ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу «Нива» на 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГГЪ
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904
Много васъ жило у мадамъ Шморбратенъ. Въ нашихъ трехъ комнаткахъ, раздѣленныхъ перегородками, было мѣсто для всѣхъ, для православныхъ и неправославныхъ, для мальчиковъ и дѣвочекъ, для законнорожденныхъ я незаконнорожденныхъ, по преимуществу же для незаконнорожденныхъ. Послѣдніе всегда приводили меня въ недоумѣніе, и я разсматривалъ ихъ съ особеннымъ любопытствомъ, желая подмѣтить въ нихъ какіе-нибудь отличительные признаки, такъ какъ я въ тѣ годы вообще не имѣлъ понятія, какъ родятся люди, и еще того менѣе понималъ, какъ это они незаконно родятся. Поступить на житье къ мадамъ Шморбратенъ было не трудно. Ребенокъ, оставшійся сиротою и имѣвшій въ числѣ дальнихъ родственниковъ или опекуновъ нѣмца, что очень часто случается въ иностранномъ городѣ Petersburg’ѣ, могъ всегда надѣяться, что не сегодня, такъ завтра мадамъ Шморбратенъ подобьетъ этого нѣмца избрать ее матерью сироты, или, не имѣя свободнаго мѣста въ своякъ материнскихъ объятіяхъ, отрекомендуетъ сироту одной изъ своихъ знакомыхъ, какой-нибудь мадамъ Пфанкухенъ или мадамъ Кноблаухъ, что въ сущности совершенно одно и то же. Было и другое средство попасть въ ея домъ. Какъ кто-нибудь изъ русскихъ родственниковъ или опекуновъ привезетъ отдавать дѣтей въ нѣмецкую Н—скую школу или въ ближайшую отъ нашего шморбратенскаго государства гимназію и выразитъ сожалѣніе, что живетъ (въ далеко, въ другомъ городѣ, а на полный пансіонъ отдать ребятишекъ по имѣетъ средствъ, такъ тотчасъ же инспекторъ училища а посовѣтуетъ:
— Да вы обратились бы къ мадамъ Пфанкухенъ или къ мадамъ Шморбратенъ, лучше къ послѣдней. Прекрасная она женщина, дѣтей на хлѣбы беретъ. Она и дочерей имѣетъ для прохожденія съ малютками заданныхъ уроковъ…
— Неужели?— изумляется родственникъ.
— Какъ же, какъ же! Прекрасныя барышни! Вы отдайте…
— Не знаю, право, сомнѣвается любящій родственникъ.
— Помилуйте, чего же лучше? оскорбляется инспекторъ.— Ужъ я, право, и не знаю, чего же вамъ лучше! Дешево, содержаніе отличное, практика нѣмецкаго языка, ну и музыка тоже, если хотите. Да ужъ если бы худо было, то баронъ Вицли-Пуцли но отдалъ бы туда своего сына, то-есть это не то, чтобы сына, а знаете… Впрочемъ, баронъ его совершенно за сына считаетъ… Мадамъ Шморбратенъ и пастору Файту извѣстна, онъ ей всѣхъ своихъ сиротъ отдаетъ; какъ у него явится сирота, такъ онъ и шлетъ за мадамъ Шморбратенъ: «вотъ, говоритъ, вамъ сирота, заступите ему мѣсто матери!..» Богобоязливая женщина!..
— Какъ же условиться съ ней? хлопоты эти…
— Какія хлопоты? Я это дѣло улажу. Я вамъ письмо къ ней дамъ или, если хотите, самъ съѣзжу переговорить съ нею и дамъ вамъ отвѣть.
— Помилуйте, столько безпокойства вамъ…
— Что за безпокойство!
— Да нѣтъ, все же…
— О, будьте покойны! Я это улажу; вы посмотрите, что я это улажу!
И, вытянувъ быстрой атакой согласіе родственника, инспекторъ прилеталъ съ предложеніями въ мадамъ Шморбратенъ. Случалось это все больше во время вечерняго чая, такъ какъ въ другое время у инспектора занятій по горло. Тутъ-то мадамъ Шморбратенъ развертывалась, подавала разныя закусочки, колбасики, бутербродцы, чай съ ромцомъ. Инспекторъ пошучивалъ:
— А что, мадамъ, сами колбасу дѣлали?
— О, нѣтъ! Не такія теперь времена. Вотъ когда у покойнаго батюшки была мыза, то у насъ свое было. Всѣ свое было. Ахъ, если бы онъ видѣлъ, какъ его дочь теперь бьется, онъ умеръ бы съ горя. И за что я такая несчастная! Вотъ сестра молилась Богу, чтобъ у нея была корова — и есть корова, молилась, чтобъ у нея была мыза — и есть мыза, а я…
— Ну полноте, полноте!— прерывалъ инспекторъ нѣмецко-русскую рѣчь хозяйки.
— Нѣтъ, нѣтъ! я себѣ говорю: за что ты, Марія, такая несчастная? Ты, Марія…
— Ну, не ропщите, грѣхъ роптать! А я къ вамъ вотъ новичка хочу пристроить..; Ба! что- это вы вышиваете?— изумлялся инспекторъ, увидавъ начатую подушку, и разсыпался въ благодарностяхъ, когда одна изъ дѣвицъ Шморбратенъ обѣщала прислать ему понравившуюся ему вышивку по окончаніи работы. Дѣло, такимъ образомъ, улаживалось, такъ какъ и цѣна за содержаніе, и согласіе хозяйки принять новичка не требовали переговоровъ и были извѣстны всѣмъ и каждому. Черезъ три-четыре дня въ наши комнатки тащили узлы съ периною, подушками, платьями, ложками, ножами, вилками и, наконецъ, за всѣми этими необходимыми вещами появлялся, какъ бы», въ придачу къ нимъ, какой-нибудь крошечный образчикъ человѣка. Образчикъ ежился и косился на насъ, точно боялся, Что мы, развязавъ вещи, выбросимъ его самого вмѣстѣ съ веревками и оберточной бумагой. Черезъ два дня человѣка пробовали сдѣлать общежительнымъ членомъ нашего семейства или, лучше сказать, государства, и мадамъ Шморбратенъ говорила ему:
— Генсхенъ, вылейте воду изъ полоскательной чашки въ поганое ведро!
Генсхенъ,— при крещеніи названный Иваномъ и пожалованный своей матерью въ Жана,— подобно юному чиновнику, не получившему прибавки жалованья, но получившему приказаніе составить бумагу, приходилъ въ телячій восторгъ, что и онъ становится дѣятелемъ, а не паразитомъ въ принявшемъ его обществѣ, бѣжалъ козлиными прыжками перелить грязную воду въ поганое ведро и съ радости разбивалъ полоскательную чашку.
— О, Генсхенъ! какой ты неловкій!— разомъ кричали мадамъ Шморбратенъ и три ея дочери.— Вамъ ничего не будутъ поручать дѣлать.
