СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
K. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ VII.
Картинки общественной жизни.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. No 17, Савостьяновой.
1897.
Поѣздка въ Москву.— Новѣйшій Хлестаковъ.
Какое наслажденіе вырваться, хоть на короткое время, изъ Петербурга, особенно невыносимаго лѣтомъ — да непріятнаго и весной, и уѣхать отъ него куда-нибудь подальше, чѣмъ всѣ эти Шуваловы, Парголовы, Лиговы, Стрѣльны, Павловски, Петергофы, Ораніенбаумы съ ихъ прискучившими театрами, парками, дачными идилліями и дорогой провизіей; не читать ежедневно, по обязанности или но привычкѣ, газетъ съ однообразно-монотоннымъ нытьемъ о жучкѣ, мухѣ, саранчѣ, сибирской язвѣ и болѣзняхъ, съ комично-серьезными разсужденіями о Бисмаркѣ, Гамбеттѣ, Абдулъ-Гамидѣ и какомъ-нибудь проштрафившемся при исполненіи обязанностей помощникѣ пристава; не слышать на улицѣ, въ вагонѣ, въ департаментѣ, въ редакціи, дома, словомъ — всюду, варіантовъ ежедневно мѣняющихся новостей, поражающихъ своей нелѣпостью и въ то же время, какъ будто, имѣющихъ всѣ признаки достовѣрности, раздражающей и безъ того натянутыя нервы; не встрѣчаться съ одними и тѣми же спутниками, отправляющимися въ обычные часы вмѣстѣ съ вами въ городъ и вмѣстѣ съ вами же возвращающимися на дачи, съ усталыми, помятыми, голодными лицами департаментскихъ страдальцевъ, отбывшихъ поденщину обязательнаго бездѣлья въ канцеляріяхъ и департаментахъ, или, напротивъ, съ самодовольно-лоснящимися отъ духоты, жира и собственнаго достоинства физіономіями русскихъ нѣмцевъ изъ конторъ и лавокъ. Вырваться, говорю я, отъ всѣхъ этихъ прелестей, пріятныхъ встрѣчъ и непріятныхъ новостей — такое наслажденіе, силу котораго пойметъ всякій, прикованный къ Петербургу житель, не имѣющій случая казенныхъ командировокъ со всевозможными цѣлями, не обладающій воловьими нервами и лелѣющій надежду — хоть и обманчивую — почувствовать себя какъ будто свободнѣй и счастливѣй, отъѣхавъ съ десятокъ станцій отъ «полночныхъ странъ красы и дива».
Въ исходѣ перваго часа я стоялъ въ хвостѣ у кассы и, признаюсь, радовался, какъ школьникъ, что уѣду хоть въ Москву. Въ это время я даже забылъ, что въ Москвѣ есть Катковъ и Охотный рядъ, что въ Москвѣ грязь и вонь даже хуже петербургской, что въ Москвѣ… да мало ли чего въ Москвѣ нѣтъ. Но зато я ѣхалъ прогуляться… отдохнуть, посѣтить въ окрестностяхъ Москвы кое-кого изъ знакомыхъ и преимущественно такихъ — каюсь въ этомъ — которые безплодно сами не интересуются и не безпокоятъ другихъ вопросами насчетъ перемѣнъ въ администраціи, программъ, намѣреній, вѣяній и т. п. Всѣми этими разнообразными слухами я былъ начиненъ самъ въ достаточной мѣрѣ и питалъ надежду — увы! не вполнѣ осуществившуюся — что въ дорогѣ и въ Москвѣ я, такъ сказать, освобожусь постепенно отъ этого балласта и вернусь въ Петербургъ обновленный и освѣженный…
Хвостъ у кассы былъ длинный. На вокзалѣ шла обычная передъ отходомъ поѣзда, суета. Какая то дама вопила о потерянной собачкѣ.— «Она только что была тутъ, — бѣленькая, мохнатая — Кадошка!.. Сію минуту!» Бѣдная дама была въ отчаяніи и хоть не предлагала за собаку полцарства, какъ обѣщалъ Ричардъ III за коня, но охотно готова была дать нашедшему одинъ рубль. Охотники, конечно, нашлись.
Публики на вокзалѣ было много. Отливъ изъ Петербурга «чистой» публики и приливъ рабочихъ лѣтомъ всегда большой. «Интеллигенція» ѣдетъ отдохнуть на лонѣ природы, посѣтить опустѣлыя усадьбы, излечить недуги Кавказомъ, Крымомъ, Старой-Руссой, Липецкомъ; рабочій приливаетъ къ столицѣ, выводить новые пятиэтажные дома, чинитъ мостовыя, готовитъ намъ къ осени удобства дорогихъ квартиръ.
— Много ѣдетъ съ поѣздомъ?— полюбопытствовалъ я у артельщика, предложившаго мнѣ отнести ручной чемоданъ и занять мѣсто.
— Много, господинъ. Лѣтняя пора, сами знаете. Всякому въ охотку прокатиться…
— Въ вагонахъ, пожалуй, тѣсно будетъ?.. Набьютъ биткомъ?
— Пожалуй, маленько тѣсновато… Надо пораньше занять мѣсто.— Вамъ какъ, у окна?..
— Конечно… пожалуйста у окна…
Духота и тѣснота вагона чувствуются заранѣе. Нужды нѣтъ, только бы сосѣди попались не назойливые и не съ очень юркими глазами, заставляющими васъ плотнѣй сжимать губы и настойчивѣй любоваться въ окно лѣсами и болотами, въ ожиданіи свободнаго мѣста въ другомъ вагонѣ. Много этихъ юркихъ пронизывающихъ глазъ шляется по желѣзнымъ дорогамъ; быть можетъ, хозяева этихъ глазъ и очень добропорядочные люди, но все-таки эти любопытно и быстро оглядывающіе васъ взгляды невольно возбуждаютъ мнительность и относительно души и относительно кармановъ. Что дѣлать!.. Русскій человѣкъ, храбро умирающій во славу русскаго оружія, отважно бесѣдующій насчетъ Макъ Магона въ Вѣнѣ, Парижѣ, Тегеранѣ и Константинополѣ, не задумываясь обнажающій въ публичныхъ мѣстахъ шашку или, за неимѣніемъ таковой, доблестно дѣйствующій кулакомъ въ минуты спиртного возбужденія,— обнаруживаетъ необыкновенную робость въ трезвомъ состояніи въ тѣхъ же самыхъ общественныхъ мѣстахъ.
А день, какъ нарочно, стоялъ жаркій, палящій. Послѣ сырости, вѣтра и холода, отъ котораго дачники зябнутъ и жмутся, но, словно изъ чувства оскорбленнаго за погоду самолюбія, увѣряютъ рискнувшихъ пріѣхать гостей, что воздухъ превосходный и на дачѣ отлично; послѣ этого петербургскаго мелкаго назойливаго дождя, окутывающаго все туманной мглой, когда, возвращаясь изъ города, со страхомъ думаешь, не забыли ли протопить комнаты, и изъ оконъ вагона сочувственно взглядываешь на солдатъ, мѣрно шагающихъ подъ намокшими шинелишками, съ опущенными книзу ружьями, взадъ и впередъ,— внезапно наступило ведро, и солнце смотритъ съ безоблачнаго петербургскаго неба такъ же ослѣпительно и жгуче, какъ съ астраханскаго или одесскаго.
Бѣлобрысый, пожилой и серьезный, какъ и полагается кассиру, господинъ отщелкиваетъ машинкой, штемпелюя билеты, спокойно, не спѣша, провѣряетъ деньги и отдаетъ сдачу… Впереди меня стоитъ какая то дама… Какъ пріятны дамы въ обществѣ, въ гостиной, за столомъ, въ бесѣдѣ, такъ онѣ непріятны въ дѣловыхъ сношеніяхъ, въ качествѣ просительницъ, у кассъ и т. п., особенно если стоятъ впереди васъ, и уже прозвонилъ второй звонокъ. Пользуясь, вѣроятно, своимъ преимуществомъ слабаго пола, онѣ имѣютъ способность говорить много тогда, когда не слѣдуетъ говорить вовсе, и разспрашивать о пустякахъ въ такое время, когда разспрашивать — значитъ терзать другихъ, нетерпѣливо ожидающихъ очереди.
«Будетъ ли эта дама бесѣдовать или не будетъ?» подумалъ я, когда господинъ, стоявшій передъ нею, спрашивалъ билетъ. Я не видалъ лица дамы; видѣлъ только цвѣтокъ на шляпкѣ, густую подобранную косу пепельныхъ волосъ и бѣлую шею… По этимъ признакамъ трудно было что ни будь сказать… Она подходитъ къ кассѣ. Подходитъ и начинаетъ торопливо искать свои портмоне въ карманахъ, словно раньше не имѣла времени подумать объ этомъ. Наконецъ, портмоне отыскано.
— Позвольте билетъ!
— Куда?..
— Въ Клинъ… Нѣтъ… въ Москву!.. А что стоитъ билетъ?
Кассиръ говоритъ.
— А въ спальномъ вагонѣ?..
Опять ей отвѣчаютъ.
— Вы какъ посовѣтуете ѣхать?..
— Сударыня… сзади ждутъ…
— Ахъ… извините… Вотъ деньги… Когда поѣздъ придетъ въ Москву?
Она даетъ сторублевую бумажку. Кассиръ поглядываетъ ее на свѣтъ, потомъ разглаживаетъ, снова пробуетъ мокрымъ пальцемъ и, наконецъ, отсчитываетъ сдачу. Это дѣлается не спѣшно, методически, и все это: и дама, и лимфатическій кассиръ, и эти разговоры раздражаютъ меня и двухъ господъ, ожидающихъ сзади. Каждый изъ насъ нервно смотритъ на часы… Остается четыре минуты.
— Нельзя ли скорѣй!— раздается сзади меня нетерпѣливый голосъ.
Дама съ пачкой не сосчитанныхъ ею бумажекъ въ рукѣ оборачивается, бросаетъ на меня недовольный взглядъ и стремительно бѣжитъ по вокзалу. Я успѣваю замѣтить красныя щеки молодого, свѣжаго лица, беру билетъ и съ трудомъ нахожу артельщика, который обѣщалъ занять мѣсто и машетъ мнѣ, высунувшись изъ окна вагона.
