Bibra > Произведения > Все > Найденыш

Найденыш

Автор: Салиас Евгений Андреевич

Скачать

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА

Томъ IV.

НАЙДЕНЫШЪ — САМОКРУТКА

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Лит. Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., домъ Прянишникова.
1894.

OCR Бычков М. Н.

  

НАЙДЕНЫШЪ.
(Продолженіе романа «Пугачевцы».)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Lebt man denn — wenn andre leben!
Goethe.

I.

   Минуло почти уже два десятка лѣтъ, что Пугачевъ прошелъ по Руси. Разливанное море крови людской давно высохло. Многіе пугачи и пугачевцы перемерли; другіе давно зачахли въ каторгѣ и по тюрьмамъ; третьи, увернувшись отъ суда и расправы, таятъ про себя боязливо все, что надѣлали, все, что видѣли и знаютъ о себѣ и о другихъ. И остались теперь только повѣствованія да росказни про страшныя времена…

   Съ тѣхъ поръ новое народилось поколѣніе. Юноши и дѣвушки-невѣсты едва вѣрятъ разсказамъ родныхъ и мамушекъ и дядекъ про Емельяна, который хотѣлъ всю матушку Русь на топоръ посадить. И теперь давно рѣшено въ усадьбахъ господскихъ, что бунтъ Пугачевскій былъ великое упущеніе начальства.

   Но на деревнѣ, въ избахъ, не такъ толкуютъ православные о недалекомъ времячкѣ. Вѣдь кому было за двадцать лѣтъ, теперь всего-то сорокъ. Помнится все хорошо! Помнится это времячко, когда чуть-чуть не потрафилось дѣло такое, что «рай бы на землѣ былъ». «Приходилъ Петръ Ѳедорычъ съ тѣмъ, чтобъ ихъ совсѣмъ искоренить, да видно прогнѣвили Бога, не выгорѣло дѣло. Не съумѣли или не судьба! Да Господь милостивъ — авось еще»…

   «Болтаютъ нынѣ, якобы то былъ казакъ Донской, и его на Москвѣ шельмовали и казнили; да то пустое, ихъ выдумка. Жди его и старъ и малъ! Онъ, батюшка всероссійскій, паки придетъ. Сказываютъ, на Москвѣ по небу крестъ ходилъ, чрезъ все то небо прошелъ. Ну, стало, скоро»…

   Тому назадъ ровно восемнадцать лѣтъ, осенью 1774 года, громадное зарево пожара въ Азгарѣ цѣлую ночь освѣщало весь уѣздъ и даже видно было съ кремлевскихъ стѣнъ города Казани.

   Князь Данило Хвалынскій, вернувшись въ усадьбу Азгара, всю переполненную трупами, нашелъ въ числѣ прочихъ и трупъ своего отца, князя Родивона, и отроковицу сестру при послѣднемъ издыханіи, которую сначала тоже приняли за мертвую. Въ великолѣпныхъ хоромахъ все было переполнено изувѣченными мертвецами, все обрызгано и полито сивухой и кровью. Одинъ живой человѣкъ оказался въ домѣ — безумный Михалка.

   Князь, похоронивъ отца, вернувъ къ жизни, почти воскресивъ, сестру Серафиму, рѣшилъ уничтожить всякій слѣдъ дома, гдѣ произошло столько страшнаго. И богатыя хоромы, со всѣмъ добромъ, накопленнымъ въ двѣсти лѣтъ, за исключеніемъ семейныхъ портретовъ и нѣсколькихъ вещей, уцѣлѣвшихъ отъ разбоя, были подожжены рукой самого князя и сгорѣли до тла.

   Но тотъ, кто видѣлъ этотъ пожаръ, видѣлъ громадное пространство сплошь покрытое однѣми головнями, теперь вспоминалъ объ этомъ какъ о сновидѣніи. На мѣстѣ огромныхъ хоромъ стояли точь-въ-точь такія же хоромы, будто тѣ же самыя…

   Князь Данило хотѣлъ сначала уничтожить всякое воспоминаніе о прежнихъ временахъ. Онъ сгоряча хотѣлъ строить хоромы совершенно другія и на другомъ мѣстѣ. Но, выписавъ архитектора изъ Петербурга, вдругъ, по странному чувству, сталъ строить новыя хоромы точь-въ-точь такія же, каковы были прежнія. Домъ вышелъ до малѣйшихъ мелочей похожъ на прежній домъ, а затѣмъ даже мебель была заказана въ столицѣ или сдѣлана у себя, своими мастерами, совершенно схожая съ прежнею. Всѣ, отъ самаго князя Данилы Родивоныча и его сестры Серафимы до послѣдняго двороваго столяра и слесаря, помогали своими воспоминаніями и указаніями, чтобы создать вновь сожженныя хоромы князя Родивона и предковъ. Дѣло это было не легкое, къ тому же новыя хоромы все-таки вышли богаче и великолѣпнѣе старыхъ.

   Главный корпусъ дома остался внутри и по внѣшности тотъ же. Крыльцо, выходившее во дворъ, нѣсколько неуклюжее, съ большими ступенями, выстроенное около ста лѣтъ назадъ, было тоже возстановлено. Даже штукатурныя и лѣпныя украшенія по стѣнамъ дома были по памяти нарисованы Серафимой, и она сама наблюдала за работой, чтобы мастеровые не ошиблись, а также не выдумали бы чего новаго, различнаго съ прежнимъ. Одно только рѣшилъ князь измѣнить, а именно, какъ выражались, «рубашку дома». Во время Пугачевщины домъ былъ окрашенъ въ желтый цвѣтъ, теперь же его окрасили въ лиловато-сѣрый колеръ, какимъ онъ былъ всегда и какимъ его помнилъ князь еще въ дѣтствѣ. Но когда домъ былъ оконченъ, пришлось неожиданно отступить отъ первоначальнаго желанія князя, чтобы все было по старому, и по очень простой причинѣ. Обстановка князя Хвалынскаго была уже не та, что прежде, при его отцѣ и дядѣ. Тогда многочисленная дворня, сытая и одѣтая, помѣщалась чуть не хуже крестьянъ на селѣ. Всѣ жили по «семейникамъ» въ нижнемъ подвальномъ этажѣ и въ нѣкоторыхъ службахъ, надъ сараемъ, надъ кладовыми и даже въ одной приспособленной для жилья оранжереѣ, гдѣ разъ въ одну зиму погибли всѣ грунтовыя деревья. Каждая комната раздѣлялась досчатыми перегородками на нѣсколько маленькихъ конуръ, узкихъ и продолговатыхъ. Въ раздѣленіи комнаты руководились только однимъ условіемъ, чтобы каждый семейникъ имѣлъ свое окно. Только любимцы или черезчуръ многочисленныя семьи пользовались двумя окнами, то-есть получали конуру болѣе просторную. Въ такомъ помѣщеніи бывало тѣсно даже одинокимъ мужу съ женой; когда же прибавлялись дѣти или родня, отецъ, мать, сестра, то жить приходилось совсѣмъ «по звѣриному». Князь не захотѣлъ теперь имѣть такія помѣщенія для Азгарцевъ, которыя порицалъ одинъ изъ его сосѣдей, полу-Нѣмецъ и почти соперникъ по роскоши обстановки.

   Вдобавокъ у князя, прежде чѣмъ поспѣлъ новый домъ, уже успѣли появиться безъ числа новые обыватели, нахлѣбники всякаго рода и званія. И весь этотъ людъ, по выраженію старика дворецкаго Агаѳонова, «гости съ четырехъ вѣтровъ» были дворяне или полудворяне и иноземцы, которымъ требовались изъ приличія настоящія квартиры, такъ какъ многіе изъ нихъ были люди семейные и съ собственною прислугой. Всѣмъ этимъ пришельцамъ, которые стали рости какъ грибы когда пронесся слухъ, что именитый князь охотно оставляетъ у себя всякаго на хлѣба, было обѣщано помѣщеніе, когда домъ будетъ готовъ. Пока всѣ помѣщались гдѣ попало и даже у крестьянъ на селѣ, а самъ князь въ павильонѣ въ саду.

   Когда вѣрная копія стараго дома была окончена, то разумѣется нашлось много ненужныхъ парадныхъ комнатъ, гостиныхъ и диванныхъ и много такихъ, гдѣ жили прежде близкіе родственники и дѣти, ихъ пестуны, мамки, дядьки, кормилицы, гдѣ жилъ въ дѣтствѣ и самъ князь съ братомъ Иваномъ, а еще прежде незамужнія тетки со своею прислугой. Всѣ эти комнаты по главному фасаду, около гостиныхъ, не вдалекѣ отъ кабинета и опочивальни князя, разумѣется, нельзя было приличія ради отдать нахлѣбникамъ и приживальщикамъ. Близость помѣщенія въ нѣкоторой степени равняла бы ихъ съ княземъ. Такимъ образомъ пришлось прибавить къ дому два крыла, въ два этажа каждый. Такъ какъ пожаръ дома уничтожилъ ближайшую растительность, за исключеніемъ одного вѣкового громаднаго дуба, чудомъ уцѣлѣвшаго, то князь утѣшалъ себя мыслью, что флигеля займутъ пустое пространство. Въ этихъ пристройкахъ, выходившихъ дугообразно въ садъ, образуя вмѣстѣ съ домомъ какъ бы подкову, верхніе этажи были отданы дворянамъ и важнѣйшимъ иноземцамъ, а въ нижнихъ помѣстились люди вольные, не холопы, но и не благородные, а изъ таковыхъ состояла большая часть придворныхъ князя. Для дворовыхъ людей было выстроено отдѣльное зданіе, тянувшееся направо вдоль всего большого двора. Противъ него налѣво было такое же, гдѣ были сараи и конюшни. Экипажамъ и лошадямъ было еще просторнѣе, чѣмъ дворнѣ.

   Только послѣ двухлѣтнихъ усиленныхъ хлопотъ и огромныхъ затратъ князь Данило Родивонычъ поселился въ новыхъ хоромахъ, и глазамъ своимъ не вѣрилъ, что собственною рукой сжегъ обиталище своихъ предковъ, настолько новый домъ былъ вѣрною копіей прежняго. По крайней мѣрѣ теперь князь жилъ среди стѣнъ и среди обстановки, которая, за исключеніемъ портретовъ, не видала предсмертныхъ мукъ его отца и по этому полу не проливалась кровь его. Все, что было свидѣтелемъ страшной кончины отца, уничтожилъ пламень. И то же самое, точь-въ-точь, дорогое, но новое, иное, какъ бы по мановенію жезла волшебнаго, снова возстало изъ пепла!

   Черезъ два, три года жизнь въ этихъ хоромахъ и во всемъ Азгарѣ пошла снова какъ будто на тотъ же ладъ. Какъ будто не только домъ этотъ никогда не сгоралъ, но и Пугачевщины никогда не бывало. Все пошло и шло по старому, по бывалому. Глянешь на эти хоромы,— да они никогда и не горѣли; глянешь на жизнь князя Данилы Родивоныча,— да это тотъ же Родивонъ Зосимычъ, только помоложе, да посуровѣе. Тотъ былъ вдовъ, да и этотъ будто вдовъ. У того были сыновья, но въ отсутствіи, и предъ Пугачевщиной въ домѣ прыгала и рѣзвилась одна княжна Серафима. Теперь въ домѣ тоже одна княжна, такая же рѣзвая, такая же любимица всей дворни. Пойдешь на деревню, глянешь въ лицо православныхъ, переберешь одного, другого, третьяго, да и усомнишься… Да кто жь это бунтовалъ? Да кто жь это топоромъ крошилъ помѣщиковъ и дворянъ? Гдѣ жь они? Такихъ и лицъ нѣтъ! Или они всѣ въ Сибирь ушли? Нѣтъ не всѣ! Сказываютъ, вотъ, Карпушка кузнецъ, которому теперь лѣтъ шестьдесятъ, всему былъ заводчикъ, много дѣловъ натворилъ, самъ Пугачемъ былъ. Пять городовъ, какъ «енаралъ» какой, приступомъ взялъ! А глянешь ему въ лицо, посмотришь какъ онъ опять съ молотомъ надъ подковами для господскихъ коней орудуетъ въ кузницѣ, да какъ шапку ломитъ предъ управителемъ и какъ ласково улыбается… Пустое! Не можетъ того быть! Гдѣ этому Карпушкѣ было бунтовать! Все, чай, росказни…

  

II.

   Князь Данило Родивонычъ за эти восемнадцать лѣтъ мало измѣнился лицомъ. Тогда ему было за тридцать лѣтъ, теперь около пятидесяти. Былъ онъ и прежде суровъ, гнѣвенъ, не мягкосердъ, а теперь сталъ еще неприступнѣе.

   Вслѣдствіе огромнаго богатства и многихъ большихъ вотчинъ, вслѣдствіе его замкнутой жизни въ пышныхъ хоромахъ Азгара, его гордости и высокомѣрія, а отчасти вслѣдствіе громаднаго штата дворовыхъ и разнаго рода нахлѣбниковъ всѣхъ возрастовъ и состояній, князь Данило Хвалынскій назывался во всей округѣ «азгарскимъ царькомъ».

   Прежде, еще при жизни стараго князя, не очень любили старшаго князеньку Данилу, всѣ обожали младшаго, Ивана, и теперь будто привыкли къ новому князю и онъ всѣмъ «батюшка, отецъ родной»; можетъ быть и рады бы его не любить, да такъ боятся, что съ виду будто и любятъ. Теперь только старъ и малъ, кто помнитъ князя Родивона Зосимыча, вспоминаетъ его зачастую, и убіенный князь чтимъ теперь всѣмъ Азгаромъ, какъ святой.

   Этотъ князь, Родивонъ, былъ горячъ и вспыльчивъ, но дѣйствительно доброй души человѣкъ, правдивый и тепло-ласковый. Виноватый бывалъ у него иногда и шибко виноватъ, но невинный никогда виновенъ не бывалъ. Если же случалась иногда ошибка въ расправѣ, то князь замаливалъ свой грѣхъ по-своему. Начиналось съ вопроса безвинно-наказанному: «Ну, чѣмъ тебѣ отплатить? Проси, чего хочешь!» И просьба, какъ бы безразсудна ни была, исполнялась по мѣрѣ возможности. Одинъ дворовый попросилъ женить его на казанской мѣщанкѣ, которую за него не выдавали. Князь съ большимъ трудомъ, но устроилъ свадьбу, хотя пришлось начать съ дачи «вольной» жениху и кончить дачей приданаго невѣстѣ. Всѣ эти подробности и мелочи быта при убіенномъ князѣ вспоминались теперь будто въ укоръ нынѣшнему владѣтелю.

   Даже пороки князя отца ставились ему теперь въ заслугу. Рѣдкая молодуха изъ дворни и съ села проходила мимо рукъ князя Родивона. Jus primae noctis какъ-то само собою издавна, завелось и вошло въ обычай въ Азгарѣ, а при свирѣпомъ и жестокомъ князѣ Зосимѣ укоренилось будто освященное преданіемъ и затѣмъ неукоснительно соблюдалось за всю жизнь князя Родивона. Съ юношества и до старости, чуть не до послѣднихъ дней князь просто, открыто, не тая и не обращая въ забаву бралъ къ себѣ въ хоромы всякую молодуху, которая оставалась и день, и недѣлю, и мѣсяцъ, смотря по прихоти князя, и затѣмъ отпускалась домой съ сундукомъ всякой рухляди. Князь лично и близко зналъ почти всѣхъ женщинъ въ своихъ владѣніяхъ. Къ нѣкоторымъ на всю жизнь оставалась у него какая-то короткость и фамильярность отношеній. Женщина шла безъ страху въ случаѣ нужды, горя и всякаго дѣла къ князю, напоминала о себѣ, объясняла когда она была въ «милости». Иногда князь почему-либо хорошо припоминалъ себѣ время пребыванія въ домѣ просительницы и вспомнивъ исполнялъ просьбу, помогалъ, заступался, входилъ на время во всѣ нужды и заботы…

   Но женщинъ этихъ была масса, слѣдовательно такія почти всѣ близкія князю личности являлись постоянно, чуть не черезъ день, а слѣдовательно постоянно, всю жизнь князь Родивонъ озабочивался и устроялъ судьбу своихъ подданныхъ, стариковъ и молодыхъ чрезъ ихъ женъ.

   Конечно, не безъ грѣха было. За послѣдніе два десятка лѣтъ жизни князя матерямъ приходилось приводить во дворъ уже дочерей невѣстъ… Бояринъ становился лицомъ къ лицу съ этимъ вопросомъ безпомощно, какъ бы предъ велѣніемъ судьбы или предъ закономъ.

   — Не годно-бы… Да что-жь тутъ подѣлаешь!

   Князь Данило Родивонычъ, менѣе грѣшный въ этомъ дѣлѣ, обставлялъ все иначе и конечно только къ соблазну Азгарцевъ, привыкшихъ однако ко многому. Князь-сынъ прихотливѣе обращался со своими подданными; онъ не соблюдалъ правъ ихъ освященныхъ не закономъ, а обычаемъ. Отецъ, бывало, жалѣетъ временную наложницу, а все-таки отпуститъ къ молодому мужу и проситъ простить, что «малую толику ее задержалъ при себѣ», а сынъ въ случаѣ прихоти или напоминанія сошлетъ мужа, а то и обоихъ вмѣстѣ въ Сибирь на поселеніе.

   — Вотъ тебѣ и наградилъ! шепчутъ Азгарцы.— Нѣтъ, покойный-то князь бывало не такъ…

   И главное что вредило князю Данилѣ во мнѣніи его крѣпостныхъ — это невольное, общее и постоянное сравненіе его съ отцомъ.

   Къ этому присоединялась еще черта его характера, рѣзко сказывавшаяся въ управленіи и отзывавшаяся на жизни подданныхъ — крайняя строгость безъ тѣни ласковости.

   — Добра отъ него не жди, а худо всегда за пазухой, говорили про князя.

   И чѣмъ дальше отодвигается назадъ то время, чѣмъ болѣе всякое былье заслоняетъ прежнія азгарскія времена и прежніе порядки, тѣмъ яснѣе и кротче смотритъ изъ-за этого былья свѣтлый ликъ убіеннаго князя Родивона Зосимыча на всѣхъ дворовыхъ и крестьянъ азгарскихъ, тѣмъ жесточе кажется всѣмъ нынѣшній князь, тѣмъ труднѣе кажетъ житье теперешнее.

   Много народу въ день именинъ нынѣшняго князя сходится отовсюду съ низкими поклонами. Мнится князю Данилѣ Родивонычу, что онъ заслужилъ любовь и преданность своихъ холоповъ своею справедливостью. Но когда наступитъ день кончины убіеннаго раба божьяго князя Родивона и въ азгарскомъ храмѣ служитъ заупокойную обѣдню приглашаемый ежегодно изъ Казани архіерей, то несмѣтныя тучи и своихъ и даже чужихъ крестьянъ покроютъ весь Азгаръ.

   Дивится князь этой любви къ покойному отцу. Ничего вѣдь онъ имъ, кажется, не сдѣлалъ особаго за всю свою жизнь.

   Да и почемъ знать, быть можетъ въ этомъ морѣ людскомъ, что добровольно заливаетъ храмъ азгарскій и усердно молится надъ могилой убіеннаго князя… можетъ-быть есть еще сорока и пятидесятилѣтніе молодцы, которымъ дѣло убіенія и разгромъ азгарскій — дѣло не чуждое.

   Каждый разъ, каждый годъ князь Данило со своего высокаго барскаго мѣста въ церкви, обитаго краснымъ сукномъ, озирается ястребинымъ взоромъ на эту толпу, колыхающуюся предъ алтаремъ, глядитъ на эти сильныя закорузлыя руки, что мелькаютъ по плечамъ молящихся, и думаетъ:

   «Быть-можетъ вотъ эта самая рука, этого самаго Семена или Ивана и нанесла родителю послѣдній ударъ».

   Князь правъ. Но чудное дѣло не въ томъ, а въ томъ, что этотъ Семенъ или Иванъ тоже правы. Этотъ Семенъ, прибѣжавшій на поминки убіеннаго князя верстъ за двадцать, еще вчера ввечеру, при свѣтѣ лучины, въ полусумракѣ грязной, ветхой и холодной избы слушалъ рѣчи захожаго человѣка безъ рода и племени. И сказывалъ захожій человѣкъ:

   — Крестъ-то по небу и вправду вѣдь ходилъ на Москвѣ. Опять придетъ, батюшка!.. Жди, люди…

   Вчера онъ слушалъ эти рѣчи, вспоминалъ о томъ, что видѣлъ, слышалъ и самъ надѣлалъ шестнадцать лѣтъ тому назадъ, а утромъ побѣжалъ съ другими въ Азгаръ на поминки убіеннаго барина-князя. Зачѣмъ? Изъ лукавства? Какъ можно! Такого не видывано!.. А такъ…

   Князь Данило Родивонычъ зналъ хорошо своихъ крестьянъ и зналъ, что они таковы же, какъ и всѣ на Руси. И всѣхъ тѣхъ, кто былъ мало-мальски замѣшанъ въ прошломъ бунтѣ, князь Данило перебралъ. Но попались тѣ, что попроще, а тѣ, что поувертливѣе, уцѣлѣли. Во всемъ Азгарѣ былъ только одинъ тотъ кузнецъ, Карпушка, про котораго упорный слухъ ходилъ, что его рыло въ пуху. А мало-ли ихъ было, которые были, быть-можетъ, еще виновнѣе и которыхъ князь видалъ всякій день, а уликъ на лицо не было. И эта мысль, что около него живутъ цѣлы и невредимы убійцы его отца, отчасти отравляла существованіе злопамятнаго и мстительнаго князя.

  

III.

   Разумѣется, въ этихъ новыхъ и великолѣпныхъ хоромахъ Азгара тяжело было жить. Народу было много, всего конечно вдоволь, будто вѣчный пиръ горой. А всѣ обитатели больше все угрюмы. Дѣйствительно, изо дня въ день, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, изъ года въ годъ, за эти восемнадцать лѣтъ, на всѣхъ обитателяхъ Азгара, на всей будничной жизни князя, домочадцевъ и крѣпостной дворни лежалъ какой-то гнетъ. Многое способствовало этому. И суровый нравъ князя, его гордость и неприступность, отчасти и страшное воспоминаніе о томъ, что совершилось здѣсь во дни Пугачевщины, отчасти и рознь, которая укоренилась между всѣми нахлѣбниками. Наконецъ, вліяло много на все отсутствіе хозяйки-княгини. Князь былъ словно вдовецъ. Не было женской правящей руки и мягкаго примиряющаго женскаго суда среди этого разнохарактернаго люда, ибо семейная жизнь Данилы Родивоныча была послѣдствіемъ необдуманнаго и рокового шага. У него была жена и дочь. Въ азгарскихъ хоромахъ жили теперь княгиня Софья Ивановна и княжна Аграфена Даниловна.

   Княгиня была не кто иная какъ прежняя красивая и крошечная, а нынѣ глупая и донельзя безобразная крымская Татарка Шерфе, прошедшая чрезъ много и много рукъ, прежде чѣмъ сдѣлаться наложницей, а потомъ супругой князя. Княжна Аграфена или Груня, какъ звалъ ее князь, была его дочь, изъ-за которой именно и женился онъ на Шерфе, что сдѣлало ее княгинею Софьей Ивановной. Прежнее имя Шерфе было, конечно, забыто всѣми. Всѣ звали княгиню Софью съ выдуманнымъ именемъ «по-батюшкѣ», такъ какъ Богъ вѣсть какой крымскій Татаринъ былъ ея отцомъ. Одинъ князь не забылъ этого татарскаго имени и теперь еслибы кто заглянулъ въ сердце Данилы Родивоныча, то быть-можетъ увидѣлъ бы въ этомъ сердцѣ кровью написанное или каленымъ желѣзомъ выжженное имя въ пять буквъ: «Шерфе»

   Князь вѣнчался въ азгарскомъ храмѣ вскорѣ послѣ Святокъ и узналъ потомъ, что случайно вѣнчался въ то самое утро, когда Пугачевъ клалъ голову на лобномъ мѣстѣ среди Москвы.

   Но во время вѣнца и послѣ того изъ года въ годъ, да и теперь смущенъ князь однимъ и тѣмъ же помысломъ. Гласъ народа — гласъ Божій. А гласъ народа не хочетъ считать прежнюю, всѣмъ дорогую княгиню Людмилу Дмитріевну покойницей.

   Ежегодно въ роковой день исчезновенія княгини князь съ женой и дочерью, съ сестрой Серафимой, которая теперь замужемъ, съ ея семействомъ и со всѣми домочадцами совершаетъ поминки. Но людъ православный и любившій княгиню Людмилу, помнящій ее, ходитъ на эти поминки по приказанію, чуть не насильно.

   — Нѣтути, сказываетъ каждый разъ послѣдняя глупая тетка или бабушка на селѣ,— не пойду я грѣшить. Живую упокойницей ставить! Нѣтути. Безъ вѣсти пропала княгинюшка, не померла…

   И вотъ почти два десятка лѣтъ что не сходитъ съ устъ у Азгарцевъ, не выходитъ изъ головы и изъ сердца кѣмъ-то тогда же сказанное: «Безъ вѣсти пропавшій — не мертвецъ»!..

   И князь Данило Родивонычъ невольно смущенъ. Онъ иногда вѣритъ, что Милуша на томъ свѣтѣ давно, что погибла, изрубленная въ куски промчавшимся дикимъ и пьянымъ Пугачемъ. А иногда, вспоминая при какихъ обстоятельствахъ, послѣ какого происшествія Милуша исчезла, онъ невольно начинаетъ вѣрить, что она умерла безповоротно… но только для него одного. И столько лѣтъ думаетъ и сомнѣвается князь, что Милуша умерла и что Милуша жива! А кто былъ когда-то невольною причиной погибели или исчезновенія Милуши? Та же Татарка Шерфе, нынѣ княгиня Софья Ивановна.

   А какъ не пристало этому дикому существу это имя! Она впала будто въ дѣтство и про нее словно забыли, а когда вспоминали, то съ презрѣніемъ. У ней было нѣсколько комнатъ, но теперь она полюбила одну изъ нихъ, ту самую маленькую съ лежанкой, гдѣ когда-то жила и была найдена убитою Пугачемъ старуха Кирилловна.

   Комната эта, конечно, была не та же самая, но точь-въ-точь такая же, какъ и та. И Софья Ивановна отъ зари да зари лѣтомъ сидѣла у окошка, а зимой лежала на лежанкѣ. Комнаты этой не любили дворовые, говорили, что не слѣдовало князю строить верха такіе-жь, какіе были прежде. Низъ пускай бы сдѣлалъ, каковъ онъ былъ, а верхъ надо было перемѣнить. А то грѣхъ вышелъ…

   И говорили дворовые про верхній этажъ, выстроенный въ подражаніе прежнему, что тамъ не чисто… Ходитъ тамъ убитая Кирилловна и любитъ она пуще всего ту самую свою горницу, гдѣ живетъ теперь княгиня. И только одна княгиня безстрашная, потому что не Русская, можетъ тамъ жить. Многіе видѣли старую, сѣдую старуху, бродящую въ полночь по верху, но корридорамъ и по горницамъ, и всѣ признали Кирилловну. Нашлись и такія въ числѣ сѣнныхъ дѣвушекъ, которыя божились и клялись, что видѣли какъ Кирилловна ночью приходила, ложилась рядомъ съ княгиней на лежанкѣ и душила вторую жену князя. А та хрипитъ и спитъ!… И это обстоятельство, что княгиня Софья Ивановна полюбила ту самую лежанку, гдѣ погибла насильственною смертью старушка няня первой любимой княгини, всѣ считали плохимъ предзнаменованіемъ для второй княгини.

   — До добра не доведетъ ее…

   Князь конечно видѣлъ и сознавалъ, въ какомъ презрѣніи у всѣхъ его жена. Человѣкъ не вѣрующій, онъ иногда смутно чувствовалъ, что эта вторая жена послана ему судьбой въ наказаніе за то, что онъ извелъ и погубилъ первую. Часто думалъ князь и желалъ смерти для этого дикаго существа, которое позорило его, служа посмѣшищемъ для враговъ его. Но княгиня обѣщала прожить повидимому до глубокой старости.

   Князь жилъ замкнутою жизнью. Когда вокругъ него каждый баринъ былъ хлѣбосолъ, онъ заперся, по милости этой княгини, про которую тайкомъ послѣдніе изъ дворовыхъ людей говорили: «какая же она княгиня!»

   Князю стыдно было давать пиры и балы, на которыхъ появлялась бы такая княгиня Хвалынская.

   Дѣйствительно, Софья Ивановна или Шерфе сидѣла вѣчно у себя, неряшливо одѣтая, и ко всему относилась совершенно безучастно. Она никогда не была умна, а теперь отсутствіе не только разума, но всякаго смысла проявлялось постоянно. Даже обстановка ея любимой горницы и ея маленькая, тщедушная, дикая фигурка напоминали какъ бы большую собачью конуру съ лохматою собаченкой. Княгиню такъ и звали тайкомъ. Часто слышался въ усадьбѣ между дворовыми вопросъ:

   — А что собака?!

   Къ довершенію всего, единственнымъ проявленіемъ существованія Шерфе была безпричинная злость. Одно, чѣмъ занималась она всякій день, это мучить и терзать всячески своихъ безчисленныхъ сѣнныхъ и горничныхъ дѣвушекъ. У нея былъ цѣлый штатъ женщинъ и дѣвушекъ отъ сорока до пятнадцати лѣтъ. Княгиня по цѣлымъ днямъ придиралась къ нимъ по поводу всякаго пустяка и постоянно отъ слова переходила къ дѣлу: дралась съ ними, щипала ихъ, сама рѣзала имъ въ наказаніе косы, ставила на колѣни, привязывала на веревкѣ къ кольцу въ стѣнѣ. Въ этомъ не было предѣла ея фантазіи. Почти ежедневно она посылала за дворецкимъ и приказывала ему наказать то одну, то другую дѣвушку или женщину.

   Крутой, сухой и безсердечный князь Данило Родивонычъ часто находилъ, что княгиня переходитъ границы здраваго смысла въ своей жестокости. Но князь разъ навсегда сказалъ себѣ, что не будетъ вступаться въ бабьи дрязги на верху, что ему неприлично судить, права ли княгиня въ своей расправѣ съ женской прислугой.. Лишь за нѣсколько лѣтъ назадъ князь Данило призвалъ однажды дворецкаго и приказалъ ему исполнять повелѣнія княгини съ разумомъ.

   Случилось это вслѣдствіе полученія одной вѣсти, которая тогда быстро облетѣла всю Россію: вѣсть о помѣщицѣ Салтыковой или Салтычихѣ и о томъ, какъ отнеслась къ ней и къ ея дѣйствіямъ царствующая императрица. Вся Россія помѣщичья удивилась и испугалась, узнавъ, что дворянка и старуха, которая, правда, распоряжалась со своими холопами звѣрски, посажена въ клѣтку и показывается народу какъ дикій звѣрь. И во многихъ русскихъ усадьбахъ въ это время стало дворовымъ жить нѣсколько полегче. Князь тоже побоялся срама, если какой-нибудь казанскій чиновникъ донесетъ въ Петербургъ о дѣйствіяхъ княгини Хвалынской, происхожденіемъ изъ простыхъ Татарокъ.

   Отношенія князя съ этою женщиной, которая все-таки была его женой, были самыя странныя. Ей было приказано не являться, по выраженію князя, «растерзанною» и не срамить его при гостяхъ, которые могутъ случайно пріѣхать въ Азгаръ. Для княгини одѣться въ богатые наряды, которые у нея были, перетянуться, причесаться, вообще убраться, было такою пыткой, что она предпочитала сидѣть на верху. Самъ князь приходилъ на верхъ разъ, два въ мѣсяцъ, но онъ приходилъ не къ женѣ. Онъ просто положилъ себѣ сроки, когда онъ долженъ обойти весь домъ какъ хозяинъ, вмѣстѣ съ дворецкимъ и осмотрѣть разныя мелочи, требовавшія исправленія или перемѣны.

   При такого рода обстановкѣ отъ зари до зари тяжелая тишина царила въ громадныхъ хоромахъ.

   Только въ одномъ углу, противоположномъ кабинету князя, въ нижнемъ этажѣ, жилось по-людски, бывало весело, дышалось свободнѣе. На краю этого дома была комната, гдѣ когда-то останавливался князь Иванъ, пріѣзжая къ отцу изъ Казани. Теперь тамъ жила семнадцатилѣтняя княжна Аграфена. Это было единственное существо, которое дворовые любили и съ которымъ отводили душу.

   Князь Данило тоже любилъ свою дочь, которую звалъ Груней. Но княжна Груня не знала этого и была убѣждена, что отецъ ненавидитъ ее. Дѣйствительно, князь по характеру своему относился къ дочери такъ странно, что княжна не могла видѣть въ немъ привязанности къ себѣ. Во-первыхъ, за всю ея жизнь отецъ никогда не приласкалъ дочери, никогда не поцѣловалъ ея такъ, какъ цѣлуютъ другіе. Между отцомъ и ею не было тѣхъ отношеній, которыя она видѣла ежедневно въ средѣ дворовыхъ. Князь даже мало говорилъ съ дочерью. Когда случалась длинная бесѣда, то она, касаясь князя и его прошлаго, была самовосхваленіемъ; если же касалась Груни, то это былъ выговоръ, поученіе какъ вести себя, чего не позволять себѣ. Утромъ и вечеромъ она получала по холодному поцѣлую. И Груня слишкомъ чуждалась отца, чтобы любить его.

   Къ матери уже давно, съ первыхъ лѣтъ, когда она сознательно оглянулась вокругъ себя, явилось у княжны тяжелое чувство грустнаго презрѣнія. Но иначе и быть не могло. Между матерью и дочерью не было ничего общаго, кромѣ поразительнаго сходства въ лицахъ. Княжна была вторая Шерфе, и это обстоятельство, къ несчастію, какъ бы уменьшало любовь отца къ дочери. Груня часто черезчуръ напоминала ему ту вертлявую крымскую Татарку, которую онъ нашелъ въ разгаръ бунта, въ загадочномъ павильонѣ уѣзднаго города, и чья-то наложница тотчасъ же отдалась ему, а затѣмъ самовольно уѣхала за нимъ въ его обозѣ, какъ увязывается за проѣзжимъ чужая собака.

   Дѣйствительно, лицомъ, оригинальнымъ и красивымъ своимъ маленькимъ ростомъ, миніатюрными ручками и ножками, черными и быстрыми глазами, княжна Груня была вторая Шерфе. Посторонніе, знакомые и гости всегда восхищались красавицей княжной, только удивлялись, въ кого она уродилась такая граціозная, маленькая и затѣмъ узнавали стороной, что она — живой портретъ той Татарки, которая нынѣ называется княгиней Софьей Ивановной и не показывается почти никому.

   Самой княжнѣ, хотя она знала и понимала, что очень красива, было однако внутренно обидно, что она портретъ своей матери, съ которою у нея тоже не было почти никакихъ отношеній. Княжна, конечно, бывала у матери на верху всякій день; иногда случалось ей даже вдругъ бѣжать на верхъ, такъ какъ ея главное дѣло по отношенію къ княгинѣ было только одно: вѣчное, постоянное заступничество за горничныхъ, терзаемыхъ на всѣ лады. Груня была единственное существо, которое могло образумить мать, уговорить, успокоить ее и даже иной разъ заставить отвязать и спустить съ веревки какую-нибудь горничную, несмотря на то, что княгиня за часъ передъ тѣмъ поклялась продержать ее цѣлую недѣлю даже безъ пищи. Княгиня часто, разсвирѣпѣвъ отъ гнѣва, кидалась на своихъ холопокъ, но при появленіи княжны она постепенно успокаивалась, уходила и садилась въ уголъ, откуда прислушивалась къ мягкой рѣчи дочери, ворчала себѣ подъ носъ, какъ ворчитъ озлобленный песъ, котораго журитъ хозяинъ.

   Вылитая мать внѣшностью, то-есть лицомъ и миніатюрною фигурою, княжна была только немного выше ростомъ, и движенія ея не были конечно такъ дико угловаты, какими отличалась въ молодости Шерфе. Воспитаніе положило свой лоскъ на внѣшность Груни. Она была быстра, даже порывиста въ движеніяхъ, но граціозна, порой же умѣла быть сдержанною и холодною на видъ какъ отецъ.

   Нравомъ Груня была странною, ей самой непонятною смѣсью. Вкусы, наклонности, даже нѣкоторыя будто врожденныя привычки, съ которыми ей приходилось бороться, ибо разсудокъ ея того требовалъ,— были наслѣдіемъ и отъ безсердечнаго отца, и отъ матери южнаго и полудикаго происхожденія.

   Часто дѣвушка въ глубинѣ души чувствовала себя будто чуждою своей обстановкѣ и средѣ, замкнутою въ тѣсныя рамки скучной, блѣдной и однообразно-пошлой жизни Азгара. Груня подчасъ томилась какъ птица въ клѣткѣ и рвалась на волю… Туда, подальше, повыше, за кругозоръ, въ высь, къ небесамъ…

   Никто не могъ въ Азгарѣ сказать ей, что жизнь, устроенная княземъ для себя и для всѣхъ, была глупымъ и пошлымъ подражаніемъ обстановкѣ мелкихъ германскихъ владѣтельныхъ принцевъ, но Груня сама догадалась и почуяла, что отецъ не живетъ просто, какъ всѣ, какъ ему по душѣ бы хотѣлось, а будто представляетъ что-то изъ себя, такъ же точно, какъ ихъ азгарская домашняя труппа актеровъ представляетъ греческихъ и вавилонскихъ царей и бояръ. Княжна чуяла фальшь обстановки «царька». Кромѣ того, у княжны были съ дѣтства вкусы, которыми она удивляла всѣхъ. Она страстно любила ѣздить верхомъ, а между тѣмъ едва стала она изъ отроковицы дѣвушкой, отецъ запретилъ ей скакать мальчишкой по полямъ. Это было не въ нравахъ.

   Наконецъ, княжна любила бѣды, происшествія, несчастные случаи, любила драму около себя. Это ее оживляло, подымало, будто пробуждало отъ пошлаго сна. Въ этихъ случаяхъ она являлась съ энергическою помощью, насколько позволяло ей званіе княжны Хвалынской. И въ эти минуты она бывала вполнѣ счастлива, чувствуя, что она дѣйствуетъ.

   Но часто, и все чаще теперь, къ семнадцати годамъ, сказывался въ Грунѣ на разные лады самъ князь Данило. Гордость и высокомѣріе княжны по отношенію не къ дворнѣ, а лишь къ тѣмъ, кто воображалъ себя ей равнымъ, не имѣла бы границъ, еслибы не одинъ тайный и горькій помыселъ.

   «По отцу она родовитая, княжна, но по матери — Богъ вѣсть кто!.. такъ какъ мать по происхожденію была тоже, что и какой-нибудь Лаханевъ».

   Положеніе Груни, фальшивое и мудреное, ухудшилось еще относительнымъ образованіемъ. Будь она совершенно безграмотная и невѣжественная, ей было бы конечно легче. Понятно, что князь Хвалынскій, считавшій себя образованнѣйшимъ человѣкомъ своего времени, и по праву, не могъ не обратить вниманія на воспитаніе единственной дочери, которую къ тому же собирался везти въ Петербургъ. Ко двору просвѣщенной и начитанной монархини ему хотѣлось появиться съ дѣвицей-дочерью, какихъ не нашлось бы въ столицѣ.

   Когда Грунѣ минуло тринадцать лѣтъ, князь выписалъ учительницу изъ Франціи. Въ Азгарѣ явилась старая дѣва. Mademoiselle Ausset, сухая и тѣломъ и душой, но умная и образованная. Князь удивилъ дѣвицу несказанно своими свѣдѣніями, а дѣвица съ успѣхомъ выдержала экзаменъ у князя. Вдобавокъ мамзель Оссе, къ удовольствію легковѣрнаго князя, сказалась дальней родственницей писателя моднаго въ Россіи, по милости царицы, то-есть кузиной д’Аламбера. Это былъ вздоръ…

   «Mon cousin, monseur d’Alembert» было третье слово дѣвицы-учительницы въ ея болтовнѣ. Несчастная хвастунья не знала, что у знаменитаго писателя не могло быть родни, такъ какъ онъ самъ былъ найденышъ или подкидышъ на церковную паперть, откуда попалъ въ пріемыши старосты церковнаго.

   Впрочемъ, къ удивленію князя, дѣвица Оссе вдругъ однажды провралась, говоря о писателяхъ энциклопедистахъ. Она заявила, что ея cousin пишетъ подъ двумя именами: D’Alembert и Lambert.

   — Да это два одинаковые писателя, но два разные человѣка, воскликнулъ князь, и съ той минуты заподозрилъ родственныя узы француженки. Тѣмъ не менѣе дѣвица Марія Оссе быстро и умно, даже искусно обучила свою питомицу, русскую княжну. Воспріимчивая и даровитая Груня въ три года узнала все, что знала ея учительница. Нахватавъ вершковъ по всѣмъ предметамъ, княжна равно выучилась у нея искусству выдавать ихъ за сажени. Но въ этомъ рѣдко бывала потребность и рѣдко представлялся случай въ Азгарѣ. Чрезъ три года дѣвица Оссе уѣхала обратно, а княжна, перезабывъ многое, кромѣ французскаго языка, была все-таки, по своему времени, очень образованная дѣвушка.

   Такимъ образомъ положеніе Груни въ громадныхъ хоромахъ Азгара было мудреное съ первыхъ лѣтъ жизни. Едва только хорошенькая, добрая и очень умная дѣвочка оглянулась вокругъ себя, она увидѣла тотъ разладъ, который царствовалъ около нея, а затѣмъ вскорѣ нашла этотъ разладъ и у себя въ душѣ. Отецъ будто чужой. Для нея онъ будто князь Хвалынскій, первый вельможа всей округи по происхожденію и состоянію; а она для него будто не княжна Хвалынская, а дочь какой-то Татарки, которая вдобавокъ, чтобъ усилить горькое чувство на душѣ, была тутъ на лицо, глупая и злая. И въ первый же разъ, будучи лѣтъ двѣнадцати, умненькая дѣвочка, послѣ безобразной исторіи истязаній на верху, продумавъ нѣсколько часовъ о своемъ положеніи, долго проплакала. Ей показалось, что у ней нѣтъ ни отца, ни матери. Сдѣлавшись дѣвушкой-невѣстой, теперь она бы вѣроятно не выдержала подобной обстановки, но на ея счастье нашлась помощь.

   Ея отцомъ съ матерью стала среда, десятки и сотни дворовыхъ. Вся дворня безъ исключенія сначала любила, а потомъ стала обожать княжну. Любовь эта сказывалась теперь тѣмъ, что почти всѣ люди потихоньку просили, молили княжну, когда она не нынче-завтра выйдетъ замужъ, выпросить ихъ у князя въ приданое, чтобы сдѣлаться крѣпостными барышни и ея будущаго мужа. Еслибы, собравшись замужъ, княжна стала просить у отца себѣ въ приданое тѣхъ крѣпостныхъ, которые молили ее объ этомъ, то она вслѣдъ за собою, вмѣстѣ со всякимъ скарбомъ, увезла бы всю наличную дворню изъ Азгара.

   Среда эта, то-есть дворовые, была міромъ, въ которомъ воспиталась княжна. Ихъ заботы и ихъ мечты были ея заботами и мечтами, ихъ горе — ея горемъ, ихъ радости — ея счастьемъ. Княжна относилась ко всякому факту и вообще ко всякому явленію такъ же, какъ вся азгарская дворня. Въ этихъ людяхъ нашла она съ первыхъ лѣтъ то, чего недоставало ей и чего просило ея сердце: ласку, сочувствіе. И всѣ эти Ваньки, Машки, Петрушки и Сашки были ей близкими людьми. Она любила, ненавидѣла, вѣровала, боялась, мечтала… почти такъ же, какъ и они.

   Помимо этой среды у княжны былъ человѣкъ, котораго она любила и который замѣнялъ ей брата, хотя онъ былъ тридцати шести лѣтъ и приходился ей роднымъ дядей.

  

IV.

   Прежняя княжна Хвалынская, которая когда-то оживляла азгарскія хоромы своимъ присутствіемъ и была общею любимицей всѣхъ домочадцевъ, такъ же какъ теперь княжна Груня, то-есть прежняя княжна Фимочка, была теперь уже давно Серафимою Родіоновною Городищевой.

   Послѣ рокового событія въ ея жизни, когда надъ нею, шестнадцатилѣтнею дѣвушкой, любимицей отца, взлелѣянною въ домѣ, какъ цвѣтокъ, страшно наругался промчавшійся чрезъ Азгаръ Пугачъ, а прискакавшій братъ заботами привелъ въ чувство и вернулъ ее къ жизни, Серафима тотчасъ же собралась въ монастырь. Ничего другого, казалось, не оставалось ей въ жизни. Но князь въ эти тяжелыя времена, потерявъ отца, жену, потерявъ и брата, который собирался на вѣки вѣчные ко Святымъ мѣстамъ, не могъ допустить, чтобъ единственный членъ семьи, молоденькая сестра, тоже покинула Азгаръ. Если когда-либо жалость закрадывалась въ сердце князя Данилы, то конечно въ первое время при видѣ несчастной сестры. И князь рѣшилъ тотчасъ же, что онъ найдетъ ей мужа, человѣка, который бы привязался и полюбилъ ее, несмотря на то страшное истязаніе, чрезъ которое прошла несчастная.

   Первое время, болѣе года, несчастная княжна Хвалынская ходила привидѣніемъ. И здоровье было потрясено пережитымъ ужаснымъ событіемъ, перенесеннымъ истязаніемъ; и нравственно была она принижена, оскорблена: казалось, въ душѣ ея все было потоптано въ грязь, осквернено злодѣемъ, наругавшимся надъ ней. Спасенія не было. Вернуться къ жизни духовной такъ же, какъ уходъ брата вернулъ ее къ жизни физической, было повидимому немыслимо.

   По счастію на княжнѣ Фимѣ оправдалось повѣрье, что время — лучшій лѣкарь для духовныхъ недуговъ.

   Фима рѣшилась бѣжать отъ людей въ монастырь и скрыть въ кельѣ свой позоръ и свое горе. Князь не противорѣчилъ, но откладывалъ, твердо рѣшивъ устроить судьбу сестры, выдать ее замужъ. Мужъ, дѣти и время, былье… заслонятъ, затуманятъ въ ея прошломъ роковое событіе.

   Князь, обвѣнчавшись съ Шерфе изъ-за ожидаемаго на свѣтъ ребенка, быть-можетъ первенца-сына, нашелъ предлогъ задержать поступленіе сестры въ монастырь. Онъ понималъ, что княгинею Хвалынской будетъ невозможное въ смыслѣ приличія существо, и просилъ молоденькую сестру остаться съ нимъ, чтобы взять на себя перевоспитаніе дикой татарки. Серафима согласилась, и принялась за дѣло ревностно, стараясь всячески сдѣлать что-нибудь изъ новой невѣстки. И въ первое время новая княгиня Софья Ивановна много измѣнилась, какъ бы обѣщая сдѣлаться приличною княгиней Хвалынскою.

   Почти одновременно съ тѣмъ, какъ Данило Родивонычъ вошелъ во вновь воздвигнутыя хоромы, явился въ сосѣдствѣ ихъ молодой помѣщикъ, покинувшій службу и поселившійся въ своемъ маленькомъ имѣніи около Азгара. Это былъ Петръ Городищевъ, родной братъ того несчастнаго, котораго причли къ злодѣямъ и бунтовщикамъ.

   Когда-то князь Данило случайно присутствовалъ при казни Павла Городищева.

   Съ тѣхъ поръ, что весь край успокоился, многіе образумились, одумались, весь Пугачевскій бунтъ всякому представлялся въ нѣсколько иномъ видѣ. Многое объяснилось. Князь Данило зналъ, какъ и другіе, какимъ образомъ нѣкоторые изъ столбовыхъ дворянъ замѣшались въ мужицкій бунтъ. Въ Казанскомъ округѣ всѣмъ было извѣстно, что Андрей Уздальскій пошелъ въ Пугачевцы вслѣдствіе истязанія его на дворѣ Азгара, по приказанію того же князя Данилы. Въ этомъ дѣяніи князь не раскаивался. Изъ-за Андрея произошла та драма его жизни, послѣдствіемъ коей было теперь исчезновеніе, а вѣроятно и смерть княгини Людмилы. Равно извѣстно было Казанскому дворянству, что Павелъ Городищевъ былъ разстрѣлянъ въ Кичуѣ русскими войсками какъ бунтовщикъ.

   Исторія Городищева была теперь всѣмъ извѣстна. Всѣ знали, что юный офицеръ, отпущенный Пугачевымъ на свободу, съ условіемъ ѣхать отъ него гонцомъ къ главнокомандующему царскими войсками, далъ честное слово исполнить порученіе. Далъ слово, сдержалъ его, какъ подобало дворянину, и былъ разстрѣлянъ, по приказу Бибикова, какъ тоже подобало главнокомандующему.

   При появленіи Петра Городищева въ окрестностяхъ Азгара князь Данило вспомнилъ о погибели его старшаго брата и своего деньщика Алеши, и на этотъ разъ пожалѣлъ, что когда-то не удалось ему спасти юнаго офицера, бывшаго перваго друга его брата Ивана. За это время князю Данилѣ Родивонычу все чаще и чаще мерещилось доброе, искаженное испугомъ лице Алеши, привязаннаго къ столбу и ожидающаго залпа изъ десятковъ ружей… и смерти. А онъ, князь, вмѣсто того, чтобы стоять въ переднемъ ряду толпы зѣвакъ, могъ остановить казнь, сказать одно слово Бибикову и спасти его, просить хотя бы отстрочки, дабы разъяснить дѣло, наконецъ просить помилованія у государыни. Но онъ стоитъ и смѣется. И только одно извиненіе было у князя, что въ эту минуту онъ былъ пораженъ другимъ событіемъ. Вѣдь вслѣдъ за Алешей чуть не разстрѣляли князя Ивана.

   Какимъ образомъ родилась въ головѣ князя мысль о женитьбѣ сосѣда, Петра Городищева, на сестрѣ Серафимѣ, князь теперь не помнилъ. Но онъ взялся за дѣло упрямо, настойчиво.

   Съ той минуты, что князь рѣшилъ не допускать поступленія сестры въ монастырь, онъ началъ искать ей подходящаго жениха. Дѣло казалось труднымъ. Судьба княжны во время разгрома Азгара хотя и была тщательно скрыта княземъ, все-таки огласилась. И это обстоятельство лучше всего доказывало князю, что были и есть еще на свѣтѣ и въ околоткѣ свидѣтели или виновники истязанія сестры. Они, укрываясь отъ его мести, все-таки разнесли слухъ или разсказъ объ ея ужасной участи.

   Поэтому ради ложнаго стыда не всякій въ сосѣдствѣ могъ рѣшиться на женитьбу. А тотъ неимущій голякъ-дворянинъ, который бы взялъ Фиму въ жены за ея приданое, былъ князю не нуженъ.

   «Вотъ бы женихъ сестрѣ»! подумалъ князь, узнавъ о появленіи въ околоткѣ молодого Городищева, гвардейца, помѣщика съ достаткомъ и стариннаго столбового дворянина. Вдобавокъ Петръ Городищевъ былъ когда-то шаферомъ князя на его свадьбѣ. И гордый Данило Родивонычъ, напрасно прождавъ къ себѣ молодого Преображенца, который не дѣлалъ визита отчасти изъ лѣни и безпечности, вдругъ собрался на псовую охоту, около имѣнія Городищева; на охотѣ князь повредилъ себѣ будто бы ногу, заѣхалъ къ сосѣду, послалъ за костоправомъ, а пока возобновилъ знакомство съ хозяиномъ. Онъ зазвалъ конечно къ себѣ молодого малаго, веселаго и добродушнаго, какимъ былъ и его погибшій братъ. Городищеву было уже болѣе двадцати лѣтъ. Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ всякаго рода хлопотъ и ухищреній, молодой офицеръ Преображенецъ началъ бывать очень часто въ Азгарѣ. Молодые люди не забыли и теперь помянули прошлое… Петя Городищевъ когда-то, до поступленія на службу, ѣзжалъ въ Азгаръ и былъ предметомъ первой любви княжны. Вскорѣ офицеръ, хотя и считался женихомъ какой-то барышни въ Саратовѣ, сдѣлался мужемъ Серафимы.

   Молодые поселились въ отличномъ имѣніи по сосѣдству съ Азгаромъ, которое князь отдѣлилъ въ приданое, и благополучіе сестры было однимъ изъ немногихъ добрыхъ дѣлъ князя. Съ тѣхъ поръ однако прошло уже лѣтъ пятнадцать, и такъ какъ Городищевъ былъ большой поклонникъ прекраснаго пола, вина и картъ, то часто измѣнялъ женѣ. Но онъ все-таки на свой ладъ искренно и глубоко любилъ ее, она была его лучшимъ другомъ.

   Серафима Родивоновна, съ своей стороны, обожала своего мужа, который, женившись на ней, отчасти вычеркнулъ однимъ махомъ страшную страницу изъ ея жизни. Кромѣ того, она, конечно, была примѣрною матерью, и вся ея жизнь, всѣ помыслы ежедневной жизни принадлежали тремъ дѣтямъ: мальчику Родивону, второму мальчику Павлу и дѣвочкѣ Людмилѣ. Часто, оглядывая троихъ дѣтей своихъ, Серафима Родивоновна, грустно понуривъ голову, вспоминала прошлые страшные дни и думала: вотъ три имени трехъ дорогихъ существъ для нея и для мужа, которыя на разные лады потонули въ страшномъ разливанномъ морѣ крови людской.

   Дѣти были уже велики и знали тоже, что дѣдушку Родивона Зосимыча убили бунтовщики-холопы и Пугачевцы, что дядю Пашу убили царицыны солдаты, что тетя Милуша пропала безъ вѣсти. И дѣти, на этотъ разъ такъ же какъ и гласъ народа, говорили матери:

   — Можетъ-быть тетя и жива, можетъ-быть вдругъ придетъ…

   Но если князь Данило до сихъ поръ въ глубинѣ души не рѣшилъ вопроса, жива ли Людмила или нѣтъ, то Серафима Родивоновна была убѣждена въ смерти Милуши. Когда-то старикъ Архипычъ, принесшій вѣсть о погибели княгини и помилованный княземъ, часто разсказывалъ всѣмъ какъ исчезла Людмила Дмитріевна. Серафима знала подробно всю исторію и рѣшила своимъ женскимъ сердцемъ, что Милуша, оскорбленная и нравственно убитая поступками мужа, вѣроятно сама умышленно отдалась въ руки орды Пугача. И конечно она безслѣдно погибла… исчезла какъ былинка земная, подъятая страшнымъ вихремъ, исчезаетъ въ безграничной шири небесной.

   Серафима Родивоновна, конечно, не имѣла никакихъ сношеній со второю женой брата, но очень любила племянницу, занималась ею. Вспоминая, что хорошаго и что дурного принесла ей когда-то среда дворовыхъ и обстановка всей жизни въ Азгарѣ, бывшая княжна Серафима Родивоновна боялась, что княжна Аграфена Даниловна поставлена совершенно въ то же самое положеніе. Городищева вспоминала все, что развращающимъ образомъ дѣйствовало на нее когда-то, и угадывала, что эта обстановка должна точно такъ же дѣйствовать теперь на ея племянницу. Она помнила хорошо свою тайную влюбленность въ одного Николая, простого двороваго лакея, но красавца собой. И въ этомъ отношеніи Серафима Родивоновна сдѣлала все, что могла, въ своихъ бесѣдахъ съ Груней. Глядя на нее и на ея жизнь въ Азгарѣ, Городищева невольно видѣла свою жизнь съ отцомъ въ отсутствіи обоихъ братьевъ, и поэтому какъ бы видѣла насквозь душу Груни.

   Княжна Груня любила тетку, но за послѣднее время стала обожать дядю. А между тѣмъ отношенія «дяди Пети», человѣка пожилого, но юнаго характеромъ, и его племянницы которой было всего семнадцать лѣтъ, были особенныя.

   Городищеву сильно нравилась племянница, какъ красивая и пылкая женщина. Онъ просто былъ влюбленъ въ Груню, много всячески занимался ею, веселилъ ее, исполнялъ малѣйшія ея прихоти и затѣи, въ качествѣ дяди увозилъ ее изъ Азгара къ себѣ на цѣлыя недѣли. Но дядя такъ занимался племянницей, что Серафимѣ Родивоновнѣ, никогда не ревновавшей мужа, теперь было непріятно, и въ этихъ отношеніяхъ было что-то оскорбительное для нея, какъ для женщины. Она, которая всячески старалась спасти воображеніе и душу племянницы отъ вліянія среды въ Азгарѣ, спасти ото всего, что когда-то вліяло на ея помыслы, теперь видѣла, что мужъ своимъ страннымъ обхожденіемъ съ даровитою племянницей можетъ еще пагубнѣе подѣйствовать на ея пылкую природу.

   И дѣйствительно, если въ чувствѣ Городищева къ племянницѣ была большая доля влюбленности, то княжна тоже относилась къ своему сорокалѣтнему дядѣ, моложавому на видъ, веселому и безпечному — тоже не какъ къ старшему и не какъ къ родственнику, а нѣсколько странно. Она еще не могла вполнѣ уяснить себѣ собственнаго чувства, когда оно уже стало ни чѣмъ инымъ, какъ юною, легкою и безсознательною первою любовью.

  

V.

   За послѣдніе три, четыре года, съ 1789 по 1792, князь былъ особенно суровъ, задумчивъ и озабоченъ. Всѣ знали причину этого мрачнаго настроенія духа, но никто не вѣрилъ ей: ни близкіе, ни домочадцы и нахлѣбники, ни дворня. Даже знакомые сосѣди и казанскіе дворяне сомнѣвались въ искренности объясненій князя, который не таилъ причины этой перемѣны въ себѣ, а напротивъ высказывался постоянно, рѣзко и краснорѣчиво.

   Вотъ въ этомъ общемъ сомнѣніи и недовѣріи и сказалась вдругъ наглядно и ярко та широкая пропасть, которая лежала между княземъ, образованнымъ и просвѣщеннымъ сыномъ своего вѣка, и всѣми его окружающими. Въ немъ сказывался гражданинъ и патріотъ, а вокругъ него были дворяне, купцы и крестьяне, но гражданъ не было.

   Князь озабочивался и скорбѣлъ о русскихъ дѣлахъ, о положеніи своего отечества, о нестроеніи внутреннемъ, о внѣшнихъ затрудненіяхъ и неудачахъ. А соотечественники-современники даже не вѣрили ему.

   — Ломается! знать влюбился, да незадача. Либо любовница сбѣжала! Либо захворалъ смертельною болѣзнью, въ которой сознаться не хочетъ! догадывались кругомъ него.

   Понимая эту дикость кругомъ себя, отсутствіе всякаго гражданскаго чувства въ дворянствѣ округа, князь отводилъ душу въ перепискѣ съ двумя, тремя столичными друзьями, между прочимъ со знаменитымъ по учености Иваномъ Ивановичемъ Шуваловымъ, такъ какъ вокругъ Азгара не съ кѣмъ было душу отвести. Патріотическую скорбь Хвалынскаго принимали за ложь, за отводъ глазъ. Дѣйствительно, князь и умомъ, и начитанностью былъ неизмѣримо выше своей среды, или между нимъ, его помыслами, мечтами, желаньями и всѣмъ нравственнымъ міркомъ мѣстной дворянской среды была пропасть.

   А пока Казанцы всѣхъ сословій пили, ѣли, спали, ссорились и мирились, женились и умирали — было чѣмъ тревожиться, о чѣмъ скорбѣть, чего опасаться…

   Въ князѣ года три уже, конечно временами, затихая и снова загораясь еще сильнѣе, происходила борьба съ самимъ собой, борьба гражданина съ облѣнившимся отчасти помѣщикомъ, пожалуй даже борьба мечтаній и вожделѣній честолюбца съ гордостію «Азгарскаго царька». Князь порывался въ Петербургъ, собирался и снова оставался. Одно чувство влекло его туда, гдѣ рѣшаются судьбы Россіи, гдѣ дѣйствуетъ мудрый, но состарѣвшійся монархъ-женщина; другое чувство говорило: «Подъ команду мальчишекъ, выскочекъ!? Ступай, унижайся! Платону Зубову иди сапоги чистить!»

   И князь волновался, угрюмо задумывался, и все-таки не рѣшался покинуть насиженное въ Азгарѣ мѣсто, вокругъ котораго тѣснился свой придворный штатъ холоповъ и полухолоповъ, гдѣ всякая мимолетная прихоть его была закономъ чуть не на сто верстъ кругомъ.

   Долгъ гражданина, патріотизмъ, присяга, отечество, все это были любимые коньки князя — и искренно. Тотъ князь Хвалынскій, который былъ когда-то героемъ войнъ съ Турціей и битвъ съ конфедератами Бара, который затѣмъ здѣсь уже, въ Азгарѣ, бросилъ вдругъ молодую жену чрезъ мѣсяцъ послѣ свадьбы и поскакалъ усмирять и вѣшать Пугачевцевъ,— тотъ же самый ретивый гражданинъ и воинъ, видно еще не умеръ вполнѣ въ праздномъ, сластолюбивомъ вельможѣ, еще не заглохъ среди скуки и разврата вотчины его. Князь Данило былъ вѣренъ себѣ теперь, какъ и во дни юности: слово — съ дѣломъ, чувства и помыслы искренніе — съ поступками шли въ разрѣзъ.

   Князь, окруженный въ кабинетѣ французскими изданіями, гдѣ виднѣлись постоянно не сходя со стола и «Contrat Social», и «Lettres Persanes», и «Esprit des Lois», не только былъ, но старался послѣдовательно быть бичемъ въ управленіи своими подданными. Его ласкала мысль, что отъ одного его слова, сказаннаго тихо, кончиками губъ, какъ бы упавшаго ненарокомъ съ языка, зависѣла жизнь человѣка, существованіе цѣлой семьи съ бабами и ребятами.

   Образованіе и начитанность, всосавшіяся въ монгольскую кровь выходца изъ Золотой орды — по своимъ предкамъ, въ себялюбца по рожденію, въ деспота по обычаю его родины, оказались безсильны предъ этою природой. Азія подобострастно пошла за помощью къ Европѣ и съ величаніемъ, съ «осанной» ей, на словахъ, на дѣлѣ обратили ее въ рабыню свою. Наука, приниженная и порабощенная, явилась въ князѣ Хвалынскомъ не судьей и карателемъ его дѣяній, а жалкою пособницей всякому порыву, всякой прихоти его восточно-южной, кипчакской крови. Той мало изслѣдованной, будто вулканической, вѣроятно огненной крови, которая текла когда-то въ жилахъ Тамерлановъ и Чингисхановъ.

   Наука, взятая княземъ Хвалынскимъ изъ Европы, которой онъ будто бы поклонялся, помогала ему разсматривать свою азіатскую натуру и всѣ свои крупные пороки съ такой высоты умственнаго полета, откуда земные плоды ихъ, то-есть его дѣянія, казались ничтожными, атомическими уклоненіями отъ божескихъ и людскихъ законовъ. Что такое самоубійство дѣвочки, взятой силою съ деревни на ложе князя, лишенной жениха, угнаннаго въ Сибирь на канатѣ, въ сравненіи съ принципомъ «вооруженнаго нейтралитета», о которомъ онъ переписывался цѣлый годъ съ Панинымъ; или — еще выше — въ сравненіи съ ученіемъ о «монадахъ»; или — на самой высотѣ — въ сравненіи съ Сатурномъ, его кольцами и семью лунами {Послѣдній, осьмой числомъ и седьмой по порядку расположенія спутникъ Сатурна былъ, какъ извѣстно, открытъ лишь въ 1848 году.}.

   Впрочемъ, за послѣдніе годы князь сталъ менѣе деспотиченъ и прихотливъ, ибо у него было менѣе празднаго времени и болѣе заботъ высшаго рода.

   Была одна причина угрюмаго настроенія князя, которая быть-можетъ и въ высшихъ сферахъ Петербурга изумила бы всѣхъ. Князь Хвалынскій, бывшій любимецъ монархини, почти самъ отказавшійся отъ блестящей государственной дѣятельности и карьеры, чтобы запереться въ глуши деревни, слѣдилъ все-таки за всѣмъ и за всѣми. Стоя въ сторонѣ отъ дѣйствующихъ лицъ и ихъ политическаго лицедѣйства, князь видѣлъ и замѣчалъ многое, чего они сами и не чуяли.

   Такъ теперь князя озабочивала, даже изумляла перемѣна, которую онъ находилъ въ образѣ мыслей царицы: то, что думала и говорила она когда-то и что думаетъ и говоритъ онъ попрежнему теперь, стало гонимо, судимо, наказуемо… Разумъ и справедливость въ законахъ и властителяхъ, любовь къ просвѣщенію и жажда его распространенія, свобода совѣсти, прямое, правдивое слово… все это стало вдругъ называться «вольнодуміемъ», преступностью, «заразой французской». Многихъ друзей князя преслѣдовали, судили, ссылали за то, что они думали и говорили то же самое, что онъ двадцать лѣтъ назадъ слышалъ изъ устъ монархини. Если онъ, Хвалынскій, еще уцѣлѣлъ, то благодаря только своему имени и положенію, своей прошлой близости къ царицѣ.

   — Неужели это плодъ вліянія такихъ мальчишекъ, недорослей и недоучекъ, какъ Зубовъ и предыдущіе фавориты? думалъ князь.— Или просто старость, усталость, боязнь той бури, которая поднялась въ Европѣ, тѣхъ замѣшательствъ которыя вдругъ народились въ отечествѣ?

   За послѣдніе годы русскія дѣла были въ такомъ положеніи, что всѣ умные и дальновидные люди опасались, какъ бы великая императрица послѣ долгаго счастливаго царствованія искуснаго и блестящаго, не была вовлечена разными неспособными и невѣжественными фаворитами въ цѣлое море бѣдствій, въ которомъ могутъ погибнуть всѣ плоды тридцатилѣтняго мудраго правленія, а вмѣстѣ съ ними могущество и слава Россіи. Этого боялся и князь, который много читалъ, выписывалъ даже иностранныя брошюры и газеты и, за этотъ періодъ времени, сталъ человѣкомъ вполнѣ свѣдущимъ. Не имѣя возможности съ кѣмъ-либо провѣрять свои собственныя, чтеніемъ добытыя воззрѣнія, онъ былъ часто кривотолкъ, на все-таки былъ настолько отъ природы разуменъ и настолько теперь образованъ, что политическое положеніе Европы представлялось ему совершенно ясно, и онъ могъ здраво и вѣрно судить о всѣхъ событіяхъ и явленіяхъ своего времени. Разыгравшаяся во Франціи государственная буря, бывшая теперь въ самомъ разгарѣ, смутила и напугала князя не менѣе другихъ современниковъ, но онъ не вѣрилъ въ опасность «заразы французской». Въ своемъ отечествѣ онъ боялся иного. Онъ видѣлъ ясно, что война съ Турціей, которая была тяжелымъ бременемъ для Россіи, начата и ведется какъ-то странно. Руководитель войны, тотъ кто былъ душою всего этого громаднаго предпріятія, былъ человѣкъ для князя Данилы ненавистный. Ненависть его къ «циклопу», какъ звалъ онъ Потемкина, не улеглась съ годами. Но откладывая въ сторону свою нелюбовь къ человѣку, онъ безпристрастно относился ко всѣмъ дѣйствіямъ князя Таврическаго, и все-таки находилъ веденіе кампаніи крайне страннымъ. Онъ видѣлъ во всемъ лѣнь, распущенность, прихотливость и капризы властолюбца. Князь давно бы поскакалъ на берега Дуная и предложилъ бы свои услуги, такъ же, какъ когда-то въ Пугачевщину предложилъ ихъ Бибикову, сталъ бы дѣйствовать, быть можетъ такъ же круто, иногда не цѣлесообразно, и все таки принесъ бы свою долю пользы. Но ѣхать подъ команду ненавистнаго ему Потемкина было невозможно. Личная непріязнь не хотѣла уступить гражданскому чувству долга.

   Однажды дошла до Азгара вѣсть, которая сильно смутила князя. Эта вѣсть смутила и всю Россію. Война съ Турціей была на плечахъ, туда шелъ послѣдній солдатъ, увозился послѣдній бумажный рубль, а тутъ вдругъ старинный врагъ русскій, Швеція, пользуясь обстоятельствами, придралась къ самому незначительному пустяку и объявила войну.

   Впервые за все царствованіе Екатерины русскіе люди сильно призадумались. Въ исторіи не мало примѣровъ, какъ долгія блестящія царствованія кончались рядомъ гибельныхъ промаховъ, ошибокъ. Какъ будто бы самъ монархъ или правители, поощряемые долгими и постоянными успѣхами, обманутые вѣчною удачей въ прошломъ, становились смѣлѣе въ своихъ дѣяніяхъ и съ большею безпечностью шли на встрѣчу или даже сами вызывали громадныя событія.

   Теперь правительство, въ своемъ воззваніи по поводу Шведской войны, съ небывалою дотолѣ откровенностью объявило о своемъ трудномъ положеніи. Одинъ врагъ на одной окраинѣ — южной; врагъ сильный, вѣковой, съ которымъ дѣло все болѣе запутывается и требуетъ все большихъ и большихъ жертвъ!… На другой окраинѣ громаднаго отечества, но въ то же время на подачу руки отъ столицы, за нѣсколько десятковъ верстъ отъ дворца монархини, народился новый врагъ.

   Все дворянство немедленно отвѣчало пожертвованіями людей и денегъ, хотя съ тайнымъ ропотомъ.