Генсхенъ, за минуту походившій на юнаго козлика, дѣлался похожимъ на варенаго рака, не теряя, впрочемъ, сходства съ юнымъ чиновникомъ, испортившимъ бумагу, и покорился опалѣ съ тяжелымъ чувствомъ сознанія своей негодности. Черезъ нѣсколько минутъ, поразмысливъ о своей судьбѣ, онъ начиналъ успокаиваться и думалъ, что, можетъ-быть, оно и хорошо, если его не будутъ заставлять переливать воду изъ одной посудины въ другую, но онъ еще не понималъ, какое впечатлѣніе произведетъ на другихъ выказанное имъ согласіе къ переливанью воды. Проходилъ день, Генсхену ничего не поручали: сахаръ колготъ другіе, воду выливаютъ другіе, чайную машину велятъ ставить другимъ, Генсхену даже не даютъ подать опорожненную имъ чайную чашку, а заставляютъ другихъ взять ее отъ него, потому что онъ такой неловкій, разбить ее можетъ. Генсхенъ возьметъ со стола стаканъ, а ему уже ласково кричатъ четыре довольно жиденькіе голоса:
— Генсхенъ, не разбейте, ради Бога!
— Ахъ, мама, какъ я боюсь, что этотъ Генсхенъ разобьетъ что-нибудь у насъ!
— О, этотъ Генсхенъ такой неосторожный!
Генсхенъ вздыхаетъ, слушая полунѣмецкія, полурусскія восклицанія хозяекъ, перенося тычки, безчисленные тычки отъ услуживающихъ ему и работающихъ за него товарищей, и думаетъ крѣпкую думу. Результатомъ думы является новая полоскательная чашка, купленная на послѣднія деньги, оставленныя Генсхену матерью, экономкою министра.
— Генсхенъ, это вы купили?
— О, этотъ Генсхенъ, мама, предобрый!
— О, ты ему будешь поручать работу?— кричатъ три голоса
— Да, да,— отвѣчаетъ растроганная мадамъ Шморбратенъ.
— Генсхенъ, вели Катеринѣ подать чайную машину.
Генсхенъ приходить въ восторгъ отъ порученія и бѣжитъ передать кухаркѣ приказаніе. Его восхищаетъ обращенное къ нему впервые отеческое ты, какъ полнѣйшее свидѣтельство о принятіи его въ члены общества. Но уже въ самой его походкѣ замѣтна осторожность, онъ боится что-нибудь разбить, своротить съ мѣста; онъ подобострастно слушаетъ за чаемъ исторію старой, разбитой имъ полоскательной чашки, принадлежавшей еще отцу мадамъ Шморбратенъ; онъ съ благоговѣніемъ смотритъ и на всѣ остальные предметы, Предполагая, не безъ основанія, что у каждаго изъ нить есть свое великое историческое значеніе, и ему кажется, что даже изъ его стакана выглядываетъ на него бѣлобрысый отецъ хозяйки, этотъ невѣдомый ему, но глубоко уважаемый имъ нѣмецъ. У Генсхена навертываются на глаза слезы умиленія… Такъ-то каждый изъ насъ дѣлался членомъ семьи мадамъ Шморбратенъ, проникался уваженіемъ къ исторической личности ея отца, пріучался приносить свою долю пользы доброй хозяйкѣ, державшей бразды домашняго правленія, и не рѣшался разсуждать о томъ, что для чего же ей услуживать, если она получаетъ за наше содержаніе ежемѣсячную подать.
Я поступилъ къ мадамъ Шморбратенъ изъ Маріеназиля {Пріютъ для дѣтей близъ Петербурга.}.
Мнѣ было въ то время одиннадцать лѣтъ. Въ Маріеназилѣ мнѣ приходилось и грядки рыть въ огородѣ весною, и полоть ихъ лѣтомъ, и картофель копать осенью, и масло бить во всякое время. Руки у меня стали жесткими, плечи широкими, лицо загорѣлымъ, почти бронзоваго цвѣта, такимъ оно и осталось почти навсегда. По-нѣмецки я говорилъ отлично, хотя мое произношеніе и не было похоже на то, какое слышится въ аристократическихъ кружкахъ, а напоминало произношеніе колонистовъ, ближайшихъ сосѣдей Маріеназиля. По-русски я зналъ плохо, хоть и былъ православнаго вѣроисповѣданія. Послѣднее обстоятельство меня немного изумляло, такъ какъ въ сущности я самъ не зналъ, нѣмецъ ли я или русскій, и если русскій, то почему. Родителей у меня никогда не было, по крайней мѣрѣ, я долго былъ увѣренъ, что я и мои товарищи по Маріеназилю родились сами собою на свѣтъ не отъ родителей, а отъ Маріеназиля. Какъ мнѣ грустно было покинуть этотъ пріютъ, когда пріѣхалъ за мною и повезъ меня къ мадамъ Шморбратенъ какой-то неизвѣстный мнѣ человѣкъ, баронъ Вицли-Пуцли. Я въ себя не могъ придти отъ этого событія, и не мудрено: жилъ, жилъ я мирнымъ гражданиномъ, воздѣлывалъ землю — и вдругъ пріѣзжаетъ таинственный незнакомецъ, шепчется съ надзирательницей, сажаетъ меня въ карету и увозить. «Боже мой, Боже мой, что будетъ съ моимъ картофелемъ!» мысленно восклицалъ я и звѣрски смотрѣлъ на незнакомца, подъѣзжавшаго ко мнѣ съ ласковыми словами… Сурово и недовѣрчиво взглянулъ я на безчисленную семью мадамъ Шморбратенъ и удивился, что у всѣхъ ея членовъ были бѣлыя руки, узенькія плечи, прозрачная кожа и болѣе всего поразилъ меня одинъ трехлѣтній ребенокъ, у котораго шея была похожа на тоненькую стеклянную трубочку, налитую голубоватымъ молокомъ съ водою, на этой полупрозрачной шеѣ сидѣла, покачиваясь съ боку на бокъ, непомѣрно большая голова съ бѣловатыми, больными, именно больными волосами, и тоже голубоватой, какъ жидкое молоко, кожей.
— Ты будешь жить здѣсь,— сказалъ мнѣ баронъ Вицлипуцли.— Учиться ты будешь въ Н—ской школѣ. Если тебѣ понадобятся деньги, то ты можешь спросить у мадамъ Шморбратенъ, я ей доставлю ихъ для твоихъ потребностей.
Я стоялъ и хлопалъ глазами, не зная на что это могутъ мнѣ понадобиться деньги, и зачѣмъ это баронъ поручаетъ мадамъ. Шморбратенъ выдавать мнѣ ихъ, когда она меня будетъ поить и кормить. У насъ въ Маріеназилѣ никто не имѣлъ понятія о значеніи денегъ, тамъ всѣ существовали безъ нихъ, никто и не придумалъ бы, на что онѣ годятся, и ужъ, конечно, если кому-нибудь хотѣлось бы добыть молока, то онъ и шелъ за молокомъ къ коровницѣ, а не за деньгами.
— Ну, прощай, учись хорошо!— сказать баронъ, задумчиво поглядывая на мое озабоченное лицо.
Я молчалъ.
— Поцѣлуйте же ручку у своего благодѣтеля!— воскликнула мадамъ Шморбратенъ.
Она указала мнѣ на барона, и я понялъ, что онъ благодѣтель, и поцѣловалъ впервые руку у посторонняго мужчины, то-есть у мужчины вообще, потому что всѣ они были мнѣ посторонніе, такіе же посторонніе, какъ и всѣ женщины. Долго вечеромъ думалъ я, великъ ли чинъ, выражаемый словомъ: благодѣтель; и никакъ не могъ понять, что это совсѣмъ не чинъ, что я самъ могу изъ Валерьяна Малевина сдѣлаться благодѣтелемъ… Фу, какъ душно спать въ маленькой комнатѣ въ лѣтнюю ночь въ обществѣ нѣсколькихъ ребятишекъ! И какъ темно, точно въ могилѣ, и эти блѣдные люди выглядятъ точно покойники, а этотъ трехлѣтній мальчикъ, съ синеватой головой: — у! какой онъ отвратительно-страшный!.. Но что это? Передо мной начало подниматься у противоположной перегородки, отдѣлявшей отъ насъ дѣвочекъ, какое-то привидѣніе, длинное, длинное, въ бѣломъ саванѣ, стараясь достать руками до верху перегородки!
