Bibra > Произведения > Все > Жизнь Шупова, его родных и знакомых

Жизнь Шупова, его родных и знакомых

Автор: Шеллер-Михайлов Александр Константинович

Скачать

  

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ТРЕТІЙ.

Приложеніе къ журналу «Нива» на 1904 г.

С.-ПЕТЕРБУРГГЪ
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904

OCR Бычков М. Н.

  

ЖИЗНЬ ШУПОВА,
ЕГО РОДНЫХЪ И ЗНАКОМЫХЪ.

АВТОБІОГРАФІЯ

ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

  

Оглавленіе

Часть первая.

   I. Семейныя преданія и смутныя воспоминанія дѣтства

   II. Я знакомлюсь съ нашей прислугой и знакомлю съ ней читателя

   III. Въ деревнѣ лѣтомъ рай, если люди похожи на ангеловъ.

   IV. Чиновникъ Люлюшинъ, его жена и дѣти

   V. Продолженіе предыдущей главы

   VI. Продолженіе предыдущей главы

   VII. Въ ней читатель познакомится съ моей тетушкой

   VIII. Читатель услышитъ про бунтующаго гимназиста

   IX. Полная совершенно неожиданныхъ событій

   X. Странности новыхъ знакомыхъ и жизнь въ родительскомъ домѣ

   XI. Сестра начинаетъ жить самостоятельно

   XII. Развязка, которою никакъ не можетъ кончиться романъ.

   XIII. Заключеніе первой части

Часть вторая.

   I. Я не выдерживаю экзамена

   II. О томъ, какъ легко втянуться въ новую жизнь

   III. Воспоминанія сквозь сонъ

   IV. Товарищескіе кружки и Хохряковъ

   V. Продолженіе предыдущей

   VI. Я напиваюсь пьянымъ.

   VII. Я встрѣчаюсь съ обществомъ и дѣйствительною жизнью.

   VIII. Шуповы не изъ Шуповни

   IX. Расплата за прошлое

   X. Передъ лицомъ родныхъ

   XI. «Съ новымъ годомъ — съ новымъ счастьемъ»!

   XII. Въ квартирѣ Люлюшиныхъ

   XIII. Продолженіе предыдущей

   XIV. Совершеннолѣтіе

   XV. Затишье

   XVI. Гроза

   XVII. Заключеніе

  

Часть первая.

І.
Семейныя преданія и смутныя воспоминанія дѣтства.

   «Во времена Іоанна Грознаго въ Россію прибылъ одинъ изъ благородныхъ нѣмецкихъ рыцарей, по прозванію Шупъ, и вступилъ въ русскую службу. У него было шесть сыновей, отъ которыхъ произошли разныя достоуважаемыя дворянскія фамилія. Судьба послѣднихъ была весьма различна. Въ XVII столѣтіи одна изъ нихъ — а именно Шупениковы — едва не утратила дворянскаго достоинства, такъ какъ ея представитель, поселившійся въ деревнѣ, по крайней бѣдности и незнанію грамоты, попалъ въ крѣпостную зависимость, и только стараніями даль`нихъ родственниковъ, случайно узнавшихъ объ его участи, было доказано его настоящее происхожденіе, и его дочери, прямо изъ курной избы, попали въ Смольный монастырь. Другая фамилія — графы Шупинскіе — ополячилась, стала въ непріязненныя отношенія къ своему отечеству и долго навлекала несправедливыя нареканія на своихъ вѣрныхъ отчизнѣ сродниковъ. Третья получила княжескій титулъ и подняла носъ передъ старшею линіею своего рода, даже вздумала хвалиться своимъ старшинствомъ и хитро составила для своихъ цѣлей книжонку, подъ заглавіемъ: «Родъ князей Шупинкиныхъ»; но злокозненная выдумка осталась тщетною: книжонка валяется на толкучемъ рынкѣ, а мы — Шуповы — попрежнему удерживаемъ за собой право считаться — увы! только считаться — первыми, такъ какъ нашъ родъ ведется отъ старшаго сына Шупа безъ перерывовъ, незаконнорожденій и почти безъ измѣненія трехъ фамильныхъ именъ: Павла, Константина и Андрея. По крайней мѣрѣ, если измѣненія и бывали, даже очень нерѣдко, то каждый разъ, когда въ нашей семьѣ находились налицо представители трехъ именъ, тогда она достигала высшей степени своего процвѣтанія, и мы стали дорожить этими именами, убѣдившись по опыту, что они — извините за мѣщанское выраженіе!— пришлись по-дому. У всѣхъ Константиновъ Шуповыхъ были старшіе сыновья Павлы. У Павловъ — если они не умирали, къ прискорбію родителей, въ дѣтствѣ — были сыновья Константины и Андреи. Андреи оставались холостяками, частію не по своему желанію, или, женившись, умирали бездѣтными. Правда, трое изъ Андреевъ были женаты и имѣли дѣтей, но ихъ браки были неровные, заключенные безъ согласія родителей, и повели только къ семейнымъ распрямъ, окончившимся тѣмъ, что ослушники лишились наслѣдства. Одно подобное дѣло съ ослушнымъ Андреемъ, происками послѣдняго, дошло до свѣдѣнія правительства, тянулось десятки лѣтъ, пережило ослушника и его дѣтей, умершихъ въ нищетѣ, и покончено тѣмъ, съ чего надо было начать: за неимѣніемъ налицо одной изъ тяжущихся сторонъ, другая была оставлена въ покоѣ, получивъ по праву наслѣдства спорную часть имѣнія. Наше состояніе надолго, можетъ-быть, навсегда, разстроилось этой тяжбою, обогатившею цѣлое поколѣніе судей, подьячихъ и писцовъ… Обыкновенно же по смерти бездѣтныхъ Андреевъ имѣніе переходило къ братьямъ Павламъ, что всегда было кстати, ибо наша дворянская семья не имѣла привычки сколачивать гроши, копить деньгу на черный день. Не получая почему-то особенныхъ денежныхъ наградъ за нашу полезную дѣятельность, непризнанные относительно нашихъ административныхъ и воинскихъ талантовъ, вездѣ обгоняемые выходцами изъ мѣщанъ, подьячихъ и семинаристовъ, обиженные до глубины души пожалованіемъ княжескаго титула красивому Шупинкину,— мы рѣшились поддерживать свое достоинство истинно-дворянскою щедростью и непреклонной гордостью въ столкновеніи со всѣмъ окружающимъ, были ли то какія-нибудь власти, или выскочки въ родѣ Шупинкина, или просто цѣлыя сословія. Шуповы вездѣ являлись доблестными. Въ 1812 году одному изъ нашихъ предковъ удалось прославиться незабвенною услугою, оказанною отечеству. Онъ спасъ до 50 семей мелкопомѣстныхъ дворянъ отъ голодной смерти, поселивъ ихъ въ своей деревнѣ, гдѣ они и прожили до изгнанія Наполеона. Но и тутъ судьба оказалась къ нему мачихой. Отечество, занятое устройствомъ комитетовъ для раненыхъ, для вдовъ и сиротъ, не наградило ничѣмъ нашего предка; спасенные дворяне отплатили самою черною неблагодарностью, распустивъ на двѣсти верстъ постыдный пасквиль про своего благодѣтеля, и, наконецъ, несчастный страдалецъ былъ принужденъ просить у мѣстныхъ властей защиты отъ собственныхъ крестьянъ… Скверное, господа, было тогда время!.. Сломленный всѣми этими событіями, несчастный Павелъ погибъ во цвѣтѣ лѣтъ съ горькими мыслями о непрочности земной славы, о человѣческой неблагодарности, погибъ мизантропомъ, оставивъ жену съ пятерыми дѣтьми и роялистомъ-гувернеромъ въ крайне затруднительномъ положеніи…»

   Такія свѣдѣнія о нашемъ родѣ можно было получить отъ каждаго изъ его наличныхъ членовъ мужескаго и женскаго пола; разница заключалась въ томъ, что въ разсказахъ мужчинъ проявлялось болѣе суровой, такъ сказать, погодинской сжатости, а въ разсказахъ женщинъ преобладала Карамзинская наклонность къ истерикѣ. Сущность же повторялась съ такою точностью, что можно было думать о существованіи рукописной лѣтописи. Однако, лѣтописи не имѣлось; вмѣсто нея въ семьѣ хранилась картина, представлявшая родословное дерево, выросшее изъ живота лежащаго на землѣ рыцаря Шупа; эта картина не мало занимала меня въ дѣтствѣ. Разсказы же сохранились въ младенческо-наивной формѣ преданія, что придавало имъ особенную прелесть. Слушая ихъ, невольно вспоминалъ человѣкъ знакомыя слова: «отецъ передавалъ сыну, сынъ своимъ дѣтямъ, и такъ переходило изъ рода въ родъ, покуда люди не развратились…» Вы знаете, что за развращеніемъ послѣдовала письменность. Я первый рѣшился, изложить на бумагѣ сущность нашей семейной исторіи и описать подробно ея новѣйшія событія. Это произошло, вѣроятно, отъ того, что я развратился и пересталъ вѣрить въ возможность сохранять историческія факты въ изустномъ преданіи…

——

   Въ большой гостиной Шуповскаго дома сидѣли господинъ въ военной формѣ, ему было лѣтъ тридцать пять, и женщина лѣтъ шестидесяти, съ довольно свѣжимъ лицомъ, имѣвшимъ особенное свойство не блѣднѣть и не краснѣть въ теченіе всего дня, что дѣйствовало весьма непріятно на свѣжаго человѣка и порождало въ его головѣ странный вопросъ: что таится подъ этой маской? Барыня эта была старою дѣвственницей, носила фамилію Шуповой и приходилась родной теткой господину, сидѣвшему съ ней въ гостиной,— Константину Павловичу Шупову. Собесѣдники молчали. Мужчина задумчиво чертилъ вензеля на оберткѣ французской книжки, барыня равномѣрно покачивала головой и, подъ тактъ качанью, касалась пальцами до ручки кресла, какъ будто напѣвая въ умѣ какой-то веселенькій и вызывающій на пляску мотивъ. Но это только такъ казалось, бѣдняжка по волѣ судьбы вѣчно находилась въ этомъ положеніи поющей про себя артистки: у нея, со времени непріятностей въ деревнѣ брата Павла, начала отъ испуга трястись голова и съ тѣхъ поръ она всячески старалась скрыть трясеніе, представляя его признакомъ веселаго расположенія духа. Состояніе тѣмъ болѣе непріятное, что съ нимъ соединились страшныя для шуповскихъ сердецъ воспоминанія. Бывало, начнетъ кто-нибудь изъ Шуповыхъ разсуждать о своей любви къ мужикамъ, и взглянетъ случайно на барыню, а она таково весело головкой со стороны на сторону покачиваетъ, да улыбается — ядовито она улыбалась!— и стихнетъ, неизвѣстно почему, сконфуженный ораторъ. Въ минуту, съ которой начинается разсказъ, о подобныхъ- разговорахъ не было и помину. Въ домѣ царствовала тишина, люди (т. е. прислуга, пользующаяся исключительною привилегіею носить это названіе) ходили на цыпочкахъ, говорили болѣе руками и глазами, и, можетъ-быть, только гдѣ-нибудь въ отдаленномъ коридорѣ какая-нибудь горничная ругала преобидными словами распрегадкаго лакея за его непрошенные щипки и щекотанья, выражавшіе крайнюю степень галантности всѣхъ русскихъ крѣпостныхъ лакеевъ. Мертвая тишина всегда предшествуетъ живому событію, какъ ночь — дню, какъ сонъ пробужденью; то же было и здѣсь: въ домѣ ожидалось рожденіе человѣка, и не просто такъ себѣ какого-нибудь человѣка-пѣшки, а лица, уже во чревѣ матери предназначеннаго для занятія мѣста въ историческихъ преданіяхъ, короче — рожденіе Шупова.

   Въ гостиную неслышными шагами вошелъ докторъ.

   — Ну, что?— нетерпѣливо спросилъ Константинъ Павловичъ.

   Докторъ важно пожалъ плечами.

   — Ждемъ.

   — Этому конца не будетъ!

   — Вы смѣшны,— замѣтила не безъ ѣдкости барыня.— Это не дѣлается по командѣ.

   — Не опасна она?— освѣдомился Шуповъ, не обративъ вниканія на слова тетки.

   — О, нѣтъ!— флегматически процѣдилъ докторъ и глубокомысленно посмотрѣлъ на часы, словно что-то соображая.

   Ученый мужъ, подобно самымъ простымъ смертнымъ, любилъ и умѣлъ ломаться въ тѣ минуты, когда онъ чувствовалъ, что и онъ есть нѣчто, а не ничто.

   Всѣ задумались, по всей вѣроятности, объ участи будущаго человѣка и, прилично предмету размышленій, помолчали.

   — Однако, это будетъ ужасно!— почти безсознательно воскликнулъ хозяинъ.

   — Что ужасно?— спросила тетка.

   — Четвертый Павелъ,— неужели и онъ умретъ?

   — Можетъ-быть, дѣвочка?— утѣшилъ докторъ.

   — Можетъ-быть, очень можетъ-быть,— согласился Шуповъ.— А если мальчикъ? вѣдь это четвертый Павелъ!

   — Дайте другое имя, если васъ смущаетъ только оно.

   — Это невозможно!

   — Почему же?

   — Потому что онъ долженъ быть Павломъ.

   Подъ словомъ онъ Шуповъ подразумѣвалъ: мои наслѣдникъ — и въ его головѣ промелькнула достойная всякой похвалы родительская мысль: братъ умретъ, тетка умретъ, дядя умретъ, и все сосредоточится въ нашихъ рукахъ.

   — Но отчего же долженъ?— допрашивалъ докторъ.

   — Вы, докторъ, этого не поймете,— полунасмѣшливо, полусострадательно произнесла барыня, глядѣвшая на докторишку, навѣрное бывшаго студентишкомъ, свысока, и только въ крайнихъ случаяхъ говорившая съ нимъ.— О перемѣнахъ именъ тутъ не можетъ быть и рѣчи.

   Докторъ пожалъ плечами; ему было совершенно неизвѣстно, что съ рожденіемъ Павла должно начаться по шуповскимъ соображеніямъ, основаннымъ на прежнихъ опытахъ, процвѣтаніе семьи.

   — Возьми въ крестные отцы перваго встрѣчнаго,— наставительно посовѣтовала тетушка.

   — Что же изъ этого будетъ?

   — Ребенокъ будетъ жить.

   — Глуп…— началъ Константинъ Павловичъ.

   — Ты ошибаешься,— холодно прервала тетка нечестивую фразу племянника.— У дѣда Павла умерли два Константина, и когда родился третій, то дѣдъ взялъ въ крестные отцы перваго встрѣчнаго, и мой отецъ, а твой дѣдъ, остался живъ. Кажется, ты не могъ забыть, такія вещи не забываются.

   Шуповъ закусилъ губу, должно быть, почувствовавъ всю справедливость упрека за невниманіе къ преданіямъ и правиламъ жизни, выработаннымъ шуповскою мудростью. И что же было бы, если бы эти правила забылись? Каждый сталъ бы дѣйствовать по своему, слабому разумѣнію, принимался бы за все зря, безъ твердаго сознанія, что такой-то его поступокъ требуется самою хранящею насъ судьбою; на землѣ насталъ бы полнѣйшій разладъ. Не такъ поступали Шуповы. Рядомъ съ основательнымъ знаніемъ французскаго языка и завѣтною, хотя и тщетною надеждой попасть ко двору, они принимали отъ отцовъ указанія, какъ поступать въ тѣхъ или другихъ сомнительныхъ случаяхъ жизни, и тѣмъ стяжали въ своемъ кругу должное уваженіе. Всѣмъ шуповскимъ знакомымъ было извѣстно, что Шуповы бросали горсточку соли черезъ плечо лакея, если, онъ просыпалъ соль; это дѣйствіе съ отличнымъ успѣхомъ предупреждало ссору, конечно, не съ лакеемъ,— его и безъ ссоры можно было посѣчь,— а съ кѣмъ-нибудь другимъ. На шуповскихъ столахъ никогда не зажигалось разомъ трехъ свѣчей, предвѣстницъ смерти. По журналу шуповскаго дворецкаго можно было усмотрѣть, что Шуповы никогда не отправлялись въ дальній путь по понедѣльникамъ, такъ какъ понедѣльнику самою судьбой назначено быть, тяжелымъ днемъ, и, отправляясь въ путь, сначала присаживались всей семьей на нѣсколько минутъ, потомъ же наблюдали, чтобы въ воротахъ никто не попался съ пустой посудиной, какъ-то: съ ведрами, кадками, мисками и т. п. Говорятъ даже, что въ былыя времена у Шуповыхъ ставился на окно башмакъ подошвою къ стеклу; въ то время, когда на улицѣ выла собака передъ покойникомъ, т. е. уткнувъ морду, внизъ и царапая лапами землю (передъ пожаромъ собаки воютъ, поднявъ морду вверхъ, не царапая земли, и тогда на окно не башмаки выставляются), но это правило уничтожено, за ненужностью, съ тѣхъ поръ, какъ выстроились шуповскія хоромы, отъ которыхъ отгоняются всевозможныя собаки.— И совершенно непостижимая странность! Шуповы стали въ этомъ случаѣ опасно либеральничать, подсмѣиваясь надъ тѣми, которые, за неимѣніемъ хоромъ и швейцаровъ, еще пускали въ ходъ прогоняющій смерть башмакъ… Но, сдѣлавъ это необходимое отступленіе, я отклонился отъ сцены въ гостиной; перехожу къ ней снова.

   — Вы бы сходили, докторъ, къ ней,— сказалъ Константинъ Павловичъ.

   Докторъ повиновался. Хозяинъ снова принялся за черченіе вензелей, тетушка, по обыкновенію, мысленно напѣвала веселенькій мотивъ. Прошло четверть часа, полчаса, часъ. Наконецъ, въ комнату явился лакей.

   — Ну, что?— встрепенулся Шуповъ.

   — Пришла какая-то женщина, говоритъ, что ей нужно васъ видѣть.

   — Кто-такая?

   Брови Константина Павловича нахмурились.

   — Не могу знать-съ, въ траурѣ…

   — Въ траурѣ? Гони, гони каналью!