   Князь Хвалынскій сильно сталъ бороться съ самимъ собою, когда новая бѣда угрожала Россіи и ему уже нельзя было успокоивать свою совѣсть личными побужденіями. Въ арміи, которая формировалась и должна была дѣйствовать въ Финляндіи, подъ начальствомъ Салтыкова, у него не была личныхъ враговъ. Но двинуться, бросить все, перемѣнить свой образъ жизни, сдѣлаться изъ «Азгарскаго царька» снова воиномъ, попасть подъ команду разныхъ молокососовъ, которые обогнали его чиномъ, пока онъ сидѣлъ въ Азгарѣ, было мудрено.

   Князь цѣлое лѣто проколебался, смущался, самъ себя попрекалъ, съ нетерпѣніемъ ожидалъ каждую почту, съ жадностью прочитывалъ и вѣдомости, и письма столичныхъ знакомыхъ… Наконецъ онъ далъ себѣ слово, что если шведская кампанія не будетъ удачна, то онъ немедленно выѣдетъ въ Петербургъ и станетъ въ ряды защитниковъ престола въ самомъ тѣсномъ смыслѣ этого слова, такъ какъ многіе опасались войны въ нѣсколькихъ верстахъ отъ столицы.

   Побѣды русскаго флота въ Финскомъ заливѣ, подъ командой адмираловъ Грейга, Чигагова и Крузе, нѣсколько успокоили князя Данилу. По полученіи же извѣстія о Ревельскомъ сраженіи, князь ликовалъ, и въ тотъ же вечеръ въ Азгарѣ была иллюминація. Дворовымъ и крестьянамъ выкатили бочки вина, напекли кучи пироговъ и зажарили двухъ быковъ.

   Но затѣмъ вскорѣ пришло извѣстіе о пораженіи русскаго флота подъ командой принца Нассаускаго и неудачахъ сухопутнаго войска, дѣйствовавшаго въ Финляндіи. А изъ Петербурга князю писали, что во дворцѣ и присутственныхъ мѣстахъ все уложено. Драгоцѣнности и архивы приготовлены вполнѣ, чтобъ увозить въ Новгородъ.

   Князь Данило Родивонычъ рѣшился… И вотъ въ Азгарѣ пронеслась изумительная для всѣхъ вѣсть, что князь собрался на войну.

   Но «Азгарскій царекъ» собрался не просто. Онъ рѣшился явиться въ столицу со своимъ собственнымъ полкомъ, немедленно написалъ письмо государынѣ, предлагая себя и свой конный полкъ въ тысячу человѣкъ для дѣйствій въ Финляндіи, и просилъ дозволенія обмундировать этотъ полкъ, конечно, на свой счетъ, въ тотъ мундиръ, который онъ имѣлъ когда-то честь надѣть изъ первыхъ. Иначе говоря, князь просилъ дозволенія одѣть свой полкъ гусарами.

   По Азгару, по хоромамъ, словно прошло дуновеніе новаго вѣтра, и все оживилось. Князь вставалъ еще ранѣе обыкновеннаго и уже не сидѣлъ одинъ у себя въ кабинетѣ, а призывалъ то того, то другого изъ своихъ придворныхъ. Гонцы и посланцы поскакали во всѣ вотчины, которымъ князь и счета не зналъ хорошенько.

   Всѣ обитатели Азгара волновались. Многіе изъ дворовыхъ, многіе изъ нахлѣбниковъ опасались поневолѣ попасть въ воины и не нынѣ, завтра, отправляться на бой со Шведомъ. Нѣкоторымъ изъ обитателей слово Шведъ казалось гораздо страшнѣе слова: Турка. Сражаться съ послѣднимъ какъ-то привыкли. Въ Азгарѣ были старики и пожилые инвалиды, вернувшіеся домой, и съ ихъ словъ старъ и малъ знали, что Турокъ вовсе не страшенъ и «такой же вотъ человѣкъ, какъ и всѣ… А это только такъ издали страшно сдается». Но что такое «Шведъ» — никому изъ этихъ инвалидовъ не было доподлинно извѣстно.

   Князь собирался долго, и однажды утромъ весь Азгаръ возликовалъ, какъ еще ни разу не бывало со времени свадьбы княжны Фимы. Самъ князь объявилъ, прочитавъ газеты, что всѣмъ сборамъ конецъ, ничего не нужно… Шведъ струсилъ и замирился…

   — И слава Тебѣ, Господи! восклицали сотни голосовъ и во дворѣ и на слободѣ.— Стало-быть, все останется по старому! А главное дѣло, гусарскаго полка изъ собственныхъ дворовыхъ и крестьянъ — не будетъ!

  

VI.

   Рано утромъ въ ненастный и холодный сентябрьскій день, отъ котораго вѣяло приближеніемъ зимы, въ азгарскихъ хоромахъ и флигеляхъ все поднялось на ноги нѣсколько ранѣе обыкновеннаго. Придворный штатъ князя Хвалынскаго, нахлѣбники и приживальщики всюду поднимались, тщательно прибирались, надѣвали лучшее платье, причесываясь, а нѣкоторые и припудриваясь аккуратнѣе. Десятка два экипажей всѣхъ сортовъ, по большей части линеекъ, вскорѣ загромоздили княжій дворъ.

   Всѣ обитатели копошились повсюду, начиная отъ верхнихъ комнатъ, гдѣ одѣвалась и суетилась княгиня, которая ожесточеннѣе и злѣе чѣмъ когда-либо бранилась съ горничными. Но въ этой всеобщей суетнѣ не было ничего веселаго; на всемъ и на всѣхъ лежала какая-то особенная печать, точно весь этотъ людъ собирался не на праздникъ, а на похороны. Отчасти оно такъ и было.

   День этотъ былъ днемъ Св. Людмилы. Хотя Азгарцы ни за что не хотѣли почитать княгиню Людмилу Дмитріевну покойницей, тѣмъ не менѣе, но строжайшему приказанію князя, всѣ ежегодно собирались въ церковь на заупокойную обѣдню. Но вѣря въ благополучное существованіе на бѣломъ свѣтѣ бросившей мужа княгини, они суевѣрно избѣгали того, чтобы въ церкви молиться за ея упокой. Изъ года въ годъ все меньше и меньше народу собиралось въ этотъ день въ храмѣ, и князь за послѣдній годъ вдругъ очутился за обѣдней съ какими-нибудь тремя десятками ближайшей дворни.

   Теперь, за нѣсколько дней, былъ поэтому подтвержденъ строжайшій приказъ всѣмъ быть въ храмѣ. И все поднялось и собралось, но все роптало… Во многихъ флигеляхъ, гдѣ жили старѣйшіе дворовые азгарскіе, слышенъ былъ недовольный ропотъ, что заставляютъ насильно «царствія небеснаго желать и со святыми упокой пѣть» живому человѣку.

   Часовъ въ девять, Данило Родивоновичъ, готовый совсѣмъ, послалъ первое лицо въ Азгарѣ, своего любимца старика Агаѳонова, узнать на половинѣ княжны, готова ли она ѣхать.

   Въ большой залѣ, гдѣ когда-то, до Пугачевщины, во времена Родивона Зосимыча давались такіе веселые обѣды и вечера, уже собралось до сотни народа всякаго пола и возраста. Тутъ были старики, юноши и ребята; старухи, молоденькія дѣвушки и крошечныя дѣвочки; были и безобразно некрасивыя собою личности; было и нѣсколько красивыхъ женщинъ и молодыхъ дѣвушекъ, а между ними одна славившаяся своей красотой.

   Вся эта разнохарактерная толпа явилась сюда ждать выхода «Азгарскаго царька», своего повелителя и благодѣтеля. Тутъ были и дворяне, и купцы, и мѣщане, и вольные люди; и крѣпостные, и Русскіе, и инородцы, и иноземцы…

   Невдалекѣ отъ запертой двери въ кабинетъ князя, гдѣ стояли часовые, съ саблями наголо, два домашніе гусара, сидѣлъ благообразный, сѣдой старикъ съ той красавицей дочерью своей, которая славилась во всемъ околоткѣ прелестнымъ лицомъ и прелестнымъ нравомъ.

   Во время Пугачевщины князь нашелъ въ полѣ, на дорогѣ, выбившагося изъ силъ человѣчка въ изодранномъ капитанскомъ мундирѣ, съ крошечнымъ ребенкомъ на рукахъ,— и дворянинъ Осокинъ со своею малюткой пріютился въ Азгарѣ. Теперь это былъ уже болѣзненный, честнѣйшій и скромнѣйшій старикъ, а крошка стала извѣстною на весь околотокъ красавицей.

   Въ той же залѣ, въ углу на креслахъ, сидѣлъ въ нѣсколько потертомъ мундирѣ, съ пунцовою физіономіей, съ багрянымъ носомъ и большими злыми глазами на выкатѣ, одинъ изъ самыхъ чиновныхъ нахлѣбниковъ, по чину бригадиръ, по происхожденію дворянинъ, хотя и не русскій, князь Урсланъ-Бековъ. Около него была, въ какомъ-то странномъ нарядѣ, къ которому однако давно привыкъ Азгаръ, съ двумя атласными мѣшечками, пришитыми къ груди, съ вышитою золотой шапочкой на головѣ, супруга Урсланъ-Бекова. Она носила постоянно нѣсколько фантастическій костюмъ. Это была женщина уже лѣтъ подъ шестьдесятъ, но на видъ издали казалось ей не болѣе сорока, такъ какъ подрумяненныя щеки, подсурмленные глаза, отсутствіе морщинъ, благодаря какому-то притиранію, дѣлали ее моложе. За то вблизи старость еще ярче сквозила въ глазахъ, губахъ, беззубомъ ртѣ и производила, разумѣется, непріятное, отталкивающее впечатлѣніе.

   Эти двѣ личности играли въ Азгарѣ довольно большую роль. Князь Урсланъ пилъ мертвую, и ему это не запрещалось. Когда онъ былъ пьянъ, то совершенно уподоблялся животному, смирному, но отвратительному. Когда онъ бывалъ трезвъ, то могъ быть занимательнымъ собесѣдникомъ, такъ какъ за всю свою жизнь много видалъ, во многихъ краяхъ побывалъ. Двѣнадцать лѣтъ былъ онъ на турецкой службѣ, былъ потомъ въ Персіи, въ Тегеранѣ, былъ три года въ плѣну у Туркменъ и сидѣлъ на цѣпи въ арыкѣ, наконецъ сидѣлъ два года въ ямѣ, но не у Туркменъ, а въ Москвѣ за долги. Въ первой ямѣ онъ отъ тоски сталъ философомъ и выучился на пальцахъ дѣлать всѣ четыре ариѳметическія дѣйствія, но зато во второй ямѣ онъ философію и математику замѣнилъ сивухой и окончательно спился съ кругу…

   Княгиня имѣла другую слабость, непреодолимое влеченіе къ юношамъ, хотя была теперь уже стара. Когда выговаривали ей за ея дурное поведеніе, то ловкая старуха ссылалась на то, что женщины ея лѣтъ гораздо болѣе высокопоставленныя, нежели она, точно такъ же мѣняютъ любовниковъ, какъ бѣлье.

   У этой четы были три дочери, но ни одной изъ нихъ не передала княгиня своей прежней красоты. Всѣ три дѣвушки были одна дурнѣе другой.

   Тутъ же въ числѣ прочихъ стоялъ у окошка и тихонько барабанилъ пальцами въ стекло Нѣмецъ изъ такого нѣмецкаго государства, которое, кромѣ князя Данилы Родивоныча, никто въ Азгарѣ выговорить не могъ. Онъ былъ въ синемъ фракѣ съ большими золотыми пуговицами, съ длиннѣйшими фалдами, кончавшимися на четверть отъ пола, и желтомъ камзолѣ. Нѣмецъ этотъ, по фамиліи Катценфуртъ, Богъ-вѣсть когда попалъ сюда въ придворный штатъ князя. Его взяли за музыку, такъ какъ онъ хорошо игралъ на флейтѣ. Но теперь, состарѣвшись, онъ страдалъ одышкой, едва могъ сыграть двѣ піесы и болѣе услаждалъ слухъ Азгарцевъ не музыкой, а разсказами о своихъ талантахъ, которые сгибли де среди грубой обстановки въ необразованной русской землѣ.

   Въ противоположномъ углу, на стулѣ, сидѣлъ характерный высокій, плотный человѣкъ съ оранжевымъ лицомъ, съ крупными рѣзкими чертами лица, съ дикою рѣшимостью въ глазахъ. Одѣтъ онъ былъ такъ же, какъ одѣвались и всѣ дворяне: въ кафтанѣ, камзолѣ, короткихъ брюкахъ, чулкахъ и башмакахъ. Но это все до безобразія къ нему не шло. Казалось, что онъ нарядился ради святокъ. Къ этой фигурѣ шла бы папаха, кафтанъ съ патронами, шашка, даже турецкая чалма или персидскій мерлушчій остроконечникъ. Человѣкъ этотъ въ Азгарѣ былъ уважаемъ всѣми. Это былъ герой временъ Пугачевщины, любимецъ князя и вдобавокъ человѣкъ, котораго, какъ говорилось въ Азгарѣ, была важная общая тайна съ самимъ княземъ. Это былъ Лай-Ханъ, тотъ самый Лай-Ханъ, который во время Пугачевскаго бунта прошелъ огонь и воду, былъ на висѣлицѣ и, спасенный княземъ, привязался къ нему какъ вѣрный песъ. Теперь, конечно, онъ нѣсколько измѣнился, былъ менѣе дикимъ звѣремъ, умѣлъ толково говорить по-русски, хотя съ крайне страннымъ акцентомъ. Онъ былъ давно окрещенъ, назывался Иваномъ Иванычемъ, а фамилія его сочинилась какъ бы сама собой: Лаханевъ. Между Иваномъ Иванычемъ Лаханевымъ и тѣмъ Лай-Ханомъ, который былъ когда-то адъютантомъ Пугачева, хотя еще и было нѣчто общее во внѣшности, но въ привычкахъ уже ничего не было.

   Между княземъ и Лаханевымъ, конечно, не могло быть, какъ увѣряли Азгарцы, важной общей тайны. Лаханевъ зналъ только, какъ очевидецъ, гдѣ именно исчезла, отъѣхавшая предъ тѣмъ съ Архипычемъ, княгиня Людмила Дмитріевна. Вмѣстѣ съ тѣмъ Лаханевъ хорошо зналъ, откуда взялась нынѣшняя княгиня Хвалынская, такъ какъ самъ же, за подарокъ, позволилъ красивой Татаркѣ увязаться за обозомъ князя, посадивъ ее ночью въ одну изъ телѣгъ.

   Одна важная тайна была извѣстна Лаханеву, какъ очевидцу и даже слѣпому орудію преступленія. Прежній Лай-Ханъ видѣлъ своими глазами, какъ былъ выстрѣломъ убитъ «Русый», вельможный бояринъ, котораго считали за Петра Ѳеодоровича, и онъ же, по приказу Пугачева, забросилъ его тѣло въ рѣчку, жалѣя о пропадающихъ на немъ зря сапогахъ. Онъ же видѣлъ потомъ, какъ на утро Петромъ Ѳедоровичемъ и государемъ величали самого Пугачева.

   Но Лаханевъ не зналъ даже, что это важная государственная тайна. Князь же не повѣрилъ вдобавокъ его подробному разсказу объ этомъ…

   Иванъ Ивановичъ Лаханевъ былъ уже давно женатъ на дворовой дѣвушкѣ, за которой князь далъ двѣ тысячи рублей приданаго. У Лаханева былъ свой отдѣльный флигелекъ, и онъ жилъ такъ же хорошо, какъ и бригадиръ. У него уже были дѣти: сынъ, четырнадцатилѣтній мальчикъ, котораго въ Азгарѣ не называли Данькой или Данилкой, а Данилой Иванычемъ, и дочь, еще маленькая, звалась Марьей. Сынъ былъ крестникомъ, конечно, самого князя.

   Семья сидѣла теперь вмѣстѣ, переглядываясь черезъ всю залу, чрезъ ожидающую пеструю толпу придворныхъ, съ княжнами Урсланъ-Бековыми.

   Лаханевы и Урсланъ-Бековы были заклятые враги, принадлежали къ двумъ разнымъ лагерямъ, и вокругъ нихъ группировались болѣе мелкіе приживальщики.

   Кромѣ нихъ, тутъ же ждали выхода три семейства, которыя состояли, всѣ вмѣстѣ взятыя, изъ семнадцати душъ. Первая семья, Лаптевы, мужъ съ женой и съ двумя дѣтьми, были дворяне изъ-подъ Москвы. Вторая семья, до тла разорившіеся однодворцы по состоянію, Татары по происхожденію, князья Энкалычевы, состояла изъ десяти членовъ, пожилого отца и девяти дѣтей отъ восемнадцати до двухлѣтняго возраста. Пятеро были въ залѣ на лицо. Третья семья изъ четырехъ душъ: дряхлой старухи со взрослыми внуками, красивымъ юношей и двумя дѣвицами, появилась въ Азгарѣ недавно, и было еще неизвѣстно, останутся ли они на хлѣбахъ у князя или переѣдутъ жить къ родственницѣ, Дарьѣ Ильинишнѣ Уздальской. Это были дворяне Сельцевы, родня старика воеводы Сельцева, котораго князь наказалъ розгами, принявъ за воеводу, поставленнаго Пугачевцами. Слѣдовательно, они приходились родней и вдовѣ Андрея Уздальскаго, рожденной Сельцевой, жившей у себя въ имѣніи недалеко отъ Азгара.

   Въ сторонѣ ото всѣхъ, тоже въ ожиданіи выхода «царька», сидитъ благообразный пожилой человѣкъ, скромно, но изящно одѣтый, съ отпечаткомъ порядочности и даже благородства во всей фигурѣ, въ лицѣ и жестахъ, во взглядѣ сѣрыхъ глазъ. Онъ былъ уже съ годъ обывателемъ Азгара, пожалуй тоже нахлѣбникомъ, но особаго рода, какихъ въ Россіи еще было мало и лишь впослѣдствіи появилось много. Для Азгарцевъ это былъ баринъ Константинъ Осипычъ Премъ, пріѣзжій изъ Питера съ письмомъ отъ царицы и оставшійся въ Азгарѣ. Въ дѣйствительности это былъ Французъ-эмигрантъ, спасшійся отъ ужасовъ революціи ко двору Екатерины и временно гостившій у князя. Но здѣсь Louis-Constant-Joseph по имени и Chevalier de Presmes по титулу и фамиліи сталъ Константиномъ Осиповичемъ Премомъ.

   Человѣкъ двадцать пять музыкантовъ, тоже съ женами, всякими свояченицами и сожительницами, были тутъ-же въ залѣ въ полномъ сборѣ. Оркестръ князя былъ одинъ изъ самыхъ лучшихъ не только на всю казанскую округу, но и за предѣлы ея. Капельмейстеръ, длинный, тощій, со впалою грудью, на вѣчно поджатыхъ ногахъ, съ маленькою головкой и съ огромными руками, былъ дѣйствительно весьма даровитый скрипачъ, который именно и сдѣлалъ оркестръ князя Хвалынскаго извѣстнымъ на сотни верстъ кругомъ. Сочиненія его пѣло и играло все дворянство сосѣднихъ усадьбъ. Одно изъ нихъ, посвященное великой монархинѣ, было послано княземъ въ Петербургъ, и государыня прислала сочинителю, хотя и простую, не очень красивую, но все-таки цѣнную табатерку со своимъ вензелемъ. Капельмейстеръ носилъ имя Бонифачіо и выдавалъ себя за уроженца Неаполя. Но князю и кой-кому изъ знакомыхъ было извѣстно, что Бонифачіо не кто иной, какъ жидъ Шмуль, изъ предмѣстья Варшавы. Впрочемъ, по фигурѣ своей Бонифачіо не былъ похожъ на жида, и его невозможно было отнести ни къ какой національности.

   Близъ него стояли теперь, бесѣдуя, двѣ первыя скрипки азгарскаго оркестра, Кржыжанскій и Неручевъ, Полякъ и Русскій. Это были люди не менѣе талантливые, чѣмъ самъ Бонифачіо.

   Наконецъ, нѣсколько отдѣльно отъ прочихъ, не ради уваженія къ собравшемуся сюда обществу, а скорѣе изъ чувства нѣкоторой корпоративной гордости, стояла кучка мужчинъ и женщинъ, молодыхъ и пожилыхъ; между ними нашлось бы два-три очень красивыя мужскія лица, два-три такія же красивыя женскія лица. Эти личности были не изъ дворни и не нахлѣбники; положеніе ихъ въ Азгарѣ было совершенно исключительное. Нѣкоторые изъ нихъ были крѣпостные, но одѣвались по-господски; другіе были вольноотпущенные княземъ Данилой Родивонычемъ, но не покидали Азгара; третьи, наконецъ, были вольные люди различнаго, и дальняго происхожденія, служившіе у князя по найму и получавшіе довольно большое содержаніе. Какъ здѣсь, въ этой залѣ, держались они нѣсколько особнякомъ, такъ и жизнь ихъ въ Азгарѣ шла тоже особнякомъ. Они не якшались ни съ кѣмъ. Съ одними они не могли знаться, не имѣя ничего общаго; другіе сами чуждались ихъ, считая отродьемъ врага человѣческаго. А на деревнѣ многія крестьяне, при видѣ кого-либо изъ нихъ, показывали ихъ часто плачущимъ ребятамъ и пугали ими:

   — Смотри, вонъ онъ, чудесникъ, тебя возьметъ.

   Но при этомъ сами отцы и матери были глубоко убѣждены, что эти люди — и мужчины, и женщины — нѣчто особенное, близко знакомое съ нечистою силой. Ихъ было человѣкъ до двадцати, не считая нѣкоторыхъ ихъ родственниковъ, не принадлежащихъ собственно къ этой создавшейся въ Азгарѣ корпораціи.

   Кто же были эти люди, гдѣ перемѣшались полудворяне, вольноотпущенники и крѣпостные и при такомъ разнообразіи жили между собою дружно, вопреки сословнымъ предразсудкамъ времени?

   Это была азгарская домашняя труппа актеровъ.

   Душой труппы и повелительницей была очень красивая, добрая, до нельзя капризная Матрена Ильинишна Шереметевская, своего рода знаменитость, бывшая крѣпостная, теперь вольноотпущенная графа Петра Борисовича Шереметева. Князь Хвалынскій лѣтъ десять назадъ переманилъ замѣчательную танцовщицу съ театра Шереметева изъ Кускова въ Азгаръ. Первоначальная фамилія ея была совершенно иная, но графъ далъ ей кличку въ награду за искусство и «краснорѣчіе въ ногахъ», какъ говорилъ онъ.

   Матрена Ильинишна, бывшая, по ея словамъ, наложницей князя Хвалынскаго, имѣла достаточныя средства и могла-бы теперь сама сдѣлаться помѣщицей. Деньги у нея водились, и это было теперь ея единственною мечтой. Но для того, чтобы сдѣлаться барыней и владѣть душами, надо было выйти замужъ за какого ни на есть дворянина. Все свободное отъ танцевъ время, такъ-сказать, посвящала она на поиски мужа. Она бы давно была уже замужемъ, еслибы не предъявляла слишкомъ большихъ требованій. Ей не хотѣлось «грошеваго барина». Онъ долженъ былъ имѣть хорошее имя, приличную обстановку, а главное — быть молодымъ и очень красивымъ.

   Теперь въ Азгарѣ нашелся человѣкъ, хотя и не красавецъ, на котораго Шереметевская за послѣднее время обратила внимательный и нѣжный взоръ, въ особеннности съ тѣхъ поръ, какъ прошелъ слухъ о томъ, что князь Данило Родивонычъ выправляетъ дворянскія бумаги этого лица. Это былъ нѣкто Аися, который нравился почему-то танцовщицѣ, испытавшей многое…

   Наконецъ, недалеко отъ дверей въ переднюю стоялъ этотъ самый кандидатъ въ дворяне, юноша темнаго происхожденія, найденышъ, со страннымъ, не русскимъ лицомъ, то-есть Аися. Около него стоялъ и бесѣдовалъ съ нимъ красивый, стройный малый, его старый пріятель, пріемышъ князя Ивана. Родивоныча, пріѣхавшій утромъ, Левъ Самцовъ.

  

VII.

   Весь этотъ людъ говорилъ и бесѣдовалъ въ полголоса, но гулъ стоялъ въ залѣ. По случаю ненастья окошки были заперты и воздухъ въ залѣ становился душенъ и тяжелъ. Если отъ княгини Урсланъ-Бековой, когда она вынимала шелковый пунцовый носовой платокъ, пахло какими-то ѣдкими грошевыми духами, то у многихъ сильно несло дегтемъ отъ сапогъ и деревяннымъ масломъ отъ головъ.

   Странное впечатлѣніе производилъ этотъ придворный штатъ «азгарскаго царька». Казалось, что невидимая рука, если не рука самого князя, умышленно согнала ихъ въ кучу, а не простая случайность соединила ихъ. Казалось, что они явились образчиками всего того люда и звѣрья, что водится на свѣтѣ. Лай-Ханъ изъ степей киргизскихъ и Нѣмецъ Катценфуртъ изъ такого города, названіе котораго какъ-будто тоже смахивало на киргизское слово, не имѣли ничего общаго между собою кромѣ одинаково устроеннаго и хорошо дѣйствующаго желудка. А князь Урсланъ-Бековъ, толстый, пропитанный до ногтей спиртомъ, такъ, что было бы опасно поднести къ нему зажженную спичку, имѣлъ, конечно, мало общаго съ Бонифачіо, который предъ всякимъ концертомъ капалъ въ рюмочку двадцать капель русской водки и пилъ разбавляя водой; но когда онъ послѣ этой порціи становился во главѣ своей маленькой арміи и уносился всѣми помыслами въ область звуковъ, то увлекалъ за собою всѣхъ, отъ князя Данилы и юной красивой княжны, до послѣдняго парня двороваго, который иногда отъ изумленія такъ широко разѣвалъ ротъ, что могъ легко проглотить все море звуковъ, льющихся съ эстрады домашняго азгарскаго театра.

   Еще менѣе общаго нашлось бы у однодворца — Татарина Енкалычева — Богъ вѣсть почему князя — съ эмигрантомъ Chevalier de Presmes. Одинъ былъ изъ города Кадома, уроженецъ и обитатель дремучихъ лѣсовъ, едва одолѣвшій букварь и Псалтирь, другой былъ уроженецъ Бретани и обитатель Версаля и Марли. Страстный поклонникъ Мариво въ литературѣ и Ватто въ живописи, онъ конечно презиралъ «се crapoussin d’Arouet», какъ зналъ онъ упорно Вольтера, а равно «се va-nu-pieds de Rousseau», которыхъ однако онъ не читалъ и ни за что читать не соглашался. Князь Энкалычевъ постоянно дико озирался — нѣтъ ли чего на подачу руки чтобы съѣсть, такъ какъ онъ страдалъ недугомъ обжорства. Кавалеръ де-Премъ тоже дико озирался на все и на всѣхъ съ тѣхъ поръ, какъ въѣхалъ въ Россію. Его зрѣніе и слухъ страдали отъ всего, что онъ видѣлъ и слышалъ кругомъ себя. Но chevalier не возмущался, а только вздыхалъ жалобно и шепталъ: «Oh, mon Dieu!»…

   Еще менѣе общаго было между семьей Лаптевыхъ и труппой актеровъ. Лаптева всю жизнь постилась, по цѣлымъ днямъ молилась, носила вериги и искренно считала актрису Шереметевскую оборотнемъ. Мужа и дѣтей она изводила чтеніемъ Четьи-Минеи, а послѣ всякой встрѣчи ихъ съ актерами отчитывала и умывала студеною водой «съ тремя угольками во Святую Троицу».

   Наконецъ изъ противоположныхъ кабинету дверей появились: маленькая княгиня, сѣдая и сморщенная, съ безсмысленнымъ, но злымъ лицомъ, и тоже маленькая, красивая и добролицая княжна Груня. Сходство матери и дочери было поразительное. Обѣ онѣ, отвѣтивъ на общій поклонъ, направо и налѣво, прошли между рядовъ придворныхъ и скрылись между двухъ часовыхъ въ дверяхъ, ведущихъ въ кабинетъ князя.

   Весь этотъ людъ теперь, время отъ времени, при малѣйшемъ звукѣ въ сторонѣ кабинета князя, прекращалъ бесѣду и оборачивался къ дверямъ, настороживъ ухо. Наконецъ послышался звукъ отворяемыхъ дверей за тою комнатой, которая отдѣляла залу отъ кабинета повелителя, и раздались въ этой комнатѣ знакомые всѣмъ шаги дворецкаго, старика Агаѳонова, пользовавшагося всеобщимъ уваженіемъ въ качествѣ единственнаго свидѣтеля послѣднихъ минутъ покойнаго Родивона Зосимыча.

   Онъ взглянулъ на всю эту пеструю, рядами выстроившуюся толпу, и ничего не сказалъ. Но эта толпа поняла, что это значило: «князь жалуетъ». И все, что сидѣло, поднялось, оправляя камзолы и фалды или прически и платки.

   Тихою, мѣрною походкой вошелъ въ залу высокій, все еще стройный, еще довольно моложавый, прежній петербургскій красавецъ, обратившій на себя вниманіе самой монархини, а нынѣ суровый «царекъ». Данило Родивонычъ оглянулъ свой штатъ и выговорилъ звучно, но какъ-то безстрастно:

   — Здравствуйте.

   На это всякій отвѣчалъ самымъ обыкновеннымъ голосомъ:

   — Здравствовать желаемъ вашему княжескому сіятельству.

   Но голосовъ было слишкомъ много, и постороннему непривычному слуху показалось бы, что какой-то дикій звѣрь, какое-то чудо-юдо, вылѣзши со дна морского, рявкнуло въ отвѣтъ.

   Впереди всѣхъ стояли теперь семейство Урсланъ-Бековыхъ и капитанъ Осокинъ съ своею красавицею дочкой, которая была первою пріятельницей и подругой княжны. Только имъ однимъ, изъ близъ стоящихъ, князь подалъ руку. И когда каждый изо всѣхъ остальныхъ приложился къ рукѣ, локтю или къ плечу князя, онъ каждому сказалъ по нѣскольку словъ. Потомъ, что бывало всегда, князь взялъ Осокину рукой за нѣжно бѣлый и хорошенькій подбородокъ, поглядѣлъ ей въ глаза съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ и прибавилъ какъ всегда:

   — Все хорошѣешь!

   Затѣмъ князь отъ бѣленькаго, будто шелковаго подбородка дѣвушки перенесъ руку на мохнатую, какъ бы овечьей шерстью покрытую голову Лаханева и, стукнувъ слегка по этой киргизской башкѣ, выговорилъ:

   — Ну что, братъ, Иванъ Иванычъ, здоровъ?

   — Слава Богу! съ дикимъ акцентомъ страны Кипчаковъ отвѣчалъ обыкновенно этотъ человѣкъ, которому совершено не шло то, что идетъ ко всякому лицу: его имя.

   Казалось бы кому не пристало называться: Иванъ Иванычъ? Всякому! Но эта фигура съ расплюснутымъ коричневымъ лицомъ, узкими черными глазами въ родѣ какихъ-то шевелящихся піявокъ, положительно протестовала противъ самаго мирнаго имени россійскаго.

   — Ну что, теска? также безстрастно повторилъ князь, трепля по щекѣ своего крестника Данилу Лаханева.

   Этотъ молча поцѣловалъ руку въ отвѣтъ.

   Данило Иванычъ или Даня былъ похожъ на отца лицомъ, но взялъ у матери бѣлокурые волосы и являлся теперь какимъ-то примиряющимъ звеномъ между Киргизомъ отцомъ и другими, со всего свѣта согнанными, обитателями Азгара.

   Послѣ своихъ любимцевъ Киргизовъ, князь увидѣлъ семью Сельдевыхъ и сдѣлалъ къ нимъ два шага, такъ какъ они считались не нахлѣбниками, а гостями въ Азгарѣ. Поздоровавшись со старухой, онъ кивнулъ головой ея внукамъ и спросилъ небрежно:

   — Не скучаете у насъ? Были въ Андреевкѣ?

   — Ѣздили, ваше сіятельство, отозвалась старуха за внучатъ.

   — Ну что Дарья Ильинишна… меня проклинаетъ?.. Поѣдете опять, скажите ей, грустно прибавилъ князь,— пора все забыть и меня простить. Я покойника Уздальскаго простилъ въ мысляхъ. Много онъ согрѣшилъ предо мной, но дорого и заплатилъ… И здѣсь на дворѣ… и въ Сибири… Скажите Уздальской, пора намъ помириться, а дѣтей познакомить. Что ея пасынокъ? Не женатъ отчего?

   — Не хочетъ. Говоритъ: вѣкъ холостымъ останется.

   — А дочка… Мавра Андреевна? все казачествуетъ? усмѣхнулся князь.

   Сельцевы не отвѣчали. Шутка была намекомъ, и очень грубымъ, на нѣчто извѣстное всему околотку, но что сама Уздальская и вся ея родня никогда не поминали.

   Князь понялъ свою неловкую шутку, и будто не замѣтивъ молчанія Сельцевыхъ, обернулся къ стоявшему недалеко французу. De Presmes, никогда не пролѣзавшій впередъ, «pour ne pas coudoyer les Tartares et les moujiks», теперь двинулся къ князю тихо и гордо.

   Послѣ рукопожатія и любезной улыбки князя, кавалеръ спросилъ въ тысячный разъ со вздохомъ:

   — Pas de nouvelles?

   — Si fait… Послѣ обѣдни я вамъ пришлю новые нумера Gazette de France… Парижъ и весь Югъ требуютъ низложенія короля.

   De Presmes поблѣднѣлъ и зашатался, но справился и молча отошелъ къ окну…

   Князь двинулся рядомъ съ дочерью въ переднюю. За ними отдѣльно пошла сумрачная княгиня, а затѣмъ и всѣ придворные, тоже по чинамъ. Впереди всѣхъ, конечно, семейство Сельдевыхъ, Урсланъ-Бековыхъ, Осокины, а за ними Лаханевы. Шереметевская замѣшалась назойливо между нѣкоторыми дворянами-однодворцами, стараясь попасть въ ту линейку, гдѣ поѣдетъ красавецъ Самцовъ, а съ нимъ Аися. Остальные же актеры и актрисы, по своему особенному общественному положенію, бывали всегда послѣдними на всѣхъ празднествахъ и вообще въ торжественные дни.

   Князь сѣлъ въ небольшую коляску четверней вмѣстѣ съ дочерью. Княгиня помѣстилась въ другомъ экипажѣ со своею главною фрейлиной, тучною и вѣчно сонною Степанидой. А затѣмъ въ разные экипажи, различныхъ величинъ и фасоновъ, съ шумомъ и говоромъ разсаживались всѣ чины двора «азгарскаго царька».

   Храмъ азгарскій вполнѣ уцѣлѣлъ во дни бунта, благодаря тому, что Пугачъ, промчавшійся чрезъ вотчину, нашелъ слишкомъ много добра въ усадьбѣ, а его орда — слишкомъ много вина въ погребахъ, чтобы вспомнить о храмѣ и разграбить его. Да и зачѣмъ было обдирать ризы и оклады въ церкви, когда и безъ того много денегъ, серебра и всякой всячины нашлось въ усадьбѣ?

   Храмъ былъ въ томъ же видѣ, какъ при князѣ Родивонѣ Зосимычѣ. Только одна перемѣна была въ немъ. Княжое мѣсто у окна, на правой рукѣ отъ входа, было нѣсколько выше и обито краснымъ сукномъ, возобновлявшимся разъ въ годъ. Кромѣ того, налѣво, но въ глубинѣ церкви, было вновь устроено небольшое возвышеніе, на которомъ князь любилъ становиться только изрѣдка и преимущественно вечеромъ за всенощной.

   На этомъ мѣстѣ, восемнадцать лѣтъ тому назадъ, стояла за обѣдней та самая Милуша, по которой теперь Азгаръ съѣхался служить заупокойную обѣдню и паннихиду. Когда-то, послѣ странной встрѣчи, обморока молодой дѣвушки и ея опасной болѣзни, князь впервые увидѣлъ ее въ церкви, именно на этомъ мѣстѣ. И въ ту же минуту въ первый разъ возникла въ немъ мысль о бракѣ, шевельнулось въ душѣ то, что назвалъ онъ любовью.

   Одинъ князь зналъ, почему это мѣстечко въ темномъ угожу церкви было выбрано для того, чтобы сдѣлать возвышеніе отдѣльно отъ большого княжаго мѣста. Здѣсь иногда, въ слабо освѣщенной церкви, въ полумракѣ, за всенощной, князь стоялъ и вспоминалъ многое и многое изъ пережитаго имъ въ тотъ незапамятный годъ, въ какіе-нибудь десять мѣсяцевъ, протекшихъ отъ брака до погибели жены. И здѣсь чаще всего смущался князь, думая о судьбѣ своей несчастной Милуши…

   Много времени прошло съ тѣхъ поръ, но ни въ столищахъ, ни въ Казани, ни въ Азгарѣ, не встрѣтилъ богатый и еще красивый князь никого, кто бы полюбилъ его такъ же беззавѣтно, такъ же кротко, но и пылко, какъ когда-то эта Милуша. Два раза въ годъ, въ день исчезновенія и въ день именинъ княгини Людмилы Дмитріевны, князь всегда становился одинъ на этомъ мѣстѣ. А княгиня, княжна и гости,— если таковые случайно пріѣзжали, занимали большое княжое мѣсто.

   И на этотъ разъ князь сталъ одинъ на траурное мѣстечко, всегда обтянутое чернымъ сукномъ съ бѣлою бахромой.

   Княжна съ матерью прошли на большое мѣсто, пригласивъ Осокиныхъ и Сельцевыхъ стать съ собой. Такимъ образомъ, когда церковь наполнилась всѣми подъѣхавшими изъ усадьбы, а равно народомъ, собравшимся съ села и деревень, то князь оказался въ углу, въ послѣднемъ ряду.

   Въ тѣ разы, когда князь становился на этомъ мѣстѣ, всѣмъ Азгарцамъ бывало въ церкви особенно неловко и даже какъ-то жутко. Всякій чувствовалъ за собою князя, будто ощущалъ ястребиный взоръ его у себя на спинѣ и боялся двинуться. Кромѣ того, всякому былъ извѣстенъ строжайшій приказъ: во время всей церковной службы не смѣть оглядываться на князя. Стоявшій около этого мѣста Агаѳоновъ строго наблюдалъ за этимъ и всякаго оглянувшагося, что случалось рѣдко, онъ или выводилъ немедленно вонъ, или же расправа была послѣ службы.

   Каждый разъ во дни поминовенія души княгини Людмилы Дмитріевны князь бывалъ особенно печаленъ и задумчивъ. На него сильно вліяло, что изъ года въ годъ все упорнѣе держится убѣжденіе Азгарцевъ въ томъ, что княгиня жива и здравствуетъ на бѣломъ свѣтѣ. Каждый годъ князь замѣчалъ, какъ неохотно молятся Азгарцы за этою заупокойною обѣдней. Только тѣ, кто не зналъ и въ глаза никогда не видалъ княгини, весь этотъ новый штатъ прихдебателей, только они усердно крестились и клали земные поклоны. Но всѣ знававшіе, помнившіе княгиню, стояли и затѣмъ выходили изъ церкви съ такими лицами, какъ будто говорили князю-владыкѣ:

   — Грѣшишь ты, князь, и мы съ тобой тоже.

   Слова эти, будто написанныя на всѣхъ лицахъ, донельзя смущали князя. Вѣдь не даромъ гласъ народа — гласъ Божій. Старикъ-дворецкій, всегда усердно и много молящійся въ церкви, стоялъ настоящимъ истуканомъ около князя въ эти дни. Никогда, ни разу за восемнадцать лѣтъ въ этотъ день не шелохнулась рука его и не перекрестила лба. На вопросъ князя:

   — Чего не молишься?

   Агаѳоновъ отвѣчалъ разъ навсегда:

   — Прости, Данило Родивонычъ, не могу! И помру, все буду княгинюшку въ живыхъ почитать.

   Однажды князь даже узналъ, что Агаѳоновъ тайно это всѣхъ служитъ молебны о здравіи боярыни, княгини Людмилы. Князь грустно улыбнулся, однако не запретилъ ему дѣлать этого.

   Послѣ обѣдни князь съ женой и дочерью и лишь съ нѣкоторыми избранными изъ дворовыхъ и крестьянъ, хорошо знавшихъ и помнившихъ княгиню, спустился внизъ въ семейный склепъ. Тамъ въ два ряда лежали князья и княгини Хвалынскіе, и къ одному краю, ближе къ круглому окну, слабо свѣтившему со двора, около мѣста съ надписью: «Здѣсь покоится прахъ убіеннаго князя Родіона», была прибита на стѣнѣ мѣдная доска съ надписью: «Упокой, Господи, душу рабы Твоей болярыни княгини Людмилы».

   Послѣ полудня азгарскій домъ и всѣ службы снова наполнились вернувшимся народомъ.

  

VIII.

   День этотъ обыкновенно проходилъ особенно мрачно. Всякій сидѣлъ въ своемъ углу, боясь чѣмъ-либо нарушить ту торжественную тишину, которая, по строжайшему приказанію князя, должна бывала длиться цѣлый день во всемъ Азгарѣ. При малѣйшемъ шумѣ князь прислушивался и посылалъ у виновнаго спросить: «какой нынче день», и случалось, что виноватый дорого платилъ за свое ослушаніе.

   Года за три передъ тѣмъ, семейство небогатаго дворянина изъ Казани, которое уже нѣсколько лѣтъ жило въ Азгарѣ безпечно и счастливо на хлѣбахъ князя, было изгнано и лишилось крова и дарового существованія. Случилось это только потому, что одинъ изъ членовъ этой семьи, малый лѣтъ двадцати, въ день поминовенія княгини Людмилы Дмитріевны выпилъ лишнее и нашумѣлъ…

   Обыкновенно около полудня княжна ежедневно приходила къ отцу посидѣть и побесѣдовать, но въ Людмилинъ день этого не полагалось, я Груня точно также сидѣла тихо у себя. Даже княгиня въ эти дни не смѣла браниться и шумѣть у себя наверху.

   И теперь точно также во всемъ Азгарѣ стояла почти мертвая тишина. Всякій посторонній человѣкъ изумился бы тому странному отпечатку, который налагалъ на Азгаръ день памяти по кроткой и доброй Милушѣ.

   Всякаго, кто начиналъ громко говорить или двигаться, останавливали сосѣди предупрежденіемъ:

   — Смотри, пришлетъ князь справиться: какой нынче день… И напоминаніе дѣйствовало магически. Всякій притихалъ. Многіе, изъ боязни нашумѣть нечаянно, ложились спать на весь день или тайкомъ уходили изъ усадьбы на село, «подальше отъ грѣха»!

   Обыкновенно часа въ три въ столовой накрывался большой обѣденный столъ, за которымъ ежедневно усаживалось до сорока человѣкъ всѣхъ нахлѣбниковъ, кто по заведенному разъ на всегда обычаю или дозволенію, а кто лишь по приглашенію князя, переданному дворецкимъ. Но въ день поминовенія покойныхъ, отца и жены, князь обѣдалъ наединѣ съ дочерью, такъ какъ княгиня вообще почти никогда не обѣдала за общимъ столомъ, а обыватели Азгара въ эти дни не допускались къ столу, и всякій обѣдалъ въ большой залѣ флигеля или у себя въ горницахъ, смотря по важности или по своему положенію въ домѣ. Разумѣется, дворяне обѣдали у себя, хотя съ той же княжей кухни…

   Вернувшись изъ церкви послѣ поминокъ отца или жены, князь почти запирался у себя въ кабинетѣ и не позволялъ никому входить до обѣда, а затѣмъ, откушавъ, снова скрывался до вечера.

   Голосъ князя раздавался въ эти дни изъ кабинета только въ крайнемъ случаѣ, чтобы приказать узнать, кто нашумѣлъ, и спросить: «Какой нынче день?»

   Но обитатели знали, что ожидаетъ на утро провинившагося, и весь Азгаръ казался вымершимъ и уснувшимъ среди дня по манію волшебника.

   Одного человѣка вызывалъ къ себѣ иногда князь и сидѣлъ съ нимъ цѣлые часы, иногда и цѣлый день. Это былъ дворецкій, уже дряхлый и больной Агаѳоновъ. При этихъ бесѣдахъ князь сажалъ двороваго человѣка предъ собой, и Агаѳоновъ волей-неволей раза четыре въ году сидѣлъ предъ княземъ, ежеминутно умоляя его «позволить встать», пока князь не разсердится и не крикнетъ на него:

   — Сиди, старый хрычъ!

   Бесѣда шла, конечно, объ отцѣ, или о женѣ, или вообще о томъ добромъ времени, что сгинуло навѣки, да еще политое кровью…

   На этотъ разъ, вернувшись изъ храма, князь прошелъ къ себѣ и только сказалъ Агаѳонову:

   — Поѣшь, старый, и иди на бесѣду…

   Агаѳоновъ, побывавъ у себя, тотчасъ явился и тотчасъ же началась «исторія о сидѣньи».

   — Садись…

   — Уволь, князь…

   — Садись, старый. Знаешь, какой день вѣдь…

   — Уволь, Данило Родивонычъ…

   — Садись, а не то… крикнулъ князь.

   И началась все та же вѣчная бесѣда о женѣ, объ ея исчезновеньи, объ увѣренности народа, что она жива…

   Но на этотъ разъ около двухъ часовъ дня на дворѣ раздался стукъ колесъ и звонъ бубенчиковъ, и кто-то подкатилъ къ подъѣзду. Князь досадливо вымолвилъ:

   «Вотъ выбралъ день!»

   И Данило Родивонычъ даже крайне удивился. Въ Казани отлично знали какъ проводится день Св. Людмилы въ Азгарѣ. Кто же изъ казанцевъ посмѣлъ пріѣхать такимъ образомъ? Ужъ если собрался въ гости, такъ долженъ былъ пріѣхать наканунѣ, или рано утромъ, чтобы быть въ церкви. Князь поэтому тотчасъ догадался, что пріѣзжій долженъ быть рѣдкимъ и далекимъ гостемъ, а не казанскимъ жителемъ.

   Между тѣмъ въ азгарскія хоромы, въ эту минуту, входилъ бѣлокурый и блѣдный молодой человѣкъ. Несмотря на свои двадцать лѣтъ, онъ не казался молодымъ. Бѣлесоватые глаза, отсутствіе бровей, слегка ввалившіяся щеки, чахоточный и золотушный видъ, болѣзненная медленность движеній заставляли его казаться гораздо старше своихъ лѣтъ… Когда онъ сбросилъ плащъ, десятокъ людей, сидѣвшихъ въ передней въ качествѣ дежурныхъ, вдругъ зашумѣли и засуетились, забывъ о томъ, какой сегодня день. На пріѣзжемъ былъ красивый, невиданный ими мундиръ.

   Молодой человѣкъ велѣлъ доложить о себѣ князю и назвался. Но люди и выговорить не могли его фамиліи.

   Двое бросились сейчасъ же оповѣстить прежде всего дворецкаго Агаѳонова. Но старикъ, посланный княземъ на этотъ внезапный и неожиданный стукъ колесъ на дворѣ, уже самъ плелся чрезъ хоромы.

   — Доложите князю обо мнѣ, я пріѣхалъ по дѣлу, хрипло пискливымъ голосомъ произнесъ офицеръ.

   — Какъ прикажете доложить? вѣжливо и почтительно спросилъ Агаѳоновъ.

   — Поручикъ кирасирскаго полка Адольфъ Штейндорфъ.

   Когда Агаѳоновъ отворилъ снова дверь кабинета князя, то Данило Родивонычъ уже стоялъ на ногахъ, поднявшись съ своего большого отцовскаго кресла, и вопросительно встрѣтилъ старика. Агаѳоновъ повторилъ чинъ и фамилію прибывшаго.

   — Штейндорфъ, повторилъ князь. Фамилія эта какъ-то странно коснулась его слуха. Какое-то смутное воспоминаніе шевельнулось въ немъ.— Штейндорфъ? Штейндорфъ? повторилъ онъ.— Что-то знакомое, гдѣ-то, когда-то зналъ этакого…

   Но при этомъ князь никакъ не могъ вспомнить, что именно соединяется съ этимъ именемъ. Что-то такое особенно непріятное, или тяжелое, или черезчуръ глупое.

   Черезъ нѣсколько минутъ князь Хвалынскій вѣжливо, но гордо и сухо принялъ тщедушнаго офицера и попросилъ садиться.

   Прежде всего князь любопытно оглядѣлъ офицера. Его заняли тѣ перемѣны, которыя онъ сразу нашелъ въ мундирѣ, хорошо ему знакомомъ. И онъ невольно, какъ всѣ военные всѣхъ временъ, слегка презрительно улыбнулся, найдя, что всѣ новыя прибавки къ мундиру только портятъ прежній знакомый ему мундиръ.

   Нѣмецкая фамилія и кирасирскій мундиръ, это было своего рода рекомендаціей. Это былъ тотъ самый полкъ, который когда-то, тридцать лѣтъ тому назадъ, былъ любимымъ полкомъ государя Петра Ѳеодоровича и въ которомъ за все время царствованія императрицы Екатерины преимущественно любили служить чистокровные Нѣмцы.

   Штейндорфъ началъ рѣчь о томъ, что онъ пріѣхалъ прямо изъ Петербурга по очень важному дѣлу. Князь встрепенулся. Какое важное дѣло могло быть до него изъ столицы? Прежній честолюбецъ внезапно и бурно вдругъ ожилъ въ немъ.

   Штейндорфъ тотчасъ же прибавилъ:

   — Говорите ли вы по-нѣмецки, князь?

   — Немного говорю, отвѣтилъ князь.— Когда-то я жилъ въ Германіи, хотя не долго.

   — Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ объясняться…

   — Прошу извинить, сухо перебилъ князь,— я буду просить васъ объясняться на языкѣ того государства, которому вы служите… и хлѣбъ котораго кушаете.

   Юный и болѣзненный Нѣмецъ, нѣсколько озадаченный, слегка растерялся. Но затѣмъ онъ счелъ долгомъ обидѣться и, съ какою-то другою интонаціей, отчасти эхидною и желчною, началъ говорить, дѣлая легкія грамматическія ошибки на русскомъ языкѣ.

   — Я посланъ къ вамъ, началъ онъ,— отъ его превосходительства Степана Васильевича Шешковскаго нарочнымъ гонцомъ, чрезъ крайне важное обстоятельство.

   Князь, нѣсколько удивленный, пристально посмотрѣлъ въ лицо гостю. Имя Шешковскаго хорошо было извѣстно ему и странно звучало уже по всей Россіи. Если нѣкоторыхъ имя это приводило въ трепетъ, то другихъ заставляло нѣсколько презрительно ухмыляться.

   Штейндорфъ, продолжая рѣчь, заявилъ, что у него есть письмо къ князю отъ Шешковскаго.

   — Гдѣ же оно? быстро выговорилъ князь.

   — Вотъ здѣсь у меня въ карманѣ.

   Князь сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ и вымолвилъ:

   — Такъ дайте мнѣ его, съ этого надо было начать. Полагаю, что въ письмѣ все достаточно объяснено, и мнѣ незачѣмъ будетъ слушать то, что вы можете мнѣ сказать.

   Штейндорфъ быстро, какъ бы сознавая свою ошибку, полѣзъ въ карманъ, вынулъ большой бумажникъ, и въ числѣ всякаго рода исписанныхъ бумагъ и распечатанныхъ писемъ нашелъ и передалъ князю небольшое письмо, запечатанное восковою печатью.

   Князь быстро прочелъ двѣ страницы четкаго убористаго письма и сильно измѣнился въ лицѣ. Чахлый Нѣмецъ пристально впился своими бѣлесоватыми глазами въ фигуру князя.

   — Я ничего не понимаю, глухо выговорилъ вдругъ князь такимъ голосомъ, что молодой человѣкъ нѣсколько смутился, какъ бы ожидая внезапнаго гнѣва.

   — Мнѣ поручено, поспѣшилъ онъ выговорить,— узнать только отъ васъ, знакомы ли вы или незнакомы съ господиномъ Новиковымъ.

   — Но почему же онъ въ крѣпости? воскликнулъ князь, не отвѣчая на вопросъ.

   — Это я по долгу службы моей, какъ государственную тайну, сообщить вамъ не могу, нѣсколько важно вымолвилъ Штейндорфъ.

   Но эта важность настолько не шла къ его фигурѣ, что князь надменно окинулъ его своимъ ястребинымъ взоромъ съ головы до пятъ и насмѣшливо усмѣхнулся.

   «У этой чухны, подумалъ онъ, есть государственная тайна отъ князя Хвалынскаго!» И помолчавъ князь выговорилъ холодно:

   — Вы можете передать г. Шешковскому, что не стоило изъ Петербурга въ Казань гонять офицера гвардіи, хотя бы и кирасира, изъ-за такого пустого дѣла. Я познакомился съ господиномъ Новиковымъ въ Казани года съ два, кажется, тому назадъ. Право не помню… Нашелъ въ немъ умнаго, просвѣщеннаго человѣка, и затѣмъ нѣкоторое время онъ мнѣ высылалъ книги, причемъ конечно писалъ мнѣ рекомендуя и другія книги, и своего изданія, и иностранныя. Но мнѣ даже не удалось его еще и поблагодарить, такъ какъ я не зналъ навѣрное его мѣстожительства.

   — Но однако, князь, вы ему писали въ Москву часто и много… И вотъ эти письма именно…

   — Я вамъ имѣлъ честь сейчасъ сказать, рѣзко выговорилъ князь,— что я не зналъ гдѣ онъ… и слѣдовательно, писать ему не могъ.

   — Однако… однако у него нашлось много вашихъ писемъ…

   — Что вы… по-русски говорить умѣете, а понимать умѣете? выговорилъ князь такимъ голосомъ, что Штейндорфъ какъ-то откашлянулся, будто поперхнулся.

   — У господина Новикова найдено много писемъ, подписанныхъ именемъ князя Хвалынскаго, произнесъ молодой человѣкъ какъ можно мягче и почтительнѣе.

   — Такъ они подложныя! крикнулъ князь.

   Штейндорфъ какъ-то съежился…

   — Я одинъ князь Хвалынскій на свѣтѣ. Я не считая, брата, князя Ивана Родивоныча, который въ монашествѣ, на Аѳонѣ и вотъ уже семнадцать лѣтъ называется отецъ Дамаскинъ.

   — Подо всѣми письмами, которыя я имѣлъ честь видѣть и перелистывать по порученію его превосходительства, стоитъ: князь Д. Хвалынскій. Въ одномъ только подпись: Дмитрій Хвалынскій.

   Князь громко расхохотался…

   — Ну, это ужъ просто… Ну, да. Это дурачество!.. Больше ничего… И это все до меня не касается… Повторяю вамъ, что у меня особенныхъ отношеній съ Новиковымъ никакихъ не было. Если же теперь онъ посаженъ въ крѣпость, то я не могу знать за что. А если въ головѣ вашего Шешковскаго возникла мысль, что я, полковникъ лейбъ-гвардіи гусарскаго полка, князь Хвалынскій, могу быть замѣшанъ въ какое бы то ни было противозаконное дѣяніе или въ противозаконное общество какихъ-нибудь мартинистовъ или масоновъ, то передайте ему отъ меня слѣдующее: есть въ Россіи одна особа, которая можетъ поручиться за меня. Эта особа — наша великая монархиня, благополучно царствующая императрица Екатерина Алексѣевна. Вотъ все, что я могу вамъ сказать.

   Голосъ князя звучалъ такъ рѣзко и такъ громко, что люди, сидѣвшіе въ передней шаговъ за двѣсти отъ кабинета несмотря даже на притворенныя двери, слышали все отъ слова до слова.

   Наступило краткое и неловкое молчаніе. Князь не считалъ нужнымъ прибавить что-либо, хотя одно слово, къ послѣднему сказанному… Пришлось заговорить о другомъ предметѣ.

   — Ну что у васъ въ столицѣ новаго? Что господинъ Зубовъ, не по разуму попомъ окрещенный…

   И замѣтя недоумѣніе на лицѣ офицера, князь прибавилъ усмѣхаясь пренебрежительно:

   — Вѣдь онъ, кажется, носитъ имя греческаго мудреца. Платонъ вѣдь…

   — Платонъ Александровичъ…

   — Что, еще не фельдмаршалъ?..

   — Слухи есть, просто отвѣтилъ офицеръ,— что вскорѣ пожалованы будутъ они въ графское достоинство, но вѣрно еще это неизвѣстно въ столицѣ.

   — Зубовъ!.. графъ? прошепталъ качая головой Азгарскій царекъ.— У насъ здѣсь, ко всякому прохожему Татарину обращаются съ величаніемъ: «князь»… Скоро мы, россійскіе бояре, будемъ всякаго прохожаго Русскаго величать графомъ и пожалуй безъ ошибки.

   — Такъ вы позволите мнѣ, князь, обождать, пока вы отпишите все его превосходительству, рѣзко перебилъ Штейндорфъ рѣчь князя, считая ее неприличною.

   — Писать!.. воскликнулъ князь.— Вы думаете, что я буду Шешковскому писать? Я считаю это совершенно неумѣстнымъ. Я переписываюсь только съ родными, друзьями, съ хорошими знакомыми. Шешковскаго я не знаю и знать не желаю. Я нахожу, что онъ пятнаетъ собою славное царствованіе обожаемой мною монархини.

   — Что-съ?! Was?! прошепталъ Штейндорфъ и по-русски, и по-нѣмецки, а затѣмъ какъ-то привскочилъ на мѣстѣ, и щеки его зарумянились. А это случалось съ нимъ, быть-можетъ, только разъ въ годъ и только отъ самыхъ сильныхъ ощущеній и впечатлѣній. Слышать въ глуши провинціи такія слова, за которыя въ Петербургѣ завтра же человѣкъ попалъ бы въ крѣпость, кто бы онъ ни былъ, Штейндорфу показалось сномъ на яву. Онъ былъ почти убѣжденъ, что сказанное княземъ или ему послышалось, или онъ не такъ понялъ.

   — Но какъ же тогда быть? снова не сразу заговорилъ офицеръ.— Извините, князь, это невозможно. Я не могу уѣхать и вернуться къ его превосходительству безъ вашего письма. Я не могу! Мнѣ придется жить въ Казани, послать нарочнаго къ его превосходительству и дожидаться дальнѣйшихъ приказаній.

   — Все это ваше дѣло, а не мое. Я отвѣчаю словесно на вопросы, стоящіе въ этомъ письмѣ, говорю вамъ, какъ и когда я познакомился съ Новиковымъ, какого рода сношенія были у меня съ нимъ, и затѣмъ выражаю мое удивленіе, что онъ въ настоящую минуту сидитъ въ заключеніи. Видно и впрямь времена наступили другія. Въ мое время государыня не позволила-бы какому-нибудь проходимцу Шешковскому сажать честныхъ и умныхъ гражданъ за какія-нибудь вымышленныя преступленія.

   — Времена дѣйствительно другія, князь. Страшныя и душу омрачающія у всякаго истиннаго патріота отечества. Вамъ вѣроятно извѣстно, что нынѣ содѣлалось во Французскомъ королевствѣ?

   — На лунѣ или на Юпитерѣ, господинъ офицеръ, быть-можетъ совершается несравненно худшее. Намъ это не примѣръ… Вотъ два года тому назадъ писатель Путешествія въ Москву былъ сосланъ въ Якутскъ… господинъ Радищевъ… Онъ прямо прибылъ изъ чужихъ краевъ и можетъ заразу вольнодумную съ собой въ сундукахъ привезъ!.. усмѣхнулся князь.— Но его хоть и юнаго, а сослали скорѣе въ Сибирь… Тамъ еще страхъ и опасеніе имѣли мѣсто… А вѣдь Новиковъ не юноша и въ Парижъ не ѣздилъ, мирно сидѣлъ въ Москвѣ и мирныя книги поучительныя и полезныя печаталъ… Что жь, его за чернокнижіе осудили? какъ боярина Матвѣева при царѣ Ѳеодорѣ?.. Скажите, что могъ онъ сдѣлать? Составить какое-нибудь противозаконное тайное общество, замышляющее противъ отечества, противъ трона? Не можетъ этого быть, никогда не повѣрю! У меня есть два или три письма Новикова, въ которыхъ весь человѣкъ на ладони, и признаюсь, я удивленъ, что этотъ человѣкъ сидитъ въ казематѣ. Я ждалъ узнать не нынче, завтра, что онъ, будучи въ Петербургѣ, займетъ видное государственное мѣсто, а теперь…

   Князь остановился, подумалъ и выговорилъ:

   — Теперь, теперь… Теперь творится многое, чего я, князь Хвалынскій, сидящій безвыѣздно въ вотчинѣ, понять не могу. Да, много воды утекло. Шешковскій! прибавилъ онъ вдругъ и расхохотался на весь кабинетъ.— И фамилія-то какая холопская! Шешка, шашка, шишка… Чортъ знаетъ, что такое!

   И пока князь сердито острилъ, юный чахоточный кирасиръ сидѣлъ предъ нимъ, выпуча глаза и разиня ротъ отъ изумленія.

   «Ну, а вѣдь ты, пожалуй, тоже сядешь въ крѣпость», подумалъ наконецъ Штейндорфъ, глядя на гордаго князя, и прибавилъ:— Такъ я вернусь въ Казань, отпишу его превосходительству и буду ждать его дальнѣйшихъ приказаній.

   — Не мое дѣло, не мое дѣло, не мое дѣло, три раза мѣрно и рѣшительно выговорилъ князь.— А мое дѣло, вдругъ прибавилъ онъ нѣсколько мягче,— заключается въ томъ, чтобы просить васъ удалиться въ горницы, гдѣ останавливаются у меня гости, отдохнуть отъ пути, затѣмъ пожаловать къ столу и прогостить у меня столько, сколько вы пожелаете. Вообще мое дѣло принять васъ съ хлѣбомъ-солью.

   Звукъ голоса, лицо, даже выраженіе суровыхъ глазъ все вдругъ такъ измѣнилось теперь въ князѣ, когда хозяинъ-хлѣбосолъ заговорилъ въ немъ, что вновь удивленному Штейндорфу стало нѣсколько легче. Онъ тотчасъ же поблагодарилъ и согласился.

  

IX.

   Князь, оставшись одинъ, перечелъ письмо Шешковскаго, смялъ его въ рукѣ и бросилъ на полъ. Подойдя къ большому окну кабинета, выходящему въ садъ, онъ сталъ задумчиво глядѣть на пожелтѣвшую аллею.

   — Да, на этомъ самомъ мѣстѣ, прошепталъ князь самъ себѣ,— родитель Родивонъ Зосимычъ часто повторялъ: «Какія времена, какія времена, умирать пора». А я улыбался, самонадѣянно обзывалъ его отжившимъ старикомъ, ничего не понимающимъ. И вотъ всего восемнадцать лѣтъ минуло, и я не старикъ, мнѣ пятьдесятъ годовъ, а точно такъ же и я повторяю тѣ же слова: «какія времена»! И теряюсь разсудкомъ, не знаю, что и придумать. Господи! Шешковскій насочинилъ подложныхъ писемъ, заподозриваетъ въ преступныхъ дѣяніяхъ, готовъ причесть ко врагамъ трона и отечества! Фу!…

   Князь крикнулъ своего камердинера Андрея и выговорилъ глухо:

   — Отвори окно. Живо, больше!.. Настежь!.. Да, задохнешься отъ вѣстей, какія нынѣ изъ Питера долетать къ намъ стали. Радищевъ въ ссылкѣ, Новиковъ въ крѣпости?!

   И князь вдругъ воскликнулъ:— Ваше императорское веліічество! Гдѣ же мудрая, добросердая, свободолюбивая монархиня, которую я знавалъ? Неужели мнѣ, Хвалынскому, желать воцаренія великаго князя? Нѣтъ, мудрая царица! Удали скорѣе Шешковскихъ и приблизь правдолюбцевъ, не бояся ихъ прямого слова. Мудрый и добрый правитель не долженъ бояться свѣта и истины. Только тираны и деспоты: нуждаются въ покровахъ тьмы и кривды. Призови къ трону своему насадителей просвѣщенія, и Радищевыхъ, и Новиковыхъ. Тогда я вновь поклонюся тебѣ, вновь признаю въ тебѣ великую Екатерину, ведущую мое отечество къ славѣ и добру къ счастію всѣхъ подданныхъ тебѣ Россіянъ. Шешковскіе позорятъ и пятнаютъ твое царствованіе, а Новиковы и подобные ему дѣятели прославляютъ его.

   Князь походилъ задумчиво по кабинету и снова выговорилъ шопотомъ.

   — Новиковъ? Скромный, тихій помыслами, умѣренный въ привычкахъ, даже робкій въ рѣчахъ… Будто монахъ или отецъ пустынникъ какой, воздержный на словахъ и въ дѣйствіяхъ… И этотъ скромный труженикъ и сочинитель вдругъ оказался врагомъ престола и родины. Да не можетъ сего быть! Коли бы зараза французская его коснулась, то и въ книгахъ его было бы видно. А вотъ онѣ его книги… Къ мартинистамъ что ли его причислили?.. Такъ и это не бѣда. Мартинисты, не опасные вольнодумцы. Впрочемъ, для Шешковскаго пожалуй и я сочтуся вреднымъ вольнодумцемъ, если скажу, что безвинныхъ по прихоти въ крѣпости не сажаютъ. На все есть законы, и они должны всѣми свято соблюдаться, а прежде всѣхъ самимъ монархомъ! Пожалуй и сей помыселъ — вольнодумство нынѣ для питерскихъ Шемякъ.

   Князь отворилъ одинъ изъ шкаповъ съ книгами и, доставъ нѣсколько томовъ, выложилъ все на столъ и сталъ перелистывать ихъ. Тутъ было много томовъ Живописца и полное собраніе Древней Россійской Вивліоѳики, и Словарь Россійскихъ писателей, и наконецъ разныя мелкія изданія типографіи Новикова. Долго все перелистывалъ князь, но вдругъ онъ бросилъ книгу и задумался. Нѣчто совершенно иное, хотя имѣющее связь съ изданіями Новикова, пришло ему на умъ.

   Онъ вспомнилъ, что его большой пріятель, который жилъ всегда въ Москвѣ, Иванъ Владиміровичъ Лопухинъ, былъ равно очень друженъ съ Новиковымъ… А этотъ Лопухинъ. мѣсяца за два предъ тѣмъ былъ сосланъ на жительство въ свою вотчину, какъ мартинистъ и вообще вольнодумецъ. А между тѣмъ онъ былъ положительно дѣятельнымъ членомъ издательской компаніи, учрежденной Новиковымъ.

   — Если одинъ сосланъ, другой нынѣ въ крѣпости, то и я преступникъ?.. воскликнулъ вдругъ князь и тотчасъ раздражительно разсмѣялся.— Да, я преступникъ, я вольнодумецъ… Лопухинъ два года тому назадъ попросилъ у меня денегъ на просвѣщенное ихъ употребленіе, и я послалъ пять тысячъ… Они пошли можетъ на типографію Новикова, а стало-быть и на вредное разсѣваніе вольнодумныхъ сочиненій, по мнѣнію подъячаго, выжиги и крючка Шешковскаго… Такъ суди и меня подъячій!..

   Князь въ волненіи заходилъ по кабинету, и многое поочереди вставало въ его памяти, что прежде не имѣло значенія, а теперь получило особое освѣщеніе послѣ вѣсти, привезенной кирасиромъ Штейндорфомъ.

   — А Княжнинъ? вспомнилъ князь.— Онъ былъ мой пріятель. Ему я писалъ… Вотъ и его Вадимъ Новгородскій, котораго вы сожгли. Но я сію книгу, полученную отъ сочинителя и благопріятеля, не сжегъ. Вотъ она!..

   Князь досталъ маленькую книжку, и перелистывая ее, качалъ головой, думая объ ея авторѣ и его судьбѣ. Княжнинъ, какъ писали князю изъ Петербурга въ началѣ года, былъ теперь уже на томъ свѣтѣ, скончавшись вдругъ послѣ допросовъ въ канцеляріи того же Шешковскаго. Былъ ли виновенъ судья въ смерти подсудимаго, было конечно тайной, но всѣмъ было хорошо извѣстно, что въ октябрѣ и ноября 1791 года Княжнина, совершенно здороваго, взяли подъ стражу и допрашивали, а въ январѣ этого года онъ скоропостижно скончался.

   — Вадимъ Новгородскій убилъ своего сочинителя, вымолвилъ князь.— Да, времена! Что жь, судите и меня, сажайте въ крѣпость, конфискуйте всѣ вотчины и отпишите ихъ за новаго безроднаго графа Зубова. Боже, Господи! Зубъ, Зубовъ графъ… скоро будутъ графы Глазовы, князья Носовы и Ушины… Какъ пироги поспѣваютъ въ Питерѣ…

   Князь поставилъ книжку на мѣсто, но потомъ взялъ съ полки снова и, подойдя къ печкѣ, злобно швырнулъ ее въ золу.

   — Пускай и эта, хотя и подарокъ сочинителя, сгоритъ, коли Россійское правительство все изданіе сожгло… Впрочемъ, у Княжнина были мои письма… Можетъ-быть этотъ хамъ перепуталъ. У Княжнина, а не у Новикова нашлись они. Но я никогда не подписываю «Д. Хвалынскій». Я одинъ моего рода и горжусь этимъ…

   Чрезъ минуту князь вспомнилъ слова Штейндорфа, что одно изъ писемъ подписано именемъ Дмитрія.

   — Это ужъ вѣрно самъ Шешковскій написалъ. Что жь? Въ инквизиціи такъ поступали. Стало и намъ можно перенять… Только глупо очень! Дмитрій Хвалынскій. Жаль неизвѣстно, какъ его по батюшкѣ величать!

   И князь началъ раздражительно хохотать.

