СОЧИНЕНІЯ
ВИЛЬАМА ШЕКСПИРА
ВЪ ПЕРЕВОДѢ И ОБЪЯСНЕНІИ
А. Л. СОКОЛОВСКАГО.
ИМПЕРАТОРСКОЮ АКАДЕМІЕЮ НАУКЪ
переводъ А. Л. Соколовскаго удостоенъ
ПОЛНОЙ ПУШКИНСКОЙ ПРЕМІИ.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ,
пересмотрѣнное и дополненное по новѣйшимъ источникамъ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ Т-на А. Ф. МАРКСЪ.
ОТЕЛЛО,
венеціанскій мавръ.
Трагедія «Отелло» была напечатана въ первый разъ въ 1622 г., слѣдовательно уже послѣ смерти Шекспира, за годъ до выхода полнаго собранія его сочиненій, въ изданіи in-folio 1623-го года. Въ изданіи этомъ «Отелло» помѣщенъ въ отдѣлѣ трагедій, между «Королемъ Лиромъ» и «Антоніемъ и Клеопатрой». Оба изданія, изъ которыхъ первое извѣстно въ шекспировской литературѣ подъ именемъ перваго in quarto, напечатаны явно по двумъ различнымъ спискамъ и содержатъ нѣкоторые варіанты какъ въ отдѣльныхъ выраженіяхъ, такъ и въ цѣлыхъ монологахъ. In folio полнѣе и имѣетъ 163 стиха, которыхъ нѣтъ въ in quarto; но это послѣднее лучше напечатано и менѣе искажено ошибками. Окончательный текстъ драмы установленъ сличеніемъ этихъ двухъ изданій и дополненіемъ тѣхъ мѣстъ, которыхъ не было въ первомъ. Болѣе раннихъ изданій драмы, по всей вѣроятности, не существовало, что можно заключить изъ приложеннаго къ первому in quarto предисловія къ читателямъ, въ которомъ издатель, книгопродавецъ Уольслей, говоритъ, что, пріобрѣтя по смерти автора эту пьесу, онъ не будетъ ее рекомендовать читателямъ, такъ какъ достоинство ея, вѣроятно, оцѣнятъ всѣ; самъ же онъ увѣренъ въ немъ уже по одному имени автора книги, вслѣдствіе чего и рѣшился ее напечатать. Послѣ изданія in folio появилось еще изданіе in quarto въ 1630 г., напечатанное, повидимому, по тексту обоихъ первыхъ, съ нѣкоторыми противъ нихъ измѣненіями. Вѣроятно, изданіе это было сдѣлано по тексту какого-нибудь суфлерскаго списка.
Это позднее появленіе трагедіи въ печати, а также отсутствіе о ней какихъ-либо положительныхъ свѣдѣній въ иныхъ литературныхъ источникахъ, препятствовало въ теченіе долгаго времени сдѣлать вѣроятный выводъ о томъ, когда трагедія была написана, Мэлоне на основаніи одной замѣтки, что пьеса была играна въ 1604 году, относить созданіе «Отелло» къ этому времени. Уарбёртонъ, напротивъ — къ 1611 году, ссылаясь на то, что въ этомъ году король Іаковъ, желая утвердиться на престолѣ поддержкой аристократіи, возвелъ особымъ актомъ въ баронское достоинство многихъ ничтожныхъ людей; а такъ какъ Отелло (въ сц. 4 д. IV) иронически отзывается о современныхъ дворянахъ, то Уарбёртонъ дѣлаетъ отсюда выводъ, что, вѣроятно, эти слова Отелло написаны Шекспиромъ подъ впечатлѣніемъ помянутаго поступка Іакова {См. прим. 67.}. Нечего однако говорить, до чего шатокъ и натянутъ выводъ, сдѣланный на основаніи подобнаго мнѣнія. Болѣе свѣта пролило на этотъ вопросъ изслѣдованіе Колльера, открывшаго въ числѣ документовъ дома лорда Еджертона счетъ стоимости праздниковъ, которые были даны въ 1602 году въ честь королевы Елисаветы въ замкѣ Гарфильдѣ. Въ счетахъ этихъ, между прочимъ, упомянуто объ уплатѣ десяти фунтовъ труппѣ Бёрбеджа за представленіе драмы «Отелло», а такъ какъ праздники эти отличались необыкновеннымъ великолѣпіемъ и изяществомъ, то Колльеръ дѣлаетъ заключеніе, что для достойнаго чествованія королевы, вѣроятно, была избрана пьеса, только-что написанная и дававшаяся въ первый разъ. Хотя открытый Колльеромъ документъ подвергся серьезной критикѣ, при чемъ многими отвергалась даже самая его подлинность, но безусловно опровергнутъ онъ не былъ, а потому мнѣніе Колльера все-таки должно считаться болѣе правдоподобнымъ, какъ имѣющее хотя какую-нибудь реальную почву. Вѣроятность этого мнѣнія увеличивается еще тѣмъ, что первые годы XVII столѣтія (1601—1606) были періодомъ, когда находившійся въ полномъ расцвѣтѣ силъ и таланта Шекспиръ создалъ величайшія свои произведенія: «Гамлета», «Лира» и «Макбета», т.-е. тотъ циклъ, къ которому «Отелло», безъ сомнѣнія, долженъ быть причисленъ не только по своимъ достоинствамъ, но и по тому трагическому взгляду на жизнь, который характеризуетъ этотъ періодъ Шекспирова творчества. Для истинныхъ знатоковъ Шекспира это послѣднее обстоятельство даетъ для приблизительнаго опредѣленія времени, когда написанъ «Отелло», пожалуй, даже болѣе вѣскія данныя, чѣмъ самыя остроумныя, основанныя на текстѣ старинныхъ, сомнительныхъ документовъ, догадки.
Фабула трагедіи заимствована Шекспиромъ изъ сборника новеллъ Джиральдо Цинтіо, изданнаго подъ заглавіемъ «Hécatommithi». Англійскаго перевода этого сочиненія не существуетъ, но есть изданный въ 1584 году переводъ французскій, который, вѣроятно, и послужилъ Шекспиру основой для созданія его драмы. Существуетъ еще извлеченіе изъ этого разсказа, помѣщенное въ книгѣ: «Heptameron of civil discourses», которая могла быть также извѣстна Шекспиру, но во всякомъ случаѣ разрѣшеніе этого вопроса не имѣетъ особенной важности, такъ какъ главные, заимствованные Шекспиромъ, факты одинаковы во всѣхъ трехъ источникахъ. Относительно происхожденія фабулы драмы, собственно, были дѣлаемы предположенія, не случилось ли чего-либо подобнаго дѣйствительно въ семейной хроникѣ знатныхъ венеціанскихъ домовъ. На предположеніе это наводила мысль, почему авторъ новеллы, Джиральдо Цинтіо, тщательно избѣгалъ назвать въ своемъ произведеніи изображенныя въ немъ лица по именамъ. Въ новеллѣ дѣйствительно нѣтъ именъ ни Отелло, ни Яго, ни Эмиліи. Имена ихъ скрыты подъ ихъ положеніемъ. Отелло названъ мавромъ, Яго — его приближеннымъ. Брабанціо и Родриго не выведены совсѣмъ. Названа по имени только Десдемона или, по правописанію новеллы, Дисдемона. Но это имя фиктивное и произошло по созвучію съ греческимъ словомъ, значащимъ «несчастная». Такое умолчаніе именъ въ новеллѣ наводило на мысль, но изобразилъ ли Джиральдо Цинтіо событіе, совершившееся въ Венеціи дѣйствительно, и не были ли участвовавшія въ немъ лица слишкомъ извѣстны и высоко поставлены, вслѣдствіе чего авторъ побоялся назвать ихъ по именамъ? Предположеніе это однако осталось лишь предположеніемъ, такъ какъ эпизода, подобнаго тому, какой выведенъ въ новеллѣ, въ венеціанскихъ хроникахъ найдено не было. По поводу перемѣны имени Дисдемоны на Десдемону, какъ это мы видимъ въ драмѣ, было сдѣлано довольно остроумное предположеніе, будто перемѣна эта сдѣлана вслѣдствіе слишкомъ большого созвучія имени новеллы «Дисдемона» съ англійскимъ выраженіемъ «this demon», т.-е. этотъ дьяволъ, что Шекспиръ не могъ допустить при изображеніи своей идеальной героини. Конечно, это тоже не болѣе, какъ предположеніе.
Содержаніе новеллы Цинтіо слѣдующее:
Въ Венеціи жилъ храбрый, доблестный мавръ, заявившій себя такими блестящими способностями въ военномъ дѣлѣ, что синьорія города не знала даже, какой достойной почтить его за то наградой. Въ то же время жила въ Венеціи одна прекрасная, добродѣтельная дама по имени Дисдемона, которую до того плѣнили достоинства мавра, что она, помимо всякой женской страстности, пожелала выйти за него замужъ единственно вслѣдствіе его душевныхъ качествъ. Соединившись бракомъ, они поселились въ Венеціи, гдѣ и прожили нѣсколько мѣсяцевъ въ такомъ полномъ согласіи, что ни одинъ изъ нихъ не сказалъ другому за это время дурного или неласковаго слова. Между тѣмъ синьорія города, цѣня достоинства мавра, назначила его начальникомъ войскъ и правителемъ острова Кипра. Какъ ни блестяще было это назначеніе, но въ немъ была и непріятная для мавра сторона, состоявшая въ томъ, что онъ не рѣшался подвергнуть свою молодую жену опасностямъ морского переѣзда, а потому и предвидѣлъ неизбѣжную съ нею разлуку. Но Дисдемона, узнавъ причину грусти мужа, сказала, что, давъ клятву дѣлить съ нимъ все, она не остановилась бы, даже если бъ для этого ей пришлось пройти въ одной рубашкѣ черезъ огонь, а потому и объявила, что отправится съ нимъ вмѣстѣ. Мавръ, нѣжно обнявъ жену, согласился на ея желаніе, послѣ чего оба они отплыли на островъ Кипръ вмѣстѣ со свитой, въ числѣ которой былъ служившій у мавра прапорщикъ, очень представительный съ виду человѣкъ, но съ такой злой душой, что подобнаго ему негодяя трудно было сыскать въ цѣломъ мірѣ. Онъ, впрочемъ, такъ искусно скрывалъ притворной хитрой рѣчью свои дурныя качества, что казался съ виду не хуже Гектора или Ахилла, почему мавръ довѣрялся ему вполнѣ. Кромѣ прапорщика, въ свитѣ была еще его молодая, красивая жена и одинъ капралъ, пользовавшійся особеннымъ расположеніемъ мавра, за что его дарила своимъ расположеніемъ и Дисдемона.