Вагонъ полонъ… Пассажиры устраиваются, стараясь втискать большущіе чемоданы, подушки, саки и картонки. Напротивъ меня цѣлая гора подушекъ и около — живая круглая подушка, скорѣй даже перина — толстая, претолстая барыня, обливающаяся потомъ въ безуспѣшномъ стараніи втиснуть большой чемоданъ на сѣтку. На кончикѣ скамьи сидѣлъ сухощавый господинъ, по виду, обличью и костюму, должно быть, землевладѣлецъ изъ небогатенькихъ.
— Я вамъ, господинъ, занялъ, хорошее мѣсто у окна — напоминаетъ артельщикъ.
— Спасибо, спасибо!..
Я вынимаю двугривенный и кладу въ руку. Онъ желаетъ мнѣ хорошаго пути.
— Вы изволите ѣхать до Москвы?— внезапно поворачиваясь, спрашиваетъ меня толстая старушка. На ея озабоченномъ ютъ напрасныхъ усилій, рыхломъ, красно-багровомъ лицѣ, отъ котораго вѣетъ добродушіемъ Пульхеріи Ивановны, свѣтится улыбка.
— До Москвы.
— А мнѣ такъ далеко… въ Самару. Очень тѣсно!— продолжаетъ барыня, очевидно, имѣя намѣреніе меня разжалобить.
Но только что я хотѣлъ предложить руку помощи, какъ она — о лукавая!— поставила изрядный чемоданъ въ промежутокъ между скамьями, прямо на мои ноги, и съ необыкновеннымъ добродушіемъ въ голосѣ и въ лицѣ проговорила:
— Васъ онъ не побезпокоитъ?.. Онъ маленькій!
— Напротивъ, очень даже побезпокоитъ!— отвѣчалъ я.
Она, очевидно, не ожидала такого грубаго отвѣта съ моей стороны и даже въ первый моментъ растерялась.
— Но куда же я его поставлю?..
Кое-какъ мы поладили другъ съ другомъ и съ чемоданомъ. Его пристроили въ другое мѣсто. Старушка, наконецъ, успокоилась и заговорила съ молодой женщиной, стоявшей на платформѣ у вагона.
— Такъ смотри, Коля, побывай у графа Павла Николаича и скажи графу Павлу Николаичу!— раздается сзади чей то голосъ, особенно громко отчеканивавшій имя, отчество и фамилію графа.
Всѣ оборачиваются въ сторону голоса, произнесшаго извѣстную фамилію петербургскаго сановника, и смотрятъ на плотнаго, хорошо одѣтаго, пожилого господина, бесѣдующагосъ маленькимъ вертлявымъ чистенькимъ лицеистомъ въ треуголкѣ. Господинъ, приглашавшій Колю побывать у графа Павла Николаича, очевидно, замѣчаетъ эффектъ, произведенный имъ… Онъ бросаетъ небрежный взглядъ вокругъ и уже тише разговариваетъ съ Колей…
Сухощавый «землевладѣлецъ» съ почтеніемъ взглядываетъ на господина, а старушка даже привстала съ подушки и съ какимъ то благоговѣніемъ открыла ротъ и на секунду замерла. Только сосѣдъ, рядомъ со мной сидѣвшій, и до сего времени разсматривавшій свою, очевидно, новую лѣтнюю пару, то снимавшій, то надѣвавшій шведскія перчатки, обернулся на секунду и снова повернулся съ видомъ равнодушія, какъ будто желая показать, что никакой фамиліей его не удивишь. Онъ взглянулъ на старушку, окинувъ ея костюмъ неодобрительнымъ взглядомъ, досталъ изъ кармана «Новое Время» и сталъ читать, по временамъ любуясь своей новой лѣтней парой. У этого господина была настоящая «петербургская» физіономія, одна изъ тѣхъ, которыя видишь каждый день на улицахъ.— Вѣроятно, какой нибудь столоначальникъ, ѣдущій отдохнуть отъ государственныхъ трудовъ.
— Развѣ познакомиться съ нимъ и его попросить?— вдругъ говоритъ, вздыхая, толстая старушка, обращаясь къ молодой женщинѣ.
— Что вы, тетенька!.. Вотъ выдумали!..
— Надо, Лиза, всѣ средства… А вдругъ, Господь Богъ, поможетъ, онъ напишетъ графу Николаю Павловичу…
— Ахъ, тетенька!— скептически замѣчаетъ молодая женщина.
Раздается тяжелый вздохъ. На глазахъ у старушки блестятъ слезы.
— Три недѣли вѣдь прожила… ѣздила, ѣздила…
— Вы скоро вернетесь?..
— Скоро, дружокъ, какъ же не скоро!.. Вѣдь одна я у него… Ты что услышишь тамъ… когда дѣло… телеграфируй., Лиза… Можетъ быть, ты увидишь Васю…
— Постараюсь… но едва ли!.. Вы сами знаете…
— Знаю, знаю!— вздохнула старушка.
— Такъ побывай, Коля, у графа Павла Николаевича!— въ четвертый разъ раздается голосъ.
— Непремѣнно буду, папа…
— И скажи maman, что я жду васъ черезъ недѣлю…
Въ двери стремительно вваливается купецъ, въ лоснящемся длиннополомъ сюртукѣ и высокихъ сапогахъ. Онъ озирается въ вагонѣ, разыскивая мѣсто. Изъ-за его плеча выглядываетъ голова носильщика съ чемоданомъ…
— Вы, господинъ, поскорѣй… Сейчасъ третій звонокъ…
— И тутъ мѣстовъ нѣтъ!..
Онъ дѣлаетъ новый обзоръ и видитъ съ боку, на незанятомъ мѣстѣ, маленькій чемоданъ около господина въ форменной фуражкѣ: господинъ, съ приходомъ купца, внезапно поворачивается и сосредоточенно смотритъ въ окно.
— Это мѣсто занято?
«Форменная фуражка» не слышитъ.
— Слободно то мѣсто?— обращается купецъ къ сосѣдямъ…
— Не знаю… Да вы идите въ другой вагонъ… Тамъ свободнѣй! — говорятъ ему.
— Кондукторъ, кондукторъ!— отчаянно кричитъ купецъ.
«Форменная фуражка» бросаетъ взглядъ на купца. Кондуктора нѣтъ. Купецъ осторожно снимаетъ со скамьи чемоданчикъ
— Вашъ будетъ?— освѣдомляется онъ…
— Мой!
— Такъ нельзя ли его вотъ сюда… Тоже и мы деньги заплатили!.. Недалече ѣду-съ.. До Бологова!— говоритъ онъ, какъ бы въ утѣшеніе огорченнаго сосѣда и, снимая фуражку, торжественно отираетъ потъ съ широкаго, скуластаго лица и поводитъ глазами на публику.
— Паритъ!— произноситъ онъ, ни къ кому особенно не обращаясь… Для наливу зерна — благодать!
Никто не подаетъ реплики… Бьетъ третій звонокъ… Съ платформы раздаются пожеланія, недосказанныя фразы… Старушка протягиваетъ руку и отираетъ слезу, стараясь привѣтливой улыбкой проститься съ молодой женщиной… Улыбка выходитъ грустная, грустная…
— До свиданія, Лизочка… Если можно… Васю, Васю навѣсти!..
И этотъ «Вася» звучитъ такимъ сердечнымъ, надтреснутымъ голосомъ, полнымъ безнадежной тоски.— «Вѣрно мать!» пронеслось у меня въ головѣ, и я вспомнилъ Некрасова: «То слезы бѣдныхъ матерей»…
— Постараюсь, тетенька…
— Спаси его Господи!
— Такъ смотри, Коля, непремѣнно побывай и отъ моего имени засвидѣтельствуй…
— Прощайте… прощайте… О, счастливица!— раздается чей то звучный голосокъ съ платформы. И молодая дѣвушка, сверкающая молодостью и свѣтлымъ платьемъ, весело махаетъ платкомъ.
— Въ Пятигорскъ до востребованія,— кричитъ голосъ изъ вагона.
— Поправляйтесь…
— Да насчетъ товару, чтобы безпремѣнно…
— Изъ Одессы я прямо въ Вѣну… Телеграфируй!..
Кондукторъ свистнулъ. Раздался въ отвѣтъ протяжный свистъ локомотива, и поѣздъ тихо тронулся. Еще разъ мелькнули провожавшія поѣздъ лица, сверкнули платки, и поѣздъ вышелъ изъ дебаркадера. Нѣкоторые перекрестились. Старушка особенно набожно осѣнила себя крестомъ, и губы ея, казалось мнѣ, шептали все то же имя — «Вася». Сухощавый «землевладѣлецъ» осторожно распространилъ свои владѣнія, полегоньку отодвигая подушки своей сосѣдки. Мой сосѣдъ отложилъ газету, вынулъ изъ кармана шелковую дорожную фуражку, не спѣша надѣлъ ее на коротко-остриженную, съ плѣшинами голову, положилъ фетръ на верхъ и съ чувствомъ собственнаго достоинства оглядѣлъ насъ, какъ бы приглашая полюбоваться его манерами и невозмутимостью, и снова занялся газетой.
Первое время всѣ притихли, размѣщаясь поудобнѣй, прибирая саки, картонки и пр. по мѣстамъ. Несмотря на открытыя съ обѣихъ сторонъ окна, въ вагонѣ была африканская жара и духота. Отъ крыши вагона пышало жаромъ… Раздавались отрывочныя восклицанія, жаловались на жару, дамы преимущественно охали и ахали, вспоминая о забытой картонкѣ или оставленныхъ въ попыхахъ ключахъ. Старушка, закрывшая глаза и, быть можетъ, уже дремавшая подъ мѣрный стукъ колесъ, неожиданно поднялась и торопливо стала рыться въ карманахъ своего широкаго шелковаго капота… Лицо ея подернулось тревогой… Она поднялась и стала что то искать подъ подушками…
— Ахъ, Господи… Я, кажется, забыла ключи!..— вырвалось у нея восклицаніе.
Однако, ключи нашлись въ какомъ то ридикюлѣ; старушка просвѣтлѣла и, обращаясь къ сосѣду, замѣтила:
— Нашлись!— и при этомъ прибавила:— А вы далеко изволите ѣхать?