   Но вдругъ князь задохнулся и порывисто поднялся съ кресла… Проведя рукой по лицу, онъ выговорилъ:— Ты, Данило, сталъ какъ баба привередничать!…

   Князю пришло на умъ и внезапно поразило его, что еслибъ у него отъ Милуши былъ сынъ, то онъ въ честь ея отца назывался Дмитріемъ.

   Въ то время, когда князь волновался у себя въ кабинетѣ, княжна Груня тихо, уныло бродила по саду. Она привыкла предъ обѣдомъ сидѣть у отца, слушать его разсказы про Питеръ, про войну, про чужеземныя государства. Бесѣды эти конечно часто повторялись и князь разсказывалъ часто уже сто разъ ею слышанное, но все-таки это было занимательнѣе, чѣмъ сидѣть у себя одной, или шить, или вышивать въ пяльцахъ, или говорить съ Надей Осокиной объ ея любимомъ предметѣ, недугахъ ея стараго отца.

   Княжна одна изъ первыхъ услыхала стукъ колесъ экипажа неожиданнаго гостя. Она съ трепетомъ тихо сбѣжала отъ матери внизъ и узнала чрезъ горничную отъ Агаѳонова, что у отца сидитъ пріѣзжій изъ столицы гость. Ее поразило, что это офицеръ съ нѣмецкою фамиліей, очень молодой и, наконецъ, въ удивительномъ мундирѣ, не хуже того, что у князя въ кладовой виситъ и показывается изрѣдка по чьей-либо просьбѣ, нахлѣбника или гостя.

   Княжна при извѣстіи о посѣщеніи молодого гвардейца не могла усидѣть у себя въ горницѣ и вышла въ садъ.

   Побродивъ по аллеямъ, Груня спустилась къ Волгѣ и увидѣла на ней въ лодкѣ чью-то знакомую фигуру съ курчавою, черною какъ смоль головой. Она легко догадалась, кто это.

   — Аися! Аися!.. крикнула княжна, рѣшивъ тотчасъ отъ тоски покататься…

   Аися вмигъ узналъ голосъ княжны, и едва только завидѣлъ ее и понялъ ея движеніе рукой, немедленно повернулъ и направилъ лодку къ берегу.

   — Покатай меня! сказала княжна, когда лодка приблизилась. Легко, граціозно впорхнувъ въ лодку, она усѣлась на доскѣ и стала, зѣвнувъ раза два, оглядывать далекій берегъ и безоблачное синее небо.

   Аися ни слова не промолвилъ, только поклонился княжнѣ, и когда она сѣла, онъ началъ молча грести на средину рѣки. Изрѣдка изъ-подлобья взглядывалъ онъ на дѣвушку, разсѣянно и лѣнивыми глазами озиравшуюся кругомъ. Княжна ни разу не взглянула на него и даже забыла, кто гребетъ и везетъ ее.

   «Опрокину лодку. Пойдешь ко дну — вытащу… А не вытащу — утонемъ вмѣстѣ. Туда и дорога! думалъ Аися. А вытащу — не будешь такъ глядѣть на меня, какъ на собаку, на лошадь, на дерево. Я для тебя не человѣкъ! Азгарецъ! Нахлѣбникъ! Найденышъ!..»

   Послѣ получаса молчанія, когда лодка была далеко отъ берега и отъ сада, Аися вымолвилъ:

   — Ваше сіятельство, вы плавать умѣете хорошо?

   — Такъ себѣ… Въ купальнѣ плаваю…

   — А если вотъ здѣсь… среди рѣки… обернись лодка, вѣдь вы не доплывете до берега?

   — Конечно, нѣтъ, равнодушно отозвалась княжна.

   — И утонете!

   — Конечно.

   — А смерть — страшное дѣло…

   — А ты пробовалъ развѣ тонуть?

   — Да, случилось разъ. Да мнѣ что жь? терять нечего. Грошевая жизнь гдѣ ни пропади, ни кончись — все равно.

   И Аися заговорилъ медленно и опустивъ глаза на дно лодки:— Ваша жизнь — иное дѣло… Конечно, ваша жизнь теперь трудная, тоскливая, точно въ монастырѣ. Живете безъ радостей, безъ веселья, какъ монахиня. Да вѣдь не вѣкъ такъ!… Выдадутъ васъ замужъ за какого столичнаго вельможу, повеселитесь тогда. Только одно горе: будетъ князь собираться каждый годъ, да вѣнчать васъ на мысляхъ своихъ, да такъ еще десять, пятнадцать лѣтъ и исчезнетъ. Такъ ваша молодость заѣденная и пропадетъ, а счастье пройдетъ съ годами мимо. И вдругъ ужъ поздно будетъ…

   Княжна пристально и упорно смотрѣла въ лицо Аиси и вздохнула. Онъ повторилъ вслухъ ея тайную мысль.

   — Правда твоя, будемъ собираться только… тихо выговорила Груня.

   — Время не ждетъ. Давно ль я васъ маленькую таскалъ на рукахъ черезъ лужи… Помните. Въ грунтѣ поднималъ на руки, достать самой вишню или персикъ… Вы бывало меня поцѣлуете, да какъ крѣпко…

   Княжна разсмѣялась.

   — А теперь меня вамъ поцѣловать нельзя, не то время.

   Княжна слегка зарумянилась отъ словъ и отъ внезапнаго взгляда Аиси.

   — Да, пора вамъ… пора замужъ… Любить надо. Что такъ жить! Я только и ожилъ, будто отъ сна проснулся… когда полюбилъ! Будто небеса разверзлись предъ глазами и Господа я увидѣлъ.

   — А ты развѣ… полюбилъ кого?

   — Да.

   — Здѣсь? кого? скажи мнѣ. Жениться на ней хочешь?

   — Не могу, не пойдетъ…

   — Не любитъ тебя?

   — Нѣтъ. И не знаетъ даже, не вѣдаетъ…

   — Скажи мнѣ. Я помогу тебѣ. Батюшкѣ скажу…

   — Нѣтъ. Она мнѣ не пара.

   — Неужто Надя?… И ты тоже?… Всѣ вы…

   — Нѣтъ. Пускай другіе въ ней души не чаютъ. Моя краше Осокиной.

   — Скажи кто? Ну скажи…

   — Не могу.

   — Скажи… пожалуйста, Аися… просила Груня съ проснувшимся любопытствомъ праздной и скучной обстановки.

   — Съ однимъ уговоромъ… извольте… Какъ скажу, такъ лодку опрокину и утоплю и себя, и васъ…

   Княгиня разсмѣялась. Наступило молчаніе.

   — Отчего ты мнѣ раньше не сказалъ, что полюбилъ кого? Я бы помогла тебѣ.

   — Да когда же, княжна, сказать? за столомъ при всѣхъ, либо на музыкѣ, вечеромъ?

   — Нѣтъ, глазъ на глазъ, вотъ какъ теперь.

   — Мы княжна, первый разъ нынче такъ вдвоемъ. Этого уже лѣтъ семь не бывало.

   Княжна изумленно поглядѣла Аисѣ въ лицо и будто припоминала.

   — Да, правда.

   — Не приходилось. Да и опять лѣтъ семь не придется! странно улыбаясь, выговорилъ Аися.

   — Отчего? Да хоть всякій день давай такъ кататься. Мнѣ такая тоска бываетъ, что я рада хоть въ лодкѣ проѣхать.

   — Какъ прикажете. Если угодно, я всякій день буду ждать васъ на берегу, утромъ ли, днемъ, вечеромъ.

   — И ты мнѣ скажешь, кого полюбилъ?

   — А почемъ знать, можетъ-быть и скажу. Все на свѣтѣ бываетъ, говорятъ умные люди, весело выговорилъ Аися.

   Княжна задумалась. Аися замолчалъ, и только опять повременамъ изъ-подлобья взглядывалъ на нее. Лодка, повернутая назадъ, медленно шла вверхъ по теченію, приближаясь къ саду. Наконецъ она уперлась въ берегъ. Княжна отъ толчка пришла въ себя и такъ же легко выскочила на песокъ. Она ни слова не вымолвила, даже не оглянулась на Аисю. Княжна забыла и думать, кто ее каталъ и подвезъ къ берегу. Кто-нибудь изъ Азгарцевъ, нахлѣбниковъ или холоповъ. Другихъ тутъ нѣтъ.

   Теперь вотъ у отца въ кабинетѣ сидитъ одинъ такой, «другой», то-есть человѣкъ интересный, изъ столицы, ей ровня. Княжна тихо прошла берегомъ и исчезла въ чащѣ, поднимаясь въ гору. Аися, не двинувшись, упорно глядѣлъ ей въ слѣдъ, а затѣмъ долго не сводилъ глазъ съ того куста черемухи, который скрылъ княжну.

   — Все на свѣтѣ бываетъ, прошепталъ онъ наконецъ и прибавилъ страннымъ голосомъ:— все ли? все ли?!.

  

X.

   Сильнымъ, будто злобнымъ взмахомъ веселъ Аися снова очутился далеко отъ берега.

   Этотъ человѣкъ, въ числѣ многочисленныхъ обитателей Азгара, жилъ совершенно особнякомъ и былъ одинокъ, не всѣми отверженный, а всѣхъ отвергнувшій самъ, не злобно, но твердо и безповоротно. Они всѣ ему были не гадки, а просто не нужны. Все, что составляло ихъ существованіе, было ему чуждо, а чѣмъ онъ жилъ, то было имъ невѣдомо, было его сокровенной тайной и конечно изумило бы, даже на смерть перепугало бы ихъ всѣхъ, еслибъ они могли заглянуть въ его темную, могучую, но помыслами возмущенную душу.

   Много было нахлѣбниковъ на Руси въ помѣщичьихъ домахъ, не мало ихъ было и у князя Хвалынскаго, но врядъ ли гдѣ-либо изъ края въ край по всей имперіи нашелся бы второй такой же нахлѣбникъ, какимъ былъ полупріемышъ князя, безродный и безвѣстный найденышъ Аися.

   Когда-то въ самый разгаръ Пугачевщины, вскорѣ послѣ погибели Парани, князь Иванъ, разыскивая повсюду и напрасно хотя бы изувѣченное тѣло своей невѣсты, нашелъ на опушкѣ лѣса ребенка лѣтъ четырехъ, полумертваго отъ голода и потери крови. Хорошенькій мальчикъ съ раздробленнымъ плечомъ и окровавленный лежалъ на травѣ безъ признаковъ жизни. Когда князь Иванъ ощупалъ его, ребенокъ открылъ красивые глаза и странно улыбнулся. Князь конечно привезъ его въ городокъ, гдѣ жилъ, и сдавъ на попеченіе доброй Афроси, продолжалъ снова свои поиски убитой невѣсты.

   Ребенокъ у Афроси быстро поправился, и когда князь собрался на Аѳонъ въ монахи, то послалъ къ брату Данилѣ двухъ дѣтей: мальчугана Левку, внука героя-инвалида, погибшаго въ Бердѣ, и своего найденыша. И оба стали Азгарцами и друзьями. Чей былъ ребенокъ этотъ найденышъ, кто потерялъ его въ бѣгствѣ отъ Пугачевщины и живы ли были его родные или убиты, было и осталось неизвѣстно. Какъ его имя — узнать было нельзя, ибо ребенокъ на вопросы князя Ивана и другихъ: «какъ тебя зовутъ» отвѣчалъ по-дѣтски искажая свое имя: «Аися». При этомъ мальчикъ могъ только разсказать, что отецъ у него есть, а матери не было, что она «у Бога». Послѣднее его воспоминаніе, переданное тотчасъ князю, но теперь забытое, заключалось въ томъ, что онъ ѣхалъ съ отцомъ, на нихъ напали, отецъ стрѣлялъ, отбивался отъ напавшихъ, они очень озлились… Затѣмъ онъ ничего не помнилъ, ибо пришелъ въ сознаніе на кровати у Афроси.

   Князь Иванъ, приславъ дѣтей, просилъ брата не дѣлать изъ нихъ холоповъ, лакеевъ или мастеровыхъ, а почесть обоихъ его пріемышами и выплачивать каждому по сту рублей въ годъ пенсіи.

   Князь Иванъ желалъ этого на томъ основаніи, что далъ мысленно обѣщаніе призрѣть внука солдату Самцову въ ту минуту, когда тотъ передъ своею казнью, окруженный Пугачевымъ со свитой, воскликнулъ:

   — Что мнѣ, старому, а вотъ сиротинка Левка на кого останется!

   Что касается второго ребенка, Аиси, то отличное платье его, золотой крестикъ на шеѣ замѣчательно красивой работы и повидимому заграничной, затѣмъ вкусы, привычки, оказавшіеся тотчасъ же по его выздоровленіи, все доказывало ясно, что несчастный ребенокъ, потерянный въ бѣгствѣ и быть-можетъ оставшійся уже теперь сиротой, не можетъ принадлежать къ простому народу.

   Князь Данило когда-то подивился затѣѣ брата, что онъ подбиралъ разныхъ ребятъ во время Пугачевщины. Ихъ можно было за это время находить тысячами по разнымъ полямъ и лѣсамъ.

   «Спасибо, думалъ князь Данило, что хоть только двухъ подобралъ».

   Но такъ какъ въ Азгарѣ хлѣба было много, то два лишніе рта не составляли никакой обузы, и князь Данило, въ день пріѣзда двухъ дѣтей, поручилъ ихъ дворецкому съ тѣмъ, чтобъ они жили въ его флигелѣ.

   Оба мальчика, живя вмѣстѣ одною и тою же жизнью, были очень дружны. Но теперь ихъ взаимное положеніе уже сильно измѣнилось.

   Красивый, высокій и стройный Левъ Самцевъ былъ самый веселый, добродушный малый во всемъ Азгарѣ, затѣйникъ на всѣ лады и сердцеѣдъ. Не было дѣвушки во всемъ Азгарѣ, которая не была бы въ него по очереди хоть немножко влюблена. Это былъ баловень всей дворни, и такъ какъ онъ былъ не крѣпостной князя Хвалынскаго, а человѣкъ вольный, то стоялъ нѣсколько выше всѣхъ по своему общественному положенію.

   Лѣтъ въ восемнадцать у Левки сказалась одна страсть — лошади. Онъ началъ проводить цѣлые дни верхомъ и въ огромныхъ конюшняхъ Азгара. Кончилось тѣмъ, что теперь, когда ему было уже двадцать пять лѣтъ, онъ завѣдывалъ коннымъ заводомъ князя въ другомъ имѣніи, но часто навѣдывался въ Азгаръ. На этотъ разъ дворня съ нетерпѣніемъ ожидала пріѣзда красиваго Левки и тайно радовалась, что князь хочетъ сдѣлать его управляющимъ того имѣнія, такъ какъ Левка былъ грамотенъ и былъ малый честный.

   Еслибы князь Иванъ увидѣлъ его теперь, то узналъ бы въ немъ того старика инвалида, который на приказаніе Пугачева цѣловать ему руку, протянулъ ему въ лицо свою собственную со словами:

   — Не хочешь ли, самозванское величество, моей отвѣдать?

   Левка былъ молодецъ, смѣлый, дерзкій на удаль и къ тому же ловкій. А красивымъ лицомъ очень похожъ на героя-дѣда.

   Положеніе Аиси было совершенно иное. Это былъ теперь юноша двадцати двухъ лѣтъ. Аися не былъ красавецъ, но лицо его было крайне оригинально. Онъ производилъ впечатлѣніе на всякаго своею черною какъ смоль, курчавою головой, своимъ замѣчательнымъ взглядомъ, въ которомъ было что-то орлиное, и какимъ-то страннымъ выраженіемъ въ тонкихъ очертаніяхъ губъ. Въ этомъ очертаніи, быть-можетъ, отпечатались тѣ думы, съ которыми прожилъ Аися всю свою одинокую молодую жьзнь.

   Онъ зналъ, что онъ почти подкидышъ безъ роду и племени, зналъ, что самъ князь Иванъ, спасшій его отъ голодной смерти въ лѣсу, писалъ брату свое предположеніе, что Аися дворянинъ. Юноша былъ глубоко всею душою убѣжденъ въ этомъ. Суровый князь Данило Родивонычъ тоже раза два или три, глядя на него, сказалъ ему:

   — Аися, чѣмъ больше ты подростаешь, тѣмъ больше я вѣрю тому, что когда-то братецъ Иванъ Родивонычъ сказалъ. Въ тебѣ есть то, что называется родовитостью. Но только думаю я, что отецъ твой или мать не изъ русскихъ. Ужъ не французъ ли ты?

   Аися почти ничего о дѣтствѣ у родныхъ не помнилъ. Когда-то на вопросъ князя Ивана, онъ самъ себѣ, дѣтскимъ лепетомъ, далъ имя и теперь оно осталось за нимъ. Но это было не имя, а какая-то кличка. Когда его впослѣдствіи приписали къ Азгару, то священникъ, устроивъ ему метрическое свидѣтельство, назвалъ его произвольно изъ звукоподражанія Онисимомъ и прибавилъ, въ память его спасителя, Князевъ. И теперь Аися для всего Азгара былъ Онисимъ Князевъ на бумагѣ. Въ дѣйствительности же юноша зналъ, что и то и другое были двѣ клички. Но кто онъ, откуда, кто его отецъ, живъ ли онъ, все это было неизвѣстно. Обо всемъ этомъ его голова многіе долгіе часы, многіе долгіе дни, иногда и ночи безсонныя думала и передумывала.

   Конечно, эти думы не привели ни къ чему, кромѣ этой странной складки въ губахъ. Въ этой складкѣ сказывалась вся горечь, безразсвѣтность испорченной случаемъ жизни. Ему казалось, что лучше было бы уже считаться и быть въ дѣйствительности простымъ дворовымъ человѣкомъ князя Хвалынскаго или быть внукомъ простого инвалида, какъ Левка, быть чѣмъ бы то ни было, но знать о себѣ кто и откуда?… А быть такъ, безъ роду и племени, даже безъ имени, отвѣчать на какую-то кличку, которую самъ себѣ далъ дѣтскимъ языкомъ, становилось съ каждымъ годомъ все тяжелѣе. И съ каждымъ годомъ Аися изъ веселаго, беззаботнаго добраго мальчика становился все болѣе суровымъ, задумчивымъ и пожалуй недобрымъ. Въ двадцать лѣтъ онъ былъ уже не по годамъ остороженъ, скрытенъ и очень уменъ, держался въ сторонѣ это всѣхъ, какъ-то косился недовѣрчиво, не сближался ни съ кѣмъ, ни къ кому не шелъ на ласку и доброе слово, и къ себѣ не подпускалъ.

   Наконецъ, теперь всѣ Азгарцы какъ-то избѣгали его, боялись даже… Противъ Аиси у нихъ не было ничего, онъ никому не сдѣлалъ зла, но тѣмъ не менѣе его не любили. Не мало содѣйствовало его отчужденности и то, что онъ былъ никому не пара. Онъ былъ не крѣпостной и не вольный крестьянинъ. Онъ былъ помѣщикъ безъ помѣстья, баринъ безъ холоповъ, дворянинъ безъ имени и фамиліи. Еще когда онъ былъ маленькимъ, надъ нимъ подсмѣивались, говоря, что его князь Иванъ Родивонычъ какъ грибъ въ лѣсу нашелъ. Затѣмъ долго у него было прозвище «подосиновикъ».

   Впрочемъ, Азгарцы вполнѣ вѣрили въ дворянское происхожденіе Аиси. Внѣшность его, наклонности, а теперь и замѣчательный умъ поневолѣ заставляли всѣхъ соглашаться, что Аися долженъ быть не изъ простого званія.

   Было еще одно обстоятельство, повліявшее на характеръ и жизнь Аиси,— обстоятельство, о которомъ юноша часто наединѣ задумывался и тяжело вздыхалъ. Когда-то привезенный княземъ въ городокъ, онъ былъ показанъ фельдшеру, и тотъ кое-какъ справилъ раненое плечо, но должно-быть плохо. Мальчикъ росъ въ Азгарѣ, и чѣмъ выше становился онъ ростомъ, тѣмъ болѣе сказывался недостатокъ. У него, очевидно, была раздроблена часть плеча или сильнымъ ударомъ дубины, или быть-можетъ иначе…

   Аися теперь объяснялъ себѣ свой недостатокъ по-своему. Въ немъ была какая-то инстиктивная боязнь и непреодолимое отвращеніе къ тому, что въ другихъ людяхъ не возбуждаетъ никакого чувства, а именно: къ движенію колеса. И умная голова его рѣшила теперь, что вѣроятно плечо его было раздроблено колесомъ. Иначе говоря, въ ребенкѣ осталось смутное воспоминаніе страшной минуты, когда на него неслись, а затѣмъ простучали надъ нимъ, лишивъ сознанія, тяжелыя колеса. Теперь у малаго, который былъ скорѣе красивъ, чѣмъ дуренъ, но во всякомъ случаѣ съ оригинальнымъ лицомъ, внѣшность портило одно плечо ниже и короче другого. При этомъ онъ не такъ легко владѣлъ лѣвою рукой, какъ правою. Часто слышалъ онъ отъ какого-нибудь разозлившагося холопа слова: «кособокій подкидышъ», «горбачъ!» И это больно отдавалось на сердцѣ.

   Положеніе Аиси въ Азгарѣ становилось изъ года въ годъ все мудренѣе. Никто не любилъ его, и онъ не любилъ никого. Онъ становился все болѣе чужимъ человѣкомъ для всѣхъ, и происхожденіемъ, и характеромъ, и наклонностями. Князь допускалъ его къ себѣ рѣдко, знакомыхъ у него не было, кромѣ двухъ, трехъ лицъ въ Казани изъ мелкихъ дворянъ, съ которыми онъ познакомился во время ихъ пребыванія въ Азгарѣ.

   И вдругъ за послѣдній годъ случилась рѣзкая перемѣна. Аися внезапно измѣнился, со всѣми былъ ласковъ… Послѣ двухъ, трехъ бесѣдъ съ княземъ, положеніе его тоже измѣнилось… Князь Данило Родивонычъ вдругъ будто полюбилъ Аисю, вызывалъ къ себѣ въ кабинетъ и подолгу говорилъ съ нимъ.

   Всѣ дивились и ничего не могли понять…

   Сначала каждый Азгарецъ,увидѣвъ предъ собой ласковаго, любезнаго и услужливаго Аисю, думалъ, что «это не къ добру», и отвѣчалъ подозрѣніемъ… Что-нибудь нужно Аисѣ, что-нибудь затѣялъ «горбачъ» и оттого «себѣ на умѣ» ласкается… И всѣ продолжали сторониться отъ умнаго нелюдима, внезапно смягчившагося.

   Знать у людей, въ массѣ есть дивное чутье, будто даръ провидѣнія…

   Дѣйствительно, Аися не былъ искрененъ, а тонко притворялся. Онъ до чего-то додумался. Это всеобщее недовѣріе смутило его. Онъ только начиналъ еще свою игру и боялся неудачно взяться за громадное дѣло. Неужели ему не удастся на весь этотъ глупый людъ, который онъ сталъ почти презирать, накинуть узду. Да, взнуздать, и твердою, смѣлою рукой править куда и какъ захочетъ, чтобы достигнуть цѣли, о которой не только сказать въ слухъ, но и подумать страшно. Впрочемъ, очень скоро, въ нѣсколько мѣсяцевъ, дѣло пошло иначе… Аися примѣрялъ еще только узду свою на окружающую его среду, и она подходила.

   — Когда? Богъ вѣсть! Но въ концѣ-концовъ васъ взнуздать можно, рѣшилъ Аися.

   Понемногу у всѣхъ Азгарцевъ пропало недовѣріе къ найденышу и его ласкѣ. Чутье совѣсти людской на добро и зло, даръ природы при рожденьи, глохнетъ и притупляется въ суетѣ мірской.

   Скоро всѣ добродушно шли къ Аисѣ и вѣрили каждому его слову. Сначала это преображеніе найденыша, угрюмаго и недобраго нелюдима въ ласковаго и искренняго молодца всѣхъ удивляло, а затѣмъ это и забыли, свыклись быстро съ чудною, внезапною и необъяснимою перемѣной въ его нравѣ.

   Объясненіе конечно нашлось, хотя было невѣрное, и заставляло Аисю мысленно и тайно усмѣхаться съ презрѣніемъ.

   Азгарцы рѣшили, что Аися сталъ веселѣе и добрѣе, потому что князь собирается выправить ему дворянскія бумаги и женить на дворянкѣ-помѣщицѣ.

   Князь, съ которымъ Аися тоже началъ свою игру, поддался еще легче нахлѣбниковъ и дворни. Это удивило, даже поразило Аисю. Умный, гордый, надменный князь, бывалый повсюду, какъ за-границами государства, такъ и на войнѣ, начитанный и образованный человѣкъ, дался въ руки Аиси какъ младенецъ. Отчего? Или для него найденышъ этотъ такая тля, которой онъ и не примѣчаетъ, которой бояться ему и на умъ не можетъ прійти; или князь не такъ великъ, какъ онъ самъ о себѣ думаетъ и какъ другихъ увѣрилъ.

   Аисѣ казалось, что послѣднее вѣрнѣе. Онъ нашелъ въ князѣ Хвалынскомъ ту слабую струну, которая есть во всякомъ, и князь не замѣтилъ и не догадался какъ его нахлѣбникъ, полупріемышъ, сталъ примѣрять и на немъ свою узду, чтобы современемъ накинуть ее и на суроваго и надменнаго «царька».

   Теперь князь особенно охотно и часто говорилъ, что самый пріятный собесѣдникъ изо всѣхъ его окружающихъ, и самый умный человѣкъ въ Азгарѣ — Аися, чистосердечный, правдивый, рѣзко искренній и вмѣстѣ съ тѣмъ преданный ему Аися. Онъ понимаетъ скорбь и боязнь гражданина въ князѣ, все патріотическое печалованіе князя о русскихъ дѣлахъ; онъ понимаетъ ясно, какъ грамотный, даровитый и вполнѣ развитой человѣкъ, что не живи князь въ Азгарѣ, а будь у кормила правленія Россійскаго, то всего этого неустроенія государственнаго не было бы и помину…

   Какъ же князю было не полюбить человѣка, который столь хорошо понималъ его, цѣнилъ и высоко ставилъ? А развѣ князь могъ провидѣть помыселъ хитреца?

   «Похотью своею управь, и тогда ужъ соберись всѣмъ царствомъ управлять. Великій мудрый правитель! Со мной безроднымъ не управишься… Я тебя взнуздаю!»

   Вмѣстѣ со своимъ играннымъ преображеніемъ Аися за послѣднее время сталъ дѣйствительно бодрѣе, веселѣе и чувствовалъ себя счастливѣе въ Азгарѣ, среди той же самой обстановки, которая прежде гнетомъ сказывалась кругомъ и на немъ болѣе всего…

   У Аиси была цѣль въ жизни, и настолько трудно достижимая, что пожалуй всей жизни, при незадачѣ, только что хватитъ на нее…

  

XI.

   Юный, но хилый посланецъ Шешковскаго, удалившійся въ отведенную ему горницу, спросилъ у старика Агаѳонова, въ которомъ часу обѣдъ въ Азгарѣ, и съ удовольствіемъ узналъ, что приказано обѣдъ подавать позднѣе, такъ что онъ слѣдовательно успѣетъ отдохнуть.

   Адольфъ Штейндорфъ былъ, конечно, однимъ изъ многихъ сыновъ того Штейндорфа, который когда-то во времена Пугачевщины, среди всеобщаго разоренія и повсемѣстной неурядицы, съумѣлъ, напротивъ, сдѣлаться изъ бѣднаго казанскаго помѣщика очень богатымъ.

   Случилось это очень просто. Старикъ Штейндорфъ дѣйствовалъ честно, но очень искусно. Когда промотавшійся Андрей Уздальскій ставилъ послѣдній грошъ ребромъ, Штейндорфъ познакомился съ нимъ въ Казани. Уздальскому позарѣзъ нужны были деньги, хотя онъ только-что продалъ «на сводъ» всѣхъ крестьянъ своего красиваго и богатаго имѣнія Сокольскаго. Крестьяне были всѣ съ цѣлыми семействами, добромъ и пожитками уведены въ имѣніе помѣщицы Бартыкаевой. Вотчина опустѣла, въ ней оставались только пустыя избы и большой богатый домъ. И Штейндорфъ купилъ у Уздальскаго вотчину, которая безъ рабочихъ рукъ, казалось, не стоила ни гроша. Деньги были уплачены не сполна, и только часть всей суммы перешла въ руки Уздальскаго.

   Вскорѣ послѣ того явился искавшій мести князь Данило и истязалъ Уздальскаго у себя на дворѣ. Уздальскій съ отчаянія и стыда ушелъ въ пугачевщину, а затѣмъ попалъ въ Сибирь, и Штейндорфу не пришлось платить своего долга. Только спустя пять лѣтъ послѣ пугачевщины Нѣмца заставили уплатить хотя половину долга вдовѣ Андрея Уздальскаго, умершаго въ Сибири.

   Но въ это время помѣщикъ Сокольскаго уже процвѣталъ и былъ богатъ. Не прошло и года послѣ бунта, какъ Сокольское превратилось во многолюдную цвѣтущую нѣмецкую колонію. Штейндорфъ частью переманилъ съ Волги, частью выписалъ изъ Баваріи около двухъ сотъ семействъ чистокровныхъ Нѣмцевъ.

   Пугачевъ, посѣтивъ Сокольское осенью, не тронулъ усадьбы, все въ ней осталось цѣло. Съ тѣхъ поръ многіе помнили и разсказывали простую, но замѣчательную хитрость Штейндорфа, которая удалась вполнѣ. Сокольское было единственною усадьбой, которой Пугачевцы не тронули, а между тѣмъ не было ничего проще выдумки Готлиба-Христіана ІІГтейндорфа. Слобода пустая и безъ того представляла нѣчто разоренное. Но помѣщикъ перебилъ еще всѣ окна въ домѣ, сжегъ деревянный флигель, который не дорого стоилъ, и разбросалъ головни около дома; взявъ самую скверную мебель, расшвырялъ ее по двору и по дорогѣ, а затѣмъ около воротъ прибавилъ дохлую лошадь. Самъ же онъ со всѣмъ семействомъ сидѣлъ на чеку, приглядываясь и прислушиваясь, готовый при появленіи какихъ-нибудь пугачей спрятаться въ подвалъ.

   Такъ и случилось. Пугачевцы явились въ околоткѣ, услыхали про богатую вотчину Сокольское, прискакали въ усадьбу, но увидавъ головни, ломаные драные диваны и стулья, дохлую клячу и перебитыя во всемъ домѣ стекла, только пожалѣли.

   — Опоздали, наши ужь тутъ прошли!

   И всѣ ускакали.

   Теперь старикъ Штейндорфъ и его вѣрная Амалія были уже на томъ свѣтѣ. Трое сыновей Штейндорфа погибли во время пугачевщины. Одинъ изъ нихъ былъ повѣшенъ въ Бердѣ на глазахъ князя Ивана Хвалынскаго, другой убитъ при штурмѣ Татищевой, третій явился на свѣтъ слишкомъ рано благодаря князю Данилѣ и прожилъ не долго.

   Но все-таки теперь было на свѣтѣ семь человѣкъ Штейндорфовъ, изъ которыхъ старшему было лѣтъ подъ пятьдесятъ, а младшему лѣтъ двадцать.

   Всѣ братья были на государственной службѣ, всѣ шли хорошо и обѣщали быть современемъ и скоро русскими сановниками. Предпослѣдній, Адольфъ, былъ однимъ изъ любимѣйшихъ секретарей Шешковскаго, остальные братья стояли еще выше на государственной россійской іерархической лѣстницѣ. ІІІтейндорфы не только быстро и искусно лѣзли по этой россійской лѣстницѣ, но и умѣли по дорогѣ спихивать съ нея тѣхъ чистокровныхъ Россіянъ, которые имъ попадались на ней и которыхъ они опережали.

   Старшій Штейндорфъ жилъ въ Сокольскомъ по сосѣдству Азгара. Отецъ передалъ ему вотчину какъ майоратъ (что стоило ему не малыхъ хлопотъ въ Петербургѣ) и въ такомъ цвѣтущемъ состояніи, что Сокольское стало извѣстно на нѣсколько сотъ верстъ кругомъ. Капиталовъ было уже накоплено за пятнадцать лѣтъ такое почтенное количество, что всѣ остальные братья удовольствовались каждый своею частью наличныхъ денегъ.

   Хотя старшій изъ братьевъ, Вильгельмъ Штейндорфъ, жилъ близко отъ Азгара, жилъ важнымъ бариномъ, отказавшись отъ всякихъ честолюбивыхъ мечтаній, тѣмъ не менѣе въ ту минуту, когда князю Хвалынскому доложили о пріѣздѣ офицера Штейндорфа, князь съ трудомъ вспоминалъ это имя, когда и гдѣ онъ съ нимъ познакомился.

   Причина этому была та, что сосѣдъ его, Сокольскій баринъ, назывался теперь не Вильгельмомъ Христіановичемъ, а Ѳедоромъ Крестьяновичемъ, и не Штейндорфомъ, а ужъ аристократическимъ именемъ: Zu Pappenberg.

   На это имя онъ имѣлъ мало права. Въ тѣ дни, когда онъ сдѣлался единственнымъ наслѣдникомъ майората, онъ отправился въ Германію, женился на бѣдной дѣвушкѣ — сиротѣ, которая принесла ему въ приданое только аристократическое германское имя. Вильгельмъ Штейндорфъ сперва прибавилъ его къ своему, а затѣмъ, какъ-то незамѣтно для всѣхъ, сдѣлался изъ Вильгельма Христіановича Штейндорфа Ѳедоромъ Крестьяновичемъ Паппенбергомъ.

   Теперь онъ хлопоталъ въ Петербургѣ, платилъ большія суммы въ различныхъ присутственныхъ мѣстахъ и краснорѣчивыми сторублевыми бумажками доказывалъ, что и Паппенберги и Штейндорфы были испоконъ вѣка, бароны. Всѣ, казалось, да и князь Данило, почти привыкли къ этой фамиліи сосѣда, и только какой-нибудь Казанецъ, разсердившись за что-нибудь на Сокольскаго помѣщика, говорилъ теперь:

   — Да какой онъ чорть Паппенбергъ! Онъ Штейндорфъ. Его папаша тутъ же въ Казани безъ сапогъ ходилъ и, кажись, уроки давалъ.

   Князь Данило, одинъ изъ первыхъ, призналъ новую фамилію сосѣда. Для него «выходъ замужъ» Штейндорфа за аристократку и перемѣна фамиліи казались дѣломъ совершенно законнымъ, такъ какъ въ сущности оно было совершено въ Германіи законнымъ путемъ. Достаточно было князю Хвалынскому сказать два слова о томъ, что Штейндорфъ поступилъ законно и правильно, чтобы всѣ въ Казанскомъ округѣ послѣдовали его примѣру. Однако князь Хвалынскій и Паппенбергъ, проживъ по сосѣдству много лѣтъ, видѣлись всего раза два или три. Князь относился къ нему равнодушно, знакомства не искалъ. Несмотря на богатую обстановку Нѣмца, князь все-таки затмѣвалъ его своимъ богатствомъ и своею обстановкой. Онъ все-таки и для Паппенберга былъ Азгарскимъ царькомъ.

   Изъ братьевъ Штейндорфовъ одинъ былъ уже тайный совѣтникъ и теперь секретарь новаго любимца Зубова; второй братъ былъ при посольствѣ въ Берлинѣ и мѣтилъ самъ въ посланники; третій братъ былъ губернаторомъ; четвертый отличился въ послѣднюю Шведскую войну и былъ произведенъ въ генералы; наконецъ, любимецъ Шешковскаго, юный Адольфъ, явившійся теперь въ Азгаръ, былъ тоже на вѣрномъ пути къ почестямъ.

   Семья Штейндорфовъ была тѣмъ элементомъ, который вошелъ въ русскую жизнь съ половины XVIII вѣка, когда Петербургъ окончательно окрѣпъ на сваяхъ среди болотъ, когда, благодаря Бирону, Дворъ и правительство чувствовали себя неспокойно и неудобно среди Москвы, а предпочли быть на далекой окраинѣ Руси, гдѣ среди туземцевъ чувствовали себя какъ дома. За это время Петербургъ окончательно изъ торговаго и военнаго порта сталъ второю столицей. И ежели Великій Петръ — основатель Петербурга, то только какъ города и порта, а истинный основатель столицы — герцогъ Биронъ.

   Русская сердцемъ и окруженная русскими людьми, Елисавета колебалась безсознательно между двумя столицами, и почти половина ея жизни прошла все-таки въ Москвѣ. Великая Екатерина, чистокровная Нѣмка, замѣчательно талантливо и правдоподобно сыгравшая истую Русскую, тоже чувствовала себя лучше на далекой окраинѣ, и въ этомъ случаѣ дальность замѣняла высоту. Пословица: «До царя далеко» вѣроятно сложилась не только, когда цари были и жили среди кремлевскихъ соборовъ, а когда правители Нѣмцы съ русскими прислужниками увезли царицу Анну въ Питеръ и стали стѣнкой между ею и народомъ.

   Юный и тщедушный съ рожденія гость Азгара, простоватый разумомъ Адольфъ привезъ однако съ собой въ сундукѣ два лейпцигскія изданія: Мессіаду и оды Горація съ подстрочнымъ переводомъ по-нѣмецки. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ вынулъ толстую, мелко-исписанную тетрадь: собственный дневникъ, гдѣ онъ описывалъ все, что переживалъ изо дня въ день и гдѣ судилъ Екатерининскую Росію и Россіянъ съ точки зрѣнія человѣка, уже понимавшаго и любившаго тѣхъ же Шиллера и Гёте, которыхъ меньшинство Россіянъ должно было вполнѣ усвоить и полюбить лишь цѣлымъ вѣкомъ позднѣе. Тѣмъ не менѣе Адольфъ Штейндорфъ былъ самый плохой образчикъ семьи.

   Молодой человѣкъ, хотя и кирасирскій офицеръ, былъ нѣчто въ родѣ полуадъютанта, полусекретаря у Шешковскаго. Самъ онъ былъ незлобенъ столько же, сколько и простоватъ, и искренно вѣрилъ, что Шешковскій великій въ государствѣ мужъ, а его методъ управленія — та же святая инквизиція, необходимая для порядка, благочинія и благоустройства всякаго государства; въ особенности въ такія времена, когда молодые люди въ родѣ Радищева или ученые въ родѣ Новикова, вмѣсто того, чтобы смиренномудро служить на государственной службѣ, пишутъ и печатаютъ разныя книжки, за которыя приходится ихъ сажать въ крѣпость.

   Юный Штейндорфъ, жившій конечно чужимъ умомъ и говорившій чужими словами, за послѣднее время все чаще вставлялъ въ свою бесѣду модныя въ Петербургѣ слова. А самое любимое слово было теперь подслушано во дворцѣ и сказанное государыней передавалось во всей Россіи: «зараза французская».

   Подъ этимъ именемъ, впрочемъ, для Штейндорфа и ему подобныхъ, разумѣлось очень многое — и тревожные слухи, которые приходили изъ Франціи, и сочиненія Вольтера и Руссо, и сочиненія нѣкоторыхъ русскихъ писателей. Нѣкоторые благодушные помѣщики и помѣщицы называли заразой французскою всякую строчку новаго писателя Фонъ-Визина, и многіе изумлялись, что авторъ такихъ страшныхъ вещей, какъ Недоросль, а въ особенности Придворная Грамматика, гуляетъ на свободѣ.

   Для большинства грамотныхъ дворянъ, имѣвшихъ родственниковъ при Дворѣ, это сочиненіе казалось гораздо вольнодумнѣе Вадима Новгородскаго.

   Штейндорфъ, конечно, не прямо изъ Петербурга прискакалъ къ князю въ Азгаръ, онъ заѣхалъ къ брату, котораго не видалъ лѣтъ шесть.

   Отчасти потому именно и послалъ его Шешковскій къ князю Хвалынскому, чтобы дать возможность повидаться со старшимъ братомъ.

   Паппенбергъ принялъ младшаго брата особенно ласково, такъ какъ этотъ юный братъ, будучи лицомъ близкимъ къ Шешковскому, могъ тоже сильно помочь ему въ семейномъ дѣлѣ разысканія баронскаго титула. И дѣйствительно, Адольфъ привезъ брату письмо отъ Шешковскаго, чтобъ онъ не отчаивался въ своемъ дѣлѣ.

   Отдохнувъ три дня у брата, слабосильный и болѣзненный кирасиръ двинулся далѣе исполнять порученіе.

   Въѣзжая въ Азгаръ, Адольфъ Штейндорфъ принялъ важный видъ. Онъ ѣхалъ къ этому Азгарскому царьку, о которомъ столько слышалъ отъ брата, но не въ качествѣ простого гостя. Онъ ѣхалъ такъ-сказать допрашивать его отъ имени его превосходительства, великаго вельможи россійскаго, имя котораго заставляло трепетать многихъ и многихъ. Мысль, что онъ является въ Азгаръ посломъ Шешковскаго, забавляла не мало его самого, а въ особенности Паппенберга, который все-таки имѣлъ поводъ недолюбливать гордаго князя Хвалынскаго.

   — Ты его пугни хорошенько, этого царька! сказалъ онъ, провожая брата изъ Сокольскаго.

   Когда же Адольфъ Штейндорфъ явился въ кабинетъ князя Данилы и перемолвился съ нимъ нѣсколькими словами, то вся его важность ушла въ пятки. Но если онъ изумился смѣлости князя Хвалынскаго, то однако теперь, отдыхая въ горницѣ, ему отведенной, соображалъ, что Азгарскій царекъ, только издали храбрится.

   — Ты и не знаешь, думалъ онъ теперь, одѣваясь къ обѣду въ новый щегольской мундиръ,— ты и не знаешь должно-быть, сидя здѣсь, кто такой его превосходительство, что онъ такое для нашего отечества, для нашей Россіи. Еслибы не онъ, то разсѣваніе заразы французской и вольтерьянство разстроили бы и погубили бы наше любезное отечество. Вонъ во Франціи не нынѣ, завтра ожидается вторичный всенародный бунтъ. Тамъ взяли уже приступомъ простые обыватели Бастильскую крѣпость. Не будь у насъ Степана Васильевича Шешковскаго, то пожалуй петербургскіе обыватели готовы были бы взять приступомъ Петропавловскую крѣпость, предводимые такими вольнодумцами, какъ Радищевъ. А вотъ, благодаря его превосходительству, сей буянъ сидитъ теперь въ ней самой, намъ препорученный, и сдается мнѣ шибко, что ты хотя и Азгарскій царекъ, но такой же вольнодумецъ. И тебѣ также отведутъ горницу въ Peter-Paulshaus.

  

XII.

   Когда Штейндорфъ былъ позванъ дворецкимъ къ столу и вышелъ въ большую залу, то былъ изумленъ.

   Онъ слышалъ, что у Азгарскаго царька цѣлый дворъ, цѣлый штатъ придворныхъ, что ежедневный обѣденный столъ смахиваетъ на пиръ, а между тѣмъ теперь онъ увидѣлъ среди большой залы маленькій столикъ съ тремя кувертами. И вообще ему показалось, что въ Азгарѣ какая-то особенная непостижимая тишина и мертвое молчаніе.

   Штейндорфъ, конечно, не зналъ, что пріѣхалъ случайно въ знаменательный для Азгара день Св. Людмилы.

   Когда онъ, пройдя столовую, намѣревался итти къ князю въ кабинетъ, то Агаѳоновъ, уже не въ первый разъ въ жизни, ловко очутился между нимъ и дверями кабинета и вѣжливо доложилъ:

   — Князь изволитъ сейчасъ выйти.

   Агаѳонову не разъ приходилось такимъ образомъ останавливать тѣхъ гостей, которые наивно почитали себя равными князю Данилѣ Родивонычу.

   Штейндорфу пришлось сѣсть около окошка на стулѣ и дожидаться появленія хозяина. Это показалось ему нѣсколько обидно и наконецъ даже странно, что онъ сидитъ въ этой самой комнатѣ, гдѣ накрытъ маленькій столъ съ тремя приборами, дожидается хозяина.

   Просидѣвъ съ четверть часа у окна, онъ взглянулъ въ растворенную дверь сосѣдней гостиной и отправился туда. Изъ гостиной онъ прошелъ въ другую горницу, большую, которая оказалась портретной.

   На него со всѣхъ сторонъ сразу глянули характерныя лица князей и княгинь Хвалынскихъ. Три портрета въ особенности привлекли вниманія юнаго Нѣмца и даже отчасти поразили его.

   Князь Зосима Родивонычъ поразилъ его своимъ злымъ, даже жестокимъ выраженіемъ лица. Въ то же время Штейндорфъ увидѣлъ большое фамильное сходство между нимъ и княземъ Данилой. Въ особенности у обоихъ былъ тотъ же хищный ястребиный взглядъ круглыхъ глазъ. Еслибы замазать рыжеватые волосы князя Зосимы и придѣлать темные, замазать красный мундиръ и придѣлать платье князя, то портретъ могъ бы пройти за достаточно схожее изображеніе князя Данилы Родивоныча.

   Въ другомъ углу вниманіе Штейндорфа было остановлено красивымъ, въ высшей степени добродушнымъ лицомъ молодого офицера. Еслибы не мундиръ и не мужской пудреный парикъ, то лицо могло пройти за личико шестнадцати- или восемнадцатилѣтней, хорошенькой, милой и даже граціозной молодой дѣвушки.

   Штейндорфъ отлично зналъ, что когда-то во время пугачевщины, пока онъ жилъ у отца еще ребенкомъ, братъ его Густавъ служилъ въ Оренбургѣ вмѣстѣ съ братомъ князя Данилы. Онъ зналъ даже изъ письма, сохранившагося въ семьѣ, что князь Иванъ Родивонычъ, нынѣ исчезнувшій куда-то, кажется въ монастырь на Аѳонѣ, первый привезъ извѣстіе въ Оренбургъ объ ужасной погибели брата Густава, повѣшеннаго Пугачевымъ. И теперь, будучи офицеромъ, зная хорошо всѣ петлички, погончики и выпушки всѣхъ мундировъ россійскихъ, Адольфъ Штейндорфъ тотчасъ же догадался, что изображенный на портретѣ мундиръ такого армейскаго полка, въ которомъ вѣроятно могъ быть князь Иванъ Хвалынскій только во время пугачевщины. И Штейндорфъ не ошибся: этотъ портретъ былъ сдѣланъ съ князя Ивана въ Казани предъ самымъ бунтомъ.

   Обернувшись къ третьей стѣнѣ, Штейндорфъ увидѣлъ большой портретъ, саженный, который занималъ на стѣнѣ центръ и какъ бы главное мѣсто между всѣми остальными.

   Это была необыкновенно красивая молодая женщина. Штейндорфъ былъ пораженъ выраженіемъ лица на этомъ портретѣ. Помимо красоты и правильности очертаній, все лицо дышало такимъ простодушіемъ, кротостью и смиреніемъ, что оставляло далеко за собой доброе лицо молодого офицера.

   Портретъ этотъ настолько поразилъ Штейндорфа, что онъ долго простоялъ предъ нимъ, задумавшись и любуясь, и рѣшилъ непремѣнно тотчасъ же узнать, кто эта женщина. Онъ не сомнѣвался конечно, что это одна изъ княгинь Хвалынскихъ, и догадался по одеждѣ ея, что это конечно не какая-нибудь прабабушка князя, временъ Алексѣя Михайловича или Петра Великаго. Штейндорфъ однако почти самъ назвалъ ее. Онъ, какъ и всѣ прочіе, слышалъ, что во время бунта пропала безслѣдно жена Азгарскаго царька и что до сихъ поръ многіе почему-то считаютъ ее живою. Штейндорфъ былъ увѣренъ, что эта милая женщина непремѣнно должна быть тою княгиней Хвалынскою, которая такъ загадочно исчезла.

   Увѣренность Азгарцевъ, что Милуша жива, конечно сообщилась и Казанцамъ, проникла отчасти и въ столицу. Штейндорфъ слыхалъ не разъ, что исчезнувшая княгиня можетъ быть скрывается отъ мужа.

   Между тѣмъ, пока онъ стоялъ здѣсь, князь Данило Родивонычъ вмѣстѣ съ дочерью вышелъ въ столовую и, не найдя въ ней Штейндорфа, прошелъ одинъ въ портретную.

   Когда за спиной офицера раздался голосъ князя Данилы, онъ невольно вздрогнулъ, такъ далеко унеслась его мысль. Юный Нѣмецъ, подъ впечатлѣніемъ очаровавшаго его портрета, мечталъ о томъ, будетъ ли у него когда-нибудь такая же жена.

   — Это все Хвалынскіе, медленно, гордо, но вмѣстѣ съ тѣмъ и безстрастно выговорилъ князь.

   Князю Данилѣ случалось оживляться только съ людьми очень близкими или со своими нахлѣбниками и дворовыми. Съ посторонними людьми, мало знакомыми, появлявшимися иногда въ Азгарѣ, князь являлся съ напускною, но однако естественною для него важностью. Подавая руку, онъ давалъ только два пальца. Съ каждымъ чужимъ человѣкомъ онъ вообще держалъ себя такъ, что ни единая черта лица его не двигалась и не оживлялась. При этомъ онъ не дѣлалъ ни одного жеста, не позволялъ себѣ ни на мгновеніе возвысить голосъ и во всей его фигурѣ двигались только губы, холодно, медленно и безстрастно произносящія короткія фразы. Голосъ его возвышался только въ тѣ моменты, когда онъ сердился, но при этомъ онъ уже сразу почти кричалъ, и всякій гость конечно въ эту минуту приходилъ въ такое состояніе покорности, не желая быть оскорбленнымъ, что голосъ князя поневолѣ снова падалъ нѣсколькими тонами ниже и онъ снова едва-едва однозвучно тянулъ слова.

   — Это все, повторилъ князь,— начиная съ незапамятныхъ временъ и до меня, князья и княгини Хвалынскіе. Есть и двѣ княжны, не пожелавшія выйти замужъ.

   Въ послѣднихъ словахъ прозвучало что-то особенное, будто онъ не допускалъ мысли, чтобы княжна Хвалынская могла поневолѣ остаться старою дѣвой.

   — Скажите, князь, чей это портретъ? вымолвилъ Штейндорфъ, указывая на очаровавшее его лицо.

   — Моя покойная жена.

   — Ахъ, я такъ и думалъ! быстро воскликнулъ Штейндорфъ.

   — Почему жь? спросилъ князь такъ странно и такимъ пытливымъ взглядомъ уперся въ глаза молодого человѣка, что тотъ невольно смутился.

   — Да такъ, право, не знаю, залепеталъ онъ:— мнѣ показалось. Я именно думалъ, что это княгиня ваша супруга. Отчасти я, спохватился Штейндорфъ,— догадался по платью. Такія платья теперь еще носятъ. Неужели, вѣжливо, какъ бы желая подслужиться хозяину, заговорилъ Штейндорфъ,— неужели вы никакъ не могли узнать о судьбѣ княгини?

   — Нѣтъ, сухо отрѣзалъ князь.

   — И вы вполнѣ убѣждены, что княгиня скончалась!

   Князь иронически улыбнулся однимъ уголкомъ рта, презрительно съ высоты своего роста смѣрилъ офицера съ головы до пятъ и выговорилъ насмѣшливымъ голосомъ:

   — А вы, господинъ кирасиръ, вѣроятно успѣли уже въ околоткѣ казанскомъ собрать разныя бабьи сплетни и розсказни?

   Но вдругъ князь, какъ бы вспомнивъ что-то, придалъ лицу своему любезное выраженіе и прибавилъ совершенно другимъ голосомъ:

   — Милости прошу откушать.

   Онъ двинулся въ столовую.

   Штейндорфъ поневолѣ оказался на аршинъ сзади его. Ему показалось страннымъ догнать князя и итти съ нимъ рядомъ.

   Сдѣлать это было какъ-то неловко, тѣмъ болѣе, что князь въ эту минуту не оборачивался и нечего не говорилъ. Но это размышленіе Штейндорфа было тотчасъ же прервано тѣмъ, что онъ увидѣлъ въ столовой. А увидѣлъ онъ недалеко отъ дверей маленькую, граціозную и красивую молодую дѣвушку которая напомнила ему, хотя была во сто разъ красивѣе, одну маленькую Цыганку, сводившую съ ума всѣхъ офицеровъ петербургской гвардіи.

   Штейндорфъ, конечно, тотчасъ же догадался, что это знаменитая не только въ Казанскомъ округѣ, но извѣстная даже въ Петербургѣ княжна, единственная дочь богача азгарскаго и такая невѣста, на которой съ удовольствіемъ женился бы теперь какой ни на есть принцъ. Въ Казани и Сокольскомъ Штейндорфъ слышалъ ея прозвище, ее называли «Азгарская царевна».

   Въ Петербургѣ кое-кто тоже помнилъ князя Хвальтискаго, знали, что онъ теперь живетъ у себя въ вотчинѣ и что у него единственная дочь, у которой будетъ громадное состояніе. Одно, что могло бы удержать любого петербургскаго франта отъ поѣздки и попытки предложить свою руку богатой наслѣдницѣ, было ея происхожденіе. Всѣ знали, что она дочь простой крымской Татарки, которая куплей и продажей прошла много и много рукъ и была даже въ станѣ Пугачева, любовницей одного, казненнаго впослѣдствіи, Пугачевца.

   Представивъ гостя дочери, князь прибавилъ, обращаясь къ офицеру:

   — Я теперь вспомнилъ. Вѣдь вы должны быть роднымъ братомъ г. Паппенберга?

   — Точно такъ-съ, отвѣчалъ Штейндорфъ.

   — Я вспомнилъ также, что одинъ братъ вашъ погибъ въ Бердѣ, въ прошлую безурядицу, а другой былъ убитъ около меня, когда мы брали Татищеву крѣпость у Пугачева?

   Князь, сказавъ это, невольно вспомнилъ, что когда тотъ, струсивъ, бросился назадъ, увлекая нѣсколько солдатъ, то онъ ухватилъ этого офицерика за шиворотъ и потащилъ на валъ, затѣмъ былъ обрызганъ кровью убитаго на повалъ офицера и выпустилъ изъ рукъ уже трупъ.

   Князь пришелъ въ себя тогда, когда дочь его уже разспрашивала офицера о Петербургѣ и говорила, что она все проситъ отца свозить ее туда и показать столицу.

   Всѣ трое сѣли за столъ послѣ того, что князь, обратясь лицомъ къ образамъ, медленно и чинно прекрестился нѣсколько разъ, а за нимъ и Груня. Офицеръ, не соблюдавшій никогда этого обычая, теперь изъ вѣжливости послѣдовалъ примѣру хозяина.

   — Да, надо въ Питеръ собраться, заговорилъ князь за столомъ;— давно я не имѣлъ счастія лицезрѣть мою премудрую и великую монархиню. Да и правителей нынѣшнихъ поглядѣть хочется поближе, небрежно прибавилъ онъ съ оттѣнкомъ насмѣшки.

   — Да-съ, многихъ уже не найдете въ живыхъ, замѣчательные люди покинули насъ и сошли въ могилу, началъ Штейндорфъ подлаживаться къ мнѣніямъ хозяина.— Самаго геніальнаго человѣка уже нѣтъ въ живыхъ…

   — Кого это, позвольте спросить? съ играннымъ удивленіемъ сказалъ князь, отлично зная, о комъ говоритъ офицеръ.

   — Князь Таврическій!.. произнесъ вразумительно Штейндорфъ, какъ бы удивляясь, что тотъ не догадался.— Другого такого же человѣка, князь, Россіи не нажить.

   — И слава Богу, господинъ офицеръ. Ей такіе скорохваты и не нужны. Потемкинъ былъ не геній, даже не государственный умъ, а выскочка и скажу болѣе… опредѣлю его вашимъ нѣмецкимъ словомъ: фальшфейеръ. Шуму и блеску много, а въ концѣ концовъ — ничего, ни пользы, ни славы это всѣхъ дѣлъ.

   — Но князь Таврическій — побѣдитель десятковъ крѣпостей и городовъ, покоритель не только цѣлой страны, имя которой получилъ въ награду, но завоеватель цѣлаго моря. Онъ равенъ Великому Петру. Тотъ пріобрѣлъ страну и цѣлое море на сѣверѣ, а князь Таврическій то же самое на югѣ. А Таврида и Черное море не хуже Петербурга съ Балтійскимъ моремъ.

   — Это все слова, господинъ офицеръ. Самообольщеніе и обманъ… ложь…

   — Я, признаюсь, не понимаю. Вся Европа видѣла съ изумленіемъ, какъ онъ…

   — То-то и бѣда, что Потемкинъ не родинѣ и монархинѣ служилъ и тѣломъ и духомъ на пользу и счастіе ихъ, а лицедѣйствовалъ предъ Европой… ну и скоморошествовалъ въ волю… Лучше бы было, еслибъ онъ вѣкъ остался тамъ, о чемъ гласитъ его фамилія, въ потемкахъ!…

   Штейндорфъ замолчалъ, какъ человѣкъ, которому наговорили невѣроятныхъ вещей, нестоющихъ опроверженія, но князь продолжалъ:

   — Оттого что выскочка!.. Великіе мужи выходятъ только изъ древнихъ дворянскихъ родовъ, а не изъ скороспѣлокъ. Вотъ потеря для Россіи — Панинъ. Это былъ замѣчательный мужъ…

   Кирасиръ долго отмалчивался, и князь перемѣнилъ поневолѣ разговоръ.

   — Сегодня особенный день, г. Штейндорфъ, сказалъ онъ.— Я васъ принялъ, какъ пріѣзжаго издалека. Сосѣдямъ я поставилъ закономъ сегодня ко мнѣ не ѣздить, ибо это день поминовенія моей первой супруги. Вы, какъ столичный житель, знать его не могли, и я васъ принялъ. Поэтому вы видите, что мы сегодня обѣдаемъ здѣсь втроемъ. Завтра все пойдетъ по старому, по всегдашнему, и въ этой же залѣ вы можете увидѣть, а съ нѣкоторыми и познакомиться, всѣхъ моихъ домочадцевъ, конечно, не родственниковъ, а живущихъ у меня.

   «Твой придворный штатъ», подумалъ про себя Штейндорфъ, «это будетъ интересно»!

   — Сегодня вы вѣроятно замѣтили ту тишину, которая во всемъ Азгарѣ. Повторяю вамъ, что завтра вы увидите насъ всѣхъ въ другомъ видѣ.

   И князь, обернувшись къ Агаѳонову, выговорилъ мягко:

   — Старина, поди сюда.

   Старикъ Агаѳоновъ былъ единственный человѣкъ, съ которымъ князь обращался всегда неизмѣнно мягко и ласково.

   — Прикажи, продолжалъ князь,— оркестру, чтобы разучили тотъ нѣмецкій, кажется бранденбургскій маршъ, который ужъ такъ давно не играли. Это для гостя, обернулся князь въ сторону Штейндорфа.

   — Вы, кажется, князь почитаете меня за Нѣмца? выговорилъ Штейндорфъ.

   Данила Родивонычъ повернулся совсѣмъ въ сторону гостя, поглядѣлъ ему въ лицо, какъ бы разглядывая внимательно малѣйшую черту, и выговорилъ дерзко вопросительно:

   — А вы кто жь? вы развѣ не Нѣмецъ?

   — У меня, князь, конечно, нѣмецкая фамилія, но повѣрьте что душой…

   — Ахъ, это я знаю и даже, пожалуй, и вѣрю, выговорилъ, князь страннымъ голосомъ.— Но знаете что, господинъ Штейндорфъ, это совершенно напрасно. Нѣмцу слѣдуетъ быть Нѣмцемъ. Онъ, конечно, можетъ и долженъ любить отечество, которое ему все дало, быть-можетъ иногда больше того, что онъ стоитъ, или больше того, что онъ досталъ бы своими личными качествами въ своемъ прежнемъ отечествѣ, Германіи. Но открещиваться отъ своего происхожденія и непремѣнно желать быть болѣе россійскимъ дворяниномъ, чѣмъ, всякій исконный россійскій дворянинъ, согласитесь, что это есть что-то неестественное. Впрочемъ, прибавилъ князь,— давно уже сказывалъ покойный родитель мой, что во времена царицы Анны Іоанновны всякій Нѣмецъ, отчасти даже Русскій, спѣшилъ зарекомендовать себя тѣмъ, что онъ Нѣмецъ или полунѣмецкаго происхожденія, Но въ тотъ годъ, когда Минихъ и Биронъ улетѣли въ ссылку, началось совершенно обратное. Всякій Нѣмецъ старался всячески увѣрить всѣхъ и каждаго, что онъ Нѣмецъ только по фамиліи. И такъ длится оно до сего времени. Правда, было полгодика масляницы для васъ, въ кратковременное царствованіе Петра Ѳеодоровича, ну а теперь врядъ ли когда снова сія масляница наступитъ.

   Князь говорилъ вѣжливо, тихо, предлагалъ гостю по два раза каждаго блюда, наливалъ лучшаго вина, справляясь нѣсколько разъ объ его братьяхъ и роднѣ, вообще старался быть любезнымъ хозяиномъ. Но къ концу обѣда Штейндорфъ ужъ ненавидѣлъ этого князя всею своею душой.

   А вмѣстѣ съ тѣмъ онъ, невольно, поднимаясь изъ-за стола, былъ уже чуть-чуть влюбленъ въ молодую княжну, съ которою успѣлъ все-таки перемолвить нѣсколько словъ.

   Когда послѣ обѣда князь выразилъ надежду, что Штейндорфъ пробудетъ въ Азгарѣ нѣсколько дней, офицеръ поспѣшилъ согласиться, любезно раскланиваясь и благодаря. И наивно въ ту же минуту онъ перенесъ глаза на граціозную княжну, глядѣвшую на него благосклонно, но не кокетливо.

   Мундиръ этого офицера очень нравился Грунѣ, и въ своемъ воображеніи она переносила его съ плечъ тощаго Нѣмца и примѣривала его… на другого, ею измышленнаго красавца. И мысленно любуясь своимъ созданіемъ въ этомъ мундирѣ, она чувствовала что-то особенное на сердцѣ. Взоръ ея сталъ задумчиво ласковъ.

   Эту задумчивость, томность большихъ южныхъ глазъ Штейндорфъ имѣлъ наивность принять на свой счетъ.

   Князь понялъ все. Онъ замѣтилъ взглядъ дочери, но былъ увѣренъ, что не этотъ хилый кирасиръ могъ произвести на нее впечатлѣніе. Замѣтилъ онъ и взглядъ Штейндорфа на княжну и, внутренно ухмыляясь, подумалъ:

   «Ну, братъ, извини! Ты ей не только не пара, а я тебя къ ней и въ казачки не возьму на запяткахъ кареты ѣздить».

   И затѣмъ холодно, хотя любезно, князь простился съ гостемъ и подалъ ему руку, далъ только два пальца, что было обыкновенно почти со всѣми. Предоставляя гостю дѣлать все, что ему вздумается, князь предложилъ ему верховую лошадь или кабріолетъ, чтобы поѣхать кататься.

   Но уставшій съ дороги Штейндорфъ предпочелъ вернуться снова въ свою горницу, чтобы на свободѣ ругать этого гордаго Азгарскаго царька и восхищаться граціозною Азгарскою царевной.

  

XIII.

   Княжна Груня вернулась въ свою горницу немного угрюмая и задумчивая.

   Виноватъ былъ въ этомъ Штейндорфъ — только отчасти. Не онъ своимъ блѣднымъ, отчасти болѣзненнымъ лицомъ, немного хриповатымъ голосомъ и вообще своею хилою фигурой могъ произвести пріятное впечатлѣніе на молодую дѣвушку и вдобавокъ на такую, которая унаслѣдовала отъ князя извѣстнаго рода высокомѣріе.

   Груня была отчасти въ своего отца. Еслибы не мысль, что она все-таки дочь крымской Татарки, быть-можетъ она была бы совершенно такъ же горда и заносчива, какъ и князь. Но у Груни была посторонняя мысль, больное мѣсто, что она должна относиться ко всѣмъ снисходительно, дабы заставить позабыть, что она дочь Шерфе, и какъ бы простить ей это.

   Этотъ кирасирскій офицеръ произвелъ на нее впечатлѣніе независимое отъ его личности. Отъ него повѣяло на нее другимъ міромъ, чуждымъ Азгару, всѣмъ тѣмъ, что существовало на свѣтѣ хотя и далеко, тѣмъ, о чемъ все чаще мечтала теперь княжна. Отъ него повѣяло столицей, Дворомъ, гвардіей. Этотъ тщедушный офицеръ навелъ ее на тѣ мысли, которыя уже издавна тѣснились въ ея юной головкѣ и заставляли задумываться, грустить.

   Отецъ, именитый князь, который, но ея искреннему убѣжденію, не любилъ ея, могъ бы сказать одно слово, и они тотчасъ переселились бы въ этотъ Петербургъ, чтобъ играть тамъ, конечно, не послѣднюю роль.

   А между тѣмъ она предвидѣла, что какъ теперь, такъ и черезъ пять или даже десять лѣтъ она будетъ въ Азгарѣ, не видя никого, кромѣ дворовыхъ. Она понимала отлично, что всякій молодой человѣкъ будетъ радъ и счастливъ предложить ей руку и сердце, но такого, котораго князь-отецъ могъ бы назвать зятемъ, не было въ околоткѣ.

   Князь былъ выше всѣхъ, и по состоянію, и по происхожденію. Мало-мальски именитые казанскіе дворяне почти не знались съ княземъ вслѣдствіе его чрезмѣрной рѣзкости и гордости. Всѣ тѣ, что часто пріѣзжали въ Азгаръ и гостили,— были люди не именитые, изъ мелкихъ выгодъ сносившіе высокомѣріе царька.

   А между тѣмъ княжна, красивая, умная, даровитая, чувствовала на себѣ теперь всю тяжесть осьмнадцати лѣтъ, пылко неудержимо требовавшихъ себѣ дани.

   Ей силы въ полномъ цвѣтѣ требовали ежечасно, порывисто и бурно всего того, чего Азгаръ дать не могъ. Большіе обѣды съ нахлѣбниками и прихлебателями, концерты съ Бонифачіо во главѣ, дружба съ милою и доброю Надей Осокиной, шутки и всѣ шалости, которыя она позволяла себѣ съ вѣчно нетрезвымъ княземъ Урсланъ-Бековымъ, поѣздки за грибами въ лѣсъ лѣтомъ, катанья съ горъ зимой, поѣздки въ церковь, гаданья на святкахъ съ сѣнными дѣвушками, словомъ все, что Азгаръ могъ дать,— всего этого было мало.

   Два раза въ годъ пріѣзжалъ изъ Казани московскій купецъ, привозившій на цѣлые шесть мѣсяцевъ въ Азгаръ все, что было нужно и князю, и княгинѣ, и княжнѣ, и всѣмъ нахлѣбникамъ, и всей дворнѣ. Все тутъ было, отъ браслета и атласа до булавочекъ и помады. Отдѣльный ящикъ въ нѣсколько пудовъ вѣсу привозился исключительно для азгарской княжны.

   Но и это все, пришедшее изъ-за моря или изъ Петербурга, только раздражало юную и пылкую княжну. Зачѣмъ ей здѣсь, среди этой дворни и глупаго придворнаго штата отца, всѣ эти заморскія и столичныя бездѣлушки? Она понимала, что рядятся для кого-нибудь, а не для себя. А для кого ей здѣсь рядиться, кому нравиться?

   Одно время молодой дядя занялъ воображеніе юной княжны. Но это ухаживаніе дяди, безчисленные поцѣлуи, которыми осыпалъ онъ ручки племянницы, когда она оставалась съ нимъ наединѣ, окончательно разбудили пылкую натуру, которая, проснувшись, горячо, упрямо потребовала того, чего въ Азгарѣ не могло быть.

   И вдругъ княжна очутилась въ какомъ-то странномъ положеніи, будто заблудилась, будто не было исхода изъ того положенія, въ которое привели ее собственныя мечты. При каждомъ слухѣ, при каждомъ извѣстіи, намекѣ или простомъ разговорѣ между сѣнными дѣвушками и нахлѣбниками о какой-нибудь свадьбѣ или просто о какомъ-нибудь случаѣ, любовномъ приключеніи, княжна, встрепенувшись всѣми чувствами, чутко прислушивалась, будто извѣстіе или разсказъ дѣйствовали на нее какъ уколъ булавки.

   За послѣднее лѣто княжна была особенно раздражительна, даже требовательна и не ласкова со всѣми окружающими ее.

   Отецъ казался злымъ, недостаточно нѣжнымъ съ ней; мать казалась совершенно невозможною, дикою и безсмысленною женщиной, съ которою у нея окончательно порвалась всякая связь; всѣ окружающіе казались скучными, глупыми. А главное, за это лѣто княжна замѣтила въ первый разъ, насколько всѣ они были раболѣпны, льстивы, какъ низкопоклонничали и подличали передъ ея отцомъ и передъ ней.

   Даже Надя Осокина, которую она давно привыкла любить какъ родную, теперь казалась ей глупою, ничего не понимающею дѣвушкой. Ея нѣжная, заботливая любовь къ своему старику отцу, которой когда-то удивлялась княжна, теперь казалась ей глупою. Прежде она завидовала и мыслила о томъ, что могла бы быть со своимъ отцомъ въ такихъ же отношеніяхъ; теперь же это теплое чувство Нади къ отцу княжна, никогда не бывавшая въ столицѣ, называла «деревенщиной».

   И цѣлое лѣто Груня ежедневно и еженочно будто искала выхода, стараясь вздохнуть свободнѣе, чувствуя, что ей не достаетъ воздуха.

   Всѣ предупрежденія и всякаго рода наставленія и совѣты тетки Серафимы Родивоновны только раздражали ее, только еще болѣе доказывали что ей нужно, только болѣе уясняли ей тяжелое и безвыходное ея положеніе.