Между тѣмъ злой прапорщикъ страстно влюбился въ Дисдемону; но, не смѣя сознаться ей въ томъ открыто изъ страха навлечь на себя гнѣвъ мавра, сталъ выказывать ей свою любовь всевозможными полунамеками, которые не произвели однако на молодую честную женщину никакого впечатлѣнія. Тогда любовь прапорщика превратилась въ непримиримую ненависть, и онъ рѣшился во что бы то ни стало погубить Дисдемону, для чего и придумалъ оклеветать ее въ глазахъ мавра, увѣривъ, будто она была въ преступной связи съ капраломъ. Дѣло это однако было нелегкимъ, потому что мавръ очень любилъ капрала и вполнѣ довѣрялъ женѣ, вслѣдствіе чего прапорщикъ рѣшился ждать благопріятнаго случая, который помогъ бы ему исполнить его гнусное намѣреніе. Случай скоро представился. Капралъ, стоя на часахъ, поссорился съ солдатомъ и его ранилъ, за что и былъ отставленъ мавромъ отъ службы. Дисдемона, помня ихъ прежнюю дружбу, стала просить мужа простить виновнаго, на что тотъ сначала не соглашался, но наконецъ, видя ея настойчивость, сказалъ разъ какъ-то прапорщику, что, вѣроятно, ему придется исполнить ея просьбу. Тогда злой прапорщикъ, замысливъ хитрый планъ мести, отвѣтилъ мавру какъ будто вскользь, что, вѣроятно, у Дисдемоны есть важная причина, заставляющая ее такъ настойчиво просить за капрала. Когда же мавръ спросилъ, какая это могла бытъ причина, то прапорщикъ наотрѣзъ отказался ее объяснить. Хитрый этотъ поступокъ невольно бросилъ въ сердце мавра первую тѣнь подозрѣнія и недовольства женой, вслѣдствіе чего, кода она вновь приступила къ нему съ прежней просьбой, то онъ отказалъ уже съ гнѣвомъ и угрозами, какихъ она прежде отъ него никогда не слышала. Подготовивъ такимъ образомъ почву для своего злого умысла, прапорщикъ приступилъ къ дѣлу смѣлѣй, и когда мавръ снова сталъ требовать, чтобъ онъ открылъ ему, что таилъ на умѣ, то онъ прямо отвѣтилъ, что Дисдемона влюбилась въ капрала, гнушаясь чернымъ цвѣтомъ своего мужа. Мавръ ужасно разсердился и пригрозилъ вырвать доносчику языкъ, если онъ не докажетъ справедливости своихъ словъ. Прапорщикъ притворился обиженнымъ за такую дурную награду его преданности, но все-таки обѣщалъ доставить требуемыя доказательства. Безукоризненная добродѣтель Дисдемоны не давала однако ни малѣйшаго предлога, чтобы ее оклеветать, и потому онъ рѣшился выдумать этотъ предлогъ самъ. Въ числѣ подарковъ, которые Дисдемона получила отъ мавра, былъ искусно вышитый платокъ, который она цѣнила такъ высоко, что никогда съ нимъ не разставалась. Зная это, негодяй рѣшился украсть этотъ платокъ и тайно подбросить его въ жилище капрала, сказавъ затѣмъ мавру, что платокъ подаренъ капралу Дисдемоной. Сдѣлать это ему удалось, когда Дисдемона, очень любившая его жену, пришла разъ къ ней съ намѣреніемъ приласкать ея маленькую, трехлѣтнюю дочь, при чемъ, занявшись ребенкомъ, не замѣтила, какъ хитрый воръ успѣлъ вытащить платокъ изъ-подъ ея рукъ. Капралъ, найдя подброшенный платокъ, тотчасъ призналъ его за принадлежавшій Дисдемонѣ и рѣшился немедленно возвратить по принадлежности, для чего и отправился въ домъ мавра, думая застать Дисдемону одну. Но, на бѣду, онъ засталъ мавра, который, услыша стукъ у двери, грозно спросилъ, кто тамъ былъ? Капралъ, испугавшись, убѣжалъ, но мавръ все-таки успѣлъ его замѣтить и, разсердившись на этотъ разъ уже выше всякой мѣры, немедленно отправился къ прапорщику съ требованіемъ, чтобъ онъ разузналъ о всемъ во что бы то ни стало. Тогда прапорщикъ предложилъ мавру тайно подслушать его разговоръ съ капраломъ, для чего и завелъ послѣдняго въ уединенное мѣсто, гдѣ былъ спрятанъ мавръ. Разговоръ онъ нарочно повелъ о совершенно постороннихъ предметахъ, и притомъ такъ тихо, что мавръ ничего не могъ слышатъ, но видѣлъ только, какъ прапорщикъ качалъ головой, разводилъ руками, словомъ, показывалъ всячески свое удивленіе. Когда же, по окончаніи этого свиданья, мавръ вышелъ изъ своей засады, то прапорщикъ объявилъ, что капралъ сознался въ связи съ его женой и привелъ въ доказательство, будто она подарила ему, въ знакъ своей любви, извѣстный мавру платокъ. Тогда мавръ, желая провѣрить это извѣстіе, отправился къ женѣ и потребовалъ, чтобъ она показала ему платокъ. Бѣдная женщина, давно уже боявшаяся этого вопроса, вспыхнула, какъ огонь, и бросилась къ сундуку, дѣлая видъ, что ищетъ платокъ, а затѣмъ съ притворнымъ изумленіемъ спросила мавра, не онъ ли нарочно его спряталъ?— «Если бъ онъ былъ у меня,— отвѣтилъ мавръ: — то я не сталъ бы его спрашивать. Впрочемъ, можешь поискать его въ другое время». Сказавъ такъ, онъ вышелъ съ твердой мыслью убить свою жену, о чемъ и сталъ думать съ той минуты и днемъ и ночью. Дисдемона, никогда не видавшая мужа въ такомъ разстроенномъ состояніи, нѣсколько разъ принималась просить, чтобъ онъ открылъ ей причину своей заботы, но получала постоянно уклончивые отвѣты, что очень ее огорчало. Разговаривая однажды со своей пріятельницей, женой прапорщика, она даже высказала боязнь, не надоѣла ли она мужу, и при этомъ прибавила, что, кажется, судьба ея должна послужить молодымъ дѣвушкамъ урокомъ никогда не выходить замужъ противъ воли своихъ родственниковъ и не связывать себя брачными узами съ человѣкомъ иной породы и инымъ взглядомъ на жизнь. Жена прапорщика, знавшая все, но не смѣвшая признаться изъ боязни мужа, посовѣтовала Дисдемонѣ остерегаться подавать мавру малѣйшій поводъ къ ревности, на что послѣдняя отвѣтила, что ведетъ себя именно такъ, но не видитъ въ томъ никакой пользы.
Между тѣмъ мавръ, желая окончательно убѣдиться въ вѣрности своихъ подозрѣній, потребовалъ, чтобы прапорщикъ далъ ему возможность увидѣть собственными глазами платокъ если не въ рукахъ капрала, то по крайней мѣрѣ въ его домѣ. Какъ ни затруднительно было исполненіе такого требованія, но злому клеветнику удалось и это. Въ домѣ капрала жила одна женщина, очень искусная въ рукодѣльѣ вышиванья. Увидѣвъ разъ подброшенный платокъ Дисдемоны, она вздумала вышить по немъ такой же, для чего и сѣла съ этой работой къ окну. Тогда прапорщикъ пригласилъ мавра пройти съ нимъ по улицѣ мимо окна и дѣйствительно показалъ ему платокъ Дисдемоны въ рукахъ этой женщины. Всѣ сомнѣнія мавра были разсѣяны этой послѣдней хитростью, и онъ твердо рѣшился наказать виновныхъ, для чего и подкупилъ прапорщика прежде всего убить капрала. Прапорщикъ дѣйствительно напалъ на него ночью и тяжело ранилъ въ ногу, но не успѣлъ убить, потому что на крикъ раненаго сбѣжалась толпа народа, самъ же злодѣй успѣлъ при этомъ не только убѣжать, но еще имѣлъ дерзость явиться на мѣсто преступленія, какъ ни въ чемъ не виноватый. Когда слухъ о покушеніи распространился утромъ по городу, Дисдемона, ничего не подозрѣвавшая, искренно и громко выразила свое сожалѣніе о раненомъ, чѣмъ привела мавра въ такой гнѣвъ, что онъ рѣшилъ немедленно ее умертвить, и обратился къ прапорщику за совѣтомъ, какъ это лучше исполнить. Злодѣй отговорилъ его пускать въ дѣло ядъ или мечъ и предложилъ забить Дисдемону до смерти съ помощью мѣшка, насыпаннаго пескомъ, для того, чтобъ на тѣлѣ ея не осталось знаковъ насилія, при чемъ прибавилъ, что когда она будетъ мертва, то они обрушатъ надъ ея постелью бревно съ потолка комнаты и такимъ образомъ успѣютъ убѣдить всѣхъ, что смерть послѣдовала отъ несчастнаго случая. Мавръ согласился и велѣлъ прапорщику спрятаться съ готовымъ орудіемъ убійства въ шкапу спальной комнаты Дисдемоны. Ночью, когда она и мавръ легли въ постель, прапорщикъ по сдѣланному заранѣе условію произвелъ въ шкапу шумъ. Мавръ велѣлъ Дисдемонѣ встать и узнать его причину; но едва несчастная, ничего не подозрѣвавшая, женщина подошла къ шкапу, злодѣй вышелъ изъ своей засады и нанесъ ей по спинному хребту страшный ударъ, отъ котораго она упала, громко призывая мужа на помощь. Но тогъ, подойдя, сказалъ:— «Злая женщина! ты получила достойную награду за твою безчестность. Такъ поступаютъ съ женами, которыя, притворяясь, что любятъ мужей, дѣлаютъ ихъ рогатыми». Затѣмъ, несмотря на увѣренія несчастной въ своей невинности, они добили ее тѣмъ же орудіемъ до смерти и, положивъ на кровать, обрушили на нее, какъ было условлено, бревно потолка. Концы преступленія были скрыты такъ искусно, что всѣ въ городѣ повѣрили, будто Дисдемона умерла отъ несчастнаго случая, и горько о ней жалѣли. Но судьба не оставила виновныхъ безъ наказанія. Мавръ сталъ такъ тосковать по женѣ послѣ ея смерти, что не могъ видѣть своего сообщника, и отставилъ его отъ службы. Тогда прапорщикъ изъ мести обвинилъ мавра въ убійствѣ Дисдемоны, вслѣдствіе чего послѣдній былъ взятъ и подвергнутъ пыткѣ. Но никакія муки не могли вынудить его сознаться въ совершенномъ преступленіи. Тѣмъ не менѣе онъ былъ приговоренъ къ вѣчному изгнанію изъ Венеціи и вскорѣ потомъ убитъ родственниками Дисдемоны. Главный же виновникъ всего, прапорщикъ, попался впослѣдствіи въ другомъ проступкѣ и умеръ, не вынеся пытки, которой былъ подвергнутъ.