— До Курска…
— До Курска… А я въ Самару!…
— Отъ Курска мнѣ еще въ сторону, шестьдесятъ верстъ!— прибавилъ сухощавый землевладѣлецъ.
— Въ имѣніе?..
— Въ имѣніе…
Они разговорились. Старушка, какъ видно, сангвиническаго характера, говорила много и охотно, перебѣгая иногда съ поразительной внезапностью отъ одного предмета къ другому. Быть можетъ, она хотѣла въ путевой бесѣдѣ забыть на время свои невеселыя петербургскія впечатлѣнія или вообще она не отличалась воздержностью языка — кто знаетъ?.. Она жаловалась на хозяйство, черезъ двѣ минуты нашла съ сосѣдомъ общихъ знакомыхъ, разспрашивала и вспоминала о нихъ. Въ разговорѣ всѣ, о комъ она ни упоминала, оказывались уже «милыми и прелестными». Такой то генералъ — «прелестный»; такая то дама, съ которой она вмѣстѣ была въ Смольномъ, тоже — «прелестная» и исправникъ NN — «прелестный и говоритъ по-французски». Мнѣ показалось удивительнымъ, что даже послѣ трехъ недѣль, проведенныхъ ею въ Петербургѣ, старушка все-таки сохранила привычку находить всѣхъ «прелестными». Въ ней сильно сказывалась институтка, несмотря на ея преклонный возрастъ. Она то и дѣло пересыпала свои слова французскими словами и въ короткое время почти познакомила насъ со своей біографіей. Она дочь генерала, покойный мужъ ея тоже былъ генералъ и отличился въ венгерскую кампанію… Она, конечно, разсказала «эпизодъ» отличія; затѣмъ, не докончивъ «эпизода», перешла какъ то къ описанію «прелестнаго» и «благороднаго» товарища покойнаго мужа и его «прелестной» семьи, снова вернулась къ началу эпизода и во второй разъ объяснила, какъ мужъ ея явился къ Гергею и сказалъ ему «прелестную» рѣчь. При этомъ она сильно жестикулировала и оживлялась. Дочь ея была фрейлиной, прелестно образована, знаетъ три языка, играетъ божественно, путешествовала за-границей и теперь замужемъ за графомъ Лукоморскимъ… У нея трое внучекъ… прелестныя дѣти… Отлично говоритъ по французски… Живетъ дочь, какъ царица.
— Имѣніе у нихъ пре-лест-ное!.. Домъ полная чаша… зять прелестный… Дочь счастлива, да и какъ же не быть счастливой! Однимъ словомъ — все прелестно… прелестно!!. У нея есть и сыновья. Одинъ въ гусарахъ… Другой… Но про другого она ничего не сказала…
Однако, передавая всѣ эти подробности съ провинціальной откровенностью, возбуждавшей по временамъ усмѣшку на лицѣ моего сосѣда, старушка ни разу не проговорилась о цѣли ея пребыванія въ Петербургѣ. Она вспоминала, какъ жила въ Петербургѣ тридцать лѣтъ тому назадъ, какъ ѣздила на балы, какіе великолѣпные дома на англійской набережной и пр., какъ хорошо въ церкви Казанскаго собора, но что она дѣлала три недѣли въ Петербургѣ и зачѣмъ именно пріѣхала — о томъ молчокъ. Однако, изъ перечисленія разныхъ и, конечно, все «прелестныхъ» лицъ, занимающихъ всѣмъ извѣстныя должности въ Петербургѣ, ясно было, что она пріѣзжала въ Петербургъ не для развлеченій, да и разговоръ съ племянницей, провожавшей ее, подтверждала, это предположеніе…
Сухощавый «землевладѣлецъ» съ видимымъ уваженіемъ къ знакомствамъ сосѣдки слушалъ болтовню этой словоохотливой старушки. Онъ пріѣзжалъ въ Петербургъ отдать сына въ заведеніе. Онъ очень боится за сына въ Петербургѣ… У него одинъ сынъ.
— Нынче, сами изволите знать… какіе выходятъ мерзавцы!— говорилъ ея собесѣдникъ и при этомъ посмѣивается сухимъ язвительнымъ смѣхомъ…
Но, къ крайнему моему удивленію, съ лица старушки вдругъ исчезаетъ оживленіе. Она какъ то беззащитно смотритъ на собесѣдника и, подавляя вздохъ, говоритъ:
— Да… да… конечно…
— Ихъ бы, сударыня, по моему мнѣнію, всѣхъ безъ разбора туда!..— продолжаетъ онъ, очевидно, не замѣчая волненія на лицѣ старушки, и при этомъ показываетъ рукой на деревья, послѣ чего — на свое, покрытое морщинами тонкое горло…
По лицу старушки, пробѣгаетъ болѣзненная судорога… Она вздрагиваетъ, и отъ ея багровыхъ щекъ отливаетъ кровь… Она отворачивается къ окну, желая скрыть волненіе, и тихо что то шепчетъ въ отвѣтъ.
— Такъ вотъ, на основаніи всѣхъ этихъ соображеніи, сударыня, я и рѣшилъ не отдавать сына въ университетъ… И такъ какъ мой прадѣдъ, дѣдъ и я самъ служили во флотѣ, то и я хочу сдѣлать сына морякомъ… По крайней мѣрѣ, Господь Богъ дастъ, не испортятъ мнѣ моего сына. Онъ у меня одинъ… одинъ!— не безъ чувства прибавилъ сухощавый господинъ.— Ну, и флотская служба благородная; правда, карьеры скоро сдѣлать нельзя, но во всякомъ случаѣ отдалъ я его пока въ приготовительный пансіонъ… Дорого берутъ только… Пятьсотъ рублей, но зато обѣщали приготовить основательно… Пятьсотъ рублей… экія деньги дерутъ! А вы, сударыня, тоже изволили въ Петербургъ по дѣламъ ѣздить, второго сыночка опредѣлять?..
О, злодѣй, онъ не подозрѣвалъ, что каждое слово его отражалось на лицѣ старушки болѣзненно-робкимъ, какимъ то виноватымъ выраженіемъ ея выцвѣтшихъ глазъ, блестѣвшихъ слезой… Старое лицо ея какъ то ребячески съежилось, какъ у дѣтей передъ плачемъ…
Куда дѣвалось ея оживленіе, когда она говорила обо всѣхъ «прелестныхъ» знакомыхъ и вспоминала балы и Смольный монастырь?.. Она, наконецъ, собралась съ духомъ и сказала:
— Да, по дѣламъ… хлопотать объ…
На ея губахъ висѣло, очевидно, имя, по, взглянувъ на собесѣдника, она остановилась на мгновеніе и прибавила:
— Объ имѣніи… У меня процессъ!..
Съ этими словами она торопливо вынула изъ кармана флаконъ съ солями, понюхала, жалуясь на духоту въ вагонѣ и головную боль, и, отвернувшись, приникла къ углу и закрыла глаза. Мнѣ было видно, какъ крупныя слезы одна за другой медленно капали на подушку.
Сухощавый землевладѣлецъ клевалъ носомъ; сосѣдъ мой вышелъ на Ушанахъ, и диванчикъ остался въ моемъ распоряженіи, такъ что я могъ протянуть занывшія ноги… Сзади меня, за спинкой дивана, гдѣ сидѣло купеческое семейство, время отъ времени возобновлялся діалогъ, въ полголоса, но временами голоса возвышались.
— Есть чего жалѣть… Нечего сказать!.. Демидовъ садъ, Аркадія, Ливадія… Очень хорошія мѣста для женатаго человѣка!— говорилъ женскій крикливый голосъ.
— Но не все же Аркадія… Исаакіевскій соборъ, Казанскій, Монетный дворъ. Вообще жизнь. А Самсонъ… Петергофъ!? Парки!?
— Да развѣ ты въ Казанскомъ то былъ?.. (Голосъ понижается). А еще обѣщалъ тогда… Нѣтъ ужъ для васъ кажется… (Опятъ шопотъ). И гдѣ ты вчера… Въ которомъ часу вернулся?..
Веселый мужской смѣхъ. Гнѣвное женское восклицаніе: «Хороши братцы! Вмѣсто того, чтобъ»…
— Твой мужъ съ Филиппо ужиналъ, а послѣ…
— Они все врутъ… ей-Богу, врутъ… Послушай, Надя…
Ни звука.
— Наденька!.. Надечка!..
Голосъ переходитъ всѣ діапазоны нѣжнаго тенора di gracia. Но примадонна не подаетъ никакой реплики.
— На-дя… Вѣдь это, наконецъ, глупо!..
— Еще бы… (гнѣвный ропотъ). А жена одна въ номерѣ… одна… Мало ли что могло случиться… Давно утреня отошла… а онъ…
— Однако… ты готова повѣрить всякой ерундѣ…
— Въ Москвѣ… (быстрый шопотъ, очевидно, прокурорскаго характера). Тоже ерунда?..
Опять смѣхъ. Снова: «хороши, хороши братцы… Вмѣсто того, чтобы остановить»…
— Ты закусить, Надя, не хочешь ли?
— Оставьте, пожалуйста… Я не могу ѣсть!..— продолжаетъ она обидчиво.
— На вокзалахъ, Надя, все дрянь и дорого… За какую-нибудь вонючую котлетку — рубль!
— Какая экономія!— ироніей звучитъ женскій голосъ… Сколько то мы въ этомъ Петербургѣ денегъ оставили!
— А у насъ тутъ сыръ — одна слеза, икра, бѣлорыбица провѣсная, колбаса… пирожки, цыплята… Я для тебя велѣлъ цыплятъ то, Наденька… Икра превосходная… По рублю семи гривенъ бралъ… Салфетъ… А рыбка!..— продолжаетъ голосъ, дрожащій алчностью разыгравшагося аппетита.
— «Взгляните тутъ, взгляните тамъ!..» — напѣваютъ другіе голоса — и что-нибудь скушаете, Надежда Ивановна… Открывай-ка, Федя, корзинку… Теперь время закусить… Завтракали то когда…
— Не хочу…
— Ну, для меня… Надежда Ивановна!.. Крылышко!
