани мѣста, гдѣ дѣйствовалъ Пугачевъ.

   Я досталъ изъ чемодана «Пугачевскій бунтъ» Пушкина, «Волгу» изданіе «Самолета», то-есть, нѣчто въ родѣ гида, гдѣ главную роль играетъ, къ моему изумленію, статистика… Между тѣмъ извѣстно, что иностранное слово статистика въ переводѣ на русскій языкъ надо выразить цѣлой фразой: «Не любо — не слушай, а врать не мѣшай!»

   Затѣмъ я поймалъ около архіерейскаго дома въ Кремлѣ худенькаго семинариста и поставилъ его на краю горы, надъ ярко освѣщеннымъ и даже палимымъ городомъ, и началъ его искушать. Сначала на мои вопросы: «Гдѣ Сумбекова башня? Которая церковь — Казанскій монастырь? Въ какую сторону Арское поле?» семинаристикъ раскрывалъ широко глаза и прыскалъ со смѣху. Затѣмъ онъ вскорѣ сдѣлался ручнымъ, и чрезъ полчаса я зналъ городъ. Не удовольствовавшись этимъ видомъ съ края архіерейскаго двора, я, по обычаю истыхъ туристовъ, взлѣзъ на высокую башню по совершенно гнилымъ ступенямъ… Какъ зовутъ эту башню, я узнать не могъ; она при въѣздѣ въ Кремль, и на ней дежурятъ солдаты, чтобъ бить въ набатъ въ случаѣ пожара. Такъ какъ мнѣ ее называли тремя именами, то не привожу ни одного изъ нихъ.

   Казань à vol d’oiseau дѣйствительно третій городъ послѣ Москвы и Кіева, по живописному и оригинальному очертанію. Въ центрѣ высится гора съ Кремлемъ, соборами и башнями (и съ двумя бѣлыми гигантскими ящиками, гдѣ присутственныя мѣста). Затѣмъ съ одной стороны тянется и спускается внизъ самая оживленная часть города съ главной жилой, Воскресенской улицей, отъ которой вправо уходятъ другія жилки, однѣ къ отдѣльной татарской слободѣ, гдѣ рисуются въ воздухѣ легкія мечети, гдѣ неподалеку синѣетъ озеро Кабанъ, а за версту и далѣе блеститъ, изогнувшись змѣемъ, широкая Волга, пропадающая въ туманной равнинѣ. Налѣво отъ хребта горы точно провалилось среди города Черное или грязное озеро, окаймленное зеленью; очевидно (и самое названіе подсказываетъ это), что здѣсь существовала искони большая гнилая лужа, которую въ наше время устроили, обсадили деревцами и сдѣлали гулянье или скверъ. Теперь такіе скверы стали появляться во всѣхъ губернскихъ городахъ, но отсутствіе средствъ, равнодушіе торожанъ къ поддержкѣ ихъ, скудныя пожертвованія, преимущественно отъ купечества, которое движимо не столько любовью къ пейзажамъ, сколько уваженіемъ къ начальству, наконецъ обиліе собакъ и скотовъ (всякаго рода) приводятъ къ тому, что благое начинаніе часто не ведетъ почти ни къ чему… И правъ будетъ русскій человѣкъ, если, при видѣ трехъ сухихъ обломанныхъ прутиковъ, объѣденной травы съ тропинками въ углахъ, которыя прокладываютъ напрямки пѣшеходы (словно сберегая свое драгоцѣнное время), при видѣ поваленной изгороди и лежащей на землѣ скамьи или калитки, — назоветъ этотъ русскій скверъ по-русски, то-есть: скверное мѣсто.

   Невдалекѣ отъ Чернаго озера, въ томъ же углубленіи или оврагѣ, стоитъ большое и некрасивое зданіе новѣйшей архитектуры — Казанскій монастырь, и по оригинальности профиля я предпочитаю меленькую, желтенькую церковь по имени Пятницкую… Повсюду, и на горѣ, и подъ горой, и вдали кругомъ города, виднѣются колокольни и куполы церквей и монастырей, придавая Казани ту характеристическую черту всякаго русскаго города, которая такъ поражаетъ иностранцевъ въ московскомъ Кремлѣ, когда они смотрятъ на Замоскворѣчье и вообще на «сорокъ сороковъ». Здѣсь же почти на первомъ планѣ есть двѣ церкви дѣйствительно типично-красивыя и двухъ совершенно разныхъ… стилей (если только можно такъ выразиться). У самаго Кремля стоитъ на косогорѣ церковь самаго убогаго вида о трехъ бѣлыхъ главахъ въ рядъ — Іоанновскій монастырь, и затѣмъ невдалекѣ изъ-за домовъ высится самая древняя по виду — Петропавловская церковь, на колонкахъ и барельефахъ которой еще видны слѣды подражанія новѣйшему готическому стилю…. Вдобавокъ на стѣнахъ ея видны почернѣлые фрески, изображающіе не святыхъ угодниковъ, а нѣчто въ родѣ переплетающихся виноградныхъ вѣтвей и листьевъ. Эти двѣ церкви необыкновенно типичны и красивы. Впрочемъ, будемъ надѣяться, что Іоанновскій, уже заштатный монастырь снесутъ долой ради очистки города, или замѣнятъ новымъ пирогомъ о пяти главахъ, а Петропавловскую церковь вымоютъ, вычистятъ и окрасятъ въ розовую или голубую краску.

   Когда Пугачевъ ворвался въ Казань чрезъ Арское поле, то самъ бросился къ кремлевскимъ воротамъ и, поставивъ пушку у гостинаго двора, старался пробить брешь въ стѣнѣ, сосредоточивая удары и нападеніе на древнюю Спасскую колокольню. Она, сильно поврежденная, геройски отбивалась и все-таки устояла еще на сто лѣтъ, но въ наше время явился другой Пугачевъ безъ пушекъ, а съ деньгами, и пожертвовалъ на украшеніе Спасскаго монастыря нѣсколько тысячъ. Старую колокольню повалили, вывели новую въ родѣ тѣхъ, что продаются (въ малыхъ размѣрахъ) у всѣхъ кондитеровъ для чаю, добыли всевозможныхъ красокъ и занялись живописью. Теперь и новая колокольня, и подновленный монастырь, оба зданія — въ платьѣ арлекина и, конечно, не имѣютъ ничего общаго съ прежнимъ Спасскимъ монастыремъ. Остались на дворѣ только прежнія кельи — и за то спасибо.

   Казанскій монастырь, который я наивно собирался увидѣть и который былъ когда-то взятъ помощникомъ Пугачева, офицеромъ Минѣевымъ,— не существуетъ; вмѣсто него я нашелъ, какъ сказано выше, тоже бламанже, которое можно видѣть во всѣхъ русскихъ городахъ… Но судьба Казанскаго монастыря иная: онъ былъ уничтоженъ въ два раза пожаромъ, и казанцамъ нечего было сохранить, кромѣ мѣста и названья.

   Могилы казанскаго героя и мученика, столѣтняго старика генерала Кудрявцева, убитаго при взятіи города, о которой упоминаетъ Пушкинъ, я тоже не нашелъ въ стѣнахъ Казанскаго монастыря, хотя искать было нетрудно, потому что всѣхъ могилъ здѣсь не болѣе восьми…

   Затѣмъ я отправился поглядѣть на Арское поле и на Шарную гору… но увы! я былъ въ томъ же положеніи, въ какое попалъ бы казанскій житель временъ Екатерины…. воскреснувшій теперь. Поля я не нашелъ — одно названье; затѣмъ церковь и институтъ, которыхъ не искалъ. А Шарная гора вовсе пропала. Ушла она изъ памяти казанцевъ и, очевидно, не возвращалась еще. Если вы недовольны путешествіемъ по Казани и тѣмъ, что я не былъ въ Швейцаріи, то я вамъ разскажу въ утѣшеніе, какъ чугунный генералъ Державинъ катался по городу тому полтора или два года… Только я передаю право разсказа другому. Дѣйствіе происходитъ на театральной площади, гдѣ жаритъ солнце. На срединѣ видна на гранитномъ пьедесталѣ бронзовая статуя Державина. Онъ сидитъ въ тогѣ и смотритъ въ небо, словно ищетъ упрямую рифму. Невдалекѣ отъ него музыканты какого-то пѣхотнаго полка раздираютъ на части окрестный воздухъ. Командиръ или капельмейстеръ въ бѣломъ кителѣ и на бѣлой лошади въ сотый разъ заставляетъ проиграть что-то такое очень огорчительное…

   Передъ памятникомъ остановился господинъ съ книжками подъ мышкой и старается увидѣть профиль поднятаго лица Державина, но солнце смотритъ на него же съ другой стороны и не даетъ разглядѣть; сзади является фигура мѣщанина и говоритъ:

   — Державинъ… Вонъ кусочекъ-то и обломился при перевозѣ!.. Вишь уголокъ-то…

   — При какомъ перевозѣ?

   — Вы, знать, не изъ здѣшнихъ. Это монаментъ генералу Державину!.. Онъ, изволите видѣть, при нашествіи французовъ въ Москву штоли… Наполевона побилъ шибко; вотъ какъ онъ померъ, покойный государь Александра Павлычъ и спросилъ:— Откель онъ родомъ?— Изъ Казани! докладаютъ ему. Вотъ и приказалъ государь вытопить изъ чугуна его портретъ въ самомъ, то-есть, сходствіи съ нимъ, чтобъ вотъ какъ живой былъ! Хорошо! Ну, вотъ этимъ самымъ дѣломъ анжанеры въ Питерѣ и занялись.

   — Кто?..

   — Анжанеры чтоль… Ну, механики… Такъ-съ… Вотъ это его взяли, привезли въ Казань и постановили въ наверститутѣ, гдѣ студентовъ обучаютъ. Вонъ онъ, почитай, видать отсель… И долго же онъ тамъ стоялъ на дворѣ… И вотъ тому не очень-то долгонько, подлинно не упомню… сказываетъ мнѣ свекоръ мой, что при больницѣ здѣшней…— Слышь, говоритъ, генералъ-то Державинъ, чугунный-то, заутро поѣдетъ къ тіатру. Пойдемъ поглазѣть…— Врешь!— Ей-богу! И подлинно заутро пошли и всю эту штуку проглядѣли… Куда антересно было… Вотъ и поставили тутъ на площади. А оно, изволите видѣть, приказъ былъ изъ Питера, что монаменту эдакого человѣка, вельможнаго и генерала, стоять на дворѣ наверститута не пригоже… Это ему, значитъ, память ради публики, потому и должно ему на проѣзжемъ мѣстѣ быть, а не во двору. Только вотъ тащили-то, доложу вамъ, очинна потѣшно было… народу страсть… а онъ ѣдетъ… долго ѣхалъ. Ну, да спасибо, цѣлъ доѣхалъ.

   На другое утро часовъ въ шесть, я былъ уже на пароходной пристани «Самолета». Не скажу, чтобъ я вынесъ много новыхъ свѣдѣній относительно эпохи Пугачева. Обратиться за помощью къ кому нибудь изъ казанцевъ было бы лишнее. Ихъ свѣдѣнія, вѣроятно, были бы почерпнуты изъ той же «Исторіи пугачевщины» Пушкина, да изъ письма архимандрита Платона Любарскаго.

   Направо отъ дороги или отъ дамбы, когда ѣдешь къ пристани, видѣнъ еще памятпикъ довольно странной архитектуры. Говорятъ, нѣчто въ этомъ родѣ попадается въ верховьяхъ Нила. Я говорю о памятникѣ русскимъ воинамъ, погибшимъ при взятіи Казани. Онъ оконченъ тому пятьдесятъ лѣтъ, но можетъ легко пойти за плодъ творчества какого нибудь искусника временъ Іоанна Грознаго. Скажу только, что усѣченная пирамида съ приклеенными порталами обшита листовымъ желѣзомъ, какъ любая крыша любого дома. И дешево, и сердито… но некрасиво.

  

IV.

   Волга отъ Казани до Симбирска?!. Трудно что либо найти здѣсь для глаза. Рѣка чаще наполнена островами, но это не тѣ острова, которые купаются въ водѣ и видимы отовсюду, а тѣ длинныя и узкія косы, которыя тянутся на версту, а то и на нѣсколько верстъ, и дѣлятъ Волгу на двѣ… Оки… Одинъ рукавъ принято звать Волгой, а другой Воложкой. Результатъ тотъ, что рѣка вмѣсто того, чтобъ расширяться, вдругъ, къ удивленію путешественника, становится уже, чѣмъ была, положимъ, въ Чебоксарахъ на двѣсти верстъ выше. Берегъ рѣки вѣчно тотъ же: направо высокъ и холмистъ, а налѣво бѣлѣется песчаная полоска, покрытая зеленью.

   Тамъ, гдѣ впадаетъ Кама, разумѣется, русло расширяется; пройдя соединеніе рѣкъ и обернувшись назадъ, видишь двѣ полосы, расходящіяся въ равнинѣ. Одна замѣтно синѣе другой… Говорятъ, что послѣ сліянія, на довольно большомъ пространствѣ, Волга и Кама текутъ рядомъ, не мѣшаясь, одна слегка мутная, вторая лазурная… Говорятъ!..

   Говорятъ… и въ этомъ уже и самъ я убѣдился, что на пароходахъ общества «Самолетъ» случаются всякіе курьезы. Что прежде бывали невообразимые и неописанные ужасы, а теперь съ перемѣной, чуть не поголовной, служащихъ — стало лучше; но все еще «Самолетъ» не сталъ вполнѣ умницей. Много я наслышался исторій о порядкахъ самолетскихъ, и тщательно избѣгалъ этихъ пароходовъ, но судьба заставила меня ѣхать изъ Нижняго на «Самолетѣ», а изъ Казани въ Симбирскъ опять меня взялъ «Самолетъ»… то-есть, этого мало, меня Христа-ради взялъ «Самолетъ», потому что я его усиленно просилъ объ этомъ. До Казани я доѣхалъ хорошо, и могу жаловаться только на качество пищи. Капитанъ, датчанинъ, очень милый человѣкъ, велъ пароходъ самъ, почти не слѣзая съ мостика. Помощника его я видѣлъ только разъ на минуту… Онъ что-то приказалъ… чего (я чувствовалъ) не слѣдовало, затѣмъ сейчасъ же явился капитанъ, отмѣнилъ его приказаніе, и помощникъ снова исчезъ въ подпольѣ. Не то было на этотъ разъ. Во-первыхъ, «Самолетъ» опоздалъ на два часа слишкомъ. Не хочу называть именъ пароходовъ. Вообще цѣль моя не обличать гг. Д., Б. или Ж. и вовсе не доводить до свѣдѣнія кого-либо что-либо… а просто разсказывать.

   «Самолетъ» былъ даже, какъ говорятъ, подъ судомъ… за оскорбленіе парохода какого-то купца. Говорятъ, будто бы этотъ купецъ и его дрянной пароходишко дешевыми цѣнами и, наконецъ, грошевой платой отбивалъ у него пассажировъ и перевозилъ тихонько, но любезно и гостепріимно отъ пристани до пристани. «Самолетъ», то-есть одинъ изъ его пароходовъ, выйдя однажды послѣ своего слабаго, но опаснаго врага — обогналъ его среди пути и… повернулъ назадъ, прошелъ и повернулъ опять въ догонку, и опять обогналъ, и опять обойдя кругомъ, началъ такимъ образомъ вальсировать вокругъ него къ ужасу пассажировъ, ожидавшихъ каждые полчаса стычки и путешествія на дно… Вальсъ обошелся благополучно, но, уходя впередъ, «Самолетъ» будто бы салютовалъ пароходикъ, не флагомъ своимъ, а, а затѣмъ судился за оскорбленіе флага купца. Правда ли это, и когда было — не мое дѣло. Это разсказывается на Волгѣ. Далѣе… Вѣжливость съ пассажирами была такъ утонченно груба, что я самъ знаю людей, которые лично составляли акты на палубахъ, и дали себѣ слово (уже нѣсколько лѣтъ тщательно соблюдаемое) на «Самолетѣ» не ѣздить и никому его не рекомендовать.

   Далѣе… «Самолетъ» имѣлъ одну слабость Пароходы его легонькіе, пассажирскіе, безъ груза, плоскодонные и узкіе, идутъ дѣйствительно недурно, хотя и нисколько не быстрѣе пароходовъ другихъ компаній; поэтому онъ былъ одержимъ страстью рисоваться своимъ ходомъ. Всякій самолетскій пароходъ, при всякомъ удобномъ, а зачастую и при совершенно неудобномъ случаѣ — бросался на всѣхъ парахъ перегоняться. Дрова жглись какъ даровыя, машина, разогрѣтая донельзя, начинала обыкновенно подумывать о томъ, не махнуть ли изъ воды на воздухъ, чтобъ доказать, что «Самолетъ» можетъ летать и по воздуху… хотя недалеко!..