Разбирая эту безхитростную сказку, не трудно замѣтить, до чего скуденъ и неблагодаренъ матеріалъ, который она даетъ для правильной поэтической обработки. Ограниченный мавръ, убивающій въ припадкѣ дикой ревности жену, руководясь исключительно чувствомъ злобной мести, и затѣмъ съ низкимъ малодушіемъ отрекающійся отъ свершеннаго проступка, лишь бы избѣжать заслуженнаго наказанія, является слишкомъ ничтожной и антипатичной личностью для того, чтобъ стать центромъ и главнымъ лицомъ высоко-художественнаго произведенія, а между тѣмъ изъ этого сюжета Шекспиръ создалъ одно изъ величайшихъ своихъ произведеній, въ которомъ главный герой не только не производитъ, подобно мавру новеллы, непріятнаго или отталкивающаго впечатлѣнія, но, напротивъ, является окруженный ореоломъ такой симпатичности, что чувства этого не можетъ стереть даже мысль о свершенномъ имъ преступленіи. Ясно, что достичь подобнаго, діаметрально противоположнаго, впечатлѣнія можно было, только построивъ характеръ главнаго лица на совершенно новыхъ основаніяхъ и мотивировавъ совершенно иными побудительными причинами его аналогичные съ изложенными въ новеллѣ поступки. Сравнивая героя трагедіи съ мавромъ новеллы, мы дѣйствительно видимъ, что Шекспировъ Отелло совсѣмъ другой человѣкъ. Если въ маврѣ новеллы главными побудительными причинами къ убійству жены являются эгоистическая злоба и месть, то въ Отелло, наоборотъ, мы видимъ человѣка, въ глазахъ котораго прежде всего стоитъ вопросъ о чести и справедливости. Въ первыхъ сценахъ, когда мысль объ измѣнѣ Десдемоны только приходитъ ему въ голову, онъ не только не думаетъ о злобной мести, но, напротивъ, выражаетъ намѣреніе разстаться съ женой, пустивъ ее — «какъ сокола, летѣть, куда захочетъ». Позднѣе, когда страсть его разгорается, онъ опять не столько думаетъ о наказаніи измѣнницы, сколько объ утраченной имъ чести, и отчаянно сокрушается о своемъ, разбитомъ горемъ, сердцѣ; въ Десдемонѣ же видитъ попрежнему прелестную женщину, которую перестать любить не въ его силахъ. Наконецъ самый актъ убійства совершаетъ онъ не какъ злой мститель за собственную обиду, но какъ судья, задавшись мыслью, что такъ поступить онъ долженъ и въ правѣ для того, чтобъ Десдемона «не обманула другихъ». Значитъ, но собственный эгоизмъ, а высшая идея правды руководитъ этимъ несчастнымъ, обманутымъ человѣкомъ, когда онъ совершаетъ свое преступленіе. Разница между героями обоихъ произведеній выясняется достаточно изъ этого сравненія, но однако если бъ Шекспиръ построилъ характеръ Отелло исключительно на тѣхъ душевныхъ мотивахъ, которые только-что приведены, то хотя онъ этимъ и снялъ бы съ него антипатичное клеймо, какое лежитъ на героѣ новеллы, но вмѣстѣ съ тѣмъ перешелъ бы въ другую крайность, превратя его тоже въ одностороннюю, шаблонную личность, въ которой не было бы необходимыхъ контрастовъ душевныхъ свойствъ, которые одни придаютъ изображаемой въ поэзіи личности жизненную силу и правду. Потому и въ характеръ Отелло Шекспиръ на ряду съ этими чертами ввелъ другія, имъ противоположныя, и при этомъ крайне интересно, что онъ ихъ заимствовалъ именно изъ тѣхъ антипатичныхъ свойствъ, какія мы видимъ въ героѣ новеллы, соткавъ такимъ образомъ личность Отелло изъ двухъ серій душевныхъ качествъ, не имѣющихъ ничего общаго. Дѣйствительно, если въ Шекспировомъ Отелло мы видимъ, съ одной стороны, человѣка твердаго и умѣющаго владѣть собой, то рядомъ съ этими, обнаруживающими строгую выдержку, качествами оказывается, что на него находятъ порой припадки бѣшенства, при которыхъ онъ не можетъ сладить съ своей кровью, которая душитъ его. Если честь и благородство составляютъ высшій идеалъ, къ которому онъ стремится, то этотъ же благородный человѣкъ доходитъ до низкаго шпіонства и подслушиванья у дверей. Если въ нѣкоторыя минуты онъ до того безгранично любитъ Десдемону, что готовъ простить и забыть ея воображаемый проступокъ, то въ другія минуты онъ, какъ самый низкій злодѣй, съ наслажденіемъ ждетъ, когда ее убьетъ и отмститъ за свою обиду. Наконецъ онъ доходитъ даже до того, что, позабывъ всю сдержанность и благородство, позволяетъ себѣ при постороннихъ ударить свою жену. Словомъ, человѣкъ-звѣрь какимъ-то страннымъ образомъ уживается въ немъ съ идеальнымъ человѣкомъ чести и благородства. Трудно, казалось, было найти психологическую почву, на которой могли бы вырасти рядомъ такія, совершенно противоположныя, душевныя свойства, не превратя лицо, къ которому они относились, въ пустую, бездушную куклу, грубо размалеванную по прихоти досужей фантазіи автора съ цѣлью поразить внѣшнимъ дешевымъ эффектомъ. Но однако всякій, прочитавшій драму, согласится, что Отелло не только не кажется искусственно сдѣланнымъ лицомъ, но, напротивъ, поражаетъ именно своей изумительной естественностью и правдой. Шекспиръ умѣлъ такимъ образомъ спаять и сгладить тѣ неровности, которыя неминуемо явились бы при соединеніи подобныхъ несоединимыхъ крайностей, и при этомъ интересно, что для достиженія такой, повидимому, трудной цѣли онъ не только не вдался въ придумываніе какихъ-либо хитросплетенныхъ психологическихъ комбинацій, но, напротивъ, разрѣшилъ весь вопросъ съ помощью самаго зауряднаго, оказавшагося подъ рукой, факта. Герой новеллы, изъ которой заимствованъ сюжетъ трагедіи, какъ извѣстно, мавръ. Если разсмотрѣть значеніе этого факта въ новеллѣ, то окажется, что все оно сводится развѣ только къ тому, чтобы удивить и поразить читателя страннымъ случаемъ, какъ красивая и благородная дѣвица могла полюбить такого совершенно неподходящаго къ ней человѣка. Но для Шекспира расовое отличіе Отелло отъ окружавшей его среды именно и послужило естественнымъ исходнымъ пунктомъ для того, чтобъ нарисовать самыми естественными и подходящими къ дѣлу красками тѣ отрицательныя, дурныя стороны его характера, чья коллизія съ хорошими и сдѣлалась основной идеей всей драмы. Южная, африканская кровь уже однимъ своимъ именемъ пробуждаетъ мысль о яромъ, необузданномъ темпераментѣ, а потому, взявъ въ герои такого человѣка, Шекспиръ тѣмъ самымъ получилъ право естественно скомбинировать въ немъ тѣ яркіе переходы отъ однихъ крайнихъ душевныхъ порывовъ къ другимъ, какіе мы въ немъ видимъ, при чемъ поступки его не только этимъ вполнѣ объяснялись, но еще и окрашивали всю его личность оригинальнымъ, поэтическимъ колоритомъ. Вдумываясь на основаніи вышесказаннаго въ сущность характера Отелло, мы придемъ къ выводу, что это былъ человѣкъ, одаренный отъ природы самыми лучшими свойствами. Онъ былъ храбръ, уменъ, благороденъ, довѣрчивъ, способенъ глубоко любить, цѣнилъ правду выше всего на свѣтѣ; но всѣ эти добрыя качества походили въ немъ на прекрасныя зданія, построенныя на вулканической почвѣ, подъ которой клокотала, какъ расплавленная лава, его кипучая, африканская кровь. Онъ, правда, помощью ума, воспитанья и умѣнья владѣть собой, успѣлъ смирить эту кровь до такой степени, что даже высоко цѣнился за это окружающими; но, разъ ядовитая, посторонняя сила подточила его сдержанность и заставила разбушеваться сжатую до того въ крѣпкихъ оковахъ лаву — неистовый ея потокъ, вырвавшись наружу, произвелъ взрывъ, въ которомъ разбилось въ дребезги все, что было хорошаго на поверхности. Умъ помрачился до безразсудства, благородство смѣнилось низостью, любовь превратилась въ ненависть, и — что всего ужаснѣе — все это дѣлалось съ мыслью, будто такъ и должно быть, будто законъ высшей справедливости повелѣвалъ поступить такимъ образомъ. Но, какъ ни поразительно вѣрна была эта, нарисованная великимъ поэтомъ, картина, онъ не оставилъ насъ подъ ея ужаснымъ впечатлѣніемъ и не заставилъ прійти къ безотрадному выводу, будто мы осуждены быть безусловными рабами нашихъ животныхъ инстинктовъ, и будто высокія, составляющія нашу славу и гордость, качества, какъ честь, любовь и стремленіе къ справедливости, не болѣе какъ красивыя декораціи, исчезающія при первомъ напорѣ низменныхъ плотскихъ силъ. Драма, напротивъ, показываетъ намъ, что если стеченіе зловредныхъ, постороннихъ силъ привело къ тому, что Отелло-звѣрь одержалъ верхъ надъ Отелло-человѣкомъ, то, когда истина открылась, Отелло-человѣкъ, въ свою очередь, свершилъ актъ правосудной казни надъ Отелло-звѣремъ; а всякій, безъ сомнѣнія, согласится, что видъ преступника, который добровольно самъ подвергаетъ себя заслуженному наказанію, вполнѣ примиряетъ насъ съ нимъ.
Такой взглядъ на Отелло опровергаетъ ходячее мнѣніе, будто главная идея драмы состоитъ въ изображеніи ревности, и что самъ Отелло — типическое изображеніе этой страсти. По натурѣ Отелло не только не ревнивъ, но, напротивъ, до излишка довѣрчивъ, т.-е. обладаетъ качествомъ, какъ разъ совершенно противоположнымъ названной страсти. Главная черта ревности въ томъ, что ревнивецъ если не самъ выдумываетъ, то, по крайней мѣрѣ, непремѣнно самъ раздуваетъ, до бѣшеныхъ размѣровъ, порой совершенно ничтожныя данныя для своихъ подозрѣній. Отелло же не только ничего не выдумываетъ самъ относительно доказательствъ предполагаемой невѣрности Десдемоны, но, напротивъ, идетъ во всѣхъ подозрѣніяхъ съ рабской покорностью лишь туда, куда указываетъ ему путь коварство Яго. Ревнивцы такъ не поступаютъ. Если искать типъ ревнивца въ произведеніяхъ Шекспира, то мы найдемъ его разработаннымъ вполнѣ въ другомъ лицѣ, а именно въ королѣ Леонтѣ изъ «Зимней сказки». Тотъ не только самъ придумываетъ предлогъ для своей ревности, но и упорствуетъ въ своей выдумкѣ, доходя почти до мономаніи, несмотря на здравомыслящія опроверженія окружающихъ. Такова именно бываетъ ревность. Конечно, отъ мукъ этого чувства не изъять и Отелло: повѣривъ въ измѣну Десдемоны, онъ страдаетъ, и страдаетъ жестоко; но такъ страдать будетъ всякій человѣкъ, потому что обмана со стороны любимой женщины не выдержитъ равнодушно никто. Сверхъ того, истинный ревнивецъ всегда замышляетъ отмстить тому, кого подозрѣваетъ, а объ Отелло было уже сказано, что при первой мысли объ измѣнѣ Десдемоны онъ не только не собирается ей мститъ, но, напротивъ, хочетъ добровольно съ нею разстаться. Мысль убійства зарождается въ немъ уже позднѣе, и онъ доходитъ до нея не столько вслѣдствіе ревности, сколько подъ вліяніемъ совершенно иныхъ душевныхъ мотивовъ, о которыхъ будетъ сказано дальше. Потому видѣть въ Отелло только ревнивца будетъ такою же ошибкой, какъ судить о темпераментѣ человѣка по какому-нибудь, хотя и характерному съ виду, но совершенно случайному его поступку. Убійство Десдемоны было именно такимъ поступкомъ. Ревность была тутъ только внѣшней формой, въ которой выразились совершенно иныя душевныя качества и побужденія, такъ что характеръ Отелло можно было бъ ясно нарисовать и при иной обстановкѣ. Предположимъ дѣйствительно, что возлѣ Отелло стояла бъ не обожаемая имъ женщина, но просто дорогой ему другъ, которому довѣрялъ онъ точно такъ же, какъ довѣрялъ Дездемонѣ. Если бъ Яго, руководясь завистью и злостью, оклеветалъ въ его глазахъ этого друга, то были бы готовы всѣ мотивы для того, чтобы дальнѣйшее поведеніе Отелло разыгралось совершенно по той же психологической программѣ, при чемъ идея ревности не была бы даже задѣта. Онъ точно такъ же былъ бы сначала глубоко огорченъ, точно такъ же потребовалъ бы отъ клеветника доказательствъ, которыхъ, по своей простотѣ и прямотѣ, не могъ бы придумать самъ. Затѣмъ его разбушевавшаяся африканская кровь точно такъ же помрачила бъ его разсудокъ до невозможности судить о томъ, что онъ видитъ и слышитъ,— а отсюда былъ уже одинъ шагъ, чтобы увидѣть въ предположенномъ измѣнникѣ преступника противъ человѣчества и чести и точно такъ же покарать его собственной рукой для того, чтобы онъ не обманулъ другихъ. Въ заключеніе же, когда обнаружилась бы истина,— пораженный своимъ поступкомъ Отелло могъ бы точно такъ же изречь справедливый приговоръ и себѣ, наказавъ себя, какъ онъ это сдѣлалъ и послѣ убійства Дездемоны. Конечно, такая фабула была бы слишкомъ блѣдна для постройки драматическаго произведенія, и Шекспиръ, основавъ изображеніе характера Отелло на любви къ женщинѣ, избралъ для выраженія своей мысли несравненно болѣе яркую и болѣе богатую поэтическими красками картину; но психологическая сторона дѣла была бы одна и та же въ обоихъ случаяхъ.