— Развѣ цыпленка… что ли,— манерничаетъ женскій голосъ.— А ужъ вы будьте спокойны… Я маменькѣ ужо въ Моршанскѣ скажу…
Но въ гнѣвномъ голосѣ пробивается миролюбивая нотка. Ясно, супружескій миръ не за горами. Онъ въ корзинкѣ съ провизіей.
Поѣздъ останавливается на пять минутъ у какой то станціи. Разговоръ затихаетъ. Слышатся чавканье, подсасываніе, бульбульканіе жидкости и изрѣдка восклицанія: «Надя… рыбки... Надя, икорки… Надя, колбаски… Надя, стаканчикъ красненькаго!»…
Наденька не протестуетъ, изъ чего я заключаю, что она уже въ полномъ мирѣ съ мужемъ.
Мои сосѣди vis-à-vis дремлютъ. И у другого окна — купецъ, «заплатившій деньги», слегка посвистываетъ, покачивая головой изъ стороны въ сторону и временами задѣвая плечо «форменной фуражки». Однимъ изъ такихъ стремительныхъ колебаній онъ такъ неловко зацѣпилъ сосѣда, что тотъ проснулся и довольно грубо отодвинулъ купца…
— Мы тоже деньги заплатили!..— бормочетъ купецъ съ просонья.
Я закрываю глаза и пробую заснуть, но уснуть не могу. Одуряющая духота гонитъ дремоту. Невольно поворачиваешься съ боку на бокъ и не находишь мѣста. Чавканье по сосѣдству прекратилось.
— И чуть было я его долгогриваго въ Питерѣ то тогда не сволокъ въ участокъ!— громко смѣясь, говоритъ одинъ изъ пировавшихъ, тотъ самый, который нѣжно говорилъ: «Надя»…
— Что на нихъ смотрѣть то!— Студенты!
— А-ахъ — что я вамъ скажу. Разрѣши только намъ, Царь-батюшка!.. Разрѣши только!..
Опять голосъ понизился… А сонъ бѣжалъ отъ глазъ… Кажется, и старушка не особенно хорошо спала. При послѣднихъ громкихъ словахъ она широко раскрыла глаза, испуганная…
Длинный свистокъ… Поѣздъ подходилъ къ станціи, гдѣ можно было пообѣдать, и я вышелъ изъ вагона.
Проглотивъ наскоро котлету и стаканъ чая, я вышелъ на платформу и совершенно неожиданно столкнулся лицомъ къ лицу съ господиномъ, физіономія котораго, въ особенности его глаза, разбѣгающіеся, быстрые глаза, и стройная, гибкая, подвижная фигура, напомнили мнѣ что то знакомое, давно прошедшее. Я пристально взглянулъ на него. Красивое, хотя сильно помятое жизнью, лицо кудряваго брюнета съ румяными щеками, чуть-чуть вздернутымъ носомъ, съ тѣмъ вѣчно-безпокойнымъ, хотя и самоувѣреннымъ, выраженіемъ, бывающимъ у завзятыхъ лгуновъ и людей, боящихся неожиданныхъ встрѣчъ съ кредиторами, вызвало дальнѣйшее воспоминаніе объ этомъ лицѣ, только въ болѣе мягкихъ и нѣжныхъ чертахъ, и о томъ же, всегда безпокойномъ взглядѣ этихъ быстрыхъ, сѣрыхъ, еще болѣе блестящихъ, глазъ. И онъ обвелъ меня бѣглымъ взглядомъ. Вдругъ лицо его расплылось въ безпредѣльно-веселую улыбку, окончательно напоминавшую мнѣ времена юности и школьной скамейки.
Онъ бросился ко мнѣ на шею, назвавъ мою фамилію. Мы облобызались, и онъ проговорилъ:
— Я сразу тебя узналъ, а ты?..
— Я тоже узналъ, но извини… фамилію не припомню…
— Моей фамиліи?.. Еще помнишь, какъ меня дразнили этой фамиліей… Свистунскій!
Этого было довольно. Свистунскій! Да какъ же я не сразу вспомнилъ фамилію? При этомъ имени мнѣ ясно припомнился товарищъ мой по заведенію — этотъ отчаянный болтунъ, невозможный враль, которому никто не вѣрилъ ни слова, но всѣ слушали — такъ онъ вралъ превосходно… Свистунскій!.. Этотъ добрый малый, юркій, предпріимчивый, мастеръ на всѣ руки, умѣвшій передразнивать начальство, дѣлать фокусы, пѣть птицей, способный, вѣчно смѣющійся, плохо учившійся, но блестяще сдававшій экзамены, всегда со всѣми ладившій и любимый начальствомъ…
Я не видалъ его со времени выхода изъ заведенія, но время-отъ-времени слышалъ о немъ и всегда необыкновенно странныя вещи… Иногда его имя появлялось въ газетахъ… Я зналъ, что скоро по выходѣ изъ заведенія онъ вышелъ въ отставку, еще скорѣй промоталъ отцовское имѣніе, надѣлалъ долговъ, сидѣлъ въ долговой тюрьмѣ, но былъ выпущенъ, благодаря необыкновенной симпатіи, которую возбудилъ, во время посѣщенія, въ какой-то богатой благотворительницѣ, затѣмъ снова поступилъ на службу, ѣздилъ за-границу, попалъ въ Бразилію и тамъ, выдавая себя за принца крови, надѣлалъ долговъ, опять исключенъ былъ изъ службы и о немъ ничего не было слышно, пока одинъ изъ товарищей не привезъ изъ провинціи печальныхъ извѣстій о Свистунскомъ: онъ въ нищетѣ и живетъ у кого-то на хлѣбахъ. Вслѣдъ затѣмъ, я гдѣ-то прочелъ въ газетахъ, что Свистунскій антрепренеръ какого-то провинціальнаго театра, а вскорѣ послѣ этого узналъ, что моряки его видѣли въ Сіамѣ, и что онъ пользуется особымъ расположеніемъ сіамскаго короля, показываетъ ему фокусы, развлекаетъ его, сдѣланъ его адъютантомъ и благоденствуетъ подъ именемъ Свистунъ-раджи. Далѣе о немъ прошли уже легендарные слухи… Говорили, будто Свистунскій похитилъ одну изъ одалискъ гарема и бѣжала, изъ Банкока; говорили, будто онъ перешелъ въ исламъ и никто иной, какъ онъ, подалъ мысль сіамскимъ царедворцамъ удушить сіамскаго повелителя; затѣмъ, пронеслись слухи, будто онъ предводительствуетъ возстаніемъ въ Сиріи, наконецъ, говорили, что ничего этого не было, а что обо всемъ этомъ разсказывалъ самъ Свистунскій, привыкшій, во время пребыванія при сіамскомъ дворѣ, еще болѣе врать, чѣмъ вралъ въ заведеніи. Какъ бы то ни было, но достовѣрно было одно, что Свистунскій, дѣйствительно, показывалъ сіамскому королю фокусы и жилъ-себѣ припѣваючи. Но послѣ того я ничего положительно не слыхалъ о моемъ товарищѣ, такъ какъ сообщенное кѣмъ-то извѣстіе, будто видѣли Свистунскаго таперомъ въ публичномъ домѣ, гдѣ-то въ губернскомъ городѣ, очевидно, было вымышленное.
И вотъ этотъ самый легендарный Свистунскій теперь передо мной, какъ въ дни юности улыбающійся, веселый, показывающій рядъ блестящихъ, бѣлыхъ зубовъ, безукоризненно одѣтый въ темно-сѣрую англійскую пару, въ маленькомъ кругломъ фетрѣ на головѣ и въ черныхъ шведскихъ перчаткахъ на рукахъ.
Всѣ эти воспоминанія быстро пронеслись въ моей головѣ, пока мы обмѣнивались привѣтствіями и восклицаніями,
— Вотъ неожиданная встрѣча!— проговорилъ я.— Давненько не видались…
— Давно… съ тѣхъ поръ, какъ — помнишь — на выпускномъ актѣ директоръ намъ сказалъ привѣтственную рѣчь. И онъ отлично передразнилъ директора: — «Молодые люди, не забывайте, что въ васъ сосредоточены надежды Россіи: вы составляете цвѣтъ и красу ея, по соизволенію родителей вашихъ, особъ первыхъ четырехъ классовъ». Я невольно расхохотался. Смѣялся и онъ, обнаруживая сверкающіе бѣлизной зубы,— Я, братъ, съ тѣхъ поръ много испыталъ, былъ и въ счастьѣ, и въ несчастьѣ, объѣхалъ едва ли не весь свѣтъ… Богатымъ, конечно, не сдѣлался, но пріобрѣлъ зато много опыта… Ну, а ты что дѣлаешь?
— Живу помаленьку… Работаю въ журналахъ…
На лицѣ моего товарища выразилось искреннее сожалѣніе.
— Бѣдный!.. Работаешь въ журналахъ, теперь, когда для порядочныхъ людей открывается болѣе широкое поприще?.. Нѣтъ, ты все это лучше брось… Я, знаешь, что тебѣ скажу? Ты въ Москву?.. Къ какомъ классѣ?
— Во второмъ…
— Пересаживайся-ка ко мнѣ… У меня въ первомъ классѣ отдѣльный вагонъ… купэ, то-есть,— поправился онъ, съ трудомъ удерживаясь, чтобы не соврать… Поговоримъ, вспомнимъ старину… Скажи кондуктору, чтобы онъ перетащилъ твои вещи. Идемъ!
— Ну, а ты что дѣлаешь и куда теперь ѣдешь?..— спрашивалъ я его, когда мы съ нимъ вдвоемъ усѣлись въ отдѣльномъ купэ и закурили сигары, которые Свистунскій рекомендовалъ, какъ сигары, купленныя имъ въ Гаваннѣ, когда онъ былъ, тамъ проѣздомъ.
— Я, братъ, послѣ всѣхъ треволненій поступилъ на службу… Обстоятельства такъ сложились, и, наконецъ, теперь всякому порядочному человѣку, знаешь истинно-русскому, слѣдуетъ служить, чтобы, наконецъ… очистить нашу бѣдную Россію!— проговорилъ онъ какъ-то необыкновенно торжественно.