   Перегоняться на Волгѣ двумъ пароходамъ — кажется вамъ очень легко, очень удобно и безопасно. Не совсѣмъ такъ… Первое, фарватеръ или плесъ, какъ говорятъ здѣсь, гораздо уже, чѣмъ вы думаете; среди широкаго разлива, среди простора, пароходъ иногда такъ заворачиваетъ и даетъ такіе изгибы и зигзаги, что не вѣрится въ возможность такого мелководья на такой большой рѣкѣ. Кромѣ того, на каждомъ десяткѣ верстъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ есть мели, которыя (по словамъ одного капитана одного изъ лучшихъ пароходовъ Волги) просто переходятъ… Въ одинъ рейсъ, есть мель здѣсь, а въ слѣдующій рейсъ, чрезъ двѣ, три недѣли, ея и слѣда нѣтъ, а версты на три ниже появляется новая мель. На низовьяхъ Волги бываетъ то же, даже съ цѣлыми большими островами… Никакой лоцманъ, самый искусный, не можетъ ручаться, что онъ сразу, а особенно идя на всѣхъ парахъ, не сядетъ очень крѣпко, а то и навсегда, на какую нибудь изъ такихъ наносныхъ мелей. Наконецъ Волга, хотя и широка, но вовсе не на столько, какъ она вамъ представляется на картѣ. Тамъ, гдѣ она всего чернѣе нарисована на бумагѣ или холстинѣ, у васъ на стѣнѣ или на столѣ, тамъ-то она и уже отъ раздѣляющихъ ее острововъ, и пароходъ слѣдуетъ однимъ изъ неширокихъ рукавовъ, при чемъ постоянно встрѣчаются разсѣянные по всему волжскому пространству — плоты, бѣляны, расшивы и, наконецъ, буксирные пароходы.

   И не перегоняясь, легко налетѣть на встрѣчныхъ.

   Эти игрища на Волгѣ дошли до свѣдѣнія правительства и теперь запрещены. Поневолѣ приходитъ на умъ, что какъ ни великъ и многотоменъ нашъ сводъ законовъ, а все-таки не можетъ предвидѣть всѣ тѣ дикости, на какія способны широкія натуры.

   Мнѣ придется еще много говорить о безобразной сторонѣ Волги, то-есть той, которую видишь межъ двухъ береговъ, на водѣ, и я впередъ предупреждаю, что намѣренъ изрѣдка возвращаться къ своимъ іереміадамъ.

   Когда пароходъ явился у казанской пристани, то въ конторѣ заявили, что мѣстъ нѣтъ ни перваго, ни второго классовъ, и предлагали третій, то-есть, палубу. Я просилъ билетъ перваго или второго класса, чтобъ имѣть право сидѣть хоть въ рубкѣ, то-есть, въ общей каютѣ на палубѣ, обѣщаясь не спускаться внизъ.

   — Помилуйте! Вы получите билетъ, да и будете у капитана требовать себѣ койку, на основаніи этого билета.

   — Не буду! Я только желаю имѣть право сидѣть въ рубкѣ.

   — Нѣтъ-съ. Не могу-съ. Насъ и то въ печати все описываютъ за безпорядки и за выдачу билетовъ сверхъ комплекта. Теперь это строго запрещено. Не могу-съ.

   Мнѣ выдали билетъ III класса, и затѣмъ еще человѣкъ девять раздѣлили мою участь. Мы сидѣли на мостикѣ капитана.

   Это дѣяніе «Самолета», которое было справедливо, я заношу съ удовольствіемъ, хотя самъ отъ него пострадалъ, не имѣвъ возможности спуститься внизъ.

   Я собирался изъ Казани ѣхать не останавливаясь до Саратова, но при видѣ «Самолета», и при мысли ѣхать двое сутокъ и ночевать на палубѣ, я взялъ билетъ только до Симбирска, надѣясь по росписанію проѣхать оттуда днемъ позже на пароходѣ общества «Кавказъ и Меркурій». Какимъ образомъ сопоставить два факта, скажетъ всякій: съ одной стороны, общества пароходствъ жалуются, что ихъ развелось слишкомъ много и что приходится дѣлать рейсъ иной разъ чуть не въ убытокъ и везти только двухъ и трехъ пассажировъ перваго класса; съ другой стороны, бываетъ недостатокъ билетовъ, и вдругъ человѣкъ 25 ѣдутъ на палубѣ, несмотря на ихъ желаніе ѣхать въ первомъ или второмъ классѣ. Что-жь это, исключительный случай? Нѣтъ, говорятъ, зачастую не хватаетъ мѣстъ, и прежде «Самолетъ» сажалъ и клалъ на одну койку по парочкѣ пассажировъ и болѣе…

   Объясненіе такое: пароходы «Самолета», идущіе отъ Рыбинска, и пароходы другихъ компаній равно отходятъ изъ Нижняго послѣ прибытія московскаго поѣзда. Бываетъ два и три парохода въ одно утро… Они стараются, получивъ пассажировъ съ вокзала, скорѣе пускаться въ путь, чтобъ брать всѣхъ пассажировъ на промежуточныхъ пристаняхъ. Отсюда и ихъ аккуратность въ Нижнемъ, доходящая до того, что иной капитанъ, будто-бы соображаясь съ своими часами (которымъ нельзя же запретить иной разъ соврать), уйдетъ десятью минутами ранѣе назначеннаго часа. Пароходъ другого общества, пропустившій въ вокзалѣ птицу, то-есть, пассажира, старается, пустой, уйти скорѣй того, который набралъ пассажировъ. Дрова валятся въ цилиндръ, паровикъ и котелъ чуть не дышутъ отъ своихъ ощущеній… Свистки, звонки, крики капитановъ и лоцмановъ… Всѣ, даже пассажиры, переглядываются чрезъ Волгу съ парохода на пароходъ.

   — Который скорѣе уйдетъ!..

   — Тотъ ужь идетъ! Заворачиваетъ! А этому надо еще два свистка дать…

   Одинъ отчалилъ и пошелъ, но въ попыхахъ направился прямо на расшиву… Нуженъ задній ходъ, заворотъ… Экая обида!..

   Другой это видитъ. А! Погоди, родной!

   И онъ тоже скорѣе отчаливаетъ и даетъ второй свистокъ ужь на сажень отъ берега; повернувъ по теченью, молодцомъ, чуть-чуть не треснувъ привѣшенной къ кормѣ лодкой по оставшейся на пристани публикѣ, онъ, какъ тонкій исполнитель правилъ, даетъ третій свистокъ уже на срединѣ рѣки и… увы!— все было даромъ! Первый пароходъ съ рискомъ, но еще болѣе молодецки пролѣзъ мимо двухъ баржъ или расшивъ и уже за полверсты впереди…

   — Ну, погоди, родной! смекаетъ запоздавшій.— Перегоняться запрещено… ну, да мы иное колѣно выкинемъ… На слѣдующей станціи не причаливать, съ лодки брать пассажировъ, а зазѣваются — наплевать!

   Помощникъ капитана идетъ въ подполье. Чрезъ нѣсколько времени запасный клапанъ открытъ, паръ хрипливо гудитъ, вылетая изъ боковой маленькой трубы, и на полныхъ парахъ пароходъ надѣется нагнать первый, чтобъ идти у него на хвостѣ, а на первой же пристани пройти впередъ, не причаливая.

   Въ это время (предположимъ) подъѣзжаетъ къ пристани путешественникъ, оглушенный и уже смущенный частыми свистками еще на пути по городу… Пароходы уже далеко… Онъ смотритъ на часы, что-то спрашиваетъ, ругается, если убѣжденъ въ вѣрности своихъ часовъ… Ему остается тоже свистнуть и вернуться въ гостиницу, давая себѣ клятву пріѣзжать во время, то-есть за два часа до назначеннаго для отхода часа. Если же пароходъ запоздаетъ часа два, то онъ просидитъ четыре часа на припекѣ среди вонючаго склада всякой всячины,— за то попадетъ на пароходъ. Часто слышишь это милое выраженье: попасть. Ѣдетъ человѣкъ къ пароходной пристани, или къ амбаркадеру желѣзной дороги. Одинъ, зная, что онъ выѣхалъ во время, спѣшитъ, не ѣдетъ навѣрняка, а по опыту только надѣется попасть въ вагонъ или каюту… и не попадаетъ. Другой выѣхалъ поздно и тоже по опыту все-таки ѣдетъ, хотя, очевидно, надежды нѣтъ попасть… и дѣйствительно былъ правъ — попадаетъ…

   Я слышалъ разъ типическую фразу одного управляющаго дорогой… Поѣздъ отходитъ въ два часа. Управляющій завтракаетъ съ дамами въ городѣ и съ ними же ѣдетъ на поѣздѣ въ два съ хвостикомъ… Ему уже заготовленъ отдѣльный вагонъ. Дамы смотрятъ на часы и волнуются. Управляющій обиженъ и даже оскорбленъ.

   — Вѣдь безъ меня же не уѣдутъ?

   Разумѣется, поѣздъ стоитъ. Пассажиры молчатъ и вздыхаютъ. Только одинъ какой-то кричитъ, махая палкой.

   И поѣздъ отходитъ получасомъ позже, и всѣ, надѣявшіеся попасть — попадаютъ.

   Итакъ, на пароходѣ «Самолета», гдѣ я устроился на мостикѣ среди другихъ, ѣхалъ какой-то старикъ генералъ съ красноватымъ носомъ; онъ, зажмурившись, сидѣлъ на стульчикѣ близъ свистка и почти всю дорогу мурлыкалъ, пригрѣваясь на солнышкѣ:

  

   Люди добрые, внемлите

   Печали сердца моего…

  

   Затѣмъ какой-то господинъ въ коричневомъ пиджакѣ, красномъ шарфѣ, ярко полосатыхъ брюкахъ, съ длиннѣйшими кудрями, помадившими его воротникъ, и въ городской высокой шляпѣ. Онъ вступилъ въ громкій разговоръ съ капитаномъ, объясняя, что зналъ лично и наизусть Писарева, Добролюбова, Михайлова, Чернышевскаго… и вскорѣ вся публика поневолѣ тоже узнала это. Онъ зналъ чуть не всѣхъ профессоровъ московскаго и петербургскаго университетовъ и передавалъ старые, 25-ти лѣтніе анекдоты про старѣйшихъ и слабѣйшихъ изъ нихъ, ихъ выраженья, манеру читать… ихъ кляузы въ правленьяхъ, ихъ способъ экзаменовать и баллы ставить… случаи изъ ихъ домашней жизни… Публика слушала и мало интересовалась. Наконецъ, послѣ этого всѣ узнали, что онъ самъ пишетъ.

   — Я въ одной моей статьѣ коснулся этого вопроса! громогласно звякнуло вдругъ на мостикѣ.

   Генералъ, дремавшій и разбуженный, открылъ глаза, покосился на него, но видно не повѣрилъ и, снова зажмурясь, замурлыкалъ вполголоса:

  

   Но теперь мнѣ все постыло,

   Жизнь прошла какъ милый сонъ.

  

   На одной лавочкѣ сидѣло цѣлое семейство. Пожилой господинъ съ красивой, молодой женой, двумя дочерьми и англичанкой. Къ нимъ изрѣдка являлся изъ третьяго класса негръ и, объясняясь на отвратительномъ французскомъ языкѣ, удивлялъ публику своими ужимками.

   Семейство это ѣхало изъ-заграницы домой. Господинъ все курилъ и вспоминалъ съ другимъ господиномъ о Парижѣ, объ Италіи. Дама дремала. Дѣти скучно и уныло слушали или глядѣли и на кудряваго писателя, и на генерала, и на отца… Англичанка ни на секунду не отрывалась отъ своего «Tauchnitz Edition». Такъ ѣхали мы часа два. Однообразные берега не заставляли насъ безпокоиться, и еслибы у меня былъ билетъ не третьяго класса — я даже ушелъ бы спать отъ жары и скуки.

   Скоро, однако, проѣхавъ единственный городъ Тетюши, я началъ дремать. Путеводитель по Волгѣ увѣряетъ, что здѣсь много развалинъ древнѣйшихъ городовъ, въ родѣ г. Болгаръ, и разныя пещеры и т. д. Но съ парохода ничего этого, разумѣется, не видно.

   Я проснулся отъ громкаго хохоту… Какъ его назвать?… Это былъ тотъ хохотъ, который иногда слышенъ въ передней, когда господъ нѣтъ дома и люди, при оставшихся дѣтяхъ, при учителѣ или мамзелѣ, не стѣсняются… Такіе же взрывы хохоту слышишь лѣтомъ въ окнахъ трактировъ средней руки, когда идешь мимо и спѣшишь миновать душный запахъ… Что-то дикое, грубое и невыразимо-пошлое звучитъ въ этомъ хохотѣ!..

   На мостикѣ было уже не то… Капитанъ скрылся.

   Помощникъ капитана, въ грязнѣйшемъ парусинномъ пальто, нечесаный и небритый, съ нимъ какой-то приземистый прикащикъ или мѣщанинъ по виду, въ синей чуйкѣ и съ окладистой рыжей бородой, и затѣмъ еще какой-то чиновникъ съ кокардой на картузѣ сидѣли или вѣрнѣе качались на стульяхъ вокругъ стола, гдѣ стояли три опорожненныхъ бутылки… Бесѣда и лица ихъ все оживлялись… Качанье усиливалось… Лоцманъ сидѣлъ и дремалъ на сундукѣ, гдѣ прячутъ флаги, фонари и т. д. У руля былъ какой-то паренекъ лѣтъ 18-ти, но и онъ сидѣлъ на низенькомъ складномъ стулѣ, изрѣдка привставая, когда ему приходилось обходить встрѣчныя суда…

   Бесѣда помощника капитана, чиновника и рыжей бороды была извѣстнаго рода. Они разсказывали другъ другу анекдоты, часто прибѣгая къ шепоту, послѣ котораго разражался надъ палубой дикій, полупьяный хохотъ.

   Генералъ, дремавшій какъ и я, и разбуженный, попробовалъ-было снова:

  

   Онъ меня разлюбилъ!

   Онъ меня погубилъ!

  

   но ему мѣшали собесѣдники, и онъ ушелъ въ каюту.

   Нѣкоторыхъ дамъ уже не было, другія понемножку тоже убрались, потому что до нихъ стали долетать нѣкоторыя слова черезчуръ извѣстныя и не входящія (вѣроятно, потому) въ лексиконы. Я остался любоваться родимой картиной.

   Черезъ четверть часа рыжая борода взяла въ руки трубу и, обгоняя бѣляны и расшивы, кричала густымъ басомъ:

   — Чья бѣляна?

   На бѣлянѣ молчали, не ожидая вопроса, и уже слишкомъ поздно слышалось:

   — А-ва-ва! Ава-во-о!

   — Ахъ, дьяволы!.. не разберешь. Должно Гаврилы Петровича!

   — А вонъ, глядите, суденышко. Вѣдь ея, ей-богу,— ея… Сейчасъ умереть!

   — Ну, вотъ ужь… сомнѣвался помощникъ капитана, дежа на локтяхъ надъ столомъ.— Садитесь… Еще бутылочку спросимъ. Бѣляна Сапожниковой, я чаю, у Самары.

   — Эй, милай! обратилась борода съ трубой въ рукахъ къ рулевому.— Навернитка ты мнѣ поближе къ ей… Во такъ!

   Пароходъ, быстро подвигаясь по теченью, летитъ на бѣляну…

   — Ты не больно… чортъ! лѣниво говоритъ помощникъ капитана, не подымая головы.

   — Чего-жъ ты, эй милай! кричитъ борода парню, уйдя съ трубой и становясь надъ колесомъ.— Эдакъ не разслышишь. Вертай еще! Еще! Еще, чортъ…

   Пароходъ идетъ, повидимому, прямо на бѣляну и можетъ даже зацѣпить ее.

   — Вѣдь онъ наткнется! произноситъ вдругъ господинъ изъ-за границы. Какъ это позволяютъ…

   — Эй, голубчикъ, ты осторожнѣе. Что-жъ это лоцманъ-то спитъ…

   Бѣляна саженяхъ въ пяти подъ носомъ парохода. Паренекъ круто и быстро заворачиваетъ вправо. На бѣлянѣ машутъ руками и сбѣгаются на передокъ…

   — Нешто не видите! Теперь не ночь! оретъ оттуда мужикъ.

   Пароходъ быстро проходитъ аршина на два отъ бѣляны.

   — Чья бѣ-ля-на? кричитъ борода въ трубу.

   — Козлова. Макар… ев-ва-а-а!

   — Ну, вотъ вамъ и не вдовы! лѣниво заключаетъ помощникъ капитана.

   Я, не смотря на билетъ, ушелъ въ рубку, гдѣ сидѣли пассажиры съ такими же билетами, какъ и мой. Тамъ жаловались и бранились съ прислугой. Дама, объявляя мужу, что обѣдъ, спрошенный два часа назадъ, montre en main, еще не поданъ. Кто-то другой повторялъ:

   — Да ты понюхай! Ну, понюхай самъ!

   Лакей нюхалъ и, тряхнувъ головой, насмѣшливо отзывается:

   — Биштекъ, какъ биштекъ. Нынче его вся публика кушала, а вотъ вы изволите жаловаться.

   — Ну, я этого ѣсть не желаю… Дай котлету.

   — Вѣдь тоже жара! У насъ ледника нѣтъ! объяснялъ лакей наивно, соглашаясь съ пассажиромъ.

   Я чувствовалъ сильный голодъ, но ѣсть боялся и спросилъ себѣ сельтерской воды… черезъ полчаса я спросилъ опять, наконецъ собрался спросить въ третій разъ и итти въ буфетъ, чтобы ее получить; кто-то сказалъ на палубѣ:

   — Вотъ онъ! Видите, бѣлѣется на горѣ; а вотъ церковь. Города-то самаго отсель не видно, онъ за макушкой… Это вотъ Вѣнецъ!

   Мы подходили къ Симбирску. Я уже не ѣлъ и не пилъ только 12 часовъ. Всѣ и все прибыли въ цѣлости къ пристани. Ну, слава Богу!