   Шуповъ вышелъ изъ себя и выразился немного рѣзко, забывъ, что онъ не въ казармѣ, а въ своихъ хоромахъ.

   — Отвратительный народъ эти попрошайки. Вѣдь вѣрно по случаю рожденія пришла канючить на бѣдность. И въ такое время въ траурѣ! Пріучила ихъ Мари на свою голову,— заговорила тетка съ такимъ жаромъ, что было видно, какъ близко касался предметъ до ея дѣвственнаго сердца.

   — Что это, предзнаменованье, что ли?

   — Очень можетъ быть, весьма можетъ быть! А все Мари виновата со своими благодѣяніями. И на что и кому благодѣтельствуетъ? Нищимъ, тунеядцамъ, лѣнтяямъ! Я думаю, всѣ они воры страшные, пьютъ мертвую… И тебѣ, голубчикъ, я удивляюсь, ты ни во что не входишь, ты у себя какъ въ гостяхъ…

   Въ комнату вошелъ другой лакей и прервалъ рѣчь барыни, принявшую язвительный тонъ и грозившую окончиться войной.

   — Что?— послышался вопросъ.

   — Все благополучно-съ.

   Барыня презрительно и какъ-то злобно усмѣхнулась надъ стереотипной лакейской фразой.

   — Павелъ?— спросилъ Шуповъ.

   — Мальчикъ-съ.

   — Ступай! Тетушка, вы пройдете къ Мари, а я пойду сейчасъ же искать крестнаго отца.

   Шуповъ рѣшился прежде застраховать ребенка отъ смерти и уже потомъ разсмотрѣть его и дать ему первый отцовскій поцѣлуй; онъ былъ не идеалистъ, не дорожилъ поцѣлуями и рѣдко расточалъ ихъ.

   Первое попавшееся Константину Павловичу лицо былъ одинъ изъ петербургскихъ чиновниковъ, котораго и пригласили окрестить ребенка. Такимъ образомъ, я родился на свѣтъ, былъ окрещенъ первымъ встрѣчнымъ и, благодаря этой затѣѣ, остался жить, не послѣдовавъ благому примѣру Павловъ, перваго, второго и третьяго.

   Человѣческая память очень похожа на безпорядочный архивъ, гдѣ каждому бросается въ глаза ни на что не годное дѣло о расквашенномъ носѣ полицейскаго солдата, пострадавшаго въ схваткѣ съ пьяною бабою, между тѣмъ какъ нѣтъ никакой возможности отыскать дѣло о какомъ-нибудь терпѣливомъ мученикѣ, сгубленномъ всякими людскими неправдами. То же самое случилось и съ моей памятью. Я вполнѣ ясно помню длинную-предлинную, тощую, какъ щепка, фигуру мадамъ Бурдонъ, моей первой гувернантки, пробудившей во мнѣ впервые военныя наклонности и страсть къ битвамъ; но за этимъ своего рода расквашеннымъ носомъ совершенно исчезаетъ образъ моей матери, являющейся мнѣ какою-то призрачною тѣнью, безъ ясныхъ очертаній. Сколько я ни стараюсь теперь всмотрѣться въ этотъ образъ,— онъ попрежнему остается смутнымъ, и вижу я въ немъ только одно опредѣленное выраженіе: это выраженіе страдальчески-кроткой покорности! Я не люблю покорности ни въ какомъ видѣ, но если бы тѣнь матери явилась безъ этого выраженія, то я разлюбилъ бы ее,— это, кажется, странно, но вполнѣ понятно для меня: она не могла, не должна была существовать съ другимъ выраженіемъ на лицѣ среди той обстановки, гдѣ я ее видѣлъ. Объ этой-то обстановкѣ я и буду говорить…

   Помнится мнѣ большой барскій домъ, роскошно убранный, съ швейцаромъ на парадной лѣстницѣ, со множествомъ крѣпостныхъ слугъ въ комнатахъ, лакеи во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ, полы вездѣ натерты воскомъ, у оконъ задернуты внизу бѣлыя, синія и зеленыя, смотря по мебели, шелковыя занавѣсочки, прикрѣпленныя бронзовыми кольцами къ бронзовымъ прутьямъ. Съ улицы и изъ противоположнаго дома не можетъ заглянуть къ намъ никакой мусоръ человѣческаго рода, никакой шлепающій по грязи пасынокъ городской жизни. Изъ нашихъ комнатъ тоже не видно проходящихъ людей, какъ изъ школьнаго класса, и не мозолятъ нашихъ глазъ ихъ рваныя рубища и невѣрныя болѣзненныя походки. Виденъ отъ насъ только верхній этажъ огромнаго, плохо выкрашеннаго дома по ту сторону улицы. Тамъ постоянно грязны стекла, отливающія всѣми цвѣтами радуги, на окнахъ множество горшечковъ съ гераніями, бальзаминами и бѣлыми китайскими розами, тамъ поютъ чижи и канарейки, часто появляются дѣтскія лица, замаранныя леденцами и чернымъ хлѣбомъ. Иногда эти дѣти высовываются изъ окна — бывало даже страшно за нить, казалось, такъ вотъ и вылетятъ на мостовую — они спускаютъ бумажныхъ змѣйковъ на ниткахъ и мыльные пузыри. За ними, кажется, никто не смотритъ. Рты у нихъ всегда чѣмъ-нибудь набиты, и оттого, какъ у обезьянъ, вѣчно оттопырена одна щека, наполненная ѣдой. Мнѣ хотѣлось заглянуть въ этотъ домъ, узнать, отчего тамъ такъ того людей, отчего несется оттуда и визгъ, и грохотъ, словно всѣ живущіе въ немъ къ чему-то приготовляются, что-то подлаживаютъ, чтобы совершить какое-нибудь важное дѣло. Я уже успѣлъ въ то время прочесть исторію крестовыхъ походовъ, написанную для дѣтей, и мнѣ казалось, что въ большомъ домѣ собрались крестоносцы и готовятся къ походу, что имъ некогда умыть и одѣть дѣтей, что они сунули послѣднимъ хлѣба и леденцовъ, лишь бы дѣти не мѣшали ихъ приготовленіямъ. Нашъ тихій домъ съ своимъ соннымъ порядкомъ и чинностью представлялся мнѣ дворцомъ султана, который и не чаетъ, что затѣяли крестоносцы, и спокойно спитъ въ своихъ душистыхъ покояхъ. Задумчиво сидя гдѣ-нибудь въ углу дѣтской, я переживалъ самыя страшныя битвы, побѣждалъ враговъ и, покрытый ранами, несомый на носилкахъ, потухающимъ взоромъ глядѣлъ на цвѣты, которыми усыпали мой путь… Далеко уносила меня фантазія отъ праздничной обстановки, среди которой я и моя сестра ходили какъ маленькія куклы на пружинахъ, чинно и скромно. Играли мы только въ дѣтской, если же намъ приходила охота побѣгать по заламъ, гдѣ полъ былъ гладокъ, какъ ледъ, то мадамъ Бурдонъ дѣлала намъ выговоръ и уводила насъ въ дѣтскую, пугая, что пожалуется отцу.— «Это пахнетъ мѣщанствомъ», говорила она на французскомъ діалектѣ, заставая насъ играющими въ лошадки или смотрящими изъ-за занавѣсокъ на большой домъ. Только лѣтомъ немного освобождались мы отъ этого полицейскаго солдата и проводили большую часть дня съ матерью, которую на время избавляли отъ своихъ посѣщеній разные знакомые.

   Мы любили мать и особенно охотно играли зимой въ ея кабинетѣ. Тамъ было множество цвѣтовъ, книгъ съ картинами, у окна стояла клѣтка съ попугаемъ. Въ эту комнату мы приходили сами, когда не было гостей; звали же насъ въ нее, когда пріѣзжала знакомая читателю тетка. Моя сестра помнила во всю жизнь, что тетка, во время посѣщеній, бранила передъ матушкою нашего отца за картежную игру и еще за что-то, чего сестра не понимала въ тѣ годы.

   — Надо же это когда-нибудь кончить, объ этомъ весь городъ трубитъ,— говорила тетка.

   — Весь городъ! но развѣ они лучше живутъ?— съ презрѣніемъ воскликнула матушка.

   — Не о томъ рѣчь, кто живетъ лучше, кто хуже. Но онъ разоряется на нее; дозволять это съ вашей стороны непростительная слабость, въ васъ нѣтъ энергіи…

   — Тетушка!..

   — Наконецъ, я не понимаю вашихъ отношеній къ нему, вашихъ чувствъ, вы хладнокровно уступаете мужа какой-нибудь…

   — Тетушка! здѣсь дѣти,— перебивала матушка.

   Тетка умолкала и черезъ нѣсколько минутъ замѣчала совершенно простодушнымъ тономъ:

   — Развѣ мадамъ Бурдонъ уѣхала, что они здѣсь?

   — Нѣтъ, они всегда со мною.

   — Охота возиться!— тетушка надувала губы и сильно трясла головой.

   Она и не подозрѣвала, что мы играли роль громоотвода, а она сама роль молніеносной тучи.

   Тотъ, о комъ, по ея словамъ, трубилъ весь городъ, вселялъ въ насъ страхъ и трепетъ. Слыша его металлическій голосъ, мы дрожали; ровный, звучный, оглушающій, онъ проносился по всѣмъ комнатамъ, когда отецъ кричалъ на кого-нибудь. Впрочемъ, я невѣрно выразился: отецъ никогда не кричалъ; крикъ предполагаетъ усиліе, болѣзненную раздражительность кричащаго, надсаживанье имъ собственной груди,— этого не бывало съ отцомъ, онъ гремѣлъ безъ усилій надъ собою, какъ громъ, доходя отъ едва слышнаго шопота до оглушающихъ звуковъ. Особенно памятна мнѣ одна сцена ужаса. Однажды я и сестра, украдкою отъ мадамъ Бурдонъ, убѣжали въ залу. Вдругъ къ подъѣзду подкатилъ экипажъ, мы въ первую минуту растерялись, потомъ бросились бѣжать; но было уже поздно: у самыхъ дверей зала, въ коридорѣ, послышался голосъ отца.

   — Что ты дѣлаешь, ска-а-тина? спишь?— гремѣлъ отецъ на швейцара, который былъ не на своемъ мѣстѣ, а попался ему въ коридорѣ.

   — Никакъ нѣтъ-съ.

   — Врешь, мерзавецъ! Я те-бя на конюшнѣ запорю, отчетливо и безпощадно произнесъ отецъ, сдѣлавъ удареніе на словѣ «тебя».— Гдѣ ты былъ, когда я пріѣхалъ?

   — Я относилъ къ барынѣ письма.

   — А Андрюшка же гдѣ былъ?

   — Не могу знать-съ.

   — Позвать Андрюшку! Я васъ проучу, мерзавцы!

   Отецъ взялся за ручку двери, ведущей въ залъ.

   Мы притаились въ углу.

   — Зачѣмъ вы здѣсь?— гнѣвно спросилъ отецъ.

   — Мы, papa…— началъ я, трясясь всѣмъ тѣломъ.

   — Зачѣмъ вы здѣсь? зачѣмъ вы здѣсь? Я васъ спрашиваю,— говорилъ отецъ глухимъ шопотомъ, наклонившись къ намъ и сверкая глазами.— Мадамъ Бурдонъ гдѣ?— онъ схватился за ручку сонетки и началъ трезвонить.

   Мы дрожали въ углу. Въ домѣ царствовала могильная тишина, только визгливо звенѣлъ колокольчикъ… Наконецъ, сонетка съ трескомъ лопнула и осталась въ рукѣ отца, жалобнымъ стономъ звякнулъ въ послѣдній разъ колокольчикъ, словно призывая кого-то на помощь… Отецъ рванулся впередъ съ криками:— «Бурдонъ, Андрюшка, Гришка!» Никто не являлся на зовъ, всѣ забились въ углы… Эта сцена и эти прятки повторялись не разъ и не два.

   — Другъ мой, Константинъ!— послышался кроткій и мелодическій голосъ матери.,

   Ея рука опустилась на плечо отца, онъ отшатнулся отъ нея съ гнѣвомъ и, кажется, готовъ былъ уничтожить эту жертву.

   — Что это значить? что дѣлается у меня въ домѣ, сударыня? всѣ сговорились бѣжать отъ меня? Я ихъ запорю!

   — Ну, полно, мой другъ!— прервала его матушка и поднесла его руку къ своимъ губамъ.— Дѣти, идите къ себѣ въ комнату!

   Мы пошли. Я побѣжалъ въ дѣтскую, а сестра не могла, побѣдить любопытства и приникла къ замочной скважинѣ. Ей казалось, что отецъ станетъ убивать матушку, и она приготовилась защитить ее. Матушка была въ бѣломъ платьѣ, худенькая, стройная, съ темными волосами, гладко зачесанными, съ густой и тяжелой косой. Послѣ нашего ухода она обвила одною рукою шею отца, другою снова взяла его руку и поднесла къ своимъ губамъ, потомъ повернула его лицо къ себѣ, стала на него смотрѣть, какъ будто желая что-то прочесть въ его глазахъ. Онъ стоялъ какъ ягненокъ, опустивъ въ землю глаза. Наконецъ, они сѣли. Сестра почти не слыхала ихъ разговора: до ея слуха долетали только отрывистыя фразы.

   — Ну, ты не будешь болѣе сердиться? Вѣдь они всѣ тебя боятся, ты ихъ запугалъ. Милый мой, зачѣмъ ты себя раздражаешь? Вѣдь это и тебѣ вредно, и людей ожесточаетъ противъ тебя. Ты вѣрно былъ недоволенъ смотромъ?— говорила матушка.

   — Всѣмъ, всѣмъ!— какъ-то отчаянно-глухо произнесъ отецъ.— Это каторжная жизнь, хуже каторжной! И служба, и люди, и обстоятельства,— все, все невыносимо!

   — Полно. Погляди на меня, ты не сердишься? Нѣтъ? Другъ мой, миленькій!..

   Матушка цѣловала и руки, губы, и глаза отца, и жалась къ нему, какъ ребенокъ, съ улыбкой на губахъ.

   — Славная ты женщина, добрая женщина!— проговорилъ онъ.— Я не умѣю тебя цѣнить…

   — Тс! молчи!— она весело зажала его ротъ своею рукою.

   Онъ ее поцѣловалъ, и какое-то странное, непонятное для сестры въ тѣ годы выраженіе страсти пробѣжало по его лицу. Сестра убѣжала въ дѣтскую. Черезъ полчаса насъ позвали къ завтраку. За столомъ отецъ былъ веселъ и шутилъ, даже говорилъ съ лакеемъ, чего въ обыкновенное время онъ не дѣлалъ, считая неприличнымъ говорить съ прислугой.

   — Куда вы спрятались, когда я пріѣхалъ?— спрашивалъ онъ у мадамъ Бурдонъ.

   — Я не пряталась, но я не слыхала, что вы меня звали,— сконфуженнымъ голосомъ отвѣчала она.

   — Хитрите!— погрозилъ ей отецъ.

   — Право, нѣтъ.

   — Гроша не стоять, какъ я погляжу, всѣ люди передъ моею Мари. А ужъ тебѣ когда-нибудь достанется, Андрюшка, за то, что ты зайца разыгрываешь!— замѣтилъ отецъ лакею, подававшему блюдо,

   — Воля ваша-съ!— съ необычайною смѣлостью брякнулъ Андрюшка, и въ его лихой головѣ, навѣрно, промелькнуло извѣстное нецензурное присловье къ этой лакейской фразѣ, по крайней мѣрѣ, такъ можно было думать, судя по его улыбкѣ.

   — Знаю, что моя воля,— произнесъ отецъ.— Призови сегодня портного и сапожника; барыня говоритъ, что у васъ одежды порядочной нѣтъ. Надо заказать. Слышишь?

   — Слушаю-съ.

   — Вы все молчите. Вѣдь не ходить же мнѣ самому осматривать вашъ гардеробъ! Вы сами должны говорить, чего у васъ недостаетъ.

   «Скажи-ка тебѣ нашъ братъ, такъ и костей своихъ не соберешь», думалъ Андрюшка. Въ этотъ день вся прислуга сіяла; баринъ дѣлалъ все, о чемъ люди тайкомъ просили барыню. Матушка улыбалась, хотя ее душилъ кашель.— Вечеромъ отецъ уѣхалъ въ театръ. Когда мы пошли прощаться на ночь съ матушкой, она полулежала въ креслѣ; ея глаза были красны отъ слезъ, руки мертвенно-неподвижно лежали на колѣняхъ, батистовый платокъ былъ мокръ.

   — Перекрести насъ, мама, мы спать идемъ.

   Матушка очнулась.

   — Спите, дѣти, покойно,— сказала она и перекрестила насъ.

   Когда она цѣловала меня, на мой лобъ упала слеза.

   — Мама, ты плачешь?— спросилъ я.

   — Нѣтъ, мой другъ, это отъ кашля слезы текутъ,— улыбнулась она.

   — А отъ чего ты кашляешь?

   — Простудилась, дитя мое. Ты помолись обо мнѣ, я и буду здорова.

   — Я буду, мама, молиться.

   — И я, и я буду молиться, мы оба будемъ молиться,— заговорила сестра.

   — Христосъ съ вами, дѣти!

   Матушка проводила насъ до дверей и прислонилась въ косяку. Она долго слѣдила за нами, покуда мы шли по освѣщеннымъ комнатамъ.

   — Я буду за маму молиться,— сказалъ я сестрѣ.

   — И я тоже.

   — Знаешь, что? Мы ляжемъ и будемъ въ постеляхъ долго-долго, всю ночь будемъ молиться, а такъ намъ долго не позволятъ…

   И мы молились…

   «Блаженъ мужъ, иже не иде на совѣтъ нечестивыхъ, и на пути грѣшныхъ не ста, и на сѣдалищи губителей не сѣде…» читалъ дьячокъ черезъ три мѣсяца послѣ описанной сцены. Зала была обита черной фланелью, посрединѣ стоялъ бѣлый глазетовый гробъ, въ гробу лежала женщина въ бѣломъ, кругомъ теплились восковыя свѣчи, толпились разносословные люди, слышались французскія фразы сожалѣнія и незатѣйливыя, но искреннія русскія восклицанія: «благодѣтельница наша, голубка чистая, ангелъ небесный!..» Въ этомъ чуялось сознаніе потери… Женщина эта была моя мать. Недалеко отъ гроба, прислонясь къ стѣнѣ, стоялъ, какъ статуя, мужчина въ бѣломъ военномъ мундирѣ и тупо глядѣлъ на покойницу.