Поступательное развитіе характера Отелло въ драмѣ происходить совершенно согласно этому набросанному краткому очерку его личности. Въ обѣихъ сценахъ перваго дѣйствія мы видимъ человѣка, преобладающей чертой котораго являются сдержанность и величавое самообладаніе, т.-е., именно тѣ качества, помощью которыхъ онъ успѣлъ обуздать свой горячій темпераментъ.— «Оставьте ваши мечи,— спокойно говоритъ онъ разгорячившемуся старику Брабанціо:— вы добьетесь отъ меня, чего желаете, скорѣе вашими преклонными годами, чѣмъ оружіемъ». Затѣмъ вся сцена въ сенатѣ выдержана въ томъ же тонѣ. Его разсказъ о томъ, какимъ способомъ удалось ему покорить сердце Дездемоны, похожъ на торжественную, спокойную исповѣдь, въ чистосердечности которой не усомнились бы даже его враги. Самъ Брабанціо, услышавъ этотъ разсказъ, смиряется настолько, что обѣщаетъ не желать мавру зла, если Дездемона подтвердитъ правду его словъ, и хотя, прощаясь съ нимъ, дѣлаетъ свое зловѣщее предсказаніе, что, обманувъ отца, Десдемона обманетъ и мужа, но язвительность этихъ словъ относится уже не къ нему, а къ дочери. Самъ Отелло сдержанъ до того, что даже это оскорбительное замѣчаніе о любимой женщинѣ пропускаетъ безъ возраженія, отвѣтивъ только, что вѣритъ Десдемонѣ, какъ собственной душѣ. Совершенно такимъ же является Отелло и въ первыхъ сценахъ слѣдующаго дѣйствія, на островѣ Кипрѣ, при чемъ къ его величаво-спокойной увѣренности присоединяется еще выраженіе величайшей любви къ Десдемонѣ. Онъ счастливъ до того, что, захлебываясь отъ восторга, не можетъ даже выразить своего блаженства въ связной рѣчи. Затѣмъ является онъ, какъ сознающій свою силу начальникъ, грозно и властно унимающій возникшую ссору между Кассіо и Монтано. Въ сценѣ этой проскользаетъ одна, на первый взглядъ незамѣтная, черта, но которая имѣетъ громадное значеніе для дальнѣйшаго объясненія его характера. Когда усмиренные противники передаютъ ему въ безсвязныхъ рѣчахъ, изъ-за чего произошла ссора, Отелло въ первыя минуты выслушиваетъ ихъ спокойно и сдержанно; но затѣмъ, видя, что отъ нихъ не добьешься толку, вдругъ вспыливъ, обрываетъ ихъ словами: — «нѣтъ! я клянусь, что кровь во мнѣ готова одолѣть всю сдержанность!» Въ этой фразѣ — ключъ къ уразумѣнію всего характера Отелло, и въ ней, какъ въ миніатюрѣ, отражается картина того психологическаго построенія, на которомъ основана вся катастрофа драмы. Хладнокровно и разумно разсуждающій до поры, до времени, онъ, разъ вспыливъ, ужъ не можетъ себя сдержать. Вспышка эта, впрочемъ, длится одинъ лишь мигъ и проходитъ на этотъ разъ безслѣдно. Въ слѣдующей сценѣ, когда Десдемона проситъ за Кассіо, Отелло является попрежнему спокойнымъ и увѣреннымъ съ своемъ счастьѣ человѣкомъ, но вслѣдъ затѣмъ наступаетъ знаменитое объясненіе съ Яго, составляющее кульминаціонный пунктъ всей драмы, послѣ чего Отелло-звѣрь, неудержимо возставъ, подавляетъ Отелло-человѣка. О ясности и законченности этой сцены не зачѣмъ распространяться, такъ какъ все въ ней понятно и безъ объясненій, но нельзя не сказать нѣсколькихъ словъ о томъ неподражаемомъ искусствѣ, съ какимъ эта сцена ведена. Въ этомъ отношеніи съ нею можетъ быть сравнена только другая, не менѣе извѣстная сцена изъ «Юлія Цезаря», когда Антоній помощью хитрѣйше сплетенной сѣти послѣдовательныхъ убѣжденій и выводовъ склоняетъ на свою сторону, какъ послушныхъ дѣтей, толпу бушующихъ римлянъ. Что сдѣлалъ Антоній въ этой сценѣ съ римлянами, то удается сдѣлать не менѣе, чѣмъ онъ, хитрому Яго съ Отелло. Каждое его слово, каждый шагъ разсчитаны совершенно сообразно характеру Отелло, а потому и немудрено, что послѣдній съ его прямымъ, но ограниченнымъ умомъ попадаетъ въ разставленную ему западню, какъ рыба въ сѣть. Человѣкъ прямой и человѣкъ дѣла по преимуществу, Отелло инстинктивно не выноситъ ничего загадочнаго и скрытаго, требуя во всемъ фактическихъ, ясныхъ доказательствъ. И вотъ хитрый, какъ бѣсъ, и знающій эту сторону своего господина Яго начинаетъ именно съ того, что бросаетъ въ его душу сѣмя подозрѣнія на что-то загадочное и невѣдомое, разсчитывая возбудить тѣмъ на первый разъ лишь его вниманіе и безпокойство.— «Нехорошо»,— произноситъ онъ какъ бы вскользь и про себя, улучивъ мигъ, чтобы Отелло услышалъ это слово какъ разъ въ ту минуту, когда Десдемона разговариваетъ съ Кассіо. Само по себѣ слово это не имѣло бы никакого значенія и прошло безслѣдно, если бъ возбужденное имъ въ Отелло вниманіе не усилилось уже въ значительной степени слѣдующимъ вопросомъ Яго о томъ, былъ ли Кассіо повѣреннымъ Отелло въ его любви? Быстро заведя затѣмъ разговоръ о ревности, Яго закладываетъ этимъ новый камень въ фундаментъ своей интрига и вмѣстѣ съ тѣмъ вывѣдываетъ, какъ смотритъ на этотъ вопросъ Отелло, изъ чьего отвѣта мы узнаёмъ то, о чемъ было уже сказано выше, а именно, что Отелло не только не ревнивъ по натурѣ, но, напротивъ, смотритъ на эту страсть совершенно спокойно и здравомысляще. Онъ объявляетъ прямо, что сомнѣваться и подозрѣвать не въ его натурѣ, и что, въ случаѣ чего, онъ потребовалъ бы ясныхъ доказательствъ, а получа ихъ, умѣлъ бы вырвать изъ сердца ревность вмѣстѣ съ любовью. Но однако рядомъ съ этимъ спокойствіемъ въ рѣчахъ его и сужденіяхъ уже очень можно замѣтить, что загадочные полунамеки Яго успѣли обезпокоить Отелло настолько, что онъ хочетъ во что бы то ни стало узнать его затаенную мысль. Но опять-таки онъ хочетъ это узнать не вслѣдствіе ревности, а единственно по своей любви къ правдѣ. И вотъ тутъ-то Яго, приготовивъ, какъ должно, почву, и наноситъ ему первый, рѣшительный и неотразимый ударъ.— «Ваша жена,— говоритъ онъ:— лгала отцу, рѣшившись отдаться вамъ; предъ вами жъ притворялась испуганной, тогда какъ вы были ей въ этотъ мигъ дороже всего на свѣтѣ». Ударъ грома не могъ бы поразить человѣка съ характеромъ Отелло болѣе, чѣмъ поразило его это открытіе! И немудрено: вѣдь онъ искалъ во всемъ фактовъ и вѣрилъ имъ однимъ; такъ вотъ же ему фактъ, и притомъ до того ясный и несомнѣнный, что можно только удивляться, какъ онъ не видѣлъ его до сей поры самъ. Конечно, болѣе благоразумный человѣкъ не только не увидѣлъ бы въ подобномъ поступкѣ Десдемоны ничего дурного, но даже былъ бы имъ польщенъ, увидя въ немъ лишь невинную, кокетливую хитрость любящей женщины, направленную къ тому, чтобы во что бы то ни стало принадлежать любимому человѣку. Но прямолинейный и ограниченный разсудокъ Отелло былъ, къ несчастью, лишенъ способности видѣть въ фактахъ что-нибудь болѣе ихъ прямого значенія. Въ словахъ Яго онъ увидѣлъ ясно только то, что Десдемона способна лгать и обманывать, и этого одного было уже достаточно, чтобы надломить его прежнюю въ нее увѣренность даже независимо отъ вопроса, вѣрна ли она ему лично. Прежняя твердыня расшаталась настолько, что осаждающій врагъ могъ уже поражать ее такими ударами, которые не произвели бы прежде никакого дѣйствія. Но Яго настолько уменъ и остороженъ, что не рѣшается еще окончательно вскрыть карты и обвинить Десдемону безусловно. Онъ совѣтуетъ только подозрительный присмотръ, зная хорошо, что для прямой и честной души Отелло такой образъ дѣйствія будетъ пыткой, въ которой онъ обезсилѣетъ окончательно. Ловко бросивъ два-три намека на неравность брака съ Десдемоной, онъ оставляетъ Отелло одного, видя хорошо, что зажженный имъ огонь разгорится и самъ. И огонь разгорается дѣйствительно. Оставшись одинъ, Отелло начинаетъ съ того, что напрягаетъ всѣ усилія своего хотя и свѣтлаго, но ограниченнаго ума на то, чтобъ разрѣшить и уяснить себѣ роковой вопросъ. Но — увы!— вопросъ этотъ дѣлается мертвой петлей, которая стягивается тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше онъ въ ней бьется. Поднятыя Яго мысли встаютъ въ его душѣ съ новой силой. Да! онъ черенъ! онъ старъ! венеціанки развратны! страсть Десдемоны къ нему дѣйствительно могла быть лишь минутнымъ извращеніемъ вкуса — вотъ страшные призраки, осаждающіе со всѣхъ сторонъ его душу. Конечно, здравый смыслъ долженъ былъ бы, повидимому, ему шепнуть, что все это, можетъ-быть, такъ, а можетъ-быть, и не такъ; но здравый его смыслъ въ эту минуту началъ уже отступать предъ напоромъ новаго врага, опаснаго не меньше, чѣмъ Яго, и врагъ этотъ былъ именно та расходившаяся африканская кровь, предъ чьимъ бурнымъ натискомъ глохла въ душѣ Отелло всякая способность смотрѣть правильно на предметы. Когда Яго послѣ небольшой вводной сцены о потерянномъ платкѣ возвращается вновь, то находитъ Отелло уже совершенно подъ аффектомъ этой бушующей крови.— «Прочь съ глазъ! уйди! ты растянулъ меня на дыбѣ пытки! докажи мнѣ ея развратъ! докажи такъ, чтобъ тѣнь сомнѣнья исчезла въ глазахъ моихъ!— кричитъ Отелло-человѣкъ, не будучи въ силахъ сдержать приступовъ Отелло-звѣря.— Докажи! иначе самъ увидишь, что ждетъ тебя!»… Но Яго не такой человѣкъ, чтобъ испугаться подобныхъ угрозъ. Разыгравъ съ притворнымъ достоинствомъ роль оскорбленной невинности, онъ уже прямо обвиняетъ Десдемону въ развратѣ, подкрѣпивъ свой доносъ совершенно выдуманнымъ и не имѣющимъ ни тѣни реальной почвы разсказомъ о снѣ Кассіо. Онъ знаетъ, что почва, на которую падаютъ на этотъ разъ его слова, подготовлена такъ хорошо, что всякое брошенное въ нее сѣмя непремѣнно дастъ хорошій побѣгъ. И цѣль его достигается вполнѣ. Отелло забываетъ все прошлое и убѣждается въ винѣ Десдемоны безусловно.— «Кровь, Яго. Кровь!» — восклицаетъ онъ, освѣщая этой краткой фразой весь свой характеръ {См. прим. 61.}. Въ душѣ его съ этой минуты водворяется именно тотъ хаосъ, который онъ въ предыдущей сценѣ призывалъ на себя въ случаѣ, если разлюбитъ Десдемону. Иная драма могла бы съ достаточной ясностью кончиться даже этой сценой. Чего, въ самомъ дѣлѣ, ждать болѣе? Звѣрь одолѣлъ человѣка: Отелло забылъ все прежнее и хочетъ только мстить за свой позоръ! Ударъ кинжала подозрѣваемой преступницѣ могъ бы правильно закончить выведенное положеніе даже съ фактической стороны. Но Шекспиръ не оставлялъ своихъ излюбленныхъ героевъ такъ скоро. Изображая какое-нибудь глубокое психологическое состояніе, онъ не останавливался, пока не исчерпывалъ его до дна и не согласовалъ его внѣшнихъ проявленій съ требованіями внутренней правды и естественности, вызываемыхъ характеромъ изображаемыхъ лицъ и тѣмъ положеніемъ, въ которомъ они находились. Такъ и въ настоящемъ случаѣ: какъ ни страшенъ былъ ударъ, сразившій Отелло, и какъ ни явно поставилъ онъ его въ жизни на новую, сравнительно съ прежней, дорогу, но все-таки Отелло не былъ такимъ пустымъ и увлекающимся человѣкомъ, чтобы порвать съ прошлымъ такъ скоро и навсегда. Это прошлое вросло въ его душу слишкомъ крѣпкими корнями, чтобы можно было вырвать ихъ безъ боли и долгой, тяжкой борьбы. И вотъ мы видимъ, что ясновидящій поэтъ наполняетъ остальную часть драмы именно этой борьбой, которую ведутъ между собой Отелло-рыцарь съ Отелло — африканскимъ тигромъ,— борьбой ужасной, долго склоняющейся то на ту, то на другую сторону, прежде чѣмъ одна изъ нихъ успѣваетъ одолѣть. Какъ ни увѣренъ былъ, повидимому, Отелло въ виновности Десдемоны послѣ своего разговора съ Яго, но все-таки ему по самому складу его характера надо было убѣдиться въ этой виновности изъ ясныхъ и прямыхъ фактовъ. А какъ было это сдѣлать? Быть сыщикомъ онъ не умѣлъ по своей прямотѣ и довѣрчивости, а сверхъ того гдѣ жъ было взять факты, когда они не существовали? И вотъ онъ начинаетъ напрягать всѣ свои силы, чтобы добыть эти факты и убѣдиться въ своемъ подозрѣніи. Онъ то грозно, и притомъ, надо прибавить, совершенно неумѣло, подвергаетъ допросу Десдемону; то обращается съ тѣмъ же къ Эмиліи, удивляясь въ своемъ младенческомъ простодушіи, что эта женщина можетъ лгать, тогда какъ онъ самъ видѣлъ ее склоняющей, подобно другимъ, колѣни для молитвы. Порой онъ доходитъ даже до положительно неблагородныхъ поступковъ, идущихъ совершенно въ разрѣзъ съ его прямой и честной душой. Такъ, онъ соглашается, по предложенію Яго, унизиться до подслушиванья у дверей и наконецъ позволяетъ себѣ въ порывѣ злости даже публично ударить Десдемону. Но рядомъ съ этими недостойными выходками безпрестанно проглядываетъ въ немъ и прежній любящій, благородный Отелло. Вспоминая о достоинствахъ Деедемоны и о своей прежней къ ней любви, онъ рыдаетъ, какъ малый ребенокъ.