Эта торжественность, этотъ серьезный тонъ совсѣмъ не шли ко всей его фигурѣ и особенно къ его лицу; несмотря на явное желаніе Свистунскаго придать ему серьезность, въ немъ невольно проглядывало плутовски-добродушное и нахальное выраженіе, напоминавшее скорѣе прошедшаго сквозь огонь и мѣдныя трубы chevalier d’industrie съ оттѣнкомъ ноздревщины, барскаго легкомыслія и славянскаго добродушія. а вовсе не солиднаго чиновника, занимающагося канцелярскими дѣлами.
— Бѣдѣ у насъ Авгіевы конюшни!— продолжалъ онъ все тѣмъ-же тономъ… А людей мало… Надо вычистить… Хищеніе… Паденіе нравственности… однимъ словомъ — положеніе очень и очень серьезное, мои другъ.
И это говоритъ Свистунскій! Признаюсь, я въ первую минуту подумалъ, что онъ мистифицируетъ — онъ на эти шутки всегда былъ мастеръ — и спросилъ:
— Ты не шутишь?.. Ты, въ самомъ дѣлѣ, пристроился и собираешься чистить Авгіевы конюшни?..
— Какія шутки?— проговорилъ онъ съ неудовольствіемъ. Но затѣмъ, какъ бы вспомнивъ, что передъ нимъ старый товарищъ, передъ которымъ нельзя особенно ломаться, онъ прибавилъ уже болѣе естественно:— Безъ шутокъ… Я служу… Мѣсто пока небольшое: всего тысячъ до пяти, не считая командировокъ, но со временемъ… со временемъ… Дурной тотъ солдатъ, кто не разсчитываетъ быть генераломъ…
— И давно ты служишь?.. Я слышалъ недавно еще, что ты жилъ гдѣ-то въ провинціи.
— Обо мнѣ чертъ знаетъ что разсказываютъ!— перебилъ онъ меня, смѣясь и въ то же время какъ-то отводя въ сторону глаза… Разсказывали, напримѣръ, будто я укокошилъ сіамскаго короля… да то-ли еще!.. Будто я въ Одессѣ былъ таперомъ,— вообрази!!. Правда, мнѣ приходилось испробовать самыя разнообразныя занятія, но этого я не пробовалъ!— сказалъ онъ и снова засмѣялся.
— Такъ это правда, что ты былъ въ Сіамѣ?
— Правда… Собственно говоря, я не занималъ никакой оффиціальной должности, хотя и носилъ титулъ адъютанта, но вообще сіамскій король очень ко мнѣ благоволилъ и нерѣдко пользовался моими совѣтами… Я даже началъ писать для него проектъ органическаго устава и проекты разныхъ реформъ, но онъ не послушалъ меня, мой сіамецъ… Я хотѣлъ-было сблизить тѣснымъ союзомъ Сіамъ съ Россіей, открыть рынокъ ситцу и мишурнымъ издѣліямъ, но… интриги англійскаго посольства!— проговорилъ онъ, ни мало не затрудняясь…
О фокусахъ, которые показывалъ, онъ однако не упомянулъ, и я не счелъ долгомъ заговаривать объ этомъ.
— А послѣ, что ты дѣлалъ?..
— Послѣ?— переспросилъ онъ. Послѣ чего?.. Да, послѣ отъѣзда изъ Сіама… Я отправился въ Тунисъ, къ бею… Мнѣ хотѣлось предложить ему свои услуги по части изящныхъ искусствъ… Въ театральномъ дѣлѣ, могу сказать, я кое-что понимаю, пожалуй, не меньше Боборыкина… Я хотѣлъ организовать тамъ оперу, оперетки, драматическій театръ на совершенно новыхъ основаніяхъ… Но миссія моя не увѣнчалась успѣхомъ. Одинъ итальянецъ далъ крупную взятку его высочеству тунисскому бею — они, на этотъ счетъ, тамъ шельмы большія!— и я принужденъ былъ оттуда уѣхать…
Свнстунскій остановился на минуту и продолжалъ:
— Долгое время послѣ этого я скитался по Европѣ… ну и, надо признаться, пожилъ-таки! А женщины?.. На этотъ счетъ я всегда былъ какъ-то счастливъ… Императрица Евгенія, принцесса Матильда, королева неаполитанская… Я не говорю ужъ о другихъ bonnes fortunes, въ разныхъ частяхъ свѣта и пропускаю мою интересную исторію съ королевой сіамской… Быть можетъ, ты уже читалъ о ней въ путевыхъ очеркахъ Скальковскаго?.. Когда-нибудь я покажу тебѣ коллекцію… И все съ надписями… собственноручными… Но одна любовь наскучитъ хоть кому. Подъ конецъ меня стала донимать носталгія… Какъ ни дурна наша Россія, а все-таки… свое, близкое… Къ послѣднее время я нѣсколько измѣнилъ свои взгляды… Прежде я былъ завзятый европеецъ — не даромъ я для Сіама проектъ органическаго устава писалъ!— но, когда пораздумалъ хорошенько, да поговорилъ по душѣ съ Михаиломъ Никифоровичемъ — мы съ нимъ обѣдали въ Парижѣ въ Café Anglais, а послѣ въ Mabil’ѣ вмѣстѣ были — такъ меня точно озарилъ свѣтъ… Кстати, еще одна русская барынька — недурненькая!— меня развивала въ этомъ направленіи… Бабенка убѣжденная, славянофилка… И я понялъ, что заблуждался, понялъ, голубчикъ, что мы должны, обязаны быть самобытны, что сила и мощь русскаго народа безграничны, только если наши исконныя начала не будутъ изуродованы; надо только дать направленіе… Надо, понимаешь-ли, приняться только поэнергичнѣй!
Онъ воодушевился и продолжалъ на эту тэму… Старинный мой товарищъ, вравшій, бывало, на пари кряду полчаса, воскресъ передо мной. Что въ его словахъ было правдой, что ложью — отличить было такъ-же трудно, какъ сосчитать въ небѣ звѣзды. Я, разумѣется, не останавливалъ его и слѣдилъ за его быстрыми періодами, составленными, надо признаться, довольно гладко, и даже не безъ указаній на историческіе примѣры…
Получилъ онъ мѣсто, по его словамъ, совершенно неожиданно. «Всѣ удивлялись, что все это такъ скоро случилось! » Послѣ того, какъ Европа «ему наскучила» («и тюрьма за долги была отмѣнена» подумалъ я про себя), онъ вернулся въ Россію, скучалъ въ деревнѣ у тетки послѣднее время и отъ скуки написалъ проектъ объ улучшеніи финансовъ…
— Не улыбайся!— прибавилъ онъ, замѣтивъ невольную мою улыбку при сопоставленіи словъ: «Свистунскій и финансы». Я серьезно занялся этимъ вопросомъ… Собственная практика дала мнѣ богатый матеріалъ — весело усмѣхнулся онъ,— а затѣмъ я кое-что и читалъ… Въ деревнѣ скука адская! Да, наконецъ, отчего-же мнѣ и не писать проектовъ о финансахъ, скажи пожалуйста? Объясни?..
Онъ задалъ вопросъ съ такимъ прелестнымъ невиннымъ добродушіемъ, что я не нашелся, что отвѣтить.
— Нѣтъ, ты скажи… Отчего мнѣ не писать финансовыхъ проектовъ?.. Вѣдь пишутъ, мой другъ, иногда такія глупости, что передъ ними мои мѣры… Ну, оставимъ это.— Написалъ я и послалъ въ Петербургъ къ пріятелю… Бабкина Сережу помнишь? Ну еще бы, какъ не помнить… Онъ не сегодня-завтра — особа!.. Сережа, спасибо ему, не забылъ товарища и написалъ: «Пріѣзжай въ Петербургъ — намъ нужны люди. Около меня все свиньи». Я и пріѣхалъ мѣсяцевъ пять тому назадъ.
Онъ перевелъ духъ и продолжалъ:
— Работы пропасть… Съ утра до вечера то туда, то сюда… Вотъ и теперь новое порученіе… Ѣду въ командировку… Видишь, отвели купэ. Предлагали цѣлый вагонъ, но я отказался…
— Куда жъ ты ѣдешь?
— Въ разныя мѣста Россіи… На меня возложили серіозную и отвѣтственную, если хочешь, задачу: изучить на мѣстѣ, такъ сказать, Россію… Изслѣдовать духъ — понимаешь — духъ въ городѣ и деревнѣ, изучить жучка, саранчу и филоксеру, провѣрить, насколько справедливы слухи, будто нашъ мужикъ бѣденъ и низшая администрація не всегда внимательна, осмотрѣть рѣки, озера и моря… однимъ словомъ — задача грандіозная… Командировка продолжится два мѣсяца… Три тысячи рублей подъемныхъ, по десяти рублей суточныхъ… прогоны на пять лошадей…
— Ты развѣ дѣйствительный статскій совѣтникъ?
— А ты какъ думалъ?.. Съ новаго года статскій… Вѣдь, я давно числился по спискамъ… Послѣ командировки придется писать докладъ… Знаешь одну правду… святую правду… Теперь намъ ничего такъ не нужно, какъ правда, правда и правда!..
Свистунскій не переставалъ болтать. Онъ разсказывалъ, что намѣренъ онъ сдѣлать, когда будетъ директоромъ департамента, какъ онъ хорошъ со всѣми начальниками, какъ его любятъ и пр. И въ доказательство вынулъ изъ кармана письмо, истрепанный видъ котораго ясно свидѣтельствовалъ, что оно часто показывалось, и сказалъ: «Прочти, какъ мы съ директоромъ департамента!»
Я, дѣйствительно, прочелъ слѣдующее:
«Безъ тебя скучно. Пріѣзжай къ намъ. У насъ все свои.. Буду счастливъ, если ты исполнишь мою просьбу… Поговоримъ кстати о дѣлахъ. Пріѣзжай, а то мой Угрюмовъ наведетъ тоску и испортитъ вечеръ…»
— Кто этотъ Угрюмовъ?