— Спасите!— крикнулъ я.— Спасите!
Всѣ всполошились, привидѣніе свалилось, какъ снопъ, на свою постель, уронивъ на полъ какую-то бумажку, сложенную въ формѣ письма. Начался гамъ и шумъ.
— Мама, ахъ, мама, мы горимъ!— кричала одна изъ дѣвицъ Шморбратенъ.
— О, какъ мнѣ страшно, мама!— ужасалась другая.
Кто-то визжалъ тоненькимъ женскимъ голоскомъ. Двери къ намъ въ комнату внезапно распахнулись, и мадамъ Шморбратенъ, худенькая, какъ щепочка, въ болтавшейся около ногъ юбчонкѣ, съ головой не больше кулака, обтянутой въ гладкій ночной чепецъ, явилась на порогѣ.
— Валерка, что съ тобой?— крикнула она.
— Покойникъ!—отвѣтилъ я, дрожа всѣмъ тѣломъ.
— Гдѣ?
— Тамъ.
— Ты съ ума сошелъ! никакого покойника тутъ нѣтъ. Тутъ Фрицъ спитъ. Фрицъ, вы спите?
— Сплю, мадамъ Шморбратенъ,— отвѣтилъ Фрицъ.
— Ну, вотъ видишь, Фрицъ тутъ спитъ. Если ты еще будешь шумѣть, то я пожалуюсь барону. Спи!
— О, мама, какъ этотъ Валерка меня испугалъ!
— Мама, мама, какъ у меня сердце бьется!— слышался голосъ изъ другой комнаты и въ то же время кто-то визжалъ.
Наконецъ, все успокоилось. Я, пристыженный этой сценою, краснѣя за себя, не могъ уснуть; вдругъ на противоположной постели, гдѣ поднималось привидѣніе, приподнялся снова Фрицъ и, крадучись, подошелъ ко мнѣ.
А ты, щенокъ, вздумалъ ябедничать!— грознымъ шопотомъ произнесъ онъ, нагибаясь къ самому моему носу.— Вотъ же тебѣ, вотъ тебѣ!— Онъ. зажалъ мнѣ рукою ротъ и началъ меня щипать повсюду, гдѣ только ему удавалось захватить мое тѣло. Я не вытерпѣлъ и укусилъ ему руку.
— Чортъ, дьяволъ!— прошепталъ онъ и навалился всѣмъ своимъ тѣломъ на меня.
Началась борьба. Мнѣ удалось показать свою деревенскую силу, и Фрицъ, уходя на свою постель, вѣроятно, раскаивался, что затѣялъ битву. За перегородкой кто-то хихикалъ, должно быть, понимая, что означала глухая возня въ нашемъ отдѣленіи.
Утромъ, когда я проснулся, первымъ моимъ дѣломъ было разглядѣть Фрица. Я воображалъ его такимъ же ребенкомъ, какъ я, и удивился, увидавъ молодого человѣка лѣтъ пятнадцати съ бойкими, плутовскими глазами и хорошенькимъ, чисто-русскимъ лицомъ. Онъ косился на меня и изъ-подъ стола показывалъ мнѣ кулакъ. Я гордо показалъ ему два, въ полной увѣренности, что онъ не можетъ отвѣтить мнѣ тѣмъ же, по случаю укушенной ладони.
— Вы гадкій, гадкій мальчишка,— сказала мнѣ мимоходомъ бѣлокуренькая Анхенъ, одна изъ воспитанницъ мадамъ Шморбратенъ.
— Вануша, что ты не пьешь чай?— нѣжно спрашивай однажды мадамъ Шморбратенъ у прозрачнаго трехлѣняго ребенка, задумчиво сидѣвшаго надъ чашкой жидкаго чая, похожаго цвѣтомъ на мутную воду.
— Булоцки зду,— прокартавилъ тихо ребенокъ, не поворачивая своей огромной головы.
— Да вѣдь ты уже скушалъ свою булочку.
— Я и забилъ!— отвѣтилъ флегматически ребенокъ и наклонилъ свою большую голову въ чашкѣ.
— О, этотъ Ваня! онъ забылъ, что съѣлъ свою булочку,— воскликнула одна изъ дочерей хозяйки.
— Сахалцу дайте,— печально произнесъ Ваня, заглянувъ на дно чашки.
— Тамъ положено, ты помѣшай,— отвѣтила мадамъ Шморбратенъ.
— Полозено, а я забилъ,— снова согласился Ваня и сталъ въ раздумьѣ мѣшать въ чашкѣ.
— Вы ему не клали сахару,— объявилъ я, полагая, что бѣдная мадамъ засуетилась и забыла это обстоятельство.
— Заботьтесь о себѣ, если вамъ не дадутъ сахару, а о Ванѣ есть кому заботиться; мы его любимъ больше всего на свѣтѣ.
— О, этотъ Ваня!
— О, поцѣлуй меня, Вануша!— заговорили голоса.
Ваня медленно обернулъ свою головку на тоненькой шейкѣ и подставилъ губы одной изъ дѣвицъ Шморбратенъ. Раздался звонкій поцѣлуй.
У меня сжалось сердце за Ваню, и мнѣ захотѣлось собрать всю ѣду со стола и отдать ему. Дорогой въ школу я заглянулъ въ окно булочной и быстро опустилъ руку въ карманъ, но тамъ не оказалось ничего кромѣ сломаннаго грифеля, и я съ горечью швырнулъ его въ сторону. Тутъ я впервые понялъ, что значитъ для голоднаго прохожаго булочная и что значатъ деньги; я готовъ былъ зарыдать, припасть къ чьей-нибудь груди, когда въ эту же минуту мимо булочной прошла съ поникшей головою и тусклы» взглядомъ оборванная, исхудалая женщина, державшая на рукахъ больного ребенка. Господи, не оставь нищихъ и голодныхъ безъ своей помощи въ сытомъ городѣ! Въ тотъ же день я явился къ мадамъ Шморбратенъ съ требованіемъ выдать мнѣ пятнадцать копеекъ, объяснивъ, что я завтра не приду домой завтракать. Вечеромъ я тихонько кормилъ булками Ваню и передалъ ему сахаръ, купленный мною на пять копеекъ. Бѣдный ребенокъ еще не умѣлъ распоряжаться и съѣлъ сахаръ за-разъ; на утро онъ снова лилъ мутный кипятокъ безъ сахару и былъ нездоровъ. Я рѣшился опять попросить у хозяйки пятнадцать копеекъ на завтракъ, но она сказала, что слишкомъ много будетъ, если я стану тратить по пятнадцати копеекъ въ день, что я долженъ довольствоваться тремя копейками. На эти деньги я могъ купить булку для Вани, но не могъ купить ему сахару, сверхъ того меня мучила мысль, что я самъ умру; съ голода, такъ какъ мадамъ Шморбратцнъ, давъ мнѣ первыя пятнадцать копеекъ, не оставила мнѣ къ вечеру ничего, кромѣ молочнаго супа. Одна надежда оставалась у меня на благодѣтеля. Я хотѣлъ объяснить ему дѣло и просить денегъ, потомъ черезъ долгіе годы я понялъ, что надо было просить денегъ и не объяснять дѣла. Онъ пріѣхалъ. Я разсказалъ о своихъ безпокойствахъ за Ваню.