— «О! если бъ я забылъ навѣкъ объ этомъ платкѣ! Онъ кружится надъ моей памятью, какъ воронъ надъ зачумленнымъ домомъ!.. Но она! вѣдь что это за женщина! прелесть! сокровище!.. Какой у ней былъ милый, благосклонный характеръ!» — таковы восклицанья, вырывающіяся у него безпрестанно рядомъ съ порывами злобы и бѣшенства. Порой въ немъ мелькаютъ даже какъ будто прежняя сдержанность и умѣнье владѣть собой, но въ какомъ страшномъ, измѣнившемся видѣ являются теперь эти качества!— «Ого, горяча эта ручка,— говоритъ онъ, гладя руку Десдемоны.— Недурно бы смирить такую ручку строгимъ покаяньемъ, веригами, молитвой и постомъ!» Въ этихъ словахъ чудится тигръ, пріостановившійся на минуту, чтобъ вѣрнѣе прыгнуть на добычу. Или далѣе, когда, истощивъ надъ Десдемоной всѣ свои угрозы и требованія сознаться, онъ вдругъ съ ледяной ироніей произноситъ: — «Ну, если такъ, тогда прошу, синьора, меня простить! А я вѣдь принялъ васъ за ту развратную венеціанку, что вышла за Отелло!» Въ обоихъ случаяхъ предъ нами сдерживающійся и владѣющій собою человѣкъ, но всякому видно и понятно, какія чувства бушуютъ и клокочутъ въ немъ подъ этой наружной сдержанностью. Словомъ, на какую бы сцену ни обратили мы вниманіе послѣ рокового разговора съ Яго, вездѣ увидимъ, что въ сердцѣ Отелло идетъ борьба на смерть двухъ противоположныхъ началъ его характера,— борьба страшная и безпощадная, напоминающая бой двухъ титановъ. Такія душевныя потрясенія не могутъ проходить безслѣдно, особенно въ натурахъ съ кипучей кровью и не очень глубокимъ разсудкомъ. Природа нерѣдко отмщаетъ за такое насиліе, доводя подобныхъ людей если не до полнаго бѣшенства, то по крайней мѣрѣ до сходныхъ съ нимъ припадковъ, и мы видимъ, что поэтъ-психологъ не упустилъ въ изображеніи личности Отелло и этой характерной естественной черты. Послѣ одного изъ разговоровъ, въ которомъ Яго умышленно язвитъ его самыми болѣзненными уколами, онъ подвергается припадку падучей болѣзни {См. прим. 74 и 80.}, послѣ чего умъ его положительно дѣлается менѣе яснымъ, чѣмъ былъ прежде, что видно, во-первыхъ, изъ безсвязности и нелѣпости нѣкоторыхъ его рѣчей и поступковъ (такъ, напримѣръ, послѣ этого припадка онъ позволяетъ себѣ ударитъ Десдемону), главнѣйше же изъ того, что съ этой минуты онъ подпадаетъ вліянію Яго окончательно и начинаетъ слушаться его во всемъ, какъ малый ребенокъ. Прямой переходъ отъ этого душевнаго состоянія къ окончательной катастрофѣ убійства Десдемоны могъ бы опять совершенно естественно заключить всю драму; но, неистощимый въ изслѣдованіи человѣческаго сердца, поэтъ подноситъ намъ новую неожиданность. Если бъ Отелло убилъ Десдемону въ порывѣ злобы и бѣшенства, то этимъ обнаружилась бы полная побѣда Отелло-звѣря надъ Отелло-человѣкомъ, и потому такой поступокъ затемнилъ бы въ нашихъ глазахъ свѣтлую сторону его личности, чего Шекспиръ, видимо, хотѣлъ избѣжать. Вслѣдствіе этого предстояло провести Отелло еще черезъ новый душевный фазисъ, болѣе мягкій и болѣе симпатичный. Слѣдя за развитіемъ пережитыхъ Отелло душевныхъ состояній, мы видѣли, что, несмотря на всю жажду мести своей воображаемой оскорбительницѣ, онъ и прежде, по врожденному ему благородству, не хотѣлъ дѣйствовать зря и искалъ всѣми силами доказательствъ ея проступка. Точно такъ и теперь, когда доказательства эти были, въ его глазахъ, найдены, и месть его могла казаться оправданной, онъ, по тому же самому благородству, инстинктивно отвращался отъ мысли быть палачомъ и убійцей беззащитной жертвы. Но что жъ оставалось дѣлать? Плотскій инстинктъ разбушевавшейся крови вопіялъ слишкомъ сильно, чтобы остановиться и проститъ, какъ это Отелло собирался сдѣлать прежде, а потому надо было найти какой-нибудь компромиссъ, чтобъ выйти изъ этой дилеммы. И Отелло его нашелъ. Переживъ цѣлую бурю самыхъ противорѣчивыхъ ощущеній, толкавшихъ его то на поступки гнѣва и злобы, то, наоборотъ, на мысли любви и примиренія, онъ наконецъ остановился и успокоился на оригинальномъ въ высшей степени заключеніи, рѣшивъ, что онъ не убійца и палачъ, а судья, и что Дездемона не простая оскорбительница его чести, а преступница противъ всего человѣчества и потому должна быть наказана для того, чтобъ не обманула другихъ! Вотъ чѣмъ онъ вздумалъ прикрыть и оправдать въ собственныхъ глазахъ свою жажду крови и мести! Во всякомъ другомъ, болѣе развитомъ и умномъ человѣкѣ такой выводъ бросился бы въ глаза своей іезуитской казуистикой, но вѣдь Отелло былъ взрослый ребенокъ, неспособный много разсуждать, а потому и рѣшеніе его отнюдь не можетъ быть заподозрѣно въ неискренности. Онъ ему повѣрилъ самъ и на немъ успокоился, не подозрѣвая, что оно было только прикрышкой для его злыхъ, плотскихъ инстинктовъ. При такомъ взглядѣ становится понятно то спокойствіе и та, даже какая-то величавая, торжественность, которыми проникнутъ его знаменитый монологъ пятаго дѣйствія (предъ сценой убійства), начинающійся загадочными на первый взглядъ словами: «Причина есть» (it is the cause),— словами, которыя, въ сущности, очень просто объясняются его сознаніемъ, что онъ наконецъ нашелъ причину, оправдывающую его рѣшимость убить Десдемону {Подробное доказательство такого значенія этихъ словъ изложено въ прим. 100.}.
Разсматривая этотъ новый психологическій шагъ въ развитіи характера Отелло, поистинѣ не знаешь, чему больше дивиться: тому ли тончайшему знанію человѣческаго сердца, какое обнаружилъ авторъ, или тому искусству, съ какимъ онъ изъ безчисленнаго арсенала различныхъ сердечныхъ движеній и помысловъ умѣлъ выбирать именно тѣ, которые болѣе умѣстно и гармонично разрѣшали положенія, въ какія были поставлены его герои. Если убійство Десдемоны въ припадкѣ гнѣва и бѣшенства произвело бы тяжелое, антипатичное впечатлѣніе, то теперь, когда убійца являлся хотя и ослѣпленнымъ, но все-таки увѣреннымъ въ своей правотѣ человѣкомъ, мы поневолѣ относимся къ нему съ большей мягкостью. Что же до психологическаго значенія этого факта, то нужно ли говорить, до какой степени оно естественно и общечеловѣчно? Кто изъ людей (безъ всякаго исключенія), смутно сознавая свою неправоту или эгоистическое побужденіе къ какому-нибудь поступку, не искалъ оправдать себя какимъ-нибудь самымъ натянутымъ объясненіемъ, перенося свою вину на что-нибудь другое, и кто, подобно Отелло, не успѣвалъ этимъ способомъ оправдаться иной разъ въ собственныхъ глазахъ, спокойно убѣждаясь, что такъ должно было случиться, и, слѣдовательно, горевать не о чемъ? Склонность къ подобному выводу такъ проста, такъ присуща всѣмъ людямъ и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ обыденна, что въ настоящемъ случаѣ остается только изумляться, какими малыми, находящимися, такъ сказать, подъ руками средствами пользовался Шекспиръ для разрѣшенія труднѣйшихъ и, повидимому, совершенно безысходныхъ психологическихъ положеній, возникавшихъ предъ нимъ на пути его творчества!
Сцена убійства и слѣдующій затѣмъ финалъ драмы, когда несчастный преступникъ со ступеньки на ступеньку падаетъ съ вершины созданнаго имъ зданія своей воображаемой правоты, исполнена такихъ изумительнѣйшихъ и тончайшихъ психологическихъ движеній, что для анализа ихъ не достало бы мѣста въ предѣлахъ настоящей статьи, а сверхъ того, они понятны сами собой до прозрачности. Потому, не распространяясь объ этомъ предметѣ, остается сказать въ заключеніе нѣсколько словъ о послѣдней сценѣ самоубійства Отелло, гдѣ есть одна подробность, не разъ возбуждавшая вниманіе критики и даже казавшаяся многимъ комментаторамъ излишней. Вопросъ въ томъ, для чего Отелло, вонзая въ свою грудь кинжалъ, вспоминаетъ при этомъ, какъ онъ точно такъ же убилъ въ Алеппо одного турка, чья исторія не имѣетъ ровно ничего общаго съ его собственнымъ положеніемъ? Вникнувъ однако въ душевное состояніе Отелло въ эту минуту, можно найти въ его предсмертныхъ словахъ глубокій и вѣрный смыслъ. Разбирая то, что онъ чувствуетъ и говоритъ въ послѣдніе полчаса своей жизни, послѣ того, какъ невинность Десдемоны была обнаружена, можно безъ труда замѣтить, что преобладающимъ чувствомъ является въ немъ презрѣніе къ себѣ, какъ къ гнуснѣйшему преступнику и злодѣю. Онъ не видитъ себѣ оправданія ни съ какой стороны; сравниваетъ свою душевную черноту съ чистой невинностью Десдемоны, обрекаетъ себя прямо власти адскихъ демоновъ и вообще страдаетъ до того, что даже смерть считаетъ не наказаньемъ, а счастьемъ и блаженствомъ. Понятно потому, что, рѣшивъ искупить казнью свой проступокъ, онъ хочетъ, чтобъ эта была не та благородная казнь, которую правый въ душѣ человѣкъ встрѣчаетъ, гордо поднявъ голову, но, напротивъ, казнь унизительная, падающая на преступника позоромъ и стыдомъ. Убивъ себя съ гордымъ достоинствомъ, Отелло приравнялся бы къ благороднымъ самоубійцамъ, какими, напримѣръ, были Брутъ или Катонъ; но онъ ищетъ именно противоположнаго; и вотъ, подъ этимъ-то настроеніемъ, ему приходитъ на память случай, когда онъ своей рукой убилъ человѣка не въ честномъ бою или распрѣ, а, напротивъ, съ чувствомъ презрѣнія и ненависти; убилъ обрѣзанца-собаку, оскорбившаго его отечество и тѣмъ нанесшаго самый чувствительный ударъ его самолюбію и чести. Мысль приравнять себя къ этому презрѣнному существу невольно приходить ему въ голову. Такимъ образомъ средство усугубить муку казни найдено, и мы видимъ, что несчастный, заблудшій человѣкъ дѣйствительно караетъ себя жестоко, караетъ, гнушаясь самимъ собой и громко заявляя всѣмъ о своемъ добровольномъ уничиженіи.