  

V.

   У подошвы горы, кой-гдѣ застроенной избушками, стоитъ пристань. Отсюда идетъ шоссе… то-есть твердая съ рытвинами дорога, и описываетъ невообразимые зигзаги, поднимаясь на гору. На половинѣ дороги, продолжающейся, конечно, болѣе получасу, стоитъ бѣленькая церковь, кажется, Петра и Павла. Послѣ нея строенье деревянное сгущается и доходитъ до трехъ-четырехъ домовъ рядомъ. На верху горы показывается уголъ большого бѣлаго зданія присутственныхъ мѣстъ и виднѣется куполъ собора. Когда подымешься совсѣмъ наверхъ, то видъ города крайне страненъ и жалокъ. Сразу поражаетъ онъ мертвенностью и уныніемъ. Вѣнецъ или нѣсколько красивыхъ бѣлыхъ зданій на вершинѣ горы, вокругъ нихъ пустыри или желтыя, сожженныя солнцемъ, полянки, кой-гдѣ строющіяся зданія, кой-гдѣ развалины… Послѣднихъ, разумѣется, болѣе. Эту часть города словно нарвали на куски. Вотъ высокое и ярко-бѣлое зданіе стоитъ отдѣльно среди пыльной поляны, за нѣсколько саженей — два-три деревянныхъ домика словно хотятъ обозначитъ начало улицы, но ея нѣтъ; дорога выходитъ на желтую полянку, однако далѣе, еще на нѣсколько аршинъ, стоятъ двѣ-три развалины домовъ съ дырами вмѣсто рамъ и безъ крышъ. Одна изъ этихъ развалинъ была большимъ угловымъ домомъ. Около него какъ будто должны сходиться двѣ улицы…

   Извѣстно, что страшные пожары почти уничтожили городъ. Большая часть пустырей и развалинъ заброшены владѣльцами уже за нѣсколько лѣтъ. Многіе продаются хоть задаромъ, но никто не покупаетъ пустыря среди пустырей, хотя мѣсто это должно быть по настоящему центромъ города, по близости къ Вѣнцу и по великолѣпному открытому мѣстоположенію и виду на широко разлившуюся внизу Волгу, блестящую на протяженіи многихъ верстъ. Это положеніе на вершинѣ высокой и открытой горы, гдѣ всегда дуетъ вѣтеръ, и погубило, вѣроятно, эту часть города.

   За этими пустырями и развалинами виднѣется одиноко стоящій домъ шоколаднаго цвѣта — губернаторскій, подъ прямымъ угломъ другое зданіе, затѣмъ у нихъ обоихъ по vis-à-vis, и все это образуетъ четвероугольную площадку, устроившуюся какъ-то отдѣльно отъ красиваго ярко-бѣлаго собора и двухъ-трехъ большихъ зданій тоже ярко-бѣлыхъ, которыя отодвинулись на край горы и составляютъ Вѣнецъ.

   Среди площадки пыльно-сѣрая зелень, полуголые кустики, вѣточки и желтенькая травка — окружены рѣшеткой, а на срединѣ этого сквернаго мѣста или сквера памятникъ какой-то барышнѣ въ легкомъ развѣвающемся одѣяніи. За этой площадкой со скверомъ начинается уцѣлѣвшая часть города. Маленькіе домики деревянные или каменные maximum въ два этажа. Затѣмъ какой-то рядъ пыльныхъ метелокъ, идущихъ кривой линіей или поясомъ отъ одного голаго и обгорѣлаго края города къ другому… Затѣмъ зданія сгущаются вокругъ гостинаго двора, отъ него расходятся нѣсколько улицъ: здѣсь домовъ, лавокъ, людей и пыли уже достаточно. Кой-гдѣ высятся церкви довольно красивыя и всѣ, очевидно, съ иголочки, или выведены послѣ пожара или подновлены съ основанія и до креста. Только близъ губернаторскаго дома виднѣется церковь старинной кладки.

   Церковь эта очень оригинальна, но чѣмъ — трудно сказать. Самая большая похвала ей будетъ та, что она заставляетъ вспомнить Андрея Первозваннаго въ Кіевѣ, построенную при Екатеринѣ знаменитымъ Растрелли. Я остановился въ гостиницѣ, кажется, единственной въ городѣ. Она на скверѣ и стоитъ vis-à-vis съ губернаторскимъ домомъ, и съ этой единственной церковью старинной архитектуры. Подъ моими окнами близъ крыльца стояло два ряда извощиковъ, играла шарманка, которой подвывали какія-то тощія дѣвочки, маленькія годами и ростомъ, но пожилыя лицомъ. Это тридцатилѣтнее выраженіе лица, хрипливо-наглый тонъ голоса у 10-ти лѣтняго ребенка — отличительная черта этихъ несчастныхъ цыганствующихъ дѣтей, которыхъ воспитываютъ площадь, кабакъ, или постоялый дворъ съ извощиками.

   Пустота, мертвенность и пыль, вершка на три, на раскаленной солнцемъ улицѣ — вотъ что видѣлъ я изъ оконъ. Изрѣдка, разъ въ четверть часа, проѣзжала пролетка извощичья, подымался громадный и густой столбъ пыли, который туманомъ летѣлъ на скверъ и памятникъ. Прохожихъ втеченіе двухъ часовъ я могъ насчитать не болѣе 30-ти человѣкъ. Въ томъ числѣ барыню съ шедшимъ за ней лакеемъ въ желтой ливреѣ съ галуномъ временъ очаковскихъ, и затѣмъ попа въ скуфьѣ и подъ бѣлымъ зонтикомъ, которому кланялись всѣ прохожіе.

   Мнѣ кажется, что при этомъ запустѣніи и тоскѣ и кажущемся малолюдствѣ этой части города всѣ должны быть знакомы между собой и дружно вмѣстѣ скучать. Я не выдержалъ и заговорилъ съ человѣкомъ гостиницы по поводу очень хорошаго обѣда, хорошаго на столько, что я даже удивился.

   — Что у васъ всегда такъ пустъ городъ и такъ тихо? спросилъ я человѣка.

   — Нѣтъ-съ! Какъ можно! Бываетъ такъ, что народъ кишмя кишитъ. Извощика не достанете ни за какія деньги, а у насъ хоть и много нумеровъ, а все полно господами съѣзжими…

   — Когда же это?

   — А вотъ во время выборовъ дворянскихъ.

   — Да вѣдь это разъ — въ три года?

   — Да-съ, не каждый годъ… А то вотъ тоже очень гвалтъ великъ въ царскіе пріѣзды…

   — Да вѣдь это два раза во сто лѣтъ! воскликнулъ я.— А то все эдакъ мертво.

   — Чѣмъ же вамъ не понравилось у насъ? пустились его мозги разсуждать.— Конечно-съ, мы не Петербургъ, а вотъ тоже и гулянье есть. Музыка играетъ въ саду.

   — Въ этомъ скверѣ?

   — Нѣтъ-съ, въ больницѣ!

   — Какъ въ больницѣ?!..

   — При больницѣ садъ есть, такъ тамъ всегда музыка играетъ. Страсть что народу сбирается, и дворянства, и купечества и разночинства всякаго много. Бываетъ — жгутъ и люминаціи разныя…

   — Да вѣдь садъ у самой больницы.

   — Точно такъ-съ, при ней находится.

   — Больные-то не жалуются на музыку и фейерверки?

   — Зачѣмъ-съ… Умирать веселѣе на музыкѣ!.. съострилъ лакей.

   Итакъ, если кому угодно умирать и исповѣдываться передъ смертью подъ звуки вальса изъ «Роберта Дьявола» или канканъ-польки, то я рекомендую симбирскую городскую больницу.

   Судьба моя была — сидѣть въ гостиницѣ и скучать, потому что я остановился въ Симбирскѣ изъ-за билета 3-го класса и изъ желанія ѣхать полторы сутки до Саратова не на самолетскомъ пароходѣ, а на другомъ, болѣе удобномъ.

   Когда смерклось совсѣмъ и городъ стемнѣлъ въ ожиданіи еще не поднявшейся луны и помертвѣлъ въ ожиданіи завтрашняго солнца, я пошелъ на Вѣнецъ. Тамъ на самомъ краю горы за соборомъ и бѣлыми зданіями тянется что-то въ родѣ бульварчика съ крошечными кустиками и посреди всего торчитъ нѣчто на колоннахъ съ террасой наверху, напоминающее отчасти постройки для скачекъ и бѣговъ. Я поднялся наверхъ по наружной лѣстницѣ, которая совершенно отклеилась, то-есть отползла отъ верха, и держится, я полагаю, не столько шипами и гвоздями, сколько чувствомъ долга; такъ какъ обязанность ея вести наверхъ, то она свято и соблюдаетъ ее до послѣдней возможности.

   Съ верхней террасы видъ великолѣпный. Городъ, то-есть соборъ и два-три зданія, за которыми не видать ничего остального, остаются позади, а подъ глазами крутой спускъ горы, нѣсколько разбросанныхъ по скату хижинъ, тоже бѣленькая церковь Петра и Павла и наконецъ широкій разливъ Волги и далекій противоположный берегъ, едва примѣтный въ ночной мглѣ. Налѣво рѣка уходитъ за мысъ, направо она, будто расширяясь вдвое, блеститъ широкой лентой на нѣсколько верстъ и исчезаетъ вдали, гдѣ виднѣется гора или утесъ; еще правѣе — широкая равнина, заливаемая весной, и ближе къ горѣ и городу снова блеститъ что-то, рукавъ рѣки или рѣченка. Въ половодье, когда вся эта часть залита водой, образуя большое озеро, видъ долженъ быть великолѣпенъ… Вся гора и внизу вся рѣка были покрыты разбросанными огоньками, чуть-чуть мерцавшими въ ночной мглѣ. Теплый вѣтерокъ несся съ рѣки въ городъ; онъ одинъ шумѣлъ, и кромѣ него не слышно было ни единаго звука.

   Симбирскъ, казалось, не спалъ, а вымеръ, хотя было не болѣе 10-ти часовъ. Вѣроятно, въ этотъ вечеръ больные, къ досадѣ здоровыхъ, лежали безъ музыки по своимъ постелямъ.

   Просидѣвъ съ полчаса на террасѣ, я слѣдилъ за огоньками, двигавшимися по рѣкѣ. Это были плоты; и объ нихъ надо сказать два слова…

   Каждый плотъ обязанъ ночью имѣть шестъ съ фонаремъ, чтобы пароходъ не наскочилъ на него во тьмѣ, что можетъ окончиться очень грустно не столько для плота, сколько для парохода. Три и четыре ряда саженныхъ бревенъ, иногда толщиной въ обхватъ человѣка, которыя положены одинъ на другой, причемъ только верхній рядъ видѣнъ изъ воды, представляютъ собой пловучую массу, о которую разбить носъ корабля очень легко.

   Бывали примѣры, что пароходы съ маху въѣзжали на плоты и топили ихъ, но не надолго… Плотъ всплывалъ невредимъ и плылъ далѣе, а пробитый пароходъ оставался чиниться.

   Плоты не любятъ шестовъ и фонарей, гдѣ должна горѣть свѣча, которая для мужичка, конечно,— драгоцѣнность. Помилуйте, среди пустой темной рѣки на шестѣ жечь свѣчку цѣлую ночь изъ-за одного, двухъ пароходовъ, когда у себя въ избѣ, зимой, спѣшную работу кончаешь при сырой, трескучей лучинѣ! Да это и подумать — волосъ дыбомъ становится, это чуть не грѣхъ; лучше ее, голубушку, приберечь на долгій зимній вечерокъ, когда гудитъ на дворѣ мятель и сѣчетъ окошки. Приберечь?.. Да. Но вѣдь и приберечь нельзя:— ея вовсе нѣтъ…

   Купецъ, съ капиталомъ въ сто, двѣсти тысячъ, срубитъ лѣсъ, положимъ, на костромскомъ берегу, по 10 и по 15 рублей десятину, и сваливъ столѣтнія сосны и осины и дубы, уложитъ ихъ въ водѣ рядами или въ одинъ рядъ и, связавъ мочальными веревками, нанимаетъ, положимъ, Петруху.

   — Вотъ, милый, за столько-то… Садись и поѣзжай на однорядкѣ внизъ по матушкѣ до Козьмодемьянска, иль до Царицына. Доѣдешь — деньги получишь отъ прикащика; не доѣдешь, а разобьетъ тебя пароходъ, или размоетъ и размыкаетъ волна, и доболтыхаешься ты до пустого берега, растерявъ мое добро, а то и своихъ ребятъ, что по глупости берешь съ собой — ну, не пѣняй, ни гроша.

   Петруха садится съ двумя другими парнями на однорядку и, пристроивъ 10-ти пудовой руль, который еле сдвинешь съ мѣста, отправляется въ путь. Онъ только посиживаетъ на плоту, да изрѣдка, при крутыхъ заворотахъ рѣки, когда его начнутъ ставить волны поперекъ ея или прибивать къ берегу, съ пѣсенкой или съ ругней начнетъ возиться и потѣть у своего пятисаженнаго руля и съ помощью Божіей повернетъ плотъ опять по теченію.

   Ужь ругаютъ же его въ пути; ругаютъ проѣзжіе пароходы, ругаютъ и простыя расшивы да бѣляны, ругаютъ и рыбаки на лодкахъ… А придетъ ночь, подуетъ вѣтеръ, и начнетъ волна трепать его однорядку съ мочальными связями, того и гляди останется верхомъ на одномъ бревнѣ, а то и топоромъ ко дну мигнетъ… А тутъ еще не дремли, держи ухо востро, содержи въ исправности огонекъ, настрогай лучины, набери хворосту и всю долгую безлунную ночь, не смыкая глазъ, поддерживай костеръ… Вотъ просидѣлъ часъ, два, пять часовъ просидѣлъ, еле-еле двигаясь межь береговъ; тихо все на рѣкѣ, только волна плещетъ, только птица ночная кричитъ жалостливо, только кое-гдѣ мерцаютъ такіе же огоньки по рѣкѣ. Вонъ плеснуло что-то большое и брызнуло на плотъ… Рыба на огонь бѣжитъ, а можетъ и, водяной, балуетъ на безлюдьѣ. А дрема одолѣваетъ! И что дровецъ даромъ пожегъ среди теплыни и тиши ночной… Спать бы, да спать!..

   И вотъ задремалъ мужиченка, и потухъ его огонекъ… Снится ему пашня съ сохой, тощая лошаденка, ребенокъ босой съ другимъ на рукахъ немного чѣмъ его меньше и моложе… Свистокъ!.. Вишь соха свиститъ. Чудно! Другой свистокъ… Пашня стала рѣкой… День — ночью, соха бревномъ… Свистокъ и свистокъ!

   За сажени четыре свѣтятся три огня, красный, зеленый да бѣлый по срединѣ и повыше… Изъ чего-то чернаго, близко и быстро надвигающагося, течетъ ярко пламенная струя и вьется огненнымъ змѣемъ въ темномъ воздухѣ.

   Скорѣе, впопыхахъ и съ просонокъ, жжетъ онъ руки, раздувая и разжигая огонекъ. Вотъ освѣтился плотъ…

   Обходитъ его пароходъ весь въ огонькахъ, полонъ народу и, шумя колесами, обдаетъ его бѣлой пѣной и волной.

   — Чортъ! Дьяволъ! Возьму вотъ — да свезу въ ближній городъ въ полицію. Дрыхнешь, дьяволъ! Гдѣ у тебя фонарь?.. Черти!…

   — Э-эх-ма! вздохнетъ, позѣвывая, мужиченка. Поди вотъ… Вонъ оно какъ…

   И скоро опять онъ дремлетъ, и опять тухнетъ костеръ.

   Капитаны пароходовъ страшно жалуются на способъ сплава лѣса, на однорядки, размываемыя волной и покрывающія рѣку на протяженіи версты одиночными срубами и балками, которыя разглядѣть въ водѣ нѣтъ возможности, а между тѣмъ колесо, ударивъ по саженному и 10-ти вершковому въ діаметрѣ срубу, разлетается, какъ сахарное, въ мелкіе куски. Фонарей ужь никто не требуетъ. Хотя бы костры поддерживались аккуратно всю ночь.

   Случалось, что иной пароходъ останавливался, забиралъ съ плота Ѳомку или Кузьку и доставлялъ съ жалобой въ городъ… Но къ чему же это можетъ вести?

   Мужикъ съ однимъ ломтемъ хлѣба ссылается на хозяина, хозяинъ за тысячу верстъ, а плотъ пропалъ, да Христосъ съ нимъ! Лѣсъ дорогъ хозяину на мѣстѣ пригона, а пока не достигъ до покупателя, ему цѣна пустая.

   Я вернулся въ гостиницу съ Вѣнца, не встрѣтивъ ни души нигдѣ.

   На другой день, въ шесть часовъ вечера, росписаніе обѣщало одинъ Самолетскій пароходъ и одинъ общества «Кавказъ и Меркурій». Я мысленно избралъ послѣдній и думалъ: какъ бы убить время до вечера. Смотрѣть было нечего въ погорѣвшемъ городѣ. Существуетъ здѣсь, говорятъ, интересная Карамзинская библіотека. Но если самый скверъ Карамзинскій запертъ, и я долженъ смотрѣть на памятникъ за пять саженей изъ-за рѣшетки, то что же за наивность была бы стремиться — достигнуть до его библіотеки? Вѣроятно, на это нужно нѣсколько недѣль, а у меня только нѣсколько минутъ свободныхъ.