   — Константинъ Павловичъ, вы бы сѣли,— говорили ему родные.— Онъ садился.— Вы бы пошли въ гостиную подышать свѣжимъ воздухомъ.— Онъ выходилъ въ гостиную, становился къ окну и барабанилъ по мраморному подоконнику.

   — Панихида началась, пожалуйте,— докладывалъ барину лакей.

   Баринъ шелъ на панихиду.

   Такъ прошло три дня, на четвертый совершалось послѣднее отпѣваніе. Наконецъ, кончилось и оно, принесли крышу гроба и стали закрывать покойницу.

   — Не закрывайте маму, не запирайте ее въ этотъ ящикъ!— крикнули въ одинъ голосъ я и сестра

   Отецъ очнулся, схватилъ насъ обѣими руками, упалъ на колѣни и зарыдалъ, какъ дитя.

   — Несчастныя дѣти!— вырвалось изъ его груди.

   Точно, несчастныя дѣти! Но, можетъ-быть, ни одинъ человѣкъ изъ пышнаго собранія слетѣвшихся ради поминокъ господъ не понялъ, сколько правды, самой страшной правды, заключалось въ этомъ восклицаніи; едва ли понималъ это и самъ отецъ.

   Гробъ торжественно вынесли изъ дома, и съ нимъ вынесли и прежнюю жизнь этого дома. Насталъ какой-то переломъ въ семейномъ быту, всѣ вдругъ почувствовали, что чего-то недостаетъ, стали хлопотать, какъ бы устроить новую жизнь, искали формы, куда ее отлить, и въ этихъ исканіяхъ пронеслись годы, тяжелые годы моего дѣтства.

  

II.
Я знакомлюсь съ нашей прислугой и знакомлю съ ней читателя.

   Послѣ смерти матушки, отецъ, какъ-будто, боялся своего дома и пропадалъ изъ него по цѣлымъ днямъ, даже по нѣскольку дней, возвращаясь въ свое жилище, чтобы выспаться, переодѣться, захватить денегъ и всполошить всѣхъ страшнымъ шумомъ. «Поѣхалъ разгуливать!» говорила прислуга, заслышавъ звуки его голоса, и, видимо, радовалась его отъѣзду. Мадамъ Бурдонъ попрежнему занималась съ нами уроками въ назначенные часы и гуляла съ нами по Дворцовой набережной, для пищеваренія, но остальное время дня проводила за чтеніемъ французскихъ романовъ и оставляла насъ безъ присмотра, на полной свободѣ. Иногда заѣзжала къ намъ, неизвѣстно зачѣмъ, наша тетка и, покачавъ со стороны на сторону головой, сказавъ нѣсколько ничего незначащихъ фразъ, убиралась во-свояси. Она могла бы быть столько же полезною для насъ, сидя дома. Сестра,— ей шелъ пятнадцатый годъ,— сильно потрясенная уѣратой, сдѣлалась какъ-то не дѣтски серьезна и задумчива.. Она просиживала по часамъ въ кабинетѣ матушки, читала находившіяся тамъ книги, отрыла дневникъ матери, не разлучалась съ этой страдальческою исповѣдью и часто неутѣшно плакала надъ нею. Ея серьезность была непонятна для меня,— мнѣ еще не было восьми лѣтъ,— и я думалъ, что сестра сердится на меня; когда она не соглашалась на мою просьбу поиграть попрежнему.

   — Ты дитя, Поль,— говорила мнѣ она.

   — А развѣ ты большая?

   — Я большая, я все знаю.

   — Ничего ты не знаешь; ты и училась хуже меня у мадамъ Бурдонъ, только на фортепьяно бренчать умѣешь,— сердито упрекалъ я сестру.

   — Я ее ненавижу, и никогда не стану хорошо учиться у нея, и ты не сталъ бы учиться, если бы ты былъ большой. На что мнѣ ея французскія басни? Что я стану дѣлать съ ея діалогами? Они и никому не нужны, это всѣ большіе знаютъ, умные знаютъ…

   — А вотъ я пожалуюсь ей, она и накажетъ тебя, большую-то! Тебѣ и будетъ стыдно,— угрожалъ я.

   — Ты злой, ты злой! Ты на папу похожъ, ты хотѣлъ бы, чтобы всѣ отъ тебя плакали, вотъ ты какой!

   — Такъ ты и папу бранишь? Постой же!

   — Да, да, браню! Если бы папа не былъ злой, наша добрая мама не умерла бы, не бросили бы насъ, какъ собаченекъ, было бы кому насъ приласкать. Ты тоже злой, ты тоже не любилъ маму, тебѣ ея не жаль, ты радъ, что безъ нея бѣгать можно!..

   Изъ сверкающихъ гнѣвомъ глазенокъ сестры катились крупныя капли слезъ, лицо горѣло огнемъ и какъ-то трепетало; она была необыкновенно хороша. Упреки задѣвали меня за живое и, рыдая, я просилъ у нея прощенья, клялся, что я любилъ матушку, что люблю и ее. Я припадалъ губами къ ея рукѣ, и на мою голову одна за другою лились горячія слезы, сыпались поцѣлуи; мнѣ чудилось, что меня снова ласкаетъ моя любимая мать…

   Послѣ нѣсколькихъ подобныхъ разговоровъ я оставилъ сестру въ покоѣ, и между нами установились довольно странныя, полныя поэзіи, отношенія: она смотрѣла на меня какъ мать, кротко и снисходительно, я уважалъ ее и искалъ случая угодить ей, заслужить ея одобреніе и ласку. Съ дѣтской наивностью пряталъ я свою порцію лакомствъ для того, чтобы отдать ее сестрѣ; если она не брала моего приношенія, то я дѣлался грустнымъ. Мнѣ казалось, что пирожное и конфеты должны непремѣнно утѣшить сестру, такъ сказать, подсластить горечь ея жизни. Такимъ образомъ, я остался совсѣмъ одинокимъ, и меня потянуло въ людскую, въ переднюю, въ общество нашей прислуги. Тамъ слышались живые разговоры, громкій смѣхъ, и мнѣ захотѣлось узнать, отчего эти люди веселы, и развеселиться самому. Мало-по-малу я коротко познакомился со всѣми личностями этого своеобразнаго міра. До сихъ поръ свѣжо во мнѣ воспоминаніе о нашей старой ключницѣ Аринѣ Прокофьевнѣ, носившей чепецъ съ широчайшими оборками, объ Андрюшкѣ — разлюбезномъ человѣкѣ, какъ онъ величалъ себя, о накрахмаленномъ камердинерѣ отца, Григорьѣ Ивановичѣ, изъ вольнонаемныхъ, и о моемъ миломъ, неоцѣненномъ дядькѣ Митричѣ, старомъ младенцѣ, котораго я почти не замѣчалъ при жизни матушки. Съ наслажденіемъ слушалъ я въ зимніе вечера сказки Арины Прокофьевны, дрожалъ отъ ужаса при разсказахъ о змѣѣ-горыничѣ, кощеѣ безсмертномъ, трехъ роковыхъ дорогахъ, волкѣ крылатомъ, холодѣлъ всѣмъ тѣломъ, когда Арина Прокофьевна очень искусно шипѣла по-змѣиному, свистала по-разбойничьи и, поразительно вѣрно поддѣлываясь подъ голосъ бабы-яги, стуча вмѣсто песта ногою, сопѣла: «фу-фу, здѣсь русскимъ духомъ пахнетъ…» тутъ ужъ я окончательно замиралъ. Долго ежился въ своей постели, завернувшись годовой въ одѣяло и тщетно стараясь уснуть. Если бы міру были очень нужны трусы, то я посовѣтовалъ бы только одно: съ колыбели, лѣтъ до пятнадцати, каждый день разсказывать человѣку эти сказки тѣмъ монотонно-воющимъ, гробовымъ голосомъ, которымъ разсказывала мнѣ ихъ Арина Прокофьевна, во всѣхъ другихъ случаяхъ очень голосистая женщина, и, въ концѣ-концовъ, получился бы идеалъ трусости, безотчетной, глупой, но непобѣдимой никакими доводами разсудка. И я хватилъ этого чувства на свою долю; наводила на меня страхъ темная комната, Всячески старался я скрыться ночью отъ своей собственной рубашки, лежавшей на стулѣ и озаренной луной, и еще болѣе боялся того неизвѣстнаго человѣка, который съ недѣлю преслѣдовалъ меня, шурша по полу своими невидимыми ногами; долго я не могъ повѣрить, что этотъ человѣкъ былъ просто миѳъ, игра моего воображенія, и что шуршали по полу не его ноги, а мои собственные панталоны, сдѣланные не въ мѣру длинными: панталоны обрѣзались и давнымъ-давно износились, а страхъ оставался во мнѣ попрежнему и многими годами пережилъ ихъ. Можетъ-быти, я сталъ бы и совсѣмъ трусомъ, если-бы Арина Прокофьевна была для меня болѣе привлекательна, чѣмъ Андрюшка и Митричъ.

   Андрюшка — разлюбезный человѣкъ — былъ острякъ, волокита, франтъ и хлыщъ лакейской. Въ дѣтствѣ онъ обучался пѣснопѣнію (я говорю его словами) и числился пѣвчимъ при нашей деревенской церкви, потомъ откомандированъ въ столицу, получилъ лакейскій чинъ и указъ состоять при баринѣ. Его смуглое лицо было и красиво, и некрасиво, горничныя сходили отъ него съ ума, господа говорили про него съ отвращеніемъ: чисто холопская рожа. Его черные масляные глаза были прекрасны, но имѣли несчастное свойство отвратительно вертѣться и метаться изъ стороны въ сторону, какъ мыши въ мышеловкѣ, точно имъ хотѣлось поскорѣе куда-нибудь удрать и спрятаться. Носъ, самъ по себѣ, довольно приличный носъ, не очень толстый, не совсѣмъ тонкій, ежеминутно сжимался и раздувался, какъ кузнечный мѣхъ, и, казалось, что-то вынюхивалъ. Губы, полныя, алыя, были, какъ онъ говорилъ, для поцѣлуевъ созданы, но я никогда не рѣшился бы ихъ поцѣловать, потому что онъ ихъ безпрестанно облизывалъ. Рѣчь его была нашпигована двустишіями изъ билетиковъ отъ леденцовъ и куплетами изъ пѣсенниковъ. Отвѣты онъ дѣлалъ по большей части въ риѳму вопросамъ, и говорилъ нѣсколько нараспѣвъ. Простой русскій народъ охотникъ отвѣчать въ риѳму; онъ особенно дорожитъ нѣкоторыми ходячими фразами, именно потому, что онѣ заканчиваются созвучіемъ; эту-то привычку Андрюшка довелъ до крайняго предѣла и, разумѣется, опошлилъ. Вообще все, что попадалось ему на языкъ или подъ руку, принимало видъ невообразимой пошлости; съ посторонними предметами онъ дѣлалъ то же, что со своей, физіономіей. Бывало спросятъ его: «Куда ты идешь, Андрюшка?» онѣ неизмѣнно отвѣчаетъ: «Ахъ, туда идетъ Андрюшка, гдѣ веселая пирушка!..» — Попроситъ его кто-нибудь:

   — Андрюша, сходи за меня въ магазинъ.

   — А на тебѣ что за чинъ?— отвѣчаетъ Андрюшка.

   — Да развѣ тебѣ трудно?

   — Если бы трудно, другъ ты мой сердечный, тараканъ запечный, такъ для тебя потрудился бы, а то дѣло-то плевое и сапогъ трепать не стоитъ. Вотъ, если тебѣ угодно пѣсню, такъ это, сдѣлайте такое ваше одолженіе, споемъ.

   — Провались ты и съ пѣсней къ лѣшимъ, дармоѣдъ!

   — Ѣдимъ, да не ваше, такъ это дѣло наше; а вы бы и дали, да у самихъ нѣтъ,— огрызнется Андрюшка.

   Если просьба произносилась лицомъ женскаго пола, то Андрюшка вмѣсто услуги потчивалъ просительницу леденцами или орѣхами. Орѣхи у него всегда находились при себѣ. Онъ грызъ ихъ, какъ бѣлка, и такъ какъ шелуху нельзя было бросать въ передней, то пряталъ ее въ карманъ, и потомъ, высунувшись инь окна, подстерегалъ перваго проходившаго по улицѣ мальчишку.

   — Мальчуганъ!— ласково кричалъ онъ, завидавъ жертву своей выдумки.— Хочешь орѣшковъ?

   — Дай, дяденька!— отзывался тотъ, съ сіяющимъ лицомъ подставляя шапку.

   — Держи, тетенька!— кричалъ Андрюшка и высыпалъ въ шапку мальчугана шелуху, съ звонкимъ хохотомъ захлопывая форточку.

   На улицѣ раздавалась брань: «чортъ, лѣшій, чтобъ тѣ подавиться!..» Онъ заставлялъ всѣхъ шарманщиковъ играть передъ домомъ и потомъ бросалъ имъ тщательно нарѣзанные кружки картофеля, моркови и свеклы, аккуратно завернутые въ бумагу… Слыша непечатную ругань обманутаго музыканта, онъ преспокойно говорилъ: «Ишь, какъ нѣмчура распѣтушился, туда же, хочетъ показать, что онъ не курица!» Вообще у него брань не висла на вороту и онъ скорѣе шелъ къ ней навстрѣчу, чѣмъ убѣгалъ отъ нея. Впрочемъ, и бѣжать-то было некуда: его вездѣ и всѣ ругали, и свои братья-лакеи, и проходящіе люди, которыхъ онъ задѣвалъ своими недвусмысленными остротами, и лавочники, и даже горничныя,— сходившія по немъ съ ума, разорявшіяся на подарки для него, жертвовавшія ему собою,— ругали его до слезъ, до истерическимъ рыданій и плеванья въ физіономію разлюбезнаго человѣка.. Бывало отецъ ругаетъ его на чемъ свѣтъ стоить, а Андрюшка тянется передъ нимъ въ струнку, глазомъ не сморгнетъ, и только изрѣдка дернетъ: «Виновать-съ!… воля ваша!» Все это дѣлается съ явнымъ поползновеніемъ сломать.

   Накричится отецъ досыта и выгонитъ его вонъ, а Андрюшка придетъ въ людскую и начинаетъ представлять, какъ баринъ его пропекалъ. «Я те-бя запорю!» — кричитъ онъ, точно по нотамъ, подобно отцу, растягивая слово: «тебя», и возгласъ выходитъ неподражаемо-похожимъ на отцовскій. По окончаніи сцены, изъ груди, актера всегда вырывался уморительно-глухой вздохъ и фраза: «Не повѣрите, братцы, настоящая Сибирь-съ! И что эта за жизнь распрегорькая; подсластить нешто орѣшками?» Кажется, именно за эту-то выносливость и недостатокъ озлобленія, никто,— а въ особенности старики,— не уважалъ Андрюшку. Разумѣется, онъ платиль всѣмъ тою же монетою. Зная скандалезную хронику большей части города, будучи ходячей газетой въ лакейской, онъ съ скептическимъ недовѣріемъ смотрѣлъ на нравственность всего человѣчества… Разлюбезный человѣкъ былъ далеко не чистъ на руку, но проходился почти исключительно по части съѣстного, лакейскихъ галстуковъ, манишекъ и прочаго бѣлья; онъ былъ эпикуреецъ, не признавалъ возможности подавлять свои прихоти и воровалъ, чтобы удовлетворить какую-нибудь изъ своихъ мелкимъ нуждъ, но отнюдь не по страсти къ воровству: для этого онъ былъ слишкомъ лѣнивъ. Скопить кражею денегъ онъ не могъ, ибо и законно-пріобрѣтенныя проѣдалъ. Все его имущество состояло изъ гитары и разбитой скрипки. Около себя Андрюшка былъ неряшливъ, котя и франтоватъ, густо напомаженъ, завитъ, но это дѣлалось не для чистоты, а ради другихъ цѣлей; подъ верхней одеждой, подъ бѣлой манишкой и нарукавниками таилось страшно грязное и рваное бѣлье, которое прачка не хотѣла брать въ стирку, говоря, что оно въ корытѣ останется. По соображеніямъ Андрюшки, въ его положеніи имущество было излишнимъ. «Некому оставлять,— говорилъ онъ:— такъ по крайности хоть на семъ свѣтѣ въ полномъ удовольствіи поживемъ». На вопросъ: отчего онъ не женится?— онъ отвѣчалъ:

   — Да я ужъ женатъ.

   — Гдѣ же твоя жена?

   — Которая?

   — Развѣ у тебя ихъ много?

   — До Москвы не перевѣшаешь? Я изъ всѣмъ волчій пачпортъ далъ, такъ онѣ и странствуютъ!

   Бывали минуты, когда онъ, сидя одиноко въ передней, повидимому, впадалъ въ горькое раздумье, должно-быть, о жизни, которую называлъ настоящей Сибирью; но это былъ чистѣйшій оптическій обманъ, онъ изволилъ въ это время вести слѣдующую бесѣду съ самимъ собою: «Вопросъ: отчего ты босъ?— отвѣтъ: лаптей, сударь, нѣтъ!— Вопросъ: что ты несъ?— отвѣтъ: того ужъ нѣтъ!» — Тема варьировалась донельзя… И вѣдь сидитъ иногда такимъ образомъ съ часъ и занимаетъ себя пріятнымъ разговоромъ! Обыкновенно эти упражненія прерывались замѣчаніемъ Митрича: «Прощелыга ты, прощелыга!» — «Зато говорю, какъ книга!» фыркнетъ Андрюшка и хлопнетъ дверью.

