Болезнь
Пою болезнь — и песнь мне будет славой!
Она меня к потомству доведет:
Нельзя не быть той песни величавой,
Которую страдание поет.
Я сам герой, сам и творец поэмы;
Весь мир ее содержится во мне.
Мои ль уста пребудут хладно-немы,
Когда душа горит в святом огне?
А ты, Господь, пославший искушенье,
Ты ж силы дашь перенести его,
Ты ниспошлешь святое вдохновенье,
Ты претворишь страданье в торжество.
Чтоб стоны перешли в живые звуки,
Дыханье боли в чистый фимиам,
А тело — жертва и тоски, и муки, —
Преобразилось в освященный храм,
Чтоб жилы в нем как струны загремели,
Чтоб сердце в нем взыграло, как живой орган,
А чувства все, как ангелы, воспели
Небесный хор из тысячи осанн! [1]
Как алчный зверь в глуши лесов заветной
Волочится за жертвою своей,
Следит за ней хитро и неприметно
И, уловив из-за густых ветвей,
Впивается холодными когтями
В страдалицу и мучает ее,
Но жизнь щадит: такими же путями
Крушит болезнь игралище свое,
Сначала так, легонько и несмело,
Томит она страдающего ей;
Потом уж все вонзает лапы в тело,
И нет меча против ее когтей.
И слышится то оханье, то скрежет!
И сколько мук! То гвоздь вобьет тупой,
Кольнет иглой, ножами вдруг зарежет,
То тяжестью задавит пудовой!
И в час ночной, как дня смолкают звуки,
И тишины потоки пробегут,
Еще сильней ее бывают муки;
Вот полночь бьет — а уж тревога тут!
Зову врача — почтенный муж науки,
Известный врач, больного посетил;
Он в жизнь свою изведал наши муки
И все болезни строго изучил.
Целебные дары природы местной,
Все, что она рассеяла вокруг,
И сколько сил целебных в поднебесной,
Врачующих язвительный недуг,
Все знает он — и все он, чередуя,
К целению недуга призывал,
То болью боль насильственно врачуя,
Чудовища он силу ослаблял.
Но грозное бестрепетно [2] стояло,
Не слушаясь врачебных сил вождя;
Спустив на миг, опять гвоздем стучало
И резало ножами не щадя.
Но муки те смягчало размышленье;
На всякое страдание и зло
О сколько сил благое Провиденье,
Целебных нам, повсюду припасло!
В Америке лесистой и дремучей,
Там, где трава густа и высока,
Таится в ней змей лютый и гремучий,
Гремя хвостом своим издалека.
Не засыпай, о путник запоздалой,
Во тьме лесов опасен будет сон!
Под кожу змей тебе запустит жало,
И в пять минут ты ядом умерщвлен.
Наука в том природе подражала:
В руке врача игла припасена:
Востра — и спорит с востротою жала,
Но в действии спасительна она.
Искусный врач отважно и проворно
За кожу вам вонзает ту иглу;
Но уж не яд, а бальзам благотворный [3]
Вливает в кровь на исцеленье злу.
О разума божественная сила!
Целебный сок течет в моей крови!
Не ты ль орудье злобы [4] превратило
В орудие целительной любви?[5]
А много благ открыло мне страданье!
И много чувств душа пережила!
Моя семья — ты Божье дарованье!
Мне [6] первою отрадой ты была.
Достойная души моей подруга! [7]
О сколько жертв ты другу принесла!
И сколько сил у тяжкого недуга
Заботами своими отняла!
Сама без сна ты ночи проводила,
Склонясь главой у горького одра,
Мой редкий сон ты бережно хранила
От полночи страданий до утра.
И сердце тем [8] мое помолодело,
И свежею любовью вновь зажглось!
Что горечи от жизни накипело [9],
Все сладостью любви перелилось.
А с ней втроем, они отца голубят,
Нам милые и дети, и друзья [10],
Еще больней страдающего любят…
Благодарю, благодарю, семья!
А ты, мой первенец! мой отдаленный!
Ты, первая забота лучших дней!
Кто мной, отцом, едва новорожденный,
Был встречен в жизнь как друг души моей!
Ты оправдал привет мой в миг рожденья
Заботами о старости моей;
Ты посылаешь сердцу утешенье,
Опора и отрада грустных дней!
Мы всей семьей твои читаем строки;
Ты с нами в них — и вот семья полна!
И ты вдали от нас не одинокой,
Мы там с тобой — везде семья одна [11].
А вы, гонцы оттоль, с гнезда родного,
Златые вести от родного друга ,
Вы, голуби ковчега путевого,
Вы, отзвуки на звук души моей!
Все, что душа когда-нибудь любила,
Все, что она заветного хранит, —
Все то болезнь в ней сладко оживила,
Все то опять про жизнь ей говорит.
А слуги все с какой глядят любовью!
Италии и Франции сыны;
Они мне чужды племенем и кровью,
Но нежного участия полны.