   Желая видѣть памятникъ поближе, я сталъ наводить справки, какъ проникнуть въ скверъ. Оказалось, что ключъ у какого-то сторожа, но что сторожитъ онъ не памятникъ и теперь находится въ мѣстѣ своего жительства, а гдѣ — никто не зналъ.

   На мое счастье, часа въ два пополудни, привели партію арестантовъ въ цѣпяхъ, съ двумя часовыми и, отперевъ рѣшетку, заставили ихъ что-то работать. Я собрался и пошелъ къ скверу; за первыми же дверцами я увидѣлъ сѣдого какъ лунь старика съ необыкновенно благообразнымъ лицомъ. Онъ ласково и добродушно глядѣлъ изъ-за рѣшетки.

   — Гдѣ мнѣ войти въ садъ?

   — А вонъ оттоль! указалъ онъ на противоположныя двери противъ губернаторскаго дома.

   — А ты бы мнѣ здѣсь отперъ. Я бы тебѣ на чай далъ. А то шутка ли кругомъ итти! сказалъ я, ужасаясь и небольшой прогулкѣ по площади подъ палящимъ солнцемъ.

   — Да я, баринъ, не сторожъ, а то бы отперъ. Сторожъ ушелъ.

   — Да ты то кто-жь?..

   — А вотъ при партіи…

   Тутъ только, глянувъ сквозь рѣшетку, увидѣлъ я на моемъ старикѣ кандалы и, право, удивился, даже собирался уже спросить, за что старинушка добролицый попалъ въ кандалы и въ острогъ. Въ эту минуту солдатъ съ ружьемъ крикнулъ на него, и старикъ побрелъ къ кучкѣ, работавшей на дорожкахъ.

   Нечего было дѣлать. Я обошелъ кругомъ сквера, не очень впрочемъ большого, и вошелъ.

   Памятникъ барышнѣ въ легкомъ одѣяньѣ — это памятникъ Карамзину. Его очень хвалятъ… Посмотримъ — за что.

   Начну съ описанья. На гранитномъ пьедесталѣ стоитъ фигура, разставивъ ножки и ручки (какъ большая часть неудавшихся нашихъ статуй въ родѣ Суворова на Царицыномъ лугу, или хоть Ришелье въ Одессѣ и другихъ). Фигура эта — молоденькая дѣвушка. Говорятъ, это изображеніе одной изъ музъ; говорятъ, что это Кліо,— можетъ быть! Если я назову ее дѣвочкой или барышней, или ничего не говорящей и безсмысленной фигуркой, то и это можетъ быть. Внизу видѣнъ небольшой бюстъ, выглядывающій изъ выдолбленной въ гранитѣ нишы, а подъ нимъ подпись, дѣйствительно необходимая:

   «H. М. Карамзину, историку Россійскаго государства».

   Бока того же пьедестала заняты барельефами, изображающими моменты изъ жизни Карамзина, вѣроятно, самые важные.

   Вотъ весь памятникъ.

   Еслибы госпожа Кліо изобрѣла и долгіе годы трудилась надъ составленіемъ или рожденіемъ Карамзина и, наконецъ, богатила бы имъ Россію и русскихъ, то этотъ памятникъ былъ бы достойнымъ воздаяніемъ за ея труды. Случилось, однако, наоборотъ: Карамзинъ произвелъ на свѣтъ эту русжую Кліо: онъ — отецъ, она — его дѣтище. И еслибы его не было, то не было бы и ея. Поэтому было бы болѣе смысла (оставить на пьедесталѣ фигуру Карамзина, а эту музу — если ужь она непремѣнно нужна — поставить внизу, въ нишу или около него.

   Въ этомъ памятникѣ мнѣ чудится задняя мысль, которая возбуждаетъ досаду. Памятникъ поставленъ Русской Исторіи, а не русскому историку. Тутъ есть, словно, боязнь, черезчуръ возвысить человѣка, простого смертнаго… Памятникъ прославляетъ трудъ, а не трудившагося,— твореніе, а не творца…

   Вотъ памятникъ Державину есть дѣйствительно памятникъ, а объясненіе этой разницы только въ томъ, что ихъ ставили въ разное время, и послѣдній поставленъ, когда уже не боялись воздавать дань людямъ по заслугамъ; не считали опаснымъ вольнодумствомъ и пагубнымъ примѣромъ ставить монументы кому-либо, помимо полководцевъ и фельдмаршаловъ.

   Затѣмъ два барельефа оригинальны. На одномъ — стойкая фигура въ тогѣ и съ чѣмъ-то въ рукахъ, въ родѣ длиннаго манускрипта или развернутаго листа; предъ нимъ сидитъ обнаженная до половины фигура на помпейскомъ креслѣ, за которымъ облокотилась женская фигура. Говорятъ, что это изображаетъ чтеніе русской исторіи государю Александру Павловичу. Моментъ и особенно костюмы laissent à desirer.

   Съ другой стороны, на чемъ-то, въ родѣ… одра болѣзни, видна полулежащая, обнаженная фигура, протянувшая руку. Въ ногахъ ея стоятъ двѣ другія фигуры; на полу ребенокъ, а центръ или le point saillant — это еще какая-то фигура, и у нея въ рукахъ рогъ изобилія, изъ котораго валятся на полъ не фрукты и цвѣты, а монеты, подбираемыя… не лежащимъ, а ребенкомъ.

   Говорятъ, что это моментъ болѣзни и смерти Карамзина въ нуждѣ и помощь, оказанная ему государемъ, которою воспользовалось уже его семейство. Это дѣяніе не касается вовсе личной жизни Карамзина, и этотъ барельефъ напоминаетъ изъ его жизни только тотъ грустный фактъ, что первый историкъ русскій, умирая, нуждался въ помощи. На памятникѣ для грядущихъ поколѣній ужь лучше бы объ этомъ умолчать. Не вѣсть, что подумаютъ и скажутъ наши внуки, глядя на такіе памятники. Если я рѣшаюсь такъ строго осуждать и даже (какъ вамъ, можетъ быть, кажется) придирчиво говорить объ этомъ монументѣ госпожи Кліо — то что же скажутъ и какъ посудятъ лѣтъ черезъ сто?..

   Подражая симбирскому экземпляру русской благодарности и русскаго искусства, можно теперь соорудить памятникъ Пушкину слѣдующій: на пьедесталъ поставить, напр., царя Бориса Годунова, а то и просто молодого человѣка во фракѣ, изображающаго Евгенія Онѣгина, а въ нишѣ — фигуру поэта. Что касается до барельефовъ, то ихъ можно оставить тѣ-же самые. Пушкинъ читывалъ самъ свои произведенія и получалъ жалованье по званію исторіографа.

  

VI.

   За сутки тоски въ Симбирскѣ судьба вознаградила меня. Я попалъ на отличный пароходъ общества «Кавказъ и Меркурій» Всюду виднѣлись другіе порядки. Все было чище, все требуемое подавалось быстро и опрятно, и наконецъ все было не то — и въ каютахъ, и на палубѣ, и на мостикѣ. Капитанъ парохода съ оригинальнымъ лицомъ и ястребиными глазами распоряжался не сладкимъ и пѣвучимъ голосомъ и не ломался передъ публикой, не заводилъ споровъ о несостоятельности русскихъ присяжныхъ засѣдателей, пока пароходъ лѣзъ на бѣляну или на мель, а почти не слѣзая съ мостика, дѣлалъ свое дѣло. Помощники его, два молодые человѣка, и лоцманы, и прислуга оправдывали пословицу: «каковъ попъ, таковъ и приходъ». Самый пароходъ, громадный и широкій (который давно бы уже сидѣлъ на мели въ рукахъ у какого-нибудь капитана-юриста или капитана-ботаника) — шелъ необыкновенно быстро и при поворотахъ и причаливаньяхъ къ пристаняхъ повиновался командѣ, какъ хорошо выученный медвѣдь.

   Пріятно было смотрѣть, какъ эта громадина, тяжелая и на видъ даже неуклюжая, математически вѣрно причаливала, поворачивалась и отчаливала… взбаламучивая чуть не половину рѣки.

   За нами все время, отъ самаго Симбирска, гнался легонькій пароходъ «Самолета», съ явнымъ намѣреніемъ гдѣ-нибудь отчалить ранѣе и уйти впередъ, но это ему не удалось. Ему оставалось только пропустить какую-нибудь пристань или принять пассажировъ съ лодки. Это дѣлается, какъ я уже говорилъ, зачастую — ради того, чтобы уйти впередъ.

   Симбирскъ, не видимый съ парохода, когда къ нему подходишь сверху, теперь весь какъ на ладони, разсыпался по скату горы и болѣе двухъ часовъ пути все еще видѣнъ вдалекѣ, сначала ярко освѣщенный заходящимъ солнцемъ и затѣмъ въ лиловатомъ туманѣ сумерекъ. Впереди, гора, видимая изъ города, теперь надвинулась ближе. Это, кажется, Сенгилей. Признаюсь, что я до пріѣзда сюда не слыхалъ ничего о городѣ Сенгилеѣ.

   Отсюда начинается та Волга, о которой столько говорятъ, которая покрыта историческими прозвищами, испещрена легендами и упоминается всего чаще въ сказаніяхъ о временахъ атамановъ разбойниковъ, атаманшъ и притонодержателей, какъ до Стеньки и Емельки, такъ и послѣ нихъ.

   Здѣсь чаще всего раздавалось надъ перепуганнымъ хозяиномъ судна магическое восклицаніе: «сарынь на кичку!», равнявшееся крику итальянскихъ бандитовъ: «face à terra!» и испанскому: «cara à tierra!» Путники при этомъ ложатся на землю носомъ внизъ, какъ тетерева, а разбойники хозяйничаютъ, облегчая дилижансъ или судно. Интересно знать, какимъ образомъ бандиты 17-го и 18-го столѣтій придумали тотъ же способъ грабежа и въ Сіеррѣ Моренѣ, и въ Калабріи, и на Волгѣ. Способъ этотъ самый удобный: драться не надо, рѣзать некого; всѣ послушно лежатъ, уткнувшись въ землю, а если кто-либо послѣдуетъ примѣру жены Лота, то вмигъ обратится если не въ соляной столбъ, то въ мертвое тѣло; наблюдающій за всѣми часовой не любитъ любопытныхъ.

   Самое красивое мѣсто Волги, къ несчастію, проходится всѣми пароходами ночью. Еслибъ я не ѣхалъ въ іюнѣ и въ полнолуніе, то ничего бы не видалъ. Когда пароходы ночуютъ, то все-таки останавливаются уже поздно, въ темнотѣ, и до свѣту уходятъ снова. Все-таки верстъ 80 и болѣе можно пройти въ темнотѣ.

   Было поздно, но полная луна ярко освѣщала путь, когда мы, пройдя Кріуши и Сенгилей, приближались къ тому мѣсту, гдѣ рѣка широко разливается, какъ озеро, у подножія огромнаго утеса по имени Усолье, который положительно сталъ среди дороги матушки Волги. Бросся она вправо, то черезъ два часа была бы уже у теперешней Сызрани, но рѣка повернула влѣво, а утесистая гора пустила высокій отрогъ на протяженіи 80-ти верстъ, и кряжъ мѣловой по имени Жигули заставляетъ рѣку чуть не ворочаться во свояси. Только у одного кургана Жигули понизились и отошли на югъ подалѣе отъ рѣки. Здѣсь Волга тоже круто кидается на югъ, но черезъ часъ не хочетъ течь прямо и, будто вспомнивъ, снова ищетъ старое мѣсто, откуда Усолье отбросило ее въ сторону. Волга бросается вправо и, желая снова попасть къ Усолью, попадаетъ на 15 или 20 верстъ ниже, къ Сызрани. Нечего дѣлать, думаетъ она, и продолжаетъ спокойно слѣдовать прежде избранною дорогой. Можетъ быть, она и сердита и ворчитъ на Усолье и Жигули за глупую шутку, да что дѣлать — сила и солому ломитъ. Напрасно многовѣчно разливается она сердито предъ Усольемъ, собираетъ въ кучу, въ одно мѣсто наиболѣе бурливыхъ силъ, чтобъ опрокинуть ставшаго на дорогѣ и прорваться прямо, но, увы! утесъ тоже упрямъ и, протянувшись передъ волнами влѣво, открываетъ ровное пространство направо. И будто говорятъ они какъ упрямыя дѣти въ игрѣ:

   — На, вотъ! Иди вправо…

   — Не хочу вправо. Хочу прямо…

   — Ну, а я прямо не пущу…

   — Ну, такъ я влѣво возьму…

   — И влѣво не пущу…

   — А вотъ увидимъ…

   И только чрезъ сто пятьдесятъ верстъ упрямая рѣка, обойдя чуть не кругомъ упрямый утесъ, беретъ прежнее направленіе, а бросся она правѣе Усолья, то давно бы черезъ два десятка верстъ была бы тамъ, куда идетъ чуть не двѣ сотни верстъ…

   Изъ этого упрямаго спора, какъ вамъ извѣстно, родилась Самарская лука, самая живописная часть всей Волги.

   Итакъ, около полуночи, при яркомъ блескѣ полной луны, мы вышли въ средину разлившагося озера; здѣсь-то Волга и собираетъ свои воды, вдругъ остановленная дерзкимъ утесомъ. На этотъ разъ, словно предугадывая, что я намѣренъ разсказывать вамъ о ней, она захотѣла порисоваться предо мной, показать себя.

   Когда темный, даже черный утесъ, изъ-за котораго выплыла и сіяла луна въ прозрачномъ небѣ, надвинулся надъ нами, загромоздивъ всю южную часть небесъ,— вдругъ, словно по знаку, подулъ порывистый вѣтеръ, ежеминутно усиливаясь и гульливо взвизгивая, погналъ намъ на встрѣчу большую волну съ серебристымъ гребешкомъ… Пароходъ сталъ покачиваться.

   — Шквалъ! Въ іюнѣ! Да еще какой! сказалъ капитанъ.

   — Не хуже моря! замѣтилъ я.

   — Помилуйте,— шквалъ, да еще по всѣмъ правиламъ морского искусства… Посмотрите! И онъ показалъ мнѣ черную рябь на рѣкѣ, которая шла къ намъ отъ юго-востока. Съ тѣхъ поръ, что я дѣлаю рейсы на Волгѣ, я не запомню такого шквала въ іюнѣ!

   Вѣтеръ усилился такъ, что не только буквально рвалъ одежду и вырывалъ изъ рукъ платокъ и шапку съ головы, но, дойдя до морскихъ размѣровъ, сбивалъ съ мѣста. Тотъ, кому приходилось стоять на палубѣ корабля, въ сильный морской вихрь, знаетъ, что порывы вѣтра идутъ ударами. Дуетъ сильно, но ровно; вотъ начнетъ слабѣть и вдругъ ударитъ опять съ новой силой. Въ такой моментъ невольно ухватишься за веревку снасти или за скамью, чтобъ не сбросило на полъ. Я помню, какъ однажды у береговъ Испаніи, на моихъ глазахъ, сбросило матроса порывомъ вѣтра со снасти въ воду. Его буквально оторвало отъ веревокъ. Разумѣется, всѣ это видѣли, и черезъ пять минутъ онъ былъ вытащенъ изъ воды на брошенномъ за нимъ спасательномъ кружкѣ, при смѣхѣ и шуткахъ его товарищей.

   Видъ подъ Усольемъ былъ великолѣпенъ; скажу даже, что ночное, а не дневное, освѣщеніе дѣлало его поэтически-грандіознымъ и поэтому непередаваемымъ. Вообразите, если можете, гульливый шквалъ и плескъ серебристой волны, среди широкаго воднаго простора прямо нагромоздилась черная масса, заслоняющая полъ-неба, и надъ ней спокойно и холодно сіяетъ луна на ясномъ небѣ, отчетливо рисуется оттѣненный и черный гребень утеса, направо едва видѣнъ въ обманчивомъ колеблющемся свѣтѣ холмистый берегъ, налѣво только рябь и плескъ волнъ, за которыми совершенно пропалъ во тьмѣ ночной дальній и пологій берегъ. Пароходъ медленно и нехотя колышется — онъ не привыкъ и не любитъ повиноваться этимъ маленькимъ, но сердитымъ волнамъ, но все-таки долженъ отбиваться отъ нихъ, какъ слонъ отъ привязчивыхъ шавокъ и мосекъ. Надъ нимъ вьется непрерывно красный, а отъ луннаго блеска даже ярко малиновый, змѣй и длинной дугой падаетъ въ волны; за четверть отъ бурливо-сѣрой поверхности воды, змѣй этотъ ярко-красенъ и широкъ, вотъ вдругъ онъ касается рѣки и исчезаетъ, словно стремительно врѣзывается и уходитъ въ нее. Если пристально вглядываться въ этого змѣя, то видишь сотни, тысячи, и наконецъ милліоны летящихъ красныхъ мошекъ, букашекъ и бабочекъ, однѣ больше, другія меньше, однѣ круглы, другія длинны… Всѣ онѣ летятъ угловатыми зигзагами, уклоняясь и вправо и влѣво, и словно хотятъ избѣжать рѣки и выбиться вонъ изъ общаго потока и направленія… Однѣ, болѣе мелкія, сверкнувъ въ воздухѣ и столкнувшись въ полетѣ съ другими, вдругъ исчезаютъ въ воздухѣ, не коснувшись рѣки, другія, крупнѣе и ярче, летятъ среди кишащей мелкоты и выше и дальше. Но вотъ вся красная парабола сгибается къ водѣ, онѣ выбиваются еще на четверть, на аршинъ далѣе товарищей и все-таки… все-таки исчезаютъ или среди мглы или среди рѣки. А за ними другія, милліоны другихъ… И всѣхъ не усмотришь, не услѣдишь, не упомнишь… Да, искристый дымъ пароходной трубы — и тотъ даже учитъ и напоминаетъ человѣку: на свѣтѣ — все такъ-то…

   Картина Волги подъ Усольемъ приняла наконецъ вполнѣ пригодный ей, драматическій характеръ и возсоздала мнѣ моментъ изъ прежнихъ столѣтій… пока не послѣдовало разъясненія. Къ шквалу и вихрю съ гуломъ и свистомъ прибавились человѣчьи стоны. Голосовъ 80 дико и дружно завывали въ полъ-верстѣ отъ насъ, гдѣ на освѣщенной рѣкѣ чернѣлась масса плотовъ, колыхаемыхъ волной, и разгорались, при видѣ парохода, давно потухнувшіе огоньки и костры. Пароходъ пріостановилъ ходъ и далъ нѣсколько оглушительныхъ свистковъ, такъ что эхо ударилось и разсыпалось на утесу, заглушая ночную непогоду и отрывая отъ сна, вѣроятно, не мало мирно дремавшихъ воложанъ. Огоньки и костры увеличивались въ количествѣ, зарождаясь тамъ и сямъ по всему разливу.