— Пожалуйста, не мѣшайся въ чужія дѣла,— сказалъ онъ.— Заботься, чтобы тебя кормили. Всѣхъ, мой другъ, не накормишь, есть дѣти, которымъ еще хуже жить, чѣмъ этому Ванѣ, и помочь имъ у меня и у всѣхъ другихъ людей не достанетъ средствъ. Но ты самъ не голодаешь?
— Нѣтъ, я сытъ.
Благодѣтель показался мнѣ въ эту минуту страшно сухимъ человѣкомъ.
— То-то же! ты не скрывай, если тебя плохо кормятъ. Скажи мнѣ. Я тебя перемѣщу въ другое мѣсто.
Я испугался, и мнѣ самому стало удивительно, что я испугался именно того, что меня возьмутъ изъ этого противнаго мнѣ дома. Передо мною, какъ молнія, мелькнулъ образъ умирающаго безъ моей помощи голодной смертью большеголоваго, тонкошеяго Вани, и мое сердце сжалось. Въ тѣ годы я еще мало видѣлъ страданій, не притупилъ своихъ чувствъ и не считалъ счастьемъ возможность жить среди страдающихъ людей, заткнувъ уши и закрывъ глаза отъ ихъ горькаго существованія.
— Нѣтъ-съ, я совсѣмъ сытъ, очень сытъ,— солгалъ я, чувствуя бурчанье въ прополосканномъ молочными кушаньями желудкѣ.
— Ну, да, но ты учишься дурно. Тебѣ, можетъ-быть, не уютно здѣсь учиться?— мягко сказалъ благодѣтель.— Будь откровененъ со мною, какъ съ отцомъ. У меня нѣтъ дѣтей, и я люблю тебя, сакъ сына. Люби и ты меня, не дичись меня…
Въ звукахъ голоса барона Вицли-Пуцли была въ эту минуту какая-то неизъяснимая и непонятная для меня нѣжность. Со мной и при мнѣ никто не былъ нѣженъ, всѣ мнѣ были чужіе, и я самъ не понималъ, что можно людямъ быть нѣжными другъ съ другомъ.
— Я буду стараться…— началъ я.
Лицо барона оживилось.
— …учиться,— кончилъ я.
— Да, да, учиться!— задумчиво провелъ онъ рукою по лбу и, холодно отодвинувъ меня отъ себя, вышелъ вонъ.
Я остался въ недоумѣніи на мѣстѣ и не могъ бѣжать проводить его. Что-то непонятное вертѣлось въ моей головѣ, какое-то новое чувство волновало мою грудь. Мое рѣшеніе учиться прилежно не легко было исполнить. Въ комнатѣ у насъ занимаюсь до восьми человѣкъ.
— Русская грамматика учитъ правильно говорить и читать по-русски,— бормочетъ въ одномъ углу дѣвочка.
— J’aime, tu aimes, il aime,— голоситъ Фрицъ, раскачивая головой изъ стороны въ сторону и заткнувъ уши пальцами.
— Пять, да восемь, да семь… Фрицъ, сколько будетъ: пять, да восемь, да семь?— кричитъ Генсхенъ.
— О, этотъ Фрицъ ничего не слышитъ!— волнуется за Генсхена одна изъ вышивающихъ дѣвицъ Шморбратенъ.
— Ай, ай,— оретъ, какъ недорѣзанный поросенокъ, Ваня — Меня Генсхенъ сципнулъ!
— Генсхенъ, куда вы его щипнули?— кричитъ другая дѣвица Шморбратенъ.
— Хи-хи-хи! Куда я его щипнулъ?— хохочетъ Генсхенъ, не рѣшаясь назвать то мѣсто, куда ущипнулъ ребенка.
— Тише, тише!— кричитъ мадамъ Шморбратенъ, являясь въ комнату.— Was ist denn das?
Шумъ, гамъ, разбирательство; учиться нѣтъ возможности, и къ тому же мое вниманіе занято Фрицомъ, который тихонько улизнулъ за воспитанницей, назвавшей меня гадкимъ мальчишкою, и передаетъ ей записочку въ другой комнатѣ. Я вижу это въ отворенную дверь, а Фрицъ показываетъ мнѣ кулакъ, что не мѣшаетъ ему дѣлать нѣжные глазки миленькой Анхенъ. Мадамъ Шморбратенъ между тѣмъ перевела своихъ двухъ посѣтительницъ въ комнату нашитъ занятій, чтобы мы не имѣли возможности шумѣть, и тарантитъ съ гостями о своихъ дѣлахъ, про покойнаго своего папеньку, про дороговизну содержанія, про жениха своей старшей дочери, про любовника кухарки… Въ комнатѣ дѣйствительно дѣлается тихо, и всѣ дѣти превращаются въ слухъ… Среди этого хаоса я, какъ государственный человѣкъ, обремененный сотнями дѣлъ, думаю и подслушать болтовню мадамъ Шморбратенъ, и подсмотрѣть за Фрицомъ, и уроки выучить, и придумать, какъ пріобрѣсти деньги на покупку сахара для Вани. Послѣднее непремѣнно нужно сдѣлать, иначе я не могу покойно учиться, у меня сердце давитъ, когда я вижу, какъ онъ пьетъ мутную кипяченую воду безъ сахару, безъ булокъ. Что такое мнѣ Ваня? Развѣ я ему родня, развѣ я его люблю? Развѣ я люблю вообще кого-нибудь изъ людей? Они мнѣ чужіе, они мнѣ ничего, ровно ничего не сдѣлали добраго. Отчего же меня мучатъ мученія одного изъ нихъ? Эти думы все чаще и чаще съ нѣкоторыхъ поръ стали посѣщать мою голову, и хотѣлъ и понять, почему всѣ другія дѣти, всѣ другіе люди, за исключеніемъ кухарки Катерины, смотрятъ на участь Вани но такъ, какъ я, а какъ баронъ Вицли-Пуцли.
А Ваня съ каждымъ днемъ дѣлался все прозрачнѣе и прозрачнѣе, все его тѣло сохло, и оттого голова и конечности рукъ и ногъ казались все болѣе, и болѣе непомѣрно большими. Слово уродъ уже очень часто слетало съ устъ посѣтителей при видѣ ребенка, а уродъ начиналъ не на-шутку хворать. Мадамъ Шморбратенъ пригласила благодѣтельнаго доктора нѣмецкой школы, пользовавшагося покровительствомъ пастора Флита и лѣчившаго даромъ всѣхъ женщинъ въ нашей квартирѣ и въ квартирахъ другихъ нѣмокъ — содержательницъ дѣтей. Всѣ эти люди составляли тѣсное дружеское общество, они были немыслимы безъ Н-ской школы, а она, въ свою очередь, была немыслима безъ нихъ. Докторъ прописалъ какую-то микстуру и сталъ посѣщать насъ каждый вечеръ во время закуски и чая, служившихъ ему наградой за благодѣянія. Однажды въ это время послышался робкій, едва слышный звонокъ у дверей, и черезъ минуту въ передней появилась женщина въ плохой одеждѣ я въ платкѣ на головѣ.