Какъ ни искусно вообще создавалъ Шекспиръ въ своихъ драмахъ характеры и положенія вторыхъ лицъ для общей группировки картины и для выясненія главныхъ характеровъ, но нигдѣ искусство это не выказалось, можетъ-быть, съ такой геніальной силой, какъ въ настоящей пьесѣ. Отелло, Десдемона и Яго составляютъ въ этой трагедіи до того цѣлостно и гармонически слитое тріо, что въ характерахъ ихъ нельзя ни прибавить ни убавить ни одной черты безъ нарушенія общаго плана пьесы какъ въ психологическомъ его замыслѣ, такъ равно и въ выведенныхъ фактахъ. Такъ, если-бъ поэтъ придалъ Десдемонѣ нѣсколько болѣе энергіи и иниціативы въ сопротивленіи злу, что мы видимъ, напримѣръ, въ Иможенѣ (въ «Цимбелинѣ»), то она не покорялась бы такъ пассивно всему, что происходило кругомъ, и навѣрно сумѣла-бъ спасти себя и оправдаться. Съ другой стороны, если-бъ Отелло былъ хотя немного способнѣе здраво мыслить и заключать, то онъ тоже не попалъ бы такъ легко въ разставленную ему чужой злостью сѣть. А наконецъ, если бы Яго былъ хотъ на волосъ способенъ чувствовать добро, то, мстя Отелло, онъ долженъ былъ бы естественно остановиться предъ мыслью губить ни въ чемъ невинную Десдемону, чьимъ совершенствамъ отдавалъ въ душѣ справедливость самъ, хотя и цинически отрекался отъ этого въ разговорахъ съ другими. Этихъ трехъ примѣровъ достаточно для объясненія вышеприведенной мысли; но, кто пожелаетъ, можетъ прослѣдить эти три характера и въ другихъ ихъ положеніяхъ, при чемъ навѣрно, согласится, что дѣйствительно трудно было придумать болѣе искусно сплетенную комбинацію различныхъ душевныхъ свойствъ и качествъ, соединяющихся въ характерахъ этихъ трехъ лицъ и въ то же время дающихъ вполнѣ достаточный необходимый матеріалъ для развитія и развязки драмы именно по тому плану, въ какомъ она была задумана.
Если взглянуть на характеры Яго и Десдемоны съ общей, абстрактной точки зрѣнія, то мы увидимъ, что въ нихъ олицетворяются два противоположныя, присущія человѣческой натурѣ, инстинктивныя стремленія: одно къ доброму, другое-жъ къ дурному. Десдемона олицетворяетъ въ себѣ первое, Яго — второе. Преобладающее свойство характера Десдемоны — душевная чистота, стоящая на такой высотѣ, что до ноя не можетъ досягнуть даже мысль о какомъ-либо порочномъ поступкѣ. При этомъ самую привлекательную, чарующую черту этой чистоты составляетъ то, что она развилась въ Десдомонѣ отнюдь не вслѣдствіе сознательной, нравственной надъ собой работы, но присуща ея натурѣ такъ же, какъ цвѣтъ глазъ или волосъ. Отсюда становится понятнымъ, почему, защищенная отъ всякаго дурного помысла лично, Десдомона въ то же время вовсе не представляется однимъ изъ тѣхъ дѣланныхъ нравственныхъ совершенствъ, которыя, ревниво охраняя свои, доставшіяся имъ трудомъ и усиліемъ, хорошія качества, отплачиваютъ за тотъ трудъ и тѣ усилія громкимъ выраженіемъ порицанія и прозрѣнія ко всему, что дурно и порочно. Напротивъ, Десдомона прекрасно сознаётъ, что дурное существуетъ въ жизни на ряду съ добрымъ, но она относится къ нему съ снисходительной мягкостью, какъ къ вещи, которая существуетъ гдѣ-то очень далеко и потому ей совершенно чужда. Такъ, наслушавшись циническихъ сарказмовъ Яго надъ женщинами, она вовсе не думаетъ вступать съ нимъ въ споръ и защищать женщинъ, но просто ограничивается замѣчаніемъ: — «Фи, какой несостоятельный выводъ! не слушай его, Эмилія, хотя онъ тебѣ и мужъ». Равно въ 8-й сценѣ IV-го дѣйствія, когда не очень разборчивая въ нравственныхъ принципахъ Эмилія откровенно высказываетъ ей свои, болѣе чѣмъ либеральные взгляды на супружескую вѣрность, Досдомона тоже не приходить ни въ ужасъ, ни въ негодованіе, но просто и прямо заявляетъ лишь свое искреннее убѣжденіе, что сама она никогда не поступила бы такимъ образомъ. Въ обоихъ этихъ случаяхъ мы видимъ женщину, можетъ-быть, не обладающую достаточной силой и энергіей для прямой борьбы со зломъ, но въ то же время настолько чистую и непорочную по натурѣ, что ей этой силы и не нужно, такъ какъ соблазнъ на дурной поступокъ не можетъ придти ей даже въ голову. Но зато эта самая чистота и это отсутствіе оружія для борьбы со зломъ сдѣлались и главной причиной ея погибели, когда сѣть зла и коварства охватила ее извнѣ. Изъ этой сѣти она не могла вырваться и погибла въ ней, какъ нѣжный безсильный ребенокъ. Сравненіе Десдемоны съ ребенкомъ дѣлаетъ самъ Шекспиръ, когда, послѣ перваго серьезнаго ея столкновенія съ Отелло (д. IV, сц. 2), заставляетъ ее произносить трогательныя слова: — «Ужъ вѣрно въ чемъ-нибудь я провинилась! но лучшимъ средствомъ исправлять дѣтей всегда бывала кротость! Такъ почему-жъ меня не побранилъ онъ съ кротостью? вѣдь я, сказать по правдѣ, совсѣмъ дитя!» — Все ея дальнѣйшее поведеніе дѣйствительно напоминаетъ бѣднаго ребенка, не понимающаго, за что его обидѣли, и не имѣющаго никакихъ средствъ, чтобъ утѣшить себя и защитить. Все, что она для этого придумываетъ, не имѣетъ рѣшительно никакого реальнаго значенія и носить характеръ дѣтской неумѣлости, или, еще скорѣе, дѣтскихъ граціозныхъ игрушекъ. Такъ, она то велитъ Эмиліи покрыть свою постель вѣнчальной простыней, вѣря, что въ этомъ средствѣ заключается талисманъ для возвращенія счастья прежнихъ дней, то напѣваетъ печальную пѣсенку про сиротку Барбару, въ чьей судьбѣ видитъ свою собственную. Безпомощная и убитая во всемъ, она не находитъ въ себѣ твердости даже на то, чтобъ съ мужествомъ встрѣтитъ смерть, и умираетъ съ отчаянной мольбой и крикомъ объ отсрочкѣ страшной минуты хотя на одно мгновенье. Но однако ошибется тотъ, кто, на основаніи этой черты, сочтетъ Десдемону безхарактерной или малодушной. Ея твердость и рѣшительность высказываются слишкомъ достаточно въ первой части драмы, когда она не задумывается порвать даже семейныя связи для того, чтобъ твердо и безповоротно пойти хоть на край свѣта за человѣкомъ, котораго сочла лучшимъ изъ людей и полюбила навѣки. Сопоставляя эти, повидимому, разнорѣчивыя черты ея характера, можно однако ихъ сблизить и объяснить. Сотканная вся изъ добра и чистоты, Десдемона съ достоинствомъ и самостоятельно отвѣчала на жизненные вопросы, пока была окружена точно такой же хорошей, чистой атмосферой; но, разъ эта атмосфера измѣнилась, она не вынесла ея ядовитаго прикосновенія и погибла, какъ погибаетъ вынесенный на морозъ цвѣтокъ, который по самой своей натурѣ могъ расти только въ тепломъ климатѣ. Такая несостоятельность цвѣтка, конечно, обличаетъ его нѣжность и, пожалуй, слабость, но едва ли кто-нибудь назоветъ это свойство недостаткомъ. Всему на свѣтѣ свое мѣсто. Если тропическій цвѣтокъ безсильно гибнетъ на морозѣ, то не надо забывать, какую роскошь и какую силу проявляетъ онъ, поставленный въ соотвѣтствующую ему среду. Такова и Десдемона. Пришедшая извнѣ бѣда, правда, подкосила ея силы для самозащиты, но нимало не исказила ея идеальной чистоты и незлобивости, что прекрасно доказывается ея предсмертными словами, въ которыхъ, вмѣсто желанія мести своему убійцѣ, она не только лепечетъ слова любви и прощенія, но хочетъ его же оправдать, обвиняя сама себя въ своей смерти.
Яго, какъ нравственный типъ, представляетъ діаметральную противоположность съ Десдемоной. Если въ ней преобладающей чертой является инстинктивное стремленіе къ добру и отвращеніе отъ всего, что грязно и порочно, то Яго, наоборотъ, чувствуетъ себя въ своей сферѣ только въ томъ случаѣ, если можетъ сдѣлать кому-нибудь непріятность и зло. Не должно, впрочемъ, думать, что Яго — мелодраматическій злодѣй, въ которомъ авторъ нагромоздилъ бездну пороковъ, съ намѣренной цѣлью усилить задуманное впечатлѣніе. Разсмотрѣвъ подробно этотъ, повидимому, самый односторонній изъ Шекспировыхъ характеровъ, мы увидимъ, что Шекспиръ и въ этомъ случаѣ остался вѣренъ своему всегдашнему правилу изображать людей такими, какими они являются и дѣйствуютъ въ жизни, отзываясь на то или другое житейское обстоятельство совершенно согласно тому психологическому матеріалу, изъ которыхъ соткано ихъ нравственное существо. Бѣднякъ, обездоленный судьбой и поставленный въ необходимость собственными трудами пробивать дорогу къ счастью, но въ то же время очень умный и наглый, Яго хорошо сознавалъ свое умственное превосходство надъ многими изъ своихъ товарищей, которыхъ судьба побаловала болѣе, чѣмъ его. Отсюда въ немъ естественно должна была развиться зависть къ этимъ баловнямъ фортуны; если-жъ прибавить, что, поставивъ его въ такое положеніе, судьба въ то же время сдѣлала его безсердечнымъ и злымъ по натурѣ, то мы получимъ вполнѣ готовый матеріалъ для того, чтобъ Яго дѣйствовалъ и поступалъ именно такъ, какъ это изображено въ драмѣ. Отелло приблизилъ его къ себѣ и сдѣлалъ своимъ довѣреннымъ лицомъ. Во всякомъ другомъ, не лишенномъ чувства чести и благородныхъ побужденій, человѣкѣ, такой фактъ вызвалъ бы чувство любви и благодарности къ своему благодѣтелю. Но люди, подобные Яго, разсуждаютъ иначе. Чувство чести и доброе имя по его взглядамъ пустые звуки, которые пріобрѣтаются и теряются даромъ, безъ всякихъ съ нашей стороны трудовъ и усилій; а что до полученнаго имъ, благодаря Отелло, положенія, то онъ слишкомъ хорошо чувствовалъ свое надъ Отелло умственное превосходство, а потому, вмѣсто благодарности, былъ скорѣй способенъ злиться на судьбу за то, что она совершенно даромъ вынесла на верхъ чести этого «толстогубаго, черномазаго мавра», тогда какъ онъ, болѣе умный и способный Яго, обязанъ оставаться его жалкимъ прихвостнемъ. А тутъ подоспѣло новое, раздражающее обстоятельство. Недальновидный мавръ обошелъ Яго повышеніемъ и совершенно безтактно предпочелъ ему человѣка, далеко не обладавшаго равными съ нимъ способностями. Такой обиды не перенесъ бы равнодушно человѣкъ даже съ меньшимъ самолюбіемъ и съ болѣе выносливымъ характеромъ. Какъ же могъ перенести это Яго? Зависть и озлобленность — такія качества, что ими можетъ быть подвигнутъ на предосудительную месть человѣкъ даже не дурной отъ природы, а Яго былъ безсердеченъ и золъ по натурѣ. Сверхъ того, ненависть его къ Отелло вспыхнула еще сильнѣй вслѣдствіе неожиданнаго, доставшагося Отелло, счастья. Его полюбила очаровательная женщина, чьимъ совершенствамъ отдавалъ въ душѣ справедливость самъ Яго, хотя, по своей злости, на словахъ топталъ ее съ умысломъ въ грязь. Это послѣднее обстоятельство переполнило чашу его терпѣнья согласно извѣстной общечеловѣческой чертѣ, что счастье врага разжигаетъ нашу къ нему ненависть, независимо даже отъ чувства зависти. Въ виду всего этого, образъ дѣйствія Яго въ драмѣ становится вполнѣ понятенъ и естественъ. Онъ жаждетъ мстить Отелло, не разбирая ни цѣли, на которую направить ударъ, ни средствъ, какими этого достигнуть. Этотъ человѣкъ ненавистенъ ему до послѣдней степени. Но изъ всѣхъ способовъ, какими Яго могъ достичь цѣли, единственнымъ, сулившимъ ему успѣхъ, представлялась именно попытка поссорить Отелло съ женой. Повредить ему инымъ способомъ было и трудно и опасно. Уронить и уничтожить его въ общественномъ мнѣніи Яго не могъ, потому что былъ для этого слишкомъ ничтожной, сравнительно