   — Чего они орутъ! сказалъ капитанъ, когда я уже собирался у него спросить то же самое.

   — Можетъ быть, помощи просятъ! сказалъ кто-то.— Бурей разбило…

   — Да вѣдь ихъ полъ-сотни голосовъ,— какая же это бѣляна или какой плотъ? Стало, нѣсколько плотовъ тонетъ заразъ. Ну, да пароходъ этотъ рейсовый, а не душеспасительный… Богъ поможетъ!

   Чрезъ полчаса, когда Усолье уже было не предъ нами, а громоздилось немного позади насъ, и мы уже повернули съ рѣкой на востокъ, капитанъ, не сходившій съ мостика, съ биноклемъ въ рукахъ старался разглядывать все попадавшееся на пути. Онъ поминутно давалъ свистки, поминутно объѣзжалъ плоты съ горѣвшими на нихъ кострами. Всѣ эти длинные плоты, сильно колыхаемые волнами, уже не держались на водѣ поодиночкѣ и по направленію теченія, а были просто разбросаны по рѣкѣ кучками, бились по два и по три вмѣстѣ или растягивались поперекъ рѣки.

   Пароходъ лавировалъ между ними, поминутно пріостанавливаясь и круто поворачивая вправо и влѣво.

   — Ахъ, проклятые! Ахъ, проклятые! шепталъ капитанъ поминутно.

   Вдобавокъ на нѣкоторыхъ не было огня, и они виднѣлись на водѣ только благодаря яркому свѣту луны. Проходя мимо нихъ, капитанъ кричалъ имъ:

   — Я васъ! Что безъ огня? Хочешь на пароходъ — да въ городъ?.. Дьяволы!.. И капитанъ прибавлялъ намъ:— Торговля на сотни тысячъ, а сальнаго огарка жаль!

   Костры иногда не разжигались и послѣ прохода нашего, что обыкновенно бываетъ въ такихъ случаяхъ. Вѣроятно, Петрухамъ и Митрохамъ было не до того. Волна била и качала все сильнѣе. Вдругъ капитанъ, смотрѣвшій въ бинокль, скомандовалъ: «Стопъ!» Затѣмъ: «Задній ходъ!» Передъ носомъ парохода плавала какая-то черная шероховатая масса, и волна брызгала на ней…

   Мы обошли это мѣсто и съ трудомъ разглядѣли разбитый или разорванный плотъ. Балки были наворочены кучей другъ на друга по три и по четыре, стянутыя кое-гдѣ удержавшейся связью.

   Послѣ этой первой пловучей кучи мы шли около часу среди десятковъ, если не сотни такихъ же нарванныхъ и разбросанныхъ волнами кусковъ. Очевидно, что шквалъ успѣлъ уже въ какихъ нибудь полтора часа времени размыть болѣе десятка плотовъ и размыкать ихъ, унося по теченью. Мнѣ невольно пришло на умъ, что сдѣлали и куда дѣвались при. этомъ хозяева или батраки. Днемъ я видалъ на такихъ плотахъ и дѣтей.

   — Возьметъ на руки парнишку, сядетъ верхомъ на балку и доѣдетъ до другого плота или до берега, объяснили мнѣ.— Это зачастую здѣсь. Не въ томъ обида, что измочится и страху натерпится, а въ томъ, что коли плотъ до покупателя не достигъ, то и двѣ, три тысячи верстъ не въ счетъ. Это тоже зачастую бываетъ. Лучше не ходи къ хозяину.

   — Да вѣдь чѣмъ же онъ виноватъ? замѣтилъ я,— вѣдь, самъ хозяинъ мочалой плотъ связываетъ…

   — Никто не виноватъ! Норовъ виноватъ, а онъ не только во всякомъ городѣ, а и на всякомъ селѣ свой, особый.

   Усолье оставалось вдали, направо потянулся кряжъ красивыхъ горъ, такъ называемыхъ Жигулевскихъ. Здѣсь Волга, окаймленная этимъ кряжемъ на протяженіи 80 верстъ, какъ-то величаво катитъ свои волны.

   Начинало разсвѣтать… Я привыкъ уже встрѣчать солнце налѣво и теперь мнѣ страннымъ казалось видѣть зарю и алую полосу свѣта прямо впереди, надъ самымъ носомъ корабля. Это говорило о томъ, что мы вошли въ Самарскую луку, которая такъ просится на глаза, когда смотришь на карту Россіи.

   Среди полусвѣта зари, при стихнувшемъ немного вѣтрѣ, но еще при волнѣ, мы причалили съ трудомъ къ голому берегу и, благодаря расходившимся волнамъ, которыя подгоняли пароходъ, напоромъ чуть не сорвали съ мѣста пристань.

   На берегу торчало нѣсколько ивовыхъ кустовъ и камышей, которые гнулись низко подъ вѣтромъ; сыпучій песокъ поднимался и смерчью уходилъ въ рѣку; тутъ же, вокругъ распряженной телѣги, стояло кружкомъ нѣсколько лошадей, на которыхъ вѣтеръ рвалъ гривы и хвосты. Животныя поджимались и ежились отъ свѣжаго вѣтра и усердно ѣли сѣно въ телѣгѣ. На пристани было только съ пятокъ рабочихъ и какой-то чиновникъ.

   Этотъ песчаный и пустой берегъ съ лошадьми и камышами носилъ названіе Ставрополя; иначе говоря — это пристань къ уѣздному городу Самарской губерніи, котораго не видать за холмистымъ берегомъ, но затѣмъ уже, пройдя версты полторы, видѣнъ съ парохода сѣренькій силуэтъ небольшого городка, среди ровной и унылой равнины.

   Жигули все тянулись направо, то понижаясь почти до уровня рѣки, то выростая высоко надъ рѣкой. Ни единаго жилья, ни единой кровли не виднѣлось на нихъ; одинъ частый и спутанный ельникъ да скалистыя плѣшины. Но едва только кряжъ прерывался и появлялось ущелье, то въ немъ какъ изъ земли выростало немедленно небольшое селенье, уныло и одиноко приткнувшееся на берегу и окруженное отовсюду возвышенными и одичалыми горами.

   При видѣ опускающагося хребта, можно было впередъ сказать, что за нимъ выглянетъ въ оврагѣ у подошвы отрога съ десятокъ домовъ и хижинъ, но церкви я не видалъ ни одной и невольно спросилъ себя: куда и часто ли ходитъ этотъ людъ молиться? Въ случаѣ смерти, сколько времени ждетъ покойникъ священника и могилы? Или обходятся безъ него?!

   «Путеводитель по Волгѣ» увѣряетъ, что населеніе этихъ деревушекъ жигулевскихъ — потомки прежнихъ поволжскихъ бродягъ, и что они сами говорятъ о дѣдахъ своихъ: всякій сбродъ да наволока. Существуетъ актъ конца 17 столѣтія, гдѣ здѣшніе поселенцы требуютъ у царей Іоанна и Петра Алексѣевичей, чтобъ имъ возвратили островъ, захваченный самарцами, а то они уйдутъ!..

   Дѣйствительно, все населеніе Самарской луки произошло отъ бѣглыхъ изъ монастырей, дворцовыхъ и разныхъ служилыхъ людей, которые долго бродили здѣсь съ мѣста на мѣсто, сначала укрываясь отъ налоговъ и укрывая межъ себя разбойниковъ, а затѣмъ просто по привычкѣ бродить… А средство къ жизни — рыба всюду есть, и чѣмъ больше рыскаешь по рѣкѣ, тѣмъ больше и промыслишь.

   Какъ краснорѣчиво это слово — промыселъ, которое узаконено русскою политическою экономіей. Надо было русскому человѣку догадаться, додуматься — промыслитъ себѣ средства къ существованію. А почему? Потому, что родная сторонушка не давала кокосовыхъ орѣховъ, или каштановъ, маиса, даже не давала сама арбузовъ, или яблоковъ. Она давала по трудѣ хлѣбъ — это дѣло тяжелое, но простое… Но если негдѣ пахать, нѣтъ хлѣба на полѣ… ну, такъ погадай, разверни мозги, поразмыслй и промысли!.. Съѣшь этотъ промыселъ и будешь сытъ до завтра.

   Поднявшееся солнце начинало уже насъ пригрѣвать. Верхушки Жигулей, прежде золотыя подъ лучами краснаго восхода, теперь одѣлись какой-то туманной пеленой, паръ отъ Волги поднимался къ нимъ и стлался по утесамъ, цѣпляясь за зеленый и лохматый ельникъ… Впереди парохода появилось плавающее въ легкой дымкѣ тумана, пронизаннаго кой-гдѣ яркими язычками солнечнаго свѣта, что-то высокое и правильно круглое, слишкомъ правильное, казалось бы, для горы или утеса. Формой своей, это — половина гигантскаго яблока, поставленная на усѣченную поверхность. Это — знаменитый на Волгѣ Царевъ Курганъ. Это слишкомъ замѣтное мѣсто, слишкомъ бросается въ глаза своей ровной, вылощенной поверхностью, чтобы честь его существованія была отнесена къ природѣ, разливамъ и омываньямъ Волги. Такъ какъ все, что получше, человѣкъ беретъ себѣ, даже въ нравственномъ мірѣ, то воложанивъ отнялъ у рѣки обмытый ею курганъ и говоритъ слѣдующее, повторяя дѣдовъ разсказъ на новый ладъ:

   «Шелъ тутъ одинъ царь съ великой ратью и повстрѣчалъ нехристя и, побивъ, разбилъ его, но и у него много воиновъ было побито и пришлось хоронить ихъ. И сказалъ царь: «Други мои, ратные товарищи, не тащить же намъ эку даль (куда — неизвѣстно) своихъ упокойниковъ: надоть ихъ зарыть».— «Это дѣло Божье!» отвѣчали воины царевы и принялись хоронить убитыхъ, а царь глядѣлъ… Но вдругъ явился мудрый совѣтникъ царевъ и говоритъ:— «Царь! что ты это пустяковину затѣялъ? только времени проволочка — идтить пора. Ну, какія тебѣ тутъ могилы у рѣки Волги! Она въ одну весну все вымоетъ и унесетъ, какъ ни закапывай. А вотъ что лучше, царь…» — «Ну что?» — «Пойдемъ-ка домой!» Задумался царь и говоритъ:— «Други мои, ратные товарищи, вѣдь это онъ резонтъ представляетъ: Волга могилки-то смоетъ. Какъ тутъ быть?» Долго думалъ царь, но ничего не придумалъ, а премудрый совѣтникъ царевъ и говоритъ: — «Ужь коли ты, царь, заартачился, такъ слушай: сдѣлаемъ мы одну могилу для всѣхъ, выроемъ яму и, поклавъ упокойниковъ, наворотимъ таку кучу, чтобъ ее въ сто лѣтъ не размыла вода». И вотъ тогда этотъ самый мудрый человѣкъ, поклавъ въ яму убитыхъ, указалъ воинамъ итти на берегъ рѣки и, захвативъ песку шапку, снести и вывалить ее надъ могилой. Такъ они и поступилися. А какъ была ихъ тьма тьмущая, то по шапкѣ съ каждаго,— и наворотили они этотъ курганъ… А царь сидѣлъ. А какъ кончили они, и ту кучу насыпали, царь ихъ похвалилъ за работу, а совѣтника похвалилъ за совѣтъ и сказалъ:— «Ну вотъ и пусть во славу мою прозывается она — Царевъ Курганъ!» — Вотъ оно что!?..»

   Отъ Царева-Кургана, за которымъ лѣвый берегъ, вопреки своей привычкѣ, возвышается вдругъ, а направо Жигули отходятъ отъ берега, словно имъ надоѣло спорить съ Волгой,— рѣка вдругъ круто бросается на югъ. Въ тотъ моментъ, когда Царевъ-Курганъ исчезаетъ среди окружившихъ его горъ, впереди, на лѣвой сторонѣ рѣки, ярко бѣлѣется что-то на возвышенности, освѣщенное солнцемъ: это — Самара.

  

VII.

   Если я попалъ въ Симбирскъ изъ-за «Самолета», то теперь въ Самарѣ, наоборотъ, не вышелъ, чтобы сутки пути по Волгѣ до Саратова пробыть на хорошемъ пароходѣ. Еслибъ о остался въ Самарѣ на сутки, то пришлось бы взять наутро «Самолетъ». Да и что видѣть въ Самарѣ? Я и съ парохода вижу и какъ на ладони! А въ стѣнахъ ея — нечего искать. Это новорожденный, у котораго прошлое считается годами, а не столѣтіями. Вообще это городъ въ родѣ Екатеринославля, Тамбова, Тулы, гдѣ если не живописно мѣстоположеніе, нѣтъ садовъ, то и ничего нѣтъ. Впрочемъ, Самара все-таки не на Упѣ и не на Цнѣ, и бугоръ, по которому разсыпались сотни бѣлѣющихъ домовъ и церквей, омывается широкой рѣкой, и вдали въ синевѣ плаваютъ горы, гдѣ Царевъ Курганъ. Поэтому я думаю, вспоминая слова одного друга, который мнѣ расхваливалъ Самару до небесъ, что прелесть ея заключается не въ ней самой, а въ окружающей ее панорамѣ. Про Самару — строенье нельзя сказать: живописный, красивый городъ, а надо сказать: чистый и богатый городъ,— чистый издали, выше пристани, гдѣ ярко блестятъ на солнцѣ дома и храмы;— богатый вблизи, по пристани, гдѣ сотни судовъ, много снастей въ воздухѣ, много скучено всякаго добра на берегу, много кишитъ люду, а потому и много грязи и сала, какъ во всѣхъ пристаняхъ и гаваняхъ.

   Что еще сказать вамъ о Самарѣ? Видѣлъ я на выровненной площади церковь, какой никогда не видалъ еще, потому что никогда не видалъ православнаго храма въ турецкомъ или персидскомъ вкусѣ. Помню смутно что-то въ высшей степени уродливое, коричневое, цвѣта мухомора, да и по очертанью что-то въ родѣ грибовъ, вмѣсто куполовъ. Путешествуя по Россіи, насмотришься на такіе храмы, что даже московскій храмъ Спасителя покажется, по возвращеньи, идеаломъ искусства. А между тѣмъ этотъ храмъ, поглотившій и поглощающій милліоны, останется потомству самымъ вѣрнымъ образчикомъ той эпохи кнута и вина, въ которую его состряпали на ужасъ всякаго эстетическаго чувства.

   Въ виду Самары, гдѣ пароходъ стоитъ два часа, я легъ спать и, въ первый разъ послѣ Симбирска, закрылъ глаза, потому что, если вы забыли, я выѣхалъ въ шесть часовъ вечера и затѣмъ, чтобы поговорить съ вами объ Усольѣ, о Жигуляхъ и разсказать про царя, который навалилъ курганъ,— я всю ночь не ложился спать.

   Меня разбудилъ пронзительный свистокъ и уже не первый… Давно уже во снѣ кто-то изъ моихъ знакомыхъ, говорившихъ со мной, вдругъ отчаянно засвисталъ мнѣ надъ ухомъ… Я всталъ и выглянулъ въ маленькое окно своей каюты.

   Холмъ, бѣлый городъ, снасти, кучи дровъ, народъ, пристани и барки — все это бѣжитъ мимо и уходитъ, исчезаетъ за брызгами шумящаго колеса.

   Что это за городъ и какъ онъ похожъ на Самару! Оказалось, что дѣйствительно сходства было много и, должно быть, очень много. Пароходъ отчалилъ отъ Самары. Я проспалъ два часа и собрался было на палубу, но одинъ пассажиръ, житель Саратова, поклялся мнѣ, что отъ Самары до Сызрани не на чемъ глазъ остановить, и обѣщалъ меня разбудить у Сызрани. Такъ и было сдѣлано.