   Лѣто прошло для Груни въ странномъ душевномъ настроеніи. Ежедневно, вставая утромъ, она думала:

   «Авось сегодня случится что-нибудь, хоть что-нибудь страшное, но чтобъ это страшное перемѣнило все, что было вчера и третьяго дня».

   Однажды ей пришло на умъ по поводу смерти кого-то изъ дворовыхъ, что люди умираютъ. Вдругъ эта мысль пошла дальше.

   «Вѣдь и отецъ можетъ умереть!»

   И подумавъ немного, княжна испугалась собственной мысли. Ей представилось ясно и просто, даже какъ-то искренно, что это бы не было для нея несчастьемъ. Вѣдь это былъ бы исходъ!..

   Послѣ лѣта, которое ничего не принесло, теперь въ сентябрѣ Груня дошла до такого душевнаго настроенія, что по цѣлымъ днямъ оставалась одна въ своей горницѣ и готова была разрыдаться или бѣжать изъ Азгара.

   На этотъ разъ пріѣздъ хилаго кирасира, отъ котораго однако вѣяло тѣмъ міромъ, что взлелѣяла она въ своихъ мечтахъ, особенно сильно подѣйствовалъ на нее. И все, что пришло ей на умъ по поводу Штейндорфа, какъ бы раздразнило ее…

   — Если «онъ», еще годъ, два, не свезетъ меня въ столицу, запальчиво молвила она вслухъ,— я здѣсь сотворю что-нибудь такое, что его въ гробъ уложитъ.

   Просидѣвъ до сумерокъ въ своей горницѣ у окна, княжна вдругъ ощутила въ себѣ какое-то новое чувство, неукротимое, готовое сейчасъ самовластно толкнуть ее на все безъ исключенія: бѣжать такъ бѣжать, топиться такъ топиться.

   Быстро пройдя нѣсколько разъ по своей комнатѣ, она вдругъ остановилась и выговорила грустнымъ, но страстнымъ голосомъ:

   — Я не виновата, такъ нельзя!

   Въ ту же минуту за дверьми комнаты раздались тяжелые шаги, а затѣмъ странный звенящій и дребезжащій звукъ и что-то такое поставили у дверей.

   Княжна быстро отворила дверь, взглянула и увидѣла домашняго плотника, который бережно устанавливалъ двѣ рамы.

   — Что это такое? испуганно спросила Груня.

   — Да вотъ, барышня, рамочки заутрово вставлять приказалъ дворецкій.

   Княжна захлопнула дверь, быстро опустилась въ ближайшее кресло, положила голову на руки и готова была зарыдать.

   Который разъ уже за послѣдніе годы повторялся все тотъ же, всегда для нея тяжелый и ненавистный, переходъ отъ лѣта болѣе свободнаго къ зимѣ тяжелой, еще болѣе скучной.

   И теперь мысль, что снова заставятъ эти окна, снова начнется жизнь, даже не въ Азгарѣ и его окрестностяхъ, а жизнь въ большомъ, но для нея тѣсномъ домѣ, показалась княжнѣ невыносимою.

   Груня вспомнила, какъ за годъ передъ тѣмъ умеръ одинъ изъ нахлѣбниковъ, котораго князь почему-то уважалъ болѣе другихъ и поэтому, отправляясь на паннихиду, взялъ съ собой и дочь.

   Въ первый разъ въ жизни Груня увидала покойника на столѣ, а гробовую крышку у дверей его квартиры. Теперь ей показалось, что между этою гробовою крышкой въ корридорѣ флигеля и между этими рамами, которыя стоятъ теперь у ея дверей, есть что-то общее. И ее тоже хоронить хотятъ, и на цѣлые шесть мѣсяцевъ. Мало того, послѣ этихъ шести мѣсяцевъ опять придетъ глупое лѣто и опять ничего не принесетъ новаго. И опять надо ждать, вопросительно оглядываться вокругъ себя. Въ эти мгновенія, тяжелыя для юнаго сердца, все окружающее кажется какою-то нѣмою, безотвѣтною и безсмысленною мертвечиной.

   — Тоска! Этакъ умереть можно, утопиться можно. Такой тоски во всемъ мірѣ, навѣрное, нѣту, какая въ этомъ проклятомъ Азгарѣ! капризно и раздражительно выговорила вслухъ княжна, снова глянувъ изъ окна своей комнаты въ садъ. Но на глазахъ Груни были крупныя и горькія слезы. Эта скука истомила ее…

   На дворѣ сгущались сумерки, вечеръ обѣщалъ быть тихимъ и тепловатымъ, а лунный серпъ уже блестѣлъ сквозь чащу двухъ огромныхъ вѣтвей столѣтняго дуба.

   Княжна вспомнила, что предъ обѣдомъ Аися предлагалъ покатать ее опять въ лодкѣ и что онъ съ сумерокъ будетъ на рѣкѣ противъ сада.

   «Съ нимъ можно… Онъ не глупый… Онъ не говоритъ такъ, какъ всѣ здѣсь», думала княжна, будто уговаривая себя и обѣщая себѣ, что въ лодкѣ съ Аисей ей будетъ менѣе скучно, чѣмъ въ комнатѣ одной. «Да, онъ говоритъ все по своему, будто какой начитанный и ученый. А надоѣстъ, прикажу молчать и буду свое горе размыкивать, свои думы раздумывать среди рѣки…»

   И когда стемнѣло совсѣмъ, княжна вышла въ садъ.

  

XIV.

   Широкая, синеватая, гладкая какъ зеркало и невозмутимо спящая въ полусумракѣ Волга ярко и спокойно отражала въ себѣ лунный серпъ и горящія въ небѣ звѣзды… Невдалекѣ отъ берега будто дозоромъ стояло и тихо противилось теченію темное пятно…

   — Аися! кликнула княжна, и мгновенно пятно это передвинулось, стало вырисовываться среди полумрака тихаго и серебристаго… Лодка Аиси летѣла къ берегу прямо на княжну.

   Груня вошла однимъ скачкомъ и вымолвила:

   — Подальше… подальше, Аися!.. И молчи… ничего не говори… Тоска меня загрызла, хоть руки на себѣ наложить.

   Груня произнесла это съ такою горестью, что Аися, будто глубоко и искренно отозвавшись сердцемъ на ея чувства, тяжело вздохнулъ и вымолвилъ, отталкивая лодку отъ берега:

   — Обернись ваша тоска волкомъ ли, медвѣдемъ, я убилъ бы его…. А такъ… помочь не могу… Одинъ безъ васъ не могу…

   Онъ сѣлъ и сталъ грести изо всей силы, чтобы скорѣе уйти отъ берега. Онъ будто боялся, что кто-нибудь третій явится и попросится въ лодку.

   — Что ты сказалъ? спросила княжна, удивленная словами нахлѣбника и чувствомъ, которое звучало въ его голосѣ.

   Но Аися молчалъ и гребъ большими и сильными взмахами. Онъ не слыхалъ вопроса или не хотѣлъ слышать…

   На срединѣ рѣки, въ полной тиши серебристой полутьмы Аися поднялъ весла, и лодку незамѣтно понесло по теченію.

   — Что ты сказалъ?… Безъ меня нельзя тебѣ.!. чего? снова, вымолвила княжна.

   — Ужь и не помню… Сболтнулось что-то… прошепталъ Аися.

   — Ахъ, полно… Не люблю я этакъ… А то молчи совсѣмъ, капризно выговорила княжна.

   Наступило молчаніе.

   — Ты не Левка, и не князь Урсанъ, и не… Ну да всѣ они… заговорила опять княжна,— всѣ зря болтаютъ. Всѣ безграмотные и подлые, и глупые… Ты зря не болтаешь. Ты умный и будто ученый… Коли ты сказалъ что, то стало-быть дѣло сказалъ. Я не поняла. Ну, такъ разъясни.

   Аися молчалъ.

   — Аися… что ты?.. Ты кажется… ты слышишь, что я тебѣ говорю? заговорила въ дѣвушкѣ княжна Хвалынская, и Аися видѣлъ, какъ глаза ея, южные и огненные, сверкнули: гнѣвомъ. Въ ней сказалась «Азгарская царевна», изумленная дерзостью будто зазнавшагося вдругъ холопа.

   — Простите, ваше сіятельство… вымолвилъ Аися холодно и гордо.— Я забылъ, что сказалъ!

   Первый разъ въ восьмнадцать лѣтъ услыхала княжна такой голосъ въ Азгарѣ. Только одинъ князь-отецъ говорилъ здѣсь такимъ тономъ, обращаясь къ кому-либо изъ разныхъ своихъ придворныхъ.

   Княжна смолкла и понемногу отъ гнѣвнаго удивленія перешла къ прежней тоскливой печали и глубоко задумалась, поникнувъ головой… Но она думала теперь о немъ, объ Аисѣ, объ этомъ странномъ обитателѣ Азгара, который такъ ярко выдѣляется среди всѣхъ другихъ и былъ словно головой выше всѣхъ.

   «Кто онъ въ самомъ дѣлѣ?» задала себѣ вопросъ княжна. Дворянинъ? Навѣрное! Это видишь и даже чувствуешь въ немъ. А какой онъ дворянинъ? Чей сынъ? Можетъ-быть не многимъ хуже насъ… Вотъ судьба!.. Потерянъ въ лѣсу… и сталъ найденышъ для всѣхъ. А отецъ вѣрно убитъ, родные не ищутъ, завладѣвъ всѣми вотчинами… А каково ему! Ему еще горше моего… А я его равняю съ Урсланбековыми, Осокиными, Энкалычевыми…

   И княжна кротко и почти нѣжно выговорила вдругъ среди полной тишины ночи:

   — Аися, прости меня… Голубчикъ, прости…

   — Что вы?.. едва слышно отъ изумленія отозвался тотъ, внезапно пораженный оттѣнкомъ печальной нѣжности.— Что вы, Богъ съ вами, мнѣ ли да васъ прощать…

   — Прости, что я на тебя крикнула будто на холопа какого, заговорила Груня тихо.— Я тебя почитаю дворяниномъ не хуже насъ съ батюшкой… Ты весь, и лицомъ, и руками, да и разумомъ… родовитаго происхожденія… Это вѣдь не спрячешь… У тебя и глаза особенные… Красивые глаза, какъ и у меня черные, не русскіе… И ты часто смотришь, будто приказываешь глазами, какъ мой родитель… Подумаешь, ты вельможа и повелѣваешь тысячами крѣпостныхъ душъ. Право, такъ.

   — Съ тысячами душъ справиться не мудрено, вымолвилъ Аися.— Съ одной душой мудрено бываетъ справиться. И совсѣмъ нельзя даже. Вотъ справьтесь съ княземъ… Развѣ вы можете заставить его вспомнить о себѣ, что вы есть на свѣтѣ и что вамъ счастья хочется… Онъ и думать забылъ о дочери… Все объ имперіи въ заботахъ, все царицыны промахи пальцемъ на водѣ исправляетъ. Турецкаго султана въ безсонную ночь завоевалъ и въ полонъ взялъ въ свою подушку, на которой почиваетъ… Звѣзды новыя на небѣ разыскалъ, которыя, знать, Господь для него нарочно вновь создалъ… А пока тутъ въ Азгарѣ блеститъ и гаснетъ дивная звѣздочка — его родная дочь… княжна Хвалынская… Поѣзжай она въ столицу, во дворецъ государыни, мѣсяцемъ засіяла бы тамъ всѣмъ на удивленье и нашла бы свой талантъ, счастье… Такъ нѣтъ, пусть сгинетъ здѣсь, домается здѣсь до сѣдыхъ волосъ и морщинъ и поступитъ въ монастырь. А вотчины всѣ пойдутъ на свѣчи, да на ризы, да на поминъ души пожившаго всласть на свѣтѣ князя Данилы Родивоныча Хвалынскаго.

   Княжна, слушавшая, не переводя дыханія, вдругъ зарыдала и закрыла лицо руками. Будто ножомъ нѣсколько разъ ударилъ ее этотъ чудной человѣкъ прямо въ наболѣвшее сердце…

   — Хоть бы померъ скорѣе, да освободилъ…прошепталъ тотъ едва слышно.

   — Замолчи, Аися!.. замолчи! Страшно… да и горько… Ахъ какъ мнѣ горько, Аися!.. Никто вы здѣсь этого не знаете и знать не хотите… Всѣ вы мнѣ чужіе…

   — Я не чужой. Я все знаю. Я все вижу. Я и впередъ-то и то все вижу! такимъ голосомъ произнесъ Аися, что княжна съ трепетомъ взглянула на него.— А помочь нельзя… Я бы за княжну голову положилъ! А не могу… Обернись ваше горе лѣшимъ, домовымъ, хоть водянымъ вотъ сейчасъ обернись да нырни на меня изъ Волги сюда въ лодку, такъ я его мигомъ скручу и задавлю.

   Княжна вздрогнула, перестала плакать и, слегка измѣнившись въ лицѣ, уже пугливо озиралась кругомъ себя.

   — Аися… полно… Я тебя… я и не знала, что ты такой. Я боюсь! прошептала она робко.— И зачѣмъ такое ночью на рѣкѣ сказывать…

   — Полноте, Господь съ вами! усмѣхнулся Аися добродушно и пересѣлъ со своего мѣста на дно лодки къ ногамъ княжны.— Чего же вы оробѣли… что я водяного кличу? Я ихъ всѣхъ и всякихъ часто кликалъ и звалъ, да не пришли. И не придутъ!.. И были ли они когда на свѣтѣ? А если и были, то нынѣ отбыли свое и сгинули. И зови, не зови — не докличешься!

   — Чуденъ ты, Аися. Ну какъ же не сказать, что ты здѣсь отличный это всѣхъ? Ты пожалуй храбрѣе и умнѣе батюшки… Онъ тоже часто такъ сказываетъ про… ну, нечистаго, а самъ ладанку отъ мощей изъ Кіева носитъ…

   — А я даже свой крестъ давно…

   — Снялъ?

   — Нѣтъ… хуже… Да что про это! махнулъ Аися рукой.— Будемъ сказывать про васъ, барышня. Ваша-то жизнь какая… Помогите мнѣ помочь вамъ…

   — Что?…

   — Помогите мнѣ, чтобъ я могъ вамъ быть въ помощь…

   — Да какъ?.. Вотъ ты это и сказалъ, когда отчаливалъ отъ берега. А говоришь забылъ… Упрямица ты, Аися.

   — А вы зачѣмъ такъ гнѣвно, по-барски, меня спросили? шутливо вымолвилъ Аися.

   — Ну, не поминай… Я ужъ вѣдь и прощенья попросила, мило и отчасти кокетливо произнесла княжна.— Скажи теперь, объясни мнѣ… Ты можешь будто мнѣ помочь? Вишь что выдумала вѣдь, курчавая голова. Право! Можешь!

   — Могу.

   — Какъ? Говори, упрямица!

   — Если вы мнѣ поможете сами.

   — Изволь, я тебѣ обѣщаю все сдѣлать въ отплату, все что могу. Даже я прежде сдѣлаю…

   — Вы не поняли, княжна.

   — Ты говорилъ прошлый разъ, что любишь кого-то и не можешь жениться… Въ этомъ тебѣ помочь.

   — Нѣтъ, княжна. Это все послѣ будетъ, а я хочу, чтобы вы мнѣ позволили вамъ помогать, а для этого нужно… многое нужно, что вамъ почудится невозможнымъ. Я для васъ все сдѣлаю, но только тогда, когда вы перестанете считать меня за холопа, найденыша. Сочтите меня ровней себѣ, полюбите меня и тогда…

   Аися проговорилъ послѣднія слова тихо и страстно, и вдругъ смолкъ, будто голосъ оборвался. Лицо его, освѣщенное луной, было странно одушевлено, и красивые глаза, упорно устремленные на княжну, вдругъ будто заронили ей что-то въ душу. Груня нагнулась надъ нимъ, сидѣвшимъ близко въ ногахъ ея, и шепнула печально и нѣжно:

   — Я тебя готова полюбить. Ты добрый, хорошій, умный. Съ тобой мнѣ хорошо… хоть вотъ теперь… И на душѣ у меня легче…

   — Такъ полюбите… Да! Будемъ друзья…

   Аися придвинулся еще, тихо положилъ руку на доску, гдѣ сидѣла княжна, и часть складокъ платья ея была подъ этою рукой.

   Груня глядѣла ему въ глаза, молчала, улыбалась и думала про себя: «Красивый… Еслибъ я была Надей Осокиной, то право бы не прочь была за него замужъ выйти… Вотъ теперь, еслибъ онъ взялъ мои руки, какъ дядя Петя Городищевъ, и сталъ ихъ цѣловать… Да, красивый!.. Отчего я прежде не замѣтила его глаза?.. Чудно! будто въ сердце заглядываютъ и щекочатъ… А все отъ меня зависитъ! Сказать слово — и онъ забудетъ эту свою возлюбленную, и будетъ сейчасъ у меня руки цѣловать!.. Тоску размыкать? Что жъ! Всѣ въ Азгарѣ такъ… Я только одна-одинехонька. Довольно! Силъ нѣтъ»…

   — Сказать тебѣ что я надумала? едва слышно, нерѣшительно проговорила княжна, но быстро, хотя съ легкимъ, смущеньемъ, нагнулась еще болѣе надъ Аисей.

   Аися молчалъ, но его трепетное, прерывистое дыханіе коснулось слуха княжны.

   И вдругъ она сразу, какъ отъ толчка, выпрямилась, и странное, другое ощущеніе съ внезапною силой сказалось въ ней. Она будто очнулась отъ сна и стряхнула съ себя какое-то обаяніе, сбросила какую-то паутину, которая опутала ее всю словно чародѣйствомъ.

   — Что такое? Что я дѣлаю? Что я говорю? какъ бы закидала она сама себя вопросами.

   Да и въ самомъ дѣлѣ, что же это случилось, и когда, какъ случилось! Повезъ ее кататься въ лодкѣ приживальщикъ Анисимъ Князевъ… и вдругъ среди тишины и полумрака ночи, далеко отъ берега и отъ людей, она очутилась вмѣстѣ съ кѣмъ-то другимъ, съ кѣмъ-то, кто держалъ странныя и дерзкія рѣчи, очутился у нея въ ногахъ, близко… А она надъ нимъ наклонилась нѣжно… Еще минута этого сна, и она положила бы руку ему на голову и стала бы еще нѣжнѣе говорить съ нимъ…

   — Да что же это? Колдовство что ли?!

   И княжна Хвалынская, дочь вельможи Данилы Родивоныча, именуемаго «Азгарскимъ царькомъ», вдругъ разсмѣялась. Рѣзко произнесла она:

   — Ну-ка, греби домой.

   И гнѣвная, она чуть не прибавила: «Анисимъ» — имя, которое этотъ безвѣстный найденышъ ненавидитъ, за которое готовъ убить…

   Онъ понялъ все, отошелъ и сѣлъ за весла. Онъ началъ тихо грести и тихо говорить будто самому себѣ:

   — Да гдѣ помочь мнѣ! Холопъ азгарскій, на чужихъ хлѣбахъ изъ милости, найденышъ, полуграмотный, дерзости только много. На словахъ и чортъ не братъ, а на дѣлѣ… холопъ! Хуже холопа!.. у того отецъ съ матерью и семья есть! А тутъ ты либо царевичъ какой заморскій по родителямъ, либо сынъ клейменаго каторжника… И молчи. Живи и таи все въ себѣ… Захочешь кому душу отдать, какъ пса дворного отшвырнутъ. Анисимъ Князевъ человѣкомъ быть захотѣлъ. Онъ, «подосиновикъ», въ лѣсу подъ деревомъ найденъ. «Горбачъ» подшибленный…Чумазый, не съ русскимъ лицомъ и глазами? Да, Цыгане знать потеряли… А крестъ чудной и диковинный!.. Да вѣдь, чай, ворованный, матка Цыганка на шею надѣла!.. И молчи, самъ себя грызи!.. Безродный нахлѣбникъ! Не ровенъ часъ, укажетъ князь послать на скотный дворъ, приписать въ крѣпостные и наказывать розгами на конюшнѣ, пока не вспомнишь, что ты его рабъ, хуже раба — дворной песъ. Тебя вѣдь Богъ забылъ!.. У тебя одинъ заступникъ — сатана… Да и тотъ, знать, тебя боится и нейдетъ, какъ ни моли его заступить тебя отъ злыдней земныхъ, отъ людей и простыхъ, и вельможныхъ…

   Княжна слушала въ смущеніи, ожидая какъ бы скорѣе причалить къ берегу и уйти… Она боялась. Тоска ея была далеко. Одинъ страхъ сказывался на душѣ…

   — Не колдунъ ли онъ?..

   Что-то странное творилось въ ней: то гнѣвъ разгорался на самомнѣнье и на дерзкія рѣчи этого приживальщика безъ роду и племени и его оскорбительное отношеніе къ ней, княжнѣ Хвалынской, сказывавшееся въ словахъ его и даже во взглядѣ; то снова ей было жаль его, добраго, красиваго,— страдающаго въ неисходномъ горѣ; то проникали въ нее страхъ и боязнь предъ этимъ загадочнымъ человѣкомъ, вызывающимъ самого дьявола твердымъ словомъ, гдѣ была и нощь, и власть, и гордость — уже не человѣчья, а другая… Грѣшная гордость, которая должна креста и храма бояться… Наконецъ, помимо всѣхъ разнородныхъ чувствъ, взволновавшихъ душу княжны, она ясно сознавала, что какая-то связь вдругъ возникла между нимъ и ею… Связь мгновенно зародившаяся, а крѣпкая, будто давнишняя и тяжелая…

   — Да что же это? Колдовство?…

   Но приблизясь къ берегу, княжна Хвалынская поборола въ себѣ «привередничанье», какъ назвала она наконецъ все перечувствованное въ лодкѣ среди ночи и безлюдья…

   — Ну, спасибо тебѣ, Аися, произнесла равнодушно княжна.— Но въ другой разъ не поѣду, потому что ты тоже любишь болтать зря языкомъ. Всякій вздоръ мнѣ тутъ городилъ, не хуже князя Урслана, когда онъ не трезвъ.

   Княжна двинулась на гору къ дому. Аися ни слова не отвѣтилъ ей, но сказалъ себѣ:

   — Ладно! А въ душу запало…

  

XV.

   Если шестнадцатое сентября было знаменательнымъ днемъ для Азгарцевъ, такъ какъ они, по приказанію князя, должны были проводить весь этотъ день съ ранняго утра и до поздней ночи по своимъ угламъ въ мертвой тишинѣ, то, наоборотъ, на семнадцатое сентября былъ не менѣе строжайшій приказъ князя веселиться до упаду. Кто хворалъ, или кому было не весело, тотъ старался все-таки казаться веселымъ.

   Впрочемъ на всемъ пространствѣ обширной Русской имперіи врядъ ли найдется какая деревушка, гдѣ бы не было веселья и пироговъ, то-есть гдѣ бы не оказалось именинницы въ этотъ день. Во всякомъ случаѣ, города такого не найдется.

   Въ такомъ же многолюдномъ мѣстѣ, какъ Азгаръ, не могло не найтись нѣсколькихъ именинницъ.

   И дѣйствительно, въ этотъ день, во-первыхъ, праздновались именины нелюбимой и безобразной княгини. И много тайныхъ шутокъ и прибаутокъ было на устахъ у всѣхъ и ходило цѣлый день по Азгару на счетъ княгини Софьи Ивановны.

   Многіе, вспоминавшіе ея прошлое татарское имя Шерфе, шутили на всѣ лады о томъ, что именины ея празднуются неправильно. Кто говорилъ, что слѣдуетъ праздновать двадцать девятаго февраля вмѣстѣ съ Касьяномъ, кто совѣтовалъ праздновать перваго апрѣля, въ день общаго обмана и надуванія, а кто предлагалъ праздновать именины княгини въ канунъ Иванова дня, когда, говорятъ, у вѣдьмъ бываетъ особенно большой сборъ и праздникъ, чтобы за ночь Жида съ лягушкой повѣнчать.

   Хотя княгиня была во всеобщемъ презрѣніи, и самъ князь относился къ ней, какъ бы къ какой-либо приживалкѣ, тѣмъ не менѣе онъ съ болью въ сердцѣ долженъ былъ сознаться, что она все-таки законная княгиня Хвалынская, съ которою онъ вѣнчался въ азгарскомъ храмѣ, и слѣдовательно въ качествѣ таковой должна быть хотя наружно почитаема. И всегда семнадцатаго сентября въ Азгарѣ было такъ-же шумно, какъ тихо бывало наканунѣ.

   Судьба будто насмѣялась надъ княземъ, когда заставила, его изо всѣхъ именъ христіанскихъ выбрать имя Софіи, чтобъ окрестить жену-Татарку. Правда, ученый казанскій Татаринъ сообщилъ князю, что имя Софіи соотвѣтствуетъ татарскому Шерфе. Между тѣмъ, по милости этого выбраннаго имени, именины второй княгини Хвалынской приходились какъ разъ на второй день послѣ именинъ, а нынѣ памяти по первой княгинѣ.

   И эти два дня кряду ежегодно по неволѣ заставляли князя сравнивать своихъ двухъ женъ. И каждый разъ эта дума приводила князя къ холодному, разумному и даже безстрастному рѣшенію.

   — Да, пора бы ей умереть, никому она не нужна, только срамитъ.

   И вспоминалъ князь, какъ лѣтъ шесть передъ тѣмъ ему донесли, что молодая дѣвушка, которую княгиня злобно терзала нѣсколько мѣсяцевъ, проболталась, что ночью зарѣжетъ барыню. За нею слѣдили, и дѣйствительно двѣ горничныя поймали молоденькую дѣвушку съ ножомъ, ночью, у самой лежанки, гдѣ сладко спала княгиня. Дѣвушка эта была теперь въ Сибири.

   И невольно въ головѣ князя часто являлась мысль, что быть-можетъ опять нѣчто подобное будетъ. И на этотъ разъ не поймаютъ преступницу, не остановятъ удара. Срамъ будетъ великъ, но зато и ему избавленье!

   Рано утромъ началось такое же движеніе, какъ и наканунѣ.

   Снова всѣ собирались, одѣвались, но уже не боялись слѣдовать пословицѣ: кто празднику радъ, тотъ съ утра пьянъ.

   И точно такъ же къ девяти часамъ зала была полна придворными, и точно такъ же всѣ ожидали выхода князя.

   На этотъ разъ разница была только та, что всеобщее вниманіе было приковано къ молодому гостю, кирасирскому офицеру, который впереди всѣхъ на стулѣ, невдалекѣ отъ дверей кабинета, дожидался въ числѣ прочихъ.

   Легкій румянецъ игралъ на щекахъ блѣднаго Штейндорфа.. Онъ былъ настолько столичный и свѣтскій человѣкъ, что понималъ отлично свое глупое положеніе въ числѣ цѣлаго ряда нѣмецкихъ, грузинскихъ, киргизскихъ, итальянскихъ и другихъ нахлѣбниковъ. Онъ, войдя въ залу и оглядѣвъ любопытства ради все это согнанное отовсюду звѣрье, тотчасъ рѣшилъ уйти, если князь долго не выйдетъ.

   Но вскорѣ Штейндорфъ забылъ о своемъ намѣреніи. Войдя онъ сѣлъ и оглядѣлъ любопытнымъ взоромъ всю пеструю толпу, начиная отъ киргиза Лайхана и кончая безобразными барышнями-княжнами Урсланъ-Бековыми. Къ нему тотчасъ подошелъ благообразный старикъ въ военномъ мундирѣ, ему совершенно незнакомый и вдобавокъ съ сѣдою бородой, что было диковиной не только для петербургскаго офицера, но и для всякаго обывателя всякой трущобы. Это былъ старикъ Осокинъ, который выпросилъ у князя позволеніе, несмотря на свое военное платье, носить густую и большую бороду, блестящую теперь какъ серебро, исключительно ради того, что онъ страдалъ постоянно зубными болями, если брился. Князь Данило разъ навсегда пошутилъ насчетъ необходимости для Осокина имѣть шубу на щекахъ и позволилъ. Теперь онъ изрѣдка только спрашивалъ!

   — Ну что же, шуба-то грѣетъ? Не болятъ зубы?

   Капитанъ Осокинъ не могъ отнестись хладнокровно къ кирасиру изъ Петербурга. Онъ самъ когда-то былъ прыткимъ офицеромъ, любившимъ военное дѣло и отличившимся въ одномъ сраженіи съ прусаками во времена Елисаветы Петровны.

   Онъ отрекомендовался молодому человѣку.

   Сначала Штейндорфъ принялъ отставного капитана сухо, не желая входить въ непосредственныя сношенія съ прихлебателями Азгарскаго царька. Но послѣ нѣсколькихъ словъ благообразный, приличный и скромный Осокинъ доказалъ молодому человѣку, что онъ, несмотря на свое положеніе нахлѣбника, вполнѣ благовоспитанный человѣкъ и вдобавокъ еще старинный дворянинъ.

   Перемолвившись со Штейндорфомъ, старикъ подозвалъ свою дочь и представилъ ее.

   Надя Осокина, именинница въ этотъ день, была одѣта затѣйливѣе обыкновеннаго, въ бѣломъ кисейномъ платьѣ съ голубыми лентами въ волосахъ и на открытомъ воротѣ. Она и въ простомъ нарядѣ всегда была безукоризненно хороша, но въ этотъ разъ могла поразить всякаго своею красотой, хотя бы и столичнаго гвардейца.

   Штейндорфъ пересѣлъ на другой стулъ около Нади и сталъ съ ней разговаривать. Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже находилъ, что она пожалуй красивѣе княжны.

   Впрочемъ, сравненіе между ними было невозможно. Княжна была маленькая, даже крошечная, съ маленькими ножками и ручками, живая, пылкая, но граціозная, съ несоразмѣрными для своей фигурки большими глазами и тонкими, черными какъ смоль, характерными, будто упрямыми и капризными бровями. Надя Осокина, наоборотъ, была довольно большого роста, немножко полна, но стройна. И насколько княжна была жива и болтлива, настолько Надя была спокойна въ движеніяхъ и это спокойствіе теплилось даже во взглядѣ ясныхъ и кроткихъ сѣрыхъ глазъ.

   Въ Азгарѣ было три человѣка — самъ князь, дворецкій Агаѳоновъ и Лаханевъ, которые каждый про себя, боясь это высказать вслухъ, находили въ Надѣ Осокиной большое сходство, или лучше сказать, что-то такое неуловимое, что въ иныя мгновенья сильно напоминало княгиню, первую супругу князя.

   Дѣйствительно, между Милушей, какъ ее помнили теперь нѣкоторые Азгарцы, и Надей Осокиной было что-то общее — то же спокойствіе, та же кротость, а главное почти такой же ясный, вѣчно мягкій взглядъ и такая же милая и кроткая улыбка.

   Князя это поражало болѣе другихъ, но онъ воображалъ, что помимо его никто этого сходства не замѣчаетъ; а между тѣмъ оно иногда бывало такъ сильно, что даже Лаханевъ вообще соображавшій мало и туго, и тотъ замѣтилъ его.

   Еще въ шестнадцать лѣтъ Надя, изъ ребенка сдѣлавшись высокою и полною дѣвушкой, стала смахивать на княгиню Людмилу Дмитріевну, а теперь, когда ей было за двадцать, она еще болѣе поражала князя сходствомъ, и еслибы княгиня Софья Ивановна сдѣлалась въ ту пору жертвой освирѣпѣлой горничной, Богъ вѣсть какая судьба ожидала бы Надю Осокину.

   Именно по этой причинѣ ястребиный взглядъ князя Данилы и останавливался теперь всегда на личикѣ Нади, какъ взглядъ хищнаго звѣря, слѣдящаго за свою жертвой. Князю стоило сказать одно слово, выразить хотя бы мимоходомъ одно желаніе, и положеніе Нади Осокиной измѣнилось бы: стало бы вдругъ хотя и болѣе обезпеченнымъ, но зато позорнымъ.

   Но князь Данило Родивонычъ собирался сказать это слово и не рѣшался въ виду той боязни, которую ясно понималъ, чуялъ въ Надѣ относительно себя. Часто эта боязнь казалась ему въ красавицѣ чувствомъ еще болѣе сильнымъ, почти отвращеніемъ къ нему. Князь объяснялъ себѣ это просто.

   — Вѣдь ей двадцать лѣтъ, а мнѣ за пятьдесятъ!

   Онъ былъ увѣренъ, что еслибъ ему было теперь лѣтъ тридцать пять, какъ во дни бунта, то онъ не нашелъ бы въ Надѣ этого чувства относительно себя.

   А между тѣмъ князь ошибался. Дѣйствительно, Надя и боялась князя, и смущалась всегда въ его присутствіи, но помимо этого, князь, которому она была съ отцомъ всѣмъ обязана, былъ помимо ея воли особенно ей ненавистенъ.

   Такія натуры, какъ Надя и Милуша, родственныя между собой, всегда испытываютъ къ такимъ людямъ, какъ князь Данило, чувство, впадающее въ крайность: или полное поклоненіе, безпрекословное обожаніе, или полное отвращеніе.

   Когда Надя мечтала или бесѣдовала съ отцомъ по вечерамъ о своемъ будущемъ суженомъ, то всегда кротко и наивно говорила:

   — Я хочу, батюшка, чтобъ онъ былъ добрый, такой добрый, про какихъ въ житіи Святыхъ Отцовъ разсказывается.

   Когда Надѣ было еще тринадцать лѣтъ, она заявила, что иначе ни за кого не пойдетъ замужъ, какъ за монаха.

   Много смѣялись этому въ Азгарѣ, долго подшучивали надъ ней и издѣвались надъ безсмыслицей. А между тѣмъ безсмыслица имѣла огромный смыслъ. Дѣвушка, не зная, какъ опредѣлить свой идеалъ человѣка, выбрала такое общественное положеніе, въ которомъ должны совмѣщаться понятія о любви, кротости и смиреніи.

   У Нади отъ отца, котораго она обожала, не было никакой тайны. Только объ одномъ она никогда не проронила ни слова въ бесѣдахъ съ отцомъ и никогда не призналась ему — въ своей ненависти къ этому князю-владыкѣ.

   Она уже давно, а за послѣднее время все чаще замѣчала, чувствовала на себѣ отвратительный, хищническій взглядъ князя, и сердце ея будто чуяло, что вотъ не нынѣ-завтра произойдетъ, если не великое несчастіе, то все-таки бѣда. Ей придется вмѣстѣ со старикомъ отцомъ бѣжать изъ Азгара, куда глаза глядятъ, и пойти по міру безъ всякихъ средствъ къ существованію. Развѣ Господь поможетъ, и она встрѣтитъ кого-нибудь, кто, благодаря ея красотѣ, возьметъ ее въ жены.

   Надя такъ боялась князя и его взгляда, что иногда во снѣ даже видала его, и болѣе смѣлымъ, предпріимчивымъ, чѣмъ на-яву… И кроткая дѣвушка съ отчаяннымъ крикомъ просыпалась и крестилась на своей постели, перепуганная, трепетная и задыхающаяся.

   Чтобъ избавиться отъ этой бѣды, которую Надя предвидѣла, надо было скорѣе выйти замужъ. Но жениха для нея въ Азгарѣ не было. Она была къ несчастію бѣдною, нищею, но стариннаго рода дворянкой. Ей нельзя было выйти замужъ за музыканта Неручева, который ей нравился, или за внука солдата инвалида, который ей тоже нравился. Въ Леву Самцова Надя была, точно такъ же, какъ и всѣ обитательницы Азгара, влюблена цѣлый годъ, хотя самымъ наивнымъ, дѣтскимъ образомъ. И если была на душѣ Нади память объ одномъ страшномъ преступленіи, совершенномъ въ шестнадцать лѣтъ, то виновникъ былъ Лева.

   Однажды лѣтомъ, когда человѣкъ пятьдесятъ играло въ горѣлки, Лева погнался за ней, настигъ въ густыхъ кустахъ бузины и обжегъ ее поцѣлуемъ. Съ этого дня Надя никогда не играла въ горѣлки, не говорила и даже не подымала глазъ на Леву. Случай, который для многихъ послужилъ бы началомъ пошлой любовной исторіи, для Нади сталъ могилой ея невиннаго, дѣтскаго чувства. Этимъ однимъ поцѣлуемъ Лева сразу уничтожилъ, вырвалъ съ корнемъ изъ сердца дѣвочки то, что начинало въ немъ сказываться. Если у нея теперь и не было къ Левѣ ненависти, то все-таки она мысленно до сихъ поръ упрекала его, и онъ, даже какъ хорошій давнишній знакомый, какъ бы пересталъ для нея существовать.

  

XVI.

   Наконецъ въ залѣ вдругъ все зашумѣло и поднялось съ мѣстъ. Такъ же какъ и вчера, княгиня, разодѣтая въ пухъ и прахъ, а вмѣстѣ съ нею и княжна появились среди разступившихся придворныхъ.

   Всѣ сразу замѣтили что-то особенное въ любимой княжнѣ. Она была блѣднѣе обыкновеннаго, шла опустивъ глаза, а потомъ, когда вскинула ими на толпу, то какъ-то боязливо оглянулась на всѣхъ. Она словно боялась увидать что-то. Всѣ до единаго человѣка, за исключеніемъ развѣ уже немножко нетрезваго князя Урсланъ-Бекова, сразу замѣтили, что съ княжной что-то случилось, во всякомъ случаѣ княжна хвораетъ.

   Приблизившись къ дверямъ кабинета, гдѣ такъ же какъ и вчера стояли гайдуки-гусары на часахъ, княжна сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ, опередила мать и, смущаясь, какъ всегда въ этихъ случаяхъ, представила ей Штейндорфа. Затѣмъ, тоже, какъ всегда, она впилась своими большими проницательными глазами въ лицо молодого человѣка, чтобы снова, въ сотый разъ если не болѣе, съ легкою болью на сердцѣ, подмѣтить во взглядѣ гостя изумленіе при видѣ княгини-матери.

   На этотъ разъ Грунѣ было еще больнѣе. Штейндорфъ, вѣроятно заболтавшись съ Надей, быть-можетъ не разслышалъ словъ княжны, назвавшей матерью ту странную фигуру, которую онъ увидалъ предъ собой. Раскланявшись, столичный офицеръ уставился глазами въ морщинистое лицо княгини, болѣе чѣмъ какое-либо другое напоминавшее сморчокъ. И лицо Штейндорфа выразило безконечное изумленіе, и даже, казалось, онъ былъ готовъ расхохотаться и руками развести.

   Однако Нѣмецъ тотчасъ же догадался, что это та княгиня, про которую говорилъ ему братъ и которую князь держитъ взаперти и не показываетъ гостямъ изъ чувства гордости и досады.

   Штейндорфъ поскорѣе любезно заговорилъ съ княгиней. Та ничего не отвѣчала ему, и глупымъ взглядомъ молча глядѣла ему на губы, какъ бы ожидая, когда онъ ее отпуститъ и позволитъ пройти въ дверь.

   Между тѣмъ княжна подошла къ Надѣ, обняла ее, съ чувствомъ расцѣловала, потомъ быстро доставъ что-то маленькое изъ кармана, сунула ей въ руки и выговорила тихонько:

   — Носи всякій день.

   Надя, знавшая всѣ вещи княжны, по футляру догадалась, что это были очень дорогія брилліантовыя серьги.

   — Что вы! Что вы! какъ можно! залепетала она,— князь разгнѣвается, бѣда будетъ!

   — Нѣтъ, нѣтъ! Я спрашивала, батюшка позволилъ. Возьми.

   И княжна снова обняла, почти повисла на шеѣ пріятельницы, которая была гораздо выше ея. И вдругъ слезы показались у нея на глазахъ.

   — Что съ вами, княжна? нездоровится вамъ? нѣсколько испугавшись, вымолвила Надя.

   — Нѣтъ, такъ, ничего, плохо спалось, быстро выговорила княжна.

   И обернувшись къ матери и Штейндорфу, она боязливо окинула огненнымъ взоромъ всю залу. Глаза ея остановились на одно мгновеніе около тумбы съ часами, гдѣ стояли снова вмѣстѣ два друга, два пріемыша князя Ивана Родивоныча. Легкій румянецъ загорѣлся на ея блѣдныхъ щекахъ, и она, забывая о матери, быстро двинулась въ кабинетъ отца.

   Но шаги князя уже раздались въ горницѣ, отдѣлявшей кабинетъ отъ залы.

   Онъ поцѣловалъ дочь, встрѣтивъ ее среди этой горницы, и спросилъ однозвучно:

   — Что ты, хвораешь? не выспалась?

   И не дожидаясь отвѣта, вышелъ въ залу.

   То же холодное, однозвучное: «здравствуйте», тотъ же взрывъ голосовъ:

   — Здравія желаемъ вашему сіятельству!

   Затѣмъ князь поцѣловалъ, нагибаясь чуть не въ поясъ, маленькую княгиню и потомъ подалъ три пальца Штейндорфу.

   И Штейндорфъ, не будучи вовсе острякомъ, подумалъ про себя:

   «Нынче я въ прибыли, еще одинъ палецъ выслужилъ».

   Затѣмъ князь обернулся къ Осокинымъ, поцѣловался со старикомъ и поздравилъ его… Подозвавъ Надю, онъ взялъ ее обѣими руками за гладко причесанную головку, отвелъ ее слегка назадъ и не спѣша поцѣловалъ прямо въ губы.

   — Поздравляю мою красавицу именинницу, проговорилъ князь.

   А дѣвушка, будто отравленная ядовитымъ поцѣлуемъ, вдругъ мертвенно поблѣднѣла.

   Если когда-либо во всемъ ея существѣ сказывалась ненависть къ этому человѣку, то теперь эта ненависть, это отвращеніе и эта боязнь сказались сразу въ лицѣ, въ глазахъ и во всемъ существѣ ея. Глаза ея стали влажны, и крупныя слезы готовы были выступить изъ подъ-опущенныхъ густыхъ рѣсницъ. Надя даже осмѣлилась отвернуться, почти отшатнуться и отойти быстро къ отцу.

   А князь въ этотъ разъ, впервые съ тѣхъ поръ, что Надя стала изъ ребенка дѣвушкой красавицей, яснѣе чѣмъ когда-либо увидѣлъ и понялъ, что именно возбуждаетъ онъ въ ней.

   На одно мгновеніе по лицу князя пробѣжала какая-то тѣнь, и губы, которыми онъ сейчасъ поцѣловалъ ее, дрогнули.

   Онъ косо взглянулъ на старика Осокина, потомъ такъ же быстро и косо обвелъ всю толпу и выговорилъ:

   — Гдѣ жъ именинница княжна?

   Одну изъ дочерей Урсланъ-Бекова, старшую и самую некрасивую, звали, будто на смѣхъ, Любовью. Глупая, длинная, тощая, съ грубо-южными чертами лица, она вдобавокъ была послѣ княгини самое злое существо въ Азгарѣ. Когда княжна Любовь вышла впередъ, князь поздравилъ ее, но конечно не поцѣловалъ.

   Затѣмъ нашлось еще нѣсколько именинницъ, и онѣ всѣ по очереди сами подошли поклониться князю.

   Черезъ нѣсколько минутъ все населеніе было въ храмѣ, какъ вчера, съ тою только разницей, что князь взялъ съ собой не дочь, а пригласилъ Штейндорфа и самъ сталъ въ храмѣ на большое княжеское мѣсто.

   Когда всѣ вернулись отъ обѣдни, когда снова усадьба была полна народомъ, всѣ вспомнили строжайшій приказъ веселиться до упаду, дѣлать, что кто пожелаетъ, наѣдаться въ волю даровымъ хлѣбомъ и напиваться даровымъ виномъ.

   До обѣдни княгиню Софью Ивановну, а равно и всѣхъ другихъ именинницъ поздравилъ только князь. Всѣ азгарскіе обитатели должны были приносить свои поздравленія княгинѣ послѣ обѣдни. Вернувшись домой, князь ушелъ въ кабинетъ, но тотчасъ вышелъ пить чай съ княгиней и дочерью въ малую гостиную. А пока въ другой гостиной, большой, готовили тоже чай и завтракъ.

   Штейндорфъ былъ приглашенъ явиться чрезъ полчаса. Когда онъ вошелъ въ залу, то снова увидѣлъ ту же толпу азгарскихъ придворныхъ. Они собирались, наскоро перекусивъ дома, для оффиціальнаго поздравленія княгини.

   Агаѳоновъ провелъ офицера въ большую гостиную и попросилъ обождать, хотя голосъ князя и смѣхъ княжны раздавались рядомъ. Столичный гость уже успѣлъ привыкнуть слушаться и повиноваться дряхлому, степенному и внушительно вѣжливому старику-дворецкому.

   Князь вышелъ къ гостю не тотчасъ, появился не спѣша и подалъ руку молча.

   — Опять здравствуйте; не устали стоять въ церкви? У меня долгая служба. Я не позволяю нашимъ священникамъ служить скоро. Это неприлично…

   Все сказанное удивленному Штейндорфу было сказано чистымъ нѣмецкимъ языкомъ, на которомъ наканунѣ князь не желалъ объясняться.

   — Какъ вы отлично владѣете нѣмецкимъ языкомъ! любезно отозвался офицеръ.

   — О, нѣтъ… Я прежде хорошо говорилъ… Теперь забылъ… отвѣчалъ князь и прибавилъ по-русски, глядя въ двери изъ залы:— здравствуйте.

   — Здравія желаемъ! громко раздалось за офицеромъ, и онъ обернулся.

   Предъ дверями гостиной полукругомъ стали человѣкъ двадцать одинаково одѣтыхъ въ сѣрое платье съ галунами и всѣ держали тетрадки въ рукахъ. Скрипачъ Неручевъ стоялъ впереди всѣхъ. Это былъ хоръ пѣвчихъ князя, собранный тоже изъ крѣпостныхъ и вольныхъ людей, какъ и домашніе актеры. Разница была въ томъ, что каждый пѣвчій имѣлъ кромѣ того другую должность въ домѣ, мальчики были изъ дѣтей прислуги, а большіе изъ дворни, такъ что въ числѣ пѣвчихъ Штейндорфъ увидѣлъ знакомое лицо кучера. Неручевъ былъ въ званіи хормейстера.

   Княгиня и княжна появились изъ малой гостиной. Пѣвчіе поклонились молча, и Неручевъ поднялъ руку съ карандашемъ… Придворные въ залѣ столпились за спинами полукругомъ стоящаго хора.

   — Мно-о-гая лѣ-та!… оглушительно, но стройно грянуло на весь домъ, сотрясая своды.

   Штейндорфъ, болѣзненный и тщедушный, даже вздрогнулъ отъ внезапнаго грохота и раската сильныхъ и звучныхъ голосовъ.

   Многолѣтіе княгинѣ было спѣто очень скоро и только одни слова: «многая лѣта» повторялись разъ пятьдесятъ на разные лады: то замирая до шопота въ дискантахъ, то проносясь бурей надъ головами слушателей, когда разражались басы. Въ особенности гремѣлъ одинъ высокій, плечистый и краснорыжій какъ пламень пѣвчій, по ремеслу столяръ.

   Когда хоръ начиналъ повторять, прибавляя силы и все наддавая, одно слово: «мно-о-гая, мно-о-о-гая, мно-о-о-о-га-а-я»… то Штейндорфъ съ замираніемъ и щекоткой подъ ложечкой ожидалъ слова: «лѣта». Это слово, какъ близкій пушечный выстрѣлъ, встряхивало ему всѣ внутренности.

   — Ахъ: чортъ васъ возьми! каждый разъ мысленно бранился офицеръ и думалъ: «это не поздравительное пѣніе, а салюты съ крѣпости!»

   Пѣвчіе кончили и отошли. Княгиня подвинулась и стала на порогѣ между гостиной и залой… И здѣсь всѣ придворные отъ князей и до актеровъ прошли по очереди, принося поздравленія именинницѣ. Княгиня глупо, но злобно глядѣла на всѣхъ и нелѣпо кивала головой, какъ всегда. Князь истуканомъ стоялъ около, на шагъ позади жены, и какъ всегда за всѣ восемнадцать лѣтъ со дня женитьбы — страдалъ… Острою болью сказывалось въ немъ:

   — Хороша княгиня Хвалынская!

   Княжна стояла за матерью и тоже, какъ всегда, пытливо, зорко слѣдила за выраженіемъ лица каждаго подходившаго къ матери, стараясь, но въ то же время и боясь уловить насмѣшку, небрежность, презрѣнье. И если когда добрая Груня подстерегала въ комъ-либо изъ Азгарцевъ что-нибудь подобное, то долго помнила и мстила виновному за этотъ какъ бы уколъ въ ея больное мѣсто. Эти поздравленія, приносимыя одной, всѣми презираемой женщинѣ, повторялись раза четыре въ годъ и были въ тягость всѣмъ, князю, самой татаркѣ, ея дочери и всякому Урсланъ-Бекову, всякой актрисѣ Шереметевской, всякому дворовому, дочь или жену котораго изводила «собака» вспышками безсмысленнаго гнѣва у себя наверху… А князь не отмѣнялъ этой комедіи, которая для однихъ была потѣхой, а для другихъ камнемъ ложилась на сердце. Отмѣнить это поздравленіе княгини значило для гордаго «царька» уступить, сознаться предъ всѣми въ своей роковой боли на сердцѣ.

   Наконецъ всѣ прошли предъ княгиней, и послѣ всѣхъ тихо, съ достоинствомъ во всѣхъ движеніяхъ и голосѣ, подошелъ и поклонился княгинѣ chevalier de Presmes.

   Князь, завидя его, двинулся, взялъ за руку и потянулъ черезъ порогъ къ себѣ, въ гостиную.

   — Когда вы перестанете, mon cher chevalier, затираться въ толпу моихъ дикарей. Ваше мѣсто съ нами! съ упрекомъ и на этотъ разъ чистосердечнымъ вымолвилъ князь по-французски.

   Chevalier на это замѣчаніе князя, повторявшееся часто, какъ всегда, не отвѣчалъ ни слова. Онъ гордо предпочиталъ быть за рядами дворни, нежели около дворянъ Лаптевыхъ, Урсланъ-Бековыхъ и другихъ…

   Между тѣмъ пока приносились поздравленія княгинѣ, въ залѣ появились два священника, два діакона и монахъ изъ сосѣдней пустыни. Вслѣдъ за французомъ и они подошли къ княгинѣ и, поздравивъ ее вступили въ гостиную. Завтракъ былъ приготовленъ собственно для нихъ, по обычаю, заведенному еще княземъ Родивономъ Зосимычемъ.

   Всѣ разсѣлись и тотчасъ же раздѣлились на три группы и три бесѣды. Князь заговорилъ съ французомъ о новыхъ событіяхъ на его родинѣ, Штейндорфъ сталъ бесѣдовать со священниками о красотѣ храма Азгарскаго, а княжна ласково и мило заняла монаха разспросами о стеченіи богомольцевъ и о доходахъ пустыни… Княгиня сидѣла одна и дико озиралась, будто дожидаясь, когда ее отпустятъ наверхъ раздѣться и браниться съ горничными.

   Событія во Франціи были страшныя, и князь ужасался извѣстіямъ.

   Изъ послѣднихъ нумеровъ Gazette de France, которую получалъ князь чрезъ Петербургъ разъ въ мѣсяцъ, въ Азгарѣ могли быть извѣстны европейскія событія только чрезъ шесть и семь недѣль. Теперь князь получилъ вѣсти о взятіи Тюльирійскаго дворца, объ избіеніи всѣхъ дворянъ, которые тамъ спасались подъ предлогомъ защиты короля, и наконецъ о петиціяхъ изъ провинцій, требующихъ низложенія Лудовика XVI.

   Chevalier de Presmes былъ сильно разстроенъ и слегка блѣденъ. Онъ много разъ начиналъ горячо говорить, но тотчасъ смолкалъ, и махнувъ рукой, принимался глядѣть безсознательно въ окно, на монаха или на посуду. «Что жь тутъ говорить»! было написано на лицѣ его: «словъ нѣтъ»!

   Всѣ надежды были казалось разбиты, а de Presmes еще не зналъ, что въ эти самые дни, когда онъ волнуется въ Азгарѣ, тамъ въ Парижѣ уже объявлена республика, а по всѣмъ тюрьмамъ происходитъ избіеніе дворянъ и въ числѣ ихъ погибли всѣ его родственники, дядя съ семьей и родная сестра съ пятью дѣтьми отъ четырехъ до пятнадцатилѣтняго возраста.

   Князь вдругъ прервалъ обращенный къ Французу длинный монологъ о малодушіи дворянства среди грозныхъ событій, и обернулся къ старшему священику.

   — Отецъ Акимъ, строго вымолвилъ онъ вдругъ,— почему сегодня ты не читалъ молитву послѣ Херувимской, которую я приказалъ?..

   Священникъ смутился и, быстро вставъ съ кресла, заговорилъ полувнятно:

   — Ваше сіятельство… виноватъ… не успѣлъ, ваше княжеское сіятельство, упредить… Предъ самою заутреней прибылъ сюда посланный отъ преосвященнаго владыки съ приказомъ… отмѣнить оное чтеніе вашей сіятельской молитвы…

   — Что-о?! протянулъ князь, сверкнувъ глазами.

   — Знать донесли… знать, прослышалъ владыка… Я же, Богомъ клянусь, тутъ ни причемъ…

   — Да здѣсь въ Азгарѣ кто же хозяинъ… князь Хвалынскій или козелъ Казанскій?.. Владыка указалъ тебѣ. Я здѣсь владыка… Помни это и впредь…

   — …сказываетъ, проглотилъ священникъ слово «владыка»,— что по литургіи Іоанна Златоустаго не полагается…

   — Отпиши козлу, что я закрою храмъ и весь народъ останется безъ требъ церковныхъ, ни родиться, ни жениться, ни умирать нельзя будетъ, разсмѣялся князь.— Вы же всѣ отцы попы и діаконы останетесь безъ жалованья моего… Читай, читай, отецъ Акимъ. Молитва хорошая. Я надъ ней три дня трудился. А на козла того плюнь…

   Священникъ глубоко вздохнулъ и молвилъ:

   — Уповая на милость и заступленіе вашего княжескаго сіятельства, я дерзну читать, но если подвергнусь разстриженію…

   — Не бойся! У меня здѣсь никто никого не тронетъ противъ моей воли. Пришлютъ за тобой увозить… то я посланныхъ розгами угощу, да одинъ пучекъ архіерею пошлю. Я, братъ, графу Орлову, временьщику, тому годовъ съ двадцать въ Питерѣ, плетку послалъ отъ себя въ видѣ предупрежденія. Ты знаешь ли это?..

   — Слыхалъ, ваше сіятельство! подобострастно выговорилъ отецъ Акимъ.

   — Ну вотъ…

   Князь обернулся снова къ де-Прему и заговорилъ по-французски:

   — Да, ваше дворянство, простите меня за искренность, погубило монархію своимъ малодушіемъ… Изъ описаній взятія дворца видна даже трусость. Помилуйте, полторы тысячи человѣкъ бунтовщиковъ, мерзавцевъ, при двухъ тысячахъ зѣвакъ берутъ дворецъ, гдѣ все-таки есть сотенъ шесть солдатъ.

   — Вся сила, князь, въ этихъ двухъ тысячахъ, которыя равнодушно допустили совершиться погрому, отозвался Французъ.— Это вѣдь tacitus consensus!

   Князь не понялъ изреченія и продолжалъ:

   — Всякое дворянство, ради своей крѣпости и значенія въ государствѣ, должно не только свято охранять свои права, но понемногу ихъ расширять, захватывая незамѣтно права другихъ сословій, даже пожалуй нѣкоторые аттрибуты власти гражданской, судейской, духовной.

   Штейндорфъ давно прислушивался молча къ рѣчамъ князя, и теперь подумалъ:

   — Ну развѣ ты не вольнодумецъ? Разумѣется письма были отъ тебя къ Новикову… Надо будетъ сіе тоже разсказать его превосходительству. Господинъ Шешковскій за это твое сочинительство литургіи тебя погладитъ.

   Князь вскорѣ ушелъ къ себѣ, а гости оставались долго и угощаемые княжной весело бесѣдовали.

  

XVII.

   Между тѣмъ въ то же время въ противоположномъ углу дома, гдѣ былъ кабинетъ князя, у дверей, гдѣ теперь уже не стояли часовые, такъ какъ ставили ихъ ради собранныхъ въ залѣ придворныхъ, будто опасаясь, что нахлѣбники штурмомъ пойдутъ на князя,— у дверей этого кабинета сидѣлъ на стулѣ задумчивый старикъ Осокинъ.

   Лицо его было всегда добродушно, кротко, весело, насколько можетъ быть оно у благообразнаго старика. Теперь же всякій Азгарецъ подивился бы, глянувъ въ лицо всѣми любимаго и уважаемаго капитана.

   Надя, по приказу князя, была вызвана къ нему въ кабинетъ.

   Не успѣвъ напиться чаю, отецъ и дочь оставили въ своемъ флигелѣ много гостей, сошедшихся къ именинницѣ, и отправились на зовъ князя-владыки.

   Надя была настолько смущена и встревожена, что на этотъ разъ ея душевное настроеніе не могло укрыться отъ глазъ старика.

   Но старикъ и теперь, по наивности души, не догадался прямо, а слегка только встревожился того, что вдругъ змѣей старалось заползти къ нему въ душу.

   — Какъ можно! Помилуй Богъ! шепталъ онъ про себя, глядя на встревоженную дочь.— Одарить хочетъ, онъ ее любитъ, какъ отецъ родной. Онъ — окаянный, да вѣдь всему предѣлъ.

   Агаѳоновъ, встрѣтивъ Осокиныхъ у дверей, попросилъ Надю войти къ князю одной.

   — А меня-то что-жъ? воскликнулъ старикъ уже смущаясь.— Вѣдь я ей родной отецъ.

   — Такъ князь изволилъ приказать! отвѣчалъ Агаѳоновъ, крайне удивляясь вспышкѣ старика капитана.

   И голосъ Агаѳонова, недоумѣвающаго и удивляющагося, нѣсколько успокоилъ старика. Осокинъ сѣлъ на стулъ.

   Прошло болѣе получаса, Надя не появлялась изъ кабинета.

   Раза два, три Осокинъ вставалъ со стула и въ волненіи начиналъ ходить по пустой залѣ.

   Но вдругъ онъ остановился у окна, махнулъ рукой и выговорилъ:

   — Экая я дурафья! телятина! Да нешто это возможно! Дѣвочка боязная, всего боится! Втемяшилась ей эдакая пустяковина въ голову, а я и губы распустилъ. Дура я дура, дурафья!

   И старикъ спокойно пошелъ домой, приказавъ людямъ въ передней передать дочери: «къ своимъ гостямъ, молъ, ушелъ».

   Вскорѣ послѣ ухода капитана Надя Осокина вышла изъ кабинета князя блѣдная, не встревоженная, а будто застывшая подъ наплывомъ какого-то ужаснаго чувства или извѣстія, ее поразившаго.

   Не найдя въ залѣ отца, она постояла мгновеніе, затѣмъ, вмѣсто того, чтобы чрезъ переднюю и дворъ пройти въ свой флигель, гдѣ столъ былъ уставленъ чаемъ, пирогами и медовыми оладьями, которыми она собиралась угощать гостей, дѣвушка повернула въ противоположную сторону.

   Дрожающей рукой отворила она дверь на террассу, вышла, спустилась въ садъ и тихо пошла, удаляясь въ самую густую аллею.

   И какъ вчера ночью пылкая княжна съ горячею головой, полною грезъ, образовъ и желаній, трепетно бѣжала по этому саду, такъ сегодня при ясномъ осеннемъ солнцѣ Надя тихою походкой, опустивъ головку на грудь, также пошла бродить, отыскивая будто мѣсто, гдѣ скрыть свое смущеніе. И если движенія ея были спокойны, то голова тоже горѣла… И въ ней былъ тотъ же огонь мыслей и чувствъ…

   — Да, пророчество и на мнѣ сбудется! шептала Надя.

   На мѣстѣ гдѣ стоялъ Азгаръ, когда-то, Богъ вѣсть въ какія времена, еще во дни Казанскаго ханства, стояла сторожевая башня, разрушенная потомъ воинами юнаго царя Іоанна, еще не прозваннаго Грознымъ.

   Въ тѣ времена святой человѣкъ, пустынникъ, жившій по близости этой башни, былъ осмѣянъ, оскверненъ и измученъ до полусмерти нехристями Татарами. И пустынникъ проклялъ это мѣсто. И сложилось преданіе объ этомъ проклятіи, и передаются изъ рода въ родъ слова пустынника:

   — Злые мужи будутъ здѣсь жить, счастья имъ не будетъ. Добрыя жены будутъ здѣсь жить, но всѣ погибнутъ зло и страшно отъ руки мужей своихъ.

   Азгарцы знали это проклятіе и предсказаніе.

   Наложница князя Зосимы, убитая въ саду; супруга его, бабушка нынѣшняго князя, зарѣзанная княземъ Зосимой охотничьимъ ножомъ; затѣмъ мать князя Данилы Родивоныча, которую неласковость мужа и нерадостная обстановка свели въ преждевременную могилу; затѣмъ княгиня Людмила Дмитріевна, безслѣдно пропавшая; барышня Соколъ-Уздальская, невѣста князя Ивана Родивоныча, погибшая въ бунтѣ еще страшнѣе; княжна Серафима Родивоновна, несказанно измученная и опозоренная Пугачемъ въ самой усадьбѣ,— были примѣрами будто въ подтвержденіе пророческихъ словъ святого пустынника.

   Вдобавокъ дальновидные и умные Азгарцы все ожидали, что опять какая-нибудь измученная горничная схватится за ножъ и пожалуй покончитъ со «злою собакой» княгиней, прибавивъ еще одну жертву къ печальной и суровой лѣтописи княгинь и княженъ Хвалынскихъ.

   Княжна Груня знала это повѣрье о святомъ пустынникѣ, услышавъ его въ минуты грустной бесѣды отъ тетки Серафимы Родивоновны. Она передала это Надѣ, и часто пріятельницы вспоминали о предсказаніи пустынника и шутили или грустили по поводу его пророчества, смотря по тому, въ какомъ были настроеніи. Часто, однако, княжна далеко не веселымъ голосомъ спрашивала Надю:

   — А что если и мы кончимъ дурно?..

   Еще чаще обѣ дѣвушки думали про себя:

   «А что если я пропаду тоже, буду зарѣзана или кончу иною страшною смертью»…

   Теперь, бродя по саду, Надя смущенная думала:

   — Да, надо спасаться изъ Азгара, а то сбудется и на мнѣ проклятіе пустынника. Ахъ, князь Данило Родивонычъ, ты извергъ! Ты злыдень безсердечный! И душа у тебя, князя именитаго, подлая, холопская, ибо чести въ ней нѣтъ. Давно я чуяла мерзость твою… да все не вѣрилось!.. И вотъ заговорилъ звѣрь! Посмѣлъ со мной такія рѣчи вести, за которыя мой старикъ-родитель, еслибъ узналъ, тебя бы въ лицо ударилъ!.. Тебѣ это и не въ догадку, вельможѣ… Но я ничего не скажу батюшкѣ, а только возьму его и убѣгу съ нимъ изъ проклятаго Азгара!..»

   Осокины, отецъ и дочь, помѣщались въ верхнемъ этажѣ праваго отъ дома флигеля. На видъ онъ былъ лучше другихъ, а главное, просторнѣе, комнаты были выше и лучше меблированы.

   Князь отвелъ имъ верхъ этого флигеля потому, что изо всего его штата онъ считалъ дворянъ Осокиныхъ ближайшими къ себѣ людьми по происхожденію. Кавказца Григориса-Урсланъ-Бекова, хотя и съ княжескимъ титуломъ, князь Хвалынскій ставилъ ниже Осокиныхъ, дворянъ россійскихъ и древнихъ. Весь верхъ, въ числѣ пяти комнатъ, принадлежалъ Николаю Михайловичу Осокину и его дочери. У Нади было въ распоряженіи двѣ комнаты — спальня и маленькая горница, выходившая въ садъ окномъ, у котораго молодая дѣвушка проводила весь день зимой и осенью. Въ теплое время года, какъ и все населеніе Азгара, она предпочитала бывать въ саду или отправлялась на дальнія прогулки въ лѣсъ за грибами, на пасѣку за медомъ. Въ этихъ прогулкахъ. Надя отличалась отъ прочихъ азгарскихъ обитательницъ только тѣмъ, что въ рукахъ ея всегда и повсюду была работа — или чулокъ, или кусокъ полотна. Она обшивала съ головы до пятъ и отца, и себя, и своихъ любимцевъ, ребятъ князя Энкалычева.

   Небольшое содержаніе, получаемое отъ князя, при всемъ готовомъ, обезпечивало капитана съ дочерью вполнѣ. У нихъ бывали даже лишнія деньги, но деньгами этими уже давно, съ тѣхъ поръ, что Надя стала красавицей-дѣвушкой, и капитанъ и его дочь начинали тяготиться. Деньги эти стали тяжелы для Нади именно съ той минуты, когда князь-царекъ въ первый разъ остановилъ на ея красивомъ личикѣ свои упорный и хищный взглядъ.

   Флигель Осокиныхъ приходился съ той стороны дома, гдѣ были комнаты княжны. Такимъ образомъ лѣтомъ пріятельницы, княжна и Надя, могли звать другъ друга и переговариваться въ открытыя окна.

   Внизу того же флигеля, раздѣленнаго на двѣ квартиры, жили два существа, сошедшіяся здѣсь по прихоти князя съ двухъ разныхъ концевъ міра Божьяго: капельмейстеръ Бонифачіо со скрипкой, которую онъ звалъ «женой», и Киргизъ Лаханевъ съ сыномъ.

   Старикъ капитанъ, вернувшись изъ хоромъ къ себѣ, нашелъ за чаемъ и пирогами много гостей.

   Старуха Сельцова съ внуками занимала почетное мѣсто на диванѣ. Дѣвушки бесѣдовали съ Бонифачіо объ его сочиненіяхъ, а двадцатилѣтній малый, конфузливый и дикарь, угрюмо молчалъ, изъ-подлобья глядя на всѣхъ.

   Тутъ же была семья Лаптевыхъ, которыхъ капитанъ очень любилъ и даже жену считалъ святою женщиной, а мужа — замѣчательнымъ стихотворцемъ.

   Капитанъ былъ радъ найти у себя въ гостяхъ сосѣдей, то-есть Лаханева и Бонифачіо, съ которыми онъ жилъ дружно, хотя ни съ тѣмъ, ни съ другимъ не имѣлъ ничего общаго. И тотъ и другой объяснялись на ломаномъ русскомъ языкѣ, и хотя всѣ въ Азгарѣ понимали хорошо русскую рѣчь обоихъ, Осокинъ тщательно вслушивался въ то, что они говорили, но не могъ понять многихъ словъ. Наивный старикъ часто повторялъ ломаную рѣчь.

   — Зачѣмъ вы говорите: «злава Боху?» часто приставалъ онъ къ Лаханеву.— Говорится: «слава Богу.»

   Лаханевъ добродушно старался произнести какъ слѣдуетъ, но восьмнадцать лѣтъ продолжалъ произносить по прежнему.

   Бонифачіо конечно постоянно говорилъ про себя «мой», и несмотря на приставанія Осокина, что нельзя говорить: «мой пришелъ, мой ушелъ», сомнительный Итальянецъ стоялъ на своемъ.

   Вмѣстѣ съ ними капитанъ нашелъ у себя въ гостяхъ женщину, которой не любилъ и не уважалъ, но которую иногда въ особо торжественные дни именинъ или рожденія поневолѣ принималъ. Гостья эта была танцовщица Матрена Ильинишна Шереметевская.

   Понимая отлично, какъ относится къ ней полунищій старикъ дворянинъ, актриса не долюбливала его, но никогда не позволяла себѣ дурно отзываться о немъ. Она знала, что это будетъ очень враждебно принято всѣми, такъ какъ многочисленное населеніе въ Азгарѣ давно полюбило и уважало Осокина.

   Едва капитанъ вернулся къ себѣ и началъ угощать гостей, совершенно успокоившись насчетъ бесѣды князя съ дочерью, какъ въ маленькой передней его квартиры раздался чей-то полузнакомый голосъ, спрашивающій: «тутъ ли живутъ Осокины».

   Старикъ вышелъ и, къ своему удивленію, увидалъ неожиданнаго гостя, молодого кирасира.

   Штейндорфу надоѣло сидѣть одному въ своей горницѣ, и онъ конечно разсудилъ, что если отправиться къ именинницѣ, то проведешь время болѣе пріятно. Разумѣется, молодой Нѣмецъ только потому рѣшился на этотъ визитъ, что успѣлъ узнать происхожденіе Осокиныхъ, а съ другой стороны, уже слегка влюбился въ красавицу Надю.

   Гости поднялись съ мѣстъ. Лаханевъ, искоса поглядывая на кирасира, хотѣлъ убраться совсѣмъ, но Штейндорфъ любезно попросилъ всѣхъ остаться, грозя въ противномъ случаѣ уйти.

   Лаханевъ ограничился тѣмъ, что пересѣлъ къ окну и, взявъ уже пятый стаканъ чаю, налитый ему капитаномъ, угрюмо сопя и пыхтя, принялся опоражнивать его маленькими глоточками, какими пьютъ только дѣти, и щелкалъ кусокъ сахара, причемъ за его толстыми губами блестѣли замѣчательно бѣлые, здоровенные зубы. За эти два ряда бѣлыхъ, острыхъ зубовъ особенно ненавидѣлъ Киргиза непримиримый его врагъ князь Урсланъ-Бековъ, давно отъ безобразной жизни растерявшій свои собственные. За эти зубы князь звалъ Лаханева, конечно заочно, барсукомъ.

   Шереметевская тотчасъ сама представилась кирасиру и стала бойко болтать съ нимъ о Петербургѣ, который хорошо знала, и о тѣхъ временахъ, которыхъ не зналъ Штейндорфъ, то-есть временахъ пировъ и всякихъ затѣй именитаго вельможи Петра Борисовича Шереметева.