— Да ты съ неба свалился… что ли? Угрюмова не знаешь!? Это, братъ, у насъ въ департаментѣ силища!.. Только ханжитъ, надо тебѣ сказать, ужасно… Смерти, что ли, боится… ха-ха-ха!.. Старина чувствуетъ вѣрно, что елисейскія поля не за горами и девотствуетъ!.. Однако, ты антикъ… Не знаешь Угрюмова?.. Ха-ха-ха… Преинтересный экземпляръ — этотъ monsieur Qugrioumoff… Когда на дняхъ, въ обществѣ архитекторовъ, дебатировался вопросъ о ватерклозетахъ, то, знаешь ли, что сказалъ Угрюмовъ?..
И, совершенно позабывъ свою роль солиднаго чиновника, командированнаго для изученія Россіи, Свистунскій, вспомнивъ свою способность актера, какъ то свелъ мускулы подвижной своей физіономіи и передо мной былъ не Свистунскій, а совсѣмъ незнакомый человѣкъ съ худымъ лицомъ, плоскими щеками, отвислой нижней губой и стеклянными глазами, неподвижно уставленными съ какой то тупой сосредоточенностью. Гробовымъ, словно изъ подземелья исходящимъ, голосомъ, Свистунскій произнесъ приблизительно слѣдующую рѣчь, безъ сомнѣнія значительно имъ шаржированную:
«Милостивые государи!»
«Что слышитъ ухо мое? Что видитъ взоръ мой? Дерзнулъ ли слабый умъ мой подумать, что въ обществѣ, хранившемъ до сихъ поръ преданія дорогой для насъ старины, бывшемъ скудельнымъ сосудомъ нашей самобытности, можетъ явиться столь дерзновенная мысль, какъ мысль о замѣнѣ, дорогихъ сердцу нашего народа, отхожихъ мѣстъ, выдумкой гнилостнаго и развращеннаго Запада — ватеръ-клозетами?.. Исторически сложившаяся у русскаго человѣка любовь къ единственно-самобытному памятнику строительнаго зодчества,— къ этимъ простымъ, безхитростнымъ, удобнымъ какъ для сидѣнія, такъ и для стоянія, годнымъ какъ для одной нужды, такъ и для другой,— проявленіямъ русской простоты, здраваго смысла и покорности — такъ какъ, милостивые государи, покорность сія выражается въ безпредѣльной готовности обонять, хотя и не всегда благовонные, но тѣмъ не менѣе здоровые запахи,— любовь эта, какъ слышу я, хочетъ подвергнуться испытанію, и вы желаете насильственно заставить русскій простой народъ измѣнить вѣковыя привычки свои и вѣрованія въ тщету бумаги при исполненіи имъ обычныхъ житейскихъ отправленій… Вы желаете извратить его природу (на что намъ не дано никакихъ полномочій), заставивъ русскаго человѣка чтить ватеръ-клозеты. Помимо несправедливости и неуваженія къ русскому народу, которое выразилось въ сдѣланномъ предложеніи о передѣлкѣ отхожихъ мѣстъ, въ сей реформѣ кроются, милостивые государи, и другія серіозныя опасности, предвидѣть кои обязанъ зоркій глазъ спеціалиста. Сіи опасности суть: любомудріе, гордыня и суетность. Теперь наши старинныя приспособленія человѣческаго опростанія не внушаютъ и не могутъ внушить, но самой простотѣ своего устройства, никакихъ любомудрыхъ мечтаній. Всякъ, придя къ онымъ, видитъ, во-первыхъ, дыру, во-вторыхъ, обыкновенную сѣдалищную доску и слышитъ сродный человѣку запахъ. Ничто не смущаетъ его, ничто не даетъ повода къ мудрствованіямъ; но допустите на минуту, что экзекуторы прикажутъ всѣмъ сторожамъ, курьерамъ и ихъ домочадцамъ посѣщать ватеръ-клозеты, и вслѣдъ за симъ всякъ въ оный пришедшій будетъ, во-первыхъ, удивленъ, а затѣмъ и захочетъ познакомиться съ его устройствомъ. Зачѣмъ идетъ вода? Къ чему сія пружина, скрытно дѣйствующая?— вопроситъ онъ себя. И послѣ этихъ вопросовъ, онъ навѣрное захочетъ испытать сложный механизмъ и, такимъ образомъ, не приготовленный ничѣмъ къ воспринятію надлежащихъ понятій, наукою дающихся,— легко можетъ впасть въ заблужденіе и подумать, что онъ и самъ способенъ устраивать ватеръ-клозеты. Отсюда уже и гордыня, а затѣмъ и суетность… Развратившись, нѣкоторымъ удобствомъ, (не смѣю не согласиться — болѣе спокойнаго сидѣнья) не захочетъ ли онъ и большаго?.. Не возмечтаетъ ли онъ, что нѣкоторое удобство сидѣнія, въ минуты отданія долга природѣ, влечетъ за собою желаніе м другихъ, какъ напримѣръ потребность въ газетной бумагѣ. А за симъ не подскажетъ ли ему суетность любомудрыхъ желаній и въ разсужденіи другихъ потребностей уже развращенной природы? Сей путь, милостивые государи, очень опасный путь и посему, да отсохнетъ лучше моя рука, если я осмѣлюсь выразить согласіе на столь ужасную мѣру, предлагаемую господами архитекторами, какъ повсемѣстная замѣна отхожихъ мѣстъ — ватеръ-клозетами».
Надо было видѣть лицо Свистунскаго и слышать этотъ, серіозный замогильный голосъ, чтобы понять всю прелесть его шаржа. Нечего, разумѣется, и прибавлять, что рѣчь эту онъ самъ сочинилъ (и, вѣроятно, потѣшалъ ею своего директора департамента), такъ какъ нельзя же серіозно думать, чтобы, въ самомъ дѣлѣ, нашлись столь горячіе противники ватеръ-клозетовъ среди чиновниковъ, предпочтительно страдающихъ гемороями.
Но Свистунскій по привычкѣ лгуновъ, клялся, что подобная рѣчь была произнесена и такъ подѣйствовала на всѣхъ присутствующихъ, что въ «Обществѣ архитекторовъ» вопросъ о ватеръ-клозетахъ былъ оставленъ.
— Такъ, милый другъ, у насъ для курьеровъ и сторожей никакихъ удобствъ и нѣтъ!— закончилъ Свистунскій, заливаясь самымъ веселымъ, неудержимымъ хохотомъ…
Признаться, я не сомнѣвался, что онъ вретъ, но вралъ онъ съ такой иллюзіей правдоподобія, что я слушалъ не безъ интереса его вранье. Польщенный такимъ вниманіемъ со стороны стараго товарища, онъ подъ конецъ дошелъ уже до невообразимыхъ non sens’овъ… Такъ, онъ разсказывалъ, будто ему предлагали мѣсто губернатора, но онъ отказался, что у нихъ (онъ постоянно говорилъ: «мы») въ департаментѣ кто то сочинилъ проектъ — упразднить временно, въ видѣ опыта, печать,— а всѣхъ цензоровъ, которые, такимъ образомъ, остались бы, какъ онъ своеобразно выразился, «при пиковомъ интересѣ», назначить смотрителями казенныхъ земель въ Оренбургскомъ краѣ и другихъ мѣстахъ для огражденія остатковъ ихъ отъ расхищенія. «Они не проглядятъ ни одного деревца — нѣтъ! »
— Ну это, братъ, ужъ ты сочиняешь, кажется, насчетъ печати…
— Ты думаешь? Къ чему мнѣ сочинять… Я самъ говорилъ, что печать нужна, даже въ извѣстныхъ случаяхъ полезна, но поди жъ ты… Нашлись люди, непонимающіе… Конечно, проектъ этотъ не пройдетъ, нечего и говорить… Нашъ «департаментъ проектовъ» долженъ же заниматься проектами! Хочешь, не хочешь, а проектируй!
— Но какая руководящая у васъ идея?— нарочно спросилъ я, разсчитывая поймать товарища на враньѣ.
Но это было дѣло не легкое. Свистунскій не только вралъ хорошо, но и былъ мастеръ увертываться… На мой вопросъ, онъ внезапно отвѣтилъ:
— Какая идея?… Развѣ она не ясна для тебя?
— А для тебя?
— Совершенно… Идея — дезинфекціи!— отвѣчалъ онъ внезапно, какъ бы осѣненный свыше.
И затѣмъ онъ снова принялся болтать… Окончательно разнуздавшись, онъ, какъ Хлестаковъ, уже понесъ околесную — говорилъ о какихъ-то его собственныхъ «задачахъ», о томъ, что если ему не повезетъ на службѣ, и если его не сдѣлаютъ посланникомъ, то онъ попроситъ концессію на открытіе кафе-шантановъ, съ цѣлью разогнать эту «русскую хандру»… Наконецъ, онъ предложилъ и мнѣ мѣсто.
— Послушай, въ самомъ дѣлѣ, хочешь?.. Мѣсто тысячи на три пока… Намъ нужны люди… Порядочные люди…
Теперь, по его словамъ, многія занятія, прежде щекотливыя, поднялись въ общемъ мнѣніи. Не мѣсто вѣдь краситъ человѣка, а человѣкъ мѣсто!— какъ сказалъ недавно нашъ товарищъ Миша Проходимцевъ, въ обществѣ содѣйствія распространенія сочиненій Баркова… И онъ оправдываетъ свое bon-mot. Хочешь, въ самомъ дѣлѣ?.. Я могу устроить, напримѣръ, мѣсто по статистикѣ… Я могу тебя взять въ помощники… Вѣдь, ей-Богу, можно много добра сдѣлать… Право — валяй. Напиши прежде серьезную статейку, дай мнѣ, и я свезу Сережѣ Бабкину.
И Свистунскій даже расчувствовался и прослезился.
— Ну что ты теперь?.. Пишешь тамъ, гдѣ-то… Захоти я, напримѣръ, и тебя тю-тю!.. Напишу въ статистическомъ докладѣ, что отъ твоихъ статей въ полтавской губерніи появился жучекъ…— И онъ разразился веселымъ смѣхомъ…
— Ты вѣдь все врешь, Свистунскій!
— Врешь!? Нѣтъ, не вру… Ну, положимъ, немножко и совру — русскій человѣкъ любитъ соврать, такъ отъ этого мой совѣтъ не теряетъ цѣны… А если ты сомнѣваешься въ моей командировкѣ — на, смотри!