   Теперь… отъ Сызрани до Саратова я мало могу сказать вамъ, если только не начать снова обличать и негодовать. Такъ, напримѣръ, пройденный путь отъ Нижняго уже окончательно убѣдилъ меня, что на Волгѣ — какъ на Тверской улицѣ или на Гороховой — русскій человѣкъ вѣренъ себѣ. Тамъ есть кареты, извощики и пѣшеходы, есть правила точныя, пространныя и строгія, есть городовые и все-таки зачастую давятъ людей, цѣпляются экипажи, пьяный лихачъ повалилъ и переѣхалъ бабу, а самъ налетѣлъ на возъ, а возъ этотъ зацѣпилъ карету… Бабу арестовалъ городовой за то, что «не суйся!»

   — Правѣе! Чортъ! Дьяволъ! бранится народъ отъ зари до зари, и какимъ образомъ сломали шею только сотому, а не 99-ти человѣкамъ, одному Богу извѣстно и Ему одному благодареніе.

   На Волгѣ то же самое; плоты, и цѣльные, плывущіе поперекъ рѣки, и разбитые, разсѣянные на версту, о которые разбивается въ дребезги пароходное колесо, и бѣляны, барки, расшивы, идущія лѣвой стороной вмѣсто правой мимо парохода и натыкающіяся на него, затѣмъ на меляхъ и на берегахъ всевозможныя суда, иногда и пароходъ, ожидающіе ломки и перевоза по частямъ:— вотъ что видишь и дивишься.

   То купецъ разорился, то общество потерпѣло сильный ущербъ и акціи его пали отъ потери дорогого и хорошаго парохода. То купецъ, чтобы вести свое состояніе и насущный хлѣбъ свой и своихъ дѣтей, нанялъ Павлуху, который о лоцманствѣ ничего и не слыхалъ да и слова такого не выговоритъ, а Петруху, который знаетъ Волгу какъ свой карманъ, онъ не нанялъ изъ экономіи. Экономія — первая вещь у торговаго человѣка. Петруха просилъ десятью рублями дороже, Павлуха сѣлъ на мель, ну и прекрасно.

   То общество потеряло пароходъ потому, что неизвѣстно какой директоръ, проживающій въ Питерѣ, нанялъ неизвѣстно какого капитана,— можетъ быть фармацевта или семинариста. Пароходъ хотѣлъ показать свою прыть, обогнать соперника и отбить у него пассажировъ на пристаняхъ, а вмѣсто того ничего не отбилъ, а только дно пробилъ. И прекрасно.

   А вѣдь и здѣсь, на Волгѣ, есть правила самыя строгія и точныя, даже цѣлая книжка мелкой печати есть. И такія все хорошія и умныя вещи въ ней прописаны. И всякій капитанъ обязанъ ее имѣть и читать… и даже, говорятъ, будто бы обязанъ исполнять все тамъ сказанное?!

   Наконецъ, и на Волгѣ есть блюстители порядка — четыре парохода, цѣль которыхъ… къ несчастію, у нихъ тоже толстая книжка обязанностей и такъ много цѣлей, что они, избравъ благую часть, дѣлаютъ то же, что и городовые на улицахъ. На мой вопросъ, что дѣлаютъ эти пароходы, капитанъ отвѣчалъ:

   — Ходятъ по Волгѣ и останавливаются въ пристаняхъ. Да на нихъ ужь много навалили дѣла — ну, въ полученіи и нуль.

   Для большей характеристики судохозяевъ, я долженъ прибавить еще курьезный фактъ. Одно изъ стариннѣйшихъ судовъ волжскихъ, это — такъ называемая,— широкая и низкая барка, въ родѣ большого парома. На этой бѣлянѣ, бѣлой отъ свѣжаго лѣса, изъ котораго она сшита на живую нитку и склеена деревянными гвоздями, наваливается товаръ… сколько выдержитъ или, вѣрнѣе, все, что только влѣзетъ и держится въ ней. Нагрузка эта доходитъ до такого безобразія, что зачастую бѣляна или расшива лопается — и все идетъ ко дну. Такъ, напримѣръ, въ верховьяхъ рѣки, не помню пристани, пришло недавно судно съ желѣзомъ и уже начало выгружаться. Выгрузка начинается всегда съ средины, и на этотъ разъ, когда середка была очищена отъ тяжести груза, судно просто разорвало на двѣ части. Я полагаю, что во времена Авраамовы средства передвиженія и, вообще, торговля болѣе процвѣтали, чѣмъ теперь на Волгѣ. Впрочемъ, всѣ хороши… Торгующій людъ платитъ страшныя суммы на очистку фарватера, и все-таки банкротится на какомъ-нибудь Телячьемъ Бродѣ или другомъ перевалѣ, гдѣ осенью можно перейти Волгу чуть не по поясъ въ водѣ. Куда же дѣваются эти деньги? Охота спрашивать: кто въ этой кашѣ разберетъ что-нибудь? Не совѣтую туда и тянуться со своей ложкой.

   Я не вхожу въ подробности положенія торговли на Волгѣ, потому что я поѣхалъ смотрѣть ея берега. Мнѣ интересны Жигули и Царевъ Курганъ гораздо болѣе, чѣмъ количество банкротовъ въ годъ. Можетъ быть вы правы, сказавъ, что я голословно обвиняю кого-то за что-то, но могу васъ увѣрить, что я встрѣтилъ на Волгѣ съ два десятка купцовъ, торгующихъ на тысячи, если не на сотни тысячъ, и всѣ они, на вопросъ, какъ идетъ торговля, машутъ рукой, вздыхаютъ и говорятъ съ грустной усмѣшкой:

   — Какая тутъ торговля! Нынче — купецъ, а завтра съ сумой на дорогу выходи! Нынѣ — съ пельцыномъ, а завтра — съ алтыномъ!

   — Кто-жь виноватъ?

   — И… сударь! Гдѣ тутъ разобраться! Всѣ виноватые. Я пригожъ, да и ты тоже хорошъ!

   Однако, довольно! Пароходъ идетъ великолѣпно, несмотря на свой грузный видъ, и «Самолетъ», идущій за нами, вотще силится поскорѣе управиться гдѣ-нибудь на пристани и отойти прежде насъ. Когда онъ подходитъ, мы уже управились и отчаливаемъ. Первый городъ на пути, живописно раскинувшійся по возвышенности — Хвалынскъ… Въ немъ уже начинаетъ быть замѣтенъ характеръ волжскихъ городовъ низовья, которые рѣзко отличаются отъ городовъ около Нижняго и Казани. Объ этомъ я буду говорить далѣе.

   Хвалынскъ окруженъ амфитеатромъ мѣловыхъ горъ, очень красивыхъ и оригинальныхъ своими бѣлыми верхушками или плѣшинками, которыя, при лунѣ, я увѣренъ, можно принять за маленькіе Монбланы съ снѣговыми шапочками. Горы эти, по имени Дѣвичьи, говорятъ, будто бы, о дѣвицѣ атаманшѣ, которая, во времена оны, владычествовала надъ здѣшнимъ краемъ Волги. Но, увы! легенда или воображеніе народное сдѣлало изъ дѣвицы-атаманши не амазонку, не Семирамиду, даже не Мессалину, а какого-то цербера, какого-то вампира. Дѣвица жила въ горахъ и, останавливая православныхъ на водѣ и сушѣ, тиранила ихъ и чуть не упивалась ихъ кровью.

   Горы эти, окаймляя Хвалынскъ, ближе подходятъ къ берегу и тянутся вплоть до Волгска или Вольска. Правительство, вызвавшее къ жизни уѣздный городъ тамъ, гдѣ было дворцовое селеніе Малыковка или Малыково, столь часто упоминаемое въ пугачевскомъ бунтѣ, стоитъ за названіе Волгскъ — городъ Волги. Жители хотятъ, чтобъ онъ былъ Вольскъ, потому что когда-то ему были даны какія-то привиллегіи. Разумѣется, послѣднее названіе просто удобнѣе произносится и, хотя ни на чемъ не основано, а неминуемо удержится.

   Оригинальнѣе города Волгска я ничего не видалъ не только на Волгѣ, но, пожалуй, и въ цѣломъ свѣтѣ. Всякаго ѣдущаго по Волгѣ я усиленно прошу остановиться и взглянуть на него. Это тѣмъ болѣе легко, что всѣ пароходы здѣсь ночуютъ, то есть стоятъ отъ 8 и 9-ти часовъ вечера до 4 и 5 утра. Признаюсь, я не знаю какъ и приступить къ описанію этой диковины; въ нѣсколькихъ словахъ трудно передать хотя бы и легкій профиль бывшей Малыковки. Она знаменита отчасти и тѣмъ еще, что въ ней жилъ гвардіи поручикъ Державинъ въ самый разгаръ Пугачевщины и отсюда ѣздилъ то въ Ставрополь усмирять бунтующихъ калмыковъ, то въ Екатеринштадтъ учиться по-нѣмецки у нѣмца Вильгельма и переводить желѣзной прозой чугунныя стихотворенія Фридриха Великаго, то скакалъ наконецъ въ осаждаемый и погибающій Саратовъ — спорить съ комендантомъ города о томъ, кто выше чиномъ: бригадиръ или коллежскій совѣтникъ.

   Однако я отвлекаюсь отъ описанія.

   На возвышенномъ берегу Волги, среди пустынной и унылой панорамы, съ отрогами Дѣвичьихъ горъ кругомъ, появляется удивленнымъ глазамъ маленькій — большой городъ…

   — Что такое маленькій — большой городъ? Это чепуха! говорите вы.

   — Да, чепуха; но вѣдь и Волгскъ самъ есть воплощенная чепуха… Итакъ, продолжаю:

   На площади, невдалекѣ отъ берега, стоитъ отдѣльно желтый соборъ; онъ очень не красивъ, но Богъ съ нимъ, пусть себѣ стоитъ. Намъ не до него. Противъ собора высится величавое зданіе съ колоннадой, этажа въ три. Этотъ домъ перелетѣлъ сюда, очевидно, съ улицы Rivoli. Сквозь сумерки, мнѣ кажется, что колоннада это мраморная, и что въ этомъ дворцѣ помѣщается какое-нибудь посольство… Подхожу ближе… Бѣлая глина обваливается, колонны изогнулись, двери и окна забиты досками, и отъ дома несется затхлый запахъ сырости и старья. Онъ сейчасъ рухнетъ всей своей колоннадой, всѣмъ величавымъ фасадомъ и кромѣ мусора не откроется въ его стѣнахъ ничего, развѣ складъ дворъ или мѣшки съ рожью, тюки съ шерстью, да и то наврядъ. Рядомъ съ нимъ наискось видны двѣ, три простыя избы, обсаженныя кустиками. Налѣво на углу, ближе къ берегу, высится высокое каменное зданіе съ балкономъ или террасой, съ красивымъ фронтономъ направо — то же самое; всюду, на протяженіи 200 саженей, встаютъ изъ сумрака бѣлые большіе дома съ колоннадами, арками, балконами. На краю за соборомъ особенно выдалось круглое зданіе съ колоннами и чугунной рѣшеткой, идущей кругомъ террасы. Мы среди большого города. Однако кое-гдѣ мелькаютъ хижины и избы. Однако вмѣсто мостовой — зеленѣющія лужайки, вонъ за однимъ домомъ близъ собора видно уже поле — и черта города… Всѣ окна или забиты досками, или забиты старой вѣрой, которая еще крѣпче досокъ держитъ весь соръ въ избѣ и выносится наружу только судебнымъ слѣдователемъ. Вонъ изъ-подъ колоннады мычитъ корова, лежа на травѣ. Направо по каменнымъ ступенямъ широкаго стариннаго барскаго крыльца бродятъ свиньи, а рядомъ наворочена куча всякаго сору и навозу. Вонъ особенно красивое зданіе, которое просится съ окружающей его зеленью въ любой паркъ… но нижній этажъ тоже заколоченъ, въ верхнемъ, кажется, нѣтъ и рамъ, а передъ нимъ, словно нарочно, въ видѣ украшенія, лежитъ среди помой околѣлая собака.

   Всюду тихо, мертво тихо, не видно ни души, какъ въ селѣ, во время уборки хлѣба. Даже дѣтей не видать. Только свиньи бродятъ или телята. Вонъ гуси идутъ на рѣку по-своему, то есть гуськомъ.

   Эти каменные и большіе дома чудомъ сюда попали, или какой-нибудь титанъ русскій, ради шутки и потѣхи, бросилъ среди пустого берега Волги горсть большихъ зданій, украденныхъ съ лучшей улицы Москвы, или Петербурга. Онъ даже не заселилъ этого города, который по зданіямъ большой и по протяженію маленькій, по колоннадамъ губернскій, а по грязи уѣздный, по тишинѣ мертвый, а по всему общему виду нѣчто въ родѣ русской Помпеи, тоже полузасыпанной, но не лавой, а соромъ. Я не видалъ никогда ничего болѣе оригинальнаго, но въ то-же время и болѣе нелѣпаго и безсмысленнаго. Самое уродливое впечатлѣніе оставляетъ эта горсть зданій, гдѣ за центромъ начинается поле, гдѣ посреди каменныхъ фасадовъ идетъ зеленая улица и бродятъ одни животныя. Въ часъ времени, я встрѣтилъ человѣкъ съ десятокъ, какихъ-то грязныхъ рабочихъ съ пристани и, разумѣется, далѣе соборной площади не пошелъ, потому что тамъ уже виднѣлись одни домишки и избы, а за ними выѣздъ. Однѣ горы, окружающія все, красивы и такъ же миловидны, какъ и у Хвалынска.

   Разъясненіе существованія такого города на Волгѣ есть, но и то на половину; оно объясняетъ, откуда взялась эта горсть зданій, ни не объясняетъ, отчего городъ мертвъ, какъ послѣ чумы.

   При Екатеринѣ пріѣхалъ въ Малыковку прокуроръ, князь Вяземскій, выбралъ себѣ въ окрестностяхъ землю и, принявъ ее въ подарокъ отъ императрицы, поручилъ надзоръ за ней малыковцу, волостному писарю Злобину.

   И вотъ этотъ именно Злобинъ — тотъ волжскій титанъ, виновникъ того дикаго явленія, которое называется теперь Волжскомъ. Чрезъ нѣсколько времени Злобинъ былъ управителемъ имѣнія князя Вяземскаго, затѣмъ отправился въ Петербургъ, а затѣмъ, съ помощію Божіей, говорятъ, даже честнымъ образомъ — нажилъ милліоны. Въ царствованіе Павла уже пріѣзжалъ на родину въ золотой каретѣ — не прежній писарь Васька, а купецъ Василій Алексѣевичъ Злобинъ, съ медалью, съ серебрянымъ кубкомъ, подареннымъ ему самимъ царемъ, а главное — съ милліонами. Онъ былъ виннымъ откупщикомъ, держалъ также на откупѣ Эльтонское озеро, имѣлъ монополію продажи игральныхъ картъ по всей Россіи и т. д. Торговые обороты его простирались до Сибири. Вино и карты!.. это не только во времена Екатерины, когда все провинціальное дворянство только и знало, что пило и играло, но даже и въ наше время должно принести милліоны и даже милліарды.

   Что касается до украшенія города, то Злобинъ строилъ, не переставая, одинъ домъ лучше и больше другого, но вовсе не думалъ при этомъ объ украшеніи села Малыковки, произведеннаго въ чинъ города Волгска. Онъ начиналъ большое каменное зданіе и немедленно, съ подробными планами будущаго дома, ѣхалъ въ столицу, закладывалъ въ банкъ одинъ фундаментъ вмѣсто цѣльнаго дома, а деньги пускалъ въ оборотъ. Затѣмъ домъ достроивался исподволь, проданный въ другія руки, а около него строился и закладывался пятый и десятый и т. д. Все чиновничество тогдашнее, такъ называемая, въ то время, «московская волокита«, которая имѣла право волочить къ суду людей и волочить судное дѣло этихъ людей хоть съ полсотню лѣтъ,— все, что было властью въ Волгскѣ — было въ рукахъ и въ карманѣ волгскаго головы Злобина. Онъ дѣлалъ, что хотѣлъ, во всемъ краѣ сначала чрезъ Вяземскаго, а затѣмъ чрезъ свои милліоны.

   Но какъ быстро нажито, такъ же быстро и прожито всегда. Замѣчательная вещь, что всѣ намъ современные Злобины кончаютъ такъ же, какъ и онъ — разореніемъ.

   Прежде откупъ, теперь желѣзныя дороги, составляютъ быстро громадныя состоянія и затѣмъ такъ же, какъ въ rouge et noir идетъ все вдвое и втрое и вдругъ…. идетъ все къ чорту! И большею частью остается послѣ похмѣлья богачъ прикащикъ отъ милліонера-хозяина, пошедшаго по міру. Иногда это исторія купца Большова съ Лазарь Елизарычемъ, ибо они «свои люди», иногда же просто случай. На мѣсто разорившагося дома Злобиныхъ, все имущество котораго, вскорѣ послѣ 12-го года, было продано съ аукціона, выступилъ теперь тоже одинъ домъ мѣстныхъ богачей, средней руки, но только одинъ… И волгскіе жители, по большей части старовѣры, не виновны и не причастны тому, что Злобинъ былъ милліонеръ и разорился, не основавъ на крѣпкихъ началахъ ни крупнаго города, ни пространной торговли, а только ради выгодъ личныхъ настроилъ дворцы, которые перешли въ руки небогатыхъ людей, любящихъ старый крестъ, постный столъ, горячую лежанку и 20-ти часовой сонъ въ сутки — до и послѣ обѣда. И вотъ они по неволѣ живутъ въ этихъ домахъ, которые валятся и скоро рухнутъ; заколачиваютъ окошки отъ гнилости или запираются, укрываясь отъ суеты сего и сатанина увѣта.