   Слыша отъ этой женщины разныя подробности о жизни богача и меломана въ Кусковѣ, Штейндорфъ недоумѣвалъ кто бы она могла быть. Но наконецъ, по двумъ словамъ умышленно сказаннымъ Осокинымъ, Нѣмецъ догадался, что имѣетъ дѣло съ танцовщицей, перешедшей изъ штата графа Шереметева въ штатъ князя Хвалынскаго. Этого было достаточно.

   Штейндорфъ сталъ отвѣчать ей болѣе холодно, болѣе свысока и даже, замѣтивъ вдругъ не совсѣмъ скромный взглядъ ея, назойливо и вызывательно обращенный къ нему, онъ нетерпѣливо дернулъ плечемъ и отвернулся.

   Въ ту же минуту Бонифачіо, молчавшій до тѣхъ поръ и выжидавшій своей очереди заговорить, объявилъ Штейндорфу, что къ вечеру готовится концертъ, въ которомъ князь приказалъ сыграть старинный нѣмецкій маршъ.

   Едва только Штейдорфъ вступилъ въ бесѣду съ Италіанцемъ, какъ въ горницу вбѣжала единственная служанка Осокиныхъ, Агасья, махнула полотенцемъ, которымъ перемывала посуду, и не обращая вниманія ни на кого, прервавъ общую бесѣду, воскликнула довольнымъ голосомъ:

   — Княжна пожаловала! А нашей-то барышни нѣтъ, какъ нѣтъ! Диковина!

  

XVIII.

   Снова все задвигалось, всѣ поднялись съ мѣста. Осокинъ вышелъ быстро на лѣстницу, по которой поднималась княжна. Штейндорфъ тоже всталъ и невольно оправилъ на себѣ мундиръ. Танцовщица, которую княжна очень не жаловала, тотчасъ же вышла къ ней навстрѣчу, посторонилась и, съ поклономъ пропустивъ мимо себя, пошла домой.

   Первый вопросъ княжны былъ, конечно, объ именинницѣ, и по ея удивленнымъ глазамъ можно было судить, какъ странно показалась ей отлучка Нади въ этотъ день по какому-то дѣлу къ князю.

   Княжна сѣла къ столу, принялась за чай, поданный ей капитаномъ, и отчасти разсѣянно стала слушать то, что счелъ долгомъ болтать Штейндорфъ. Но любимый предметъ всѣхъ бесѣдъ и даже помысловъ княжны, то-есть вѣсти и розсказни о столицѣ, вскорѣ заинтересовалъ ее. Она закидала Штейндорфа вопросами о дворѣ, гвардіи, вечерахъ и торжествахъ столичныхъ и слушала его все съ большимъ вниманіемъ.

   Штейндорфъ, съ своей стороны, польщенный этимъ вниманіемъ, и приписывая все своей личности, становился съ каждою минутой все краснорѣчивѣе. Дѣло дошло до того, что княжна не выдержала и наконецъ воскликнула съ чувствомъ:

   — Господи, когда я тамъ буду!

   — Что же вамъ, княжна, мѣшаетъ собраться и поѣхать? Я увѣренъ, что столица понравится вамъ, что вамъ будетъ весело. Полагаю даже, что князь будетъ любезно принятъ всѣми и можетъ-быть повезетъ васъ и на придворные балы.

   — О! вдругъ воскликнула Груня такимъ голосомъ, что Штейндорфъ пристально взглянулъ на нее.

   Этимъ «о!» какъ будто выразилось полное удивленіе къ тому, что молодой человѣкъ только-что вымолвилъ.

   Штейндорфу почудилось, что въ этомъ восклицаніи звучитъ даже презрѣніе княжны къ нему.

   — Развѣ бы вы не желали, княжна, быть на придворныхъ балахъ? хотѣлъ поправиться Штейндорфъ.

   — Конечно! воскликнула княжна.— Но вы сказали: «можетъ-быть». Вы стало-быть не знаете, что если батюшка поѣдетъ въ Петербургъ, то онъ будетъ принятъ и государыней, и всѣми, какъ одно изъ первыхъ лицъ имперіи Россійской? Вы стало-быть не знаете! вдругъ горячо прибавила княжна, глядя почти насмѣшливо въ лицо смутившагося офицера,— вы стало-быть не знаете…

   Но княжна запнулась и поняла, что нельзя сказать ему то, что въ ней шевельнулось. А ей хотѣлось сказать:

   «Вы стало-быть не знаете какъ мы богаты и имениты, какіе мы важные люди! Вы думаете, что если мы живемъ всегда въ деревнѣ, то поэтому ниже вашихъ петербургскихъ вельможъ! А между тѣмъ я знаю, что у васъ въ столицѣ почти никого не найдется именитѣе и богаче князя Хвалынскаго».

   Но все это княжна только проговорила про себя и задумалась о чемъ-то другомъ.

   Штейндорфъ, конечно, угадалъ ея мысль, и пока княжна думала свое, онъ уже нѣсколько досадливо думалъ тоже свое:

   «Да, а письма къ Новикову! А его превосходительство Степанъ Васильевичъ Шешковскій! А если вмѣсто придворныхъ баловъ, васъ, гордецовъ, тебя и твоего отца, засадятъ въ Петропавловскую фортецію!..»

   Между тѣмъ дальновидная княжна отчасти поняла тайную мысль Нѣмца, или просто будто почувствовала. И вдругъ, поднявъ на него свои красивые глаза, она вымолвила въ упоръ, еще болѣе смутивъ юнаго кирасира.

   — Скажите мнѣ, зачѣмъ вы пріѣхали къ намъ? Вѣдь вы не въ гости пріѣхали, а по дѣлу?

   — Да-съ, пробормоталъ Штейндорфъ,— по дѣлу.

   — По какому?

   Штейндорфъ замялся, не зная, что отвѣчать.

   — Неужели это такое дѣло, что вы не можете мнѣ сказать?

   — Нѣтъ, княжна, не могу, Это дѣло государственное. Князь самъ будетъ недоволенъ, если я сообщу вамъ.

   — Это порученіе изъ столицы отъ кого-нибудь къ батюшкѣ?

   — Да-съ.

   — Отъ какого-нибудь вельможи?

   — Да-съ.

   — А не отъ царицы?

   — Нѣтъ-съ, поневолѣ отвѣчалъ на вопросъ Штейндорфъ.

   — И дѣло это непріятное для батюшки?

   Штейндорфъ замялся.

   — Ну, стало-быть непріятное! воскликнула княжна.

   — Почему-жь?

   — Потому, что если пріятное, то вы сейчасъ бы и отвѣтили. Но скажите, не заставитъ ли это батюшку ѣхать въ столицу?

   — Право, не знаю, княжна… Все можетъ быть.

   — Это письмо не отъ господина Зубова…

   — Нѣтъ, княжна. Еслибъ оно было отъ Платона Александровича, то его привезъ бы мой братъ, а не я… Мой братъ служитъ при господинѣ флигель-адъютантѣ государыни, а я при господинѣ Шешковскомъ…

   — Шешковскій… Это кажется… начальникъ всѣхъ палачей? наивно вымолвила Груня.

   — Что вы, княжна!.. вспыхнулъ офицеръ…

   — Извините… я не знаю… Какъ его званіе — я не могу знать, но я отъ батюшки не разъ слышала, что господина Шешковскаго зовутъ… позвольте я вспомню сейчасъ… Кажется, «квазинтиторъ».

   — Вы хотите сказать «инквизиторъ»?

   — Да… да… Такъ…

   — Это названіе далъ ему въ шутку… какой-нибудь вольнодумецъ! вспылилъ кирасиръ,— и за эту кличку непочтительную… можетъ строго поплатиться.

   — А если это именно батюшка!.. самъ! сказала княжна, догадавшись, что обмолвилась.

   — И князь тоже, полагаю, такой же подданный, какъ и всѣ другіе Россіяне! ядовито произнесъ Штейндорфъ и разсмѣялся княжнѣ въ лицо.

   — Подданный царицы, а не Шешковскаго! отозвалась гордо княжна Хвалынская.

   — У его превосходительства подданныхъ нѣтъ, но отъ него зависитъ вашего батюшку…

   — О, я знаю, у него только лакеи есть, считающіе его выше самой монархини! быстро проговорила княжна, вспыливъ отъ тона, съ которымъ офицеръ отзывался объ ея отцѣ.

   Штейндорфъ побагровѣлъ, но въ немъ все-таки въ эту минуту изумленіе взяло верхъ надъ чувствомъ обиды.

   — Какъ? этакая дѣвчонка! Дочь Татарки дурного поведенія! Дикарка не выѣзжавшая еще изъ своей глуши! И такъ дерзко судящая…

   — У насъ въ Азгарѣ, продолжала княжна уже не вспыльчиво, а насмѣшливо,— вся дворня считаетъ батюшку чуть не выше царицы. Я потому и думаю, что лакеямъ господина Шешковскаго онъ тоже кажетъ властнѣе государыни…

   Штейндорфъ молчалъ и какъ будто боялся новаго еще болѣе рѣзкаго нападенія со стороны «дѣвчонки», дерзкой дочери «вольнодумца», заразившейся отъ него самомнѣніемъ и надменностью, за которыя «слѣдуетъ проучить».

   — Да, ужь я постараюсь, мои милые! подумалъ онъ по-нѣмецки.— Поѣду, все разскажу… Посмотримъ!

   — Скажите мнѣ, господинъ Штейндорфъ, по правдѣ… Пожалуйста. Будьте добрый! уже добродушно и отчасти кокетливо заговорила княжна.— Это дѣло принудитъ батюшку ѣхать въ столицу?..

   Штейндорфъ замялся и колебался отвѣтить, но по его лицу княжна уже догадалась, что ея предположеніе вѣрно.

   — Ахъ, какъ бы это было хорошо! воскликнула она,— еслибъ онъ поѣхалъ надолго, то быть можетъ и меня бы взялъ съ собой! Когда же это рѣшится? снова пристала она къ офицеру.

   — Право не знаю, сухо отвѣтилъ офицеръ.— Вообще, княжна, вы заставили меня слишкомъ много сказать вамъ, и я буду просить васъ убѣдительно не выдавать меня. Князь можетъ имѣть на меня претензію, а между тѣмъ я не виноватъ. Вы съумѣли сами выпытать то, о чемъ не слѣдовало намъ бесѣдовать.

   И Штейндорфъ виновато оглядывалъ всѣхъ, какъ бы умоляя присутствующихъ не выдавать его.

   Княжна вскорѣ глубоко задумалась, будто забыла, гдѣ она сидитъ. Вокругъ нея уже давно вполголоса заговорили гости о чемъ-то постороннемъ, а она, опустивъ глаза на бѣлую скатерть, стала безсознательно крошить тонкими, красивыми и сильными пальчиками сухую корку хлѣба. Но мысли княжны были не въ столицѣ, а въ Азгарѣ и очень недалеко отъ флигеля Осокиныхъ. То что смутило ее вчера, то что заставило ее сегодня утромъ быть смущенною, воспоминаніе о вчерашней бесѣдѣ въ лодкѣ съ Аисей, которая такъ странно, раздражительно дѣйствовала на нее, теперь снова пришло ей въ голову.

   Наконецъ движеніе за столомъ заставило княжну очнуться. Всѣ поднялись и поздравляли появившуюся наконецъ именинницу.

   Княжна встала, чтобы поцѣловать пріятельницу, но за два шага отъ нея остановилась и пристально, вопросительно вглядѣлась въ лицо Нади.

   Надя была спокойна, лицо ея улыбалось, она мило и любезно отвѣчала на поздравленія гостей и неожиданнаго гостя Штейндорфа; даже Осокинъ ничего не замѣтилъ. Только княжна Груня замѣтила что-то… Когда Надя сѣла среди гостей, снова предлагая чаю, когда глаза двухъ пріятельницъ встрѣтились, то онѣ будто сказали другъ другу, что есть нѣчто новое, особенно важное, почти невѣроятное.

   Княжна просидѣла около часа у Осокиныхъ и, выживъ Штейндорфа, тотчасъ позвала Надю переговорить въ ея маленькую горницу.

   Надя какъ-то странно смутилась, но тотчасъ же выговорила кроткимъ голосомъ:

   — Пойдемте!

   Едва молодыя дѣвушки очутились въ комнатѣ Нади, какъ княжна обратилась къ пріятельницѣ съ вопросомъ, котораго та ждала:

   — Что такое, зачѣмъ батюшка тебя вызвалъ?

   Надя подумала съ минуту, и лицо ея стало грустно. Она видѣла ясно, что ей приходилось лгать, потому что такъ слагались обстоятельства, а лгать приходилось ей въ первый разъ въ жизни. Разсказать княжнѣ то, что она узнала, то что давно чуяла со стороны князя и что теперь стало почти дѣйствительностью, она не могла.

   — Пустое, княжна. Вашъ родитель меня всячески уговаривалъ, что пора мнѣ замужъ, а самъ же говоритъ, что жениховъ въ Азгарѣ нѣтъ.

   — Конечно нѣтъ! воскликнула княжна.— Не только для меня, но и для тебя нѣтъ. Не за Леву же Самцова тебѣ выходить или за…

   И княжна запнулась. Другое имя, которое она такъ просто произносила чуть не съ дѣтства, теперь стало звучать для нее какъ-то особенно въ устахъ другихъ. Сама же произнести это имя она теперь въ первый разъ въ жизни не рѣшилась.

   — Что жь ты ему отвѣчала на это? спросила княжна.

   — Отвѣчала, что не собираюсь, что для меня жениха на свѣтѣ нѣтъ. Нищей дворянкѣ трудно найти мужа. Ни за кого изъ вашихъ дворовыхъ я не пойду, да и батюшка не разрѣшитъ, а изъ дворянъ кто жъ женится на приживалкѣ?

   — Ну, а батюшка никого тебѣ не называлъ? спросила княжна.

   И мгновеніе, прошедшее между вопросомъ и отвѣтомъ Нади, показалось ей особенно длинно.

   Во всемъ Азгарѣ былъ только одинъ человѣкъ, за котораго князь, устроивъ его дѣла, могъ бы сосватать Надю. Княжна боялась услыхать это имя изъ устъ Нади и въ то же время не понимала сама своей боязни. Что онъ ей, этотъ «подосиновикъ»?

   — Нѣтъ, никого не называлъ. Да и кого же назвать-то?

   Пріятельницы помолчали, и затѣмъ княжна, пытливо вглядѣвшись въ лицо Нади, вымолвила:

   — Почему же ты такая грустная?

   — Да такъ, немножко нездоровится.

   — Правда ли? Мнѣ сдастся, что ты неправду говоришь.

   Надя вдругъ вспыхнула, закрыла лицо руками и, отойдя отъ княжны, сѣла на свое обычное мѣсто у окна.

   Княжна быстро подсѣла къ единственному существу въ Азгарѣ, съ которымъ она была дружна и которое искренно любила.

   — Надя, Надя, что ты! Я даже боюсь! Стало-быть есть что-нибудь такое, чего ты мнѣ сказать не можешь? Говори скорѣе, можетъ-быть я помочь тебѣ могу!

   И княжна отняла руки Нади отъ лица и взглянула въ него. Надя плакала.

   — Онъ хочетъ тебя насильно за кого выдать? Говори скорѣй?

   Надя отрицательно покачала головой.

   — Что же, грозитъ чѣмъ? Хочетъ прогнать изъ Азгара, что ли?

   — Это бы еще ничего! вырвалось у Нади.

   — Такъ говори скорѣе, не томи меня! Ты знаешь, я люблю тебя какъ сестру.

   Но Надя снова покачала головой и вымолвила прямо съ искреннимъ правдивымъ оттѣнкомъ въ голосѣ:

   — Говорить я не хочу, не могу, а неправду выдумывать не хочется, да и не умѣю. Оставьте это, княжна. Видно, начинается въ Азгарѣ такое все, что мнѣ приходится отъ васъ въ первый разъ отъ роду таиться. А можетъ-быть придется и бѣжать отсюда. Уздальскіе насъ съ батюшкой возьмутъ. Онъ можетъ мѣсто управителя взять, я въ няньки пойду куда-нибудь.

   Долго княжна всячески допрашивала свою пріятельницу ла всѣ лады, задавала ей такіе хитрые вопросы, на которые Надѣ приходилось отвѣчать съ трудомъ и уклончиво. Но вопросы, которые ставила княжна безъ числа, были такъ хитро и умно составляемы, что чрезъ полчаса Надя ничего не сказала особеннаго, а княжна Хвалынская, воспитанница Азгара по разуму, который поневолѣ былъ весь направленъ на мелочи житейской суеты и на всякія дрязги не очень нравственной обстановки, все поняла, догадалась, но не вѣрила себѣ самой.

   Догадка, которая закралась въ ея голову, проникла даже въ сердце, заставила его болѣзненно сжаться и испугала княжну.

   Она почти забыла, что этотъ внезапный случай касается любимой Нади. Главный вопросъ былъ въ томъ: вѣрно ли догадалась она, возможно ли подобное. Способенъ ли ея отецъ на то, что въ ея глазахъ сразу равняетъ его со всею дворней, со всѣми прихлебателями, которыхъ она уже давно привыкла презирать. Стало-быть и онъ, отецъ, такой же?…

   И княжна вдругъ опустилась на колѣни передъ Надей и схватила ее за руки.

   — Надя, Надя! говори скорѣй! Не заставляй меня грѣшить хотя и одну минуту. Правда ли, что я догадалась, говори скорѣй! порывисто и страстно воскрикнула Груня.

   Надя не отвѣчала ничего и снова заплакала.

   — Такъ я сама скажу! Надя, я сама скажу!

   Княжна ждала, но дѣвушка продолжала плакать, не поднимая головы и очевидно не собираясь произнести ни слова.

   — Такъ я сама скажу! Сама скажу! все горячѣе восклицала Груня, будто угрожая другу, но въ дѣйствительности княжна дорого бы дала, чтобы Надя хоть полусловомъ призналась сама.

   Послѣ минутнаго молчанія княжна обняла пріятельницу, наклоненную къ ней, и шепнула ей на ухо голосомъ, упавшимъ отъ волненія, въ которомъ звучали слезы:

   — Надя, вѣдь мнѣ нужно это знать, нужно! Онъ хочетъ, чтобы ты была его…

   Княжна не договорила и прибавила:

   — Хочетъ, чтобы ты его была вотъ, какъ та была… Шереметевская! Надя, голубчикъ, скажи только одно слово. Мнѣ это нужно не для тебя, для себя мнѣ нужно, для всего нужно. Если это правда, то все для меня будетъ другое. Ну какъ сказать? Жизнь моя другая пойдетъ. Я это чувствую, только объяснить тебѣ не могу.

   Несмотря на всѣ мольбы княжны, Надя не отвѣтила ей ничего.

   — Не могу я вамъ ничего сказать, произнесла наконецъ Надя.— Если ужь говорить, такъ прежде батюшкѣ все сказать и бѣжать.

   — Ну стало-быть правда! глухо выговорила княжна, и какъ стояла на колѣняхъ передъ Надей, такъ и сѣла на полу, будто лишившись силъ.

   И долго просидѣли такъ пріятельницы, одна на стулѣ, понурившись и скрывая лицо все въ слезахъ, другая, полусидя на полу и обративъ глаза на окно, выходившее въ пожелтѣвшій садъ, гдѣ брезжилъ сѣрый свѣтъ осенняго туманнаго дня.

  

XIX.

   Съ княземъ случилось въ этотъ день нѣчто, чего не бывало уже давно и что случалось рѣдко. Онъ былъ недоволенъ собою, разсерженъ на самого себя за неудачный шагъ и неосторожный поступокъ.

   Надя Осокина была всему причиной.

   Князь, сидя теперь у себя въ кабинетѣ съ развернутою большою книгой на колѣняхъ, не читалъ ее, даже, очевидно, забылъ о книгѣ. Онъ оперся локтемъ черезъ ручку большого отцовскаго кресла на близъ стоявшій столъ и былъ видимо задумчивъ и сумраченъ. Изрѣдка, однако, по лицу его пробѣгала усмѣшка, презрительная и досадливая.

   Прошло уже много времени съ тѣхъ поръ, какъ Надя вышла изъ его кабинета, а онъ все еще думаетъ о ней.

   Въ бесѣдѣ съ молодою дѣвушкой онъ не сказалъ ей ничего особеннаго, не вымолвилъ ни одного черезчуръ неосторожнаго слова, но дѣло въ томъ, что Надя оказалась проницательнѣе, нежели полагалъ князь. Она поняла все, что думалъ князь во время бесѣды съ ней.

   Данило Родивонычъ позвалъ красавицу къ себѣ въ кабинетъ безъ ея отца для того, чтобы переговорить съ ней объ ея собственной судьбѣ. Онъ ласково усадилъ ее около себя, потрепалъ по блѣдной щекѣ, нѣсколько разъ повторилъ о томъ, какъ она за послѣднее время похорошѣла, и затѣмъ заговорилъ о томъ, что Надѣ пора бы замужъ, пора бы найти какого-нибудь человѣка, котораго бы полюбить. При этомъ, однако, самъ князь поспѣшилъ прибавить, что жениховъ въ Азгарѣ нѣтъ, да и не предвидится. Онъ какъ бы ставилъ вопросъ на разрѣшеніе Нади.

   «Любить надо, пора, а жениховъ нѣтъ; какъ же быть? Что же дѣлать?»

   Но при этомъ князь какъ-то черезъ силу усмѣхнулся, изрѣдка и то вскользь взглядывалъ въ лицо молодой дѣвушки и чувствовалъ, что ему неловко. Неловкость эту видѣла и чувствовала Надя, и становилась все смущеннѣе, но вмѣстѣ съ тѣмъ и холоднѣе. Она безстрашно ледянымъ взоромъ изрѣдка взглядывала въ лицо странно улыбающагося князя и тихо, но съ какою-то глубоко скрытою силой, звучавшею въ каждомъ ея словѣ, отвѣчала ему. Вотъ этотъ-то робкій, но съ затаенною силою на глубинѣ, голосъ и смущалъ князя.

   Бесѣда ихъ не клеилась, прерывалась, наступали долгія и тяжелыя минуты молчанія, которыя князь прерывалъ словами уже раза два сказанными, будто не находя новыхъ словъ и новыхъ мыслей.

   — Ну такъ какъ же? А замужъ надо! усмѣхался онъ черезъ силу, какъ бы самъ слегка смущаясь и будто желая только продолжить бесѣду.

   — Какъ прикажите! въ десятый разъ повторяла безстрастно и холодно Надя.

   — Какъ же тутъ приказывать? Тутъ приказывать нельзя. Въ такомъ дѣлѣ нельзя… насиловать, въ десятый разъ страннымъ голосомъ повторялъ царекъ.

   — Такъ поискать тебѣ жениха? выговорилъ наконецъ князь.— Я поищу здѣсь или въ Казани. Вотъ жаль, вдругъ замѣтилъ князь, будто боясь, что не рѣшится выговорить,— жаль что я старъ, да еще и женатъ!

   И онъ поднялъ глаза на большую картину, которая висѣла на стѣнѣ, потомъ быстро, вскользь, взглянулъ на Надю, увидалъ на лицѣ ея ту же безстрастную холодность и сталъ смотрѣть въ окно.

   Все было сказано, даже болѣе того, что желалъ сказать на этотъ разъ Данило Родивонычъ.

   — А былъ бы я вдовъ, пошла бы ты за меня? вдругъ съ сухимъ смѣхомъ выговорилъ князь и болѣе смѣло поглядѣлъ въ лицо дѣвушки.

   — Нѣтъ, Данило Родивонычъ, не пошла бы, вымолвила Надя, не глядя на него.

   — Отчего?

   — Я вамъ не пара.

   — А Татарка, купленная чуть не на базарѣ, пара! воскликнулъ почти гнѣвно князь.

   — На то была ваша воля и ея, но…

   Надя запнулась и, несмотря на просьбы князя сказать то, что хотѣла, она упорно отвѣчала: «Ничего-съ».

   — Ты стариннаго дворянскаго рода, стало-быть для меня пара, такъ же какъ и первая моя супруга была! говорилъ князь.— А ты хочешь сказать, что не можешь меня полюбить. Такъ?

   — Не могу, вымолвила Надя, не видя конца допросу, и рѣшилась на все…

   — Почему… старъ я, дуренъ?.. Вѣдь мнѣ же не семьдесять лѣтъ, а пятьдесятъ… Мнѣ многіе даютъ на видъ и сорокъ… Кажусь я тебѣ старъ?

   — Я, князь, не знаю… Я объ этомъ никогда не думала… Что мнѣ до того кто старъ, кто молодъ!

   — Ну, это пустое. На молодыхъ, поди, заглядываешься! язвительно произнесъ князь.

   Надя не отвѣтила ни слова…

   — Такъ ты ни за что бы меня не полюбила, еслибъ я былъ вдовъ? снова спросилъ князь.

   — Нѣтъ, князь.

   — Почему…

   — Отпустите меня… Батюшка, гости… ждутъ.

   — Неужто я тебѣ совсѣмъ противенъ?

   — Отпустите меня…

   Князь замолчалъ и видимо начиналъ волноваться. Надя потуплялась все болѣе, и наконецъ голосомъ, удивившимъ князя силой злобы или ненависти, которая кипѣла въ душѣ этой простодушной на видъ дѣвушки, она выговорила вставая:

   — Прикажете итти?..

   — Иди! Коли ты этакая… не держу! грубо засмѣялся вдругъ князь.— Въ кои-то вѣки позвали побесѣдовать, такъ… о пустякахъ, ради тоски… И тебѣ не время, спѣхъ приспѣлъ. Тебѣ еще съ дуру не вѣсть что въ голову пойдетъ. Чего у меня и на умѣ не было! Отца стараго смутишь, а то и Груню… Смотри!

   — Будьте спокойны…

   — Спокойны? Вы дѣвки всѣ дуры пѣтыя? Я васъ сотнями знавалъ близко. И всѣмъ вамъ цѣна — алтынъ… Ну, уходи!..

   Надя быстро вышла и побѣжала въ садъ, а князь взялъ книгу и сидѣлъ теперь надъ ней не читая, а усмѣхаясь презрительно и досадливо. Вся эта бесѣда съ дѣвушкой, отъ которой онъ ждалъ совершенно иного исхода, нѣсколько разъ повторялась въ его головѣ дословно. Онъ наизустъ помнилъ все, что сказалъ, и все что слышалъ отъ нея. За восьмнадцать лѣтъ жизни въ Азгарѣ, не говоря уже о временахъ молодости, успѣховъ на войнѣ и въ столицѣ, князь въ первый разъ встрѣтилъ въ робкой на видъ дѣвушкѣ и даже глуповатой, хотя красивой съ лица, такое чувство, какое звучало въ голосѣ Нади, сквозило въ ея глазахъ…

   — Противенъ, старъ что-ли сталъ? Самъ прозѣвалъ какъ въ старики попалъ. И сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро! думалъ князь, и наконецъ поглядѣлъ на себя, не вставая, въ большое зеркало, которое висѣло прямо противъ его кресла.— Пустое, я все тотъ же. Почище многихъ молодыхъ. Они вонъ какіе нынче урождаются, какъ этотъ кирасиръ.

   — Стало-быть такъ упрямится… снова на иной ладъ думалъ князь.— Или тоже дворянская гордость отъ стараго капитана перешла въ дочку. Надо подумать какъ инако повершить, чтобъ ихъ дворянство не обидѣть. На деньги не падки, не завидущи; чѣмъ же тутъ… Страхомъ ни отца, ни дочь не возьмешь… Вѣдь вольные, а не крѣпостные! На огласку пойдетъ капитанъ. Ему что? Я, молъ, дочь спасаю… Да, мудрено, мудрено!

   И чрезъ нѣсколько времени, напрасно попробовавъ читать, князь снова думалъ:

   — Да, избавь меня отъ себя Шерфе, то пожалуй-бы и впрямь женился. Осокины — дворяне не хуже Кречетовыхъ. Милуша была не важнѣе Нади, какъ за меня шла… Надя даже ученѣе. По-французски маракуетъ, обучившись у Груни. А это важно. Да, еслибы не эта Татарка… Еслибъ овдовѣть?.. Охъ, пора бъ ей убираться на тотъ свѣтъ! Пора. Восемьнадцать лѣтъ терплю я это позорище на всю округу… Хоть-бы ее какая дѣвка за побои хватила разъ ножомъ! И сразу бы вся моя жизнь иная…

   И князю Хвалынскому, прихоти котораго всегда и повсюду исполнялись и людьми, и даже судьбой, случаемъ, теперь неудача съ Надей Осокиной казалось какою-то чудовищною безсмыслицей. Все это надо и скорѣе надо разъяснить, препятствія устранить, а прихоть исполнить… Въ сущности Азгарскому царьку въ холѣ и въ праздности, какъ говорится, загорѣлось: подай Надю! Сегодня пожелалъ, завтра будь! Какъ въ сказкѣ на кличъ: «стань передо мной какъ листъ передъ травой!» Такъ и дѣвушка-приживалка перемѣнись тотчасъ, отъ ненависти перейди къ любви. А нельзя, то иначе надо взяться. Все дѣло въ желаньи князя и умѣньи…

   У людей отъ природы энергическихъ и предпріимчивыхъ, поставленныхъ случайно въ рамки праздности и пустоты, гдѣ нѣтъ пищи ихъ волѣ — эта воля, достойная высшаго призванія, почти со злобой устремляется на мелочи… Какъ ястребъ кидается на малую птицу, крошитъ и рветъ ее до кости, чуя что насытиться не можетъ, что ему нужна иная пища, такъ эта воля озлобляется и раздражается отъ ничтожныхъ препятствій и помѣхъ, съ которыми «стыдно», а надо бороться.

   Князь часто лѣтомъ вдругъ серьезно выходилъ изъ себя, и бросая занятія гнѣвно грозился на мухъ или комаровъ, которые не хотѣли признавать въ немъ азгарскаго повелителя, не дѣлали различія между нимъ и какимъ-нибудь Катценфуртомъ или Лаханевымъ.

   «Что такое хорошенькая, но нищая дѣвчонка Надя Осокина около именитаго богача, героя и философа, величественно обнимающаго разумомъ всю вселенную, грозно поведѣвающаго тысячами душъ, извѣстнаго на всю Имперію… Вѣдь не женись онъ на Людмилѣ Кречетовой, а затѣмъ, ради дочери, на Татаркѣ — онъ былъ бы теперь такой же герой, Таврическій, Чесменскій или Задунайскій. Ему подъ силу цѣлую страну завоевать, родину отъ врага спасти, цѣлое государство преобразовать. И все бы далось легко, все бы спорилось въ рукахъ, всѣ бы преклонили головы повинуясь… А тутъ вдругъ упрямое, но смѣхотворное противодѣйствіе чуть зримой мелкоты, ничтожества въ цѣпи созданій…

   Тля, комары, Надя… вступаютъ въ борьбу съ княземъ Хвалынскимъ, героемъ Ларги и Кагула, саморучно убившимъ одного пашу, героемъ «случая» при дворѣ, героемъ Пугачевщины, отъ котораго только случайно ускользнулъ самъ душегубъ, Емельянъ…

   Князь знаетъ, что онъ двинетъ пальцемъ и эта тля сгинетъ безслѣдно стертая съ лица земли.

   Онъ можетъ сейчасъ приказать Агаѳонову взять капитана и запереть въ «Монплезиръ», а дочь привести или принести къ нему въ опочивальню… Огласка! да! Но вѣдь онъ не Уздальскій, не Городищевъ, не Паппенбергъ и всѣ другіе сосѣди помѣщики… Онъ неизмѣримо выше всего этого мірка… Позоръ для другого имени, для имени Хвалынскаго пятнышко… И на солнцѣ есть пятна! Что такое для царственной лучезарной звѣзды сѣвера, для великой правительницы Россіянъ, побѣдительницы Турокъ, Шведовъ и Поляковъ — пятнышко! Неужели зазорно, что въ числѣ мебели, заморскихъ бездѣлушекъ, фарфора и бронзы, среди ящичковъ съ духами, картами и бирюльками, около китайской чашечки съ ароматнымъ кофе и севрской тарелочки съ каштанами двигается воодушевленная бездѣлушка, живая прихоть?

   А Іоаннъ Грозный? А Генрихъ Восьмой?..

   Что для нихъ была женщина?.. Лакомство, цвѣтокъ.

   Ну, князь Данило Хвалынскій той же породы — повелителей и владыкъ, которымъ законъ не писанъ!..

   Думы, досадливыя размышленья и ироническій полушепотъ князя длились долго… Изъ залы уже доносился сдержанный гулъ голосовъ… Наконецъ появился Агаѳоновъ съ салфеткой въ рукѣ и доложилъ, что «кушанье готово.»

   Князь не спѣша прибрался предъ зеркаломъ и раза три спросилъ себя:

   — Неужто я не вижу, а другіе видятъ?.. Нѣтъ, вздоръ. Я все тотъ же!..

   И двигаясь въ залу, онъ произнесъ не гнѣвно, а почти шутливо и снисходительно:

   — Дрянь дѣвчонка!.. Увидимъ…

   На этотъ разъ гость Штейндорфъ увидѣлъ обѣдъ князя ежедневный, въ полномъ сборѣ всѣхъ Азгарцевъ, къ тому же и парадный…

   Тридцать пять душъ сѣли за столъ.

   Однако не разу, быть-можетъ съ тѣхъ поръ что князь поселился въ новыхъ хоромахъ, не бывало такого скучнаго и угрюмаго обѣда. Вскорѣ всѣ замѣтили общее молчаливое настроеніе, словно въ Азгарѣ случилось что-либо особенное.

   Такъ какъ Азгарцы были всѣ суевѣрны, то всякій рѣшилъ теперь про себя, что это не къ добру для именинницы княгини. Одинъ капитанъ былъ веселъ и счастливъ ради именинницы дочери и не замѣтилъ всеобщаго унылаго настроенія. Причина была однако простая. Коноводы или заводчики болтовни и веселья были всегда за столомъ: княжна, Надя и Аися… Теперь всѣ трое были не въ ударѣ.

   Штейндорфъ, оглядывая огромный столъ, думалъ насмѣшливо:

   — Ну, если вы всегда такъ обѣдаете, то видно вамъ горекъ и поперекъ горла сталъ даровой хлѣбъ князя.

   Надя, прежде чѣмъ явиться къ столу, достала себѣ кусокъ льду и обтерла слегка распухшее лицо и красные отъ слезъ глаза, чтобъ избѣжать разспросовъ Азгарцевъ: какое горе у именинницы.

   Разумѣется, многіе замѣтили что-то въ дѣвушкѣ, которая молчала и не спускала глазъ съ своей тарелки, чтобы не показать князю своихъ заплаканныхъ глазъ. Также точно княжна чувствовала себя дурно, но старалась переломить и скрыть свою душевную тревогу. Она не умолкая весь обѣдъ проговорила то съ Штейндорфомъ, сидѣвшимъ противъ нея, то со старикомъ Осокинымъ, часто заговаривала съ княжнами Урсланъ-Бековыми, но голосъ ея звучалъ необычно рѣзко и неестественно.

   И за весь обѣдъ, длившійся довольно долго, княжна противъ обыкновенія ни разу не обернулась къ своей пріятельницѣ, всегда сидѣвшей около нея. Вмѣсто всегдашнихъ шутокъ между ними съ шепотомъ и со смѣхомъ, на этотъ разъ княжна ни слова ни сказала Надѣ и даже не глядѣла на нее.

   Вмѣстѣ съ тѣмъ княжна ни разу не взглянула и на противоположный край стола, тогда какъ обыкновенно, ей случалось часто весело разговаривать и съ тѣми кто помѣщался тамъ.

   А тамъ молча, съ нѣмымъ, будто окаменѣлымъ лицомъ, сидѣлъ Аися. Такъ какъ онъ вообще бывалъ разговорчивъ, въ особенности за столомъ княжескимъ, то его молчаніе всѣхъ тяготило. Аися весь обѣдъ прислушивался къ звуку голоса, княжны, и съ первыхъ словъ ея замѣтилъ въ ней что-то новое, особенное, недоумѣвалъ и ломалъ себѣ голову, стараясь догадаться что происходитъ съ княжной. Слишкомъ хорошо изучилъ онъ ее, чтобы не замѣтить, что съ ней что-то творится.

   — Неужели присутствіе этого офицера, хилаго и некрасиваго, неужели желаніе ему нравиться производитъ эту перемѣну въ движеніяхъ и голосѣ княжны? думалось ему. На этотъ разъ ревнивое чувство затемняло разумъ, и молодой малый обманулся, несмотря на свою обычную проницательность.

   Настроеніе главныхъ обитателей Азгара было такъ тоскливо, что даже послѣ поздравленій княгини, а затѣмъ другой, всѣми любимой именинницы, Осокиной, несмотря на полные стаканы шипучаго донскаго, которые были вскорѣ осушены всѣми, обѣдъ все-таки не оживился.

   Одинъ князь сталъ еще веселѣе, и при всеобщемъ почти молчаніи убѣждалъ Штейндорфа, что онъ свою жизнь въ Азгарѣ не промѣняетъ ни на какія почести въ столицѣ, что у себя онъ самъ себѣ господинъ, никого не боится, никого знать не хочетъ.

   Пока князь болталъ, Штейндорфъ нѣсколько разъ подумалъ про себя:

   «А разслѣдованіе наше! А твои письма? Посмотримъ еще, чѣмъ все разыграется!»

   Когда на столъ стали подавать разныя домашнія сласти, варенье, печенье и разныя наливки, которыми славился Азгаръ, на дворѣ ужь слышались стукъ экипажей, топотъ лошадей и громкій звонъ бубенчиковъ. Всѣмъ предстояло обычное развлеченіе — ѣхать кататься.

   Никто звону этихъ бубенчиковъ не обрадовался, никому не было это диковинкой. Въ этотъ же день всеобщаго, всѣхъ охватившаго, угрюмаго настроенія было не до катанья по грязнымъ полямъ и по осенней пасмурной погодѣ.

   Но такъ какъ катанье въ безчисленныхъ экипажахъ всегда устраивалось по приказу князя, то никто и не думалъ ослушаться. Еслибы въ этотъ день каждый дѣйствовалъ по собственной волѣ, то быть-можетъ экипажи вернулись бы въ сараи, и прокатиться поѣхалъ бы только князь Данило Родивонычъ, да полупьяный князь Урсланъ-Бековъ.

   Наконецъ всѣ обѣдавшіе шумно вышли на крыльцо и размѣстились по разнымъ экипажамъ. Князь почему-то не пригласилъ съ собой гостя въ свою маленькую колясочку, не позвалъ и дочь, а посадилъ съ собой священника.

   — Садись-ка со мной, батюшка, сказалъ онъ,— дѣло съ бездѣльемъ смѣшаемъ. Надо мнѣ съ тобой перетолковать и посовѣтоваться объ одной моей заботѣ.

   И удивленный священникъ, которому почти въ первый разъ приходилось ѣхать въ одномъ экипажѣ съ суровымъ княземъ, слегка смущаясь, влѣзъ и помѣстился бочкомъ, какъ можно вѣжливѣе.

   Между тѣмъ пока десятокъ экипажей тихою рысцой и шагомъ, по милости скверныхъ дорогъ, колесилъ по сосѣднимъ полямъ, въ обѣденной залѣ люди быстро убирали со стола, а нѣсколько человѣкъ плотниковъ и рабочихъ приносили большіе и тяжелые щиты, изъ которыхъ составлялась сдвижная эстрада для оркестра музыкантовъ.

   Послѣ скучной и глупой прогулки по грязи и рытвинамъ, всѣ вернулись и разошлись по своимъ горницамъ прибраться и явиться на музыку. Но концертъ былъ неожиданно отмѣненъ.

   Едва княжна вступила въ домъ, вернувшись съ общей прогулки, какъ на вопросъ князя: «что ты не весела будто?» дѣвушка разрыдалась, потомъ расхохоталась и упала на полъ…

   Княжну снесли въ ея комнату. Князь суровый и гнѣвный ушелъ къ себѣ. И всѣ хоромы притихли боязливо.

   И долго хохотала Груня, а перепуганные Азгарцы трепетно прислушивались и недоумѣвали.

  

XX.

   Прошло три дня… Княжна поправилась. И спустившись нравственно съ какой-то неизмѣримой и свѣтлой высоты въ какую-то темную преисподнюю, никому не сказала ни слова ни о чемъ. Она полежала, встала и пришла къ отцу въ кабинетъ какъ всегда. Только глаза ея избѣгали взгляда отца, словно боясь проговориться, и горѣли, сіяя лихорадочнымъ, блескомъ.

   Князь ничего не спросилъ у дочери, будто забылъ и думать объ ея припадкѣ и болѣзни. Только Надѣ сказалъ, онъ наканунѣ вскользь послѣ обѣда:

   — Добро же! помни! Болтушка!..

   Какъ только любимая всѣми княжна была снова на ногахъ, Азгарцы повеселѣли и тоже забыли объ ея странной болѣзни. Знахарка съ села, просидѣвшая около княжны, вмѣстѣ съ Надей три ночи, объяснила имъ, что княжну сглазили:

   — Должно-быть Нѣмецъ поганый, кирасиръ, говорили Азгарцы,— а то и другой кто, невѣдомый…

   Знахарка и Лаптева обѣ отчитали вмѣстѣ княжну и умыли съ уголька изъ лахани. Умывъ больную, знахарка глядѣла въ лахань и видѣла тамъ, кто именно барышню сглазилъ, но никому имени его сообщить не захотѣла, дабы не пропала сила умовенія. Госпожѣ Лаптевой, барынѣ богобоязной, знахарка предлагала поглядѣть тоже въ лаханку, но Лаптева не захотѣла. Она строго отдѣляла умовеніе отъ гаданія.

   — То молитвенная сила, а то колдовство. То отъ Бога, а то отъ нечистаго…

   И во всемъ Азгарѣ никто не спросилъ у самой княжны, что было съ нею въ день именинъ ея матери. Даже Надя, сидя около кровати княжны день и ночь, не помянула на словомъ о болѣзни друга, такъ какъ это могло повести къ. объясненію между ними.

   Одинъ человѣкъ въ Азгарѣ, самый умный, недоумѣвалъ и волновался отъ вопроса:

   — Что за притча? Что было съ княжной?

   Это былъ Аися.

   За всѣ три дня болѣзни княжны онъ былъ угрюмъ, какъ бывалъ прежде… Княжна поднялась съ постели и въ тотъ же день въ сумерки уже болтала весело у себя въ горницѣ съ гостями Сельцевыми, а онъ, Аися, въ это же время сидѣлъ одинъ у себя въ коморкѣ. Если Азгарцамъ было все равно отчего любимая княжна такъ странно захворала, и если они всѣ повѣрили знахаркѣ, то онъ, Аися, былъ встревоженъ и не удовольствовался объясненіемъ бабы съ села. Она слыла за колдунью, всѣ ее почитали и даже побаивались, но Аися зналъ, что еслибы колдовство и колдуны водились на свѣтѣ, то онъ тотчасъ бы сталъ колдуномъ…

   — Да я и такъ колдунъ! грустно усмѣхнулся онъ теперь.— Если я обморочу всѣхъ и добьюсь своего, то конечно это будетъ волшебство и колдовство… Да, а вотъ узнай теперь что съ ней было, съ этою веселою и гордою княжной…

   И тутъ ему вспомнилась прогулка въ лодкѣ и обѣщаніе княжны никогда болѣе съ нимъ не ѣздить за то, что онъ «зря болтаетъ вздоръ, какъ и пьяный Урсланъ».

   — Да, много надо… Много! Сломать эту гордость, ногой наступить на нее и сокрушить надменность и самомнѣніе — много надо!..

   Глубоко и тяжело задумавшійся Аися пришелъ въ себя, заслышавъ шаги въ корридорѣ, и затѣмъ увидѣлъ въ дверяхъ своего пріятеля Левку Самцова.

   Это былъ единственный человѣкъ, котораго Аися любилъ, противъ котораго у него не поднялась бы рука на худое. Вмѣстѣ прожили они восемьнадцать лѣтъ и долго считали себя равными, братьями… Не скоро они поняли разницу, которая была между ними. Одинъ былъ внукъ солдата, стало быть мужикъ, но воспитанный княземъ, какъ пріемышъ, и теперь не дворовый и не дворянинъ, просто вольный человѣкъ. Другой былъ невѣдомаго рода и даже невѣдомаго племени, тоже пріемышъ князя, но не возвеличенный этимъ благодѣяніемъ, а быть-можетъ приниженный… Быть-можетъ онъ самъ сынъ вельможи! А можетъ-быть и впрямь Цыганенокъ, потерянный таборомъ, съ дорогимъ, но краденымъ крестомъ на шеѣ, отродье воровъ и конокрадовъ!

   Левка зашелъ къ пріятелю побесѣдовать, попросить совѣта. Онъ считалъ друга Аисю умнѣе всѣхъ въ Азгарѣ, любилъ и почиталъ его, считая во всемъ гораздо выше себя.

   Левка ни минуты не сомнѣвался, что Аися самаго знатнаго происхожденія, не хуже князя Данилы Родивоныча, и гордился своею дружбой съ нимъ.

   — Что пріунылъ, родимый? съ участіемъ сказалъ Левка, садясь противъ друга.— Мнѣ сказывали всѣ, что ты старое нелюдимство бросилъ, веселый, ласковый, разговорчивый. А вотъ я тебя съ пріѣзду вижу, все ты такой же, какъ бывало прежде, тоскливый, бука букой. Аль опять за старое?..

   — Нѣтъ, я ничего… такъ… Обидно, что не все можно понять, уразумѣть… отозвался Аися.

   Левка не понялъ.

   — Вотъ угадай, что въ чужой душѣ дѣется!

   — Чужая душа потемки, сказалъ Левка.

   — И слава Богу. А то иному бы сейчасъ иди да топись…

   — Отчего?

   — Кабы увидѣли люди что у него на душѣ.

   — Ты все загадки загадываешь, сказалъ Левка.

   — Я самъ, весь человѣкъ — загадка. Кто я? Откудова?

   — Это надо бросить. Думаньемъ не пособишь.

   — Бросить. Тоска сама себѣ хозяйка, ее не бросишь. Съ ней надо биться, какъ съ ворогомъ и злодѣемъ. Либо она тебя загрызетъ, либо ты ее добьешь… Вотъ я всю жизнь съ ней и бьюсь. Думалось, одолѣю… А нынѣ еще новое приключилось…

   — Бѣда какая?… спросилъ Самцовъ.

   — Нѣтъ, не бѣда. Да и не таланъ…

   — Въ мое отсутствіе было что?..

   — И прежде при тебѣ было зачиналось, а теперь…

   Аися всталъ вдругъ и вымолвилъ тяжело вздохнувъ:

   — Не въ моготу, Лева… Ломаетъ.

   — Поясни, родимый, я ничего не разберу… Скажешься кому въ печаляхъ, говорятъ люди, легче будетъ. Скажися. Если чѣмъ могу пособить… знаешь, я за тебя, что за брата родного, душу заложу. Только боюсь я, что въ твоихъ дѣлахъ я — плохая помочь.— Я глупый, а у тебя все мудреное — и радости и печали… Вотъ давно хотѣлъ я у тебя спросить одно… да боюся.

   — Спроси.

   — Боюся. Ей Богу! улыбнулся Левка.

   — Что-жъ, я тебя побью что ль?..

   — Нѣтъ. Обидишься. А я этого не хочу…

   — Ты все можешь, Лева, на тебя у меня сердца не будетъ ни за что, хоть прибей меня.

   — Ну, скажу… Гдѣ твой крестъ?..

   Аися нахмурился сразу.

   — Его на тебѣ нѣтъ давно: еще когда мы вмѣстѣ купались въ іюлѣ и когда еще я въ Двинскіе дворики не ѣздилъ. Потерялъ? врядъ ли? Потерялъ?

   — Нѣтъ.

   — Спряталъ, не носишь, чтобы не потерять…

   — Нѣтъ.

   — Ну, украли?

   — Нѣтъ…

   — Такъ гдѣ же онъ?.. У тебя, либо не у тебя…

   — Мертвый, покойникъ…

   — Кто? удивился Левка.

   — Крестъ.

   — Крестъ, да покойникъ… Вишь опять загадалъ… А я разгадчикъ плохой. Да ты знаешь, гдѣ онъ? Коли вдругъ, нужда будетъ въ немъ — отыщется?

   — Нужда! Кому?! Цыганамъ? произнесъ Аися и расхохотался съ горечью.

   — Все это одному Богу вѣдомо, Аися. Ты вотъ умный, а простого дѣла не хочешь сдѣлать. Я бы давно поѣхалъ по всей округѣ выспрашивать дворянство…

   — Кто де меня потерялъ, скажите? насмѣшливо и злобно» выговорилъ Аися.— Ну, брось, будетъ объ этомъ… Говори. Какое твое дѣло. А мои дѣла, ни мнѣ, ни тебѣ, ни властнымъ людямъ не разобрать… Вотъ что скажу только, Лева, помни… Коли будетъ мнѣ не подъ силу, я скажуся тебѣ и помочи попрошу… Но ты откажешься.

   — Никогда. Богъ съ тобой…

   — Ну, помни… Откажешься и убѣжишь, бросишь какъ чумнаго. А то и выдашь…

   — Грѣхъ тебѣ такъ сказывать!.. отозвался Самцовъ.— Самъ же таишься и самъ меня, не пробовавъ, Іудой ставишь…

   Аися сталъ разспрашивать пріятеля объ его дѣлахъ. До вечера проговорили друзья, и Самцовъ ушелъ въ горницу свою довольный совѣтами, полученными отъ умнаго друга.

   Аися оперся на подоконникъ и положилъ черную курчавую голову на красивую, небольшую и бѣлую руку, про которую самъ князь говаривалъ, что она дворянская. И какъ взоръ княжны Груни лихорадочно горѣлъ, устремленный на гостей, такъ и глаза Аиси, которые будто впились въ сѣрыя ползущія лохмы облаковъ, тоже по временамъ искрились отъ тѣхъ мыслей, которыя чередой проносились черезъ его голову.

   Странное дѣло, а многіе изъ обитателей Азгара любили проводить время свое молчаливо у окошекъ, выглядывая на свѣтъ Божій. Будто каждому изъ нихъ было душно среди азгарской обстановки — и окно въ садъ, или поле, клочокъ неба синій, или сѣрый, или ночной и звѣздный, манили ихъ взоръ къ себѣ.

   Какъ Надя любила проводить время у окна, такъ же точно и княжна подолгу сидѣла, выглядывая на садъ; точно такъ же Аися въ своей комнатѣ выбралъ любимымъ мѣстомъ окошко. И такъ какъ подъ его окномъ, выходившимъ на дворъ, вѣчно была суета дворни, толпились и проходили, перекликались и перебранивались безчисленные обитатели хоромъ и флигелей, то Аися поневолѣ по цѣлымъ часамъ не спускалъ глазъ съ крыши сосѣдняго зданія. Случалось, что подъ его окномъ затѣвались громкія ссоры, голосило нѣсколько человѣкъ, но Аися никогда не переводилъ глазъ на ссорящихся.

   Самыя важныя событія Азгара давно стали для него мелкими, пустыми и презрѣнными. Онъ уже давно жилъ не жизнію Азгарцевъ съ ея мелкими дрязгами, а своею собственною жизнью, воображаемою, вымышленною. Онъ жилъ своимъ будущимъ, которое твердо, упрямо рѣшилъ создать.

   Въ этой маленькой горницѣ, почти коморкѣ, была прожита и, такъ сказать, закончена цѣлая жизнь, и теперь начиналась новая. Здѣсь уже давно жилъ этотъ нахлѣбникъ безъ рода и племени, найденышъ даже безъ благословенія родительскаго, то-есть безъ креста на шеѣ. Этотъ крестъ, вычурной работой и своею стоимостью послужившій для всѣхъ главнымъ доказательствомъ не простого, а загадочнаго происхожденія Аиси, былъ далеко…

   Нѣсколько времени тому назадъ Аися, стоя у этого же окна среди тихой майской звѣздной ночи, сорвалъ съ себя этотъ крестъ и со смѣхомъ вышвырнулъ за окно. Но этого ему тотчасъ же показалось мало, да и найти могли его крестъ на дворѣ. Аися среди ночи вышелъ, отыскать этотъ крестикъ и вышелъ въ садъ. Тамъ, выбравъ вдалекѣ отъ дома мѣсто, онъ вырылъ ямку, судорожно сжатыми пальцами ткнулъ этотъ крестъ, закопалъ его землей, и затѣмъ разсмѣявшись громко, на весь пустынный садъ, сталъ затаптывать каблуками.

   Еслибы тогда кто среди ночи увидалъ его фигуру и услыхалъ этотъ смѣхъ, то поневолѣ испугался бы. Аися, самъ слегка смутился своего смѣха, и теперь часто вспоминалъ объ этой ночи и объ этой страшной минутѣ своей жизни. Нѣсколько дней спустя, его что-то толкало пойти вырыть крестъ и опять надѣть его, чтобы смыть грѣхъ съ души, покаяться… но однако онъ не пошелъ.

   Теперь, когда случалось ему проходить мимо этого мѣста, онъ косился на него, но удалялся, всегда усмѣхаясь.

   — Тамъ старая Аисина жизнь схоронена! повторялъ онъ каждый разъ.— Тотъ Аися померъ, не воскресишь, да и не надо. А вотъ отъ новой Аисиной жизни много ждите… вы, проклятые!

   Эти послѣднія слова относились ко всѣмъ Азгарцамъ безъ исключенія, и только одно существо мысленно отдѣлялъ найденышъ это всѣхъ остальныхъ.

   Дѣйствительно, въ тотъ день, когда Аися додумался до своего страннаго поступка, о которомъ никто не зналъ, молодой малый будто переродился. Ему стало легче, будто дѣйствительно крестъ, который носилъ онъ и снялъ, былъ тяжелъ для него. Ежедневные черные помыслы, нѣсколько лѣтъ сряду томившіе его, привели его къ поступку, дикому, никѣмъ не подсказанному, своеобразному, отчасти невольному. Но этотъ поступокъ сталъ символическимъ въ его жизни.

   До этого дня онъ былъ среди Азгара отрѣзанный ломоть, одинокъ и будто отринутъ, оттолкнутъ всѣми окружающими, вмѣстѣ съ тѣмъ ниже всѣхъ. Съ этого дня онъ почувствовалъ себя выше всѣхъ, выше самого князя Хвалынскаго. Онъ это знаетъ, онъ въ это вѣритъ, и если въ настоящемъ онъ одинъ это знаетъ, то въ будущемъ и они всѣ узнаютъ. Въ этотъ достопамятный для Аиси день онъ будто окончательно увѣровалъ во все то, что давно шептали ему его горячія, неукротимыя мысли, его наболѣвшее, но пылкое, отважное сердце.

   Давно уже оглянувшись кругомъ себя, раздѣлилъ онъ весь міръ Божій на то, что Господь создалъ, и на то, что люди выдумали. И въ этомъ окружающемъ мірѣ всякій день все больше и больше отпадало мелочей отъ того, что Господь создалъ, и кончилось тѣмъ, что Аися, оглядываясь кругомъ себя, думалъ про все:

   «Это все люди выдумали!»

   Въ этотъ день Аися похоронилъ свою собственную жизнь, выдуманную людьми, ими равнодушно и глупо состряпанную. Онъ далъ слово отвоевать себѣ у окружающаго свое собственное, совершенно иное существованіе силой своего разума, твердаго и яснаго, силой своего сердца, которое подсказывало ему все чаще и все спокойнѣе, что онъ можетъ на него положиться, что оно не дрогнетъ ни передъ чѣмъ.

   Дѣйствуй, не робѣй! Вѣдь это только люди кругомъ, простые люди, глупые, дрянные; а вѣдь ты и сатаны не боишься, его часто вызывалъ! Да и Бога-то боишься ли ты? Вѣдь ты Его радъ бы любить, поклоняться, но боязни Его въ тебѣ нѣтъ. Да и зачѣмъ бояться? Все то, что роится у тебя въ головѣ и на сердцѣ, не есть грѣхъ передъ Нимъ.

   Если теперь Аися бывалъ грустенъ или задумчивъ по временамъ, то все же тоска не давила его такъ, какъ прежде. Онъ вѣрилъ въ исходъ изъ своего положенія, онъ рѣшилъ борьбу съ людьми и началъ ее. И уже всякій день, хотя понемногу, отвоевывалъ себѣ то, что хотѣлъ.

   Именно съ того дня онъ измѣнился въ отношеніи ко всѣмъ Азгарцамъ, начиная съ князя и кончая даже Лаханевымъ и его сынишкой. Князь обращался съ нимъ гораздо ласковѣе и собирался сдѣлать управляющимъ надъ всѣмъ Азгаромъ, дворомъ, селомъ и окрестными деревнями.

   За это же время Аисѣ нужно было для его мелкаго разсчета помирить двухъ враговъ — капельмейстера Бонифачіо съ завидовавшимъ ему и ненавидѣвшимъ его Катценфуртомъ.

   И Аися сдѣлалъ это. Два музыканта, талантливый и бездарный, не разставались теперь ни на минуту. И Аися невольно, встрѣчая ихъ, презрительно улыбался.

   Ему нужно было довести ненависть княжескаго смѣшнаго семейства Урсланъ-Бековыхъ до полной ссоры съ дикимъ, но добродушнымъ Лаханевымъ, котораго князь любилъ и не промѣнялъ бы ни на кого,— и это тоже удалось.

   Урсланъ-Бековъ свирѣпѣлъ на тихаго и безобиднаго Киргиза, когда бывалъ трезвъ, и грозился убить его, когда бывалъ пьянъ, то-есть грозился по цѣлымъ днямъ и легко могъ съ ума сойти отъ одной и той же мысли, вертѣвшейся постоянно въ пьяной головѣ. Стычка между нимъ и Лаханевымъ могла повести къ изгнанію всей княжеской, но нищей семьи изъ Азгара. Это было нужно Аисѣ. Но это было первымъ звеномъ огромной цѣпи ухищреній, изъ которыхъ состоялъ тайный и злостный планъ лиходѣя.

   Все это были мелочи, которыя вели къ главному, чѣмъ жило, чѣмъ билось, подчасъ трепетало сердце Аиси. Чувство не мелкое, а поглощающее его, именно это чувсто заставило его сорвать съ себя крестъ, отречься отъ самого себя и силой воли начать создавать во что бы то ни стало новую жизнь.

   Не сразу самъ понялъ Аися, что онъ любитъ, и безъ ума, безповоротно, на вѣки вѣчные, любитъ на жизнь и на смерть, первое лицо въ Азгарѣ послѣ князя. А умри князь — это лицо будетъ первымъ. Княжна Хвалынская, красавица и наслѣдница громаднаго состоянія!!

   Чтобъ изъ найденыша безъ рода, безъ имени, сдѣлаться вельможей Россійской имперіи, для этого нужно только одно, нужно, чтобы княжна эта полюбила его, Аисю, такъ же крѣпко, какъ онъ любитъ ее. Скажи она одно слово — и черезъ нѣсколько дней послѣ этого слова князя Данилу Родивоныча уже положатъ въ семейномъ склепѣ около отца. И если на плитѣ, скрывающей гробъ Родивона Зосимыча, стоитъ слово «убіенный», то надъ Данилой Родивонычемъ слова этого не поставятъ. Не настолько Аися глупъ, или настолько Аися хитеръ.

   Но полюбитъ ли она его, нахлѣбника, на котораго съ дѣтства привыкла смотрѣть такъ же почти безстрастно и равнодушно, какъ и на всю остальную дворню. Можетъ ли она полюбить его?

   — Конечно мудрено, рѣшилъ давно Аися.— Не могла бы, еслибы мы жили въ столищѣ или даже въ Казани. Но Азгаръ поможетъ мнѣ. Жизнь княжны, которая не краше моей, пожалуй даже горше, эта жизнь ея… поможетъ мнѣ.

   И часто Аися въ своей комнатѣ, или въ саду, или на полѣ, восклицалъ:

   — Только не робѣй, а то все будетъ! Все можетъ человѣкъ! Да кто же помѣшаетъ? Люди глупы, чорта нѣтъ, Господь высоко!

   Съ этими помыслами весь день, иногда и ночь проводилъ Аися въ своей каморкѣ. Сначала онъ безсознательно тосковалъ, боролся даже со своимъ чувствомъ, а затѣмъ оно его побороло, поглотило и подняло на борьбу съ людьми, со всѣмъ Азгаромъ, отъ князя и до послѣдняго двороваго. Достигнуть, сокрушая все на пути, или погибнуть самому — твердо рѣшилъ Аися.

   Понятно, что болѣзнь княжны смущала его теперь, и да ночи неотвязныя мысли продержали у окна.

   На утро Аися проснулся поздно и со смутой на душѣ, будто ждалъ худого, предчувствовалъ… и не ошибся. Въ полдень лакей князя, Андрей, позвалъ его къ барину. Аися удивился и смутился.

  

XXI.

   Чрезъ нѣсколько минутъ въ дверяхъ кабинета князя, выводившихъ не въ залу, а въ корридоръ, появился Аися. Лицо его было далеко не такое, съ какимъ онъ сидѣлъ у себя въ горницѣ. Онъ весело глядѣлъ, особенно простодушно улыбался и яснымъ, кроткимъ и любящимъ взоромъ смотрѣлъ на князя. Это былъ человѣкъ, которому очевидно легко и весело живется, вдобавокъ человѣкъ готовый для своего благодѣтеля на многое, если не на все на свѣтѣ.

   Фигура Аиси даже пріятно подѣйствовала на князя, шагавшаго по кабинету. Онъ еще ни слова не сказалъ ему, а былъ увѣренъ въ успѣхѣ своего новаго, надуманнаго предпріятія.

   — Что подѣлываешь, Аися? вымолвилъ князь такъ ласково и добродушно, словно равный съ равнымъ, что Аися опять слегка смутился.

   Онъ былъ слишкомъ уменъ и проницателенъ, чтобы не смутиться.

   — Ничего-съ. Усовѣщивалъ князя Урсланова. Все злобствуетъ на Ивана Иваныча, солгалъ Аися, давно взявшій за правило не терять ни минуты даромъ въ своихъ бесѣдахъ съ княземъ.

   — И чего ему Лаханевъ дался! разсмѣялся князь.

   — Ужъ право не знаю. Злобствуетъ на него когда трезвый, а впьянѣ лѣзетъ иногда къ нему въ горницы и грозится убить. Какъ бы грѣха не вышло!

   — Ну, Лаханевъ не дѣвка. Въ Пугачевщину самъ не мало народу похѣрилъ… Онъ Урслана, какъ муху, уложитъ.

   — Все-таки не хорошо. Убійство въ хоромахъ…

   — Да, это правда… Поглядывай. Коли не уймется, скажи.

   — Слушаю-съ. Доложу, если опять грозится будетъ.

   — У меня дѣло до тебя, Аися. Давно собираюсь переговорить, да все забывалъ. Дѣло не мое, а твое.

   Князь сѣлъ въ кресло, спокойно сложилъ руки на груди и сталъ смотрѣть мимо Аиси на стѣну, гдѣ висѣло изображеніе монастыря, въ который князья Хвалынскіе считали своимъ долгомъ дѣлать богатые вклады.

   Князь заговорилъ, какъ всегда, медленно и безстрастно:

   — Надо тебѣ, Аися, справить бумаги. Пора уже, скоро твое совершеннолѣтіе. Вѣдь, кажется, скоро тебѣ двадцать одинъ годъ?

   Аися невольно слегка дернулъ головой и голосъ его сразу измѣнился: вопросъ касался больного мѣста.

   — Кто же это знаетъ…

   Но князь не замѣтилъ ни движенія, ни оттѣнка въ голосѣ.

   — Скоро вѣдь твое рожденіе?

   — Я не знаю когда оно было и когда его праздновать, сухо и принужденно разсмѣялся Аися.— Не знаю навѣрно и сколько мнѣ годовъ. Вамъ, Данило Родивонычъ, это вѣдомо.

   — Такъ, конечно. Но считается-то, какъ оно? Вѣдь считаютъ, что тебя Иванъ Родивонычъ нашелъ и сюда прислалъ трехъ годовъ.

   — Сказываютъ, что четыре было мнѣ, пять ли, кто жь это знаетъ?

   — Ну да это все равно. Не въ этомъ году, такъ въ прошломъ было уже двадцать одинъ годъ, а то ужь и больше. Да я думаю, что тебѣ больше, тебѣ на видъ двадцать три легко дать можно. Такъ вотъ видишь ли, пора подумать, какъ бы тебя устроить. Нужно тебѣ бумаги выправить въ Казани дворянскія. За это я берусь, а коли я возьмуся за что, такъ дѣло вѣрное.

   — Покорно благодарю, едва слышно отвѣтилъ Аися.

   — Ну, а потомъ, какъ выправимъ бумаги, будешь ты считаться недорослемъ изъ дворянъ, дворянскимъ сыномъ, надо будетъ тебя въ Казани приписать куда-нибудь. Получишь ты чинъ, хотя бы провинціальнаго секретаря, а то и въ полкъ какой запишемъ, чтобы быть поскорѣй сержантомъ, что ли, мундиръ надѣть. Самъ себя не узнаешь, какъ амуницію прицѣпишь. Ну, а затѣмъ, вмѣстѣ съ этимъ, надо тебя…

   Князь откашлялся, будто поперхнулся… Настолько еще было у него совѣсти.

   Тонкій Аися кашель этотъ замѣтилъ и снова заранѣе смутился.

   — Хочу я тебя вмѣстѣ съ этимъ и женить, выговорилъ князь.

   Аися такъ сильно измѣнился въ лицѣ, что въ первую минуту испугался не того, что услышалъ, а того, что происходитъ съ нимъ, и того, что князь можетъ это замѣтить и онъ выдастъ себя. И въ первое же мгновеніе Аися собралъ всю силу воли, чтобы побороть свой испугъ и хотя бы только наружно успокоиться.

   По счастію князь, сказавъ фразу, которая не сразу могла слетѣть съ его языка, не глядѣлъ на Аисю и не могъ замѣтить того впечатлѣнія, какое слова его произвели на найденыша.

   — Покорно благодарю, выговорилъ наконецъ Аися.— Вы меня всегда отличали и мнѣ благодѣтельствовали, покорно благодарю. Вѣкъ буду за васъ Бога молить.

   Все это произнесъ Аися почти безсознательно, самъ же собирался съ силами, укрощалъ въ себѣ внезапно поднявшуюся бурю, и только думалъ объ одномъ, какъ бы съ самимъ собой совладать.

   Взглядъ князя, перешедшій со стѣны на лицо Аиси, уже нашелъ только остатки бури, но и того было достаточно, чтобы князю удивиться и спросить:

   — Что ты? отчего такъ оробѣлъ?

   — Я ничего-съ, удивился. Покорно благодарю, отвѣчалъ Аися уже своимъ голосомъ, спокойнымъ, съ оттѣнкомъ добродушіи и довольства.— Мудрено, Данило Родивонычъ, гдѣ жъ я невѣсту найду? Кто за меня пойдетъ?

   — Теперь не пойдетъ, но мы, говорю, бумаги справимъ, будешь дворяниномъ и сержантомъ при саблѣ, такъ всякая пойдетъ. Я тебѣ сосватаю, у меня на примѣтѣ есть. А не пойдетъ съ перваго раза, такъ дамъ я тебѣ тысячъ десять, двадцать, такъ пойдетъ небось.

   Князь посмотрѣлъ пристально въ глаза Аиси, чтобы видѣть какое впечатлѣніе произвели на него послѣднія слова и невольно удивился. Десять, двадцать тысячъ,— чего нѣтъ у иныхъ казанскихъ помѣщиковъ, не произвели на Аисю никакого впечатлѣнія?

   — Ты слышалъ? принужденъ былъ прибавить князь.

   — Слышалъ, покорно благодарю, тѣмъ же голосомъ произнесъ Аися.

   — Я тебѣ дамъ денегъ хоть двадцать тысячъ или нѣсколько сотенъ душъ, будешь ты самъ дворяниномъ, почище многихъ что въ околоткѣ. Понялъ ты?

   — Понялъ, Данило Родивонычъ, благодарю отъ всего сердца, но сказываю — мудрено. Гдѣ же выищется невѣста? Въ Казани развѣ искать?

   — А можетъ и здѣсь въ Азгарѣ найдется! усмѣхнулся князь.

   Аися въ первый разъ пытливо и пристально поглядѣлъ въ лицо князя. Онъ начиналъ смутно догадываться относительно источника неожиданной милости князя.

   — Подумай-ка, можетъ быть и самъ догадаешься, кого изъ азгарскихъ могу я за тебя просватать.

   — Простите, князь, совсѣмъ ума не приложу. Если мнѣ быть по вашей милости дворяниномъ, такъ для чего же меня на дворовой и крѣпостной женить?

   — Нѣтъ, она не крѣпостная. Такой глупости я не сдѣлаю.

   — Объ одномъ впередъ прошу, Данило Родивонычъ, пошутилъ Аися,— не губи и отъ княженъ Урсланъ-Бековыхъ уволь.

   — Еще бы! разсмѣялся князь.— Кой чортъ на нихъ женится! И фигурой и нравомъ вѣдьмы. Нѣтъ, я тебѣ выискалъ и сватаю красавицу, такую красавицу, какихъ во всемъ околоткѣ нѣтъ. И дворянка, и добрая, и умная; все у нея есть, и всѣ тебѣ завидовать будутъ до послѣдняго человѣка.

   — Таковыхъ невѣстъ въ Азгарѣ нѣтъ, Данило Родивонычъ.

   И вдругъ какое-то странное, дикое и адски озлобленное чувство заставило Аисю выговорить со смѣхомъ:

   — Таковыхъ невѣстъ во всемъ Азгарѣ — только одна княжна Аграфена Даниловна. Вотъ на ней бы меня женить — славно бы было.

   Князь звонко и добродушно разсмѣялся. Аися въ упоръ смотрѣлъ на сѣрые ястребиные глаза князя и тоже смѣялся! Смѣялся громко и искренно. Но звукъ этого смѣха былъ такой странный, какой рѣдко приходится слышать.