И онъ раскрылъ бумажникъ, полный новенькихъ сотенныхъ бумажекъ…
— Пріѣдемъ въ Москву — вспомнимъ старину!
Его безшабашное бахвальство начинало надоѣдать, да и онъ, кажется, самъ усталъ, такъ что я былъ радъ, когда онъ перешелъ къ воспоминаніямъ о товарищахъ. Мы вмѣстѣ съ нимъ перебирали многихъ, и оказалось, что нѣкоторые изъ нихъ успѣли въ жизни. Особенно восторгался Свистунскій Мишей Проходимцевымъ…
— Помнишь, всегда былъ пройдохой этотъ Миша! Бывало, генералъ Раковъ съ свойственной ему веселостью говорилъ:— «Господа, закройте всѣ отверстія — Проходимцевъ идетъ»… А онъ и ухомъ не велъ… Я въ тѣ времена въ Сіамѣ уставъ писалъ и шишъ получилъ, а онъ — поди ты — выдумалъ какія-то, говорятъ, пули, бьющія на сто верстъ и черезъ пятнадцать-то лѣтъ — въ ходу! Но доброта въ немъ осталась… Онъ по-прежнему съ товарищами хорошъ… Ну, и вретъ же!..
«Однако не больше тебя!» невольно пронеслось въ головѣ.
— Ha-дняхъ еще я былъ у него, обѣдалъ… Онъ мнѣ и говоритъ: «Ваня! Ты мастеръ писать подъ разныя руки, напиши нѣсколько писемъ, что лучше меня нѣтъ на свѣтѣ начальника» — Зачѣмъ тебѣ?— Нужно.— Скажи зачѣмъ?— Нужно, говоритъ, а я зато не забуду твоей услуги.— Да ты бы въ газеты отъ себя послалъ…— Посылалъ, но не всѣ печатаютъ… Кромѣ «Моск. Вѣд.», ни одна… Да «Моск. Вѣдомостямъ» не всегда вѣрятъ. Думаю, отчего по дружбѣ не сдѣлать человѣку услуги, написалъ и принесъ ему.— Спасибо, говоритъ, братъ, удружилъ…
— Зачѣмъ же ему были эти письма?
— Зачѣмъ?.. Ахъ, ты простофиля!.. Зачѣмъ?.. Ты у Мишки-то спроси зачѣмъ… Онъ объяснитъ. Онъ, не будь дуракъ, да эти письма нечаянно оброни во время доклада у графа. Графъ мнителенъ.— «Это что такое?». А Миша сконфузился — помнишь какъ онъ у насъ драматическое искусство любилъ?.. Графъ, начальникъ-то его, видя, что Миша жмется, повторилъ: «Это что такое?» — Ну, въ концѣ-концовъ сцена при бенгальскомъ освѣщеніи. Съ тѣхъ поръ графъ думаетъ, что безъ Миши пропадетъ департаментъ. Вотъ тебѣ и Миша! Мы вмѣстѣ съ нимъ тонъ даемъ!.. Мы считаемся первыми чиновниками! А вѣдь онъ, если правду сказать, и недалекъ, да и скотъ порядочный!
Я прилегъ и притворился спящимъ. Скоро Свистунскій смолкъ и быстро заснулъ. Тогда я выбрался изъ купэ и пересѣлъ въ свой вагонъ…
Москва была близко. Въ вагонѣ начались приготовленія, обычныя передъ концомъ путешествія. Убирались подушки, мѣшки, картонки… Спрашивали другъ у друга объ разныхъ московскихъ адресахъ. Толстая старушка уже болтала съ какой-то дамой и снова разсказывала о «прелестныхъ» генералахъ и «прелестныхъ» людяхъ. Дама, по счастію, не спрашивала старушку, зачѣмъ она ѣздила въ Петербургъ, какъ сосѣдъ — сухощавый землевладѣлецъ и отставной морякъ, который теперь разсказывалъ «форменной фуражкѣ» о своемъ путешествіи на шлюпкѣ «Вѣрномъ» въ 1827 году въ Средиземное море и пояснялъ, почему прежде матросы были молодцы, а теперь — нѣтъ… При этомъ онъ давалъ подробныя разъясненія насчетъ линьковъ и иныхъ поощреній… Я думалъ, что Свистунскій уже забылъ обо мнѣ, какъ вдругъ двери вагона отворились, онъ вошелъ и сталъ упрекать, что я поступилъ не по-товарищески.
— Непремѣнно въ Москвѣ остановимся вмѣстѣ!— приставалъ онъ. Тамъ я тебя познакомлю съ такой барынькой…
Онъ щелкнулъ только языкомъ…
— Кромѣ того, если хочешь, познакомлю съ Катковымъ… Хочешь!— не унимался онъ.
Мы подъѣзжаемъ къ Москвѣ… По счастью, Свистунскій снова ушелъ къ себѣ въ купэ и, когда поѣздъ остановился, я поспѣшно вышелъ на платформу и усѣлся въ карету Лоскутной гостиницы.
Передъ пылью и грязью московскихъ улицъ и этихъ безчисленныхъ, узкихъ, кривыхъ переулковъ и проулковъ — настоящихъ засадъ для рыцарей ночи — разыскивать которые даже и знакомому съ Москвой человѣку гораздо труднѣй, чѣмъ разыскать что угодно въ любой европейской столицѣ, куда вы попали въ первый разъ,— передъ этими, дѣйствительно самобытными благоуханіями на площадяхъ, на рынкахъ, въ рядахъ, на дворахъ, словомъ — всюду, гдѣ могутъ копиться кучи мусора и разной гніющей дряни,— даже и Петербургъ съ его Сѣнной площадью, домомъ Вяземскаго, зловоніемъ и сыростью подваловъ — этихъ дворцовъ петербургскаго рабочаго люда — съ его «амбре» черныхъ лѣстницъ и «мильфлерами», исходящими изъ каналовъ,— кажется опрятнымъ, изящнымъ джентльменомъ передъ матушкой-Московой, раскинувшейся въ живописномъ, но грязномъ безпорядкѣ на своихъ холмахъ и предхолміяхъ.
Впрочемъ, Москва, восхищающая иностранцевъ своимъ Кремлемъ, монастырями, церквами, садами, хлѣбосольствомъ и пестротой, дѣйствительно, можетъ поразить оригинальностью физіономіи стараго историческаго города не только нечистоплотностью, но и другими сторонами, будящими воспоминанія. Это не то, что Петербургъ, молодая исторія котораго лѣзетъ вамъ въ глаза остроконечнымъ шпицемъ Петропавловскаго собора да рядомъ казармъ и домовъ, похожихъ на казармы…
Москва, напротивъ, на каждомъ шагу своими памятниками старины заставляетъ васъ оглянуться назадъ и припоминать. Когда черезъ день послѣ пріѣзда въ Москву, я проходилъ лунной ночью мимо Кремля съ его причудливыми башнями и маковками церквей, серебрящихся луннымъ свѣтомъ, невольно воспоминанія просились въ голову, и въ воображеніи проносилось прошлое, нѣмыми свидѣтелями котораго были камни этихъ башенъ, церквей, стѣнъ. Грозный царь Иванъ съ его опричиной и такимъ-же мрачнымъ, узкимъ, тяжелымъ, какъ онъ самъ, храмомъ Василія Блаженнаго,— этотъ патологическій субъектъ, безсознательно разыгравшій, отчасти, роль Ришелье по отношенію къ русскому боярству, и это раболѣпствующее, приниженное боярство, дрожавшее ежеминутно за жизнь и въ то же время покорно подставляющее подъ топоръ свои сѣдыя головы, и этотъ безмолвный народъ, молчаливый, какъ всегда, испуганный, разступающійся съ воплями передъ несущимися по улицамъ опричниками… всѣ эти картины, какъ будто, оживали въ тишинѣ ночи и безмолвіи Кремля, нагоняя послѣдующія воспоминанія…
Вонъ, съ той стѣны, если вѣрить преданіямъ, былъ брошенъ Лжедимитрій. Народъ, по обыкновенію, не принималъ большого участія въ событіяхъ, словно инстинктивно понимая, что все это дѣла боярскія, а не его дѣло… Тишайшіе цари, византійски-чинными процессіями совершавшіе шествіе изъ дворца въ соборъ, появлявшіеся народу съ Краснаго крыльца, проводившіе время въ молитвѣ и сказкахъ, проходятъ въ памяти. Вспоминается глухое броженіе въ глубинѣ Россіи, гдѣ долго еще бродило смутное недовольство, выразившееся въ мятежѣ Стеньки Разина, а послѣ въ томъ «вороненкѣ» Пугачевѣ, который заставилъ Екатерину писать оправдательныя письма Вольтеру и Дидро… Вонъ тамъ, на томъ-же лобномъ мѣстѣ, среди мрачнаго безмолвія массъ, они сложили свои буйныя головы, сложили надежды голытьбы и закрѣпощеннаго народа, но долго еще носился на Волгѣ и въ разныхъ глухихъ мѣстахъ этотъ своеобразный духъ протеста, пока не замеръ въ мистицизмѣ раскольничьихъ толковъ…
И другая — помѣщичья Москва — на каждомъ шагу бросается вамъ въ глаза своими привольно раскинувшимися барскими домами, съ садами, службами, съ внутреннимъ устройствомъ, напоминающимъ эпизоды изъ записокъ Багрова и нѣкоторыя главы изъ «Войны и мира». Теперь эти дома глядятъ какъ-то печально передъ высокими, пятиэтажными, вновь строющимися домами современныхъ коммерсантовъ, со всѣми приспособленіями и комфортомъ современной архитектуры и со всѣми неудобствами этихъ громадныхъ комфортабельныхъ тюремъ безъ воздуха, безъ зелени, безъ тишины и приволья, этихъ «особнячковъ» Москвы, скрывающихся въ тѣнистыхъ садикахъ, но зато совсѣмъ не приспособленныхъ для жизни какой-нибудь скромной нынѣшней семьи съ ограниченнымъ бюджетомъ.