— Можно мнѣ, сударыня, на моего Ваничку взглянуть?— робко спросила она у выбѣжавшей въ переднюю хозяйки.
— Можешь, милая.
Мадамъ Шморбратенъ говорила съ нею небрежно и высокомѣрно, чувствуя, что она стоитъ хоть на одну ступеньку выше посѣтительницы.
— Извините, что я васъ вечеромъ безпокою; наше дѣло рабочее, господа утромъ не отпускаютъ,— оправдывалась заискивающимъ голосомъ посѣтительница и, крестясь на передній уголъ, гдѣ не было образа, на цыпочкахъ, неловкой походкой забитаго русскаго человѣка вошла въ комнату.
Ваня въ эту минуту сидѣлъ у меня на колѣняхъ.
— Мама, мамоцка!— крикнулъ онъ и бросился бѣжать къ ней, не слабыя ноги не сдержали его, и онъ упалъ на срединѣ комнаты.
Большая голова издала глухой стукъ, ударившись объ полъ.
— Ой!— вырвалось изъ груди матери.— Голубчикъ, миленькій, ушибся? Плюнь, батюшка,— пройдетъ!— заговорила женщина, опустившись на колѣни передъ своимъ сыномъ, повидимому, забывъ все на свѣтѣ, кромѣ своего ребенка, который медленно поднялся и прилегъ головою на плечо матери, но не плакалъ. Въ комнатѣ стало тихо, можно бы было разслушать полетъ мухи.
— Онъ нездоровъ,— прервала мадамъ Шморбратенъ молчаніе, кажется, мучительное и тягостное даже для ея картофельнаго сердца, гдѣ вмѣсто крови текло жидкое молоко и жижа габерсуповъ.
— Что съ тобою, голубчикъ мой, ненаглядный?— спрашивала мать, поднимаясь съ сыномъ на рукахъ.— Есть ли аппетитъ-то у него, кушаетъ ли онъ?
— Онъ мнѣ булоцки даетъ,— указалъ Ваня на меня.
Простая женщина бросила на меня взглядъ, полный такой безконечной ласки и благодарности, что. я дрогну» и поспѣшилъ уйти въ спальню, чтобы скрыть слезы. Но то были сладкія слезы благодарности, глубокой благодарности къ этой женщинѣ, которая мнѣ казалась выше всѣхъ людей, видѣнныхъ мною до сихъ поръ.
— Да, онъ его все балуетъ,— хмуро замѣтила хозяйка.
— Пошли ему Богъ добраго здоровья, всего, всего, чего онъ у Господа проситъ!— промолвила женщина.— Ужъ поберегите вы моего сына, Господь вашихъ дѣтей сбережетъ за это. Будьте ему матерью, вѣдь не могу я его у себя держать, кто возьметъ кухарку съ ребенкомъ!
— Ахъ, милая, мы заботимся о Ванѣ. Вотъ и докторъ для него призванъ…
— Та, нишего, микстурка маленькій — и все проходитъ,— произнесъ привилегированный палачъ сиротъ.
— Не надо ли пищи какой-нибудь особенной?
— Помилуй, мы его кормимъ отлично. У насъ онъ не первый воспитуется,— обидѣлась хозяйка.
— Та, мадамъ Шморбратенъ польше о чужихъ думаетъ, чѣмъ о сепѣ,— ввернулъ эскулапъ, считавшій долгомъ быть союзникомъ всѣхъ содержательницъ дѣтей.
— Простите меня, матушка, вѣдь я знаю, что вы весь вѣкъ о чужихъ дѣтяхъ заботитесь, да вѣдь мать я. Сама не знаю, что брешу… Господи, да если онъ у меня умретъ, такъ что же мнѣ и жизнь тогда?— мучительно произнесла женщина.
Я слышалъ весь этотъ разговоръ и поспѣшилъ зарыть голову въ подушки, чтобы не изумить постороннихъ своими рыданіями. Съ той минуты я понималъ, что значитъ честная мать, что значитъ честная семья, и какіе-то блѣдные, измученные призраки смутно пронеслись передо мною, и я прочелъ на нихъ страшныя слова: бѣдность и труженичество… Послѣ мнѣ передали дѣти, что наша кухарка посовѣтовала матери Вани отдать сына въ больницу, но та испугалась этой мысли и почему-то говорила, что тамъ живодеры, что Ваню тамъ уморятъ. Всего этого я никакъ не могъ понять въ то время…
Всѣми силами началъ я стараться вытягивать деньги отъ мадамъ Шморбратенъ и кормить Ваню. Это было не легко сдѣлать, такъ какъ хозяйка безъ разбору тратила да свои потребности и платимыя за насъ деньги, и деньги, оставленныя на наши прихоти и порученныя на сбереженіе ей. Часто она не давала требуемой суммы только потому, что у нея не было ни гроша. Я спорилъ, требовалъ и считалъ теперь почти своею обязанностью, своимъ долгомъ добывать для Вани деньги, точно его мать своимъ ласковымъ взглядомъ купила мою душу для своего сына…
Въ школѣ между тѣмъ случилась скверная исторія. У одного ученика пропали всѣ книги. Оказалось, что ихъ укралъ другой ученикъ, муходавъ, прозванный такъ потому, что любимымъ его занятіемъ въ классѣ была ловля мухъ, которымъ онъ съ звѣрскою радостью надѣвалъ на шею петлю изъ нитки и давилъ ихъ. Это былъ сынъ какого-то бѣдняка-ремесленника, являвшійся въ школу съ синяками подъ глазами отъ отцовскихъ затрещинъ и презираемый всѣми за свою грязную физіономію и рваную одежду.
Муходавъ, какъ узнали при допросѣ, продалъ книги букинисту, чтобы купить себѣ ѣды… «Фи, какой гадкій человѣкъ, этотъ господинъ букинистъ!— думалъ я.— Онъ купилъ украденныя книги. И что такое букинистъ? Неужели это тоже чинъ, какъ и благодѣтель?» Я попросилъ одного изъ товарищей разсказать мнѣ, что значитъ букинистъ, и къ концу его объясненія уже сіялъ. Я нашелъ новое средство купить Ванѣ сахару и булокъ; у меня были двѣ книги съ картинами, ихъ подарилъ мнѣ баронъ, нужно ихъ продать и будутъ деньги. «Вѣдь онѣ мнѣ подарены, я ихъ не укралъ, я могу ихъ продать», разсуждалъ я. Первый разъ въ эти три года жизни въ Петербургѣ совершилъ я одинъ далекое путешествіе на Толкучій. Многолюдныя улицы, магазины, снующіе экипажи — все это удивляло меня и, глазѣя на новые предметы, я получалъ сотни толчковъ, но храбро выдержалъ ихъ, и только иногда мысль о томъ, что я могу заблудиться, остаться совершенно одинокимъ во всемъ городѣ, заставляла меня вздрагивать и оборачивать голову назадъ, чтобы запомнить дорогу. Наконецъ, я дошелъ до цѣли своего путешествія. Раза четыре прошелся я передъ лавчонкой, надъ которой красовалась сдѣланная углемъ на доскѣ надпись: «купля и продажа поддержанныхъ книгъ?» Наконецъ, я рѣшился войти, чтобы избавиться отъ какого-то мальчишки, державшаго меня за шинель и звонко выкрикивавшаго подъ моимъ ухомъ: «серебра не продаете ли? старое серебро покупаемъ!»