съ Отелло, личностью; прибѣгать же къ прямому злодѣйству было слишкомъ рискованно и опасно, что Яго, какъ умный человѣкъ, понималъ очень хорошо. Но подойти къ своему врагу тайно и незамѣтно, ужаливъ его, какъ ядовитый гадъ, въ самое чувствительное мѣсто, прикрываясь при этомъ личиной дружбы и преданности — это было дѣломъ вполнѣ возможнымъ и, сверхъ того, совершенно подходящимъ къ складу души Яго и его характеру. Мысль, что онъ губитъ при этомъ невинную Десдемону, не могла никакимъ образомъ его остановить по той простой причинѣ, что онъ былъ безсердеченъ и любилъ дѣлать зло такъ же инстинктивно, какъ Десдемона инстинктивно стремилась къ тому, что было хорошимъ и чистымъ. Потому весь ужасъ причиненной имъ катастрофы не только его не страшилъ, но, вѣроятно, даже не рисовался его воображенію. Но какъ ни былъ Яго дуренъ и низокъ по натурѣ, все-таки исторія мести Отелло была въ его жизни лишь единичнымъ эпизодомъ, во время котораго дурныя, преступныя свойства души обострились и сдѣлались въ немъ ядовитыми по преимуществу; а сверхъ того фабула драмы построена такимъ образомъ, что, для сферы дѣйствій Яго, въ ней оставалось мѣсто только его мстительности и злости. Отсюда и происходитъ то одностороннее, на первый взглядъ, впечатлѣніе, вслѣдствіе котораго нравственное существо Яго кажется вамъ нѣсколько утрированнымъ и противорѣчащимъ основному правилу Шекспирова творчества — изображать людей, каковы они на дѣлѣ, какъ съ ихъ дурными, такъ равно и съ хорошими качествами. Если судить о Яго только по тѣмъ фактамъ, которые даетъ драма, то онъ можетъ дѣйствительно показаться мелодраматическимъ злодѣемъ, но если взглянуть на его поступки съ точки зрѣнія вышеприведенныхъ мыслей, то окажется, что въ драмѣ онъ дѣйствуетъ подъ впечатлѣніемъ чрезвычайнаго, временнаго аффекта, во всю же свою прежнюю жизнь, вѣроятно, вовсе не былъ злодѣемъ исключительно, а прожилъ ее просто, какъ безчестный, но умный и наглый интриганъ, умѣвшій ловить въ мутной водѣ рыбу и ловко хоронившій концы своихъ продѣлокъ. Матеріалъ для злодѣйства въ немъ былъ всегда, но выразился въ рѣзкой формѣ только вслѣдствіе особенно сильно скопившихся побудительныхъ обстоятельствъ. Судя по тому, какъ относятся къ Яго прочія лица драмы, можно заключить даже, что окружающіе считали его вполнѣ хорошимъ человѣкомъ, хотя, можетъ-быть, нѣсколько злоязычнымъ и необщительнымъ. Такъ, мы видимъ, что ему довѣрялъ не только недальновидный, но все-таки умный Отелло, но и сама Десдемона; а Кассіо такъ просто не чаялъ въ немъ души и увѣрялъ, что нѣтъ человѣка честнѣй и порядочнѣй. Нѣкоторые комментаторы сравнивали Яго съ Мефистофелемъ, но нечего доказывать, что мнѣніе это не выдерживаетъ критики. Мефистофель — идея, а Яго — живой человѣкъ, съ плотью и кровью, съ людскими страстями и желаніями. Мефистофелю нѣтъ причины ни завидовать людямъ ни ихъ ненавидѣть. Чуждый всякихъ людскихъ желаній и стремленій къ земнымъ благамъ, онъ видитъ ничтожество всѣхъ этихъ стремленій и потому только презираетъ людей и надъ ними смѣется. Для Яго, напротивъ, блага жизни составляли приманку, къ которой онъ стремился всѣми силами, а потому и начиналъ завидовать болѣе чѣмъ онъ счастливымъ людямъ и ихъ ненавидѣть, то-есть обнаруживалъ какъ разъ тѣ два качества, которыхъ нѣтъ въ Мефистофелѣ. Что-жъ до его циническаго сарказма (свойство, которое и вызвало сравненіе Яго съ Мефистофелемъ), то сарказмъ этотъ, явясь въ Яго, какъ плодъ его ума и неудовлетвореннаго самолюбія, былъ лишь однимъ изъ орудій, которымъ онъ пользовался для достиженія своихъ домогательствъ и для мести людямъ. Такимъ образомъ Яго оказывается, въ своихъ нравственныхъ основахъ, не только непохожимъ на Мефистофеля, но, напротивъ, совершенно ему противоположнымъ.
Прочія, второстепенныя лица трагедіи имѣютъ лишь вспомогательное значеніе для общаго хода дѣйствія, но тѣмъ не менѣе нарисованы мѣткими мастерскими чертами. Обѣ женщины, Эмилія и Біанка, характерны не менѣе всѣхъ прочихъ Шекспировыхъ лицъ. Первая интересна въ особенности. Женщина добрая отъ природы и способная даже на самоотверженную преданность, Эмилія была поставлена случайностями жизни хотя и не въ безусловно дурное, но и не въ особенно сладкое положеніе. Жена такого мужа, какъ Яго, она, конечно, не особенно наслаждалась супружескимъ счастьемъ, но, не будучи въ то же время слишкомъ сильно одарена нервной чувствительностью къ мелочнымъ уколамъ и непріятностямъ жизни, она вовсе не терзалась ими (какъ, напримѣръ, стала бы терзаться Десдемона), но просто старалась къ нимъ подладиться и найти сносный modus vivendi. Результатомъ этого старанья и выработалось въ ней то оригинальное воззрѣніе на жизнь и на нравственность въ особенности, о которомъ она разсказываетъ Десдемонѣ съ такимъ простодушіемъ и искренностью, что невольно заставляетъ мягче отнестись къ этому profession de foi, несмотря даже на его циническій оттѣнокъ. Брать, что даетъ жизнь пріятнаго, и отталкивать, что въ ней дурного, не входя въ тонкій нравственный анализъ ни того ни другого — таковъ былъ выработавшійся въ Эмиліи, подъ вліяніемъ обыденной жизни, нравственный кодексъ. Но однако эта обыденная жизнь отнюдь не испортила хорошихъ ея качествъ. Способность любви и преданности сохранила въ ея душѣ свой жарь подъ пепломъ дрязгъ и мелочей, а потому, когда ей представилась возможность достойно ее помѣстить, то она тотчасъ же это исполнила, преданно и самоотверженно привязавшись къ Десдемонѣ, чье нравственное надъ собою превосходство чувствовала инстинктивно. Искренность этой любви доказывается въ драмѣ тѣмъ, что Эмилія не побоялась пойти даже на явную опасность для того, чтобы возстановить честь своей любимой госпожи, и дѣйствительно погибла въ этомъ подвигѣ. Въ Эмиліи являются такимъ образомъ совмѣщенными какъ бы двѣ личности: одна низменная и ничтожная, другая же высокая до героизма. Какъ ни странно, какъ ни невѣроятно, на первый взглядъ, такое совмѣщеніе, но Шекспиръ не побоялся его сдѣлать, зная хорошо, что оно встрѣчается въ жизни на каждомъ шагу. Относительно Эмиліи въ драмѣ есть интересный намекъ, будто она была любовницей Отелло. Это говоритъ о ней самъ ея мужъ, Яго; но, при подробномъ анализѣ, характеровъ всѣхъ этихъ трехъ лицъ, можно скорѣе предположить, что, заставя Яго говорить такимъ образомъ, Шекспиръ хотѣлъ лишь рельефнѣе выставить его низость и наклонность къ клеветѣ. Трудно предположить, чтобы человѣкъ съ такой честной и благородной душой, какъ Отелло, согласился приблизить къ своей женѣ женщину, которая была его любовницей. Съ другой же стороны нѣтъ ничего неправдоподобнаго въ томъ, что Яго, озлобленный на Отелло до послѣдней степени, былъ готовъ валить на него даже выдуманные проступки, лишь бы сильнѣе разжечь и поддержать свою противъ него ненависть.
Личность Біанки изображена настолько ясно, что въ объясненіяхъ не нуждается. По поводу ея нельзя не замѣтить, до чего одинаково сохранился, съ внѣшней стороны, во всѣ времена и у всѣхъ народовъ, этотъ типъ уличной авантюристки средней руки. Тѣ же быстрые переходы отъ гнѣва къ мягкосердечію, та же глупая довѣрчивость къ словамъ перваго понравившагося ловеласа, та же пустота относительно мало-мальски серьезныхъ вопросовъ жизни. Не имѣя въ драмѣ серьезнаго значенья, личность Біанки представляетъ однако мастерски наброшенный жанровый эскизъ, поставленный совершенно умѣстно и отнюдь не портящій общаго впечатлѣнія.
Изъ остальныхъ лицъ старикъ Брабанціо не представляетъ особенно выдающихся, оригинальныхъ чертъ, что объясняется тѣмъ, что въ обѣихъ сценахъ, гдѣ онъ является, мы видимъ его говорящимъ и дѣйствующимъ подъ впечатлѣніемъ слишкомъ сильнаго аффекта, вслѣдствіе чего и дѣлается труднымъ опредѣлитъ, что онъ за человѣкъ. Но порой и въ его роли проскользаютъ черты, изъ которыхъ можно сдѣлать нѣкоторые выводы и заключенія. Такъ, мы видимъ, что это венеціанскій патрицій самой чистой воды, т.-е. человѣкъ, съ которымъ шутить невыгодно и небезопасно: но, съ тѣмъ вмѣстѣ, въ немъ видны здравый смыслъ и умъ. Такъ, онъ добровольно отказывается отъ мысли мстить Отелло, когда узнаётъ, что Десдемона послѣдовала за нимъ сама. Въ домашней жизни надо предполагать въ немъ порядочнаго деспота: иначе трудно понять, чтобъ любимая дочь рѣшилась уйти отъ него тайно, не сдѣлавъ даже попытки склонить его дать согласіе на бракъ съ человѣкомъ, котораго онъ все-таки уважалъ, хотя и былъ раздѣленъ съ нимъ сословными предразсудками.
Изъ двухъ послѣднихъ оставшихся лицъ, Родриго и Кассіо, первый выведенъ исключительно для того, чтобъ рельефнѣй оттѣнить личность Яго. Вся внутренняя сторона характера послѣдняго выясняется главнѣйше изъ сценъ и разговоровъ съ Родриго. Въ сущности Родриго пустой вялый дуракъ, которымъ можетъ помыкать всякій, кто захочетъ. Яго дѣлаетъ изъ него все, что ни вздумаетъ, и выставляетъ вмѣсто себя вездѣ, гдѣ было бы опасно прямо дѣйствовать самому. Что до Кассіо, то, имѣя болѣе чѣмъ Родриго значенія во внѣшнемъ ходѣ драмы, гдѣ на участіи его основанъ важнѣйшій ея эпизодъ, онъ потому и является нарисованнымъ болѣе яркими чертами. Человѣкъ не глупый, но довольно пустой, а главное, легкомысленный, Кассіо представляетъ типъ того довольно многочисленнаго, существовавшаго и существующаго вездѣ, класса людей, которымъ удача дается въ руки не за внутреннія серьезныя достоинства или заслуги, но лишь за нѣкоторый внѣшній лоскъ и манеры, которыми они обладаютъ. Красивый собой, доброжелательный, мягкій и любезный въ обращеніи, Кассіо невольно внушаетъ къ себѣ сочувствіе этими качествами, противъ обаянія которыхъ не можетъ устоять никто, а если прибавить, что онъ въ то же время не глупъ и можетъ схватывать и обсуждать, хотя, правда, поверхностно, даже серьезные предметы, то нечему дивиться, что не обладавшій большой проницательностью въ выборѣ людей Отелло приблизилъ его къ себѣ, предпочтя даже такому испытанному, дѣловому человѣку, какимъ былъ Яго. Относительно постановки и развитія его характера въ драмѣ можно сказать только, что, не играя въ ней самостоятельной роли, Кассіо однако прекрасно дополняетъ и оттѣняетъ общій ея ходъ. Веселая сцена попойки, въ которой онъ является главнымъ дѣйствующимъ лицомъ, введена въ пьесу ловко и умѣстно, разнообразя общее впечатлѣніе. Равно его отношенія къ Біанкѣ, будучи совершенно чужды главной нити дѣйствія, тѣмъ не менѣе примыкаютъ къ нему какъ вполнѣ полезное и умѣстное звено.— Надо, впрочемъ, вообще замѣтить, что, съ точки зрѣнія общей компоновки фабулы, искуснаго сценоведенія и мастерского, гармоническаго сочетанія событій, «Отелло» не безъ основанія считается многими критиками величайшимъ изъ Шекспировыхъ произведеній, и это мнѣніе вноситъ еще болѣе вѣроятности въ высказанную въ началѣ настоящаго этюда догадку, что драма столь высокая и столь совершенная со всѣхъ точекъ зрѣнія могла быть написана именно въ первые годы XVII столѣтія, когда геній ея творца, если судить по прочимъ, достовѣрно созданнымъ въ это время произведеніямъ, достигъ высшаго развитія и полета.