   — Что жъ, вымолвилъ князь,— мною тебѣ нареченная пожалуй все то же что и княжна, и лицомъ не уступитъ ей, и ведена была съ рожденья такъ же, и рода дворянскаго. Ну да что таить отъ тебя, я это дѣло порѣшилъ крѣпко, изъ любви къ тебѣ, и думаю, что никто мнѣ перечить не станетъ. Неужто тебѣ не въ догадку?

   Догадаться было не мудрено, но Аися былъ смущенъ внезапнымъ открытіемъ, которое разбивало въ прахъ цѣлый созданный имъ міръ, и разбивало такъ просто, что въ эти минуты онъ молилъ Бога только о томъ, чтобы скорѣе вырваться изъ кабинета князя.

   — Скажи мнѣ только, хочешь ли жениться?

   — Если на то ваша воля, Данило Родивонычъ, а самъ я и вѣкъ бы не женился.

   — Это пустое. Когда узнаешь, какъ я все дѣло устрою… и въ чемъ будетъ собственно твоя обязанность, чрезъ силу будто добавилъ князь,— такъ отъ радости прыгать начнешь. Но пока не болтай объ этомъ никому. Надо это дѣло обсудить, а сразу нельзя. Боюсь, невѣста будетъ упираться, не сразу ее осилишь. Но только помни, Аися… я тебѣ не все сказалъ… Не все сказалъ!..

   Князь откашлялся. Аися молчалъ.

   — Невѣсту мы вмѣстѣ уломаемъ. Ты ее чувствами своими растрогай… Скажешь, помираю молъ, люблю, усмѣхнулся князь,— бабы на это падки, дуры… Такъ и не смотритъ иная, не примѣчаетъ, а начни ей пѣть ту же все пѣсенку: «полюбилъ, помираю, голову за тебя отдамъ», всякую такую дребедень напоешь — и каждая изъ нихъ повѣритъ и полегонечку сама влюбится… Хотя сначала и артачилась, а тутъ раба покорная. Я это тысячи разовъ въ жизни проходилъ…

   — И завсегда такъ? выговорилъ Аися.— Неужто же стоитъ только всякую дѣвицу смущать этою пѣсенкой, чтобъ она положила гнѣвъ на милость… полюбила?

   — Да. Всѣ онѣ на одинъ ладъ. Сердечко сахарное у бабы… Кто первый подвернулся, спрыснулъ — оно и растаяло…

   — Бываетъ же, Данило Родивонычъ, инако… Ну, гордость что ли, самомнѣнье, мысль повыше хватить… Ну вотъ я къ примѣру влюбился бы въ какую важную барышню въ родѣ хоть княжны Аграфены Даниловны — что жъ тутъ подѣлаешь?.. Пой не пой — ничего не выпоешь!

   И Аися разсмѣялся. Злобой отдавалъ этотъ смѣхъ и сатанинскимъ звукомъ звенѣлъ въ кабинетѣ, но князь не замѣтилъ ничего.

   — Что Груня, что другая какая — всѣ на одинъ покрой. У всѣхъ нашъ братъ на умѣ и на сердцѣ. Коли любитъ кого другого — мудрено совратить бываетъ. А коли сердце не защемилъ еще никто, а годами-то ужь пора бы давно… такъ первый, кто подвернулся, первый на ушко запѣлъ — и прощай! Самъ не отцѣпишься, коли захочешь — такъ ухватится за молодца!

   — И это всѣ? заговорилъ Аися.

   — Всѣ.

   — Ну, если я въ царевну въ какую влюблюся, которая на меня и смотрѣть не хочетъ — гдѣ жь тутъ напѣвать ей?..

   — Сначала слушать не станетъ… Только дольше, да больше возни, а въ концѣ концовъ все то же…

   Аися усмѣхнулся злобно и подумалъ:

   — Спасибо за совѣтъ и обученье.

   Наступило минутное молчаніе.

   — Ну, однако, дѣло-то я забылъ… Я вѣдь не все тебѣ сказалъ… Главнаго не сказалъ. Во-первыхъ, я тебя женю скоро… недѣли черезъ двѣ… прежде чѣмъ бумаги справлю…

   Аися сдержалъ невольное восклицаніе. Онъ думалъ, что время выиграетъ… мѣсяцы пройдутъ и годъ, пока все сладится. А годъ для него что другому десять лѣтъ. За годъ мало-ль дѣловъ можно надѣлать! А тутъ вдругъ совсѣмъ иной оборотъ принимаетъ дѣло. Теперь это не шутка.

   — Какъ же безъ ничего… подъ вѣнецъ… забормоталъ Анся самъ не зная что хочетъ сказать.

   — Я обѣщаю ей, что ты будешь дворянинъ. Мое слово свято, а власть не малая. Деньги тотчасъ же дамъ… Но вотъ видишь-ли, когда я тебя обдарю, ты у меня въ дому будешь. Понялъ ты?

   — Вѣстимо. Но я заслужу… бормоталъ Аися и думалъ: «двѣ недѣли!»

   — Будешь ты въ большомъ долгу, коли будешь по моей милости дворянинъ, сержантъ, богатый помѣщикъ и женатый на красавицѣ-дѣвицѣ, которая не хуже ничѣмъ моей Груни. Отплатить тебѣ надо будетъ по совѣсти. Можетъ-быть и тяжеленько будетъ платить, да что же дѣлать! Даромъ на свѣтѣ ничего не дается! размѣялся вдругъ князь и прибавилъ:— можетъ-быть я тотчасъ же съ тебя уплату попрошу… Понялъ?

   — Все что повелишь, князь… Я вашъ и за всѣ ваши милости въ долгу не останусь. Я вотъ стою теперь и думаю, какъ мнѣ тогда отплатить вамъ, какъ все это негаданно на меня будто съ неба свалится… За этакое дѣло вамъ можно жизнью заплатить! Это вѣдь не прибаутки какія. Тутъ вѣдь вся моя жизнь иначе находится, чѣмъ я полагалъ…

   И глаза Аиси, устремленные на князя, горѣли, а князь и слова всѣ понялъ по своему, и огонь этихъ глазъ объяснилъ восторгомъ благодарности полухолопа.

   — Вдругъ я у тебя твою супружницу взаймы попрошу… послѣ вѣнца?— заговорилъ князь, придавая шутливый оттѣнокъ голосу…

   Знать велика была гордость въ этомъ найденышѣ. Извѣстіе, что его тайный планъ, громадный и почти несбыточный, грозитъ князь сразу уничтожить простою услугой и милостью — женитьбой — слегка смутило его и взволновало. А эти слова владыки азгарскаго… это предложеніе, такое простое, заурядное, повсемѣстное, а въ Азгарѣ даже освященное обычаемъ за сто лѣтъ, извѣстное всей дворнѣ, жены которой всѣ почти прошли черезъ это и ожидаютъ пройти… это предложеніе князя нашло въ Аисѣ, найденышѣ безъ роду и племени, того загадочнаго человѣка съ особыми чувствами и помыслами, отличнаго отъ Азгарскихъ обитателей. Знать сразу, сами по себѣ, помимо воли и сознанія этого безвѣстнаго найденыша, вдругъ сказались и заговорили въ немъ и родъ, и племя, кровь отцовъ и дѣдовъ…

   Аися задвигался, будто зашатался отъ удара. Будто князь ударилъ его со всего маха въ лицо. Сердце замерло — и отъ боли, и отъ стыда, и отъ злобы!..

   Аися, глядѣвшій предъ тѣмъ на князя, опустилъ глаза въ полъ, почти прищурилъ ихъ, боясь, что тотъ пламень, который онъ чуетъ въ нихъ, вырвется и обожжетъ князя, и многое выдастъ, что надо все-таки таить, многое уничтожитъ и его погубитъ и безъ этой женитьбы.

   Лицо его все-таки дрогнуло, не совладѣлъ онъ съ кровью своей, бушевавшею въ немъ. Судорога передернула стиснутыя губы. Но ослѣпленный собственнымъ высокомѣріемъ, князь Хвалынскій принялъ эту судорогу за холопскую услужливую улыбку, за согласіе. нахлѣбника на пустую и заурядную услугу. Онъ, князь, не рѣшался долго высказаться; для него, вельможи, это дѣло щекотливое, дѣло чести дворянской, а что-жь оно для «ихняго брата?» Только поводъ къ усмѣшкѣ или къ обычной въ Азгарѣ прибаутки: «Вамъ на утѣху, намъ въ помочь! Покорнѣйше благодаримъ за труды!»

   — Хоть и не холопъ этотъ Аися, повидимому изъ дворянъ, а посудилъ дѣло попросту, подумалъ князь, и прибавилъ совершенно спокойно и самодовольно, какъ бъ между ними былъ подписанъ договоръ:— если такъ, то ладно. Ступай. Я свое живо обдѣлаю, а ты тогда свое не забудешь. Ступай себѣ. Только до поры до времени ни слова никому. Груня тутъ моя припутается, коли узнаетъ, пожалуй ей это не по нутру будетъ… А мнѣ ее огорчать не охота. Одна она у меня. Мы потихоньку все наладимъ… А если загодя огласится дѣло — Груня непремѣнно припутается. Она у меня горячка! Ступай. Богъ съ тобой.

   — Да, княжна во всемъ этомъ дѣлѣ не посторонняя. Она поневолѣ припутается. Я объ ней больше все и думаю, а остальное все пустяки! выговорилъ Аися черезъ силу, чувствуя, будто какая-то адская незримая сила, самъ дьяволъ, толкаетъ его на игру въ слова съ этимъ самодовольнымъ до неразумія и слѣпоты княземъ.

   Аися вышелъ изъ корридора и будто теперь только понялъ весь ужасъ своего положенія отъ внезапной затѣи князя. Онъ хотѣлъ двинуться, но сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, пошатнулся, вскинулъ руками, какъ бы хватаясь за стѣну, и, приблизясь въ ней, прислонился на мгновенье. Въ первый разъ въ жизни случилось съ нимъ то, что онъ видалъ только на другихъ, то-есть нѣчто въ родѣ обморока. Отъ внутренней бури — туманомъ застлало все предъ глазами, а ноги вдругъ онѣмѣли и не хотятъ держать падающаго тѣла.

   Но тотчасъ могучее чувство злобы на сердцѣ подняло этого человѣка и будто сказало ему: «Полно. Все-таки все въ твоихъ рукахъ. Вѣдь ты же умнѣе его, этого изверга. Ну, подумай и вывернись изъ бѣды».

   И Аися, съ измѣнившимся лицомъ, тяжело переводя дыханіе, все-таки твердыми и ровными шагами прошелъ хоромы и дворъ, вошелъ къ себѣ въ горницу по лѣстницѣ и даже отвѣтилъ что-то по дорогѣ двумъ встрѣчнымъ.

   Но здѣсь онъ вдругъ, будто пьяный, повалился на кровать, и ему показалось, что его горница качается изъ стороны въ сторону.

   Такое простое дѣло, такой простой случай, простая затѣя князя! А онъ, обдумавшій сотни, тысячи помѣхъ и препятствій, но все со стороны самой княжны, разрѣшившій заранѣе стеченіе всякихъ обстоятельствъ и сплетеніе всякихъ случайностей,— о такомъ случаѣ именно и не подумалъ! Его женятъ на комъ-нибудь, эта «кто-либо» пойдетъ въ любовницы къ князю… Да это что! А весь, созданный его сердцемъ міръ, который изъ мечтаній можетъ и долженъ воплотиться и стать дѣйствительностью, изъ сна обратиться въ явь,— сразу рухнетъ и разсыпется въ дребезги.

   — Сказать ему: «не хочу!» онъ выгонитъ изъ Азгара; а не видать «ее», все та же погибель всего. Согласиться! Женатому руки связаны будутъ. Женатый, что ей скажешь, что напѣвать будешь? Женатый и для простой дѣвицы — отрѣзанный ломоть и чужой ломоть, надкусанный. А согласиться жениться и овдовѣть скорѣе… Нѣтъ, все не то… Дальше, мудренѣе, длиннѣе дорога. Да и за что губить неповинную дѣвушку, вмѣсто изверга? Съ него начни, имъ и кончишь. Онъ одинъ, какъ сатана, всему злу причина и начало.

   Аися долго лежалъ и горѣлъ, какъ въ огнѣ. Но въ ту мимуту, когда колоколъ зазвонилъ на дворѣ, сзывая всѣхъ къ обѣду, онъ быстро поднялся на ноги, и только одна злоба была въ немъ.

   — Ладно! Ломай! ломай! Не сломаешь! выговорилъ онъ, дико озираясь и будто обращаясь къ невидимому врагу.— И князь твой не страшенъ мнѣ! На все пойду! И чѣмъ больше онъ предо мной будетъ виноватъ, тѣмъ легче мнѣ его казнить! Мое дѣло теперь уже спасибо не то… Я не злодѣй, я не зачинаю!.. Я себя защищаю отъ вражьяго умысла. Онъ великій и сильный вельможа, а та же труха изъ тѣла и крови. Да, Аися, только не робѣй. Малъ ножикъ, а великія дѣла вершитъ!..

  

XXII.

   Многое знала и понимала княжна Хвалынская, чего бы не слѣдовало ей еще понимать, что рано и грубо коснулось ея дѣвической чистоты, слишкомъ рано разбудило въ ребенкѣ дѣвушку.

   Неприкрытый, будто простодушный развратъ Азгара, гдѣ праздность и беззаботность всѣхъ обитателей содѣйствовала развитію ихъ пороковъ, рано предсталъ во всей своей наготѣ дредъ очами юной и страстной натуры Груни. Ясный и пытливый разумъ дѣвушки скоро разсудилъ, что все окружающее мало согласуется съ тѣмъ, что читала ей по-французски наставница мамзель Оссе, и что съ высоты своего умственнаго величія вѣщаетъ ей отецъ въ своихъ поученіяхъ, и что кротко и простодушно повѣряетъ ей, будто тайну напѣваетъ, будто дѣтскую пѣсенку, ея дорогая пріятельница съ рожденія, Надя Осокина. Имъ тремъ вторила и тетка Городищева… И этотъ міръ Божій, будто вызванный ими и указанный Грунѣ, былъ ясный, свѣтлый, не пугавшій сердца, не волновавшій помысловъ, не смущавшій загадками. Но Азгаръ кругомъ ежедневно, ежечасно говорилъ свое и другое… Простая сердцемъ, Надя будто глаза закрыла или отвернулась и не нашла разлада въ душѣ. Пытливая и пылкая Груня вглядывалась, вопрошала сердцемъ и оставалась безъ отвѣта… Однѣ загадки обступали ее со всѣхъ сторонъ.

   Оставался одинъ исходъ, вѣрить и любить, предаться душой всему посѣянному въ ней и навѣянному отцомъ и Надей, подняться за ними выше Азгара и презирать или сожалѣть Азгарцевъ.

   — Мы и они! раздѣлила княжна весь свѣтъ на двѣ половины, между которыми легла пропасть.— Мы Богомъ взысканные, избранные, просвѣщенные, познавшіе добро и зло… И они, грубые люди, бѣдныя твари… Они званные, но не избранные… Но отъ нихъ зависитъ подняться на нашу высоту ясную, къ Богу близкую, наше дѣло помочь имъ, простирать руку помощи… А намъ снизойти, пасть къ нимъ, уподобиться этимъ жалкимъ людямъ — нельзя. У насъ другія душа и сердце, другія чувства. Мы тоже люди, но другія высшія творенія, а не твари!..

   Такъ проходила жизнь, и у Груни былъ готовый отвѣтъ на многое, готовый ключъ къ разгадкѣ многаго.

   Она относилась къ отцу холодно, даже не знала, любитъ ли его, любовь ли это. Она равно не знала, любитъ ли онъ ее. И да, и нѣтъ. Если любитъ, то по своему… Но зато отецъ стоялъ въ ея помыслахъ на неизмѣримой высотѣ, выше всего и всѣхъ. Если она высокомѣрно ставила себя выше другихъ, то отецъ былъ гораздо выше и дальше отъ нея, чѣмъ она отъ Азгарцевъ. Разумѣется, не будь матери Татарки, она была бы ближе къ нему.

   Это холодное уваженіе пожалуй даже замѣняло въ дочери сердечное, теплое чувство любви къ отцу… Малѣйшій неуважительный намекъ на отца былъ для нея ударомъ въ сердце.

   Послѣ Бога — царица Екатерина II, послѣ нея — князь Хвалынскій… Онъ можетъ быть гнѣвнымъ, злымъ даже, несправедливымъ по отношенію къ этимъ «бѣднымъ тварямъ», какъ она, княжна, къ насѣкомымъ… Не хорошо, но Богъ проститъ… Ужъ очень мелки они! Что такое Лаптевъ, Урсланъ, Бонифачіо и другіе для князя Хвалынскаго? Даже она сама невообразимо выше ихъ только потому, что она его дочь. Разумѣется, тетка Городищева выше ея по роду… Надя Осокина, другъ дѣтства, равна ей происхожденіемъ отчасти, воспитаніемъ вполнѣ, душой лучше ея, чище, добрѣе… Она чуетъ, что способна на худое, злое, предосудительное. Надо ей владѣть собой, чтобъ иной разъ не уподобиться Азгарцамъ, надо все чаще и чаще укрощать въ себѣ многіе порывы… Надѣ и теткѣ Серафимѣ не приходится! Онѣ выше ея, одна родомъ, другая чистымъ сердцемъ. А она все-таки дочь крымской Татарки.

   Княжна тщательно скрывала отъ всѣхъ свою борьбу съ самою собой, какъ страшную и позорную тайну. Отецъ ужаснулся бы, думала она, отринулъ бы ее, еслибъ онъ могъ заглянуть въ ея душу, увидѣть ея иные помыслы, черные, презрѣнные, холопскіе… И тайно, долго продолжалась борьба въ Грунѣ, взиравшей на ту недосягаемую высоту, гдѣ былъ отецъ.

   Но время взяло свое. Разсудокъ развивался, видѣлъ яснѣе окружающее. Князь старѣлъ или опускался волей и терялъ прежнее самообладаніе, энергія тратилась на усиленный гнетъ всего окружающаго, пока самъ онъ разнуздывался… Присутствіе уже не ребенка Груни, а семнадцатилѣтней дочери дѣвицы стѣсняло его, но вмѣсто того, чтобъ умѣрять себя, онъ самодовольно думалъ, что дочь не посмѣетъ помысломъ осудить его. Презрѣніе къ женщинамъ вообще выразилось теперь небреженьемъ къ дочери.

   — Что Груня, что другая какая, сказалъ князь Аисѣ,— всѣ на одинъ покрой, то-есть не стоятъ уваженія мужчины и какъ бы созданы для его забавы въ числѣ прочихъ утѣхъ жизни.

   Когда князь, отчасти отъ распущенности,— праздности и самообожанія, отчасти по сходству Осокиной съ Милушей, понемногу обратилъ на нее вниманіе, затѣмъ влюбился или просто занялся ею на свой ладъ, мысль о дочери стѣсняла его. Все-таки это первый другъ Груни со дня рожденія, сверстница ея, равная ей по воспитанію и общей жизни въ однихъ и тѣхъ же условіяхъ, почти родная сестра ея. Груня обожала Надю и называла сестрой.

   Всякій другой призадумался бы и овладѣлъ бы собой, отступилъ бы отъ страшнаго намѣренія, не сталъ бы терять дочери ради пріобрѣтенія новой любовницы.

   — Да все пустое! Обойдется. Привыкнетъ…

   Это было послѣдствіемъ почти двадцатилѣтней жизни въ Азгарѣ. Прежній князь Данило менѣе обожалъ себя.

   Но князь не предвидѣлъ однако и сотой доли того, что случилось… Грунѣ достаточно было одной вѣсти о намѣреніи отца, только одной угрозы далекой отъ исполненія, и цѣлая буря поднялась въ душѣ дѣвушки… Давно падалъ отецъ въ ея мнѣніи противъ ея воли. Она отчаянно отстаивала свой идолъ въ себѣ самой, но напрасно…

   Случай съ Надей, «ея сестрой Надей», довершилъ однимъ махомъ многое и вызвалъ къ жизни иную княжну, отличную отъ прежней… Но она еще боролась… заболѣла… поднялась и опять боролась, отстаивая отца отъ собственнаго презрѣнія и даже ненависти.

   Тварь! такая же, какъ и всѣ они!.. Или то были все слова? И они, и онъ, и я… всѣ мы равно твари! думала и шептала княжна, волнуясь и день и ночь въ своей горницѣ.

   За эти три дня она все-таки рѣшила отстоять свою Надю или «погубить и себя», какъ бы въ отомщенье отцу за друга дѣтства.

   Въ тотъ день, когда князь вызвалъ къ себѣ Аисю, она прочла на лицѣ найденыша за обѣдомъ тоже что-то новое, страшное и будто имѣющее связь съ ея бѣдой. Весь вечеръ Аися и его страдающее, но озлобленное лицо не выходили у ней изъ памяти.

   Наконецъ, уже около полуночи, пройдясь задумчиво по своей комнатѣ, она вдругъ, вмѣсто того, чтобы лечь спать, накинула на себя съ головой большой платокъ, завязала его узломъ за спиной и выбѣжала изъ горницы. Она прошла чрезъ амфиладу комнатъ до залы съ твердымъ намѣреніемъ, если кто-либо и попадется ей на встрѣчу, не обращая вниманія, выбѣжать на чистый и свѣжій осенній воздухъ.

   Но среди ночи, по приказанію строгаго князя, всякій, кто не спалъ, смирно сидѣлъ въ своемъ углу дома или во флигеляхъ, не смѣя даже громко разговаривать. Дежурные лакеи въ передней, чередовавшіеся всю ночь, не имѣли права спать, не смѣли разговаривать, но не смѣли тоже и бродить по горницамъ.

   Княжна миновала залу, отворила большую стеклянную дверь, тихонько вышла на террасу и спустилась по лѣстницѣ въ темный садъ.

   Когда она очутилась на воздухѣ, во тьмѣ огромнаго и густого сада съ вѣковыми аллеями, и на бѣгу своими крошечными ножками шуршала по желтой листвѣ, уже опавшей на землю, ей стало нѣсколько легче, она стихла духомъ.

   — Что-жъ, Богъ милостивъ, шептала она,— какъ-нибудь все устроится. Можетъ-быть Осокины найдутъ себѣ пристанище въ Казани и уѣдутъ отсюда….

   Глубоко задумавшись подъ наплывомъ тѣхъ мыслей и чувствъ, которыя тѣснились въ ней, княжна безсознательно дала большой кругъ по пустынному саду и вышла нечаянно къ тому мѣсту, которое было отмѣчено особымъ происшествіемъ въ жизни Азгара.

   Это былъ тотъ самый высокій обрывъ надъ Волгой, съ котораго когда-то бросилась въ рѣку первая жена ея отца. Тысячу разъ, конечно, слышала она отъ старожиловъ Азгара, а однажды подробно разсказалъ ей и Агаѳоновъ, какъ съ этого обрыва упала ненарокомъ княгиня Людмила Дмитріевна и затѣмъ была почти чудомъ найдена въ камышахъ, вытащена и приведена въ чувство. Событіе это случилось чрезъ полчаса по возвращеніи князя изъ бунтующаго края, гдѣ онъ усмирялъ Пугачевцевъ. Мужъ съ женой встрѣтились на дорожкѣ сада, никто не слыхалъ, что сказалъ князь женѣ, но обожаемая всѣми княгиня бросилась бѣжать прямо къ обрыву и исчезла въ сѣрыхъ волнахъ широкой Волги.

   Случалось, что Груня, стоя здѣсь подолгу, думала, какъ легко можетъ-быть когда-нибудь безысходная тоска или страшное сочетаніе обстоятельствъ заставятъ и ее броситься отсюда и погибнуть… На этотъ разъ особенно грустно настроенная княжна остановилась на краю отвѣснаго обрыва и долго глядѣла съ выси въ темную глубину мимо бѣгущей Волги…

   Наконецъ она пришла въ себя и, рѣшивъ итти домой, взяла вправо, въ чащу густого орѣшника, чтобы сократить путь и выйти прямо въ аллею. Но попавъ въ чащу среди полной тьмы, Груня тотчасъ зацѣпилась, запуталась и начала настоящую борьбу съ вѣтвями и сучьями, чтобы не только пролѣзть, но хотя бы вернуться назадъ. Въ ту же минуту не вдалекѣ послышались шаги и голоса… Княжна, не желая быть встрѣченною здѣсь кѣмъ-либо, рѣшила обождать и тихонько опустилась на землю…

   Двѣ мужскія фигуры прошли мимо, въ двухъ шагахъ отъ княжны, подошли къ краю обрыва и сѣли на землю. И она вдругъ очутилась какъ въ западнѣ…

  

ХXIII.

   Чрезъ мгновеніе усѣвшіеся надъ обрывомъ тихо заговорили, не подозрѣвая, что на подачу руки отъ нихъ, среди тьмы ночи, укрылась полулежа въ чащѣ кустовъ сама княжна Хвалынская, теперь смущенная, трепетная и боящаяся, что стучащее сердце ея или нервное тревожное дыханіе выдадутъ ее.

   Княжна не могла прійти въ себя отъ случайности самоужасной. Но голосамъ она узнала тотчасъ двухъ друзей Аисю и Льва Самцова. Она будто предчувствовала, что эта встрѣча здѣсь ночью не пройдетъ безслѣдно… И не обманулась. Едва только друзья опустились на землю, какъ Левка вымолвилъ съ участіемъ въ голосѣ:

   — Такъ и не скажешь, кто она такая?

   Аися вздохнулъ и чрезъ мгновенье выговорилъ:

   — Нѣтъ, голубчикъ… Есть такое у всякаго человѣка на сердцѣ, или въ мысляхъ, что не должно языку повѣрять, не должно вслухъ говорить даже самому себѣ, не только другому человѣку. Да и зачѣмъ? Довольно тебѣ знать, что я за нее вотъ хоть тысячу разъ душу свою прозакладаю самому сатанѣ.

   — Зачѣмъ ты все этакія страшныя слова говоришь?

   — Это не слова… Это огнемъ кипитъ и наружу просится. Это чувства такъ себя знать даютъ. Я чувствую, что предстань вотъ сейчасъ врагъ человѣческій, какъ бывало, сказываютъ, въ старину, и скажи мнѣ: «Аися, продай ее мнѣ и я ее тебѣ окручу и дамъ». Я въ тотъ же мигъ къ нему въ кабалу пойду, всѣ клятвы дамъ. Душу на вѣчныя муки предамъ!.. Только здѣсь-то, теперь-то, въ этой-то земной жизни дай мнѣ ее!.. Дай! Дай!

   Слова и въ особенности голосъ Аиси такъ странно прозвучали среди тишины и тьмы ночи, что Груня невольно ощутила какой-то трепетъ во всемъ тѣлѣ.

   — Разскажи по порядку, вымолвилъ Лева послѣ молчанія,— чего же князь хочетъ отъ тебя? Поясни толкомъ.

   — Да что жъ пояснять? Онъ меня хочетъ купить деньгами и дворянскими бумагами. А что жъ я отъ нихъ, другой что ль буду? Тотъ же невѣдомый найденышъ! Не хуже и не лучше. А тамъ хочетъ на своей зазнобѣ женить, чтобы мерзость-то была для людей съ виду почище. Я буду мужемъ-то ея для виду, а онъ настоящимъ.

   — Что жь, вѣдь это всѣ такъ… вельможи, отозвался Самцевъ,— сплошь и рядомъ…

   — Пускай всѣ, да и съ другими холопами, а не со мной… Во-первыхъ, я ни этому извергу, ни другому кому не дамъ своей совѣсти на посмѣяніе, не возьму чужой любовницы себѣ въ жены. Для меня и слово-то самое: жена — святое слово… А второе, какъ же я пойду подъ вѣнецъ съ постылою, которой не люблю, которая меня не любитъ, а идетъ, чтобы только быть его любовницей… А я самъ люблю… Что, люблю? Боготворю другую! И хоть мнѣ вѣкъ ея любви не заслужить и никогда не жениться на ней — да все равно. У меня сердце свободное ее любить всю жизнь.

   — Да, любя одну, жениться на другой, почти грустно выговорилъ Самцовъ,— хуже нельзя! Что жь ты дѣлать хочешь?

   — Все…

   — Что все? переспросилъ Лева.

   — Все… Но не женюся. Лгать, рѣзать, убивать… Все! прошепталъ Аися, такимъ голосомъ, что въ княжну снова ужасъ проникъ.

   — Уходи изъ Азгара. Ты вѣдь не крѣпостной!

   — Не могу… Мое мѣсто здѣсь, пока живъ.

   — Ну, а эта, другая-то… тебя любитъ шибко?

   — Нѣтъ.

   — Совсѣмъ не любитъ… ничего?

   — Ничего! И не знаетъ даже, что я ее боготворю, вотъ какъ только Господа можно боготворить… Она и не помышляетъ…

   — А если узнаетъ? Ты бы сказался… Можетъ и полюбитъ.

   — Скажусь.— она меня все-таки не полюбитъ…

   — Почему?

   — Я для нея холопъ. Вечеромъ въ поминный день я ее каталъ въ лодкѣ и только разъ не удержался… Огонь во мнѣ заговорилъ отъ близости къ ней! Я только глянулъ на нее любовно, и она будто почуяла это и оскорбилась. Сказала, что никогда болѣе со мной не поѣдетъ въ лодкѣ.

   Княжна вся похолодѣла и тихо ахнула, хватаясь за голову, изъ которой какъ бы отъ удара уходило, казалось, сознаніе.

   — Скажи всю правду князю, скажися ему, умоли его, чтобы тебя не губилъ и проси повѣнчать съ тою, что любишь. Князь захочетъ, уломаетъ ее… Тогда и женись.

   — Скажи князю! злобно и громко засмѣялся Аися.— Женись! Да онъ меня за эту любовь забьетъ до смерти или въ Сибирь угонитъ, или живого въ землю зароетъ…

   — Что ты, Богъ съ тобой! воскликнулъ Лева.— Да кто жь это? Вѣдь въ Азгарѣ же она живетъ. Не казанская… наша…

   — Она? вымолвилъ Аися такимъ голосомъ, въ которомъ, сказывалась мука самыхъ разнородныхъ чувствъ.— Она для меня, вотъ говорю, что христіанамъ Господь на небесѣхъ. Нѣтъ, больше Его! Что мнѣ до Господа, коли Онъ безъ вины проклялъ будто меня, коли жизнь моя хуже звѣриной на землѣ, а мученія таковы, какихъ, небось, и въ аду нѣту… Она мнѣ больше Господа. Ей я молюсь… Она мнѣ можетъ все дать, чего Господь не далъ. Однимъ своимъ словомъ она можетъ сдѣлать изъ меня самаго счастливаго человѣка на свѣтѣ. А не хочетъ этого, захочетъ погубить меня — губи! Изъ ея рукъ и смерть красна! Прикажи она мнѣ сейчасъ спрыгнуть и броситься съ этого обрыва, чтобы покончить съ собой… И вѣришь ли, Лева? Никогда я не лгалъ и теперь не лгу. Будь я тысячу разъ проклятъ, если я въ тотъ же мигъ не брошусь! Лучше смерть по ея слову, чѣмъ жизнь съ такими мученьями.

   — Только вѣдь одна въ Азгарѣ и есть, про которую ты не можешь князю повѣдать, заговорилъ Лева.— Онъ самъ до нея, сказываютъ, уже годъ добирается. Осокина.

   — Нѣтъ, Лева. Выше, краше… Осокину я бы тебѣ назвалъ.

   — Такъ кто же? изумляясь отозвался Лева и послѣ мгновеннаго молчанія воскликнулъ: — Богъ съ тобой! Да вѣдь это сама…

   — Молчи! вскрикнулъ Аися и, бросившись со своего мѣста, схватилъ Самцова за плечи.— Молчи! Не смѣй говорить! Нельзя. Сброшу! Утоплю!

   И отъ этого голоса и движенія Аиси, полныхъ огненной страсти и силы, Груня снова едва не лишилась чувствъ. Наступило молчаніе. Только легкій осенній вѣтеръ пролеталъ надъ головами, шелестилъ вѣтвями и, обрывая мертвые листья, посыпалъ кругомъ. Одинъ изъ этихъ листковъ, кружась, упалъ на голову княжны, и она вдрогнула и пошатнулась отъ него, какъ отъ толчка.

   — Ну помни, Лева, твоя жизнь въ моихъ рукахъ! тихо, спокойно, но твердо произнесъ Аися.— Я доболтался… Я себя выдалъ. Смотри же, Лева, я люблю тебя… но не пожалѣю. Не доведи меня до того, чтобы тебя зарѣзать. Ты меня знаешь. Одно твое слово неосторожное,— я тебя зарѣжу.

   — Меня не опасайся! Себя опасайся! Мнѣ не мудрено чужое таить… А ты какъ утаишь? Тебѣ какъ таиться, когда все въ тебѣ ключемъ кипитъ? Случится что особое, и ты выдашь себя, съ головой выдашь. Уѣзжай изъ Азгара. Что тебѣ здѣсь дѣлать? Мучаться? Уѣзжай, не медли.

   Слова Самцова были прерваны сухимъ, звенящимъ смѣхомъ Аиси.

   — Уѣзжай? Такъ какъ же я буду жить, не видя ее! Здѣсь я только этимъ и живъ. Встанешь утромъ и ждешь, пока увидишь, какъ она мимо тебя пройдетъ, и ждешь какъ она взглянетъ и словно съ подаркомъ какимъ уйдешь въ свою конуру. А какъ случится, слово скажетъ — то будни праздникомъ станутъ. А намедни, какъ каталъ ее въ лодкѣ, да могъ побесѣдовать — то этотъ день у меня на долго теперь будетъ свѣтлымъ праздникомъ. Уѣзжай? Покончить все — не надо въ Казань ѣхать. Далеко! Вотъ тутъ съ обрыва ближе и легче… Нѣтъ, Лева, если я соберусь въ путь, чтобъ избавиться отъ мученій, то не въ Казань, не въ Москву… а вотъ отсюда въ матушку Волгу бездонную.

   Друзья молчали и долго длилось это тяжелое молчаніе среди тишины ночи, прерываемой лишь порывами легкаго вѣтерка, или жалобнымъ крикомъ чайки, доносившемся до обрыва съ глубины, гдѣ незримо текла широкая, многоводная рѣка. Одно лишь постоянно и непрерывно слышно было княжнѣ и ясно долетало до ея напряженнаго слуха: то было тяжелое дыханіе этого страннаго человѣка, страшнаго по незаурядному разуму и по твердой волѣ, дававшимъ ему, безродному найденышу, какую-то власть надъ другими, надъ всѣми… даже надъ тѣми, кто могъ его презирать по своему общественному положенію. Наконецъ Аися двинулся и произнесъ совершенно другимъ голосомъ, спокойнымъ, холоднымъ и даже покорнымъ, быть-можетъ покорнымъ предъ тою тайною думой, которая прошла теперь въ его головѣ:

   — Чему быть, Лева, того не миновать. Только бы скорѣе… Пойдемъ-ко…

   Пріятели поднялись и молча удалились съ обрыва. Черезъ нѣсколько минутъ на томъ же мѣстѣ показалась Груня. Руки ея дрожали, глаза словно искрились среди ночи. Она была перепутана и съ ужасомъ озиралась кругомъ себя. Все въ ней было спутано, она сама себя не понимала… Добѣжавъ къ дому и до горницы, она забыла снять платокъ, забыла зажечь свѣчу, и стояла среди своей горницы, вспоминая все слышанное…

   — Аися?! Безродный?! И что сказалъ? Чѣмъ живъ! шептала она будто во снѣ.

   Да, этотъ Аися былъ для нея всегда ничтожествомъ. Не дуренъ, не глупъ, подчасъ забавенъ, но… нахлѣбникъ. И теперь онъ все тотъ же… Но сила могучая того, что сказывалось и звучало въ каждомъ словѣ, которое она слышала на обрывѣ, будто коснулась ее какою-то заразой. Эта сила будто не въ немъ, Аисѣ, а сама по себѣ, властная, неотразимая, и проникла въ ея сердце.

   Эта сила была чѣмъ-то невидимымъ третьимъ, что стала внезапно и самовольно между ней и имъ, и теперь будто слѣдомъ за ней проникло въ ея комнату и стоитъ тутъ пугая, смущая и заставляя трепетать все ея юное, пылкое существо. Княжна не раздѣваясь бросилась на постель, зажмурилась, закрывъ голову руками, и вся то замирала и холодѣла, то горѣла какъ въ огнѣ. Мысли рвались и путались и пуглива бились въ головѣ. То одно, то другое приходило на умъ и смѣнялось новымъ, зароняя все большую смуту въ душу, искавшую исхода, помощи…

   Это третье… это страшное, невидимое, но ясно ощущаемое Груней, было тутъ, съ нею… Оно будто выросло изъ земли тамъ, на обрывѣ, вдругъ,— отъ словъ Аиси. Явилось и стало около нея, и послѣдовало за ней сюда…

   — Что это? Кто это?.. Господи, оборони!.. Избави отъ него!.. Онъ все вызывалъ его на помощь себѣ страшными словами, душу свою ему обѣщая… И вотъ можетъ-быть и впрямь онъ явился на помощь, сталъ около нея и властною рукой поведетъ ее куда захочетъ. Къ нему въ объятья или къ обрыву, въ Волгу…

   Еще тогда, въ лодкѣ, она чуяла что-то около него и нѣсколько мгновеній была въ какомъ-то очарованіи, какъ отъ колдовства, но пришла въ себя и гордо насмѣялась. Но теперь… гдѣ же эта гордость и этотъ надменный смѣхъ? Ея сердце бьется пугливо, будто покоряется невидимкѣ и проситъ пощады, уже не надѣясь на свои силы.

   — Онъ колдунъ. Ему сатана въ помощь…

   И княжна, сама не зная и не помня когда и какъ, очутилась въ углу предъ кіотомъ съ образами и молилась, прося защиты…

   И миръ понемногу снизошелъ въ душу ея.

   Княжна легла, но спала не долго. При первомъ лучѣ солнца она открыла глаза и боязливо оглядѣлась, будто искала въ горницѣ то, что было тутъ ночью…

   — Во снѣ что-ль привидѣлось? Нѣтъ, было, было…Нѣтъ, это все не сонъ, не бредъ… Все въ явѣ было. На обрывѣ, въ саду и здѣсь… Что же это привязалось ко мнѣ?.. Онъ любитъ! Ну что же? Пускай… Безродный!.. Мнѣ-то что же! Для меня онъ все-таки не ровня… Я не могу любить его. А колдовство?.. Пустое… Ночью на безлюдьи померещилось…

   Княжна однако чувствовала, что не можетъ спать. Все, что она нежданно узнала, было слишкомъ изумительно, почти невѣроятно. Такого она не ждала въ Азгарѣ. Отецъ поразилъ ее своимъ ужаснымъ, позорнымъ, злодѣйскимъ замысломъ противъ ея милой Нади… Подставной мужъ оказывается именно онъ, Аися. Еще тогда, при полупризнаніи Нади, она будто почуяла это… Сердце подсказало вѣрно. И всего этого мало! Онъ не хочетъ, не можетъ жениться потому, что любитъ ее. Смѣетъ любить!.. Онъ, найденышъ въ лѣсу, быть-можетъ Цыганенокъ, потерянный таборомъ, посмѣлъ любить ее, княжну Хвалынскую. И чувство ненависти, презрѣнья и гнѣва отъ уязвленной гордости разгоралось въ княжнѣ.

   — Надо бросить и просто не думать объ этомъ дерзкомъ приживальщикѣ. Надо думать о томъ, какъ спасти Надю, дать ей средства уѣхать въ Казань. Капитанъ, по просьбѣ дочери, уже собирается въ городъ поискать мѣста, но онъ не вѣритъ опасеніямъ дочери и прособирается долго. Надо ускорить, дать денегъ. А объ этомъ холопѣ нечего думать…

   Но вдругъ княжнѣ показалось, что это невидимое, то что явилось около нея ночью у обрыва и послѣдовало за ней, стояло будто надъ ней у постели,— что оно и теперь тутъ съ нею и овладѣло ея душой…

   Она теперь уже безъ боязни и трепета, спокойно чувствуетъ это и вдобавокъ ясно сознаетъ свое безсиліе для борьбы.

   Ты можешь ненавидѣть его! слышала она будто голосъ,— но не думать о немъ не можешь. Презирать его не можешь… Его положеніе въ домѣ низкое, но самъ по себѣ онъ выше его и пожалуй равенъ тебѣ! Онъ красивъ, уменъ, дерзокъ и наконецъ въ немъ есть что-то еще, что тебя манило къ нему въ лодкѣ… Говори, что ты презираешь его какъ тварь, что ты оскорблена его любовью… но это все самообманъ, все только слова… Ты, вотъ, княжна Хвалынская, боишься уже теперь встрѣчи съ нимъ за столомъ издали. А если онъ подойдетъ и заговоритъ, ты потеряешься и оробѣешь совсѣмъ… А думать о немъ ты будешь теперь и день и ночь…

   Дѣйствительно, въ этотъ день за обѣдомъ, княжна, садясь за столъ, робко оглядѣлась, но въ числѣ явившихся къ столу Азгарцевъ Аиси не оказалось, и на вопросъ князя о немъ, Агаѳоновъ заявилъ, что онъ уѣхалъ съ Самцовымъ на хуторъ и должно-быть что-нибудь случилось съ ними, отчего они и опоздали къ столу.

   «Случилось? Что?..» подумала княжна и молчала. А вставъ изъ-за стола, она вспомнила, что весь обѣдъ продумала объ Аисѣ.

  

XXIV.

   Вечеромъ въ шесть часовъ начались приготовленія къ концерту.

   Многое, что дѣлалось въ Азгарѣ, иное ежедневно, другое изрѣдка, но все по указу князя — дѣлалось противъ его желанія, какъ бы въ силу закона выше всѣхъ и всего стоящаго, и къ тому же всѣ чуяли, что живутъ и дѣйствуютъ на показъ, ломаютъ «комедь» какъ актеры. Этимъ именно жизнь князя Данилы Родіоновича отличалась отъ жизни его отца и дѣда. Тѣ жили для себя, какъ имъ хотѣлось и какъ казалось удобнѣе и пріятнѣе. Князь Данило ломалъ себя и свою жизнь и свои вкусы ради вельможи Хвалынскаго, котораго самъ въ себѣ почиталъ, высоко ставилъ и считалъ нужнымъ окружать извѣстными аттрибутами. «Noblesse oblige» было его любимою поговоркой, понятою въ узкомъ смыслѣ. Такимъ образомъ многое совершавшееся въ Азгарѣ, что проклинали всѣ его обитатели, было въ то же время до нельзя утомительно или стѣснительно для самого князя и давно надоѣло ему еще больше, чѣмъ самимъ Азгарцамъ.

   Весь этотъ праздный людъ, которому не приходилось заботиться о хлѣбѣ насущномъ, у котораго не было ни малѣйшаго занятія, ни единой заботы хотя бы по хозяйству, такъ какъ всѣ были на всемъ даровомъ и готовомъ, этотъ людъ подчасъ тяготилъ князя. Отъ праздности и сытости нахлѣбники «бѣсились съ жиру», какъ говорилъ Агаѳоновъ. Постоянно бывали въ Азгарѣ исторіи, сплетни, дрязги, ссоры, даже драка и два раза были случаи убійства. А судьей былъ поневолѣ князь. Всѣ шли къ нему. И надо было входить въ разборъ нелѣпыхъ и часто грубыхъ подробностей.

   Испоконъ вѣка, благодаря обстановкѣ азгарской жизни, у всякаго нахлѣбника быстро и широко развивался его прирожденный порокъ. Немногіе жили мирно, и то только тѣ, которые были полулюди, въ родѣ дикаго Лаханева, сумасшедшей святоши Лаптевой или чахлаго музыканта Катценфурта.

   И буйные, и мирные члены придворнаго штата князя равно надоѣли ему уже давно. Часто хотѣлось князю обѣдать съ дочерью наединѣ, но это было невозможно. Это нарушало заведенный порядокъ. Оставить приживальщиковъ отдѣльно обѣдать по квартирамъ не хватило бы прислуги. Часто князю хотѣлось долѣе остаться въ постели, встать позже, но это было невозможно, потому что зала была полна ожидавшимъ его выхода придворнымъ штатомъ. Часто хотѣлось ему опоздать въ церковь, не выстаивать цѣлой обѣдни, но это было невозможно, потому, что священнику разъ навсегда было приказано не начинать трезвонить и не начинать обѣдни, пока не пріѣдетъ князь. Обыкновенно звонарь, стоя на колокольнѣ, не спускалъ глазъ съ сосѣдняго косогора, съ котораго появлялся экипажъ князя, и тогда онъ кидался къ колоколамъ и начиналъ перезванивать. Князь волей-неволей долженъ былъ выстоять цѣлую обѣдню.

   Князь входилъ во всѣ мелочи жизни своихъ нахлѣбниковъ, и всякій обязательно шелъ къ нему со своимъ дѣломъ, какъ бы оно пусто ни было.

   Концерты и домашнія представленія точно также давно надоѣли Данилѣ Родіоновичу. Не только зналъ онъ наизустъ все играемое его оркестромъ, но зналъ даже, въ какой піесѣ, въ какомъ мѣстѣ и какой музыкантъ вретъ и путаетъ. Не будучи музыкантомъ и знатокомъ, но прослушавъ по нѣсколько сотъ разъ какую-нибудь піесу, князь поневолѣ зналъ ее всю наизустъ. Между тѣмъ концерты давались часто и надоѣли до зарѣзу всѣмъ Азгарцамъ. Не бывать же на нихъ, конечно, никто не осмѣливался. Еслибы позволить не посѣщать ихъ тѣмъ, кто не хочетъ, то князь очутился бы въ залѣ одинъ съ дочерью, кавалеромъ де-Премомъ и поэтомъ Лаптевымъ. На этотъ разъ тоже всѣ обитатели лѣниво готовились къ концерту и ворчали, надѣвая лучшее платье ради вечера. Въ шесть часовъ музыканты уже размѣщались со своими инструментами на сколоченной разборной эстрадѣ.

   Люди между тѣмъ зажигали большую люстру и стѣнныя канделябры. Вся зала была уставлена рядами стульевъ, кромѣ перваго ряда, гдѣ стояли кресла и одно совершенно отдѣльно отъ прочихъ, большое и красивое съ высокою спинкой. Это было, конечно, мѣсто самого Данилы Родіоновича.

   Эстрада помѣщалась между дверями въ кабинетъ князя и дверями въ переднюю и такимъ образомъ входившая публика могла легко размѣщаться по рядамъ стульевъ, гдѣ кому указано было сидѣть, а князь, такъ же какъ и княгиня съ княжной, могъ появиться съ противоположной стороны.

   Когда зала была уже полна, все было на мѣстахъ, то публика, вовсе не любившая музыки Бонифачіо, который давно ей надоѣлъ, интересовалась болѣе всего маленькимъ происшествіемъ.

   Во второмъ ряду, гдѣ всегда помѣщалось семейство Урсланъ-Бековыхъ, оставался одинъ стулъ пустымъ. Князь, какъ и всегда, былъ пьянъ. Но обыкновенно ради всякаго представленія или концерта его приводили въ чувство, а затѣмъ дочери кое-какъ доставляли его до мѣста, гдѣ онъ въ полудремотѣ наслаждался музыкой вмѣстѣ съ прочими.

   На этотъ разъ, несмотря на всѣ старанія княженъ и ихъ прислужницъ, несмотря на цѣлое ведро воды, вылитой на князя, онъ какъ чурбанъ лежалъ на полу своей комнаты въ цѣлой лужѣ воды и даже бровью не двинулъ.

   Азгарцы знали, что Урсланъ-Бекову достанется за это отъ князя. Въ другое время ему бы спустили, но теперь весь штатъ долженъ былъ быть налицо ради гостя кирасира.

   Ровно въ семь часовъ появилась княгиня и за ней княжна, и одновременно, предупрежденный Агаѳоновымъ, что всѣ уже на мѣстахъ, вышелъ изъ своего кабинета князь и занялъ великолѣпное кресло. Штейндорфъ, явившись за нѣсколько мгновеній до выхода княжны, занялъ въ первомъ ряду мѣсто около Нади Осокиной и уже успѣлъ, любезничая съ нею, наговорить ей кучу комплиментовъ.

   Штейндорфъ былъ не очень дальновиденъ, но въ нѣсколько мгновеній, которыя прошли съ его прихода до начала концерта, онъ, оглядѣвъ лица главныхъ обитателей Азгара, поневолѣ замѣтилъ опять одни только угрюмыя, опечаленныя или встревоженныя лица. Это окончательно поразило молодого человѣка и заставило призадуматься.

   — Что за странное мѣсто этотъ Азгаръ, думалъ онъ.— Всѣ они будто какіе-то придавленные и пришибленные.

   Княжна была настолько въ возбужденно-тревожномъ состояніи, что оно бросалось въ глаза, и она уже не старалась или не могла переломить себя, чтобы скрыть все, хотя бы отъ отца, который сидѣлъ около нея.

   Надя была просто, тихо и кротко печальна и задумчива. Но въ ея спокойной печали сквозила рѣшимость, самообладаніе. Это было спокойствіе существа, сознающаго свою силу.

   Раза два встрѣтивъ случайно упорный взглядъ князя, говорившій будто: «моя воля — законъ; грусти не грусти!», Надя яснымъ взоромъ окинула его и будто говорила: «веселаго мало, но опаснаго ничего нѣтъ; я не крѣпостная!»

   Семья Лаптевыхъ, тоже въ первомъ ряду, была, казалось, не въ духѣ по мелкой причинѣ. Въ Азгарѣ прошелъ слухъ, что Урсланъ-Бековымъ грозитъ изгнаніе за вѣчныя войны съ мирнымъ Лаханевымъ. А въ такомъ случаѣ дворяне Лаптевы займутъ княжескую квартиру во флигелѣ. Это было разжалованіе и пониженіе. За неимѣніемъ свободнаго мѣста въ службахъ, семья Лаптевыхъ случайно была въ исключительномъ положеніи, помѣщаясь въ трехъ горницахъ самого дома и рядомъ съ аппартаментами самой княжны. Это было среди азгарскихъ придворныхъ важное отличіе.

   Семья Сельцевыхъ была будто озабочена… Въ особенности глубоко задумывалась старуха-бабка. Князь поутру вызывалъ старуху, чтобъ объяснить ей его рѣшеніе. Если помѣщица Дарья Ильинишна Уздальская явится съ дѣтьми искать примиренія съ княземъ, то они, Сельцевы, могутъ оставаться на хлѣбахъ Азгара, получивъ три горницы на верху дома. Если Уздальская останется во враждебныхъ отношеніяхъ къ князю, то онъ не считаетъ возможнымъ призрѣвать у себя ея близкую родню…

   — Тогда ступайте къ ней на хлѣба, если ихъ у нея хватитъ на всѣхъ! рѣшилъ князь.

   А Уздальская, хотя бы и желала, не могла взять на свое содержаніе четыре души родственниковъ. И теперь Сельцевымъ приходилось умолять Дарью Ильинишну примириться съ азгарскимъ царькомъ, который когда-то почти до смерти засѣкъ ея мужа розгами у себя на дворѣ. Или же семья дворянъ, дошедшая до крайней нужды, должна была окончательно итти съ сумой просить милостыню…

   Теперь старушкѣ Сельцевой, конечно, было не до музыки и сочиненій Бонифачіо. Она задумчиво и озабоченно поглядывала на своихъ красивыхъ, родовитыхъ и нищихъ внучатъ, двухъ дѣвицъ и юношу, которымъ тоже теперь сообщилась угрюмость бабушки.

   Де Премъ, сидѣвшій равно въ первомъ ряду, былъ тоже унылъ и озабоченъ, хотя въ этомъ не князь былъ, конечно, виноватъ, а событія во Франціи и послѣднія вѣсти оттуда.

   Штейндорфъ оглядѣлъ и другіе ряды, и тамъ были больше все скучныя лица, хотя просто отъ необходимости насильно слушать музыку. Только одно лицо, около офицера, во второмъ ряду, поразило его своею оригинальностью и своимъ быстро смѣняющимся выраженіемъ… По лицу этому, красивому и умному, будто молніей, полосами, мгновенно проходили то веселое и добродушное выраженіе, то грустно-озабоченное, злобно-задумчивое.

   — Что бы это значило? подумалъ офицеръ и наконецъ догадался. Человѣкъ этотъ улыбался безпечно, когда кто-либо изъ перваго ряда оборачивался и могъ видѣть его, а затѣмъ лищо его снова принимало прежній суровый видъ.

   — Онъ притворяется веселымъ, а на душѣ у него чернѣе чѣмъ у кого-либо!.. рѣшилъ Штейндорфъ.

   И этотъ человѣкъ, котораго онъ уже видалъ за обѣдомъ, теперь заинтересовалъ его. Послѣ второй піесы, сыгранной оркестромъ, которой Нѣмецъ не слушалъ, тоже озабоченный теперь… но вопросомъ: «почему всѣ кажутся озабоченными и печальными?», онъ среди антракта всталъ, перешелъ къ княжнѣ и спросилъ ее:

   — Кто этотъ молодой человѣкъ, княжна?

   — Который?..

   — А вотъ четвертый отъ края, красивый…

   Княжна взглянула по направленію ей указанному и, быстро окинувъ взоромъ сидѣвшихъ тамъ, глянула на этого «красиваго» и «четвертаго».

   Штейндорфу показалось, что выраженіе лица дѣвушки сразу измѣнилось, стало темнѣе и холоднѣе, а затѣмъ княжна подняла на него яркіе глаза и гордо, почти надменно произнесла:

   — Почему вы у меня это спрашиваете?

   — Такъ… смутился Штейндорфъ при неожиданномъ оттѣнкѣ голоса княжны. И онъ прибавилъ наивно и добродушно:— Васъ это обидѣло?.. Извините… Я не понимаю. Я просто спросилъ… такъ… отъ нечего дѣлать… Извините меня…

   Княжна смутилась и вспыхнула. Она сама себя выдала…

   «На ворѣ шапка горитъ», пришло ей на умъ. Она уже собралась отвѣчать, но офицеръ, изумляясь и недоумѣвая, отошелъ на свое мѣсто и сѣлъ.

   — «Какъ это глупо. Что онъ подумаетъ?» заволновалась Груня.

   — «Что за странные люди!» думалъ Штейндорнъ: «Или у нихъ тутъ тайна какая общая отъ меня одного? Убили они что ли кого поутру и трупъ скрыли вотъ тутъ подъ эстрадой музыкантовъ!» началъ Нѣмецъ острить про себя.

   Въ слѣдующій аптрактъ офицеръ снова поднялся, какъ и многіе другіе, и, перейдя шага четыре, подошелъ къ князю и сталъ, конечно, хвалить домашній оркестръ царька. Затѣмъ Штейндорфъ спросилъ князя, можетъ ли онъ довѣрить важный пакетъ, приготовленный имъ для посылки въ Петербургъ, ѣдущему въ Казань капитану Осокину. Князь широко раскрылъ глаза и изумленно поглядѣлъ на офицера.

   — Я только до Казани попрошу его доставить и передать въ канцелярію губернатора, замѣтилъ Штейндорфъ и подумалъ: «Вѣдь не въ Петербургъ же я его пошлю гонцомъ!»

   — Господинъ капитанъ ѣдетъ развѣ въ Казань? спросилъ князь, и голосъ его такъ странно прозвучалъ, что Штейндорфъ еще болѣе удивился.

   — Онъ мнѣ сказалъ…

   — Одинъ или съ дочерью?

   — Съ дочерью, кажется… А право не знаю… Позвольте, я сейчасъ спрошу у нея… любезно двинулся офицеръ.

   — Стойте! воскликнулъ князь, и губы его дрогнули.

   Штейндорфъ опѣшилъ и невольно замеръ на мѣстѣ.

   — Оставьте… я самъ… Оставьте! проговорилъ князь, видимо и съ трудомъ сдерживая гнѣвъ. И тотчасъ же заговорилъ о талантѣ Бонифачіо.

   Штейндорфъ, изумленный, даже не слушалъ словъ князя, а думалъ: «Что это за дьявольщина! Ей Богу, подъ эстрадой трупъ тайно убитаго ими! Каковы люди, которымъ, что ни скажешь, они или бѣсятся, или оскорбляются! Должно-быть въ самомъ дѣлѣ что-нибудь здѣсь случилось за это время».

   Концертъ прошелъ такъ же томительно, какъ и именинный обѣдъ. Въ антрактахъ между піесами раздавался легкій говоръ голосовъ въ заднихъ рядахъ. Князь не только допускалъ эту вольность при концертахъ и представленіяхъ, но и на это былъ данъ строжайшій приказъ обывателямъ Азгара; «Въ антрактахъ не сидѣть молча, дурнями, а бесѣдовать сосѣду съ сосѣдомъ, не громко, но вольно, якобы князя и не было по близости. Но коли насморкъ или перхота приключится — уходить вонъ».

   Подъ конецъ концерта былъ сыгранъ нѣмецкій маршъ, вновь разученный въ честь Штейндорфа, но и его знали Азгарцы наизусть, вспомнили и не оживились. Только въ девять часовъ ожили всѣ и поспѣшно повалили вонъ изъ залы, радуясь окончанію наслажденія музыкой. Въ передней, на дворѣ и во флигеляхъ раздавались веселые голоса: «Отбыли! Авось на долго? Ну ужъ Бонифачья! Дьяволъ! тянетъ, тянетъ… Всю душу вытянулъ!»

   Штейндорфъ, подъ вліяніемъ того же концерта и публики, рѣшилъ тотчасъ, что съ него достаточно удовольствій и развлеченій Азгара. Онъ положилъ на утро же отблагодарить князя, проститься и уѣхать къ брату Паппенбергу, гдѣ обстановка была менѣе пышная, менѣе любопытная, но гдѣ дышалось вольнѣе, всѣмъ жилось легче, спокойнѣе и все смотрѣло привѣтливѣе.

   Молодой человѣкъ на слѣдующее утро уложилъ свои вещи, и около полудня, объяснившись вновь съ княземъ по поводу дѣла, ради котораго пріѣзжалъ, заявилъ о своемъ отъѣздѣ.

   Князь удивился поспѣшности гостя и остался видимо недоволенъ. Онъ думалъ угостить его представленіемъ своихъ домашнихъ артистовъ и танцами, причемъ похвастать Матреной Ильинишной Шереметевской.

   Князь сталъ холодно и все-таки свысока уговаривать офицера погостить еще, но Штейндорфъ дипломатически заявилъ, что боится долгимъ молчаніемъ навлечь на себя гнѣвъ Шешковскаго, что ему нужно скорѣе отписать о князѣ, а для этого необходимо справиться съ нѣкоторыми бумагами, которыя онъ оставилъ у брата. Князь догадался, что Нѣмецъ сочиняетъ…

   «Ну, чортъ съ тобой!» подумалъ князь. Однако прощаясь онъ все-таки не утерпѣлъ и прочелъ маленькое нравоученіе юному кирасиру, относившееся не прямо къ нему, а къ его начальнику:

   — Вы отпишите Шешковскому, хотя бы и отъ моего имени, что помимо меня нѣтъ на свѣтѣ ни единаго князя Хвалынскаго, и это онъ долженъ бы знать, ибо всякій чиновникъ, служащій въ государствѣ и зарабатывающій себѣ сею службой хлѣбъ насущный, долженъ знать наизусть первѣйшія дворянскія фамиліи… Есть у меня только одинъ братъ, но онъ монахъ на Аѳонѣ, вотъ уже скоро двадцать лѣтъ, какъ постригся и носитъ другое имя, и не именуется ни княземъ, ни Хвалынскимъ. Сына и взрослаго я не имѣю. Этой радости Господь мнѣ не далъ. Во вторыхъ, объясните, что моихъ писемъ у Новикова не было, а находящіяся въ слѣдственной коммиссіи — подложныя! Въ третьихъ, прибавьте ему отъ меня совѣтъ, что преслѣдовать, ссылать или сажать въ крѣпость такихъ людей, какъ Новиковъ, Радищевъ, Лопухинъ, Княжнинъ, значитъ срамить… да не себя!… чортъ съ нимъ!

   Князь запнулся и прибавилъ:

   — Да, скажу, хотя оно кажется вамъ удивительнымъ. Господинъ Шешковскій пятнаетъ собой царствованіе нашей пресвѣтлой государыни.

   Чрезъ часъ Штейндорфъ выѣзжалъ уже изъ вотчины князя Хвалынскаго. Въ верстѣ Нѣмецъ оглянулся на огромныя хоромы съ флигелями и службами, утопающія въ чащѣ столѣтняго сада, и выговорилъ улыбаясь:

   — Да, Азгаръ… Любопытное мѣсто! Царекъ?

   Нѣмецъ покачалъ головой и прибавилъ:

   — А что если мнѣ придется снова пріѣхать сюда съ порученіемъ пригласить этого царька съ собой въ Петербургъ, только не на балъ во дворецъ и не на вечеръ въ Эрмитажѣ!

  

XXV.

   Въ сосѣдствѣ съ Азгаромъ и почти рядомъ съ нѣмецкою колоніей или селомъ Сокольскимъ Паппенберга была хорошо извѣстная вотчина Андреевская. Когда-то это былъ отдѣльный хуторъ на опушкѣ лѣса и близъ заливныхъ луговъ, съ небольшимъ домомъ. Хуторъ былъ устроенъ Андреемъ Уздальскимъ не столько изъ хозяйственныхъ соображеній, сколько изъ привычекъ распущенной жизни, которую онъ велъ. На этомъ хуторѣ были огромные запасы собираемаго ежегодно сѣна и ежегодно жила тутъ, какъ бы въ заключеніи, какая нибудь «женка» или наложница Уздальскаго. И эти женщины чередовались и смѣнялись, уступаемыя пріятелямъ или просто продаваемыя знакомымъ въ Казани — такъ же какъ и запасы сѣна.

   Когда Христіанъ Штейндорфъ переѣхалъ съ семьей въ купленное Сокольское, Уздальскій поневолѣ поселился въ своей Андреевкѣ.

   Все это было въ развалъ Пугачевщины. И здѣсь именно, въ этой Андреевкѣ, возникла у развратнаго человѣка мысль возмутительно поступить съ княгинею Хвалынской, своею бывшею невѣстой. А исполненіе замысла его погубило…

   Отсюда именно увезъ его силой князь Данило Родіоновичъ и нещадно отомстилъ врагу у себя, на дворѣ азгарскихъ хоромъ, въ присутствіи всей дворни. Богъ вѣсть, какъ пережившій истязаніе, дворянинъ Уздальскій, отъ искры чести или стыда, которая еще была въ немъ, или изъ другихъ какихъ побужденій, немедленно по выздоровленіи бросился въ Пугачевщину въ качествѣ приверженца самозванца. Прежняя его жизнь съ ея обстановкой была уничтожена и разореньемъ, и позоромъ; надо было начинать иную, новую… или погибнуть.

   Когда самъ Пугачевъ явился въ окрестностяхъ, Уздальскій принялъ его съ хлѣбомъ-солью… А затѣмъ тотчасъ послѣдовалъ за нимъ въ чинѣ генерала.

   Въ одной изъ послѣднихъ лихихъ битвъ пугачевцевъ съ правительственными войсками, при урочищѣ Сенниковая Ватага, Андрей былъ взятъ въ плѣнъ и, какъ дворянинъ, тотчасъ увезенъ въ Москву, въ главную слѣдственную коммиссію.

   По усмиреніи мятежа, дѣдъ Андрея, именитый вельможа и уже не «фрондёръ» какъ прежде, всячески сталъ хлопотать за пугачевца.

   Артемій Никитичъ Соколъ-Уздальскій, попавшій даже въ военноначальники вмѣстѣ съ Панинымъ для усмиренія мятежа, былъ снова въ милости у царицы, многое ему простившей, и могъ помочь Андрею.

   Онъ умолялъ государыню затушить дѣло не ради любви къ распутному и разоренному родственнику, а ради «стыда и угрызенія для всей фамиліи», которой онъ былъ старшимъ представителемъ.

   Сначала государыня обѣщала. Но затѣмъ оказалось, что пребываніе Уздальскаго въ качествѣ генерала въ войскѣ Пугачева было настолько извѣстно всему казанскому дворянству, что скрыть уже ничего было нельзя, а мирволить и прощать государственнаго преступника — «прямо соблазнъ всѣмъ сословіямъ» и несправедливость.

   Андрей долженъ былъ быть казненъ вмѣстѣ съ другими, но его помиловали и, лишивъ дворянства, сослали въ Якутскъ, гдѣ чрезъ полгода онъ и умеръ отъ развившейся въ пути чахотки.

   Извѣстіе о смерти Уздальскаго застало его вдову въ устроенной уже деревнѣ Андреевской. Дарья Ильинишна, вскорѣ послѣ усмиренія бунта, похоронила своего старика отца, генерала Сельцева, и средства ея нѣсколько улучшились, такъ какъ отъ отца досталось ей сто душъ. Кромѣ того, Артемій Никитичъ лично доложилъ царицѣ о судьбѣ, постигшей воеводу генерала по милости усмирителя, скорохвата князя Хвалынскаго.

   Не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что старикъ «выпоротый воевода», потому что «свои своихъ не познаша», умеръ отъ вынесеннаго имъ истязанія.

   Государыня отъ рапорта Артемія Никитича пришла въ негодованіе, но затѣмъ и посмѣялась невольно при разсказѣ, какъ ея воеводу разыскали солдаты въ огородѣ съ капустой, привели и высѣкли, принявъ за Пугачевца. Дочери однако приказано было выплатить десять тысячъ за то, что отецъ генералъ пострадалъ на службѣ.

   Дарья Ильинишна, собравъ всѣ крохи, заставивъ Штейндорфа судомъ доплатить себѣ остальныя деньги за Сокольское, кончила тѣмъ, что устроилась если не богато, то безбѣдно.

   Въ Андреевскомъ зажило полтораста душъ въ новыхъ избахъ и явилось съ десятокъ дворни, отчасти изъ «приписныхъ», то-есть кочующихъ дворовыхъ, у которыхъ господа пострадали въ бунтъ, или были убиты, или пропали безъ вѣсти, или разорились.

   Извѣстіе о смерти мужа не только не опечалило Дарью Ильинишну, но даже отчасти успокоило, если не обрадовало. Она боялась, что когда-нибудь простятъ мужа, и онъ снова вернется изводить ее, проматывать кое-какъ устроенное состояніе. Добродушная, кроткая и не дальняго ума женщина имѣла поводъ глубоко и сильно ненавидѣть и презирать мужа.

   — Теперь я хоть по крайности молиться за его душу могу, сказала она, получивъ извѣстіе о смерти Андрея.

   Дѣйствительно, до тѣхъ поръ Дарья Уздальская не могла равнодушно вспоминать о мужѣ, не могла почти слышать имени его. На языкѣ ея не было другого эпитета мужу, какъ «предатель».

   Трудно было бы дѣйствительно найти человѣка болѣе виновнаго предъ своею женой. Поступокъ Андрея во время Пугачевщины съ некрасивою, не любимою, но все-таки молодою женой, съ которой онъ незадолго предъ тѣмъ обвѣнчался, выходилъ изъ ряда вонъ по своей жестокости и гнусности. Можно было подумать, что Уздальскій отъ истязанія на дворѣ азгарскихъ хоромъ хотя и выздоровѣлъ, но лишился разсудка. И вотъ этого поступка не могла ему простить добродушная Дарья Ильинишна, тѣмъ болѣе, что послѣдствія этого гнуснаго дѣла были хотя и совершенно естественны, но совершенно не ожиданны. Самъ Уздальскій, вѣроятно, не предвидѣлъ ихъ.

   Когда Пугачевъ явился въ Андреевское и остановился со свитой въ домѣ Уздальскаго, начались конечно пиры въ честь самозванца и его наперсниковъ. Андрей съ перваго же дня объявилъ свое рѣшеніе слѣдовать за «государемъ Петромъ Ѳедорычемъ» на Москву…

   Однажды вечеромъ послѣ ужина, когда Уздальскій въ десятый разъ повторялъ во хмѣлю, что «кладетъ животъ и все достояніе за царя», Пугачевъ тоже веселый всталъ изъ-за сытнаго ужина и вдругъ объявилъ полушутя, что «животовъ» у него много, цѣлая армія, и денегъ еще того больше, ибо все россійское, что будетъ лежать по пути на Москву — все его, царское достояніе…

   — А вотъ потѣшь царя, прибавилъ онъ.— Женкой одолжи до завтрева. Пока мои съ обозомъ подойдутъ. А коли тебѣ не желательно, не надо. Неволить тебя согласьемъ не буду… Самъ возьму ее.

   И въ ту же ночь несчастная Дарья Ильинишна стала наложницей самозванца. Мужъ слышалъ ея вопли, прибѣжалъ, поглядѣлъ… и, махнувъ рукой, вернулся въ свою горницу.

   Три дня пробылъ самозванецъ въ Андреевскомъ, поджидая отставшаго съ отрядомъ Чумакова, и все время, за исключеніемъ попоекъ, проводилъ съ Дарьей Ильинишной. Онъ обращался съ ней кротко и ласково, насколько могъ и умѣлъ.

   Онъ разспрашивалъ полуобезумѣвшую отъ отчаянія женщину объ ея родныхъ, ея молодости, и презрительно относясь къ ея мужу, который перешелъ на его сторону, бранилъ его «дворянчишкой», дряннымъ отродьемъ, себя же откровенно называлъ казакомъ.

   Благородный дворянинъ далъ бы себя повѣсить, а не ползалъ бы въ ногахъ у казака самозванца, разсуждалъ онъ.

   Некрасивая, но порядочная женщина очевидно полюбилась Пугачеву, и онъ даже уговаривалъ ее бросить подлаго мужа и послѣдовать за нимъ въ Москву въ свитѣ его жены, императрицы Устиньи Петровны.