   Меня въ ту пору очень занималъ этотъ полнѣйшій представитель городского лакейства изъ крѣпостныхъ, беззаботно-развратнаго и до крайности втянувшагося въ праздность. Но Митричъ, отчасти ревнуя меня къ сопернику, старался уводить меня отъ Андрюшки, говоря, что тотъ сдуру бухнетъ и такое словцо, какого мнѣ и знать не должно. Слыша это разсужденіе, я мучился любопытствомъ услышать именно это словцо, котораго мнѣ и знать не должно.— «Это, батюшка, совсѣмъ пропащій человѣкъ, какъ есть непотребный»,— говорилъ дядька и услаждалъ меня своими умными, но, тѣмъ не менѣе, опасными бесѣдами.

   Митричъ, до поступленія въ нашъ домъ, отслужилъ узаконенный для солдатъ срокъ въ арміи; оторванный навсегда отъ семьи и родной избы, исколесивъ съ полкомъ русскую землю изъ конца въ конецъ, натерпѣвшись всякихъ житейскихъ невзгодъ, онъ, какъ это бываетъ со всѣми старыми холостяками-солдатами, если они не запьютъ съ горя, сдѣлался самою нѣжною нянькою, усвоивъ всѣ ея дурныя и хорошія качества. Вообще, въ человѣкѣ живучѣе всего чувство любви; если оно ни разу не могло проявиться въ своей естественной формѣ, то оно обращается на какой бы то ни было предметъ, будетъ ли это старая военная кляча, голубь со сломаннымъ крыломъ, бездомный сирота-нищій, или воспитанникъ-барченокъ. Извѣстно, что старые холостяки подъ конецъ жизни или озлобляются, но неимѣнію подъ рукой доступнаго для любви предмета, или дѣлаются няньками ребятишекъ своихъ женатыхъ друзей и знакомыхъ, съ грустно-добродушной улыбкой, играя съ дѣтьми, говорятъ они: «старый, да малый — одно и то же!» Славное существо — человѣкъ, но рѣдко удается ему быть понятымъ, еще рѣже любимымъ!.. То же было и съ Митричемъ: онъ едва не молился на меня, ѣздилъ я на немъ верхомъ, запрягалъ я его въ стулья, заставлялъ бѣгать, строилъ онъ изъ картъ домики, выдѣлывалъ изъ пальцевъ зайчиковъ на тѣни, разсказывалъ о походахъ, представлялъ въ лицахъ, какъ турокъ отъ русскихъ бѣжалъ, и посвящалъ меня въ тайны нашей семейной исторіи.

   — Ты и у папаши былъ дядькою?— спрашивалъ я его, никакъ не умѣя сообразить, сколько ему лѣтъ, и представляя, что онъ всегда былъ такимъ старикомъ.

   — И что вы, батюшка! Я самъ былъ тогда молодымъ парнемъ, когда вашъ папашенька родился,— отвѣчалъ Митричъ.

   — Кто же у него былъ дядькою?

   — У нихъ не дядька былъ, а гувернеръ, паршивый, жидкій такой французишка; богохульникъ, скаредъ страшнѣющій, а туда же, бывало, за бабьими хвостами бѣгаетъ.

   — Зачѣмъ же онъ за ними бѣгалъ?— съ дѣтскимъ любопытствомъ спрашивалъ я, не понимая смысла рѣчи болтливаго старика.

   — Рано вамъ, батюшка, знать это,— замѣчалъ дядька, не во-время увидѣвъ свою оплошность.

   Я надувалъ губы и думалъ: «Для чего же онъ и началъ говорить, если мнѣ рано знать это, и какіе это такіе бабьи хвосты бываютъ?» мучило меня любопытство.

   Митричъ замѣчалъ мое неудовольствіе и начиналъ утѣшать меня анекдотомъ въ жизни гувернера.

   — А ужъ натерпѣлся онъ страху, какъ французъ въ Москву пришелъ. Наши крестьяне давно на него злобились и собирались его убить. Пронюхалъ онъ это — и забейся, чортова онъ кукла, въ чуланъ. День его нѣтъ, другой нѣтъ,— стали вашъ покойный дѣдушка, царство ему небесное, безпокоиться, а пуще взбаломутилась покойница бабушка, имъ-то ужъ онъ очень милъ былъ…

   — Отчего же, Митричъ?

   — Гы, гм!.. Да такъ, извѣстно, дѣло женское, такъ имъ и жалче было,— поправлялся старикъ.— Ну-съ, и доложили имъ люди, что онъ въ чуланъ схоронился. Пришли господа, глядятъ, а онъ, оглашенный, залѣзъ въ пустую кадку и сидитъ, въ ней, скорчился, словно котъ на лежанкѣ, вотъ какъ ее истопятъ. Стали его окликать,— ни гу-гу, молчитъ. Надоѣло барину съ нимъ лясы точить, взялъ онъ его за вихоръ и началъ изъ кадки-то поднимать, будто куль какой-нибудь; такъ вѣдь нѣтъ того, чтобы выйти, а онъ еще съежился, да своей рукой баринову-то руку отстраняетъ,— оставь, молъ. Видно, знаетъ кошка, чье мясо съѣла! Разсердился баринъ и какъ почалъ его таскать въ кадкѣ-то изъ стороны въ сторону, вертитъ его, что твое мороженое! Такъ выскочилъ, небось, бестія, какъ встрепанный, только головой замоталъ. Ужъ нахохоталась же дворня, такъ смѣхомъ и сорвали на немъ злобу крестьяне, не убили его…

   Изъ этихъ бесѣдъ я мало-по-малу познакомился съ дѣдушкой, съ бабушкой и съ ихъ причтомъ. Митричъ постоянно проговаривался о вещахъ очень скандальныхъ. Я узналъ, что бабушка послѣ смерти дѣдушки тотчасъ вышла замужъ за гувернера, что онъ былъ волокита, безбожникъ, что онъ билъ бабушку и вколотилъ ее въ гробъ. Послѣ я узналъ о немъ еще болѣе, и кстати скажу здѣсь про него нѣсколько словъ, чтобы читатель зналъ, подъ чьимъ вліяніемъ развились отецъ и дядя Андрей.

   Господинъ Моро — такъ звали гувернера — былъ роялистъ, эмигрантъ; подобно, сотнямъ, такихъ же, какъ онъ, ни на что не пригодившихся въ своемъ отечествѣ ветошекъ, онъ былъ брошенъ судьбою въ нашу гостепріимную землю. Онъ съ ужасомъ говорилъ, о Дантонѣ, Маратѣ и Робеспьерѣ, и, по всей вѣроятности, совершенно невинно и незамѣтно для себя самого игралъ ихъ роль относительно нашихъ господъ, не гильотинируя, но убивая нравственно головы своихъ воспитанниковъ. Оживить ихъ онъ не могъ по очень простой причинѣ: самъ-то онъ прогнилъ до мозга костей. Родившись въ семидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія, развиваясь въ кругу тогдашней развращенной французской знати, онъ затвердилъ наизусть мѣста изъ «Pucelle» Вольтера и не понялъ довольно скучныхъ для него «Essais sur les moeurs» etc; того же автора; въ знаменитыхъ «Questions» его занимали статьи: des moeurs d’Auguste, l’amour socratique и тому подобныя, другія же доводили до зѣвоты; отъ подобнаго чтенія онъ перешелъ къ книжонкамъ, издававшимся въ Лондонъ, въ 32 долю листа, съ невообразимыми картинками, еще болѣе невообразимою моралью. L’histoire d’lune fille perdue, l’histoire de Juliette et de sa soeur Justine и т. п. вещи, немыслимыя въ наше время, появлялись тогда открыто и имѣлись въ библіотекѣ каждаго французскаго барина. Онѣ отвратительны, но онѣ, какъ нельзя лучше, рисуютъ ту эпоху, въ которую появлялись, и тѣхъ людей, которые ихъ читали. Моро ихъ зачитывалъ до ветхости, до дыръ. Разумѣется, подобный господинъ не имѣлъ ни вѣрованій, ни убѣжденій, ни сознанія жизненныхъ цѣлей. Сдѣлавшись воспитателемъ дѣтей, онъ могъ сдѣлаться только палачомъ ихъ ума и нравственности… Возвращаюсь къ Митричу. Его ласки и старческая добродушная болтовня привязали меня къ нему; съ дѣтскимъ простодушіемъ думалъ я иногда: какъ хорошо было бы, если бы у меня былъ такой отецъ. Размышлялъ я: отчего онъ такой бѣдный; отчего отецъ кричитъ и на него, на старика, почему мало уважаетъ его прислуга, и болѣе всего занималъ меня вопросъ: отчего совсѣмъ другимъ человѣкомъ. выглядитъ Григорій Ивановичъ? Послѣдній былъ аристократомъ людской, держался гордо и величественно, прислуживая намъ,— онъ, какъ-будто, одолжалъ насъ, дѣлалъ намъ милость. Ходилъ онъ плавною, неторопливою поступью, говорилъ внятно и внушительно, строго дѣлалъ замѣчанія остальной прислугѣ и никогда не сидѣлъ съ нею въ передней, не смѣялся ея остротамъ и балясамъ. Андрюшку онъ просто-на-просто презиралъ, особенно съ той поры, какъ Андрюшка пришилъ его, Григорья Ивановича, во время дремоты къ стулу. Съ Митричемъ онъ обращался небрежно, какъ покровитель, и иногда давалъ ему три или четыре копейки на нюхательный табакъ. Встрѣчая меня въ передней или лакейской, онъ спокойно, я холодно замѣчалъ: «Не годится, сударь, вамъ здѣсь быть. Мои дѣти и холопскія, да я имъ никогда не позволю съ лакеями вожжаться». Надменный тонъ и смыслъ его рѣчи конфузили меня, и я, какъ мокрая курица; уходилъ въ дѣтскую.

   — Что, Митричъ, богатъ Григорій Ивановичъ?— спрашивалъ я.

   Кстати замѣчу здѣсь, что я не рѣшался называть Григорья Ивановича просто Григорьевъ, какъ звалъ его отецъ, въ свою очередь не рѣшавшійся кликать его Гришкой, какъ кликалъ швейцара. Даже мадамъ Бурдонъ ломала свой языкъ и звала его: «Григоръ Фанычъ».

   — Нажился-таки порядкомъ,— отвѣчалъ со вздохомъ Митричъ.— Отчего ему и не быть богатымъ, извѣстное Дѣло, вольный; худо здѣсь хапать, пошелъ въ другое мѣсто; самъ себѣ господинъ!

   — А развѣ ты не вольный?

   — Вольный-то вольный, да куда меня, старую ворону, возьмутъ?

   Разговоръ нашъ обрывался, и я раздумывалъ снова о судьбѣ нашихъ слугъ, о волѣ и неволѣ, о счастьи Григорья Ивановича я бѣдности Митрича. Въ дѣтскій умъ западали какія-то мысли, которымъ черезъ нѣсколько лѣтъ суждено было потухнуть въ моей головѣ и потомъ еще черезъ нѣсколько лѣтъ воскреснуть снова, сдѣлаться яснѣе, отчетливѣе…

   Къ концу описываемаго года Григорій Ивановичъ съ каждымъ днемъ дѣлался надменнѣе, недоступнѣе; ему уже два мѣсяца отецъ не платилъ жалованья, и онъ служилъ намъ какъ бы изъ состраданія. Однажды онъ явился ко мнѣ съ просьбою поразспросить его сынишку, хорошо ли тотъ знаетъ по-французски.

   — Развѣ онъ учится по-французски?— съ изумленіемъ спросилъ я.

   — Какъ же, учится! Ихъ въ Аннинской школѣ и по-латыни учатъ. Только я не знаю, каково онъ по-французски-то знаетъ.

   — Такъ вы попросили бы мадамъ Бурдонъ его спросить.

   — Что мадамъ Бурдонъ; онъ передъ нею сробѣетъ, со своимъ братомъ-ребенкомъ онъ развязнѣе будетъ,— важно рѣшилъ камердинеръ.

   Онъ, повидимому, желалъ не экзамена, но имѣлъ умыселъ похвастать передо мною знаніями своего сына и, не имѣя возможности унизить моего отца, унизить хоть меня. Это была его невинная месть за задержку жалованья. Я, дѣйствительно, смутился, услышавъ, что сынъ нашего слуги учится по-латыни, мое дѣтское самолюбіе проснулось впервые и что-то похожее на стыдъ заволновало мое крошечное сердце. Чего именно я стыдился, въ этомъ я не могъ дать себѣ отчета. Десятилѣтній сынишка Григорьа Иваныча явился ко мнѣ, я сталъ его разспрашивать, что онъ знаетъ. Мальчикъ объяснилъ, что онъ учится въ школѣ четыремъ языкамъ, алгебрѣ и геометріи, что онъ скоро,— черезъ годъ начнетъ учиться по-гречески; онъ, подобно своему отцу, былъ какъ-то искусственно развязенъ и хвасталъ передо мною. Непонятное чувство пробудилось во мнѣ: я вдругъ возненавидѣлъ этого мальчишку. Я заставилъ его довольно грубымъ тономъ прочитать мнѣ страницу изъ французской книги, злобно придираясь къ каждому слову, говоря, что у него мужицкій выговоръ, спрашивалъ у него самыя трудныя фразы и радовался его смущенію. У меня было непреодоимое желаніе ущипнуть или побить ребенка, но я смущался присутствіемъ его отца и удержался отъ рукопашнаго боя. По всей вѣроятности, я срѣзался бы на этомъ пунктѣ!

   — Вашъ сынъ совсѣмъ не знаетъ по-французски, онъ и читать не умѣетъ,— сказалъ я Григорью Иванычу.— Во Франціи мужики лучше читаютъ.

   — Ой ли?— съ недоумѣніемъ и ѣдкостью спросилъ камердинеръ.

   — Да, да, онъ вѣрно не учится въ школѣ, вѣрно лѣнтяй,— поторопился я прибавить, и въ головѣ мелькнула мысль: «вотъ онъ его выпоретъ дома».

   Но дѣло вышло иначе.

   — Онъ-то учится, а вы-то что?— покачавъ головой, съ безпощаднымъ презрѣніемъ вымолвилъ Григорій Ивановичъ и, взявъ сына за руку, вышелъ изъ моей комнаты. «Въ папеньку выродился!» — ясно разслышалъ я, когда за посѣтителями закрывалась дверь,— я неподвижно замеръ на срединѣ комнаты и опустилъ голову… «Какъ собачонокъ бросили!» — мелькнули въ моей головѣ слова сестры, и изъ глазъ брызнули слезы…

   А дѣла отца въ это время шли изъ рукъ-вонъ плохо. Ключница жаловалась, что баринъ не даетъ денегъ за расходы и нечѣмъ кормить насъ и прислугу. Камердинеръ и мадамъ Бурдонъ, уже прозванная мною Бурдой и Бурдашкой, не получали жалованья за послѣдніе мѣсяца, грозили покинуть свои мѣста. Кредиторы, осаждали подъѣздъ съ утра до ночи; одинъ изъ нихъ, толстый купчина, бывшій когда-то крѣпостнымъ моего дѣда, осматривалъ внутренность дома и, кажется, размышлялъ, гдѣ и что поставить. Отецъ пропадалъ изъ дому попрежнему, игралъ въ карты, кутилъ съ актрисами… Митричъ смущалъ меня какими-то вѣщими предсказаніями.

   — Эхъ?— кряхтѣлъ онъ, стаскивая вечеромъ мои сапоги.

   — Что, Митричъ?— спрашивалъ я.

   — Да то, что прогоримъ мы совсѣмъ!

   — Развѣ у насъ пожаръ?— съ испугомъ восклицалъ я.

   — Эва! что пожаръ? плевое дѣло! Папенька-то больно закрутился.

   — Какъ это, Митричъ, закрутился?

   — Да, значитъ, совсѣмъ-таки съ домомъ порѣшилъ.

   Я опять недоумѣвалъ.

   — Вытуритъ насъ этотъ бородачъ, дѣдушкинъ выкормышъ, что кажиный день пріѣзжаетъ, да папеньку не застаетъ, и переѣдетъ онъ самъ, немытое его рыло, въ экія хоромы! Господи ты, Боже мой!..

   Я начиналъ смекать, въ чемъ дѣло; бородачъ мнѣ представлялся однимъ изъ крестоносцевъ, собиравшихся изъ большого дома на нашъ. Я выражалъ свое мнѣніе Митричу.

   — Чего вы ни выдумаете, Павелъ Константиновичъ!— недовольнымъ голосомъ говорилъ старикъ, прибирая моо платье и переходя съ одной и той же вещью отъ стула къ шкапу и обратно.— Спать вамъ пора, какъ я вижу, такъ вы и бредите. И вѣдь экую штуку выдумали!..

   Старикъ, ворча, уходилъ изъ комнаты, но я оставался при своемъ мнѣніи, и снова играло мое воображеніе…

   Походы бородача на отца удались, какъ нельзя лучше. Отецъ уступилъ ему домъ, не совсѣмъ, не въ полное владѣніе, но по контракту на время, покуда не выплатится долгъ. Вѣсть объ этомъ чрезвычайномъ событіи быстро облетѣла весь городъ, начались толки, сплетни, бросанье грязью; всѣ считали отца погибшимъ безвозвратно, и поэтому щадить его не. было причины. Это сломило его, онъ захворалъ; по совѣту докторовъ, а еще болѣе изъ желанія на время скрыться изъ города, онъ рѣшился ѣхать за границу. Нужно было дрстать денегъ. Для этой цѣли распустили всю дворню, отецъ отправился въ деревню, захвативъ съ собою меня, сестру и тетку, названную мною кивакалкой; у нея мы должны были жить во время отсутствія отца.

   Опять переворотъ, опять исканіе новыхъ формъ жизни, сознаніе, нелѣпости прошлаго и горькое чувство разлуки съ насиженнымъ гнѣздомъ; съ роднымъ домомъ, гдѣ мы родились, съ улыбкой взглянули впервые на солнце, на людей, смѣялись, радовались, плакали. Только испытавшіе это чувство разлуки со своимъ домомъ поймутъ вполнѣ его горечь. Какая-то свинцовая завѣса падаетъ на жизнь, которая велась въ этомъ жилищѣ, новые жильцы смываютъ послѣднія пятна, оставленныя въ немъ старыми жильцами, перебиваютъ обтяжку мебели, переставляютъ вещи въ новомъ порядкѣ, провѣтриваютъ комнаты… И некому, и не для чего помянуть; какая борьба велась въ нихъ, какъ гибла слабая женщина, спасая своею грудью своихъ людей, лаская и цѣлуя ихъ врага, и медленно гасла съ улыбкой при людяхъ, со слезами въ одиночествѣ; какое впечатлѣніе произвела эта жизнь и эта гибель на другую женщину, почти еще ребенка, и что за мысли посѣяла въ молодой годовкѣ послѣдней?.. Въ день отъѣзда всѣ начали искать сестру, она куда-то скрылась, я побѣжалъ въ кабинетъ матушки. Сестра стояла тамъ на колѣняхъ передъ кресломъ матери и припала головой къ его подушкѣ.— Леля, что съ тобой?— воскликнулъ я.