— Что тебѣ?— спросилъ меня красноносый, жирный старикъ, въ нахлобученной ватной шапкѣ съ наушниками и въ сальной синей чуйкѣ, похожей на халатъ, опоясанный кушакомъ.
Онъ читалъ въ это время замасленную, распухнувшую, какъ въ водяной, старопечатную библію.
— Книги,— отвѣтилъ я дрожащимъ голосомъ, выставляя изъ-подъ полы уголъ книги.
— Покажи!
Я вытащилъ тихонько книги изъ-подъ шинели. Старикъ неторопливо загнулъ уголъ въ библіи, взялъ мои книги, поправилъ на носу свои огромные очки въ мѣдной оправѣ и началъ перелистывать книги одну за другой, держа ихъ въ сторону, какъ дѣлаютъ косые, и послюнивъ предварительно грязные пальцы.— Охъ, Господи Іисусе Христе!— вздохнулъ онъ и, положивъ книги, снова взялся за библію.
Я стоялъ въ мучительномъ ожиданіи.
— Укралъ, что ли?— грубо и вскользь спросилъ онъ, открывъ библію.
— Нѣтъ, это мои,— покраснѣлъ я
— Что берешь?
— Что дадите.
— Твой товаръ.
Красноносый старикъ уже питалъ въ это время.
— Шестьдесятъ копеекъ,— отвѣтилъ я, соображая, что этой суммы достаточно для фунта сахара и булокъ, и не соображаясь съ настоящей цѣной моего товара.
— Сорокъ.
— Нѣтъ, шестьдесятъ.
— Ну, бери сорокъ пять, не то вотъ сведу къ отцу, онъ тѣ вспоретъ сидѣнье!
— Мнѣ шестьдесятъ копѣекъ нужно,— захныкалъ я.
— Ну, убирайся, вотъ тебѣ полтинникъ!— швырнулъ онъ мнѣ деньги, снялъ очки, снова загнулъ уголокъ библіи и сталъ устанавливать купленныя книги. Я подобралъ мѣдь, и убѣжалъ, радуясь, что продалъ шестирублевыя книги за пятьдесятъ копеекъ.
— Книги продаете? Баринъ, книги продаете?— крикнули мнѣ разомъ четыре голоса, и восемь рукъ схватили меня за шинель.— Къ намъ пожалуйте, мы сходно докупаемъ! ко мнѣ зайдите, вы у меня прошлый разъ продавали! Покажите, какія у васъ книги?
— Я ихъ продалъ,— жалобно отвѣтилъ я, теряясь отъ страха въ рукахъ этихъ людей.
— Зачѣмъ же-съ?— съ сожалѣніемъ и ироніей воскликнулъ кто-то изъ нихъ.
— На сахаръ денегъ надо,— съоткровенничалъ я, уже не помня, что говорю.
— Ха-ха-ха!— захохотала толпа.— А на чай-съ не надо? На водочку, можетъ, требуется?
— Го-то-то! молодецъ!
— Пустите, пустите меня, никогда не буду!— зарыдалъ я.
— Чего пристали, сволочь!— крикнулъ продавецъ желѣзнаго хлама.— Вороны проклятыя!
— Э, да ты, вѣрно, воришка! Сляпсилъ гдѣ-нибудь?— продолжали кричать букинисты.
— Ишь ты, а какой еще махонькій!— удивлялся кто-то.
— Мала птичка, да ноготокъ востеръ!
Я рванулся и пустился бѣжать.
— Держи его! го-го-го!— раздалось за мною, но я летѣлъ и летѣлъ со всѣхъ ногъ, воображая, что за мною дѣйствительно гонятся эти добрые баловники, развлекающіеся разными шуточками.
— Щенокъ, поросенокъ, мозоль отдавилъ!— крикнулъ кто-то и вытрепалъ мнѣ ухо; потомъ я снова бѣжалъ, даже не взглянувъ, кто это соблаговолилъ вытрепать меня.
Не помню, какъ я прибѣжалъ домой, долго ли искалъ дорогу, у кого о ней спрашивалъ, кому еще отдавилъ мозоли, кто меня еще вытрепалъ, но только черезъ три недѣли я очнулся вполнѣ… Въ эти три недѣли мнѣ все казалось, что я бѣгу, и бѣгу, тщетно отыскивая себѣ уютнаго угла, что кто-то между тѣмъ неотразимо, нещадно давитъ меня, а до слуха долетаютъ жалобныя, надрывающія душу причитанья какой-то женщины, произносимыя ею ласкательныя слова и призыванье кого-то умершаго къ жизни, къ любви.
— Слава Богу! слава Богу!— шепталъ мнѣ благодѣтель, когда я очнулся:— тебѣ, кажется, лучше. Дитя мое, какъ ты меня напугалъ!— онъ взялъ мою исхудалую руку и поцѣловалъ ее. Я началъ плакать и просить прощенья.
— Ничего, ничего, не волнуйся! Забудь, если ты что-нибудь сдѣлалъ, только выздоравливай. Не хочешь ли ты чего-нибудь?
— Сахару для Вани купите,— вспомнилъ я.
— Хорошо, хорошо.
— Гдѣ онъ? Приведите его ко мнѣ, пусть онъ здѣсь пьетъ чай.
Благодѣтель ввелъ ко мнѣ ребенка… но это былъ не Ваня.
— Это не Ваня! Гдѣ Ваня?— взволновался я.
— Ваня умеръ,— отвѣтилъ благодѣтель и испугался, услышавъ истерическія рыданія.
— Я все слышалъ,— слышалъ, какъ плакала его мать, какъ его хоронили!— рыдалъ я, и дѣйствительно мнѣ стало ясно все то, что за минуту казалось смутнымъ бредомъ болѣзни.
— Добрая, честная душа!— промолвилъ благодѣтель.
На одинъ изъ его орденовъ упала изъ глазъ слеза и исчезла между алмазами, пожалованными ему разными капитулами, какъ исчезаютъ вѣчныя звѣзды неба за дымомъ и блескомъ арлекински-пестрыхъ огней дымящаго фейерверка.
— Ради Бога, докторъ,— говорилъ онъ въ другой комнатѣ:— спасите его, онъ для меня все. Если онъ умретъ, я не переживу этого… Вы только взгляните, какое это чудесное, доброе дитя!..
Въ его голосѣ было что-то молящее, что-то напоминавшее голосъ Ваниной матери, той простой, бѣдной кухарки, которая купила своимъ взглядомъ мою душу для своего сына.
Медленно выздоравливалъ я и, по мѣрѣ выздоровленія, все больше и больше привязывался къ новому ребенку, поступившему на голодную смерть къ мадамъ Шморбратенъ, а черезъ него привязывался и къ благодѣтелю, носившему мнѣ деньги, сахаръ и булки для моего любимца и уже не говорившаго, что надобно заботиться объ одномъ себѣ. Это дитя сдѣлалось звеномъ, крѣпко связавшимъ насъ, и сдѣлало, какъ признавался черезъ долгіе годы самъ баронъ, моего благодѣтеля болѣе честнымъ, болѣе человѣчнымъ, чѣмъ былъ прежде.