   За эти три дня Уздальская, казалось, была лишена разсудка и памяти. Она только смутно понимала, что мужъ предалъ ее въ руки этого казака-самозванца, она знала, что онъ могъ бы бить ее, даже зарѣзать, но обходиться мягко. Все, что она видѣла, слышала и чувствовала, все представлялось ей какъ бы сквозь туманъ униженія, оскорбленія, попранной женской стыдливости и поруганной дворянской чести.

  

XXVI.

   Когда Пугачевъ двинулся далѣе, а мужъ послѣдовалъ за нимъ, и все въ Андреевскомъ стихло и успокоилось, Дарья Уздальская съ трудомъ пришла въ себя. Въ первыя минуты она готова была наложить на себя руки. Образъ казака, не трезваго, грязнаго, съ его отвратительными мужицкими ласками, съ поцѣлуями пьяныхъ губъ, съ кабацкими шутками, преслѣдовалъ ее и днемъ и ночью. Но это было только началомъ ея нравственныхъ мученій, а ежечасная пытка изо дня въ день ждала ее еще впереди, и на цѣлые годы, пока сердце не примирилось съ выпавшею долей, или устало страдать и покорилось. Само себя стало обманывать и утѣшать русскою поговоркой: «Видно такъ Богу угодно».

   Прошелъ мѣсяцъ послѣ ухода дикой орды изъ Андреевскаго, и много слезъ пролила Дарья Ильинишна, усердно посѣщая храмъ и горячо молясь… И вдругъ вмѣсто забвенія тѣхъ позорныхъ дней, когда судьба бросила ее въ объятія дикаго казака, она внезапно узнала, почувствовала съ оцѣпенѣніемъ ужаса и отчаянія, что она будетъ матерью. Ребенокъ отъ него? Отъ мужика! Отъ острожника! Мало того… отъ изверга и душегуба, упившагося кровью, которую онъ пролилъ въ цѣлой полъ-Россіи.

   Между тѣмъ соннѣнія быть не могло. Когда-то, послѣ замужества ея, Уздальскій не болѣе двухъ недѣль обращалъ, вниманіе на свою молодую жену, и такъ какъ женился на ней ради уязвленнаго самолюбія послѣ отказа Кречетова и выхода замужъ Людмилы, то и понятно, обращался съ женой только прилично и былъ мужемъ ея… будто по приказанію по неволѣ, нехотя… Но чрезъ двѣ недѣли уже снова появилась у Андрея новая «женка» изъ Мордовокъ, а некрасивая и болѣзненная Дарья Ильинишна стала покинутою женой, которой какъ-бы изъ милости позволилъ мужъ остаться въ усадьбѣ, чтобы вести хозяйство. Бѣдная женщина еще не успѣла вполнѣ испытать радостей супружеской жизни, а уже все было у нея отнято. Она стала одинока…

   Единственное утѣшеніе находила она въ томъ, чтобы заниматься воспитаніемъ пасынка Артемы, который со смертью Городищевой и Парани снова былъ взятъ Андреемъ, но снова, какъ и прежде, онъ не обращалъ никакого вниманія на сына, отъ первой жены.

   Такъ прожила молодая женщина нѣсколько мѣсяцевъ въ одномъ домѣ съ Андреемъ, который мало видѣлся съ ней, не говорилъ даже и, наконецъ, однажды приказалъ ей сидѣть безвыходно у себя въ горницѣ вмѣстѣ съ Артемой, чтобы не «мозолить» ему глаза своею унылою и невзрачною фигурой. Немногочисленные наперсники и прихлебатели уже разорившагося барина обращались съ нею грубо, преслѣдовали оскорбительными предложеніями «утѣшиться» такъ же, какъ утѣшался ея мужъ, или же дерзко въ глаза называли ее «дѣвица-вдова».

   Во время опасной болѣзни мужа, послѣ истязанія его на дворѣ Азгара, Дарья Ильинишна не отходила отъ постели мужа, и быть-можетъ ей одной обязанъ онъ былъ возвращеніемъ къ жизни.

   Но едва пришелъ онъ въ себя, могъ сознательно оглянуться и понять свое положеніе обезчещеннаго дворянина, какъ тотчасъ же удалилъ отъ себя постылую жену.

   Оправившись вполнѣ, Уздальскій сталъ собираться совсѣмъ прогнать жену изъ дома, вмѣстѣ съ ея любимцемъ Артемой… Но появился самозванецъ и взялъ, забавы ради, несчастную покинутую мужемъ женщину!

   Сомнѣваться теперь въ томъ, что она стала матерью отъ дикаго казака, а не отъ законнаго мужа, было невозможно… Не только сама Дарья Ильинишна, но всѣ немногіе домочадцы и тѣ поняли…

   Отъ ежечасныхъ мученій при этомъ роковомъ ударѣ Уздальская заболѣла и была долго при смерти, молила Бога избавить ее отъ грѣховнаго и ужаснаго чада, или прибрать и ее къ себѣ.

   Но судьба была неумолима. Дарья Ильинишна поднялась на ноги, выздоровѣла и даже чувствовала себя сильнѣе, чѣмъ прежде. День рожденія на свѣтъ перваго ея, но заранѣе ненавистнаго ребенка, хотя былъ еще далеко, но былъ будто рѣшенъ безповоротно судьбой. Она это чувствовала…

   Зимой узнала Уздальская, около масляницы, что самозванецъ, который ласкалъ и миловалъ ее «вотъ въ этой самой горницѣ», четвертованъ въ Москвѣ, на Красной площади, а голова и руки его развезены и выставлены напоказъ по разнымъ заставамъ столицы. А тотъ звѣрь и душегубъ, то изчадіе ада, позорно страшную мзду пріявшее,— отецъ этого существа, что носитъ она…

   Случалось несчастной женщинѣ временно мѣшаться въ мысляхъ, и она надѣялась, даже молила Бога, что если Онъ не хочетъ взять ее, то оставить на землѣ лишенную разсудка, чтобы не знать, не сознавать своего ужаснаго положенія.

   — Пускай я въ мысляхъ спутаюсь. Забуду.. Забуду все…

   Но и эта молитва видно не угодна была Богу. И роковой день приближался.

   Лѣтомъ въ усадьбѣ Андреевской въ темную, бурную ночь, подъ гулъ грозового ливня, при грохотавшемъ громѣ и сверкавшей въ окнахъ молніи, явился на свѣтъ ребенокъ, чадо того, чье имя для многихъ православныхъ на Руси еще звучало однородно съ именемъ антихриста и на вѣки осталось символомъ убійствъ и разрушенія.

   Въ ту же ночь молнія упала на деревнѣ и убила женщину съ двумя дѣтьми. Пожаръ отъ «небеснаго огня» уничтожилъ пять дворовъ. А на Андреевской мельницѣ прорвало плотину отъ напора воды и унесло въ волнахъ всѣми любимаго старика-мельника, трупъ котораго нашли чрезъ недѣлю за три версты отъ деревни.

   Родильница промолилась въ постели всю ночь и утро.

   Много разъ казалось ей, что она умираетъ, и она искреино, даже сладостно вкушала воображаемое ею приближеніе смерти… Но въ полдень слѣдующаго, яркаго и чуднаго майскаго дня мать пришла въ себя отъ дремоты.

   — Что жь? Взгляните на малютку-то… услышала она, голосъ повивальной бабки.

   И мать устремила на женщину взглядъ, полный чувства трудно объяснимаго. Взглядъ полный и горя, и ужаса, и ненависти… и вмѣстѣ съ тѣмъ мольбы, чтобы Господь хоть теперь помиловалъ ее и младенца. Ужь если родился онъ на свѣтъ, то пусть будетъ — младенцемъ-человѣкомъ, а не изчадіемъ, не чудищемъ…

   Дарья Ильинишна была глубоко убѣждена, что она носила и родила не простого ребенка, а какого-нибудь страшнаго урода.

   Чрезъ минуту около матери, измученной и томившейся духовно полыхъ девять мѣсяцевъ, была маленькая хорошенькая дѣвочка, съ большими, широко раскрытыми глазками, будто съ изумленіемъ взправшими на міръ Божій.

   Мать взяла ее и зарыдала надъ ней. И какіе помыслы какія чувства потрясли все ея существо въ это мгновеніе — одинъ Богъ можетъ знать. Кто зарыдалъ: оскорбленная ли женщина или счастливая мать, она сама не знала и не могла бы сказать.

   Это крошечное существо будто говорило ей своими глазками:

   — Я не виновата! Я ничего не знаю. Куда я пришла? Откуда? Зачѣмъ? Всѣ твои муки и горе неисходное, всѣ помыслы о немъ, обо мнѣ и себѣ, вѣдь это все ваше, здѣшнее, земное. Я этого ничего не знаю, не понимаю. У насъ, тамъ, нѣтъ злодѣяній, оскорбленій, стыда, чести, нравственности… Можетъ-быть все это вы здѣсь сами выдумали. Одно только вѣрно, истинно, неопровержимо, какъ само бытіе міра и Творца, то, что я твое чадо, ты — моя мать.

   Все это будто читала Уздальская въ личикѣ ребенка, будто слышала, и міръ снизошелъ на глубину души ея…

   Сначала мать повторяла мысленно: «Она не виновата», но вскорѣ стала часто повторять: «Мы не виноваты».

   И этотъ, первый ребенокъ ея, а по ея положенію и послѣдній, сталъ вскорѣ для Уздальской единственною связью съ жизнью, приманкой жить, трудиться, цѣлью и смысломъ, ежедневныхъ и ежечасныхъ заботъ житейскихъ.

   Съ первыхъ же дней появленія на свѣтъ этого ни въ чемъ неповиннаго существа Уздальская стала помышлять о томъ, какъ скрыть свою грустную тайну, которая отнынѣ ложилась гнетомъ на это существо.

   Ребенокъ былъ записанъ законнымъ и могъ, конечно, носить имя Уздальскихъ, но въ усадьбѣ всѣ знали, что это обманъ и ложь, такъ какъ много было очевидцевъ того отчужденія, въ которомъ находилась молодая женщина при мужѣ, а равно много свидѣтелей ея поруганія самозванцемъ и наконецъ ея собственныхъ недавнихъ жалобъ, отчаянія и слезъ.

   Къ довершенію всего, увѣренность домочадцевъ и подозрѣнія знакомыхъ оправдывались внѣшностью ребенка. Между Уздальскимъ бѣлокурымъ и сѣроглазымъ, а равно свѣтловолосой съ голубыми глазами Дарьей Ильинишной, и этимъ очень смуглымъ, черноволосымъ и черноглазымъ ребенкомъ не было даже и тѣни сходства, хотя чего-либо общаго.

   И чѣмъ болѣе подростала дѣвочка, тѣмъ менѣе походила лицомъ, характеромъ, наклонностями и вкусами на мать или на предполагаемаго отца. Смерть его въ Сибири была, конечно, на счастіе ребенка. Вернись Уздальскій назадъ, онъ могъ бы формально отказаться отъ ребенка, доказать его ужасное происхожденіе, при содѣйствіи многихъ лицъ изъ дворовыхъ и пріятелей.

  

XXVII.

   Съ тѣхъ поръ прошло много времени. Между днями позора, а затѣмъ душевныхъ мукъ Дарьи Ильинишны и настоящимъ мирнымъ существованіемъ, легли какъ бы пропастью тѣ же восемьнадцать лѣтъ. И за это время многое быльемъ поросло. И счастье человѣка, что быль былымъ изъ сердца и памяти изгоняется, какъ клинъ клиномъ вышибаютъ.

   Въ Андреевскомъ жила теперь счастливая семья, мирно, тихо, незатѣйливо изо дня въ день. Не особенно богато, но и не нуждаясь. Дарья Ильинишна, которой было не болѣе 45 лѣтъ, казалась на видъ старухой. Плохое здоровье съ юности и къ тому же все пережитое ею изъ-за безсердечнаго и безчестнаго мужа — оказали свое вліяніе. Ей казалось лѣтъ подъ шестьдесятъ, благодаря совершенно сѣдымъ волосамъ, морщинамъ на лицѣ, впалой груди и худобѣ всего тѣла.

   Пасынокъ Артемій, молодой человѣкъ, двадцати пяти лѣтъ, былъ добрый малый, красивый, любившій конечно мачиху, какъ родную мать. Онъ помнилъ свое дѣтство хорошо, помнилъ и зналъ, какъ непривѣтливо, не просто строго, а грубо обращался съ нимъ отецъ. Артемій зналъ, что онъ былъ взятъ когда-то Марѳой Петровной Городищевою въ Казань изъ жалости, такъ какъ дома его положеніе было худшее, нежели положеніе пріемыша или подкидыша. Затѣмъ возвращеніе домой, когда отецъ вновь женился на Сельцевой и когда Городищева умерла, а «тетя Параня» была убита — еще яснѣе вставало въ памяти молодого человѣка. Еслибы не мачиха, то конечно отецъ извелъ бы его своими дикими прихотями и грубостью. Онъ сознавалъ ясно и твердо, что всѣмъ былъ обязанъ мачихѣ.

   Судъ, ссылка и смерть отца въ Сибири, конечно, не произвели на него когда-то никакого впечатлѣнія. Теперь только понялъ онъ и дивился дикой судьбѣ отца. Артемій равно зналъ, какъ страшно и постыдно казнилъ отца князь Хвалынскій, но онъ зналъ отъ мачихи, что и провинность Андрея предъ княземъ тоже была велика. Князь былъ, пожалуй, почти правъ.

   Наконецъ, третьимъ членомъ семьи, обитавшей въ сельцѣ Андреевскомъ, было именно то существо, которое до своего рожденія принесло такъ много горя и мукъ Дарьѣ Ильинишнѣ, а затѣмъ за всю свою семнадцатилѣтнюю жизнь — крошкой, отроковицей и наконецъ молодою развившеюся дѣвушкой — дало матери много радостей и много счастія.

   Названная по дню рожденія Маврой, «по батюшкѣ» величаемая Андреевной, нося фамилію предполагаемаго отца, молодая дѣвушка — Мавруся, какъ звала ее мать — ничего, конечно, не знала о своемъ происхожденіи. Многіе пожилые свидѣтели тѣхъ дней умерли; молодежь, когда-то слышавшая кое-что, знала теперь, что «ходилъ такой слухъ», но навѣрное сказать — «кто жъ его знаетъ», мало-ль что народъ болтаетъ. Знакомые изъ дворянъ въ Казани и по сосѣдству могли бы неосторожнымъ словомъ или намекомъ родить подозрѣніе въ юной душѣ Мавруси, но мать тщательно охраняла единственную любимую дочь отъ такой случайности. Дарья Ильинишна почти никуда не отпускала дочь гостить, не допускала ея сближенія съ подругами-сверстницами сосѣднихъ дворянскихъ семействъ. И замкнутость жизни, нелюдимость Дарьи Ильинишны были именно послѣдствіемъ этихъ опасеній.

   По счастію, Мавруся сама не любила подходящаго ей дѣвичьяго общества. Пѣсни, игры, прогулки въ лѣсъ, бездѣльныя рукодѣлья, домашнее хозяйство и все, что составляло кругъ занятій дѣвушки-дворянки, было не только чуждо Маврусѣ, но даже ненавистно. Когда мать, по совѣту одной родственницы, насильно засадила уже четырнадцатилѣтнюю дочь за пяльцы, Мавру ея скоро отъ слезъ перешла къ болѣзни… Она слегла въ постель, словно все существо ея подверглось тяжелой непосильной работѣ. Мать перепугалась и съ тѣхъ поръ, конечно, не перечила обожаемой дочери въ ея наклонностяхъ и привычкахъ.

   А все то, что обожала Мавруся, на что бросалась съ огнемъ въ глазахъ и румянцемъ на щекахъ отъ удовольствія, все это еще болѣе отдаляло ее отъ дочерей немногихъ дворянскихъ семей, съ которыми мать вела хлѣбъ-соль.

   Да и не могло быть иначе, когда одною изъ любимыхъ задавъ молодой дѣвушки — почти непреодолимою страстью — была охота съ собаками. Въ околоткѣ не было лучшихъ борзыхъ и лучшихъ гончихъ, какъ у Уздальской барышни, Мавры Андреевны.

   Много было объ этомъ сначала пересудовъ и толковъ въ округѣ, но поговорили, пошумѣли господа-дворяне и привыкли, и замолчали, чтобы не повторять зады, только зло прозвали ее «дѣвица-псарь». А тамъ вскорѣ нашлись и страстные охотники, которые приглашали Мавру Андреевну на общія облавы лисицъ и волковъ, спрашивали ея совѣта, дорожили ея мнѣніемъ, какъ знатока въ «полѣ».

   Однажды, впрочемъ, за годъ до описываемаго времени, нашелся юный родовитый и богатый дворянинъ, который быстро и искренно влюбился въ отважную «дѣвицу-псаря». Сваты тотчасъ явились въ Андреевское, мать обрадовалась несказанно.

   Но все рухнуло предъ скромнымъ, спокойнымъ, но полнымъ изумленія отвѣтомъ Мавруси:

   — Что вы? Христосъ съ вами! Да нешто я когда замужъ пойду!..

   И дѣвушка объяснила матери, что вѣкъ проживетъ съ нею, а послѣ ея смерти сдѣлаетъ то, что Господь на душу положить или даже «уже положилъ».

   — Да. Уже положилъ Господь на душу… созналась она матери.— Но что — зачѣмъ объ этомъ говорить! До «этого» далеко.

   Къ удивленію всѣхъ отказавшая Мавруся захотѣла запросто повидаться съ посватавшимся молодымъ человѣкомъ и предложила ему быть не мужемъ и женой, а друзьями-пріятелями, хоть названными братьями на всю жизнь.

   И вскорѣ новый названный братъ ея забылъ и думать о женитьбѣ, такъ съ умѣла Мавруся разубѣдить его въ возможности любить ее, какъ дѣвицу.

   Все полевое хозяйство, всѣ заботы по имѣнію лежали уже два года на Маврусѣ. Мать не вступалась ни во что, за то взяла на себя домашнее хозяйство, къ которому Мавруся относилась такъ же, какъ къ рукодѣлью, то-есть и ненавидѣла и не понимала даже возможности заняться стряпней, соленьемъ, вареньемъ или выводомъ птицы.

   — Эхъ, кабы мнѣ молодцомъ парнемъ родиться! постоянно жалѣла, говорила и думала Мавруся.— Пошутила со мной судьба!

   Дарья Ильинишна понимала и объясняла характеръ дочери по своему, хотя такъ же, какъ и всякій другой тоже объяснилъ бы его. Недаромъ эта смуглянка, съ быстрыми карими глазами, немного сутуловатая, сильная, огневая нравомъ и движеньями — была родная дочь того человѣка, который всколебалъ основы цѣлаго государства, посѣялъ дикую смуту и пролилъ кровь по весямъ и полямъ Руси православной. Матъ мирилась по неволѣ съ этою природой любимой дочери, но что-то подсказывало ей, какой-то тайный голосъ говорилъ ей:

   «Теперь ничего еще. Что дальше-то будетъ? Примирится ли это существо съ своею заурядною безцвѣтною обстановкой? Не захочетъ ли его дочь тоже широкой улицы, гдѣ было бы свободнѣе обернуться ея лихому нраву, ея волѣ, ея жгучимъ помысламъ».

   И опасенія эти Дарья Ильинишна кончала слезами и боязливою молитвой за темную будущность дочери.

   И такъ въ Андреевскомъ была барышня съ прозвищемъ, «дѣвица-псарь». Но былъ и барчукъ съ прозвищемъ «красная дѣвица», а именно сводный братъ ея, Артёма, благодаря своему лѣнивому и безпечному характеру, избалованности и изнѣженности, былъ конечно болѣе похожъ на барышню, чѣмъ его сестра. Онъ не отличался ничѣмъ особеннымъ отъ другихъ сверстниковъ, дворянскихъ недорослей, если не брать въ разсчетъ его природнаго малодушія, почти трусости, при малѣйшихъ случаяхъ, гдѣ могла быть тѣнь опасности. Въ другой семьѣ онъ не прослылъ бы за красную дѣвицу, не заслужилъ бы прозвища барышни и бабы. Но возлѣ Мавруси онъ казался дѣйствительно, даже на глаза простыхъ мужиковъ съ села, чѣмъ-то совсѣмъ Богомъ обиженнымъ. Посторонніе невольно равняли его съ сестрой. И будучи дѣйствительно малодушнымъ лѣнтяемъ, Артемій казался отъ сравненія еще болѣе не молодцомъ бариномъ, а красною дѣвкой.

   Судьба, словно шутившая надъ семьей Уздальскихъ, къ довершенію своей шутки послала Артемію только одну склонность, любовь къ рисованію. Но онъ рисовалъ только цвѣты и плоды, и скоро пристрастился вышивать ихъ шелками въ тѣхъ самыхъ пяльцахъ, отъ которыхъ заболѣла серьезно въ дѣтствѣ Мавруся, когда ее засадили за нихъ, чтобъ угомонить.

   Праздная жизнь, ничѣмъ не занятый умъ, скука незатѣйливой обстановки, безлюдье и отсутствіе какихъ-либо развлеченій, исказили отчасти хорошіе зачатки въ природѣ Артемія. Любовь къ рисованію, къ музыкѣ, страсть въ дѣтствѣ къ сказкамъ и страшнымъ розсказнямъ, сочиненіе своихъ собственныхъ сказокъ, которыми онъ удивлялъ не мало мачиху, сестру и дворовыхъ, сильный и звучный теноръ, которымъ онъ прельщалъ всѣхъ прихожанъ за обѣдней, а молодухъ на деревнѣ въ хороводахъ, все чѣмъ была богато одарена его натура, все глохло въ обстановкѣ и, вмѣсто дальнѣйшаго развитія, начинало уже исчезать… Вмѣсто художника чуткой къ искусству натуры, выросъ и возмужалъ теперь лѣнивый барчукъ, уже не очень юный, а еще ни на что не годный и не способный. Легкія побѣды въ сосѣднихъ деревняхъ и селахъ, дешевое сердцеѣдство давно ему надоѣло, ничего не принесло, только отчасти надорвало здоровье и дало среди крестьянъ репутацію «озорника». Многіе дурные поступки сходили ему съ рукъ только потому, что онъ былъ баринъ, а главное братъ всѣми любимой и почитаемой Мавры Андреевны. Такъ какъ издавна всякій, и свой, и чужой, шелъ со всякою нуждой, со всякимъ горемъ къ барышнѣ и всегда находилъ помощь, доброе слово и подачку по мѣрѣ средствъ, то это обстоятельство не разъ спасало Артемія отъ дубья крестьянъ въ сосѣднихъ деревняхъ.

   Артемій любилъ сестру до страсти, искренно и даже съ гордостью ставилъ ее неизмѣримо выше всѣхъ, не только себя, по уму и по силѣ воли. Слухъ о происхожденіи сводной сестры дошелъ и до него, игравшаго съ дѣтства со всѣми парнями околотка. И не могло быть иначе… Но Артемій не повѣрилъ слуху. Все возмутилось въ немъ при этомъ открытіи, и онъ заклеймилъ слухъ этотъ именемъ безбожной клеветы на любимыхъ мачиху и сестру.

   Если сестра довольствовалась своею обстановкой, будничною жизнью Андреевскаго, то Артемій скучалъ страшно, въ особенности за послѣдніе годы. Онъ буквально не зналъ «что съ собой подѣлать». Жениться, имѣя несчетное число влюбленныхъ въ него наложницъ, онъ не могъ желать, ибо сводилъ семейную жизнь на одно понятіе: «Барышня все та же дѣвка,— что жь въ ней новаго и любопытнаго!»

   Уѣхать въ столицу, поступить на службу, отчасти средства не позволяли, отчасти крайнее необразованіе, отчасти мачиха упрямо не соглашалась на разлуку.

   Бывать въ обществѣ, завести болѣе обширный кругъ знакомыхъ было мудрено. Всему мѣшали давнишнія непріязненныя отношенія съ мѣстнымъ повелителемъ округа, Азгарскимъ вельможей. Врагъ отца поневолѣ былъ и его врагомъ.

   Самъ Артемій не питалъ никакого дурного чувства къ именитому сосѣду, но разумѣется никогда не былъ въ Азгарѣ. Повстрѣчавъ князя Данилу Родіоновича два раза въ Казани въ Дворянскомъ Собраніи, онъ не счелъ возможнымъ познакомиться съ нимъ, а только издали съ любопытствомъ оглядывалъ «Азгарскаго царька».

   Князь Хвалынскій призналъ Артемія, найдя нѣкоторое сходство съ отцомъ его, и хотѣлъ познакомиться; молодой человѣкъ былъ даже отчасти обрадованъ и польщенъ вниманіемъ вельможи, но по совѣту мачвхи уклонился отъ предложенія предводителя побывать у князя и завести знакомство.

   — Все-таки онъ всему виновникъ, сказала Дарья Ильинишна.— Не поступи онъ такъ жестокосердно съ покойникомъ, не пошелъ бы твой родитель и въ пугачевцы. И мысленно женщина добавляла сама себѣ: «и меня бы не предалъ злодѣю»…

  

XXVIIІ.

   И роковая судьба дворянина пугачевца, и происхожденіе молодой Уздальской, и домосѣдство самой Дарьи Ильинишны, все вело къ замкнутой жизни.

   А возможность бывать у князя Хвалынскаго въ Азгарѣ и знакомство съ Петромъ Городищевымъ, женатымъ на княжнѣ Хвалынской — два дома, гдѣ всѣ считали честью бывать хотя бы изрѣдка — разумѣется поставили бы Уздальскихъ въ совершенно иное положеніе среди дворянства.

   Въ мѣстномъ обществѣ всей Казанской округи привыкли мѣрять положеніе и значеніе дворянина тѣмъ именно, бываетъ ли онъ и какъ принятъ у азгарскаго царька и у его сестры.

   Всѣ знали, конечно, что не захудалость рода или недостатокъ родовитости дворянъ Соколъ-Уздальскихъ, а лишь родовая вражда мѣшаетъ имъ переступить порогъ палатъ князя Хвалынскаго, вельможи знатнаго, но все же «ордынской», а не рюриковой крови. Тѣмъ не менѣе исключеніе Уздальскихъ изъ числа знакомыхъ князя и его сестры замыкало ихъ въ очень узкій кругъ. У нихъ мало кто бывалъ, какъ бы у дворянъ средней руки. Разумѣется, этому не мало содѣйствовали и крайне ограниченныя ихъ средства къ жизни, состоявшія изъ крохъ, собранныхъ Дѣрьею Ильинишной послѣ сосланнаго мужа и умершаго отца.

   Такимъ образомъ, по волѣ судьбы, послѣдній представитель древняго рода Уздальскихъ, нѣкогда богатыхъ, жилъ какъ однодворецъ.

   А между тѣмъ въ Москвѣ, на Покровкѣ, гдѣ высились палаты въ глубинѣ большого мощенаго плитами двора, проживалъ и здравствовалъ еще бодрый старикъ, которому было лѣтъ подъ восемьдесятъ. Именитый вельможа, хлѣбосолъ, «Покровскій кормилецъ», какъ звала его всегда Москва, «frondeur» какъ звала его когда-то государыня, Артемій Никитичъ Соколъ-Уздальскій, несмотря на свои годы, жилъ весело, открыто, и сорилъ червонцами на всю столицу.

   Но старый себялюбецъ будто забылъ и не хотѣлъ вспоминать о дѣтяхъ, носившихъ его имя, о послѣднемъ представителѣ рода своего, котораго даже окрестили въ его честь. Выхлопотавъ у царицы десять тысячъ для Дарьи Ильинишны, старикъ будто забылъ о существованіи ея съ дѣтьми. И изъ кучи червонцевъ, которые буквально швырялъ Артемій Никитичъ на Масляницѣ, на Святкахъ и на Святой по улицамъ въ народъ — ни одинъ не попалъ въ Андреевское. А тамъ часто шелъ вопросъ: шить ли новые сапоги или башмаки, или же обождать и старые сойдутъ какъ-нибудь.

   Дарья Ильинишна сначала писала старику раза четыре въ годъ, поздравляя со днемъ ангела или съ великими праздниками Рождества и Воскресенія Христова. Но не получивъ ни разу отвѣта, давно уже, лѣтъ пятнадцать перестала писать.

   — Богъ съ нимъ, коли онъ насъ знать не хочетъ! рѣшила она.

   Однако мысль, что огромное состояніе старика-холостяка должно и могло бы перейти по закону къ Артемѣ — не покидала женщину, любившую пасынка, хотя и гораздо менѣе собственной дочери, но все-таки какъ родного сына.

   И можно было ей пригорюниться. Она имѣла вѣрныя свѣдѣнія изъ Москвы чрезъ родственниковъ, Седьцевыхъ же, что старикъ Уздальскій живетъ разумно, честно, не позволяя себѣ многаго, что дѣлали его сверстники, менѣе бодрые, чѣмъ онъ. У стараго холостяка никогда прежде, а равно и теперь не было семьи «на сторонѣ», куда могло бы пойти его состояніе послѣ смерти.

   Поступить же такъ, какъ поступали многіе богачи-холостяки ради спасенія души, то-есть оставить все въ монастыри, Артемій Никитичъ почелъ бы для себя неприличнымъ.

   Съ молоду и до старости слывшій вольнодумцемъ, смѣявшійся постоянно надъ монахами и монашенками, которыхъ онъ называлъ «Божьи приживалки и Господни нахлѣбнички», старикъ не могъ бы такъ распорядиться своимъ большимъ состояніемъ.

   Пріятелей было много у него, но истиннаго друга, котораго бы онъ особенно любилъ и захотѣлъ бы сдѣлать своимъ наслѣдникомъ, тоже у него не было. Зато въ Москвѣ ходилъ слухъ, что бояринъ хочетъ, по примѣру многихъ современныхъ ему богачей — одинокихъ или имѣвшихъ лишь дальнихъ родственниковъ, оставить все состояніе государынѣ императрицѣ. Такъ поступилъ незадолго предъ тѣмъ его благопріятель Шепелевъ, оставя по завѣщанію на имя государыни свой дворецъ на набережной Невы, примыкавшій къ Зимнему дворцу, со всѣмъ что въ немъ было: серебромъ, библіотекой, картинною галлереей и всякимъ дорогимъ скарбомъ, выведеннымъ и выписаннымъ изъ-за границы.

   Дарья Ильинишна была убѣждена, что такъ и случится. Каждый день теперь ждала она извѣстія о смерти старика и о переходѣ всего его состоянія въ руки монархини. Тѣмъ болѣе это было возможно и правдоподобно, что Артемій Никитичъ, скомпрометировавшій себя въ началѣ Пугачевщины, находилъ себя виноватымъ предъ царицей, не считалъ себя поквитавшимся съ ней тѣмъ, что вмѣстѣ съ Панинымъ собрался потомъ въ военоначальники и усмирители бунта. Государыня его простила послѣ мятежа, перестала звать «фрондеромъ», но старикъ считалъ себя въ долгу предъ великодушною монархиней.

   Такъ или иначе, но слухъ объ его желаніи повергнуть къ стопамъ великой царицы все свое состояніе упорно держался въ Москвѣ и достигъ давно уже до Андреевскаго. Одно утѣшеніе оставалось у Дарьи Ильинишны — мечтать о томъ, что царица, по великодушію своему, узнавъ о скромныхъ средствахъ семьи сосланнаго пугачевца, пожелаетъ удѣлить его сыну хотя малую часть изо всего, что по закону должно бы ему принадлежать нераздѣльно.

   Артема, конечно, еще болѣе и чаще мачихи думалъ о старикѣ-богачѣ, тезкѣ своемъ, котораго ни разу въ жизни не видалъ. Онъ часто, въ особенности за послѣдніе годы, заговаривалъ съ мачихой о старикѣ и изрѣдка просился даже въ Москву побывать у него, но Дарья Ильинишна всегда отвѣчала кротко и кратко:

   — Богъ съ нимъ!

   Не имѣя и не придумавъ никакого объясненія для отчужденія старика отъ нихъ, Дарья Ильинишна была искренно убѣждена, что Уздальскій не желаетъ знаться съ ней изъ-за бѣдной Мавруси. А виновата ли она сама или ея любимица дочь?

   Но въ данномъ случаѣ женщина ошибалась. Артемій Никитичъ, до котораго дошелъ казанскій слухъ о происхожденіи Мавру си, отнесся къ нему такъ же, какъ и пасынокъ.

   — Эка, негодяи, врутъ! воскликнулъ онъ тогда же.— Пожалуй всѣхъ новорожденныхъ въ цѣлой полъ-Россіи, гдѣ прошелъ самозванецъ, причтутъ къ его единокровнымъ.

   Причина, заставлявшая Дарью Ильинишну не отпускать пасынка къ старику на побывку, была особенная. Она знала, что добрый и сердечный Артема произведетъ на старика самое невыгодное для себя впечатлѣніе.

   — Почемъ знать? можетъ-быть старый и включилъ его въ свое завѣщаніе на малую толику, думала она.— А повидаетъ и выключитъ совсѣмъ.

   Дарья Ильинишна, женщина недалекаго ума и едва грамотная, все-таки понимала и видѣла, что Артема, благодаря обстановкѣ, средѣ и собственной лѣни, былъ совсѣмъ не таковъ, чтобы плѣнить столичнаго вельможу, слывшаго когда-то масономъ, ученымъ, чуть не чернокнижникомъ.

   Артемій былъ почти безграмотенъ, простъ, почта грубоватъ во всемъ что дѣлалъ и говорилъ. Между нимъ и сельскими парнями было мало разницы. Только стройностью стана и мягкимъ звукомъ голоса, да бѣлыми руками отличался онъ отъ нихъ.

   — Увидитъ его, скажетъ: вотъ неучъ, ни стать, ни сѣсть не умѣетъ. Еще того хуже будетъ. Нѣтъ, Богъ съ нимъ! рѣшила про себя Дарья Ильинишна.— Обождемъ, уповая на милость Божью.

  

XXIX.

   Въ тотъ самый день и часъ, когда изъ Азгара выѣхалъ юный Штейндорфъ, возвращаясь къ брату Паппенбергу, вслѣдъ за нимъ по той же дорогѣ поѣхала на лошадяхъ княжескихъ семья Сельцевыхъ. Путь на село Сокольское и на Андреевское былъ тотъ же самый. Только за нѣсколько верстъ отъ мѣстъ назначенія экипажа разъѣхались. Экипажъ старухи Сельдевой, ѣхавшей со внучатами, свернулъ въ сторону и скоро былъ уже въ виду небольшой деревни. За нею показался на пригоркѣ лѣсъ, когда-то вѣковой и дремучій, а теперь жидкій и молодой, ибо проданный на срубъ Андреемъ, онъ теперь считалъ только двадцать лѣтъ существованія. На опушкѣ лѣса, среди осенней красноватой чащи сада, виднѣлась небольшая усадьба, домъ и надворныя строенія.

   Домъ поражалъ на первый взглядъ своимъ страннымъ видомъ, своею замысловатою, но отчасти и неуклюжею архитектурой. Фантазеръ Андрей Уздальскій, разорявшійся на всѣ лады, выстроилъ его самъ. Продавъ крестьянъ Сокольскаго «на сводъ», а затѣмъ продавъ опустѣлое село, будто вымершее, старому Штейндорфу, Уздальскій сталъ устраивать себѣ усадьбу на пустомъ мѣстѣ около заливныхъ луговъ, назвалъ мѣсто своимъ именемъ, и сначала хотѣлъ поставить простой домикъ для житья только лѣтомъ. Но вскорѣ пошли всякія болѣе или менѣе затѣйливыя пристройки. Въ двухъ углахъ дома высились двѣ четвероугольныя башни или скорѣе каланчи, въ срединѣ выступала полукругомъ часть зданія, гдѣ была гостиная, и надъ ней крыша была выведена куполомъ, которую легкомысленный строитель серьезно собирался золотить, и только бунтъ да безденежье остановили его. Вокругъ дома шла широкая терраса, спускаясь витыми лѣстницами во всѣ стороны на дворъ и въ садъ. На башняхъ или каланчахъ были по два яруса легкихъ балконовъ, а на самомъ верху — площадки съ мачтами, которыя предназначались для флаговъ съ гербомъ Уздальскихъ. Такъ какъ зданіе было деревянное, строенное на скорую руку и безъ должнаго вниманія, даже безъ надзора вѣчно странствовавшаго строителя-помѣщика, то плохой матеріалъ и плохая работа сказывались теперь.

   Домъ съ причудливыми затѣями и украшеніями, съ претензіей на какой-то замокъ, видѣнный вѣроятно бариномъ-чудодѣемъ на какой-нибудь иностранной картинкѣ, разваливался окончательно. Обшивка стѣнъ во многихъ мѣстахъ оторвалась и была замѣнена свѣжими досками, но не закрашена, и весь домъ казался въ заплатахъ.

   Дарья Ильинишна не считала нужнымъ поддерживать затѣи. Изо всѣхъ лѣстницъ была въ надлежащемъ видѣ только одна, которая вела въ садъ. Остальныя оставили гнить и валиться. Терраса вокругъ дома, тоже мѣстами провалившаяся, была огорожена, и ею не пользовались. Одна изъ двухъ башень сильно покосилась и грозила паденіемъ, но такъ какъ это паденіе должно было произойти въ противуположную отъ дома сторону на пустой палисадникъ, то Дарья Ильинишна хладнокровно ждала разрушенія. Она только запретила дѣтямъ ходить съ этой стороны.

   По наружному, будто неряшливому виду дома нельзя было судить о хозяйской небрежности, скупости или черезчуръ стѣсненныхъ средствахъ помѣщицы. Очевидно, разумъ не позволялъ поддерживать глупыя затѣи. Зато всѣ надворныя строенія, кухня, прачешная, конюшни и сараи, скотный дворъ, амбары и риги и даже до маленькой голубятни — все было чисто, красиво, будто съ иголочки, и все смотрѣло съ гордостью на хламъ и дыры башень и террасъ съ отпавшими и висящими ступенями и перилами.

   Появленіе гостей на дворѣ въ усадьбѣ произвело полный переполохъ среди крестьянъ и немногочисленной дворни. Видно было, что рѣдко навѣщаютъ помѣщицу ея знакомые.

   Семью Сельцовыхъ въ Андреевскомъ ждали уже недѣли съ двѣ и радовались. Это были единственные родственники на свѣтѣ, за исключеніемъ московскаго вельможи.

   Хозяйка, сгорбленная, худенькая и сѣдая, тотчасъ появилась на крыльцѣ и привѣтливо обнимала и цѣловала всѣхъ прибывшихъ.

   — Сыро, свѣжо… Войдите скорѣе, тетушка! убѣждали хозяйку молодые голоса прибывшихъ.

   Скоро всѣ были въ домѣ и собирались садиться за чай. Дарья Ильинишна волновалась, такъ какъ люди, посланные за дѣтьми, не нашли ни барина, ни барышни.

   — Какъ же такъ? Сродственники пожаловали, а ихъ нѣту — принять, угощать, хлопотала Дарья Ильинишна.— Да гдѣ же они?

   — Барышня уѣхали, сказываетъ Макаръ кучеръ, на Овражки, гдѣ новь подымаютъ, доложилъ барынѣ старый и любимый слуга Сидоръ;— а барчукъ невѣдомо гдѣ… съ вѣтромъ летаетъ и листья по лѣсамъ считаетъ.

   — Ужъ именно, Сидорушка, съ вѣтромъ летаетъ! отозвалась Дарья Ильинишна на шутку и вольность любимца лакея и прибавила, обращаясь къ гостямъ:— Артема вѣдь у меня, что малый ребенокъ, хоть и третій десятокъ лѣтъ давно пошелъ.

   Молодые Сельцовы въ ожиданіи чая вышли, по совѣту Дарьи Ильинишны, черезъ садъ поискать Артемія на плотинѣ или на деревнѣ. Хозяйка и старуха остались вдвоемъ и молча поцѣловались опять, и молча заплакали не то отъ радости, не то отъ воспоминаній иныхъ дней, не то во исполненіе обычая прослезиться при выдающемся изъ праздной жизни случаѣ.

   — Ну, какъ же… какъ же? Неужто же итти къ нему на хлѣба, въ приживальщицы? Вмѣстѣ со всякимъ его сбродомъ, Татарьемъ, Нѣмцами и Гишпанцами?!

   Это было первое слово Дарьи Ильинишны, давно знавшей, что старуха Анна Ивановна собирается согласиться на предложеніе князя Хвалынскаго.

   — Что жъ дѣлать-то, родимая моя? Посуди ты сама, Дарьюшка. Вѣдь намъ совсѣмъ жить-то не на что. А ты тоже не можешь, у тебя своего не много. Добро бы я одна! А вѣдь вотъ насъ четыре души.

   — Ахъ, моя родная, такъ-то это такъ. Да все же… Сообразимъ. Какъ же это можно! Ужъ не говорю о мужѣ… Онъ моего родителя въ бунтѣ и вашего родного тоже какъ злодѣйскаго поставника истязалъ — всенародно кнутомъ сѣкъ. Умертвилъ просто! А вы на его хлѣба пойдете, сядете? Горекъ будетъ вамъ этотъ хлѣбъ. Не случись этой бѣды съ батюшкой, не будь князь скорохватъ о двухъ головахъ, да разберись толковито, прежде чѣмъ сѣчь русскаго дворянина и воеводу царицы — былъ бы можетъ родитель и по сю пору живъ? Надо подумать, какъ намъ быть, какъ обойтись безъ его милостыни. Нельзя вамъ въ его сбродню итти въ Азгаръ.

   Анна Ивановна не возражала ни слова. Очевидно было, что и ей не очень льстила мысль итти жить въ Азгаръ съ молодыми и красивыми внучками. Князь былъ ей извѣстенъ хорошо, какъ человѣкъ, у котораго «бѣсъ въ ребрѣ застрялъ».

   Сельцева передала Уздальской о томъ, что князь желаетъ взаимно забыть прошлое и снова видѣться «по-сосѣдки».

   — Спрашивалъ даже меня о здоровьѣ твоемъ и дѣтокъ. Отчего, говоритъ, Артемій не женится?

   — Нешто онъ не знаетъ, что вы у насъ столько лѣтъ не были? замѣтила Дарья Ильинишна.

   — Стыдно было, Дарьюшка, сказаться, что мы изъ Казани прямо къ нему пріѣхали, не побывавъ у тебя. Я сказалась отсюдова. Вотъ онъ и спрашивалъ. Насчетъ Артемія мнѣ чудно показалось. Будто у него на мысляхъ такое: у меня, молъ, дочь-невѣста, а у Уздальской пасынокъ-женихъ.

   — Э, родная моя. Нешто Артема пара княжнѣ Хвалынской! воскликнула Дарья Ильинишна.

   — А почему не пара?

   — Она, сказываютъ, на трехъ языкахъ объясняется и книжки заморскія понимаетъ. А мой-то и русскую грамоту не одолѣлъ. Да и состояніе ихъ не нашему чета. У князя самая махонькая вотчина больше Андреевскаго, а всѣмъ-то имъ онъ, поди, и счетъ потерялъ.

   — Не все въ деньгахъ. Вы старинные столбовые дворяне, не хуже Хвалынскихъ-то князей. А что похудали — что дѣлать? вздохнула старуха и прибавила:— Андрею Лексѣичу покойнику спасибо! Вишь онъ воздушныя башни да кунполы выводилъ…

   Женщины помолчали немного. Дарья Ильинишна вдругъ замотала головой, будто отвѣчая на свои помыслы.

   — Нѣтъ. Гдѣ же… Онъ свою княжну будетъ искать выдать въ Питерѣ за какого ни на есть фельдмаршала или прынца.

   — Прынцъ, Дарьюшка, на дочкѣ Крымки Шерфейки, ворованной Татаркѣ бритой, не женится. Вѣдь всему міру вѣдомо, что княгиня-то нынѣшняя Хвалынская въ Крыму на базарѣ куплена. Да на Нижегородскую ярмарку привезена была въ кошолкѣ. А твой супруженекъ ее перекупилъ, здѣсь на хуторѣ держалъ взаперти, а тамъ въ Казани въ алтарею разыгралъ, и Поляку она досталась. Да и пошла ходить по рукамъ. Прынцъ удавится — не женится на дочкѣ такой княгини. Чему смѣешься?

   — Да вы сказали, смѣялась добродушно Дарья Ильинишна,— что ее на ярмарку въ кошолкѣ привезли…

   — Вѣстимо въ кошолкѣ! разсмѣялась и старуха.— Вотъ какъ куръ да циплятъ возятъ на базаръ. А ты вотъ послушай, родная, какъ царекъ-то съ Шерфейкой теперь живутъ…

   Старуха Сельцева, извѣстная и любимая въ Казани за свое умѣнье шутить и смѣшить, принялась остроумно описывать Уздальской обстановку князя въ Азгарѣ.

   Старуха со внучками были тоже старинные дворяне, не совершенно безъ всякихъ средствъ. Анна Ивановна, приходившаяся двоюродной теткой Уздальской, была урожденная Еропкина и четырнадцати лѣтъ отъ роду была выдана замужъ за флотскаго лейтенанта Сельцева съ очень большимъ приданымъ, то-есть съ тысячей душъ въ Новгородской губерніи. Они поселились въ Петербургѣ. Мужъ имѣлъ несчастіе сдѣлаться близкимъ человѣкомъ у кабинетъ-министра Волынскаго, чрезъ дядю жены. Когда Волынскій былъ казненъ, Еропкинъ раздѣлилъ его участь, а молодой Сельцевъ въ числѣ другихъ любимцевъ казненнаго, отдѣлался одною лишь пожизненною высылкой изъ Петербурга въ Оренбургъ. Но все имѣніе его и жены было конфисковано и отписана какъ у виновнаго въ пользу одного изъ клевретовъ всесильнаго Бирона, конечно, тоже Нѣмца. Сельцевъ отъ горя и тоски зачахъ и умеръ, вдова съ сыномъ, родившимся уже въ ссылкѣ, переѣхала въ Казань. Затѣмъ она съѣздила было въ Петербургъ,— уже въ концѣ царствованія Елисаветы Петровны,— похлопотать, по совѣту друзей, о возвратѣ потеряннаго имущества, но вернулась ни съ чѣмъ. Имѣніе ея уже перешло продажей въ третьи руки. Она кое-какъ поселилась въ Казани ради того, чтобы отдать сына въ гимназію. Наконецъ, сынъ выросъ и поступилъ на службу въ Соляное правленіе, и они стали жить на его жалованье. Лишь за тридцать лѣтъ отъ роду молодой человѣкъ рѣшился на бракъ, но на бѣдной дѣвушкѣ, за которою взялъ всего 50 душъ и домикъ въ Казани.

   Не прошло шести лѣтъ, какъ старуха лишилась почти одновременно единственнаго сына и невѣстки, и осталась съ тремя ихъ дѣтьми на рукахъ. Какъ прожила Анна Ивановна около пятнадцати лѣтъ послѣ смерти дѣтей и какъ прокормила и воспитала трехъ внучатъ — она теперь даже объяснить не могла и говорила: «Богъ помогъ сиротамъ».

   Двѣ дѣвушки, пятнадцати и семнадцати лѣтъ, были очень красивы собой, могли выйти замужъ. Внукъ двадцати лѣтъ былъ не особенно красивъ собой, но замѣчательно добрый, всѣмъ нравившійся и не по лѣтамъ степенный и разумный. Онъ обожалъ бабушку и сестеръ и его единственною, постоянною мечтой было увидѣть ихъ счастливыми въ иной, болѣе приличной обстановкѣ, хотя бы для этого пришлось ему пожертвовать личнымъ счастіемъ или даже жизнью. Если Маша и Соня Сельцовы были беззаботныя и веселыя рѣзвушки, то братъ ихъ Василій, изъ-за вѣчныхъ заботъ и помысловъ о судьбѣ любимыхъ сестеръ, отъ недовольства окружающимъ, бывалъ угрюмъ и задумчивъ, дикъ въ обществѣ и казался на видъ много старше своихъ лѣтъ.

  

XXX.

   Пока Сельцевъ съ сестрами бродилъ по саду, въ то же самое время на деревнѣ, за крайней избой, вдали отъ усадьбы, раздавался веселый говоръ нѣсколькихъ молодыхъ мужскихъ голосовъ. Изрѣдка слышались взрывы грубоватаго хохота.

   Тутъ у стѣны сарая, на чистой площадкѣ, гдѣ еще недавно шла дѣятельная молотьба хлѣба, стояла кружкомъ куча молодыхъ парней съ деревни, двое дворовыхъ людей, а посреди нихъ стройный, средняго роста, красивый молодой человѣкъ. Одежда его была та же, что и на всѣхъ — армякъ и шаровары за голенища высокихъ смазныхъ сапоговъ, шапка и пеньковый кушакъ. По одеждѣ приказчикъ съ достаткомъ, а не крестьянинъ; по виду молодцеватый купчикъ, по милости небольшой бородки и усовъ; но по мягкимъ жестамъ, стройности стана, а главное по гармоничности голоса и «чего-то» неуловимаго во всей фигурѣ — баринъ, помѣщикъ, дворянинъ высшей пробы. Это неуловимое глазомъ, но чувствуемое сразу, было прямымъ наслѣдіемъ предковъ, послѣдствіемъ происхожденія, закаломъ древняго рода.

   Это былъ Артемій Соколъ-Уздальскій со своими пріятелями сверстниками. Еще ребенкомъ дѣлилъ онъ съ ними все свое свободное отъ зари до зари время. Теперь и ему, и его товарищамъ дѣтскихъ игръ и забавъ, всѣмъ далеко за двадцать лѣтъ, но затѣи ихъ, забавы и образъ жизни остались все тѣ же. У нихъ, правда, работа есть, подати и оброкъ. У него и этого нѣтъ.

   На площадкѣ шла игра въ свайку. Игроки по очереди сажали изо всей силы «рѣпку», запуская ловко сразмаху большую свайку, то въ кольцо, то просто въ ямку твердаго грунта, откуда проигравшій пыхтя, сопя и краснѣя отъ усилій, вытаскивалъ ея при шуткахъ и прибауткахъ побѣдителя. На этотъ разъ Артёма былъ особенно въ духѣ и въ ударѣ. Онъ обыгралъ всѣхъ, и всѣхъ по очереди заставилъ, покряхтѣть и поползать на землѣ, вырывая изъ глинистаго грунта блестящую свайку, которую онъ лихо и сильно всаживалъ въ землю. Свайка, подаваемая ему проигравшимъ, то и дѣло, сверкнувъ какъ молнія въ воздухѣ, исчезала снова въ ямкѣ и засыпалась землей. Наконецъ игра надоѣла. Одинъ изъ дворовыхъ, по имени Игнатъ, наперсникъ барина съ дѣтства, предложилъ бабки… Но деревенскіе парни собрались домой.

   — Время, сказалъ одинъ.— Скоро ужинать. Завтра барщина.

   Кучка распростилась и разошлась. Молодой баринъ остался наединѣ съ Игнатомъ, отъ нечего дѣлать сѣлъ на ближайшую изгородь, и ухватясь за двѣ жерди руками, началъ покачиваться, какъ любой десятилѣтній парнишка съ деревни.

   Игнатъ былъ толстый здоровенный малый лѣтъ двадцати трехъ, уже съ годъ какъ вдовый и отецъ троихъ дѣтей. Рыжевато-бѣлокурый, румяный, съ лицомъ сплошь покрытымъ веснушками, приземистый, широкій въ плечахъ, съ короткими толстыми руками и ногами, онъ былъ полною и даже забавною противоположностью стройнаго пріятеля барина. Насколько гибокъ, легокъ и изященъ въ движеніяхъ былъ Артемій, настолько мѣшковатъ, тяжелъ и косолапъ Игнатъ, по прозвищу или фамиліи Разореновъ. Откуда взялось это имя — сторожилы еще помнили. Съ цѣлою большою вотчиной какого-то боярина приключилось особое обстоятельство. Бояринъ продалъ землю въ трое рукъ купцамъ; пятьсотъ душъ крестьянъ сразу отпустилъ на волю; усадьбу, чтобы никому не доставалась, уничтожилъ огнемъ и топоромъ, а самъ пропалъ безъ вѣсти. Крестьяне съ голоду разбрелись на всѣ четыре стороны, побросавъ избы, и пошли приписываться незаконнымъ порядкомъ къ другимъ помѣщикамъ. Большая часть попала къ князьямъ Хвалынскимъ, другая еще къ Алексѣю Уздальскому въ Сокольское, откуда проданная Андреемъ «на сводъ» переселилась въ другой уѣздъ. Нѣсколько человѣкъ уцѣлѣли въ Андреевкѣ.

   Всѣ приписавшіеся въ разныхъ усадьбахъ поголовно прозвались «разореными» въ отличіе отъ другихъ. Дѣдъ Игната былъ Васька «разореный», а Игнатъ уже былъ Разореновъ.

   Оставшись вдвоемъ, Артемій и Игнатъ долго молчали.

   — А что, барчукъ, какъ вы о ней положили? заговорилъ наконецъ Игнатъ, садясь на землю около изгороди.

   «Барчукъ» было имя, данное имъ Артемію лѣтъ пятнадцать тому назадъ и оставшееся въ ихъ отношеніяхъ въ силу привычки, точно такъ же какъ осталось и имя «Гнаська», данное Артеміемъ пріятелю, когда онъ своимъ дѣтскимъ лепетомъ не могъ еще произнести Игнашка.

   На вопросъ двороваго, сдѣланный тихо, отчасти странно, будто съ тревогой на душѣ, баринъ не отвѣтилъ и продолжалъ раскачиваться на заборѣ, иногда повисая назадъ на двухъ гнувшихся жердяхъ.

   — Барчукъ, а барчукъ!.. помолчавъ окликнулъ дворовый.

   — А-а?.. задумчиво отозвался тотъ.

   — Я сказываю о Маряшѣ. Какъ вы? Альбо бросили ее, альбо кончили… Что дѣвку томить попусту!

   — Томить? Что жь она? Въ холодной чтоль-ль… бьютъ ее что-ль… На волѣ… равнодушно выговорилъ Артема.

   — На волѣ… Вѣстимо на волѣ. Да по васъ въ мысляхъ все… Ну и томится.

   — Ну и пущай ее…

   — А потопится?

   — Вона?!

   — Аль удавится. Того хуже! На бичевкѣ затянется… Она изъ таковскихъ… А жаль будетъ. Право жаль! сдерживая вздохъ, сказалъ Игнатъ и сталъ угрюмо грызть соломенку.

   — Давись коли охота… Давись… Да-а… Да-а-ви-ся! началъ пѣть Артёма качаясь.— Дуракъ ты Гнаська… Ду-у-ракъ, ракъ, ракъ, ракъ…

   Снова замолчалъ дворовый. Баринъ пересталъ качаться и пѣть, и задумался.

   — Стало ни себѣ, ни другимъ, буркнулъ вдругъ Игнатъ сквозь зубы, послѣ долгаго молчанія.— Какъ собака…

   — Чего?

   — Я сказываю. Что-либо одно. Не надо вамъ — такъ и будемъ знать. А желаете — такъ объявитесь.

   — Ну ихъ къ черту! капризно и отчасти раздражительно выговорилъ вдругъ молодой человѣкъ. И не глядя на Игната, устремивъ глаза въ небо, онъ заговорилъ быстро и горячо:— Прискучило мнѣ все и всѣ глаза намозолили. Тошно на свѣтъ Божій глядѣть. Тоска. Убѣжалъ бы на край свѣта отсюда… И убѣгу. Годъ еще не выживу въ этомъ захолустьи. А то и самъ затянусь прежде твоей Маряшки.

   — Да это ужь слышали… спокойно отозвался Игнатъ.

   — Слышалъ. Такъ увидишь! вспылилъ Артемій.

   — Своя воля, господская. Чего сидите! Пошли бы объявились матушкѣ, заговорилъ дворовый,— взяли бы денегъ, да съ ея благословленьемъ въ Казань, а то и въ Москву, въ службу… А то вишь что… Баринъ вы хорошій, а ужь совсѣмъ не по-барски распоряжаетесь. Дѣломъ не занимаетесь, вамъ хоть не паши и не сѣй… Все сестрица, вездѣ поспѣй барышня за васъ. Грамоту тоже не предпочитаете. Сами говорите, что еле можете съ грѣхомъ самого себя на бумажкѣ начертить.

   — Ври еще… Благо языкъ безъ костей…

   — Сами сказывали, что подъ грамоткой, что написалъ вамъ отецъ дьяконъ къ предводителю, вы начертить хотѣли: » Артемья Уздальскій», а тотъ, слышь, прочиталъ «Аспидъ опоздалъ» и диву дался, и письменно спрашивалъ у барыни, какъ ему понимать грамоту. Отъ нея, аль отъ шутника какого…

   Артемій началъ весело и добродушно хохотать.

   — Что жь? Онъ стало-быть читать не умѣетъ, а не я — писать.

   — То-то… И я такъ-то думаю, что онъ безграмотный, хоть и предводитель, усмѣхаясь насмѣшливо выговорилъ Игнатъ.

   — А ты грамотный?

   — Да я ино дѣло. Я мужикъ. А вамъ стыдно. Вотъ опять,— одежа ваша. Господа нешто такъ одѣваются… Ни дать, ни взять, Максимъ Миколаичъ, купецъ, что у маменьки хлѣбъ покупаетъ. Пo-купецки и бороду отростили себѣ, говорите бритвы боитесь. Все пустое, баловство одно. Какъ же всѣ россійскіе господа не боятся, брѣются. Виданое ли дѣло, баринъ Уздальскій, а въ усахъ и въ бородѣ. Срамота. Кого хотите спросите, всѣ хаютъ, и наши, и чужіе. Всѣ говорятъ, много вы у барыни воли забрали.

   — Да, много. Два года прошусь на службу. А хорошо она меня отпустила?

   — Кабы просились какъ слѣдуетъ, Дарья Ильинишна не стала бы запрета класть. Вы же ей и не родной сынъ. А вы это… такъ вотъ: нынче поговорите, поплачитесь: пусти въ Москву. А тамъ на цѣлыхъ полгода и забудете поминать даже. Вотъ барышня ино дѣло. У нея слово крѣпко. На все у нея одно слово. Что скажетъ — свято и узломъ завязано.

   — Она умнѣе меня и больше грамотѣ знаетъ. Да и любитъ ее матушка больше меня.

   — Она же ей родная, а вы пасынокъ.

   — Вѣстимо. Я и не попрекъ ей дѣлаю, а такъ говорю. Попроси за меня сестра, она бы отпустила.

   — А Мавра Андреевна не проситъ. И хорошо дѣлаетъ. Знаетъ, что изъ вашей побывки въ столицѣ ни рожна не будетъ. Только потратитесь и вернетесь ни съ чѣмъ.

   — Полно ты, чортъ, умничать! вдругъ разсердился Артёма.— Чего ты смыслишь? Я дуракъ — а ты вѣдь еще глупѣе меня.

   — Любя говорю… пробурчалъ Игнатъ.

   — Бывалъ ты въ столицахъ? Знаешь что ль, что тамъ требуется.

   — Грамота… Обхожденье дворянское. Тоже и деньги требуются… А у васъ ничего такого нѣтъ… Вонъ вишь въ бородѣ ходите, да деревенскихъ дѣвокъ только…

   — Обриться не долго, ребячески важно замѣтилъ Артема, словно ему казалось, что въ этомъ-то вся и суть, весь залогъ будущихъ успѣховъ въ столицѣ.

   — Баринъ?.. А баринъ! вскрикнулъ молодой мужикъ, выбѣгая изъ-за угла.— Васъ ждутъ! Прозѣвали тутъ. Къ вамъ пріѣхали; изъ города пріѣхали господа. Кони какіе. Ахти!

   — Когда пріѣхали? встрепенулся Артема смущаясь.

   — Съ полчаса. Тутъ вотъ проѣхали. А вы со свайкой прозѣвали. Идите что-ль! Ищутъ.

   Молодой человѣкъ не двигался и, повидимому, не очень обрадовался извѣстію. Онъ ждалъ такъ же, какъ и мачиха, родственниковъ, но все надѣялся, что они не пріѣдутъ, такъ, какъ давно обѣщались и собирались, но все не ѣхали.

   Артемій былъ въ сущности радъ новымъ лицамъ, которыя прервутъ и оживятъ ихъ скучную и однообразную жизнь. Но выросши одинъ, среди деревенскихъ парней, онъ конечно, дичился всякаго новаго человѣка. Теперь онъ былъ смущенъ тѣмъ болѣе, что приходилось знакомиться съ молодымъ родственникомъ и двумя дѣвицами, жившими дотолѣ въ Казани. Они — городскіе, ученые, а онъ — деревенщина. Начнутъ за глаза на смѣхъ подымать.

   — А ужь куда имъ не до смѣху, пробурчалъ онъ.— Мы не богаты, а имъ и совсѣмъ ѣсть нечего.

   — Ну чего же вы, а? Оробѣли? Небось не укусятъ! воскликнулъ насмѣшливо Игнатъ, понявъ нерѣшительность своего барчука.

   Артемій проворчалъ что-то и неохотно, лѣниво направился по деревнѣ къ дому, будто его позвали ради наказанія за провинность.

  

XXXI.

   День уже кончался, наступили сумерки, сѣрыя и сырыя.. На дворѣ моросятъ мелкій дождь и проносился порывами вѣтеръ. Скоро осенняя ночь окутала все… Верстахъ въ десяти отъ Андреевскаго, по проселку, идущему въ густомъ и высокомъ лѣсу, среди ночной тьмы шагомъ шла тройка маленькихъ лошадей вятокъ, запряженныхъ въ легкую бричку. Небо, почти сплошь окутанное низко нависшими свинцовыми облаками, увеличивало ночную темноту. Лошади шли сами, чуя дорогу, а бричку колыхало и бросало въ колеѣ изъ стороны въ сторону. Кой-гдѣ сухіе удары колесъ объ корня деревьевъ переходили вдругъ въ какое-то шумное шипѣнье.. Бричка въѣзжала въ большія лужи, накопившіяся въ промоинахъ отъ частыхъ осеннихъ дождей. Но воды за темнотой нельзя было отличить отъ грязной вязкой земли и только шлепанье въ водѣ лошадей, шумъ и шипѣнье колесъ, да брызги, долетавшія въ бричку, доказывали присутствіе большихъ, и глубокихъ лужъ.

   Въ бричкѣ сидѣла, почти забывъ вожжи въ рукахъ и не правя, молодая дѣвушка, немного полная и широкоплечая, въ темномъ платьѣ изъ повязанномъ съ головой черномъ платкѣ стянутомъ въ узелъ за спиной. Это была Мавра. На днѣ брички въ ногахъ ея лежалъ великолѣпный борзой песъ, по прозвищу «Мой». Собака славилась во всемъ околоткѣ и за красоту, и за породу, и за чудную кличку. Теперь, благодаря своей бѣлой, какъ снѣгъ шерсти, «Мой» былъ все-таки виденъ и бѣлѣлся среди мрака, словно бы кусокъ снѣга лежалъ въ ногахъ дѣвушки.

   Дѣвушка запоздала на маленькомъ отдаленномъ отъ вотчины хуторѣ, который недавно купили Уздальскіе и куда дѣвушка ѣздила хозяйничать и наблюдать за пахотью раза два въ недѣлю. Много разъ просила мать свою любимицу не запаздывать, боясь глухой дороги по лѣсу, или же брать съ собой кучера. Но Мавруся молча выслушивала просьбы или ворчанье матери и все-таки дѣлала по своему. На этотъ разъ она собралась домой въ сумерки, но проливной дожди задержалъ ее, и она двинулась съ хутора «Овражки» уже ночью.

   Версты двѣ тянулся дремучій высокій лѣсъ, принадлежащій,— какъ и многое въ околоткѣ почти повсюду — богачу князю Хвалынскому. Лошади шли ровно, осторожно, позвякивая бубенцами, изрѣдка однако оступаясь и спотыкаясь по вязкой глинистой колеѣ; бричка прыгала и стучала.

   Кругомъ все было мертво, тихо и непроницаемо темно.

   Изрѣдка лежавшій «Мой» подымался, садился и, навостривъ уши, тихонько рычалъ…. Но на что, на кого, что именно чуялось или просто чудилось ему во тьмѣ кромѣшной, онъ и самъ вѣроятно не зналъ. Дѣвушка, державшая вожжи въ лѣвой рукѣ, гладила любимца по головѣ, и онъ порычавъ снова укладывался. Только глаза его, обращенные на. хозяйку, свѣтились и будто искрились въ темнотѣ, какъ волчьи…

   Послѣ получаса медленной ѣзды, лѣсъ началъ рѣдѣть, понижаться и наконецъ, перейдя въ кустарникъ, скоро совсѣмъ остался позади. Ровное и пустое поле развернулось во всѣ стороны и глянуло отовсюду; здѣсь стало немного свѣтлѣе, и по крайней мѣрѣ дорога узкая, но гладкая и глянцовитая стала видна….

   Дѣвушка раздѣлила вожжи въ рукахъ, тихо выговоривъ: «впередъ!» и тройка взяла крупною рысью, а вскорѣ пристяжныя уже завивались и скакали. Дорога, которая была наизусть извѣстна не только правящей лошадьми, но и имъ самимъ, вилась, уклоняясь то вправо, то влѣво, между озимымъ хлѣбомъ и жнитвомъ.

   Послѣ нѣсколькихъ минутъ шибкой ѣзды среди окрестной, нависшей на равнину темноты, Мавруся, зорко глядѣвшая впередъ чрезъ головы лошадей, вдругъ сразу остановила свою тройку привычною рукой и осадила ее. Лошади легко повиновались не столько силѣ натянутыхъ сразу вожжей, сколько хорошо знакомому имъ и любимому голосу.

   — Стой! приказалъ этотъ молодой голосъ не очень громко, но звучно и повелительно.

   На дорогѣ что-то чернѣлось, комкомъ, не то животное, не то человѣкъ. Едва бричка стала и стукъ колесъ и копытъ замеръ, какъ «Мой» уже стоялъ на всѣхъ четырехъ ногахъ и злобно рычалъ, глядя тоже впередъ на дорогу…

   Одна пристяжная захрапѣла и прижалась къ оглоблѣ.

   — Кто тутъ? Человѣкъ что-ль? Отзовись! крикнула дѣвушка и напрасно старалась разглядѣть большой темный комокъ на землѣ…

   — Живъ человѣкъ… отозвался хриплый голосъ.— Чуть-чуть не подавили…

   Высокая фигура поднялась на ноги и отошла въ сторону, ворча что-то подъ носъ.

   Дѣвушка тронула лошадей, поравнялась шагомъ и снова остановила.

   — Что ты за человѣкъ? Откуда?

   — Издалече…

   — Подойди ближе.

   Прохожій подошелъ. Это былъ худой и высокій мужикъ, въ рваномъ армякѣ, повидимому старикъ. «Мой» зарычалъ злѣе, но дѣвушка прикрикнула на него, и онъ нехотя улегся.

   — Откуда ты? Чей?

   — Князя Азгарскаго. Изъ двинскихъ двориковъ, теперь во домой иду, матушка барыня, хрипло отвѣчалъ мужикъ.

   — Что жь ты тутъ на дорогѣ усѣлся? Раздавить я тебя могла.

   — Да, чаялъ, родимая, глухо. Какая тутъ ѣзда, да еще въ позднее время! Ну и сѣлъ. Да дрема и одолѣла. Присталъ, больно. Верстовъ тридцать ушелъ не ѣмши и безъ передышки.

   — Садись! вымолвила дѣвушка и подвинулась въ бричкѣ.

   — Чего?

   — Садись со мной. Я тебя подвезу.

   — Да какъ же то-ись…

   — Ахъ, глупая твоя голова? Полѣзай…

   Мужикъ постоялъ, помолчалъ, почесался и хотѣлъ снова что-то сказать.

   — Ну, ну… Живо!.. Лѣзь! строго выговорила Мавруся.

   И мужикъ, не смѣя ослушаться, полѣзъ въ бричку.

   «Мой» зарычалъ, оскаливая зубы, но легкаго толчка дѣвушки по головѣ собаки было достаточно, чтобъ она замолчала и улеглась.

   Старикъ усѣлся бочкомъ, какъ могъ повѣжливѣе, и сталъ разглядывать незнаемую барыню. Лошади снова пустились крупною рысью.

   — Куда же ты ходилъ-то? спросила, помолчавъ Мавра.

   — Да ходилъ съ деревни въ Азгаръ и назадъ во иду. Всѣ тридцать верстовъ и будутъ. А мое дѣло старое. Вотъ и сѣлъ… Да дрема меня…

   — Зачѣмъ же ты ходилъ? По дѣлу какому?

   — Вѣстимо по дѣлу. Приказъ былъ отъ управителя придтить.

   — По какому жь дѣлу?

   — А пороть.

   — Тебя?

   — Меня. А то кого жь?

   — За что же?

   — За оброкъ. А то за что же? Два рубля сколотилъ, а третьяго и нѣтути. Да. Гдѣ жь его узять, коли нѣту.

   — Ну и выпороли?

   — Выпороли. Какъ же. Какъ слѣдоваетъ… Какъ стало пришелъ, объявился бурмистру Иванъ Миколаичу, такъ мало погодя въ свой чередъ и выпороли. Всѣхъ-то нашихъ княжескихъ десятка три было съ разныхъ сторонъ. Да вотъ жаль хлѣбушка съ дому не захватилъ и на дворѣ-то княжомъ не дали. Вотъ теперь отощалъ и присталъ… Мое дѣло старое.

   Мавра замолчала. Мужикъ тоже. Только изрѣдка охалъ онъ и крякалъ съ удовольствіемъ отъ быстрой ѣзды и оглядывалъ бричку, барыню, собаку и лошадей.

   Проѣхавъ версты три, дѣвушка снова пустила тройку шагомъ, такъ какъ приходилось спускаться по косогору въ оврагъ, на узенькій и плохой мостикъ.