   — Голубчикъ, вѣдь мнѣ никогда больше не быть у мамаши. Завтра здѣсь чужіе будутъ. Всѣ, всѣ забудутъ ее!— рыдая, говорила она и цѣловала это кресло, какъ будто оно было частью нашей матери.

   Впрочемъ, съ кѣмъ же ей было прощаться, кромѣ этого кресла, кромѣ этой комнаты? Надо мной плакалъ Митричъ, около меня сновалъ Андрюшка, а она была одна, никѣмъ не любимая, грустная и забытая. Мы сѣли въ экипажъ и поѣхали…

   Прошлое прошло безъ слѣда…

   Вотъ мелькаютъ передо мной наши родныя поля, волнуются еще зеленые всходы хлѣбовъ, виднѣются вдали лѣса… Вотъ отецъ опускаетъ стекло кареты, я и сестра высовываемъ свои дѣтскія личики, дышимъ свѣжимъ воздухомъ… Вотъ останавливается экипажъ, мужики кланяются, кто-то цѣлуетъ наши руки: мы въ деревнѣ. На балконѣ барскаго дома появляется розовенькая фигура не то старика, не то юноши; въ его рукахъ скрипка.

   — А! ну, пріѣхали!— говорилъ онъ, свѣсившись съ балкона.— А я, братъ, сегодня въ горѣ: у меня соловей околѣлъ.

   Отецъ пожимаетъ плечами и идетъ съ нами въ комнаты.

   — Это, папаша, какой музыкантъ?— спрашиваемъ мы.

   — Это вашъ дядя,— отвѣчаетъ отецъ.

  

III.
Въ деревнѣ лѣтомъ рай, если люди похожи на ангеловъ.

   Довольно, старый барскій домъ съ безчисленными пристройками и службами, съ фантастическими бельведерами и балконами невообразимой архитектуры домашняго изобрѣтенія, густой запущенный садъ съ искусственными руинами изъ новаго кирпича, съ покрытыми зеленью прудами и поросшими травой аллеями; покривившіяся избы крестьянъ; обширные засѣвы ржи, овса и гречи; чернѣющіе вдали лѣса и голубая широкая лента рѣки съ множествомъ проплывающихъ въ отдаленіи барокъ, дощаниковъ и рыбачьихъ лодокъ, съ вѣчными чайками и изморившимися подъ лямкой бурлаками, съ веселымъ пискомъ и крикомъ то тамъ, то сямъ проносящихся птицъ и безконечно-тоскливою, хватающею за сердце русскою пѣснею-плачемъ; — эта смѣсь приволья и богатства съ безвыходной забитостью и безпомощной бѣдностью разомъ поражаетъ каждаго свѣжаго человѣка, и не знаетъ онъ, засмѣяться ли ему дѣтски-безпечнымъ смѣхомъ, привѣтствуя эту благодать, или съ потупленной головой пройти стыдливо передъ этой картиной, какъ проходимъ мы передъ забитымъ бѣднякомъ, краснѣющимъ за свою забитость и стыдящимся протянуть руку за помощью… Такая картина открылась передъ нами, когда я и сестра вышли на балконъ и, не внемля замѣчаніямъ тетки-кивакалки, перевѣшивались то въ ту, то въ другую сторону. Разумѣется, насъ, какъ дѣтей, поразила только красота картины.

   — Гляди, гляди, какая избушка стоить!— кричалъ я.

   — А вотъ лодочка съ мужичкомъ плыветъ, далеко-далеко плыветъ,— указала мнѣ сестра, заслоняя глаза отъ солнца;

   — И мы съ тобой туда поѣдемъ, я очень люблю на лодкѣ кататься.

   — Да ты никогда и не ѣздилъ на лодкѣ.

   — Нѣтъ, ѣздилъ, ѣздилъ.

   — Неправда, не ѣздилъ… Зачѣмъ ты лжешь?— загорячилась сестра.

   — Ѣздилъ!

   — Послушай, если ты еще будешь лгать, такъ я тебѣ уши надеру.

   — Тебя накажутъ, тебя накажутъ за то, что ты споришь, какъ кухарка,— кричалъ я съ азартомъ, помня уроки мадамъ Бурдонъ о мѣщанской привычкѣ спорить.

   — Скверный лгунъ!

   — Кухарка!

   Сестра отвернулась отъ меня и отошла на другой конецъ балкона, я обернулся къ ней спиной. Это была первая наша ссора, первый мой неуважительный поступокъ съ сестрой. Въ такомъ положеніи мы простояли до той минуты, когда насъ позвали къ завтраку. Мы вошли въ столовую, гдѣ уже сидѣла вокругъ стола вся наша семья.

  

   «Забудь печаль, взгляни въ окно,

   Тамъ свѣтомъ все озарено

   И воздухъ свѣжъ.

   Тамъ можетъ грудь

   Отъ прошлыхъ пытокъ отдохнуть…

   И что былое,— если вновь

   Мы слышимъ вѣчной жизни зовъ?..»

  

   гармоническимъ голосомъ говорилъ дядя, задумчиво облокотившись на столъ и склонивъ на руку свою прекрасную голову. Мы не застали начала бесѣды, и хотя я могъ бы передать его. по дневнику дяди, передающему всѣ событія этой главы, но это совершенно не нужно для читателя.

   — Стихи, хороши, но къ дѣлу не йдутъ. Ты всегда смотрѣлъ на жизнь, какъ мечтатель, прожилъ безъ заботъ, безъ потрясеній, у тебя не было семьи,— сказалъ отецъ.

   — Потрясенія! семья!— дядя заботливо потеръ лобъ, какъ будто у него подъ черепомъ забрался какой-то комаръ и засосалъ его мозгъ.— Нѣтъ, братъ, это невозможно, рѣшительно невозможно!— заговорилъ онъ отрывисто и взволнованнымъ голосомъ.— На жизнь надо смотрѣть философски. Эгоизмъ прежде всего. Волненіе — медленное самоубійство. Вѣдь это дурь, сумасшествіе! Жизнь дана для жизни, а не для смерти. И что такое потрясенія?— освѣжительная гроза, ливень послѣ засухи: сегодня скорбь, а завтра радость!

   — Но съ Мари я утратилъ все, я не нахожу нигдѣ мѣста. Эта скорбь не обѣщаетъ радости на завтра.

   Отецъ говорилъ небрежно, нехотя.

   — Мари была женщина, и ты не могъ разсчитывать на ея безсмертіе.

   — Значитъ: забыть?

   — Утѣшиться!… И развѣ съ нею умерли всѣ женщины? Неужели увядшій цвѣтокъ долженъ вызывать слезы, если кругомъ красуются тысячи такихъ же цвѣтовъ, какимъ былъ онъ?

   — Такъ жениться?

   — Пожалуй, да; но полюбить — во всякомъ случаѣ.

   Отецъ пожалъ плечами.

   — А денежныя обстоятельства?— съ раздраженіемъ спросилъ онъ, играя ножомъ.

   — Въ этомъ я не знаю толку; но приказчикъ вѣрно достанетъ тебѣ денегъ.

   — Сколько лѣтъ мы не видались съ тобою?

   — Восемь.

   — И ты остался все тѣмъ же…

   Отецъ поискалъ подходящее слово.

   — …поэтомъ,— подсказала тетушка, усмѣхаясь.

   — Именно поэтомъ.

   — Поэзія тѣмъ и хороша, что она не умираетъ и вѣчно оживляетъ своихъ любимцевъ.

   — Бросая ихъ, когда они поступаютъ на службу, или…

   — Зачѣмъ же служить?

   — Хорошо тебѣ! Но вѣдь я представитель нашего рода, не забиться же мнѣ въ деревню, чтобы черезъ два поколѣнія съ нами случилось то же, что съ Шупениковыми.

   Дядя снова началъ тереть лобъ.

   — Да, да, долгъ! Ты меня извини, я совершенно упустилъ, это изъ виду.

   Наступило молчаніе.

   — Вы хорошо знаете русскій языкъ?— вдругъ рѣзкимъ гономъ произнесъ отецъ, никого не называя по имени, но устремивъ глаза на конецъ стола.

   — Я-съ русскій,— послышался оттуда отвѣтъ, произнесенный обиженнымъ голосомъ.

   Я только въ эту минуту замѣтилъ, что въ концѣ стола помѣщалась худенькая фигура сельскаго священника. Онъ пришелъ, чтобы отслужить молебенъ по случаю нашего пріѣзда, но отецъ сказалъ: «мы не на житье пріѣхали въ эту глушь»,— и изъ вѣжливости пригласилъ священника къ завтраку.

   — Я знаю, что французы не бываютъ русскими священниками,— иронически проговорилъ отецъ.— Но я спрашиваю: хорошо ли вы знаете русскій языкъ?

   — Вы, вѣроятно, хотите сказать: правила русскаго языка,— уже съ полнымъ достоинствомъ и твердо замѣтилъ тотъ.

   — Я всегда говорю то, что хочу сказать. Не зная правилъ, нельзя знать языка,— внушалъ отецъ.

   — Однако, мужики…

   — Однако, «отселева и оттелева», «тово», «воно-какъ оно» и «энтакой» не есть русскій язынъ и говорить эти слова не значитъ умѣть говорить по-русски,— прервалъ отецъ такимъ тономъ, какъ-будто съ каждымъ словомъ давалъ по удару своему противнику.

   Священникъ опустилъ голову.

   — Ну?— вопросительно процѣдилъ отецъ, остановивъ на противникѣ свои глаза.

   Какъ сейчасъ помню, что именно въ это мгновеніе я впервые разглядѣлъ отцовскіе глаза, и по мнѣ пробѣжала дрожь. Оловянно-голубоватые, большіе, безпощадно холодные, они словно хотѣли вымучить изъ противника каждое слово, каждый звукъ.

   — Я знаю правила русскаго языка,— почти шопотомъ промолвилъ священникъ, опустивъ глаза въ тарелку, какъ бы хотя спрятаться отъ инквизиторскаго взгляда.

   Тетка злобно улыбалась, покачивая изъ стороны въ сторону головой.

   — Съ этого надо было начать. Такъ вы будете въ продолженіе лѣта заниматься съ Павломъ Константиновичемъ и Еленой Константиновной русскимъ языкомъ и священной исторіей.

   Завтракъ кончился, всѣ встали.

   — Когда вамъ угодно, чтобы я началъ занятія?

   — Мнѣ угодно, чтобы вы начали ихъ завтра.

   Священникъ сталъ откланиваться; онъ былъ молодъ, и въ его обращеніи еще проглядывала неловкость семинариста.

   — Благословите меня, батюшка,— произнесла сестра, подходя къ нему.

   Онъ, краснѣя, перекрестилъ ее и поцѣловалъ въ голову, когда она цѣловала его руку. Я послѣдовалъ ея примѣру безъ всякой задней мысли. По лицу священника пробѣжало свѣтлое выраженіе кроткой любви.

   — Это что-то новое!— сказалъ отецъ, нахмуривъ брови, когда ушелъ священникъ.— Гдѣ вы этому научились, сударыня?

   — Всѣ должны подходить подъ благословенье священниковъ, это мама говорила; она ихъ никогда не обижала,— твердымъ и вызывающимъ голосомъ промолвила сестра, дѣлая удареніе на послѣдней фразѣ.

   — Вотъ оно что!— отвѣтилъ отецъ на этотъ наивный дѣтскій протестъ и пошелъ въ свой кабинетъ для переговоровъ съ приказчикомъ.

   Дядя пошелъ ловить рыбу и сказалъ, чтобы я пришелъ къ нему. Захвативъ фуражку, я побѣжалъ черезъ садъ къ рѣкѣ. Изъ отцовскаго кабинета неслись страшные звуки брани. Я пріостановился.

   — Я тебя выучу! Я тебѣ покажу, какъ собирать оброки. Капиталъ нажилъ, сына откупилъ на волю. Ты думаешь, что и ты бариномъ сталъ! Я тебѣ покажу, какой ты баринъ? Недоимки! Платить не могутъ! А изъ какихъ денегъ твой сынъ въ городѣ лавку снялъ? А?

   Я все слушалъ и ждалъ, что скажетъ приказчикъ.

   — Чтобы мнѣ было все собрано до копейки въ недѣлю! Слышишь?— гремѣлъ отецъ.

   — Слушаю-съ!— гробовымъ голосомъ отвѣтилъ приказчикъ, точно произнесъ надъ кѣмъ-то: со святыми упокой!

   Я поспѣшить выбраться изъ сада и пришелъ къ рѣкѣ. Тамъ на берегу сидѣлъ дядя въ соломенной шляпѣ съ широкими полями, въ свѣтломъ галстучкѣ, въ лѣтнемъ костюмѣ. Онъ не то ловилъ рыбу, не то любовался природой, наслаждаясь своимъ сладкимъ бездѣльемъ. Изящно одѣтый, съ засученными для чего-то рукавами, изъ-подъ которыхъ виднѣлась рубашка ослѣпительной бѣлизны съ дорогими запонками, онъ былъ прекрасенъ; его добродушное и умное лицо носило слѣдъ раздумчивости, какъ-будто въ его головѣ созрѣвали великія думы. Эти великія думы выливались изрѣдка въ звучныхъ стихахъ, печатавшихся въ журналахъ того времени, въ нихъ трактовалось о красотахъ природы, о ея тихомъ покоѣ и слышались постоянные призывы туда, туда… Я пошелъ къ нему.

   — А, Поль, пришелъ! Хорошо здѣсь?— спросить онъ.

   — Да,— отвѣтилъ я.

   Я оглянулся кругомъ, и опять заняли меня лодки, барки, поля и все это, озаренное солнечнымъ свѣтомъ, пахнуло благотворно на мою душу. Долго всматривался я въ каждый предметъ и съ каждой минутой находилъ все новыя картины и прелести. Между тѣмъ къ намъ подошли незамѣченные нами пять или шесть мужиковъ.

   — Отецъ родной! не дай въ обиду!— заговорилъ одинъ изъ нихъ и бухнулся передъ ногами дяди на землю; его примѣру послѣдовали и другіе.

   Дядя вскочилъ.

   — Встаньте, встаньте! Что вы, братцы?— произнесъ онъ взволнованнымъ голосомъ.

   — Не дай въ обиду! Житья нѣтъ,— говорили они одинъ за другимъ.,

   — Да въ чемъ дѣло, ребята?

   — Приказчикъ обноситъ насъ передъ бариномъ. Оброковъ, говоритъ, платить не хотимъ…

   — Ну, смѣнить его, смѣнить каналью!— загорячился дядя.— Клеветать вздумалъ, ахъ, онъ подлецъ, ахъ, мошенникъ!

   — Мы какъ есть все до копеечки представимъ, вотъ только съ хлѣбомъ управимся…

   — Какъ же это, братцы, значитъ, за вами недоимки есть?

   — Есть, точно есть, нечего грѣха таить, какъ не быть,— послышались голоса.— Только ужъ мы все до копеечки представимъ, вотъ…

   Дядя началъ тереть лобъ, комаръ снова засосалъ его мозгъ.

   — Но вѣдь барину нужны деньги теперь, такъ вы ужъ выплатите теперь, а приказчика онъ смѣнитъ.

   — Да гдѣ же у насъ деньги теперь? Какія теперь деньги! Вишь ты лѣто-то…

   — Ну, ужъ вы оборотитесь какъ-нибудь, братцы. Этакъ нельзя.

   — Выручи, отецъ родной, заступись!

   — Да что же я могу сдѣлать? Брату деньги нужны, понимаете вы, братцы, что ему деньги нужны?

   — Какъ не понять… Это извѣстное дѣло…

   — Ну, вотъ видите ли, что жъ я могу тутъ сдѣлать? Ну, подумайте, что я могу сдѣлать?

   Мужики понурили головы.

   — Точно что оно… Что тутъ подѣлаешь?— заговорили они подругъ снова бухнулись въ землю со словами: заступись!

   — Эхъ, братцы, если бы я былъ при деньгахъ, я бы заплатилъ за васъ, вы бы мнѣ возвратили послѣ, дѣло бы и сладилось, а то я самъ не при деньгахъ. Что жъ тутъ подѣлаешь? Вѣдь ничего не подѣлаешь!

   — Точно что ничего не подѣлаешь,— согласились мужики.

   — Вы ужъ какъ-нибудь извернитесь; а приказчика мы смѣнимъ.

   — Что приказчикъ! Извѣстное дѣло, приказчикъ! Мы ему pkf не хотимъ, другой на первыхъ порахъ еще хуже будетъ,— заговорили они.

   — Такъ что же, братцы, развѣ вы хотите, чтобъ этотъ остался?

   — Это ужъ все едино. Мы насчетъ оброка-то, что онъ говоритъ, что мы платить не хотимъ…— замялись просители.

   — Нѣтъ ужъ, вы извернитесь,— промолвилъ дядя и поспѣшно распрощался съ ними.

   Подъ этой сценой, записанною отъ слова до слова въ его дневникѣ, слѣдуютъ разсужденія о неразвитости мужиковъ и великолѣпные планы устроить народныя школы, если найдутся на этотъ конецъ деньги. Былыя времена!

   — Дядя, за что папаша требуетъ съ нихъ денегъ?— спросилъ я дядю дорогою.

   Мнѣ было очень жаль мужиковъ.

   — Это оброкъ; они не заплатили его сполна.

   — Развѣ нищіе платятъ деньги?

   — Это не нищіе, это твои крестьяне.

   — Какъ мои?— воскликнулъ я.

   — Да, то-есть будутъ твоими, когда ты будешь совершеннолѣтнимъ. Это мужики изъ имѣнія твоей матери, ты ея наслѣдникъ; я думаю, ты это слышалъ отъ отца.