И вотъ эти «особняки», гдѣ нѣкогда будировали престарѣлые генералы, оставшіеся внѣ области благосклоннаго взгляда, или благосконной улыбки, согрѣвавшей больше солнца эти старческія, честолюбивыя сердца,— гдѣ, послѣ знаменитаго манифеста объ улучшеніи быта сельскаго состоянія, раздавались помѣщичьи вопли и обдумывались средства затормозить дѣло, пугая всеобщей революціей въ Россіи,— гдѣ наши прабабушки и бабушки шалили въ молодости потихоньку, всегда соблюдая «апарансы», а подъ старость изобрѣтали московскихъ Корейшъ и Альфонсовъ изъ бывшихъ лакеевъ и кучеровъ,— эти «особняки» теперь заняты складами земледѣльческихъ машинъ, средней руки трактирами, меблированными комнатами, число которыхъ въ Москвѣ — этомъ громадномъ сборномъ и проѣзжемъ пунктѣ Россіи — необыкновенно велико. Старинный помѣщичій складъ еще остался въ Москвѣ, но только на ея наружномъ видѣ, и постепенно вымираетъ. Теперь Москва совсѣмъ не «помѣщичій» городъ, какимъ былъ прежде и, конечно, никакъ не городъ «солдатъ и чиновниковъ», какъ Петербургъ. И въ самодовольно-торжественномъ выраженіи этихъ разъѣзжающихъ на тысячныхъ рысакахъ московскихъ тузовъ-купцовъ, и въ своеобразномъ краснорѣчіи думскихъ засѣданій, и въ тѣхъ, тщеславныхъ пожертвованіяхъ, которыми дивятъ иногда московскіе коммерсанты, и въ этой любви выставить на показъ свои чувства и медали, и въ этихъ аляповатыхъ, безвкусныхъ, новѣйшихъ постройкахъ, во всемъ, говорю я, ясно сказывается, что Москва въ рукахъ Разуваева. Онъ царитъ въ ней, даетъ ей тонъ, примируетъ въ думѣ и, какъ у себя въ дальнихъ комнатахъ, держитъ городъ въ грязи, заботясь поразить какимъ-нибудь необыкновеннымъ колоколомъ или замѣчательнымъ злостнымъ банкротствомъ. Онъ, этотъ разбогатѣвшій мужикъ, отецъ котораго еще боялся квартальнаго, не менѣе черта, или домового, смѣнившій поддевку на сюртучную пару и швыряющій деньгами съ француженками, вотъ кго настоящій хозяинъ нынѣшней Москвы. Интеллигенція тутъ какъ-то въ тѣни; общественная жизнь, сильно развитая здѣсь въ трактирахъ, на гуляньяхъ, въ театрахъ, выдвигаетъ преимущественно на первый планъ всѣхъ этихъ Китъ Китычей въ цилиндрахъ и иногда съ дипломомъ коммерческаго училища въ карманѣ, которые пародируютъ въ качествѣ «народа» въ разныхъ торжественныхъ случаяхъ, говорить quasi-народнымъ языкомъ, образчики котораго нерѣдко встрѣчаются въ печати, умѣютъ быть съ полиціей на дружеской ногѣ, не рискуя своей бородой, или волосами, и выдаются «Московскими Вѣдомостями», какъ «самдѣлишный народъ» — таящій въ себѣ всѣ настоящія качества русскаго духа.
Отъ того, что хозяйство Москвы находится въ рукахъ окулачившагося мужика, московскому населенію, конечно, нисколько не лучше. Для рабочаго люда въ Москвѣ меньше сдѣлано, чѣмъ даже въ Петербургѣ, и если подвалы Петербурга скверны, то стоитъ только взглянуть на жилища московскихъ фабричныхъ, чтобы убѣдиться, что онѣ еще сквернѣй. И тамъ, конечно, не одинъ Абрикосовъ, извѣстный московскій кондитеръ, имѣющій большое заведеніе, гдѣ производство идетъ при такой обстановкѣ и рабочіе живутъ въ такой мерзости, что при одномъ чтеніи объ этомъ можетъ пропасть всякій аппетитъ къ знаменитымъ въ Москвѣ абрикосовскимъ конфектамъ и вареньямъ. Судебные процессы и статистическія описанія познакомили нѣсколько публику съ тѣмъ, что сдѣлалъ московскій «хозяинъ» для подневольнаго человѣка. Въ концѣ-концовъ, онъ ничего не сдѣлалъ — смертность въ Москвѣ, не смотря на лучшія, чѣмъ въ Петербургѣ, климатическія условія, стоитъ на одномъ уровнѣ. И если «хозяинъ» попадетъ въ судъ, послѣ какой-нибудь катастрофы въ родѣ пожара на фабрикѣ Гивартовскаго, то выходитъ оттуда, конечно, далеко не убѣжденнымъ, что система хищничества, пользованіе удобнымъ моментомъ, вовсе не есть идеалъ торговли и промышленности.
Поговорите съ какимъ-нибудь знающимъ москвичемъ обо всѣхъ этихъ тузахъ, ворочающихъ милліонами, и если вы охотникъ до біографій во вкусѣ Смайльса, то, конечно, сильно разочаруетесь, такъ какъ въ большинствѣ случаевъ вамъ придется выслушать однообразную лѣтопись всевозможныхъ фактовъ, болѣе уголовнаго, чѣмъ педагогическаго характера, представляющихъ богатую канву для сенсаціоннаго романа, въ родѣ похожденій россійскаго Рокамболя. Послѣ такихъ эпопей вы еще болѣе поймете, почему у насъ не нарождается еще — да и едва ли можетъ народиться — та сильная буржуазія, которая держитъ въ настоящее время вездѣ въ своихъ рукахъ не только ключи отъ кассы народнаго производства, но и ключи отъ политики, направляемой, конечно, въ томъ же духѣ. У московскихъ «хозяевъ» на этотъ счетъ очень просто: въ торговой политикѣ господствуетъ идеалъ нахрапа или каверзы Подхалюзева, въ государственной — «мотивы» Охотнаго ряда. Изъ этого сочетанія дѣйствительно выходитъ нѣчто особенное, какъ будто оправдывающее «Московскія Вѣдомости».
Но заключившій такимъ образомъ, т. е. вообразившій, что названная газета дѣйствительно служитъ выраженіемъ общественнаго мнѣнія Москвы — попалъ бы въ просакъ съ своимъ быстрымъ рѣшеніемъ. Во-первыхъ, Москва — не одни Китъ Китычи и не одни Подхалюзнны; въ той же Москвѣ есть и другая часть общества, менѣе замѣтная, по болѣе развитая и составляющая очень внушительное меньшинство. Вотъ эта-то часть, напротивъ, пришла бы въ смущеніе, если бы ее сочли солидарною съ мнѣніями «Московскихъ Вѣдомостей» и «Руси». Она вовсе не такъ думаетъ, какъ думаютъ названные органы, и вовсе не представляетъ той болѣе абстрактной, чѣмъ дѣйствительной «Москвы», которую обыкновенно названные публицисты противополагаютъ «Петербургу» въ смыслѣ принциповъ. И фактъ, заслуживающій интереса, тотъ, что въ Москвѣ самое большое распространеніе имѣютъ, напримѣръ, такіе органы какъ «Русскія Вѣдомости», «Московскій Телеграфъ», «Русскій Курьеръ», какъ извѣстно, не имѣющіе ничего общаго съ «Московскими Вѣдомостями». Мнѣ даже сообщали, что въ послѣднее время, вслѣдствіе невозможнаго тона названной газеты, ея распространеніе еще болѣе уменьшилось, и издателю даже не помогаетъ и монополія на станціи московско-курской желѣзной дороги. «Московскихъ Вѣдомостей» просто не берутъ. То же самое говорили мнѣ и московскіе газетные разносчики. На двадцать пять нумеровъ «Русскихъ Вѣдомостей» — идетъ одинъ нумеръ г. Каткова. Фактъ, повторяю, весьма любопытный, свидѣтельствующій, что «Россія» названаго публициста далеко не такъ велика, какъ можно было бы судить по тому апломбу, съ которымъ онъ говоритъ отъ ея имени и подчасъ тѣмъ свободнымъ публицистическимъ языкомъ своихъ передовыхъ статей, который заставляетъ иногда прочитывать ихъ даже людей, вовсе не раздѣляющихъ мнѣнія газеты.
— Единственная газета, тонъ которой напоминаетъ, по крайней мѣрѣ, хоть одной стороной, тонъ европейскаго органа!— говорилъ мнѣ одинъ изъ такихъ любителей-москвичей, одинъ присяжный повѣренный.
— Въ смыслѣ тона бѣсноватыхъ газетъ?
— Хотя бы и такъ. Знаю, что этотъ тонъ, его рѣзкость, его апломбъ могутъ проявляться въ извѣстномъ направленіи…
— Отъ этого онъ еще гнуснѣе.
— Ну, нѣтъ, отчего же… Этотъ языкъ можетъ возбуждать злость, негодованіе, презрѣніе, но, по крайней мѣрѣ, не ту скуку, которой вѣетъ во всѣхъ передовыхъ статьяхъ нашихъ другихъ газетъ…
— Но иногда эта скука невольная…
— Все это такъ, но тѣмъ не менѣе непроходимая скука! А тутъ хоть гадости пишутъ, но раздражающимъ тономъ. Вотъ почему вы видите эту газету у меня на столѣ! прибавилъ этотъ своеобразный любитель «изящнаго».
На другой день пріѣзда, я съ утра принялся разъискивать одного знакомаго, адреса котораго не зналъ, да вдобавокъ, и не зналъ навѣрное, въ Москвѣ ли мой знакомый, или уѣхалъ въ деревню. Въ Петербургѣ мнѣ дали адресъ одного студента, который давалъ уроки въ семьѣ моего знакомаго и могъ помочь мнѣ въ моихъ поискахъ. Адресъ, данный мнѣ, былъ коротокъ: такая-то больница.
Такъ какъ больница была недалеко отъ Лоскутной гостиницы, я отправился туда.
— Не знаете ли вы студента такого-то?— обратился я къ сторожу, вышедшему изъ справочной больничной конторы.
Онъ повторилъ фамилію, куда-то сходилъ и вернулся, рѣшительно объявивъ, что такого студента здѣсь не бываетъ.
— Но мнѣ дали адресъ. У кого здѣсь можно справиться?