Нам по утрам парижский поселенец
Воды приносит свежей для потреб;
Он берегов Лоары уроженец,
И та вода ему насущный хлеб.
Был час осьмой; в окно сияло ведро;
Вот водонос приносит воду нам,
Спросил с участием, поставив ведра:
«Вы все больны, ужель не лучше вам?»
Раз отдыхал я на подушке кресел,
Не на постеле — волоча ушат,
Он обернулся, оживлен и весел:
«Сегодня вам получше — как я рад!»
Что сблизило нас здесь? Мое страданье!
Душа! страдание благослови!
Людей, поставленных на расстоянье,
Оно роднит взаимностью любви [12].
С одра болезни рвется на свободу
И в Божий мир несется мысль моя;
Везде, куда ни взглянет на природу,
Повсюду слышит вопли бытия.
По лестнице творений [13] востекает,
Везде следит кровавые слова:
Чем выше жизнь, тем более страданье! [14] —
Таков закон повсюдный естества.
Что не живет, то чуждо и страданью:
Весь каменный скелет материка.
Так изречен закон произрастанья:
Зерно, не сгнивши, не дает ростка [15].
Рожденья крик сменяем смерти криком,
Нет радости без скорби на земле!
И жизнь, и смерть в борении великом
Являются создания в челе.
На поприще светящих жизнью целей
Сгнивают трупы сокрушенных сил,
И миллион веселых колыбелей,
И миллион оплаканных могил [16].
Но вот вопрос: за кем победы знамя,
За жизнью иль за смертью торжество?
Сомненья нет, что если б жизни пламя
Не брало верх, где б было Божество?
Бог создал жизнь — и жизнь восторжествует —
Победы все Творцом ей вручены —
Весь мир живет; Бог жизнь ему дарует:
Все смерти жизнью в нем поглощены.
Нет красоты без жизни обаянья,
Вся красота природы ей полна:
И ясная невеста мирозданья,
Несущая нам цвет и жизнь весна;
И всякий день всходящее светило,
И после бури радуга небес,
И облако, небесное ветрило,
И в зелени благоуханный лес!
А если жизнь постигнет разрушенье,
Кипит там новых жизней миллион!
Везде, во всем сияет воскресенье,
Всеобщий праздник мира и закон.
Болезнь моя меня роднит с созданьем,
С ним родственной я жизнию дышу,
И в чашу жертв, всемирным испытаньем
Полнимую, я каплю приношу.
А эта капля много ль, много ль значит
В великом океане бед и слез?
Когда вся тварь вокруг, как жертва, плачет,
Чтоб я один да жертвы не принес?
Нет, пусть мой стон всем стонам отвечает,
Тогда его скорей услышит Бог;
Всемирный вздох страданье облегчает,
Тяжеле сердцу одинокий вздох.
Две школы в жизни человек проходит:
Для первой мужество бывает срок;
Оно его в жизнь временную вводит,
Успехи в ней для жизни сей залог.
Другая школа — жизнь. Ее теченье
Нам к жизни вечной служит здесь путем;
Страданье в ней есть высшее ученье;
Его постигший входит с торжеством.
Чем выше жизнь, тем выше и страданье:
Закон, поставленный для естества.
Еще живей хранит бытописанье
В своих скрижалях, полных Божества.
Оно, от самого начала века,
Изображает живо и светло
Историю страданий человека
И явное идеи торжество.
Но сколь сильней страдания природы
Страданье человека! где ж вина?
В источнике той нравственной свободы,
Которою душа одарена.
Сильней страдает, кто сознал страданье,
И здесь ступени ставит свой закон:
Чем совершенней кто развил сознанье,
Тем и полней страдает в жизни он.
Но есть в душе еще живая сила.
Та сила в день преображает ночь.
Она есть дух — и волю научила
Терпением страданье превозмочь.
Страданьем я роднюсь и с каждым веком,
И с каждым племенем, веков во мгле
Исчезнувшим, и с каждым человеком;
Кто ж, не страдая, пожил на земле?
Вот первенец страдальцев, сын Востока,
Вот Иов праведный, как рана плоть,
Какой беды не пил из чаши рока?
И в каждом стоне слышно: жив Господь!
Вот Прометей-огненоситель гневно
Богами сброшен с неба на Кавказ,
Снедает печень коршун ежедневно;
Но дух несокрушим и грозен глас.
Вот в Колизее слышен гул отзывной,
На зрелище уставился народ;
В нем гладиатор умирает дивно
И кровь из раны струйками течет.
Шумит опять, что океан в прибое,
Арена римская: растерзан был
Игнатий львом; но имя дорогое
Он и в устах, и в сердце сохранил [17].
Передо мною нива: мир [18] народов!
Какая жизнь, обилье, пестрота!
Но с древних жатв до свежих новых всходов
Вся кровью и слезами полита.
Но чтоб на ниве выспела пшеница
И чтоб на хлеб в муку зерно смолоть,
Какие махины, какие лица