   — Такъ я не хочу брать съ нихъ денегъ, мнѣ ихъ не нужно,— заговорилъ я.— Мамаша сама давала нищимъ. Я этого не хочу, у нихъ ноги босыя…

   Я волновался и готовъ былъ зарыдать; мнѣ вдругъ вспомнилась матушка, въ ушахъ зазвучали ея сѣтованія о бѣдныхъ людяхъ, припомнилось ея кроткое обращеніе со всѣмъ, что бѣдно и забито: неодолимая тоска сжала мое сердце.

   Дядя, между, тѣмъ, теръ свой лобъ.

   — Ты не говори объ этомъ отцу,— вкрадчиво-ласковымъ голосомъ замѣтилъ онъ.

   — Развѣ ты его боишься? У него глаза страшные,— вопросительно сказалъ я.

   — Не боюсь, но ты не говори…

   — Нѣтъ, ты его боишься,— утвердительно промолвилъ я, поддаваясь какому-то злобному чувству.

   — Фу! что за глупости ты говоришь!

   — Да, да, ты боишься его, а еще большой такой, длинный, а трусишь!

   Мнѣ кровь хлынула въ голову, голосъ дрожалъ отъ злости, хотя я не могъ дать себѣ отчета, за что именно я злюсь. Мнѣ только черезъ мѣсяцъ должно было исполниться девять лѣтъ.

   Мы подходили къ дому.

   — Ты съ ума сошелъ?

   — Трусъ, трусишка, длинный!— дразнилъ я дядю.

   — Это что за исторія?— раздался строгій голосъ, надъ моимъ ухомъ, я и дядя обернулись: за нами стоялъ отецъ.

   — Ничего, глупости,— поспѣшилъ промолвить дядя.

   Я увидалъ оловянные глаза и уже дрожалъ всѣмъ тѣломъ, вся храбрость пропала.

   — Павелъ, я тебя спрашиваю?

   — Я не хочу оброка, не хочу оброка! Мамаша сама подавала нищимъ,— зарыдалъ я.

   — Какого оброка? Откуда?

   — Я наслѣдникъ…

   — Ты наслѣдникъ моихъ старыхъ штановъ!— отчетливо крикнулъ отецъ и обратился къ брату.— Ну-съ, что же это за исторія?— процѣдилъ онъ сквозь зубы.

   Юлить было невозможно. Начались объясненія. Отецъ выслушалъ все подробно и на минуту задумался.

   — Каковъ!— раздался змѣиный вопросъ съ террасы, и болѣе ничего не прибавила тетка, даже не показалась на сцену дѣйствія, но одно это слово рѣшило все, вывело отца изъ раздумья.

   — Розогъ!— крикнулъ онъ, вводя меня за плечо въ домъ

   Розги были принесены.

   — Раздѣвайся!

   Я медлилъ.

   — Ну!— нетерпѣливо, поторопилъ отецъ, не глядя на меня.

   Черезъ минуту послышался приказъ: «ложись!», еще черезъ минуту началось сѣченье. Я пробовалъ вскочить, меня велѣли держать. Мнѣ было мучительно стыдно этихъ незнакомыхъ людей. Сначала я кричалъ до хрипоты, потомъ тихо плакалъ и молилъ, какъ послѣдній нищій, о пощадѣ, наконецъ, у меня не стало голоса, боли больше не чувствовалъ, но ощущалъ страшный жаръ во всемъ тѣлѣ, а меня все сѣкли… По мнѣ начали бѣгатъ мурашки, я сталъ холодѣть… Я очнулся въ своей комнатѣ на постели; попробовалъ сѣсть — не могъ, хотѣлъ перевернуться — тоже не удалось; я началъ плакать.

   — Голубчикъ, миленькій, не плачь!— раздался надъ моимъ ухомъ голосъ сестры.

   — Леля, это ты?— спросилъ я, не имѣя возможности разглядѣть ее, такъ какъ въ комнатѣ были закрыты ставни.

   — Я, только ты говори тише,— шептала она.— Тебѣ больно?

   — Я умру, Леля, непремѣнно умру.

   — Нѣтъ, миленькій, не умирай! Меня безъ тебя убьютъ. Мы вмѣстѣ будемъ жить, будемъ любить другъ друга. Ты меня прости, что я тебя утромъ бранила…

   Леля цѣловала мои руки, стоя на колѣняхъ у моей кровати, и долго-долго всячески старалась утѣшать меня, хотя всѣ ея утѣшенія были отрывчаты и безсвязны; видно было, что и она страдала не меньше меня. Я тихо уснулъ подъ ея лепетъ и проспалъ въ горячечномъ бреду до утра.

   Проснувшись рано, я почувствовалъ жгучую боль, и передо мною ожили снова всѣ происшествія минувшаго дня. Со всѣмъ пыломъ дѣтской фантазіи я представлялъ себѣ новыя муки, которымъ, по моему мнѣнію, подвергнетъ меня отецъ: онъ представлялся мнѣ палачомъ! Я сталъ придумывать, какъ бы спастись, куда бы убѣжать, подъ чью защиту. Оказалось, что бѣжать некуда, что защиты для меня не имѣется въ цѣломъ мірѣ. Я началъ размышлять, кого я болѣе ненавижу изъ своихъ родныхъ: тетку, отца или дядю? Дѣтское чутье подсказало: дядю. Причина для его обвиненія была найдена весьма наивная. «Меня не сѣкли,— говорилъ я себѣ:— покуда не явился дядя, не явись онъ и теперь, меня и здѣсь не за что было бы сѣчь, значить онъ хуже всѣхъ. Сверхъ того, папа любилъ маму, а дядя не велитъ ее любить, говоритъ, что она должна была умереть. Онъ хуже всѣхъ». Черезъ долгіе годы я нашелъ другія причины убѣдиться, что дядя былъ дѣйствительно хуже всѣхъ, но въ ту пору съ меня было вполнѣ достаточно и этой, чтобы возненавидѣть этого прекраснаго, сладкорѣчиваго и кроткаго господина-поэта. Попробовалъ я молиться, но боль не давала возможности спокойно читать молитву. Такъ прошло время до тѣхъ поръ, пока меня позвали къ чаю. Едва, переступая, опустивъ голову на грудь, стыдясь взглянуть на незнакомую мнѣ прислугу, которая уже успѣла меня высѣчь, вошелъ я въ столовую. Мнѣ налили чаю. Всѣ старались не обращать на меня никакого вниманія, какъ на какую-то вселяющую отвращеніе гадину. Вы знаете, читатель, это натянутое, скверное и безнравственное положеніе, когда большіе выпорютъ ребенка и, мучась пошленькимъ и гаденькимъ самолюбьицемъ, молчаливо выжидаютъ, когда онъ самъ подойдетъ къ нимъ вымаливать прощеніе; по большей части именно это вымаливанье прощенья и бываетъ цѣлью сѣченья, не приносящаго никому никакой пользы. Вообще, мы очень любимъ, чтобы намъ кланялись; вѣрно это происходитъ оттого, что у всѣхъ насъ давно болитъ спина отъ старыхъ поклоновъ… Но и въ этомъ скверномъ положеніи нашлось для меня утѣшенье: сестра очень бойко подошла ко мнѣ и поцѣловала меня, не обращая вниманія на гнѣвный взглядъ тетки. Послѣдняя шепнула что-то отцу, указавъ глазами на насъ. Отецъ съ нетерпѣніемъ передернулъ плечами.

   — Ты вернешься со мною въ Петербургъ,— сказалъ онъ.— Отъ тебя всѣ отказываются, негодяй!

   — Да, да,— поспѣшила утѣшить меня тетка.— Ужъ я-то ни за что не возьму его къ себѣ послѣ этой исторіи; онъ, особенно если съ нимъ будетъ его сестрица, такихъ чудесъ натворитъ, что придется бѣжать изъ своего дома отъ нихъ.

   — Я съ своей стороны тоже не намѣренъ тратить изъ-за него здоровья и терять спокойствіе,— прибавилъ дядя, стараясь не смотрѣть на меня.

   Они вообще не упоминали моего имени, не указывали на меня и говорили обо мнѣ, какъ о какомъ-то отсутствующемъ лицѣ, вѣроятно, для вящаго позора.

   — Въ кантонисты его нужно отдать, чтобы тамъ проучили,— рѣшилъ отецъ, на въ его голосѣ не было ни рѣшительности, ни злобы.

   Я сидѣлъ съ потупленной головой, не подозрѣвая, что весь этотъ разговоръ былъ подготовленъ для того, чтобы я, ошеломленный грозными рѣчами, расчувствовался и попросилъ прощенія у публики. Она, бѣдная, мучилась въ эти минуты едва ли не сильнѣе меня, а я, какъ неопытный актеръ, высѣченный въ первый, разъ, не зналъ, какъ надо развязать драму. Отецъ, не привыкшій говорить иносказательно, умышленно подготовлять сцены, первый измѣнилъ тактику.

   — Проси прощенья у дяди!— приказалъ онъ.

   Я посмотрѣлъ на него, его лицо было серьезно, но далеко не злобно въ эту минуту, потомъ взглянулъ на дядю, тотъ сидѣлъ, развалившись въ креслѣ, и, кажется, готовился протянуть мнѣ руку для цѣлованія; онъ улыбался. Мнѣ вспомнились мои утреннія размышленія, дядя со своею сладкою улыбкою показался еще противнѣе. Я опять опустилъ голову и продолжалъ молчать.

   — Ну, что же ты?— спросилъ отецъ.

   — Папа! голубчикъ!— надрывающимся голосомъ вскричалъ я: — засѣки меня, если хочешь, а у него я не стану прощенья просить: онъ улыбается.

   Отецъ широко раскрылъ глаза и мелькомъ взглянулъ на дядю; тотъ растерялся и завозился въ креслѣ, еще пошлѣе расширяя свой ротъ улыбкой…

   — Это что значитъ?

   — Вези меня, куда хочешь, хоть въ кантонисты, но не оставляй здѣсь. Я не стану просить у него прощенія.. Ты не сѣкъ меня прежде, ты за него меня высѣвъ!

   — Я тебя и теперь высѣку.

   — Сѣки!— я всталъ со стула и взялся за первую пуговицу курточки, готовясь ее разстегнуть.

   Всѣ съ любопытствомъ смотрѣли на меня, ожидая, что будетъ. Отецъ холодно взглянулъ на дядю и на тетку и тихо, сказалъ мнѣ:

   — Пей чай, а тамъ посмотримъ, что дѣлать.

   — Каковъ характерецъ?— прошипѣла тетка.— И это еще девятилѣтній ребенокъ! ..

   — Хорошо, если бы большіе болваны постарались походить на него,— отчетливо выговорилъ отецъ.

   Теткѣ показалось, что оплеуха досталась именно ей: дядя былъ вполнѣ увѣренъ, что это его съѣздили по физіономіи, и оба сочли непремѣнною обязанностью надуться.

   Съ этой минуты въ домѣ воцарилась тишина. Тетка только кивала головой, словно навѣвая про себя: «хорошо, хорошо, отплачу». Дядя разговаривалъ очень мало, писалъ въ дневникѣ о воспитаніи дѣтей вообще и о дѣтскихъ характерахъ въ особенности, и говорилъ всѣмъ вы — признакъ крайняго неудовольствія; даже одинъ разъ сказалъ отцовой собакѣ: подите на дворъ!.. Впрочемъ, за послѣднее я не ручаюсь, можетъ-быть, это выдумала моя сестра, старавшаяся всѣми средствами развеселите меня. Отецъ былъ угрюмъ, но, незамѣтно для самого себя, обращался со мною внимательнѣе обыкновеннаго. Съ его необузданнымъ и дикимъ характеромъ надо было, умѣть ладить, и я моею выходкой нечаянно подладился подъ него; это-то и обратило гнѣвъ на милость и привело къ развязкѣ, которой никто не предвидѣлъ и не желалъ.

   Черезъ три недѣли отецъ позвалъ меня къ себѣ и спросилъ: хочу ли я приготовиться для поступленія въ корпусъ и жить покуда въ домѣ моего крестнаго отца, или желаю жить у тетки?.. Я поспѣшилъ изъявить согласіе на первое предложеніе, хотя и не имѣлъ никакого понятія о крестномъ отцѣ.

   — Ты долженъ будешь учиться и не бить баклушъ,— строго замѣтилъ онъ..

   — Я давно хочу учиться,— отвѣчалъ я.

   — Ну, если будешь прилеженъ, то мы будемъ друзьями, слышишь?

   — И ты меня простишь?— спросилъ я, не зная, какія чувства питаетъ ко мнѣ отецъ: ненависть или любовь.

   — Я на тебя и не сердился; я вспыльчивъ. Дядя, такъ тотъ на тебя и теперь дуется, да на всякое чиханье не наздравствуешься,— порѣшилъ онъ.

   Сестру опечалило извѣстіе о близкой разлукѣ со мною, я старался ее утѣшить обѣщаніями писать къ ней; самъ же я не чувствовалъ слишкомъ сильной грусти при мысли о разлукѣ съ нею, отчасти по ребяческой беззаботности, отчасти же потому, что видѣлъ близкое исполненіе моего желанія,— начало ученья, возможность сравняться съ сыномъ Григорья Ивановича. Я уже воображалъ себя и первымъ математикомъ, и отчаяннымъ. латинистомъ; все эго казалось мнѣ такимъ легкимъ дѣломъ, что и задумываться о немъ не стоитъ: захотѣлъ и сдѣлалъ. Прошла еще недѣля, деньги были собраны всѣми неправдами, хлѣбъ продался на корню, и мы съ отцомъ собрались въ путь, конечно, не въ понедѣльникъ и потому неудачи нечего было бояться. Посидѣли минутъ съ пять, встали; начали прощаться. Тетка холодно простилась со мною, я забылъ поцѣловать у нея руку. Дядя назвалъ меня Павломъ Константиновичемъ и шаркнулъ передо мною ножкой… Сестра неутѣшно плакала, провожая меня на крыльцо.

   — Черезъ два мѣсяца увидимся!— кричалъ я ей, когда тронулся экипажъ.

   — Пиши ко мнѣ!— кричала она…

   Здѣсь оканчивается періодъ моего дѣтства; я начинаю не просто расти, но и развиваюсь; мой умъ вступаетъ въ свои права. Я мыслю, гляжу пристальнѣе на окружающіе меня предметы и дѣла людей; моими поступками управляютъ уже не одни первыя побужденія, но и сознаніе, что то или другое хорошо или дурно. Конечно, я еще не понимаю, что такое жизнь и къ чему долженъ стремиться человѣкъ, но у меня уже есть стремленьице выучиться тому, что знаетъ сынъ Григорья Ивановича. Какъ ни мало это стремленьице, однако, оно волнуетъ меня, подталкиваетъ на дѣло, я живу во имя его, а не для одной ѣды и питья. Толковый воспитатель именно въ это время могъ бы воспользоваться моимъ пробужденіемъ и довести меня на хорошій путь…

   Теперь, читатель, въ жилище моего крестнаго папеньки, перваго встрѣчнаго чиновника, благодѣтеля рода Шуповыхъ!

  

IV.
Чиновникъ Люлюшинъ, его жена и дѣти.

   Іюль мѣсяцъ. Солнце палить безъ милосердія. Раскаленные, какъ печи, высокіе каменные дома пышутъ нестерпимымъ жаромъ на узкія загроможденныя строительнымъ матеріаломъ улицы. Удушливый, сухой вѣтеръ поднимаетъ известковую пыль, несетъ ее по разобранной мостовой, врывается съ нею въ растворенныя окна, покрывая бѣлымъ слоемъ столы и стулья, вихремъ взвиваетъ ее выше и, смѣшивая съ дымомъ,— валящимъ клубами изъ трубъ,— сѣрою сѣтью держится надъ городомъ, застилая голубое небо отъ глазъ облитыхъ потомъ, изморившихся чиновниковъ, бѣгущихъ въ департаменты съ мыслью: разрѣшитъ ли имъ начальство отпускъ на 28 дней;— отъ некрасивыхъ женщинъ, спѣшащихъ съ рынка, разсчитывающихъ, не обчелъ ли ихъ мясникъ, не успѣвшихъ снять папильотки, расплести косички надъ лоснящимися лбами и пышно взбить послѣдніе клочки рѣдѣющихъ волосъ,— отъ оборванныхъ, являющихся почти въ природной наготѣ мостильщиковъ, штукатуровъ и барочниковъ, уже успѣвшихъ поѣсть хлѣбушка съ квасомъ и спящихъ сномъ праведниковъ на мостовой подъ шумъ несущихся на дачи экипажей и крики передового, очищающаго дорогу для пожарныхъ, спѣшащихъ на пожаръ въ Ямскую…

   Въ такой день прибылъ я съ отцомъ въ Петербургъ и былъ ошеломленъ этою картиною, какъ будто увидалъ ее впервые, хотя ровно за мѣсяцъ она не поражала меня; но тогда я не зналъ еще деревни, не дышалъ ея освѣжающимъ воздухомъ. И, все-таки, я бѣжалъ изъ нея… Мы остановились въ гостиницѣ, отецъ на скорую руку поѣлъ и уѣхалъ къ моему крестному отцу, оставивъ меня одного. Я сидѣть въ раздумьи у окна; гдѣ-то на улицѣ мучительно ныла шарманка, заглушаемая еще болѣе мучительнымъ воемъ расчувствовавшейся собаки; недалеко отъ моего окна, вися въ воздухѣ, распѣвалъ заунывную пѣсню штукатуръ, изрѣдка ругая крупнымъ словцомъ мужика, хладнокровно сидѣвшаго на мостовой и поддерживавшаго веревку, поднимавшую ругателя; съ Невскаго проспекта несся какой-то смутный гулъ ѣзды, криковъ, движенія… Я впервые почувствовалъ свое одиночество. Изъ моихъ глазъ лились слезы, горькія, жгучія слезы неодолимой тоски, скуки и безпомощности. Если бы въ эту минуту кто-нибудь, хоть глупецъ, хоть развратный негодяй приласкалъ меня, сказалъ бы слово привѣта,— я отдалъ бы ему за эту ласку, за это слово свою дѣтскую душу, отдалъ бы на всякое дѣло, навсегда, беззавѣтно, всецѣло… Послѣ не-разъ видѣлъ я, какъ покупали негодяи дѣтскія души именно въ такія минуты — и въ ребенкѣ погибалъ будущій человѣкъ…

   Черезъ два часа отецъ возвратился съ чемоданомъ и велѣлъ мнѣ собираться къ переѣзду на квартиру крестнаго отца. Въ нѣсколько минутъ мои вещи перешли изъ отцовскаго чемодана въ мой собственный — это первая моя собственность — и черезъ часъ меня и мой чемоданъ уже перевозили на новое жилище. Мы остановились противъ нашего собственнаго дома и стали взбираться по лѣстницѣ большого дома, занимавшаго меня въ былые дни. Во второмъ этажѣ мнѣ встрѣтились два знакомые по лицамъ мальчугана, которыхъ я когда-то видѣлъ изъ-за занавѣсокъ спускающими мыльные пузыри. «Вотъ они, дѣти-то крестоносцевъ!— подумалъ я.— А что, если они меня поколотятъ?» Въ четвертомъ этажѣ мы остановились и позвонили у дверей, на которыхъ была дощечка домашняго издѣлія — о чемъ я узналъ послѣ — съ надписью: «Надворный совѣтникъ Абрамъ Семеновичъ Люлюшинъ».