   И на мѣстѣ, гдѣ другой титанъ, а за нимъ другіе лилипуты основали бы, пользуясь счастливымъ случаемъ, богатый торговый городъ съ обширнымъ рынкомъ на тысячу верстъ,— бродятъ теперь подъ колоннадами и по балконамъ поросята и телята, а жители, соскочивъ на минуту съ лежанки поглядѣть на золотую карету пріѣхавшаго изъ Питера Василія Алексѣевича и полакомиться чуть-чуть крохами его стола, снова залегли на нее и лежатъ уже болѣе полстолѣтія, и никакой свистокъ — ни пароходный, ни локомотивный — не разсудилъ и не разбудитъ ихъ… Они ждали и ждутъ не этого свистка, а гласа трубнаго, не на сушѣ родины, а на облацѣхъ небесныхъ! Когда же очень ужь одолѣетъ тоска или посѣтитъ лихорадка дѣятельности, то они придумываютъ разныя богоугодныя занятія, о которыхъ намъ можно говорить только шепотомъ или же на судѣ при закрытыхъ дверяхъ.

   Я говорю уже, разумѣется, не о старовѣрахъ волгскихъ, а о моршанскихъ, московскихъ и другихъ голубяхъ и горлицахъ. Характеристическая особенность этихъ птичекъ та, что они въ одномъ отношеніи вредны, а во всѣхъ другихъ отношеніяхъ безполезны и ненужны обществу и родинѣ.

   Старообрядческій Волгскъ тоже можетъ служить примѣромъ, къ чему способны и какъ полезны родинѣ всѣ эти старцы, святоши и столовѣры, какъ зоветъ ихъ православный людъ.

   Впрочемъ, вѣдь не далеко отъ Волгска впадаютъ двѣ рѣчки: Большой и Малый Иргизъ, которыя показали въ пугачевщину, чего можно ждать отъ поборниковъ истиннаго перстосложенія. Подчасъ и они политики. Пугачевъ вышелъ и явился съ Иргиза съ старообрядческимъ крестомъ на знамени, съ раскольничьими деньгами въ бочкахъ и съ стотысячнымъ войскомъ, генералы котораго крестились двумя перстами.

   Довольно о столовѣрахъ. Скажу слово о нѣмцахъ. Нѣмцы, которые при Екатеринѣ поселились на берегахъ Волги, на протяженіи сотенъ верстъ, были не глупы. Они пришли босикомъ, нашли среди Россіи мѣсто, гдѣ на воздухѣ растетъ виноградъ, и чрезъ сто лѣтъ, плодясь и множась по закону Божьему въ обѣтованномъ, тепломъ краю, разбогатѣли и наградили Русь многими сотнями бѣлокурыхъ Фрицевъ…. но и только…

   Одинъ нѣмецъ мнѣ говорилъ, восторгаясь колоніями, что Волга уподобляется отъ Екатеринштадта до Сарепты Рейну, благодаря нѣмцамъ-колонистамъ. Не согласенъ. Впрочемъ, центръ поселеній — ниже Саратова, и я вернусь къ этому вопросу позже.

   Послѣ великолѣпныхъ Змѣевыхъ горъ, которыя тянутся вдоль рѣки до самаго Волгска на 35 верстъ и доходятъ до 500 футовъ высоты, и которыми я любовался на зарѣ,— пароходъ направился къ лѣвому берегу, гдѣ виднѣлись десятки высокихъ деревянныхъ строеній безъ оконъ. Все это хлѣбные магазины и амбары, а за ними скрывается городъ Екатеринштадтъ. Въ немъ есть монументъ красавицѣ-императрицѣ, и стыдно, что нѣмцы, хотя и по инымъ причинамъ,— опередили русскихъ.

   Красивая статуя Императрицы (говорятъ) сидитъ и держитъ въ рукѣ свертокъ съ надписью: «Manifest den 25 Juni 1765». Затѣмъ ниже надпись, гласящая, что этотъ монументъ поставленъ… «aus Dankbarkeit von den Saratovschen Ansiedlern…» Однако, это не мѣшаетъ анзидлерамъ упорно звать городъ имени благодѣтельницы — Баронскомъ.

   И такъ какъ нѣмецъ не старообрядецъ, то Вольскъ въ ходъ нейдетъ, и слышится Волжскъ, а Екатеринштадтъ уже началъ исчезать, и васъ поправляютъ русскіе же при имени этомъ.

   — То есть Баронскъ, хотите вы сказать!

   Что нѣмцамъ нравится въ этомъ словѣ — не знаю.

   Но вотъ впереди высится гора; уже шесть часовъ утра, и солнце начинаетъ снова сильно припекать. За нѣсколько верстъ торчитъ высокій и голый мысъ: вотъ онъ ближе и по скату его… дѣйствительно, по скату, расположилась скатившаяся недавно сверху внизъ деревушка.

   Дѣло въ томъ, что здѣшняя почва, глинистая, супесковатая, разсыпается и разрывается кусками отъ дождей и весенней воды, и это повело къ тому, что нѣсколько домовъ на большомъ пласту безвредно съѣхали къ рѣкѣ. Нѣкоторые, однако, заупрямились, и видны на верху слѣды нѣсколькихъ половинокъ домовъ и хижинъ.

   Пароходъ обходитъ высокій мысъ, и сразу, какъ будто въ театрѣ изъ-подъ занавѣса, появляется раскинутый по возвышенному берегу, ярко блестящій и красивый городъ. Это почти Самара по внѣшности, но Самара разбогатѣвшая, обстроившаяся гуще и дальше и, вдобавокъ, окружившая себя высокими горами, изъ которыхъ одна глинисто-желтаго цвѣта. Она-то именно и заставила поселившагося когда-то здѣсь татарина назвать себя по своему: Сара-Тау — Гора.

  

VIII.

   Саратовъ — большой и красивый городъ и, конечно, одинъ изъ лучшихъ русскихъ городовъ по красотѣ мѣстоположенія, гдѣ Волга широко разлилась озеромъ, а высокія горы полукругомъ обрамливаютъ красивыя зданія, разсыпанныя по холмистому берегу. Улицы, за исключеніемъ ближайшихъ къ пристани, которыя ползутъ искривляясь на крутой берегъ, почти всѣ правильны и широки, нѣкоторыя обсажены зеленью вдоль тротуаровъ, что необыкновенно краситъ городъ и придаетъ ему отчасти отпечатокъ нашихъ южныхъ, отчасти маленькихъ нѣмецкихъ городовъ. На всѣхъ большихъ улицахъ пестрятъ десятки отличныхъ магазиновъ, среди площади стоитъ красивый театръ и на каждой улицѣ, въ центрѣ города, высятся большіе каменные дома простой, но красивой архитектуры, а рядомъ съ ними отстраиваются и поднимаются новые. Вообще, Саратовъ, какъ мнѣ показалось, въ переходномъ состояніи и ему суждено черезъ пять, шесть лѣтъ перещеголять всѣ волжскіе города, кромѣ Казани, разумѣется, съ которой никогда ему не сравняться, какъ никогда не быть столицей отдѣльнаго царства съ памятниками прошлыхъ дней.

   Описывать города я не стану, потому что общій видъ его дѣлаетъ пріятное впечатлѣніе, но детали, разумѣется, плохи, старинныхъ памятниковъ и быть не можетъ. Есть только старинная Ильинская церковь, избранная почему-то Пугачевымъ, по взятіи города, для вѣшанія дворянъ, отдѣльно отъ прочихъ.

   Соборъ не дуренъ и очень оригинальнаго очертанія. Это не бланманже, какіе видѣли мы выше по Волгѣ. Одно только смущаетъ мое православное сердце: кто это поддерживаетъ крышу собора? Я вижу десятки и даже сотни головъ и лицъ, торчащихъ кругомъ, рядышкомъ, и готовъ поклясться, что эти головы слѣплены со статуи какого-нибудь сатира или фавна. Душа моя смущается отъ этихъ рожъ, глядящихъ изъ-подъ карниза, но разумъ радуется и говоритъ:

   По крайней мѣрѣ красиво и оригинально, и кладетъ характерную черту на весь профиль зданія.

   Такъ какъ мнѣ суждено часто приходить въ содроганіе отъ пироговъ, которые стряпаютъ на Руси вмѣсто церквей, то, право, пріятно остановить взоръ и на такомъ, въ сущности обыкновенномъ зданіи, каковъ саратовскій соборъ. Колокольня его, стоящая отдѣльно, строго сохраняетъ его стиль, хотя, на непривычный взглядъ, кажется, что между двумя зданіями совершенная разница и что одно маленькое и словно раздавленное не клеится съ другимъ, которое высоко поднимается въ воздухѣ. Постройка его новѣйшая — это очевидно, и я сожалѣю, что тотъ, кто начертилъ планъ и руководилъ сооруженіемъ, не подарилъ другимъ городамъ такіе же храмы, вмѣсто ихъ бланманже и мухоморовъ въ Самарѣ, Волжскѣ и другихъ мѣстахъ.

   Вечеромъ я попалъ въ театръ на концертъ заѣхавшаго Венявскаго. Согласитесь, что среди пути по Волгѣ, среди лѣта въ незнакомомъ городѣ, гдѣ приходится всегда сидѣть вечеръ въ гостиницѣ и слышать въ корридорѣ звонки или крики: «Человѣкъ, самоваръ!.. Человѣкъ, водки!» — прослушать вдругъ, словно по мановенію волшебника, нѣсколько вещей, исполненныхъ Венявскимъ: это, дѣйствительно, trop de chance. Какъ игралъ Венявскій — говорить нечего и тѣмъ болѣе, что онъ принадлежитъ не Волгѣ, о которой я веду рѣчь, а, по счастію, всей Россіи. Скажу только, что публики была вообще немного, чистой публики человѣкъ съ десятокъ, и не обошлось безъ скандала.

   Послѣ какой-то громоносной пьесы піаниста, участвовавшаго въ концертѣ, раздался вдругъ въ ложѣ второго яруса озлобленный голосъ:

   — Вѣдь я слушать не могу спокойно!!..

   Шопотъ и злобное шипѣніе послѣдовали въ отвѣтъ изъ сосѣдней ложи.

   — Нашли мѣсто разговаривать!! снова воскликнулъ первый.

   Снова шипитъ въ отвѣтъ сосѣдъ, нарушитель наслажденія перваго.

   — Ступайте въ корридоръ и говорите тамъ! въ третій разъ восклицаетъ озлобленный меломанъ.

   Смѣхъ публики. Всѣ головы и лица, обернувшіяся на исполнителей «Nocturno», не входившаго въ программу концерта, заставили ихъ умолкнуть.

   Прибавлю, что саратовскій театръ, очень хорошенькій, опрятный и производитъ пріятное впечатлѣніе послѣ грязныхъ балагановъ нѣкоторыхъ губернскихъ городовъ, носящихъ то-же названіе. Ихъ бы слѣдовало, въ отличіе, называть кіятерами.

   О Саратовѣ мнѣ болѣе сказать нечего. Какъ его бралъ Пугачевъ,— было моей главной заботой, и ради этого я даже взлѣзалъ на Соколову гору, но объ этомъ я разскажу когда нибудь особо. Я и такъ черезчуръ часто упоминаю имя Пугачева, которое, кстати сказать, до сихъ поръ произносится въ народѣ шопотомъ или съ запинкой, потому что подобное сочетаніе слоговъ въ устахъ простолюдина еще недавно обращало на него вниманіе блюстителей порядка; особенно на Волгѣ, гдѣ послѣ Пугачева было еще много пугачей и въ прошломъ столѣтіи и въ нашемъ.

  

IX.

   За Саратовомъ уже начинается та часть Волги, которую называютъ Низовьемъ. Этотъ край, ровный, пространный, все еще мало заселенный и пустынный, за исключеніемъ береговыхъ колоній, былъ долго театромъ всякаго рода смутъ. Голая и глухая степь, съ удобнымъ средствомъ передвиженія и скитанія, благодаря широкой рѣкѣ,— привлекала сюда искони и до нашего времени всякаго молодца, которому тѣсно было на Руси. Здѣсь нѣсколько столѣтій боролся татаринъ съ русскимъ, а затѣмъ русскій съ нѣмецкими порядками. Долго все, что аукнется бывало въ Москвѣ или позднѣе въ Питерѣ, откликалось здѣсь. И часто каша, заваренная въ столицахъ, расхлебывалась на Низовьяхъ.

   Низовская Волга служила ареной для борцовъ, и нерѣдко, когда здѣсь не хватало мѣста, то искра, залетавшая сюда и раздутая здѣсь, превращалась въ пожаръ, и пламя расходилось по всей Руси, а искры его въ свою очередь летѣли въ Москву и въ Петербургъ. И если эти искры ни разу не подожгли столицъ и не сожгли всю Россію, то благодаря одному Провидѣнію.

   Сначала здѣсь процвѣтала Золотая Орда, и центръ магометанства все приближался и уже управлялъ дѣлами Москвы и чуть не покорилъ себѣ вполнѣ весь православный міръ, потомъ быстро падавшая и издыхающая соперница долго еще боролась съ Москвой въ Астрахани и въ Казани, и не скоро были разорены эти два новыя гнѣзда…

   Затѣмъ, послѣ нихъ борьба болѣе мелкая, но не менѣе упрямая и раскинувшаяся по степямъ на тысячахъ верстъ, тянулась до нашихъ дней. Сломленная татарва завѣщала борьбу съ Москвой той наволокѣ, которая набралась здѣсь въ теченіе столѣтій. Эта наволока — молодцы и удальцы на подборъ со всей Руси были устойчивѣе татаръ. Этотъ врагъ нарождался всюду, росъ какъ гидра, шелъ сюда на борьбу, и борьба съ нимъ окончилась лишь недавно — вышелъ онъ изъ нея побѣдителемъ, подписавъ мирный трактатъ навѣки вѣковъ, подъ именемъ «Уставной Граматы». Сходцы-молодцы и разныя удалыя головушки — теперь по домамъ и могутъ спокойно употребить свою удалость на болѣе мирныя дѣла. И арена опустѣла…

   Первый русскій самозванецъ и всѣ до послѣдняго Константина являлись здѣсь. Волга видѣла у себя въ гостяхъ и Петра, сына Царя Ѳеодора Іоанновича, и Дмитрія съ Мариной, и Петровъ Ѳедорычей безъ числа. Заруцкій, Разинъ, Булавинъ, Пугачевъ и Замѣтаевъ — всѣ побывали здѣсь. И волжскіе казаки, какъ еще недавно черкесы мирные и немирные, дѣлились на вѣрныхъ и воровскихъ казаковъ, но были одинаково готовы на службу любому удалому проходимцу и принимали съ восторгомъ каждаго изъ этихъ борцовъ за волю. И здѣсь, тому назадъ сто лѣтъ, было положено основаніе новому царству, существовавшему три мѣсяца, подъ названіемъ: Мужицкаго Царства. Отъ него спасло Россію Провидѣніе и отложило его возрожденіе еще на сто лѣтъ… а по истеченіи этого срока, 19 февраля, разбило въ дребезги, и идеалъ, и силы, готовившіяся къ его осуществленію.

   Да, когда вспомнишь все, что было здѣсь, всѣхъ лицъ, которыя въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ катались по Низовьямъ, то невольно призадумаешься о томъ, какъ часто бывала Русь на краю гибели и какъ великъ Богъ земли Русской, который спасъ ее отъ судьбы Золотой Орды — развалиться и по мелочамъ стихнуть въ рукахъ турка или татарина, нѣмца или шведа, поляка или литвина.

   На Низовья Волги издавна переселяло правительство всевозможныхъ выходцевъ, но воздухъ здѣшній имѣлъ странное дѣйствіе на всякаго новопоселеннаго. Даже самый лѣнивый хохолъ и тотъ, встрепенувшись, пускался внизъ по матушкѣ по Волгѣ и разбойничалъ здѣсь, укрываясь отъ налоговъ и податей.

   Императрица Екатерина II поняла и догадалась, кого надо поселить здѣсь, какъ элементъ противный броженію и удальству. Одинъ нѣмецъ изъ Брауншвейга или Липпе-Детмольдъ… и т. д. могъ жить на Волгѣ, не дѣлаясь разбойникомъ, во-первыхъ потому, что понятія германецъ и бандитъ вмѣстѣ не клеились никогда, а во-вторыхъ потому, что главныя причины, всегда побуждавшія всякаго молодца кинуться по Волгѣ съ ножемъ за голенищемъ, были непонятны и чужды брауншвейгскому или кассельскому подданному. И вотъ, за десять лѣтъ до появленія дикаго звѣря, основателя Мужицкаго Царства, прибылъ на берега Низовья элементъ, нѣсколько затормозившій бунтъ хотя въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ. Всюду, гдѣ говорили по-нѣмецки, войска и начальство находили убѣжище безъ предварительнаго штурма, и здѣсь не читались старопечатные и безграмотные манифесты, и изъ этихъ поселеній (за исключеніемъ одной колоніи) не присталъ къ донскому казаку Емелькѣ ни одинъ человѣкъ.

   Впрочемъ, я спѣшу оговориться, если вы думаете, что сказка о прибытіи и колонизаціи береговъ Волги нѣмцами совершилась jemütlich. Что они сразу зажили здѣсь подобно Герману и Доротеѣ, то вы очень ошибаетесь. Условія, на которыхъ нѣмцы согласились перейти изъ состоянія пролетаріевъ германскихъ въ волжскіе анзидлеры и безитцеры, были почти тягостны для правительства и надо было имѣть особую нужду въ этомъ лимфатическомъ элементѣ на разбойничьей Волгѣ или особый капризъ имѣть нѣмецкихъ колонистовъ, чтобы согласиться на такое заселеніе. Вотъ вамъ приблизительныя цифры и результатъ заселенія.