Дожъ Венеціи.
Брабанціо, сенаторъ, отецъ Десдемоны.
Граціано, братъ Брабанціо.
Людовико, родственникъ Брабанціо.
Отелло, мавръ, венеціанскій полководецъ.
Кассіо, лейтенантъ Отелло.
Яго, приближенный Отелло.
Родриго, венеціанскій дворянинъ.
Монтано, бывшій правитель на Кипрѣ.
Слуга Отелло.
Десдемона, дочь Брабанціо, жена Отелло.
Эмилія, жена Яго.
Біанка, любовница Кассіо.
Офицеры, солдаты, матросы, граждане Кипра и народъ.
Дѣйствіе въ Венеціи и на островѣ Кипрѣ.
Родриго. Уйди! отстань! меня ты разобидѣлъ!
Не стыдно ли, что зналъ объ этомъ дѣлѣ
Ты, чья рука гребла въ моемъ карманѣ
Червонцы, какъ въ своемъ 2)!
Яго. Вѣдь ты меня
Не выслушалъ:— я наплевать позволю
Себѣ въ глаза, когда объ этомъ дѣлѣ
Зналъ что-нибудь.
Родриго. Твердилъ ты мнѣ всегда,
Что всей душой ты ненавидишь мавра!
Яго. Когда не такъ — зови меня мерзавцемъ!
Ты вспомни лишь: три нобиля, изъ первыхъ
Вельможъ во всей Венеціи, просили
Его, съ поклономъ низкимъ, чтобъ меня
Онъ сдѣлалъ лейтенантомъ:— я себѣ
Вѣдь тоже цѣну знаю:— мѣста ниже
Мнѣ брать не стать;— и что-жъ? какой отвѣтъ
Онъ далъ имъ всѣмъ?— въ надутой, чванной рѣчи,
Приправленной безсмысленнымъ наборомъ
Солдатскихъ, грубыхъ клятвъ, отправилъ, съ носомъ
Онъ всѣхъ троихъ!— «Онъ, видите-ль, успѣла, уже,
Избрать себѣ помощника!» — А кто
Помощникъ тотъ?— пустѣйшій флорентинецъ,
Великій счетчикъ Кассіо 3)! мальчишка!
Успѣлъ попасть смазливой бабѣ въ руки
Онъ какъ дуракъ!— Онъ и полка-то въ битву
Ни разу не водилъ! Поставить войско,
Какъ должно въ строй, умѣетъ онъ не лучше
Любой изъ пряхъ!— Враговъ, какъ консулъ въ тогѣ 4),
Онъ билъ всегда лишь только на словахъ.
Болтать о всемъ, азовъ не разумѣя —
Вотъ вся его премудрость!.. а попалъ
Въ честь какъ герой!— тогда какъ я, чью храбрость
Мавръ видѣлъ самъ на Кипрѣ и Родосѣ,
И въ нашихъ и въ языческихъ странахъ,
Остался на мели 5)! похѣренъ, точно
Ненужный счетъ!— Пустой конторщикъ въ люди
Имъ выведенъ, а я, какъ былъ, остался
Его ничтожнымъ прихвостнемъ!
Родриго. Я лучше
Пошелъ къ нему тогда бы въ палачи.
Яго. Тутъ средства нѣтъ! въ проклятой нашей службѣ
Открытъ однимъ лишь бѣлоручкамъ ходъ.
Все кумовство!— Порядка, чтобъ, какъ должно,
На смѣну шелъ за старшимъ младшій вслѣдъ —
У насъ не жди!— Такъ разсуди же самъ,
Съ чего мнѣ льнуть душой и сердцемъ къ мавру?
Родриго. Будь дѣло такъ, рѣшился-бъ я скорѣе
Совсѣмъ оставить службу.
Яго. Тсс… Потише!
Служа ему, я думаю на дѣлѣ
Лишь о себѣ. Начальниками разомъ
Быть всѣмъ нельзя; зато и въ насъ они
Не вѣкъ находятъ преданныхъ холопьевъ.
Конечно, есть немало дураковъ,
Что спину гнутъ изъ рабскаго желанья
Ее согнуть и служатъ господамъ,
Какъ вьючный скотъ, изъ одного лишь корма.
Такихъ ословъ безъ страха бьютъ дубьемъ,
А въ старости со службы гонятъ въ шею.
Но слугъ еще иной бываетъ сортъ:
Въ глазахъ господъ покорно корча рожи,
Исподтишка заботятся они
Лишь о себѣ!— Услужливый на видъ,
Такой слуга на дѣлѣ льстится только
Добромъ господъ, а чуть набитъ карманъ,
Такъ средство онъ найдетъ поставить выше
Себя, чѣмъ прежде былъ!— Таковъ и я!
У этихъ молодцовъ въ душѣ есть смѣлость
И умъ во лбу, а потому ты можешь
Увѣренъ быть, что я, на мѣстѣ мавра,
И близко бы къ себѣ не подпустилъ
Такихъ какъ я!— и это такъ же вѣрно,
Какъ то, что ты Родриго!— Я забочусь
Лишь о себѣ!— Суди мое усердье,
Какъ хочетъ Богъ,— подкладка же моихъ
Старательствъ и услугъ — моя лишь польза!
Вѣдь если-бъ мнѣ хоть разъ одинъ случилось
Ошибкой передъ мавромъ показать
Себя не тѣмъ, чѣмъ онъ меня считаетъ —
То этимъ отдалъ самъ себя-бъ въ добычу
Я воронамъ и псамъ!— Мое все счастье,
Что я не то, чѣмъ передъ нимъ кажусь.
Родриго. И вѣдь успѣлъ же этотъ толстогубый 6)
Такъ взять свое!
Яго. Зови ея отца,
Буди его!— а тамъ сумѣемъ мы
Напакостить и мавру: прокричимъ
О немъ вездѣ! Родню отца поднимемъ
Всю на ноги! Пусть даже мавръ живетъ
Въ странѣ, гдѣ нѣтъ жаровъ — къ нему припустимъ
Мы рой такихъ зловредныхъ, черныхъ мухъ,
Что будетъ онъ закусанъ!— Будь онъ даже
Счастливъ вполнѣ — ему мы набросаемъ
Такихъ камней подъ ноги, что и радость
Ему не въ радость станетъ.
Родриго. Здѣсь живетъ
Ея отецъ. Я закричу погромче.
Яго. Зови, кричи!— да постарайся крику
Придать оттѣнокъ ужаса въ томъ родѣ,
Какъ объявляютъ громко въ городахъ,
Что вспыхнулъ гдѣ-нибудь, по недосмотру,
Ночной пожаръ.
Родриго. Эй, эй! Синьоръ! Синьоръ
Брабанціо!..
Яго. Синьоръ, синьоръ! проснитесь!
Грабежъ! бѣда! спасайте сундуки!..
Спасайте домъ и дочь! проснитесь! воры!…
(Брабанціо показывается у окна).
Брабанціо. Что тутъ за шумъ? Кто поднялъ этотъ дикій
Погромъ и гвалтъ?
Родриго. Убѣждены ли вы,
Что дома вся семья у васъ?
Яго. Замкнута-ль,
Какъ должно, ваша дверь?
Брабанціо. Что за вопросы?
Къ чему они?
Яго. Синьоръ! васъ обокрали.—
Накиньтесь изъ приличья чѣмъ-нибудь.—
Разбили сердце вамъ! вы потеряли
Часть лучшую души!— Представьте только,
Что въ этотъ мигъ,— какъ разъ теперь, теперь —
Овечку вашу топчетъ старый, черный
И злой баранъ! Живѣй, живѣй! вставайте!..
Велите бить въ набатъ, будите всѣхъ!
Иначе поднесетъ какъ разъ вамъ дьяволъ
Чинъ дѣдушки!— Спѣшите же…
Брабанціо. Рехнулись
Вы оба, кажется.
Родриго. Знакомъ ли голосъ
Мой вамъ, синьоръ?
Брабанціо. Не слыхивалъ ни разу.
Кто ты такой?
Родриго. Меня зовутъ Родриго.
Брабанціо. Вотъ чортъ принесъ! Вѣдь запретилъ тебѣ я
Разъ навсегда ко мнѣ толкаться въ дверь!
Сказалъ тебѣ я, кажется, толково,
Что дочь мою вовѣки не увидишь
Ты какъ ушей!— такъ что же, съ пьяныхъ глазъ,
Ко мнѣ ты лѣзешь въ домъ? меня тревожишь
Въ глухую ночь?
Родриго. Синьоръ! синьоръ!
Брабанціо. Сумѣю
Тебѣ я показать, что власть и сила
Есть у меня! Я пожалѣть заставлю
Тебя объ этой наглости!
Родриго. Придите,
Синьоръ, въ себя.
Брабанціо. Съ чего ты мнѣ кричишь
О грабежѣ?— мы, кажется живемъ,
Въ Венеціи — мой домъ не перекрестокъ 7).
Родриго. Повѣрьте мнѣ, почтеннѣйшій синьоръ,
Что я пришелъ изъ добраго желанья
Вамъ услужить всѣмъ сердцемъ и душой.
Яго. Ей-Богу, синьоръ, вы, кажется, одинъ изъ тѣхъ людей, которые изъ упрямства не пойдутъ даже въ церковь, если имъ посовѣтуетъ отправиться туда дьяволъ.— Мы пришли оказать вамъ услугу, а вы зовете насъ бездѣльниками и готовы изъ-за этого позволить, чтобъ варварійскій жеребецъ испортилъ вашу дочь.— Или, можетъ-быть, вы желаете сами, чтобъ табунъ рысаковъ и иноходцевъ былъ вашими внучатами и родственниками?
Брабанціо. Ты что еще за злоязычникъ?
Яго. Я, синьоръ, человѣкъ, который пришелъ вамъ сказать, что ваша дочь и мавръ разыгрываютъ теперь пантомиму звѣря о двухъ спинахъ.
Брабанціо. О, негодяй!.
Яго. А вы сенаторъ.
Брабанціо. Будешь
Ты помнить, что сказалъ!— Тебя же знаю,
Родриго, я.
Родриго. Позвольте мнѣ, синьоръ,
Спросить васъ объ одномъ:— скажите, точно-ль,
По вашему премудрому согласью
(Какъ полагать я начинаю самъ)
Отправилась красотка ваша дочь
Одна, въ глухую полночь, подъ охраной
Бездѣльника, какимъ всегда бываетъ
Наемный гондольеръ?— Свое ли дали
Согласье вы на то, чтобъ сжалъ въ объятьяхъ
Ее развратный мавръ?— Коль скоро вы
Рѣшили такъ, то я сознаюсь точно,
Что тяжело васъ оскорбили мы,—
Но если вѣсть, съ какой мы къ вамъ явились,
Для васъ нова — то ради правды долженъ
Сказать я вамъ, что счесть должны своимъ
Обидчикомъ мы васъ!— Вамъ нѣтъ причины
Подозрѣвать, что, позабывъ приличье,
Затѣялъ такъ обидно поднимать
Я васъ на смѣхъ.— Я повторю еще,
Что ваша дочь (когда не сами вы
Позволили ей это) поступила
Куда какъ некрасиво, бросивъ такъ
И красоту, и честь свою, и званье
Бездомному бродягѣ, прошлецу,
Изъ тѣхъ, что въ жизнь свою прошли сквозь воду
И сквозь огонь!— Я убѣдиться васъ
Прошу самихъ:— когда найдете дома
Свою вы дочь — то пусть меня присудятъ
Къ строжайшему, законному взысканью,
Какое есть въ Венеціи.
Брабанціо. Эй, бейте
Живѣй въ набатъ!.. Подать огня! Разбудятъ
Пускай весь домъ: недаромъ мнѣ приснился
Зловѣщій сонъ! Ужъ мысль одна, что это
Случилось такъ — убьетъ меня… Огня!
Скорѣй огня!.. (Скрывается за окномъ).
Яго (Родриго). Прощай; я ухожу.
Неловко оставаться мнѣ и быть
Доносчикомъ на мавра; это можетъ
Мнѣ повредить.— Разспросы полетятъ
Вѣдь на меня.— Конечно, этотъ случай
Ему не обойдется безъ хлопотъ;
Но все-жъ онъ нынче нуженъ государству.—
Его не замѣнятъ пока никѣмъ.—
Въ войнѣ, какую вздумали затѣять
Мы съ турками — онъ голова всему.
Такихъ какъ онъ не купитъ синьорія
Цѣной самой себя, а потому,
Хоть мнѣ и ненавистенъ онъ, какъ темный
Кромѣшный адъ — все-жъ долженъ поневолѣ
Я съ нимъ хитрить и прикрываться ложнымъ
Значкомъ любви, хоть вся эта любовь
Одинъ значокъ — не больше.— Мавра можешь