   — А! милости просимъ, дорогіе гости! Скоро, скоро собрались; по-военному, батюшка, по-военному!— зачастила сладчайшимъ голосомъ мясистая госпожа, отворившая намъ двери; въ то же время я почувствовалъ на своей щекѣ горячее дыханіе и услышалъ звукъ мокраго поцѣлуя, сопровождавшійся восклицаніемъ: «здравствуйте, душенька!»

   Люлюшина — это была она — повела насъ въ гостиную черезъ переднюю, отдѣленную перегородкой отъ кухни: въ комнатѣ припахивало чадомъ и отдавало прѣлымъ, жаренымъ и варенымъ. Эти запахи словно нарочно вырывались изъ кухни въ гостиную, чтобы успокоить посѣтителя и заявить ему на первыхъ же порахъ, что здѣсь не голодаютъ люди, а ѣдятъ — и плотно, и много ѣдятъ.

   — У извозчика вещи,— лаконически сказалъ отецъ.

   — Сейчасъ, сейчасъ. Колька, сбѣгай за вещами Павла Константиновича.

   Колька былъ сынъ Люлюшиныхъ, мальчикъ лѣтъ одиннадцати.

   — Ему не снести чемодана,— замѣтилъ отецъ, смѣривъ глазами мальчугана.

   — Такъ онъ дворнику велитъ; вы дадите ему на чай?— вопросительно прибавила хозяйка.

   — Ну да, разумѣется,— нетерпѣливо промолвилъ отецъ.

   — Бѣги же! чего ты ротъ-то разинулъ? Охъ, дѣти, дѣти!— вздохнула Люлюшина, качая головой.

   — Вы мнѣ напишите адресъ учителя вашихъ дѣтей, чтобъ я могъ съ нимъ переговорить и условиться.

   — Сейчасъ, сейчасъ, только безъ очковъ-то я не могу написать,— съ замѣтнымъ замѣшательствомъ замялась хозяйка.— И гдѣ это мои очки запропастились?

   — Да я самъ напишу, вы мнѣ скажите только, гдѣ онъ живетъ.

   — Извольте, извольте, вотъ вамъ карандашикъ и бумажечка.

   Люлюшина старалась быть въ высшей степени любезною и нѣжничала даже съ карандашомъ и бумагой, придавая ему уменьшительныя названія.

   Отецъ записалъ адресъ и уѣхалъ. Люлюшина повела меня въ мою комнату и предложила услуги разобрать мои вещи. Я охотно согласился на предложеніе.

   — Какой же вы красавчикъ стали, весь въ папеньку,— говорила она, засновавъ отъ чемодана къ комоду и отъ комода къ чемодану.— Давно, давно Абрамъ Семенычъ хотѣлъ васъ повидать; вѣдь крестный сынокъ вы ему, свое, родное, стосковался онъ по васъ. Послѣдній-то годокъ послѣ смерти вашей маменьки,— царство ей небесное и покой вѣчный!— не видалъ онъ васъ; дѣла у него, знаете, времени свободнаго нѣтъ, ну, и не удавалось повидаться. Вотъ ужъ, какъ говорится: близко живемъ, да рѣдко бываемъ! Вѣдь вашъ-то домикъ изъ окошечка отъ насъ виденъ, а не могъ собраться, рѣшительно не могъ Абрамъ Семенычъ. Носочки-то плоховаты, плоховаты! надо бы новые сдѣлать; вотъ увидимъ, что папаша скажетъ.

   Я рѣшительно не зналъ, у кого носочки плоховаты, у меня, у моего отца, или у Абрама Семеныча; впослѣдствіи оказалось вѣрнымъ первое… Бесѣда Аграфены Степановны Люлюшнной была чрезвычайно похожа на звуки, издаваемые кофейной мельницей, когда она управляется разозлившеюся на господь и вымещающею свою злобу на этомъ невинномъ инструментѣ кухаркою. Сначала эти звуки раздражаютъ нервы, потомъ, мало-по-малу, человѣкъ привыкаетъ къ нимъ, ему дѣлается даже сладко, какъ коту, у котораго щекотятъ между ушей, онъ понемногу жмуритъ глаза и тихо, тихо дремлетъ, а въ ушахъ раздается: тръ-та-та-та,— и съ каждой минутой все глуше и глуше становится эта музыка, въ воображеніи рисуются прихотливыя картины, не имѣющія ничего общаго съ окружающимъ…

   — Ахъ, мерзкая! ахъ, мерзкая!— вдругъ оглушила меня Аграфена Степановна пронзительнымъ крикомъ, а я уже начиналъ дремать, пригрѣтый солнцемъ. Я разинулъ ротъ, недоумѣвая, кого она ругаетъ: но передо мною уже была растянута одна изъ принадлежностей моего туалета и къ самому носу поднеслось какое-то темное пятно.— Не вымыла, такъ и оставила негодница, вѣдь это вы, вѣрно, гдѣ-нибудь на ягоду сѣли, и такъ и оставила, мерзкая! Вотъ ужъ, какъ говорится: ты ихъ хоть озолоти, а онѣ для тебя и настолько не порадѣютъ.— Аграфена Степановна отмѣряла на своемъ мизинцѣ, насколько онѣ не порадѣютъ.— Онѣ и мамашу-то вашу, я думаю, въ гробъ свели. Шутка ли восемь комнатныхъ слугъ, девятая прачка, десятый дворникъ, одиннадцатая судомойка, двѣнадцатый водовозъ… Да я и съ одною-то кухаркою постоянно больна, вѣрите ли, едва ноги таскаю… Еслибъ не дѣти, бросила бы все и ушла бы въ монастырь, Господу Богу служить. Абраша — что? мужчина! и одинъ бы прожилъ спокойно. Вотъ ужъ, какъ говорится: одна голова, не бѣдна, вездѣ мѣсто найдетъ.

   «Тръ-та-та-та!» — раздавалось къ моихъ ушахъ, и снова слипались глаза и въ воображеніи носились смутныя картины…

   Въ такихъ поучительныхъ разговорахъ прошло время до пріѣзда отца. Ему показали комнату, гдѣ мнѣ суждено было провести неизвѣстное число, дней, недѣль и мѣсяцевъ, и объявили, что носочки плоховаты и надо новые сдѣлать.

   Отецъ выдалъ на этотъ предметъ деньги. Насъ оставили однихъ.

   — Вотъ тебѣ деньги на твои мелкіе расходы и прихоти,— сказалъ отецъ, давая мнѣ пятнадцать рублей, размѣненныхъ на мелочь и положенныхъ въ кошелекъ.— Если ты ихъ истратишь завтра же, то у тебя не будетъ ни копейки, можетъ-быть, въ теченіе года, значитъ, лучше тянуть ихъ долго, чѣмъ истребить въ одинъ день. Не хвастай ими и не показывай ихъ никому, чтобы не дать повода ихъ выманить. Будь твердъ и самостоятеленъ, главное — будь твердъ. Учись прилежно, я нанялъ тебѣ учителя. Учись жить. Люди гадки, почти всѣ гадки, это ты увидишь самъ, можетъ-быть, уже видишь и теперь. Ну, и старайся быть лучше ихъ. Я не люблю людей, но и они меня не любятъ; ты старайся, чтобы тебя любили, чтобы не ругали. Вѣдь, я думаю, ты самъ слышалъ, что меня ругали?

   Я не понималъ вполнѣ этого военнаго краснорѣчія, похожаго на барабанную дробь; отецъ не умѣлъ ясно выражать свои идеи, а я не умѣлъ угадывать недосказанное. Но послѣдній вопросъ отца поразилъ, меня, и я сдѣлалъ движеніе, чтобы возражать.

   — Что? Неправда, скажешь? Глупости! Нечего тутъ нѣжничать! Ты малъ, но ты уже узналъ многое… уже знаешь, что ты наслѣдникъ матери!— Въ этихъ словахъ звучала горькая иронія, точно онъ говорилъ мнѣ: ты приготовляешься быть моимъ врагомъ.— Ты долженъ готовиться сдѣлаться старшимъ, изъ Шуповыхъ. Ну, и иди своей дорогой. Я усталъ. Тебѣ станутъ льстить, какъ богачу, станутъ тебя надувать, вооружать противъ родни, это въ порядкѣ вещей. Но ты долженъ теперь же знать, что каждый человѣкъ хочетъ жить и живетъ своимъ умомъ, другіе не должны ему мѣшать: если онъ имъ не нравится,— они могутъ съ нимъ разойтись, но не вмѣшиваться въ его дѣла. Такъ и мы съ тобой, куда бы мы ни пошли и что бы ни дѣлали — это все равно, ты только долженъ учиться и не быть негодяемъ, я же обязанъ дать тебѣ отчетъ только въ дѣлахъ наслѣдства, оставленнаго тебѣ матерью. Я это говорю тебѣ теперь, потому что мы можемъ не увидаться нѣсколько лѣтъ. Прощай!

   Я зарыдалъ: мнѣ казалось, что онъ бранитъ меня за что-то.

   — Папа, голубчикъ, я тебя очень люблю, такъ люблю, какъ любила тебя мама!

   Лицо отца дрогнуло, но не болѣе.

   — Прощай, прощай, сынъ мой!— поспѣшно произнесъ онъ, поцѣловавъ меня, и торопливо вышелъ вонъ.

   Онъ хотѣлъ, чтобы я былъ твердымъ, не похожимъ на бабу.

   — Проводили папашу, ангелочекъ мой! Полноте плакать; папаша будетъ, Богъ дастъ, здоровъ, мамашу новую привезетъ,— утѣшала Аграфена Степановна.

   — Не надо мнѣ никакой мамаши,— сквозь слезы отвѣтилъ я.

   — И то правда! Ужъ никто не замѣнитъ родной матери, только дѣти-то этого не понимаютъ, пока мать жива; жизнь ей всю отравляютъ, въ гробъ ее сводятъ. А пожили бы съ мачихой, такъ узнали бы, что за горесть на свѣтѣ. Вотъ ужъ, какъ говорится: мачиха хлѣбъ рѣжетъ, да ножомъ грозитъ! Что, вороны, рты-то разинули? глядите, какъ сироты-то плачутъ!— пугнула она своихъ сыновей.— Ну, полноте, батюшка! Поиграйте съ моими ребятишками. Вогь мой старшій сынъ Николай, а вотъ послѣдышекъ Шура. Играйте, голубчики; мнѣ пора на столъ накрывать, сейчасъ Абраша придетъ.

   Мальчики предложили мнѣ поиграть въ карты или въ лото, но я не умѣлъ играть ни въ то, ни въ другое, и потому они рѣшили, что на первый разъ я буду смотрѣть, какъ они играютъ, и, такимъ образомъ, постигну таинства этой забавы. Я задумчиво сталъ слѣдить за игрой, мои мысли унеслись далеко, и въ игрѣ я не понялъ рѣшительно ничего. Черезъ нѣсколько минутъ пришелъ мой крестный отецъ. Не снимая форменной фуражки, онъ прямо прошелъ къ своему письменному столу и сталъ разбирать бумаги.

   — Груша, курьеръ не приносилъ отъ генерала бумагъ?— крикнулъ онъ женѣ, находившейся въ кухнѣ.

   — Нѣтъ еще, Абраша,— отозвалась она.

   — Ну, такъ вели поскорѣе подавать обѣдать; я самъ сбѣгаю за ними послѣ. Кто это опять мой карандашъ чинилъ?

   — Это я, папоцка,— отвѣтилъ Шура.

   — То-то: я! изводите только доброе; третій карандашъ въ этомъ мѣсяцѣ вынимаю. А спроси: на что чините? такъ, небось, и не отвѣтишь. Видно не своимъ горбомъ достаете! А! ужъ вы я перебрались?— произнесъ Люлюшинъ, увидѣвъ меня, и снялъ фуражку и перчатки.

   Мы сѣли за столь.

   — Я думаю, хорошо теперь въ деревнѣ?

   — Очень хорошо,— отвѣтилъ я.

   — Вотъ нашему, брату такъ некогда разъѣзжать по деревнямъ.

   Тѣмъ наша бесѣда и кончилась. Абрамъ Семенычъ принялся съ жадностью голоднаго волка истреблять пылающій супь, говядину, и соусъ, сдѣлавъ выговоръ за то, что соусъ холоденъ, хотя и обжигалъ имъ губы. Аграфена Степановна, стараясь поправить ошибку мужа, вела со мною любезные разговоры и сочла непремѣнною своею обязанностью повторить нѣсколько разъ, что Абраша очень, очень желалъ меня видѣть; Абраша въ это время оставался совершенно спокойнымъ, вѣроятно, полагая, что рѣчь идетъ не о немъ, а о какомъ-нибудь другомъ Абрамѣ, моемъ родственникѣ. Мнѣ, несмотря на мою молодость, было очень трудно повѣрить увѣреніямъ Люлюшиной, потому что мы съ Абрамомъ Семенычемъ были почти столько же знакомы другъ съ другомъ; сколько и съ китайскимъ императоромъ. Раза четыре въ жизни видѣлъ я крестнаго отца и то мелькомъ, когда онъ приходилъ съ разными просьбами къ моему отцу, онъ же видѣлъ меня близко послѣ моихъ крестинъ только однажды и, кромѣ односложныхъ фразъ: «здравствуйте! здоровы ли вы?» — не сказалъ мнѣ во всю жизнь ни одного слова. Мы были чужіе, и Люлюшинъ, какъ дѣловой человѣкъ и далеко не сентиментальный чиновникъ, кажется, вполнѣ вѣрно понималъ наши отношенія; можетъ быть, считалъ меня дойною коровою, но родственникомъ — ни въ какомъ случаѣ. Его супруга точно такъ же понимала это въ душѣ, но, съ свойственною нашимъ женщинамъ мягкостью и любезностью, хотѣла доказать даже дойной коровѣ, что ее будутъ доить ради родственной привязанности. Черезъ часъ послѣ обѣда пришелъ учитель. Занятія должны были идти въ коей комнатѣ и, хотя она, по словамъ Аграфены Степановны, принадлежала исключительно мнѣ, но съ перваго же дня моего поселенія здѣсь, въ ней поселились и дѣти хозяевъ со своими книгами и тетрадями, подъ тѣмъ предлогомъ, что вмѣстѣ заниматься намъ будетъ удобнѣе… Но зачѣмъ же перенесли въ мою комнату кровать для нихъ? Неужели вмѣстѣ и спать удобнѣе? Спали же они прежде въ спальнѣ отца и матери? Аграфена Степановна говорила, что, можетъ-быть, я немного трусъ и потому спать съ ея дѣтьми мнѣ будетъ не такъ боязно. Вотъ они, родственныя-то отношенія! Нашъ учитель — Алексѣй Васильевичъ Филипповъ — былъ молодой студентъ, весьма небогатый, судя по его потертому платью; онъ получалъ отъ Люлюшиныхъ за ежедневныя занятія съ дѣтьми шесть рублей въ мѣсяцъ. По его застѣнчивымъ, немного угловатымъ манерамъ и по нервному, то рѣзкому; то смиренному обращенію съ нами и съ хозяевами было замѣтно, что онъ еще связанъ по рукамъ и по ногамъ обстоятельствами, не успѣлъ еще выбраться на настоящій путь и не сумѣлъ стать на ту точку, гдѣ человѣкъ, сознавая свое личное достоинство, дѣлается спокойнѣе, ровнѣе и свободно относится ко всѣмъ окружающимъ лицамъ, не льстить и не потакаетъ мужикамъ и нищимъ за то, что они мужики и нищіе, не дуется на генераловъ и баръ и не старается оборвать ихъ за то, что они генералы и бары. Онъ даже училъ какъ-то странно, то волновался отъ лѣности учениковъ, принимая ее за какое-то личное оскорбленіе, за невниманіе къ его усиліямъ, то хладнокровно. говорилъ не знающему уроковъ ученику: сегодня-не выучили, такъ попробуйте завтра приготовиться, всего вдругъ нельзя сдѣлать; то толковалъ о необходимости давать полную волю дѣтямъ относительно ученья и не принуждать ихъ ни къ чему, то сердился, если мы хотѣли сами выбрать для себя задачу изъ сборника ариѳметическихъ задачъ. Усѣвшись за столъ, онъ окинулъ меня пытливыми глазами, вѣроятно, нашелъ во мнѣ сходство съ отцомъ, и началъ разспрашивать, что я знаю.

   — Я ничего не знаю,— отвѣчалъ я, вспомнивъ о званіяхъ сына Григорія Иваныча.

   — Какъ ничего? И читать не умѣете?

   — Это я зналъ, когда мнѣ было пять лѣтъ.

   — Подъ диктовку хорошо пишете?

   — Пишу, только съ ошибками.

   — А ариѳметику, священную исторію учили хоть немного?

   — Ариѳметику знаю до десятичныхъ дробей, священную исторію всю — по краткому руководству.

   — По-французски и по-нѣмецки учились читать и писать?

   — Я говорю на этихъ языкахъ.