Можетъ-быть, ему самому, важному, заслуженному, ни о чемъ не думавшему, холодно глядѣвшему съ высоты своего баронства на страданія глупой, трудящейся для другихъ толпы, было странно носить булки одному ребенку по просьбѣ, почти по приказанію другого ребенка, но онъ носилъ и былъ счастливѣе въ эти минуты, чѣмъ въ тѣ дни, когда его имя появлялось въ газетѣ, и міръ узнавалъ, что за его заслуги онъ получилъ такой-то чинъ, его сердце баю счастливѣе теперь, чѣмъ въ тѣ минуты, когда онъ шелъ по мягкимъ коврамъ въ будуаръ чужой жены-красавицы и гордо улыбался при мысли о сокрушающей всякія добродѣтели, о покупающей всякія наслажденія, о глумящейся надъ всѣми законами силѣ золота и происхожденія… Все чаще и откровеннѣе были мои ласки при встрѣчѣ съ барономъ, и все рѣже являлся онъ холоднымъ бариномъ; нерѣдко прорывались въ немъ чувства, какія могутъ проглядывать только въ отношеніяхъ отца къ любимому сыну.
— Не хочешь ли ты перемѣнить квартиру?— спросилъ онъ меня, когда я поправился совсѣмъ.
— Нѣтъ, но мнѣ хотѣлось бы имѣть отдѣльную комнату.
— Какъ же это сдѣлать?
— Мадамъ Шморбратенъ хочетъ отказать своему жильцучиновнику,— сказалъ я.
Баронъ условился съ хозяйкой, и у меня явилась особенная комната, явились карманныя деньги, а вмѣстѣ съ ними явилось и гражданское чувство, котораго я и не подозрѣвалъ въ себѣ, находясь въ Маріеназилѣ и голодая первое время въ домѣ госпожи Шморбратенъ. мнѣ теперь хотѣлось выказать ясно свое превосходство надъ нею, свое презрѣніе къ ней, хотѣлось обращаться съ нею, какъ обращалась она съ кухаркой, съ матерью Вани.
— Что она — нищая, дрянь!— говорилъ я съ жёлчью своимъ товарищамъ про хозяйку.— Она безъ нашихъ денегъ съ голоду умерла бы со своими тощими дочерями! Она имъ приданое шьетъ изъ нашихъ денегъ. У нея гроша за душой нѣтъ, все наше, и очень намъ нужны ея распоряженія и наставленія.
И — странное дѣло!— теперь меня слушали, какъ оракула, у меня явились друзья-сообщники, съ которыми я былъ ласковъ, по которыхъ уже не уважалъ въ душѣ, какъ не уважалъ хозяйку за ея грубое обращеніе съ бѣдными: это чувство неуваженія къ людямъ было еще смутно, но оно уже было. Я не стѣснялся держать друзей на посылкахъ, заставлять ихъ подсматривать за разными продѣлками хозяйки. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ всѣ мои друзья сдѣлались врагами нашей правительницы, и рѣшили, что эта проклятыя нѣмки кормятъ насъ плохо, что надо поднятъ общее возстаніе и покорить враговъ. Въ одинъ прекрасный день планъ атаки былъ составленъ. Съ утра все юное населеніе дома поднялось въ воинственномъ настроеніи духа
— Фрицъ,— обратилась мадамъ Шморбратенъ:— велите Катринѣ подавать чайную машину.
— У меня дѣла много, мнѣ некогда,— отвѣтилъ гробовымъ голосомъ Фрицъ или Федя, какъ онъ называлъ теперь себя, чтобы не быть смѣшаннымъ съ нѣмецкими врагами.
— О, мама, я велю подать чайную машину!— вступилась старшая дѣвица Шморбратенъ.— Этому Фрицу некогда, онъ другихъ хочетъ заставлять за себя дѣлать дѣло.
— Я деньги плачу!— глухимъ, замогильнымъ тономъ отвѣтилъ Федя.
— О, мама, этотъ Фрицъ упрекаетъ насъ деньгами! онъ думаетъ, что мы безъ него не можемъ жить. Пусть онъ переѣзжаетъ, если хочетъ.
— И переѣду!— мрачнымъ басомъ возразилъ Федя.
— Мама, мама, этотъ Фрицъ грубитъ!
— Грублю!— было роковымъ отвѣтомъ.
— Генсхенъ, наберите чашки,— приказала мадамъ Шморбратенъ.
— У меня мамаша русская, меня зовутъ Иваномъ!— жиденькой фистулой и скороговоркой отрапортовалъ Генсхенъ.
— У васъ все глупости на умѣ! Ступайте за чашками.
— Напишите за меня латинскій переводъ.
— Это еще что вы выдумали, развѣ я учусь въ школѣ?
— А развѣ я служу въ кухаркахъ?
— Я вамъ приказываю набрать чашки!
— А учитель мнѣ приказываетъ латинскій переводъ дѣлать.
— Я буду жаловаться на васъ пастору.
— А я напишу мамашѣ, что вы мнѣ латинскихъ переводовъ не позволяете дѣлать, я и инспектору, и директору, и учителю, всѣмъ пожалуюсь!— звонко кричалъ Генсхенъ.
— Лиза, набирай чашки!— приказала мадамъ Шморбратенъ дочери, зная, что Генсхенъ, подобно своей maman-аристократкѣ. по званію министерской экономкѣ, какъ она называла себя, или ключницѣ, какъ ее называли другіе, былъ охотникъ до жалобъ.
— О, мама, бѣдная мама!— убивались картофельныя дѣвицы Шморбратенъ и стали набирать чашки.
Пришло время обѣда. Подали габерсупъ,— никто не стать его ѣсть. Подали армериттеръ — никто не дотронулся идо армеритгера. Ясно, что онъ отжилъ свой печальный вѣкъ, что теперь требовалось нѣчто болѣе положительное.,
— Вы будете голодны, себѣ же хуже,— сказала хозяйка.
— Мы уже написали роднымъ, что насъ не кормятъ,— отвѣтили пансіонеры.
— Мало ли, что вы вздумаете написать, а я скажу и покажу: что я васъ кормлю!
— Нѣтъ, не покажете. Армериттера-то и габерсупа не покажете! Мы съ голоду больны. У меня голова болитъ,— сказалъ Федя.
— А у меня въ животѣ бурчитъ, вонъ послушайте!— захохоталъ Генсхенъ.
— О, мама, какія гадости говоритъ этотъ Генсхенъ.
Насталъ вечеръ. Всѣ лежатъ, никто не набираетъ чашекъ, никто не выливаетъ воды въ поганое ведро. На другой день никто не ѣстъ, то-есть потихоньку-то всѣ ѣдятъ накупленную въ булочныхъ провизію и дѣйствительно всѣ чувствуютъ себя нездоровыми отъ этой сухой ѣды. Всѣ требуютъ своихъ карманныхъ денегъ у мадамъ Шморбратенъ, которыя у нея издержаны, и пишутъ снова къ роднымъ. Къ вечеру являются различныя особы мужескаго и женскаго пола собрать справки о случившемся.
— Они просто взбунтовались,— говорить хозяйка: — я ихъ отлично кормлю. Это знаетъ самъ пасторъ Флитъ, нашъ докторъ Зейдлеръ и инспекторъ гимназіи Вороновъ, всѣ знаютъ.
— Что же это, въ самомъ дѣлѣ, братецъ?— спрашиваетъ отставной воинъ, дядя Феди.— Ты дурить вздумалъ! У насъ въ полку за это драли солдата.