   Каждой семьѣ переселенцевъ было выдано 4,000 руб. безвозвратно (ибо впослѣдствіи они возвращены не были, вопреки уговору) и было отмежевано въ наслѣдственное владѣніе до 30-ти десятинъ земли. Постройку дворовъ и обзаведеніе правительство приняло на свой счетъ, и въ первый же годъ истратило на нихъ нѣсколько десятковъ тысячъ на однѣ постройки.

   При въѣздѣ имъ дозволенъ былъ ввозъ товару безпошлинно на 300 руб. каждой семьѣ. Звѣриный и рыбный промыслы были освобождены отъ пошлины и торговля ихъ тоже — на неопредѣленное время. Кромѣ того, они пользовались особымъ гражданскимъ судомъ и своими судьями. Нѣкоторые изъ колонистовъ были освобождены отъ всякаго рода податей и повинностей на 50 лѣтъ, а затѣмъ уже обязывались платить по 7 руб. съ каждой семьи, владѣвшей 30-тью десятинами великолѣпной земли. Пасторы, прибывшіе съ поселенцами, поступили на жалованье правительства, и сто лѣтъ назадъ получали ежегодно сумму, которая не грезилась и въ наше время православному священнику, то-есть около 200 руб. тогдашнихъ, которые, конечно, равняются 600 руб. серебромъ нашего времени.

   За исключеніемъ одной Сарепты, огорчающей и по нынѣ свое новое отечество и въ то же время процвѣтающей съ самаго перваго дня населенія, благодаря своему составу и происхожденію (гернгутеры), затѣмъ благодаря горчицѣ, табаку и хлѣбамъ въ изобиліи, всѣ остальныя колоніи если не начали разбойничать, то начали нищенствовать.

   Правительство начало прощать имъ недоимку за недоимкой, превысившихъ конечно не тысячную цифру, а милліонную. Нѣкоторыя колоніи дошли до такого разврата и бѣдности, что правительство снова повезло ихъ на собственный счетъ на ихъ родину, а другихъ перетасовало на другихъ лучшихъ земляхъ, чтобы только уничтожить странное дѣйствіе на нихъ волжскаго воздуха, творившаго прежде изъ русскаго бандита и атамана, а теперь изъ нѣмца — мота и ловеласа.

   Несмотря на препровожденіе нѣкоторыхъ за границу, переселеніе и вызовъ новыхъ колонистовъ все-таки продолжались около полустолѣтія, и этотъ заграничный товаръ стоилъ правительству, конечно, милліоны рублей наличными деньгами, да тоже милліоны пропали инымъ образомъ — въ недоимкахъ. Даже примѣрные поселенцы, сарептяне, въ тысячу лѣтъ не накормятъ Россію горчицей на ту сумму, которую потеряло русское правительство въ промежутокъ времени съ 1763 до 1810 года.

   Теперь колонистовъ около 150 тысячъ душъ, по большей части лютеранъ. Они производятъ и продаютъ до милліона четвертей въ годъ разныхъ хлѣбовъ, до 250 тысячъ четвертей картофеля и до 30 тысячъ пудовъ табаку, преимущественно русскаго, то есть махорки. Скотоводство доходитъ до крупной цифры: приблизительно 100 тысячъ лошадей и 100 тысячъ свиней, болѣе 250 тысячъ головъ рогатаго скота, около 200 тысячъ овецъ. Въ суммѣ это даетъ 650 тысячъ скота на 150 тысячъ душъ, то есть на семью въ десять человѣкъ выпадаетъ 40 штукъ скотины. Въ заключеніе прибавлю, что средства, которыми я располагалъ, чтобы добыть эти данныя, такъ же вѣрны или сомнительны, какъ и вообще все то, что носитъ названіе «статистики» въ Россіи. Я былъ бы очень радъ заняться подробностями такого интереснаго вопроса, какъ потери и выгоды заселенія Россіи нѣмцами и затѣмъ результатъ этого заселенія относительно блага Россіи… Если нѣкоторые нѣмцы Сарепты или Екатериненштадта разжились на сотни тысячъ, если явился оттуда банкиръ или явится Ротшильдъ, то это еще не будетъ доказательствомъ, что Россія выиграла, отдавъ въ руки иностранцевъ лучшія земли Имперіи.

   — Лучшія земли Имперіи?! скажете вы.

   Да, таковы тѣ берега Волги, которые поступили въ вѣчное потомственное владѣніе полутораста-тысячнаго населенія, чуждаго Россіи языкомъ, вѣрой и интересами во вѣки вѣковъ..! и даже прибавлю: аминь!

   Я спускаюсь по Волгѣ только до Царицына, и если теперь упомянулъ о Сарептѣ, лежащей на сотни верстъ ближе, то потому, что она хотя и управляется отдѣльно не только отъ русскихъ, но даже и отъ другихъ нѣмцевъ, но все-таки должна быть включена въ вопросъ о колонистахъ.

   На нѣсколькихъ верстахъ, между Саратовомъ и Камышиномъ, тянутся вдоль праваго берега великолѣпныя горы или, лучше сказать, курганы и возвышенныя площади съ усѣченными отвѣсно краями. Иногда это правильные четвероугольники и параллелограммы, стоящіе на берегу предъ пароходомъ, какъ дома стоятъ вдоль улицъ предъ прохожимъ. Они называются Стенькиными курганами, и въ одномъ изъ нихъ есть подземныя пещеры, гдѣ будто бы содержались плѣнники и жилъ самъ Разинъ… Народъ даже отвелъ ему въ собственное владѣніе преимущественно одинъ курганъ красивѣе другихъ, и даже меблировалъ его очень удобно — пещеры были и опочивальня, и столовая, и, и застѣнокъ, гдѣ пытали бунтовщиковъ, то есть, бунтовщиковъ — дворянъ и служилыхъ людей, считавшихъ его, въ ослѣпленіи своемъ, за разбойника, а не за поборника истины и добра, какимъ считаютъ его нынѣ нѣкоторые поэты и прозаики, къ его собственному (Стенькину) изумленію, если только душа его носится еще надъ этими курганами и понимаетъ, что о немъ теперь толкуютъ.

   — Экія я умныя вещи говорилъ тогда! думаетъ онъ, слѣдя за современной русской литературой: и финансистъ я былъ, и экономистъ, и стратегикъ, и законодатель. Поди-жь ты вотъ! А я думалъ, что я голый разбойникъ съ удалой башкой о семи пядей во лбу… Я, правда, былъ, но пядей своего времени, а не пядей 19-го столѣтія.

   Городъ Хвалынскъ и Волгскъ выше Саратова, а послѣ него городъ Камышинъ (прежній Дмитріевскъ) и посадъ Дубовка, а затѣмъ и самый Царицынъ представляютъ взору характеристическія черты для туриста, отличающія эти города отъ маленькихъ, зеленѣющихъ, но малолюдныхъ городковъ, въ родѣ Чебоксаръ, Васильсурска и другихъ на верховьяхъ Волги. Эти города стоятъ также на правомъ возвышенномъ берегу, но не идутъ уступами къ рѣкѣ, а растянулись по ровной площади. Окружены они всегда горами, амфитеатромъ, внѣшній видъ ихъ не казистъ и грязенъ донельзя. Я говорю не объ облакахъ пыли и облакахъ комаровъ и мошкары, замѣняющихъ здѣсь воздухъ, а о самой внѣшности улицъ и строеній.

   «Тѣ городки чистенькіе и бѣдненькіе, а эти города богаты и грязны», вотъ что скажетъ всякій при бѣгломъ взглядѣ съ палубы парохода.

   Камышинъ, когда-то обнесенный деревянной крѣпостной стѣной, игралъ видную роль въ эпохѣ волжскихъ смутъ, а рѣчка Камышинка была столбовой дорогой, по которой донцы являлись погулять по Волгѣ до моря Хвалынскаго, а поволжскіе атаманы ѣздили по Дону къ Азову. Имя Камышина попадается во всѣхъ пѣсняхъ и легендахъ волжскихъ чаще другихъ городовъ.

   Атаманы и разбойники, гулявшіе съ Дона на Волгу и съ Волги на Донъ, первые подали примѣръ о соединеніи двухъ рѣкъ. Современемъ Камышинка и Иловля отживали свой вѣкъ и становились мелководными, и надо было подумать объ иномъ средствѣ соединенія. Остатки канала, видимые нынѣ между этими двумя рѣчками, и которые относятъ къ первой половинѣ 16-го столѣтія, говорятъ намъ, что и магометане мечтали о томъ, что сдѣлано только теперь, триста лѣтъ спустя. Въ самомъ концѣ 17-го вѣка Россія тоже задумалась надъ тѣмъ же, но указъ Петра Великаго оставилъ потомству не каналъ, а только разсказъ объ анженерѣ, который накралъ милліонъ и затѣмъ запрягъ тройку лихихъ коней въ карету и… по одному варіанту, бросился стремглавъ съ крутого берега въ волны (что могъ сдѣлать и пѣшкомъ), а по другому варіанту, болѣе понятному, употребилъ лихихъ коней съ пользой, ускакавъ къ кесарю въ Аллеманію. За нѣсколько саженъ отъ слѣдовъ канала 16-го вѣка видны слѣды канала 17-го вѣка.

   Въ началѣ нашего столѣтія существовала между Дубовкой и Калачинской станціей желѣзно-конная дорога. Слѣды ея присоединились къ слѣдамъ двухъ начатыхъ каналовъ.

   Теперь существуетъ Волго-Донская желѣзная дорога. Окрестности Камышина вообще полны слѣдовѣ историческихъ въ видѣ искусственныхъ насыпей, называемыхъ здѣсь курганами, могилами, морами. Мнѣ называли: Матвѣеву могилу, Тарасову могилу, цѣлые десятки вообще татарскихъ могилъ, Переѣзжену могилу и, наконецъ, Мамаевы мары, насыпанныя будто бы Мамаемъ. Многое и многое было здѣсь открыто изъ земли случаемъ и перешло къ станичнымъ дѣтямъ взамѣнъ игрушекъ.

   Впрочемъ, еще два года назадъ, я видѣлъ въ рукахъ дѣтей вещи, найденныя при проложеніи полотна Тамбовско-Саратовской дороги, которыя были бы приняты, и приняты съ благодарностью, во всякомъ музеумѣ.

   Такъ какъ я говорю съ парохода не исключительно о томъ, что проходитъ предъ моими глазами, то упомяну о знаменитомъ Эльтонскомъ озерѣ, которое, разумѣется, не видно отсюда, но пропитываетъ собою (питая и всю Россію) не мало народа изъ прибрежныхъ жителей. Соль создала когда-то на Волгѣ особый классъ возчиковъ или вощиковъ, но они давно исчезли, и если слово это вамъ не знакомо, то слово бурлакъ ожидаетъ та же участь въ будущемъ.

   Говорятъ, что еслибы разрабатывалась въ Эльтонскомъ озерѣ вся имѣющаяся на-лицо соль, то ея хватило бы на весь крещеный міръ, но на протяженіи 50-ти верстнаго озера въ окружности разработка идетъ въ маленькомъ уголкѣ, у ближайшаго къ Волгѣ берега, и «Указатель по Волгѣ», къ которому я часто прибѣгаю, исчисляетъ среднюю годовую пропорцію добычи въ шесть милліоновъ пудовъ.

   Посадъ Дубовка, у которой присталъ пароходъ рано утромъ, послѣ ночевки въ Камышинѣ, по виду красивѣе всѣхъ городовъ низовья, а равно и видѣнныхъ мной на верховьяхъ Волги. Крутой и возвышенный берегъ, богатый зеленью, мѣшаетъ ему имѣть грязный видъ Камышина.

   До Пугачева существовали земли Волжскаго Войска съ главнымъ городомъ Дубовкой, но послѣ того какъ весь край атаманскій присягнулъ самозванцу, уже разбитому и бѣгущему, и снова возстановилъ на время его уже упадающія силы, атаманы отправились въ Сибирь и на Кавказъ, а Дубовка разжалована въ посадъ.

   Въ то-же время, какъ извѣстно, Яикъ сталъ называться Ураломъ, Яицкъ — Уральскомъ и вообще многія мѣстности прикрыли свои старые грѣхи новыми именами, не звучавшими столь громко и рѣзко, какъ оставленныя ими старыя.

   Часовъ въ 9 утра мы были въ Царицынѣ. Я охотно простился съ пароходомъ и, задыхаясь отъ облаковъ пыли и отъ жары, отправился черезъ весь Царицынъ въ вокзалъ Волжско-Донской желѣзной дороги. Я рѣдко видывалъ городъ болѣе грязный и скверный на видъ. Замасленныя и вонючія фигуры астраханскихъ татаръ, калмыковъ и башкиръ, которыхъ я обогналъ по пути черезъ пыльный оврагъ и черезъ вонючій базаръ и вдобавокъ подъ лучами солнца, стоящаго надъ головой краснымъ, расплывшимся въ духотѣ пятномъ,— все это было какимъ-то кошмаромъ на яву.

   Наконецъ, на берегу той-же Волги, среди кучъ угля, бревенъ, дровъ и всевозможныхъ другихъ кучъ, виднѣлись въ ямѣ нѣсколько рядовъ рельсъ, и двигались по нимъ взадъ и впередъ маленькіе локомотивы съ хрипливыми свистками. Небольшой… то есть маленькій совсѣмъ вокзалъ о двухъ комнатахъ, за исключеніемъ тѣхъ, куда публика не допускается, имѣетъ тоже крайне неопрятный видъ и какъ нельзя болѣе идетъ къ Царицыну.

   Пароходъ приходитъ въ 7, 8 и 9 часовъ утра, а поэтому поѣздъ отправляется въ 2 и 3 часа пополудни. Еслибъ устроили иначе, то публикѣ пришлось бы не сидѣть въ грязномъ вокзалѣ, а это былъ бы безпорядокъ. Впрочемъ, что говорить о шести часахъ сидѣнія въ духотѣ, когда иные путешественники сидятъ по трое сутокъ на улицѣ въ ожиданіи поѣзда, который ходитъ въ Калачъ только два раза въ недѣлю.

   Гостиницъ въ Царицынѣ нѣтъ и не было никогда съ тѣхъ временъ атаманства, когда тутъ были сотни притонодержателей, гдѣ и останавливались пассажиры въ родѣ Булавина, Богомолова, Заметаева, да вѣроятно и самого Пугачева до самозванства. Такъ какъ эти притонодержатели были потомъ отправлены огуломъ въ Сибирь, предварительно наказанные за свои гостиницы пыткой и клеймомъ, то надо полагать, что нынѣшніе царицынцы еще не забыли этого и соображаютъ по своему, зная по опыту, каково заводить гостиницы и постоялые дворы и что за это ихнему брату бываетъ.

   Ожиданіе поѣзда съ утра и до трехъ часовъ въ тѣсномъ и грязномъ вокзалѣ Волжско-Донской дороги и, наконецъ, переѣздъ въ Калачъ на Дону — осталось въ памяти моей какъ самая страшная пытка. Хорошо еще, что нашъ пароходъ запоздалъ.

   Я забылъ сказать, что капитанъ этого парохода очень сожалѣлъ дорогой и жаловался на невозможность итти быстрѣе, по той простой и глупой причинѣ, что всѣхъ паровъ развести нельзя, потому что паровикъ его худой и заштопанный, того гляди и съ тихой ходьбой вдругъ улетишь подъ облака.

   Да, великъ Богъ земли Русской! Чьими молитвами уцѣлѣлъ я въ пути отъ Нижняго до Царицына, допуская даже такую неосторожность, что два раза прокатился по Аткарскому участку — я, право, не знаю, но, во всякомъ случаѣ, благодарю свою судьбу и Провидѣніе, а не разныя общества пароходствъ и желѣзныхъ дорогъ. Во все время пути, только Нижегородской дорогѣ и одному пароходу общества «Кавказъ и Меркурій» можно сказать спасибо отъ души и подивиться, зачѣмъ это они дѣлаютъ то, чего публика отъ нихъ не требуетъ и въ кои вѣки кто-нибудь поблагодаритъ.

   Когда подумаешь, что вѣроятно какая-нибудь одна личность, попавшая случайно въ управленіе, даетъ этотъ толчекъ къ лучшему всему дѣлу, олицетворяя пословицу о попѣ и приходѣ,— то съ досадой задаешь вопросъ:

   Неужели такихъ личностей такъ мало, что ихъ никакой Діогенъ ни съ какимъ фонаремъ не можетъ пріискать для Россіи достаточное количество?

   Не послать ли ужь опять пословъ за другими Варягами, предлагая имъ мѣста строителей, директоровъ и управляющихъ, говоря: «обществъ и управленій у насъ много… проектовъ еще больше и т.д., пріидите поставить все внизъ дномъ!»

   Впрочемъ, виноватъ, ужь посылали не разъ… Еще хуже!..

   Итакъ, хотя со мной не случилось ничего ужаснаго на Волгѣ и около нея, несмотря на неусыпныя старанія о томъ волжскихъ людей, волжскаго норова и обычая, однако я все же въ сотый разъ въ жизни повторяю себѣ:

   Да! Хорошо дѣлаетъ русская церковь, что постоянно молится: о плавающихъ, путешествующихъ!

  

   1871 г.