   На другой сторонѣ виднѣлись огоньки и небольшая деревушка.

   — Барыня, заговорилъ вдругъ мужикъ, и по голосу его чувствовалось, что онъ усмѣхается въ темнотѣ.

   — Ну?

   — А вѣдь ты кто будешь? Ты вѣдь Андреевская барышня, во кто.

   — Почему ты такъ полагаешь? отозвалась дѣвушка.

   — Ты Мавра Андревна. Во кто… Диковинная, сказываютъ, барышня. Ты вѣдь?…

   — Да почему я-то?.. Можетъ и нѣтъ.

   — Да такъ ужь стало. Вѣрно я сказываю. Другому и быть не кому. Вѣрно. Право-слово вѣрно!

   — Да ты бывалъ что ль у насъ, видалъ меня?

   — Нѣтути. Гдѣ бывать? А народъ баетъ…

   — Что?

   — Народъ баетъ, говорю.

   — Да что баетъ-то онъ?

   — Ну, про тебя стало… Диковинная, баетъ… Вотъ подвезти посадила. Нешто это господское дѣло — мужика подвозить… Она тоже вотъ одиночкой все катаетъ какъ баринъ и безъ кучеровъ. Добрая тоже душа, баютъ… Вотъ стало ты и есть. Другому и быть некому.

   Мавруся улыбнулась въ темнотѣ.

   Наступило молчаніе.

   — И не опаска тебѣ, заговорилъ опять мужикъ,— въ эку темь да по лѣсу? Помилуй Богъ. Чего не насмотришься. Врагъ силенъ. Охъ, силенъ!

   — Ты же и вовсе пѣшкомъ лѣсъ-то прошелъ.

   — Наше дѣло хрестьянское.— А вы господа. Насъ ему трогать дѣло пустое. До господъ онъ куда больше охочъ. На нихъ грѣха больше…

   Тройка миновала мостъ, выѣхала изъ оврага, и Мавра, приблизясь къ первымъ избамъ деревушки, подъѣхала къ одной изъ нихъ поновѣе и остановила лошадей.

   — Ну, слѣзай. Намъ вѣдь отсюда ужь не по дорогѣ…

   — То-то… Да, заспѣшилъ старикъ, вылѣзая изъ брички.

   — Постучи вотъ тутъ въ ворота, приказала Мавра.

   — Для-че стучать?

   — Да ну ужь, тебѣ говорятъ… Стучи!

   Старикъ исполнилъ приказаніе и тотчасъ послышался въ избѣ сонный голосъ бабы, опрашивавшей:

   — Кто се?

   — Арина. Я это… Выдь на улицу! крикнула дѣвушка.

   Чрезъ минуту Мавра приказывала быстро выбѣжавшей на ея голосъ бабѣ, чтобъ она пустила ночевать мужика до утра и накормила его.

   — А въ воскресенье приди ко мнѣ. Я тебѣ крупъ дамъ и мучицы.

   — Зачѣмъ. Чтобы, родная! заговорила баба.— Для васъ завсегда готовы служить… Нешто можно. За вами и такъ — будто за своими господами — благодарны живемъ. Иди, дяденька…

   — Ну, простите, вымолвила дѣвушка и тронула лошадей.

  

XXXII.

   Быстро миновавъ деревушку, тройка снова шибко понеслась, среди темноты, по ровной дорогѣ; но вдали за полемъ, на пути опять выросталъ, быстро поднялся и зачернѣлъ лѣсъ, но уже свой и не такой дремучій. За нимъ на разстояніи версты была усадьба и деревня Андреевская.

   Въѣхавъ въ лѣсъ, тройка поневолѣ двигалась еле-еле, такъ какъ дорога здѣсь была еще хуже. Вслѣдствіе тихой ѣзды, однообразнаго позвякиванья бубенчиковъ, легкаго колыханія брички по глубокой измытой колеѣ проселка, отчасти и благодаря окружающему мраку, не дававшему на чемъ-либо остановиться глазамъ, молодая дѣвушка, слегка уже утомленная, ѣхала теперь, опустивъ голову и глубоко задумавшись. Вскорѣ губы ея стали шепотомъ произносить отдѣльныя слова, затѣмъ и цѣлыя фразы. Незамѣтно она заговорила вслухъ, послѣдовательно, не спѣша, какъ еслибы была не одна и передавала кому-либо въ связной рѣчи свои помыслы. Это было особенностью Мавруси съ ранняго дѣтства. Однажды вдругъ замѣтила она за собой привычку думать вслухъ, которой не было у другихъ, но отвыкнуть было уже поздно, да и не было необходимости, благодаря простой обстановкѣ ея жизни, пустотѣ и безлюдью.

   Когда отрывочныя восклицанія и слова перешли въ связную рѣчь, она заговорила громче, подняла голову и, безсознательно глядя передъ собой, будто видѣла во тьмѣ тѣхъ, къ кому обращалась.

   — Да. Грѣшно… Такъ закончи Богъ велитъ! заговорила она съ легкимъ одушевленьемъ.— Старый, одинокій. Умрешь — некому глаза закрыть, на могилу прійти помянуть некому. Мы одни родня тебѣ. Только ты вельможа Соколъ-Уздальскій, а мы захудалые дворяне Соколъ-Уздальскіе. Ты государынѣ знаемъ, богатъ, чиновенъ, въ орденахъ и золотѣ. А мы дѣти ссыльнаго пугачевца… Не наша то вина… Нѣтъ, не наша…

   И она глубоко вздохнула.

   — Тебѣ поступить такъ можно. По злобѣ ли на насъ, по себялюбію ли и гордости столичной. Царицѣ все подарить ради похвальбы! На томъ свѣтѣ?! Тамъ некому хвастать. Тамъ убогіе, изгнанные правды ради, несчастные нищіе духомъ — станутъ ближе къ престолу Божьему. Имъ мало дано было, меньше и отвѣтъ. А тебѣ, вамъ, богачамъ и высокимъ вельможамъ, и ей, повелительницѣ всего государства Россійскаго, много, много дано! И будетъ великъ, тяжелъ, мудренъ вашъ отвѣтъ предъ Его судомъ.

   Она подняла руку, будто погрозилась…

   — Ты отдавай не призрѣвъ на бѣдность, даже почитай убожество дворянина, славнаго, древняго, твоего же рода и послѣдняго въ роду этомъ. Пусть Соколъ-Уздальскій, тоже Артемій, какъ и ты, промотается жизнь всю, какъ худородный или голь какая, въ поддевкѣ и на щахъ съ кашей, а дѣтей, коли будутъ, вовсе по міру пуститъ, или на хлѣба къ князю Хвалынскому пристроитъ. Но это великое безчестье тебѣ же, стыдъ предъ людьми и грѣхъ предъ Богомъ.

   Она тихо, печально покачала головой.

   — А все же, твое оно… и воленъ ты въ своемъ. Но ей?.. Ей брать не пригоже. Обирать сироту дворянина? Царицѣ? Да гдѣ-жь это видано? Въ сказкахъ, и то цари и королевичи жалуютъ и дарятъ, а не обираютъ, не отнимаютъ ничего у подданныхъ.

   Послѣ минутнаго молчанія дѣвушка воскликнула громче, и глаза ея блеснули, устремленные во тьму.

   — Да… Я пойду. Я скажу… И прежде думала и собиралась. А теперь зарокъ, обѣщанье даю. Клятву даю. Кто же пойдетъ? Кто скажетъ, кто устыдитъ? Не матушка же, на старости лѣтъ. Не самъ Тёма мой — простота и малое дитя по гробъ его жизни! Я одна могу. И пойду! Да, царица, я тебѣ при всѣхъ скажу. Стыдно-ста и грѣхъ, сильному, сильнѣе всѣхъ на Руси, обижать неправедно бѣднаго дворянина. Не въ прокъ, не на счастье пойдетъ тебѣ чужое добро.

   Она помолчала снова.

   — Да, какъ только помретъ, придетъ вѣсть сюда объ завѣщаньи неправедномъ, такъ въ тотъ же часъ соберусь. Ни матушкѣ, ни брату не объявлюся. Она — царица, но все-таки такой же человѣкъ, какъ и я, какъ и всѣ люди… Господь всѣхъ людей равно сотворилъ съ разумомъ, съ душой. А они ужъ сами на землѣ давай раздѣляться: ты баринъ, ты мужикъ, ты царь, ты воевода, ты холопъ. И небось не такъ было, что одинъ другому сказалъ: «ты будь баринъ, а я мужикъ, ты будь силенъ, а я слабъ, ты будь вельможа, а я нищъ и убогъ»… Нѣтъ! Было инако… Кто первый заговорилъ, сказалъ: «ты будешь мужикъ, холопъ, ты будешь слабый, будешь нищъ, будешь мнѣ служить на землѣ; а я буду тебѣ сказывать завсегда изъ вѣка въ вѣкъ, что такъ Богъ велѣлъ»… А Господь слышалъ и видѣлъ все это и повелѣлъ угодникамъ своимъ увѣщать людей, что это неправда. Но сильные не повѣрили. Тогда Господь сказалъ:— Пускай, послѣ, на судѣ Моемъ страшномъ, будетъ всѣмъ спросъ и будетъ отвѣтъ передо Мной. И возмѣрится каждому по дѣламъ его».

   Голосъ дѣвушки звучалъ громко и странно среди мрака и чащи густого лѣса, который двумя темными стѣнами стоялъ по бокамъ узенькой дороги, пролегавшей по просѣкѣ. Лошади шли тихо шагъ за шагомъ, порядливо, собака лежала смирно въ ногахъ ея… Онѣ будто прислушивались, или давно привыкли къ любимой хозяйкѣ, голосъ которой узнавали даже издалека. Помолчавъ нѣсколько минутъ, подобравъ немного вожжи, совсѣмъ выпадавшія изъ руки, дѣвушка вдругъ вздохнула глубоко, тяжело и шепнула:

   — Да, Господи… Зачѣмъ? Зачѣмъ?! Никогда я этого не уразумѣю. Можетъ другіе всѣ знаютъ про себя. Но я про себя не знаю; не уразумѣю, сдается, во весь мой вѣкъ — зачѣмъ я родилась на свѣтъ. Скучно. Тяжко. Постыло все кругомъ. А что другимъ утѣха и счастіе — по мнѣ неразуміе одно. Замужъ итти? Зачѣмъ? Полюбить кого? Да какъ же заставить сердце любить? Да и кого? Нѣтъ, мнѣ ничего не хочется. Мнѣ всего бы хотѣлось, да не такъ, инако… А такъ — мнѣ ничего не надо… все постыло… Порченая я что ли, Господи? Въ прошлый постъ на исповѣди батюшка духовникъ сказалъ: «брось свое вольнодуміе. Смирися разумомъ и гордыней души»! Да вѣдь это же не гордость во мнѣ. Предъ Богомъ исповѣдаю, что не гордость! Это тягость великая, вериги невидимыя на сердцѣ. Вольныя думы!.. Я въ нихъ неповинна! Онѣ сами живы во мнѣ, сильнѣе меня, и нѣту имъ удержу днемъ ли, ночью ли… Виновата ль я за себя, какъ уродилась? Вотъ я съ виду неказиста, хоть и барышня дворянка, а хуже иной красавицы съ деревни. Роста малаго, плечи широкія, будто у парня, руки сильныя… Съ лица смугла, какъ Цыганка… Виновата ль я въ этомъ? И кто виноватъ? Только глаза вотъ одни,— люди хвалятъ, что огнемъ горятъ. Охъ, огонь этотъ не въ глазахъ, онъ тамъ далече, внутри, жжетъ и палитъ. Отъ него и эти вольныя думы пуще разгораются… Чаяла, весной оставлю ихъ на исповѣди. Плакала, молилась, будто избавилась послѣ причастья… А тамъ опять набѣжали… Опять всѣ со мной всегда, вездѣ. Порченая я что ли? Нѣтъ, меня всѣ любятъ…

   Мавра провела рукой по лицу и вымолвила громко, горячо, съ укоризной: — Зачѣмъ я дѣвицей, а не молодцомъ уродилась! Была бы я давно офицеръ службы царской. И чую, знаю, крѣпко знаю и вѣрю, что теперь я была бы давно… И вымолвить-то чудно. А была бы! Повелѣвала бы! И всѣ бы любили, и слушались бы, и дивились. А я бы не спросила у Господа-Бога: зачѣмъ я родилась на свѣтъ? Знала бы зачѣмъ!! Эхъ, да что вы, думушки мои, милыя, дорогія, горькія, безжалостныя, не то други мои, не то вороги мои злые… Будетъ вамъ! Полно! Полно!!

   За послѣдними стволами лѣса замерцали огоньки усадьбы, лошади заржали и запросили возжей, и бричка покатилась быстрѣе.

   Когда тройка, позвякивая бубенчиками, въѣхала во дворъ усадьбы и остановилась у конюшни, гдѣ всегда выходила изъ брички барышня, кучера, поджидавшіе давно ея пріѣзда, весело доложили объ гостяхъ у барыни.

   — Въ добрый часъ, отозвалась дѣвушка.— Хлѣбъ-то гдѣ жь, Макарушка?

   — Виноватъ, барышня, вымолвилъ кучеръ.— Не припасъ, думалъ вы на сей разъ къ гостямъ заспѣшите.

   — Экой ты! Что жь кони виноваты нешто, что у насъ гости? Сбѣгай скорѣе.

   И дѣвушка осталась ждать, чтобъ исполнить всегдашній свой обычай: накормить тройку послѣ поѣздки.

   Макаръ побѣжалъ въ кухню, младшій кучеръ сталъ разнуздывать лошадей и подвязывать постромки. Мавра гладила поочереди своихъ любимцевъ. Бѣлый «Мой» тоже увивался около нихъ, иногда вставалъ на заднія лапы и, положивъ переднія на грудь той или другой лошади, нюхался съ ней, будто тоже ласкался и бесѣдовалъ. Лошади давно привыкли къ этой ласкѣ пріятелей, и дѣвушки, и собаки, съ которыми они почти ежедневно объѣзжали окрестности.

   Макаръ вернулся съ краюхой хлѣба и съ горстью соли. Мавра не спѣша начала кормить лошадей съ ладони, переходя отъ одной къ другой, поочереди, и ворочаясь снова къ первой пристяжной, когда она, пережевавъ свой кусокъ, тянулась за другимъ черезъ голову коренника. Крохи, падавшія на землю, подбиралъ «Мой», но самъ не лѣзъ за своимъ кускомъ.

   Давно ему уже было объяснено, что его доли тутъ нѣтъ, что онъ, живя въ домѣ, всѣмъ пользуется отъ стола, а у коней только и есть что сѣно да овесъ.

   — Мавруся, матушка зоветъ, раздался въ темнотѣ голосъ Артемы.

   И молодой человѣкъ быстро подбѣжалъ, обнялъ сестру и горячо расцѣловалъ, будто послѣ долгой разлуки.

   — Иду. Вотъ… Нельзя же ихъ обидѣть.

   — Ужъ и сердита матушка на тебя? весело воскликнулъ Артема.— Этакая темь, да и гости, а тебя нѣтъ. А они-то всѣ ахаютъ, что ты одна на тройкѣ въ Овражки укатила…

   — Ну что, какъ они, Тёма… Городскіе? странно спросила дѣвушка.

   — Нѣтъ.. То-ись, какъ тебѣ сказать… Нѣ-нѣтъ, протянулъ Артема.— Онъ добрый такой, да грустный, будто, право, все груститъ… А сестры хохотушки что и я… Вотъ увидишь.

   — Груститъ? Хохотушки? прошептала дѣвушка. Вишь, какъ отдѣлилъ…. Этакъ-то весь міръ, всѣхъ человѣковъ можно раздѣлить!..— Ну, пойдемъ.

   Братъ и сестра тихо и молча прошли дворъ и вступили въ домъ.

  

XXXIII.

   Среди голой, каменистой и безбрежной равнины стоитъ, одиноко, будто затерянный, довольно большой городокъ. Вся окрестъ лежащая мертвая равнина давно, съ начала вѣка, сожжена вѣчно палящимъ солнцемъ.

   Городъ сплотился изъ небольшихъ домиковъ, но всѣ они съ ярко бѣлыми стѣнами, и отъ этого весь городъ ослѣпительно сверкаетъ своею бѣлизной подъ прямолинейными, почти экваторіальными лучами солнца.

   Этотх край подлуннаго міра словно обиженъ Богомъ: будто въ наказаніе за грѣхи заброшенъ этотъ городокъ среди этой унылой, безводной, дикой пустыни, не говорящей ничего сердцу человѣка; это мѣсто, казалось бы, должно быть обителью племени человѣческаго, проклятаго природой и Провидѣніемъ. Здѣсь мѣсто лишь отчаянію, преступленіямъ, страданіямъ, тяжелому, горькому, безразсвѣтному существованію…

   А въ этомъ краю земли безотрадномъ, нѣмомъ, мертвомъ, судилъ Господь быть колыбели Спасителя міра и рода людского. Здѣсь впервые услыхали люди проповѣдь любви, мира, смиренномудрія и всепрощенія. Здѣсь впервые раздалось святое слово Его и осталось на вѣки вѣковъ путеводною звѣздой въ земномъ существованіи человѣчества. И останется оной впредь, въ безконечные, скрытые для разума, грядущіе вѣка для безконечныхъ грядущихъ поколѣній.

   Здѣсь, по этой вѣчно палимой, вѣчно горячей и сухой землѣ, гдѣ не можетъ жить почти никакая тварь, гдѣ вянетъ, листъ и мретъ букашка, гдѣ находятъ себѣ желанный пріютъ лишь хищный звѣрь и змѣя, здѣсь, въ этой мертвой и нѣмой пустынѣ прошелъ, по волѣ Творца всей вселенной, посланникъ Его къ людямъ на землю. Прошелъ Онъ здѣсь и училъ недавно… вчера… Что такое десятокъ или два, или даже хоть три десятка вѣковъ для безначальнаго и безконечнаго бытія міровъ!..

   Здѣсь прошелъ Мессія, котораго люди долго ожидали, и здѣсь услышали они Его слово, и Ему не повѣрили, и Его не признали и убили… Но народъ этотъ, малая частица всѣхъ земныхъ народовъ, съ того часа будто отверженъ Богомъ лишенъ отечества, разсѣянъ по свѣту и изъ вѣка въ вѣкъ презрѣнъ и гонимъ, какъ Каинъ всѣми братьями народами..

   Эти народы признали Мессію, въ крови Его рукъ не обагряли, слову Его повѣрили и свято чтутъ Его. А тотъ народъ ждетъ другого Мессію. Но виновенъ ли Онъ? Если Сынъ Божій приходилъ къ людямъ съ благовѣствующимъ словомъ, чтобы своими земными страданіями освятить это слово и своею земною смертью искупить родъ людской, то виновенъ ли народъ-Каинъ, слѣпой исполнитель судебъ мірскихъ и воли Божіей?

   Здѣсь, по этой раскаленной кремнистой землѣ ступала нога Христа, на этихъ узкихъ улицахъ и площадяхъ, подъ этимъ же и теперь сіяющимъ солнцемъ, подъ этимъ же синимъ, вѣчно безмятежнымъ небомъ ходилъ Онъ и училъ.

   И если не уцѣлѣли здѣсь камни, то уцѣлѣли мѣста, гдѣ встрѣчалъ Его людъ съ восторженными кликами: «осанна»! съ пальмами въ рукахъ, устилая землю одеждами по пути Его. И здѣсь же недалеко уцѣлѣлъ тотъ холмъ, который былъ страшнымъ и проклятымъ мѣстомъ, гдѣ на двухъ поперечно сложенныхъ деревянныхъ обрубкахъ вѣшали пригвожденныхъ душегубовъ и разбойниковъ.

   И для всего рода людского это проклятое мѣсто позора стало мѣстомъ святымъ, мѣстомъ поклоненія! А орудіе пытки и мученій, символъ казни и мзды, стало символомъ вѣры и спасенія. Здѣсь Онъ умеръ на крестѣ, чтобы слово Его вѣчно жило между нами и въ насъ.

   Эта мертвая и сожженная солнцемъ пустыня — Палестина, этотъ сверкающій бѣлизною городъ — Іерусалимъ.

  

XXXIV.

   Узкія, кривыя улицы, изрытая, мусоромъ и всякою грязью покрытая мостовая, маленькіе, четвероугольные, бѣлые, безъ крышъ, будто ящики, дома. И на этихъ улицахъ, и на этихъ площадяхъ — вѣчная ярмарка, вѣчная суета со всего свѣта сходящагося люда. На всѣхъ улицахъ кишитъ разноплеменный народъ, сойдясь со всѣхъ окраинъ земного шара.

   Главная улица вѣчно запружена пестрою, крикливою, другъ друга не понимающею толпой. Все тѣснится въ кучу: и экипажъ, и арба, и конь, и верблюдъ, и мулы, и стаи голодныхъ собакъ, и негръ, и бѣлый, и магометанинъ, и христіанинъ, и огнепоклонникъ, и бедуинъ въ бѣломъ бурнусѣ, перекинутомъ черезъ статное голое тѣло, и рядомъ добролицый, бородатый, издалече пришедшій пѣшкомъ,— даже съ великимъ страхомъ, но и съ великою вѣрой море переплывшій — русскій мужикъ, нашъ православный. Сколько верстъ отмахалъ онъ на босу ногу отъ своей деревни до Гроба Господня!

   И это сочетаніе, эта встрѣча здѣсь бедуина, свободнаго сына пустынной Аравіи, съ сыномъ иной пустыни Россійской, имѣетъ великій смыслъ. Ужъ если они двое сошлись здѣсь, то стало-быть мѣсто это принадлежитъ всему міру, и всему міру не чужое, а родное, свое. Правда, еще двѣ трети, если не болѣе, земного шара, живя особнякомъ, не знаютъ, не вѣдаютъ этого мѣста, оно еще не свято и чуждо имъ. Но исполняется изъ вѣка въ вѣкъ возвѣщенное пророками и евангелистами, что «слово» Его дойдетъ до всѣхъ и всѣхъ когда-нибудь, хотя мысленно, тоже приведетъ сюда.

   Среди города высится большой храмъ. Въ этомъ храмѣ — другой маленькій, въ родѣ часовни; это Гробъ Господень. Невдалекѣ отъ храма, фасомъ къ небольшой площади, но въ кварталѣ нѣсколько отличающемся своими зданіями и постройками отъ всего остального города, стоитъ большой домъ, двухъ-этажный, съ башнями и спицами.

   Зданіе это принадлежало братству Св. Іоанна Іерусалимскаго. Вокругъ зданія шла высокая каменная стѣна и внутри, какъ во всѣхъ монастыряхъ, былъ храмъ, рядъ келій съ европейскою обстановкой и затѣмъ, въ одномъ углу небольшой домъ съ двумя крыльцами. Одно выходитъ внутрь двора, другое на улицу. Домъ этотъ предназначался для странниковъ, имѣвшихъ право на кровъ и пріютъ Братства; это было нѣчто въ родѣ монастырской гостиницы.

   Внутри этого главнаго зданія Братства и во дворѣ казалось особенно тихо и скромно, сравнительно съ гуломъ, не прекращавшимся на улицахъ узкихъ и тѣсныхъ города.

   Здѣсь, по крайней мѣрѣ, виднѣлись только монахи или скромно одѣтый, скромно себя ведущій людъ — паломники изъ далекихъ христіанскихъ государствъ. Католиковъ, протестантовъ и православныхъ братство Св. Іоанна равно принимало и давало пріютъ въ своей гостиницѣ всякому, кто могъ принести съ собой хорошую рекомендацію.

   Всякій получалъ келью въ большомъ зданіи гостиницы, раздѣленной тремя корридорами на нѣсколько десятковъ маленькихъ горницъ подъ нумерами. Въ каждой горницѣ, аршинъ шесть въ квадратѣ, помѣщались: простая деревянная кровать, небольшой столъ, два стула и нѣсколько полокъ на стѣнѣ.

   И здѣсь также, въ этихъ длинныхъ корридорахъ, встрѣчались люди самыхъ противоположныхъ окраинъ земли. И здѣсь Ирландецъ встрѣчался съ Грекомъ, Норвежецъ съ Испанцемъ, Бразилецъ съ Французомъ и Русскимъ, и еслибы возможно было прислушаться иной разъ къ тѣмъ рѣчамъ, которыя раздавались одновременно въ разныхъ маленькихъ горницахъ или кельяхъ монастырской гостиницы, то можно было бы вспомнить о столпотвореніи вавилонскомъ и о смѣшеніи всѣхъ языковъ земныхъ.

   Когда по утру все населеніе гостиницы подымалось, и, собираясь къ обѣднѣ во храмъ, спускалось внизъ по большой лѣстницѣ, то дѣйствительно всѣ языки міра слышны были въ толпѣ паломниковъ и богомольцевъ, пришельцевъ со всего свѣта, изъ разныхъ мѣстъ, но съ одною цѣлью, съ одною мыслью, съ однимъ чувствомъ на сердцѣ. Несмотря на ихъ разноплеменность, несмотря на невозможность понимать другъ друга и бесѣдовать, каждый изъ нихъ все-таки чувствовалъ, что всѣ они не чужіе между собой, всѣ будто составляютъ одну семью или одно временное братство, и между ними одно великое общее — поклониться Гробу Господню.

   Въ половинѣ сентября,— который въ краю этомъ мало отличается отъ лѣтнихъ мѣсяцевъ, такъ какъ край этотъ не знаетъ осени или зимы,— въ одной изъ маленькихъ келій сидѣлъ у окна, вернувшись объ обѣдни, аѳонскій монахъ.

   По дорогѣ изъ храма въ гостиницу братства онъ купилъ себѣ на базара нѣсколько фигъ и одинъ большой гранатъ, пунцовый и сочный. Внизу, проходя мимо трапезы, онъ взялъ небольшой бѣлый хлѣбъ; потомъ среди двора зачерпнулъ себѣ въ глиняный кувшинчикъ немного свѣжей воды изъ бассейна и поднялся съ этимъ завтракомъ въ свою келью.

   Теперь онъ сидѣлъ у отвореннаго окна и, глядя разсѣянно въ синее, вѣчно чистое небо, отчасти безжизненное отъ отсутствія облаковъ, тихо, не спѣша ѣлъ этотъ маленькій хлѣбецъ, запивалъ изъ желтенькаго грошеваго кувшинчика и тихо, бережно разрѣзывая маленькимъ перочиннымъ ножомъ сочный гранатъ, намазывалъ сокъ на хлѣбъ.

   Въ его лицѣ, чистомъ, нѣсколько блѣдномъ, въ его большихъ голубыхъ глазахъ, даже въ очертаніи красивыхъ губъ, даже въ окладистой большой и сѣдой бородѣ и въ этихъ простыхъ движеніяхъ, съ которыми онъ разрѣзывалъ и гранатъ и хлѣбъ, подымалъ съ подоконника и ставилъ опять кувшинчикъ, а тѣмъ болѣе въ его взглядѣ, обращенномъ отчасти разсѣянно на внутренній дворъ или на далекое синее небо, во всемъ сказывалось спокойствіе, покой души, безмятежность мыслей…

   Онъ рано всталъ, не спѣша одѣлся и умылся, не спѣша пошелъ во храмъ, простоялъ, спокойно молясь, обѣдню, тихо, кротко поздоровался съ нѣкоторыми знакомыми монахами, и православными и католическими. Потомъ на минуту лицо его какъ будто стало тревожнѣе, взглядъ измѣнился, хотя онъ собирался сдѣлать то, что дѣлалъ каждое утро, то есть пройти въ свой чередъ узкимъ проходомъ, гдѣ можетъ помѣститься за разъ только одинъ человѣкъ, то-есть войти въ маленькій храмъ и поклониться Гробу.

   Но затѣмъ онъ вышелъ такой же спокойный и прошелъ безучастно улицы этого страннаго города, вмѣщавшаго въ себѣ всѣ языцы земные. Онъ пробрался въ толкотнѣ разноплеменной толпы и, минуя верблюдовъ, собакъ, не обращая вниманія ни на что, забралъ свой завтракъ и прошелъ въ келью. До сумерекъ просидитъ онъ здѣсь или пойдетъ побесѣдовать съ монахомъ Французомъ, уроженцемъ Пиреней, съ которымъ недавно сошелся. Потомъ и вечерня во храмѣ; потомъ ужинъ, тотъ же бѣлый хлѣбецъ и тотъ же кувшинчикъ воды, а потомъ долгая молитва на колѣняхъ въ этой кельѣ, въ углу, предъ висящимъ на стѣнѣ русскимъ образомъ Спасителя въ серебряной ризѣ и съ надписью на оборотной сторонѣ: благословеніе покойнаго отца. А затѣмъ сонъ, спокойный, безмятежный сонъ человѣка давно умершаго для всего міра, человѣка, какъ будто давно и твердо рѣшившаго на душѣ все, что волнуетъ еще человѣчество.

   Да, этотъ монахъ, ежегодно пріѣзжающій сюда въ сентябрѣ, съ Аѳона, душой и разумомъ не отъ міра сего. Когда-то онъ жилъ, но жизнь среди людей, большое горе разбили его сердце, отняли все въ жизни, и онъ ушелъ изъ міра.

   Тому назадъ восьмнадцать лѣтъ, въ эти самые дни, которые онъ ежегодно проводитъ въ Іерусалимѣ, а затѣмъ снова возвращается въ свою убогую, но любимую келью, на Аѳонъ, этотъ сѣдой монахъ былъ почти юноша, мальчуганъ, добродушный, глуповатый для всѣхъ, веселый, герой страшнаго кроваваго бунта, герой, самъ того не зная, уцѣлѣвшій и оставшійся невредимымъ Богъ вѣсть какъ, да и Богъ вѣсть зачѣмъ. За тѣмъ, чтобы потерять все, что было для него отрадой въ жизни, остаться жить, чтобъ умереть человѣческими чувствами и если не разумомъ, то сердцемъ. Этому монаху съ чистымъ, бѣлымъ, молодымъ лицомъ сорокъ лѣтъ, а борода вся сѣдая. И мучился, и тосковалъ, и плакалъ онъ, не стыдясь, въ своей кельѣ на Аѳонѣ года два-три, но потомъ выплакалъ свое горе и обрѣлъ то спокойствіе разума, ту ясность души и ту кротость сердца, которыя теперь сказываются въ его взглядѣ, въ его голосѣ и во всѣхъ его тихихъ движеніяхъ. На этого человѣка теперь не придетъ на умъ разсердиться, этого человѣка не укуситъ самая злая собака. Она чуетъ въ немъ, лучше чѣмъ человѣкъ, что-то ее смиряющее. Его не тронетъ даже, еслибы пришлось, душегубъ въ лѣсу. Онъ взглянетъ ему въ лицо и глаза, и рука его не подымется на этого монаха; онъ невольно пропуститъ его и проводитъ словами: Богъ съ тобой!

   И къ чести великой земли православной, святой Руси, такихъ монаховъ даетъ она больше и чаще, чѣмъ другія христіанскія земли.

   Если присмотрѣться къ чернобровому, сумрачному, обритому лицу иного капуцина, кордельера, кармелита и іезуита, а затѣмъ къ этому сѣдому, круглолицому и бородатому лицу аѳонскаго монаха, то невольно будетъ чувствоваться, что это простой слуга Господа и сердцемъ ближе къ Нему. Онъ нищъ духомъ, онъ жаждетъ правды и обрѣлъ ее, онъ искалъ спасенія и нашелъ его. Въ его синихъ глазахъ читаешь ясно: я здѣсь на землѣ, но я готовъ итти туда, куда призоветъ Господь.

   Этотъ монахъ вѣрно знаетъ, что ждетъ его тамъ, за предѣломъ этого міра, за гробомъ, какъ будто уже бывалъ тамъ и на время вернулся. Онъ не ищетъ смерти, не желаетъ и не призываетъ ее, но онъ ежедневно и уже давно ждетъ, какъ ждетъ поневолѣ праздный человѣкъ того часа, когда наступитъ наконецъ для него дѣло. И иногда бываютъ у него мгновенія грѣшнаго нетерпѣнія, онъ тяжело вздыхаетъ, роняетъ голову на грудь, и на сердцѣ поневолѣ шевелится вопросъ:

   — Да когда же?

   И человѣкъ отрекшійся отъ міра этого правъ. Какъ же не быть нетерпѣнью, когда онъ долженъ тамъ тотчасъ же встрѣтиться съ ней и на вѣки?

   Монахъ этотъ, когда-то не такъ давно, въ Пугачевщину, назывался въ міру княземъ Иваномъ Хвалынскимъ, и вотъ теперь, вотъ уже восемнадцать лѣтъ онъ аѳонскій монахъ отецъ Дамаскинъ, ежегодно правильно приходящій поклониться Гробу Господню въ тѣ самые дни, когда Параня погибла страшною смертью въ маленькомъ пугачевцами разграбленномъ городкѣ.

  

ХXXV.

   Этому добролицому и ясноокому монаху отцу Дамаскину или князю Ивану Родивонычу Хвалынскому, отрекшемуся отъ міра и суеты его, суждено было однако снова вернуться сердцемъ и разумомъ въ этотъ міръ.

   Однажды утромъ, монахъ-князь послѣ обѣдни во храмѣ вернулся къ себѣ домой взволнованный, даже потрясенный простою случайностью. На этотъ разъ онъ не зашелъ къ фонтану налить себѣ кувшинчикъ воды, не купилъ себѣ порціи хлѣба, а прямо прошелъ къ себѣ въ келью, сѣлъ отдохнуть и задумался.

   Лицо его и взоръ не были спокойны, какъ всегда. Болѣе всего испугало его самого то внезапное открытіе, что онъ еще способенъ быть взволнованнымъ дѣлами мірскими. Онъ былъ глубоко увѣренъ, что настолько умеръ для суеты людской, что никакое извѣстіе не поразитъ его и не заставитъ сердце трепетать и чувствовать такъ же, какъ чувствуютъ и волнуются міряне.

   Случай съ княземъ-монахомъ былъ самый простой, и только его ясную и чистую душу могъ взволновать. Онъ думалъ объ этомъ простомъ случаѣ какъ о страшномъ событіи, которое громовымъ ударомъ разразилось надъ нимъ.

   Послѣ обѣдни, по выходѣ изъ храма, онъ медленною походкой направился по обыкновенію пестрымъ и крикливымъ базаромъ, гдѣ раздавались всѣ рѣчи земныя и рядомъ звучали языки арабскій, французскій и такой азіатскій, котораго не только понять, но и назвать не всякому было возможно.

   Пройдя самую многолюдную и широкую улицу города, князь, шагавшій бодрою походкой, нагналъ двухъ женщинъ богомолокъ и услыхалъ русскій языкъ. Одна изъ двухъ разсказывала свое путешествіе ко Святымъ Мѣстамъ и случаи въ пути.

   Русскій языкъ и подобнаго рода бесѣды князю случалось слышать сотни разъ на улицахъ Іерусалима. Воспоминаніе о родинѣ и розсказни о случаяхъ по пути, о своемъ паломничествѣ, были самою обычною темой разговоровъ, которые раздавались кругомъ на русскомъ языкѣ. Католики, протестанты и другіе паломники, какъ замѣтилъ князь, бывали менѣе болтливы на улицахъ Іерусалима, нежели Русскіе. Бродя по улицамъ и въ окрестностяхъ довольно часто, встрѣчая все тѣхъ же соотечественниковъ, старыхъ и молодыхъ, можно было постепенно узнать изъ ихъ громкой болтовни всю ихъ исторію и даже имена и мѣсторожденіе. И много видалъ ихъ князь, никогда не обращалъ вниманія и даже невольно старался скрывать, что онъ Русскій, и удаляться отъ нихъ, такъ какъ это часто вело къ празднымъ бесѣдамъ, вопросамъ, къ выпытыванію, кто онъ и откуда. А на эти вопросы отецъ Дамаскинъ, конечно, отвѣчать не любилъ, считалъ даже грѣховнымъ. Никому ни разу никогда не назвался онъ, не сказалъ, что подъ этою черною рясой, за этою большою сѣдою бородой, въ этомъ черномъ клобукѣ, скрывается бывшій офицеръ знатнаго рода, отказавшійся, отъ большого состоянія, братъ русскаго вельможи, который; тамъ у себя прозванъ даже царькомъ Азгарскимъ.

   На этотъ разъ случилось то, чего еще никогда не бывало. Догнавъ двухъ женщинъ, прислушавшись къ голосу говорившей, аѳонскій монахъ невольно вздрогнулъ и смутился. Звукъ этого голоса воскресилъ въ немъ самое дорогое, милое время, самыя драгоцѣнныя мгновенія пережитаго прошлаго. Голосъ этотъ былъ не только знакомъ ему, но проникъ въ самую глубь сердца и заставилъ это давно спокойное и холодное сердце встрепенуться, какъ бывало у юноши. Голосъ этотъ былъ родной голосъ, почему-то дорогой, почему-то сразу признанный имъ здѣсь, на улицѣ Іерусалима. И прежде чѣмъ успѣлъ князь одуматься, онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, нагналъ женщину, схватилъ ее за руку, что не подобало монаху, и, повернувъ къ себѣ, выговорилъ:

   — Кто вы? Я васъ знаю.

   Женщина обернулась, но лицо ея оказалось ему незнакомымъ, и только вглядѣвшись пристальнѣе, монахъ увидалъ въ чертахъ лица что-то далекое, смутно извѣстное. Но голосъ за то не могъ обмануть его, голосъ не постарѣлъ, какъ это лицо, и не измѣнился.

   Въ волосахъ женщины была сѣдина, глаза смотрѣли устало, даже тоскливо, худое лицо говорило тоже, что не веселыя мысли, не веселая жизнь привели эту женщину поклониться гробу Господню; и только голосъ, звучный, молодой, противорѣчилъ этому лицу и въ то же время возсоздавалъ предъ княземъ-монахомъ далекое, свѣтлое и дорогое прошлое.

   Богомолка пристально всмотрѣлась въ доброе, ясное лицо монаха, но очевидно не признала въ немъ знакомаго. Да и кто бы могъ узнать въ этомъ, такъ быстро и рано посѣдѣвшемъ, монахѣ прежняго юнаго молодца-офицера?

   — Кто вы? откуда? тише, достойнѣе для своего сана, но еще тревожнѣе спросилъ монахъ.

   — Изъ Россіи, отвѣчала женщина.

   — Откуда?

   — Изъ города Ломова.

   — Ломова! воскликнулъ монахъ.

   Тамъ въ этомъ городѣ погибло все, что привязывало его къ жизни, слѣдовательно онъ не ошибся, эта женщина навѣрное ему не чужая.

   — Какъ васъ зовутъ?

   — Афросинья.

   — Афрося! воскликнулъ князь-монахъ.

   — Да-съ, такъ звали прежде, Афросей. А вы кто же будете?

   Но монахъ, къ удивленію женщины, не отвѣтилъ, а какъ-то затихъ и недвижно стоялъ передъ ней. Взоръ его пересталъ быть яснымъ, затуманился на минуту, и крупныя слезы, выступивъ изъ глазъ, стекли на сѣдые усы и бороду.

   И не назвавшись, но обѣщавъ навѣдаться въ тотъ домъ, гдѣ жила богомолка, для того, чтобы побесѣдовать съ ней, князь Иванъ уже неспокойнымъ шагомъ прошелъ въ свою келью, забывъ о своемъ обычномъ обѣдѣ — хлѣбѣ и водѣ.

  

XXXVI.

   Въ самый разгаръ Пугачевщины, въ дни ужаса и повсемѣстныхъ убійствъ, князь Иванъ случайно вмѣстѣ со своею женой жилъ у Афроси. Опасно раненый въ схваткѣ съ пугачевцами, во время защиты своей дорогой Парани, онъ былъ привезенъ въ домъ отца Афроси. Когда пугачевцы взяли городокъ, Афрося вмѣстѣ съ Параней скрыли раненаго офицера, чтобы спасти отъ бунтовщиковъ.

   Вскорѣ появилась команда, бунтъ былъ усмиренъ, но дли князя Ивана уже все погибло; За это время была безчеловѣчно истерзана и убита его Параня. И тогда-то именно князь Иванъ вмѣстѣ съ Афросей долго и тщетно искали повсюду тѣло страшно-погибшей обожаемой полу-невѣсты, полу-жены.

   Въ этомъ же городкѣ, именно въ домѣ доброй Афроси и далъ князь Иванъ обѣтъ поступить въ монахи. И прямо отъ нея, съ нею послѣднею простившись, двинулся князь на Аѳонъ, даже не повидавшись съ братомъ и не побывавъ въ Азгарѣ.

   Понятно, что съ личностью этой богомолки соединилось для него въ прошломъ такъ много дорогого, отраднаго и въ то же время горькаго, что встрѣча съ этою женщиной смутила душу уже давно спокойнаго монаха, жившаго на свѣтѣ съ одною исключительною мыслью — ожиданія смерти. Съ тѣхъ поръ, что князь Иванъ сталъ монахомъ, онъ умышленно старался, какъ можно меньше сноситься съ окружающимъ міромъ, и не болѣе десяти разъ за все время имѣлъ вѣсти изъ Азгара.

   Такимъ образомъ, онъ зналъ, что жена брата пропала безъ вѣсти, что братъ потерялъ жену быть-можетъ такъ же страшно, какъ онъ свою невѣсту.

   Зналъ онъ тоже, что сестра, съ трудомъ возвращенная къ жизни, вышла впослѣдствіи замужъ за Петра Городищева. Узналъ князь Иванъ и опечалился, что братъ, не выждавъ года послѣ погибели жены, снова женился, да еще на комъ — на Татаркѣ; онъ не могъ себѣ представить, какимъ образомъ, эта Татарка Шерфе стала княгиней Хвалынскою и хозяйничаетъ тамъ, гдѣ когда-то была хозяйкой всѣми уважаемая другая княгиня Хвалынская, его мать.

   Теперь, встрѣтясь со старымъ другомъ Афросей, іеромонахъ смущался и колебался, слѣдуетъ ли ему видѣться съ ней и разбередить старую рану сердца.

   Ни единаго часа въ его жизни отшельника, какъ на Аѳонѣ, такъ и въ странствованіяхъ и въ самомъ Іерусалимѣ не прошло безъ воспоминанія объ убитой женѣ, которую онъ страшно потерялъ на землѣ, но встрѣтитъ вновь, тамъ… Но эта вѣрность до гроба, эта неугасаемая, пламенная, хотя тихая и грустная, любовь къ погибшей возлюбленной уже мало походила на мірскую любовь. Это чувство въ немъ странно смѣшалось съ любовью къ Богу, съ ожиданіемъ встрѣчи, то-есть съ ожиданіемъ конца земного пути. Имя Парани давно слилось неразрывно со словами молитвъ. Образъ дѣвушки въ его памяти давно измѣнился, и настолько, что еслибы монахъ Дамаскинъ нарисовалъ портретъ невѣсты князя Ивана Хвалынскаго, то помнящіе Параню, конечно, не узнали бы ее и не нашли бы ни тѣни сходства. Образъ дѣвушки, будто освѣщенный блескомъ чистой души, въ которой онъ былъ свято носимъ и укрываемъ отъ людей и это всего мірского, сталъ давно совершенно инымъ. Образъ этотъ просіялъ и одухотворился. Итти бесѣдовать съ Афросей объ «ней» послѣ почти двадцатилѣтняго молчанія казалось страннымъ и даже грѣховнымъ. Однако, рѣшивъ въ вечеру не видаться вовсе съ женщиной, отецъ Дамаскинъ на утро послѣ обѣдни навѣстилъ ее на томъ постояломъ дворѣ, который она ему назвала. Монахъ не зналъ, не предвидѣлъ какой это былъ роковой шагъ въ его безмятежной, затворнической жизни, покончившей было совсѣмъ всѣ счеты на землѣ и нетерпѣливо стоящей у дверей гроба.

   При первомъ же свиданіи друзья вспомнили былое, Афрося поплакала, но у монаха слезъ не было давно. Только мятежное земное чувство даетъ слезы. Но когда, перебравъ всѣ воспоминанія, монахъ сталъ разспрашивать богомолку объ ея судьбѣ, о прошломъ и настоящемъ, пожилая Афрося, видимо смущаясь, отвѣчала уклончиво и не сразу повѣдала свое горе земное, отъ котораго старалась тщетно уйти въ странствованіяхъ. Вся ея жизнь была испорчена Преображенцемъ, который явился въ ихъ городокъ вскорѣ послѣ усмиренія бунта. Офицеръ этотъ былъ Петръ Городищевъ, мужъ Серафимы. Отецъ Афроси выгналъ ее изъ дому. Ребенка она потеряла вскорѣ же, живя въ нуждѣ. Затѣмъ умеръ и отецъ.

   Потерявъ любовника, обманувшаго ее, затѣмъ и ребенка, Афрося сдѣлалась богомолкой, бродя по свѣту, существуя отчасти подаяніемъ, отчасти продажей четокъ, образковъ и всякой мелочи, которую она разносила отъ Святыхъ Мѣстъ по всей Россіи.

   За все это время странствованія два раза была она ограблена разбойниками. Однажды чуть не убита.

   Однажды, продержанная какъ въ плѣну въ Муромскихъ лѣсахъ, она поневолѣ прожила шесть мѣсяцевъ въ шайкѣ разбойниковъ, которые заставляли ее быть кухаркой и даже служанкой какой-то Цыганки, которая распоряжалась всѣмъ, командуя надъ самимъ атаманомъ.

   Наконецъ Афрося разспросила князя, какія вѣсти имѣетъ онъ объ Азгарѣ, о князѣ Данилѣ Родивонычѣ, объ ея погубителѣ, который теперь мужемъ сестры князя.

   На этотъ счетъ князь Иванъ, оказывалось, зналъ меньше, чѣмъ Афрося. Ее настолько до сихъ поръ интересовала судьба Городищева, она еще настолько любила его, что знала много подробностей и мелочей объ азгарской жизни, которыхъ не зналъ князя.

   Послѣ двухъ-трехъ бесѣдъ съ Афросей, отецъ Дамаскинъ благословлялъ судьбу за то, что она послала ему эту встрѣчу.

   Когда-то юнымъ офицеромъ онъ любилъ Афросю за ея нѣжныя попеченія о немъ во время болѣзни. Добрая дѣвушка, почти еще дѣвочка, нѣжнымъ видомъ и характеромъ нравилась ему, какъ нравилась ему когда-то въ Азгарѣ прислуга. Для дружбы не было мѣста между офицеромъ-княземъ Хвалынскимъ и мѣщанкой маленькаго городка.

   Теперь монахъ встрѣтилъ еще не старую по годамъ, но умудренную опытомъ и несчастіемъ женщину, которая притомъ осталась такая же кроткая, какая была въ юности. Вдобавокъ и общественное положеніе обоихъ, измѣнившись, будто сравнялось. Теперь не было князя-богача и безграмотной дѣвушки-мѣщанки; теперь встрѣтились простой іеромонахъ изъ самаго строгаго монастыря и простая богомолка.

   И у нихъ нашлось много общаго, помимо воспоминаній о счастіи и молодости. Пока князь Иванъ сидѣлъ на Аѳонѣ въ своей кельѣ, Афрося пѣшкомъ на босу ногу сдѣлала много тысячъ верстъ и узнала почти всю Россію.

   Эти путешествія сдѣлали то же, что могло сдѣлать воспитаніе. Хотя богомолка Афросинья была неграмотная, но думала и говорила теперь такъ, какъ могла бы думать и говорить грамотная дворянка-помѣщица средней руки.

   Побывавъ года два тому назадъ на родинѣ у женившагося брата, она вышла изъ-за этого угла, гдѣ родилась и жила когда-то, съ мыслью: «темный народъ, ничего-то они не знаютъ и не вѣдаютъ; думаютъ, что только ихъ городокъ и есть на свѣтѣ».

   Особенно забавляла Афросю мысль, что она никакъ не могла объяснить брату и сосѣдямъ, и они ее никакъ не могли понять, когда она говорила о морѣ и описывала его.

   Теперь Афрося съ первой же встрѣчи съ сѣдымъ монахомъ поняла, даже почувствовала сердцемъ, что отношенія ихъ не могутъ быть такія же, какъ бывали. Афрося почувствовала, что прежній офицеръ-князекъ теперь подъ рясой монаха, съ сѣдою бородой, какъ бы ближе къ ней, будто сошелъ съ какой-то выси и сталъ около нея, сравнялся съ ней.

   И эта обоюдная перемѣна общественнаго положенія смущала Афросю. Она первое время не знала какъ быть, какъ бесѣдовать, какъ держать себя. Ей случалось быть съ монахомъ запросто и она начинала толковать съ нимъ, какъ могла бы только съ братомъ, но вспоминала невольно свои прежнія отношенія съ офицеромъ-княземъ и вдругъ смущалась. Она даже не знала какъ назвать его: княземъ онъ запретилъ себя называть, отцомъ Дамаскинымъ Афросѣ казалось дико и странно называть. Кончилось тѣмъ, что она называла его просто Иваномъ Родивонычемъ.

  

XXXVII.

   Постепенно и незамѣтно для самого себя, князь-монахъ привыкъ видѣться, бесѣдовать и гулять вмѣстѣ съ Афросей, вспоминая прошлыя малѣйшія мелочи того событія, что перевернуло всю его жизнь и которыя были такъ близко знакомы Афросѣ.

   Однажды, не найдя ее у заутрени въ храмѣ, онъ не могъ молиться и, не дождавшись окончанія службы, вышелъ изъ церкви, чего съ нимъ не бывало за всѣ пятнадцать лѣтъ, и быстрымъ шагомъ направился черезъ весь Іерусалимъ въ тотъ домикъ, гдѣ остановилась Афрося.

   Не найдя ее тамъ и узнавши, что она рано вышла изъ дома, князь проискалъ ее около часу въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ она наичаще бывала.

   Наконецъ, около полудня, не встрѣтивъ и не найдя Афроси нигдѣ, монахъ, давно отрекшійся отъ міра и мірской суеты, какъ бы вдругъ вернулся въ этотъ міръ всѣми своими чувствами. И смущеніе, и боязнь, и сомнѣніе, и даже упрекъ все сказалось на сердцѣ отца Дамаскина.

   Когда въ сумерки послушникъ вызвалъ отца іеромонаха изъ кельи на улицу, потому что его спрашивала какая-то русская женщина, то отецъ Дамаскинъ такимъ быстрымъ шагомъ прошелъ корридоръ и спустился по лѣстницѣ, какимъ не ходилъ уже нѣсколько лѣтъ.

   — Куда ты дѣвалась? Гдѣ ты была? воскликнулъ онъ, увидя Афросю.

   — Дѣло было, Иванъ Родивонычъ. Обѣщала я одному нашему старичку изъ-подъ Калуги одно дѣльцо справить, а сказать вамъ вчера позабыла.

   И монаху было даже стыдно признаться Афросѣ, что онъ тревожился; какъ-то неприлично это было для его сана, а еще болѣе для его совѣсти.

   Но этотъ простой случай повліялъ на ихъ безхитростныя, простыя отношенія. Съ этого дня они сдѣлались какъ-то еще ближе, еще искреннѣе въ своихъ бесѣдахъ. Когда заходила рѣчь о такихъ вещахъ и о такихъ лицахъ, о которыхъ было много переговорено, вдругъ оказалось, что имъ все-таки есть о чемъ говорить, такъ какъ теперь говорить приходится совсѣмъ на иной ладъ. Сколько разъ уже случалось имъ вспоминать о князѣ Данилѣ Родивонычѣ, объ его жизни въ Азгарѣ, сколько было разсказано Афросей, передано подробностей объ Азгарѣ… А вдругъ теперь, когда зашла рѣчь снова, Афрося заговорила о старшемъ братѣ Ивана Родивоныча совершенно иначе.

   Однажны утромъ, черезъ день или два, монахъ и богомолка отправились ради прогулки по дорогѣ въ Виѳанію.

   Разговоръ снова нечаянно перешелъ на Азгаръ. Когда они по дорогѣ усѣлись на камнѣ въ тѣни подъ большою развѣсистою чинарой, Афрося заговорила:

   — Да, скажу я вамъ по совѣсти, какъ мнѣ сдается.— Буду я судить по простотѣ и полагаю, что не я одна такъ думаю, что вы сами, Иванъ Родивонычъ, со мной будете согласны. Что за жизнь теперь въ Азгарѣ! Всѣ тамъ поминаютъ Людмилу Дмитріевну и жалѣютъ прошлыя времена. И какъ могъ Данило Родивонычъ жениться на такой Татаркѣ, какъ его теперяшняя княгиня! Она у насъ считалась хуже всякой собаки.

   — Какъ у васъ? гдѣ у васъ? изумился князь-монахъ.

   И здѣсь въ первый разъ князь Иванъ узналъ, что теперешняя жена брата, Татарка Шерфе, была найдена имъ въ томъ самомъ маленькомъ городишкѣ, гдѣ погибла его Параня. Афрося не могла разсказать князю, откуда была привезена Татарка. Она конечно не знала, что Шерфе была когда-то въ лагерѣ пугачевцевъ. По словамъ Афроси оказывалось, что богатый купецъ изъ городка ѣздилъ куда-то по дѣламъ, привезъ маленькую, красивую Татарку и влюбился въ нее до сумашествія. Онъ выстроилъ ей среди большого сада красивый павильонъ, подражая богатымъ барамъ по сосѣдству, и тамъ держалъ въ холѣ, но и неволѣ, чуть не на цѣпи, свою красавицу, не показывая ее ни кому, и даже вкругъ павильона и днемъ и ночью бѣгали такія сторожевыя собаки, которыя могли заѣсть всякаго, кто бы посмѣлъ проникнуть въ павильонъ. Купецъ этотъ, по соображеніямъ Афроси, былъ взятъ или убитъ пугачевцами. Татарка осталась одна и свободна. Въ это же самое время явился князь Данила Родивонычъ со своимъ отрядомъ. Когда онъ увидалъ и узналъ Татарку, Афрося не знала, но затѣмъ она слышала въ городкѣ, что Татарку видѣли въ уѣзжавшемъ обозѣ отряднаго начальника, князя Хвалынскаго. Вскорѣ послѣ этого пришло извѣстіе объ исчезновеніи и пропажи безъ вѣсти княгини Людмилы Дмитріевны.

   Когда Шерфе жила еще не въ павильонѣ, то Афрося мелькомъ видѣла ее въ окошкѣ дома купца и запомнила ея маленькую фигурку, красивую и съ замѣчательными глазами. Она настолько осталась у нея въ памяти, что когда Афрося спустя лѣтъ девять зашла въ Азгаръ, чтобы провѣдать гдѣ Городищевы, и снова увидѣла мелькомъ въ саду княгиню Софью Ивановну, то признала въ ней ту самую Татарку.

   Князь Иванъ, выслушавъ повѣствованіе Афроси, задумался и наконецъ вымолвилъ:

   — Да, стыдъ великій для нашей фамиліи. Коли съ того свѣта покойникъ батюшка видитъ это, то каково ему! Коли Людмила Дмитріевна видитъ это… и ей каково!

   — Да, ужъ ей-то горше всего! грустнымъ голосомъ проговорила Афрося.— Много слезъ пролила она! Да и теперь льетъ…

   Іероманахъ поднялъ удивленные глаза на Афросю и ничего не вымолвилъ, но Афрося вдругъ смутилась, вся затрепетала, отвела глаза и, вдругъ поднявшись порывисто съ мѣста, выговорила:

   — Пойдемте, что жь тутъ сидѣть…

   Она сказала это, не поднимая глазъ, но чувствовала, что монахъ не двигается съ мѣста. Мало того, она чувствовала на себѣ его пытливый взглядъ.

   Поднявъ глаза на него, она увидала неспокойное удивленное лицо.

   — Афрося, вымолвилъ наконецъ князь Иванъ,— ты всю душу мою смутила. Я думалъ, ты обмолвилась… А тутъ вдругъ ты вся затряслась, будто вора съ краденымъ поймали. Скажи, родимая! Поскорѣй скажи… Да впрочемъ я и спрашивать боюсь…

   Наступило молчаніе.

   Іеромонахъ смотрѣлъ на женщину уже совсѣмъ тревожнымъ взглядомъ, а она, опустивъ глаза, тяжело дышала и какъ бы собиралась говорить, но губы не повиновались ей.

   — Вѣдь ее считали, да и теперь, ты сказывала, считаютъ безъ вѣсти пропавшею. Ты сказывала, что въ Азгарѣ по сю пору вѣрить не хотятъ, что она покойница! А тутъ вдругъ говоришь: «и теперь слезы льетъ». Сказывай, родимая…

   Афрося вдругъ опустилась на камень, съ котораго поднялась, заплакала и вымолвила глухо:

   — Грѣхъ тяжкій! Я поклялась. Вы теперь Божій человѣкъ… Скажите, развяжите мою клятву, скажите, могу ли я… Иной разъ мнѣ самой все казалось, что я должна разсказать вамъ что знаю, что это не грѣхъ будетъ, что это богоугодное дѣло будетъ… А теперь вотъ само собой вышло.

   — Такъ она жива? Ты знаешь?! Жива?

   — Охъ, Иванъ Родивонычъ, да вѣстимо же…

   Монахъ, который считалъ себя давно какъ бы умершимъ и отрѣшеннымъ отъ міра, бросился къ Афросѣ, схватилъ ее за руки и воскликнулъ:

   — Да правда ли? Да какъ ты знаешь? Видала ты ее?

   — Жила съ ней.

   — Когда?

   — Всего года съ три будетъ.

   Князь Иванъ высвободилъ Афросю, за которую схватился въ страстномъ порывѣ, затѣмъ тихимъ движеніемъ сложилъ руки на груди и кротко вымолвилъ:

   — О, Господи Боже! Данилова супруга? Милуша? Жива! Господи, дивны дѣла Твои!

   И князь-монахъ такъ глубоко задумался, на лицо его, всегда ясное, легла такая тѣнь, что Афрося молча сидѣла около него, боясь потревожить его думы малѣйшимъ словомъ. Много прошло времени, пока монахъ снова очнулся, оглядѣлся, увидѣлъ Афросю, будто опомнился, вздохнулъ и, тихо поднявшись, сказалъ только:

   — Пойдемъ. А завтра ты мнѣ все разскажешь. Стало-быть за этимъ Господь меня въ мірѣ оставлялъ. Стало-быть мнѣ Господь судилъ грѣхъ брата замолить. Если мы здѣсь у Святыхъ Мѣстъ повстрѣчались съ тобой для того, чтобы ты мнѣ передала то, чего въ Азгарѣ никто не знаетъ, то стало-быть это Божья воля, за этимъ стало-быть я жилъ. Просилъ я смерти, а Господь не посылалъ мнѣ, видно еще нужда во мнѣ въ міру. И великая нужда! Чтожь, да будетъ воля Божья!…

  

ХXXVIII.

   Весь вечеръ, а затѣмъ всю ночь монахъ отецъ Дамаскинъ провелъ тревожно. Теперь ужъ онъ всѣмъ сердцемъ былъ въ міру, ужъ это не была тревога въ родѣ той, что недавно онъ испыталъ, когда не нашелъ Афроси въ храмѣ, теперь была буря на душѣ.

   На другой день Иванъ Родіоновичъ узналъ отъ Афроси то, что она скрывала отъ всѣхъ на свѣтѣ и что какъ-то случайно, противъ ея воли, пришлось ей выдать князю Ивану.

   Года за три передъ тѣмъ, Афрося въ своихъ странствованіяхъ по Святой Руси, набрела на одно село близъ Смоленска.

   Богомолка по обыкновенію спрашивала всегда у окрестныхъ поселянъ о нравѣ барина или барыни села, куда думала зайти со всякими бездѣлушками отъ Святыхъ Мѣстъ, изъ Кіева, изъ Валаама, изъ Іерусалима…

   На этотъ разъ, на вопросы свои, Афрося узнала, что въ селѣ живетъ нѣкая барыня, вдова съ родственникомъ, и что такой доброй барыни не только ей, богомолкѣ, нечего бояться, а что ее всякая послѣдняя букашка и та не боится. Про нее розсказней ходило много, какъ вотъ про святыхъ пустынниковъ… Разсказывали, что разъ въ лѣсу ее медвѣдь не тронулъ и прочь пошелъ. Въ другой разъ волковъ стая провожала ея санки, а она только погрозилась на нихъ и всѣ волки разбѣжались.

   Наслушавшись, Афрося храбро вошла на дворъ усадьбы и прямо вступила на крыльцо маленькаго барскаго домика.

   Барыня, узнавъ о богомолкѣ, приказала ее позвать къ себѣ. И Афрося увидѣла еще довольно молодую женщину съ такимъ ангельскимъ ликомъ, какіе развѣ только на иконахъ пишутъ.

   Помимо молодой добродушной барыни въ домикѣ былъ ея родственникъ, кто сказывалъ двоюродный братъ, а кто, по его молодымъ годамъ, считалъ племянникомъ ея, такъ какъ онъ былъ года на три моложе ея. Кромѣ того, былъ въ домѣ рѣзвый и красивый мальчуганъ, сынъ барыни. Тогда ему было годовъ четырнадцать.

   — Сначала, продолжала Афрося,— мнѣ вѣстимо было невдомекъ. Да и какъ было подумать о таковомъ, что я набреду на супругу вашего братца, которую всѣ въ Азгарѣ поминаютъ за упокой вотъ уже скоро два десятка годовъ. Но тутъ, пробывъ нѣсколько часовъ, побесѣдовавъ съ этимъ воистину ангеломъ Божьимъ, я грѣшная начала смекать и даже страхъ меня взялъ; помню какъ въ лихорадку какую бросило. Стала я смекать по всему тому, что вижу и слышу. Барыню зовутъ Людмилой Дмитріевной, барчука зовутъ Дмитріемъ Данилычемъ… Чтожь тутъ спрашивать было?!… Фамилія, какъ назвали мнѣ ее въ домѣ, была не Хвалынская, княгиней ее никто не называлъ… Помнится мнѣ, прозывала она себя госпожею Ольгиной, а вѣдь и теперь вотчина-то ея такъ зовется. Я и почуяла тотчасъ…

   — Да она ли это была?— воскликнулъ князь.

   Афрося укоризненно покачала головой.

   — Вы слушайте лучше. Я не махонькая и въ разумѣ своемъ. Да и можно ли въ такихъ дѣлахъ зря болтать или обманывать? Вѣдь я мѣсяцъ цѣлый прожила у нея.

   — Такъ призналась она сама тебѣ?…

   — Вѣстимо призналась подъ конецъ. Родственника ея звали Иваномъ Николаевичемъ Кречетовымъ. Вотъ къ этому-то именно я и придралась, чтобы, проживъ у нея недѣльку, начать говорить — будто ничего не понимаю — о покойномъ родителѣ ея Дмитріи Дмитріевичѣ Кречетовѣ, о которомъ я будто слыхала. А тамъ завела рѣчь и объ Азгарѣ, и о князьяхъ Хвалынскихъ… И въ первый же разъ, что обмолвилась я съ ней объ этомъ, да назвала по имени Данилу Родивоныча…

   — Ну? воскликнулъ монахъ.

   — Ну, упала она передо мной на полъ… на колѣнки, ухватилась за меня, да и застонала. Съ этой самой минуты мы съ нею, голубушкой, душа въ душу и день и ночь жили, пока я не простилась и не пошла дальше. Ужъ какъ она меня молила перестать бродить по свѣту, жить у нея, да не могла я… Моя жизнь другая. Я кружу по матушкѣ Россіи. Кружишь, кружишь, а сердце-то тянетъ въ Азгаръ, гдѣ Петръ Петровичъ со своею супругой. Какъ же мнѣ было оставаться и жить съ Людмилой Дмитріевной?

   — Навѣдывалась ли ты къ ней послѣ того?

   — Навѣдывалась спустя годъ должно-быть, но ужъ не нашла ее въ томъ же селѣ. Вотчина эта была продана, а куда уѣхала княгиня — никому было невѣдомо. Заплакала я на крылечкѣ дома, гдѣ жили уже другіе помѣщики, и кажется еще даже не Русскіе, а Поляки, и взяла меня тоска, и по сю пору гложетъ. Часто мыслю я, что можетъ-быть я спугнула ее, птичку Божію, съ этого гнѣздышка. Коли столько годовъ пряталась отъ Данилы Родивоныча, позволяла поминать себя за упокой, то стало-быть побоялась, родимая, что я ее головой выдамъ. Видно ей желалось по старому — все за покойницу слыть. И по сю пору думаю я, что кабы не узнала я ее, то можетъ-быть она и теперь жила бы на томъ, же мѣстѣ.

   — Такъ не вѣдомо и тебѣ, гдѣ она теперь?

   — Нѣтъ, Иванъ Родивонычъ. Нѣтъ! И лгать не стану; чается мнѣ, что во второй разъ ужъ никто ее не найдетъ.

   Чрезъ три дня послѣ этой бесѣды монахъ, отецъ Дамаскинъ, похудѣвшій за эти три дня, ослабѣвшій даже отъ душевной бури, объявилъ Афросѣ, что ему старикъ невѣдомый во снѣ явился и приказалъ не возвращаться на Аѳонъ, а итти въ Азгаръ, открыть очи брату, повѣстить ему о его великомъ грѣхѣ.

   — Собирался я, и все Бога просилъ о смерти, а вотъ теперь вмѣсто Аѳона опять мнѣ на Руси быть, опять Азгаръ увидѣть. А исполню Божье велѣніе и когда уже вернусь въ Аѳонъ, знаю, что Господь смилостивится и пошлетъ мнѣ тихую кончину. Теперь я понимаю, почему не помиралъ: это благое дѣло меня ждало.

   — Что жъ вы хотите дѣлать?

   — Я хочу развести брата съ поганою жонкой. Быть не можетъ, чтобы Господь не помогъ намъ супругу его разыскать. Братъ былъ въ милости у царицы когда-то. Онъ можетъ ее просить! Чрезъ всѣ власти, по всей Россіи станутъ искать тайкомъ втихомолку, чрезъ всѣхъ намѣстниковъ объявятъ — какъ не найти! Найдется она!…

   При этомъ князь Иванъ объявилъ Афросѣ, что онъ тотчасъ на утро пускается въ путь въ Яффу и тамъ на кораблѣ двинется прямо, не заѣзжая на Аѳонъ, къ берегамъ Крымскаго ханства.

   — Опасно тамъ, Иванъ Родивонычъ. Хоть и завоевали мы ихъ, Крымцы Русскихъ теперь еще пуще прежняго не любятъ и убиваютъ. Никто изъ нашихъ этимъ путемъ не ходитъ.

   — Я вездѣ пройду, меня Крымцы не тронутъ, что имъ меня трогать. Да и Господь меня поведетъ на святое дѣло, такъ какъ же Татарщинѣ помѣшать Божьему велѣнію?

   И на утро, поклонившись послѣдній разъ Гробу Господню, отецъ Дамаскинъ, выйдя изъ храма, перекрестился четыре раза и четыре поклона поясные отвѣсилъ на четыре стороны святого города. Потомъ, надвинувъ клобукъ, тихо двинулся по улицѣ, прошелъ тотъ же шумный базаръ, гдѣ кричали и заливались, и христіане, и мусульмане, и верблюды, и собаки… и вышелъ изъ вѣчнаго города.

   Здѣсь на дорогѣ ждала его Афрося, и они вмѣстѣ двинулись далѣе, тихою походкой, какъ всякій день гуляли по окрестностямъ Іерусалима.

   По ихъ лицамъ трудно было догадаться, что они пустились, въ путь, который будетъ длиться мѣсяца три по морю и по сушѣ.

   Послѣ часовой ходьбы монахъ и богомолка поднялись на большой холмъ. Отсюда паломники въ первый разъ вдругъ видятъ Іерусалимъ и здѣсь же въ послѣдній разъ прощаются со святымъ городомъ. Дорога спускается съ холма и навсегда скрываетъ городъ отъ глазъ путниковъ.

   Монахъ остановился, обернулся лицомъ къ сверкавшему бѣлизной городу, опустился на колѣни на краю дороги и началъ шепотомъ молиться.

   Богомолка стала тоже на колѣни позади него.

   Мимо нихъ двигались разныя арбы и верблюды, проѣхалъ бедуинъ на бѣломъ конѣ, прошло много всякаго народу, слышалось много иноземныхъ и чудныхъ нарѣчій, но никто не обратилъ на нихъ вниманія. Всякій привыкъ давно на этомъ мѣстѣ дороги каждый день видѣть прощающихся со святымъ городомъ.

   Окончивъ молитву, отецъ Дамаскинъ поднялъ руки къ небу… синему, глубокому, безмятежному, и вымолвилъ:

   — Господи, укрѣпи меня исполнить волю Твою! Приведи меня потомъ снова еще поклониться Гробу Твоему и обрѣсти мирную кончину.

   Затѣмъ монахъ нагнулся, легъ на грудь и трижды, пламенно и страстно поцѣловалъ землю… поднялся и двинулся далѣе.

   Но въ ту минуту, когда спускавшаяся съ холма дорога стала скрывать отъ него городъ, онъ пошелъ тише, все оглядываясь. Послѣдній шпицъ послѣдняго высокаго зданія исчезъ за холмомъ… Онъ остановился, сдѣлалъ вновь три шага назадъ и вновь взглянулъ на послѣднюю маленькую частицу города, видимую глазомъ, и стоялъ какъ бы въ нерѣшимости. Жаль ему было растаться со святымъ городомъ.

   Наконецъ онъ вздохнулъ, перекрестился и бодрымъ шагомъ сталъ спускаться по дорогѣ.

   Тутъ только онъ вспомнилъ о молчаливо двигавшейся за нимъ подругѣ.

   — Ну, Афросинья, какъ же мы съ тобой? Ты куда?

   — Я съ вами, Иванъ Родивонычъ, до Яффы, а тамъ на томъ же кораблѣ, могу и я…

   — Ну, а въ Россіи… намъ не одинъ путь.

   — Нѣтъ ужъ, Иванъ Родивонычъ… Людмилу Дмитріевну по свѣту искать… одинъ!…