— Помилуйте, дядюшка! Вонъ взгляните, я спряталъ нарочно отъ завтрака кусокъ бутерброда, онъ тоньше бумаги и колбаса воняетъ…
— Маловато, маловато, мадамъ!
— И габерсупы эти нѣмецкіе, дядюшка…
— Ну, это у насъ только въ лазаретѣ давали..
— Да вонъ баронъ Вицли-Пуцли нарочно взялъ отдѣльную комнату для своего воспитанника и велѣлъ его кормить особо, а вѣдь брюхо-то у насъ одинаковое.
— Это точно, мадамъ!
— Ахъ, Боже мой, если баронъ хочетъ на убой кормить своего воспитанника, то онъ за то вдвойнѣ и платитъ.
— А-а? вдвойнѣ? Видишь, Федя, онъ вдвойнѣ платитъ!— съ невообразимо-глупымъ видомъ сказалъ простодушный воинъ.
— Да здѣсь, дядюшка, одинъ уже умеръ съ голоду… Ужъ лучше къ мадамъ Пфанкухенъ переѣхать, та за ту же плату до-сыта кормитъ,— сказалъ Федя, знавшій, что госпожа Пфанкухенъ еще хуже кормитъ, такъ какъ пасторъ отдаетъ ей дѣтей, чтобы облегчить ея горькое существованіе, отравляемое все пропивающимъ мужемъ.
— А, ну такъ переѣзжай къ ней, ты бы, братецъ, такъ и говорилъ!— согласился воинъ, и вдругъ посторонился, чтобы уступить мѣсто какому-то, подобно молніи, влетѣвшему въ комнату существу, страшно шумѣвшему шелковымъ платьемъ, накрахмаленными юбками и еще болѣе страшно кричавшему:
— Гдѣ мой сынъ, гдѣ сынъ мой? Покажите мнѣ коего сына!
Съ этими раздирающими душу криками влетѣла къ намъ мамаша Генсхена и, увидавъ его розовенькое личико, повисла къ нему на шею.
— Голодомъ, голодомъ тебя морятъ, страдалецъ, сирота!
— Разстроиться изволили, сударыня!— вздохнулъ воинъ, глядя, какъ шумно и вмѣстѣ съ тѣмъ граціозно опустилась на стулъ нервная барыня.— Вотъ и я своего племянника перемѣщаю къ другой мадамѣ.
— И я, и я! Да я государю жаловаться буду. Я у министра въ экономкахъ живу!.. Я лично, лично жаловаться буду!— кричала мамаша Генсхена.— Сына уморили, сына уморили!
— Да, сударыня, былъ у насъ въ полку тоже такой подлецъ-ротный, стервятиной, съ позволенья сказать, солдатъ кормилъ, такъ его, бестію этого…
— Жаловаться, жаловаться,— кричала экономка министра.— Я лично буду жаловаться, лично!
Начался шумъ, гамъ и, наконецъ, мадамъ Шморбратенъ объявила, чтобы подождали еще немного родственники воспитанниковъ и что она улучшитъ пищу.
— И, пожалуйста, не заставляйте ихъ ничего дѣлать; ной Жанъ не въ лакеи готовится,— вздернула голову мать Генсхена.
— Да-съ, и моего Федюху тоже не заставляйте. Оно, конечно, дѣло домашнее, но вы, съ позволенія сказать, чортъ знаетъ какія посудины выносить заставляете!— вступился воинъ.— Бѣда съ этими дѣтьми!— говорилъ онъ мамашѣ Генсхена, выходя отъ насъ.— Голову вскружатъ просто! Я не имѣю собственныхъ дѣтей, такъ какъ я холостой, а это племянникъ.
— Ахъ, не говорите, ужасно!— сдѣлала мамаша Генсхена глазки старому холостяку-воину.
— Мама, бѣдная мама!— восклицали дочери хозяйки по уходѣ посѣтителей.— О, эти неблагодарныя дѣти! Diese undankbare Kinder!
— Ахъ, если бы былъ живъ мой отецъ!— охала мадамъ Шморбратенъ.
Но историческій нѣмецъ мирно спалъ во гробѣ и не шелъ на помощь живымъ. Онѣ же отъ нечего дѣлать валялись въ обмороки и натирались нашатырнымъ спиртомъ.
На слѣдующій день вечеромъ къ вамъ неожиданно — то-есть неожиданно только для насъ — явились инспекторъ Вороновъ и пасторъ Флитъ. Имъ подалась приличная закуска и начались жалобы на насъ. Послѣдовали увѣщанія.— Мадамъ Шморбратенъ заступаетъ вамъ мѣсто матери,— началъ инспекторъ:— вы должны ее уважать и слушаться. Это вамъ скажетъ и господинъ пасторъ.
Пасторъ вдругъ вытянулъ лицо и сдѣлалъ важный видъ.
— Да,— произнесъ онъ нараспѣвъ.— Мадамъ Шморбратенъ честная вдова; она взяла на себя великій и святой трудъ воспитанія чужихъ дѣтей, приняла на себя обязанность матери. Взгляните на ея дочерей: это цвѣты, выросшіе подъ благодѣтельнымъ присмотромъ садовника въ вертоградѣ родительскаго дома. Послушаніе, прилежаніе, покорность составляютъ ихъ красоту, какъ яркія краски лепестковъ и ароматъ, созданные Богомъ, составляютъ украшенія полевого цвѣтка.
— Слушайте, слушайте, господинъ пасторъ говоритъ вамъ великія истины!— ввернулъ инспекторъ, а пасторъ сдѣлалъ скромное лицо.— Чего вы въ носу-то скоблите? Вы лучше слушайте…
— И кто не хочетъ украсить себя этими добродѣтелями, тотъ будетъ крапивой среди благоухающихъ цвѣтовъ христіанской семьи, составляющихъ прелесть и радость міра. Отъ него побѣжитъ каждый путникъ, боясь обжечь свое тѣло объ его мрачные, отверженные Богомъ листья.
Пасторъ сдѣлалъ лицо, выражавшее физіономію бѣгущаго отъ крапивы путника.
Я въ это время принялъ героическое рѣшеніе совершить подвигъ и черезъ нѣсколько минутъ удалился въ переднюю, гдѣ перочиннымъ ножомъ пропоролъ спинку пасторскаго пальто. Совершая этотъ подвигъ, я даже не покраснѣлъ, до того сильно кипѣла во мнѣ злоба на благодѣтельнаго человѣка, кормящаго вдовицу на счетъ сиротъ, обрекаемыхъ голоду, холоду, развращенію и униженіямъ.
Покровители закусили, изрекли еще нѣсколько поученій и пошли, довольные собой.
— Что это у васъ, господинъ пасторъ?— изумился инспекторъ, выходя за пасторомъ въ переднюю.
— Что такое?— спросилъ Флигь.
— Дыра-съ!— развелъ руками инспекторъ.
Всѣ пришли въ смятеніе. Начался допросъ, усовѣщиванья, угрозы. Ничто не помогло.
— Да, мадамъ Шморбратенъ, вы должны отречься отъ этихъ дѣтей, какъ отрекается пастырь отъ паршивой овцы!— воскликнулъ Флитъ, съ кротостью и скорбью возводя очи къ потолку передней.
— А моя-то шинель, моя-то шинель!— кричалъ, какъ зарѣзанный, инспекторъ, растягивая свою зеленую, фризовую шинель передъ публикой.