   — Какъ же вы сказали, что вы ничего не знаете? Это вамъ похвастать захотѣлось, бариномъ-всезнайкой прикинуться?— учитель произнесъ эти слова такимъ тономъ, въ которомъ ясно проглядывало его нерасположеніе къ барству, можетъ-быть, усиленное утреннимъ визитомъ отца; онъ, кажется, хотѣлъ съ перваго же раза воевать съ барчонкомъ, давать ему щелчки и топтать въ грязь, конечно, все это съ благою цѣлью: сдѣлать изъ побиваемаго — честнаго гражданина… Однимъ словомъ, учитель былъ, какъ, я уже сказалъ, неуходившійся, неустоявшійся юноша.

   Я смутился и не зналъ, какъ бы выяснить свою мысль, но онъ уже язвилъ меня…

   — Вы, вѣрно, и мазурку, умѣете танцевать, и на фортепьяно разныя пьески выигрываете, и постигли искусство держаться прямо?

   Изъ этихъ словъ я понялъ только то, что меня ни съ того, ни съ сего бьетъ незнакомый человѣкъ; у меня задрожали губы, глаза начало заволакивать: я еще не выплакалъ всѣхъ своихъ слезъ и едва удерживался отъ нихъ теперь.

   — Да, да, я все это знаю, все знаю!— заговорилъ я прерывающимся голосомъ.— Но развѣ я виноватъ, что меня ничему больше не учили? что другіе знаютъ въ мои лѣта и по-латыни, и геометрію, и алгебру учатъ?

   — Чего вы расходились?— насмѣшливо замѣтилъ онъ,

   — Меня всѣ не любятъ! И вы бранить стали…

   — Развѣ васъ притѣсняли?— наивно спросилъ онъ.

   — Меня бросили, всѣ бросили, и сестру бросятъ, какъ собаченку…

   — А-а!— задумчиво произнесъ учитель — Успокойтесь,— ласково сказалъ онъ черезъ нѣсколько минуть, уже считая обязанностью любить угнетеннаго, хоть бы онъ былъ мошенникъ.— Я очень нервный человѣкъ, меня сердить, когда я слышу барское хвастовство… Мнѣ показалось, что и вы хотите похвастать… Вы на меня не сердитесь…— Онъ говорилъ отрывисто, волнуясь, и, кажется, внутренно таскалъ себя за волосы.— Такъ вы хотите серьезно учиться всему?

   — Да.

   — Хорошо, попробуемъ…

   И вотъ, съ этой минуты я дѣлаюсь предметомъ опытовъ: меня пробуютъ развить, пробуютъ заставить мыслитъ въ извѣстномъ направленіи, подбираютъ для моего чтенія книжечки одного рода, однихъ взглядовъ, въ концѣ-концовъ, изъ меня должна выйти тройная эссенція этихъ взглядовъ…

   По окончаніи, урока дѣти подали учителю журналы.

   — Какъ это вамъ не надоѣстъ заботиться о баллахъ? Развѣ вы для нихъ учитесь, а не для своей пользы, не для своей выгоды?

   — Мамаша браниться станетъ, если вы не поставите балловъ. Она подумаетъ, что мы худо учились и хотимъ ее обмануть.

   — Развѣ вы ее обманывали когда-нибудь, что она можетъ васъ подозрѣвать?

   — Не обманывали, да ужъ она такая родилась, никому не вѣритъ, все говоритъ, что ее. обманываютъ.

   Учитель какъ-то нервически передернулъ плечами и выставилъ въ журналы баллы, каждому ученику за каждый урокъ по пяти. Мы пошли въ гостиную, гдѣ сидѣла Аграфена Степановна за шитьемъ больничнаго бѣлья и Абрамъ Семеновичъ за перепиской бумагъ. Меньшой Люлюшинъ бѣжалъ первымъ, съ криками: «мамоцка, у меня все пятерки».

   — Умникъ, Шура, двѣ копейки получишь! Балуете вы его, Алексѣй Васильевичъ! А у тебя что?— спросила Люлюшина у старшаго сына, шедшаго сзади насъ.

   — Тоже пятерки-съ.

   — То-то! смотри у меня!— погрозила мать.— Ты ужъ большой, долженъ учиться. Запорю, если въ гимназію экзамена не выдержишь.

   На глазахъ ребенка сверкнули слезы, но онъ постарался ихъ скрыть и ушелъ въ другую комнату.

   — Вы напрасно его пугаете, Аграфена Степановна: онъ экзаменъ сдастъ отлично, первымъ,— вступился учитель за своего ученика.

   — Знаю, батюшка, да все острастка нужна. Вѣдь не схвачу же я его, и въ самомъ дѣлѣ, сдуру и не почну пороть ни съ того, ни съ сего; а какъ пригрожу, такъ онъ и будетъ бояться.

   — Страхомъ вы ничего не сдѣлаете, а научите только обману и лжи, надо ласкою…

   — Ха-ха-ха! Охъ, вы, молодежь! Наживите-ка своихъ дѣтей, позовите насъ крестить, а тамъ мы и посмотримъ, какъ вы ихъ гладить будете — по шерсти или противъ шерсти… ха-ха-ха!— въ этомъ смѣхѣ и въ тонѣ рѣчи слышалось полнѣйшее пренебреженіе къ совѣту учителя.

   — Молодецъ, Груша! Хе-хе-хе!— насмѣшливо промолвилъ Абрамъ Семеновичъ, продолжая писать.

   Учитель взялся за фуражку.

   — Куда вы? Не пущу! пейте у насъ чай.

   — Мнѣ нужно до…

   — Ни-ни-ни! Вздоръ! Оставайтесь, полчаса не Богъ знаетъ что составятъ,— урезонивала Аграфена Степановна.

   Учитель повиновался и усѣлся противъ хозяйки у ея рабочаго столика. Вскорѣ подали чай, намъ роздали по ломтю хлѣба съ масломъ и по два сухаря. Принявъ отъ учителя въ третій разъ опорожненный стаканъ, Люлюшина предложила ему четвертый. Учитель отказался. Она настаивала. Согласія, все-таки, не получалось.

   — Не хотите теперь, такъ я вамъ немного погодя налью,— рискнула хозяйка на послѣднее средство.

   — Нѣтъ-съ, ужъ вы мнѣ совсѣмъ не наливайте, я…

   — Вѣрно у насъ чай-то не хорошъ, батюшка, гдѣ ужъ пить!— обидчивымъ голосомъ произнесла Аграфена Степановна.

   — Ей-Богу, хорошъ, да не могу я больше выпить,— чуть не плача увѣрялъ ее учитель, зная, что она хочетъ задать ему паровую ванну ради любви къ нему, дешевому и толковому наставнику ея дѣтей.

   — Ну ужъ, Богъ съ вами; можетъ, вы и правду говорите, да у васъ, у ученыхъ, по лицу не узнаешь,— рѣшила хозяйка и приказала кухаркѣ пить чай, принимаясь за мытье чашекъ, которыя, ради цѣлости, мылись въ комнатѣ.

   — А что, какъ нынче стоитъ въ цѣнѣ говядина?— спросилъ учитель, вѣроятно, желая этимъ пріятнымъ для хозяйки вопросомъ разсѣять остатки дурного впечатлѣнія, произведеннаго отказомъ отъ четвертаго стакана чаю.

   — И не спрашивайте! Дерутъ, мошенники мясники, что имъ вздумается.

   — Да какъ же такъ — вѣдь такса есть?

   — То-то и бѣда, что такса. При ней и торговаться не думай. А вы разсудите, таксу-то кто устанавливаетъ? Мясники же! Вотъ оно дѣло-то и выходитъ дрянь. Дайте-ка мнѣ оцѣнить моего Шуру, такъ я его въ милліонъ поставлю, а вотъ вы, можетъ, и гроша за него не дадите.

   — Да, точно что плохо.

   — Ужъ какъ плохо-то, такъ я вамъ и представить не умѣю! Я и то говорю Абрашѣ: ужъ ты какъ себѣ знаешь, а я ѣсть говядины не стану.

   — Какъ же безъ-говядины?— испугался учитель.— Этимъ вы совсѣмъ отощаете: вонъ Абрамъ Семеновичъ въ должность ходитъ, дѣти на дворѣ бѣгаютъ, имъ нужна питательная пища, мясное.

   — Да что вы, Христосъ съ вами, выдумали! Развѣ я басурманка какая, что дѣтей, да мужа на овсянкѣ морить стану, аберсупами имъ кишки полоскать? Я про себя говорю; все одно фунтомъ въ день меньше выходить станетъ.

   — А здоровье? А силы? Не приходится и вамъ безъ говядины сидѣть.

   — Что тутъ не приходится. Я сама говядина.

   Я съ удивленіемъ взглянулъ на Аграфену Степановну, которую до этой минуты не имѣлъ никакого права считать говядиной. Мнѣ бросились въ глаза ея руки, открытыя до локтей, на которыхъ нельзя было открыть ни малѣйшаго слѣда костей, и широкое, толстое лицо, раскраснѣвшееся отъ чаю, съ ямками на щекахъ и двойнымъ подбородкомъ. «А, можетъ-быть, она, и въ самомъ дѣлѣ, говядина!» — подумалось мнѣ, и по лицу скользнула улыбка. Учитель взялъ фуражку и всталъ, чтобы идти домой, но это не такъ легко было сдѣлать.

   — Что это, вы ужъ во-свояси собираетесь?— спросила хозяйка.

   — Лора. Нужно еще почитать кое-что.

   — Охъ вы, читальщики! Зачитаетесь вы когда-нибудь, помяните мое слово!— пугала она молодого человѣка.

   — Авось не зачитаюсь,— съ улыбкой храбрился онъ.

   — А ужъ зачитаетесь! Не мало я на своемъ вѣку примѣровъ видѣла. Да вотъ, недалеко ходить, Абрамъ Семеновичъ ровно восемь мѣсяцъ отъ книгъ былъ помѣшанъ.

   — Неужели?— невольно воскликнулъ учитель и боязливо посмотрѣлъ на хозяина, серьезно читавшаго бумаги.

   — Право, не лгу! Ровно восемь мѣсяцевъ былъ помѣшанъ…

   — Нѣтъ, Груша, семь,— отозвался изъ-за бумагъ Абрамъ Семеновичъ.

   — А ну-ка посмотримъ, что восемь,— подбоченясь продолжала хозяйка.

   — Кажется, семь.

   — Ужъ не спорь, Абраша! Вѣдь я же хорошо помню. Наканунѣ твоего помѣшательства я забеременила Ксеніей, а когда тебя вылѣчили, такъ отъ самаго отъ этого грома я и разрѣшилась, не доносивъ ея мѣсяцъ,— бойко проговорила Аграфена Степановна и невольно посвятила меня въ одну изъ тайнъ физіологическихъ законовъ.

   Вообще всѣ физіологическія отправленія я очень скоро узналъ въ этомъ домѣ. Тутъ все дѣлалось нараспашку..

   — Отчего же громъ былъ при выздоровленіи Абрама Семеновича?— спросилъ учитель, должно-быть, подозрѣвая, что въ эту торжественную минуту заговорило и само небо, какъ это бываетъ, въ мелодрамахъ.

   — А вотъ, видите ли, я вамъ все разскажу сначала… Да сядьте вы, что столбомъ-то передо мною стоите! Шура, возьми у учителя фуражку, чтобъ она мнѣ глазъ не мозолила.

   Учителю пришлось сѣсть, хотя фуражки онъ и не отдалъ, надѣясь скоро отдѣлаться: у него дома навѣрное было много дѣла.

   — Жили мы тогда еще въ Кіевѣ,— начала хозяйка.— Былъ у насъ домишка на курьихъ ножкахъ, до крыши рукой достать, только самимъ жить, да и семья-то у насъ была не малая. Батюшка съ матушкой, я, Абраша, сестра его у насъ жила, дѣтей четверо, да хлопецъ. Шумъ, да возня это у насъ цѣлый день: батюшка мой сапоги тачаетъ, матушка съ бубликами возится, продавала ихъ покойница, я съ сестрой Абраши обѣдъ сготовляю, либо иглой что-нибудь ковыряю, хлопецъ то чинитъ что-нибудь, то въ огородѣ копается, ребятишки уроки справляютъ, чтобы выучиться къ той порѣ, какъ-отецъ придетъ, да нѣтъ, нѣтъ и раздерутся. Ну, ихъ къ Богу! бѣда съ дѣтьми. Едва уймешь. Извѣстное дѣло, дитё неразумное. Такъ-то это у насъ шумъ да трудъ, а спорыньи нѣтъ: то того недостаетъ, то другого взять негдѣ, а о третьемъ подчасъ лучше и не спрашивай! И стало Абрашѣ такъ тоскливо на все это смотрѣть. «Покоя, говоритъ, нѣтъ, бьешся, какъ рыба объ ледъ, рукъ не покладаешь, а что вырабатываешь,— на улицу срамъ выйти, одежонки порядочной нѣтъ». Ужъ это онъ заговаривался, потому что у него сюртучокъ форменный еще новешенекъ былъ… Сталъ онъ, батюшка, отъ людей прятаться, духовныя книги читать. Охъ, ужъ худая это примѣта! Посмотрю я, бывало, къ нему въ щелочку, а онъ сидитъ и читаетъ, сидитъ и читаетъ, и нѣчто на бумагѣ чертитъ. Просто страхъ! Разъ безъ него посмотрѣла я, что онъ чертитъ, гляжу — гробы съ балдахинами, вотъ, какъ, примѣрно, на генеральскихъ похоронахъ бываетъ… Ну, мы покачиваемъ всѣ головами, однако, ничего не примѣчаемъ особеннаго: и въ должность онъ ходитъ, и дѣла справляетъ. Только вотъ однажды…

   — Да вотъ послушайте, какая штука-то вышла!— не утерпѣлъ Абрамъ Семеновичъ и далъ всѣмъ почувствовать, что приближается катастрофа.

   Вообще же онъ держалъ себя во время разсказа такъ, какъ будто рѣчь шла о совершенно постороннемъ человѣкѣ, чужомъ для него.

   — Ужъ ты молчи, Абраша, я доскажу. Вотъ однажды пишетъ онъ докладную бумагу генералу и подаетъ ее ему; глядитъ генералъ, а на бумагѣ написано: «Ваше превосходительство! что, братъ, кукишъ съѣлъ?»

   — Ей-Богу, такъ вотъ и написалъ!— мотнувъ энергически головою, воскликнулъ Абрамъ Семеновичъ и, кажется, даже теперь удивился своей смѣлости. Я и дѣти захохотали, учитель улыбнулся какъ-то странно.

   — Ну, разумѣется, назначили слѣдствіе: нашли, что въ упомѣшательствѣ, отправили въ больницу. Такъ вѣдь убѣжалъ домой, забился въ чуланъ и не выходитъ оттуда. Мы ему и пить, ѣсть, и бѣлье чистое носимъ — не беретъ ничего, сидитъ на корточкахъ и молчитъ. День прошелъ, другой прошелъ, проголодался онъ, мой бѣдняжка; вижу я, шкандыбаетъ къ моему окну. «Подайте, Христа ради!» говоритъ, да такъ-то жалобно говоритъ, что у меня сердце надрывается. «Господи, думаю, отъ своего-то хлѣба, да, Христовымъ именемъ побирается: Развѣ мы тебя попрекали голубчика, что ты въ нашемъ домѣ съ сестрою живешь?..» У Аграфены Степановны и теперь навернулись слезы; Абрамъ Семеновичъ вздохнулъ и, вѣроятно, вполнѣ искренно пожалѣлъ того человѣка, о которомъ шла рѣчь.

   На нѣсколько мгновеній воцарилось молчаніе.

   — Хорошо. Томился онъ это такимъ манеромъ у насъ въ чуланчикѣ, побираясь Христа ради. Самъ изморился и насъ всѣхъ изморилъ. Ходила покойница-матушка вокругъ церквей на колѣняхъ, свѣчку къ головѣ прилѣпляла, лѣкарей звали,— нѣтъ облегченья! Вотъ и приходитъ къ намъ одна старушка. «Я, говоритъ, его вылѣчу!» Обрадовались мы. «Бери, что хочешь, говоримъ, только вылѣчи». Начала она его лѣчить. Набрала травъ, велѣла ихъ сварить въ водѣ, остудила въ холодникѣ, вылила настой въ ведро и забралась съ нимъ на чердакъ. Только приходитъ Абраша къ моему окну за подаяніемъ. «Подайте, Христа ради», говоритъ. Я ему подаю краюху хлѣба. «Прими, говорю, что Богъ послалъ». А старуха-то съ чердака какъ бухнетъ на него водою изъ ведра-то, онъ такъ и бросился бѣжать. Весь мокрый забился въ чуланчикъ, дрожитъ, и дрожитъ отъ холода. Мы испугались-было, какъ бы онъ чего надъ собою не сдѣлалъ, да старуха успокоила. На другой день та же исторія, на третій то же, да такъ-то она его девять день окачивала! На десятый велѣла купить большой горшокъ и большое корыто. Купили мы ей большой горшокъ и корыто. Только пришелъ Абрашка за подаяніемъ, она велѣла его схватить и связать; связали его; положили на землю и прикрыли корытомъ. Отошла старуха отъ корыта шаговъ на пять, да изо всей силы и пустила въ него горшкомъ! Свѣту мы не взвидѣли отъ грома, я такъ и думала, что Абраша, мой голубчикъ, подъ корытомъ преставится… Съ этого-то переполоха я и Ксешу прежде времени родила.

   — Ну, а Абрамъ Семеновичъ?— спросилъ учитель, не вѣря глазамъ, что тотъ самъ своею особою сидитъ передъ нимъ и здоровымъ, и живымъ.

   Мы надрывались отъ смѣха.

   — Выздоровѣлъ, попрежнему служить сталъ, такимъ усерднымъ сдѣлался, что черезъ годикъ мы и поправились, разжились немного, отдѣлились отъ батюшки и отъ матушки. Потомъ, бывало, генералъ надъ нимъ подсмѣивался: «Такъ какъ же это я, братецъ, кукишъ-то съѣлъ?»

   — Вотъ, право, не лгу, такъ и спрашивалъ!— опять энергически мотнулъ головой Люлюшинъ.

   Учитель всталъ, но на столъ уже подавали ужинъ и ему поневолѣ пришлось остаться.

   А какъ вы думаете, читатель, для чего разсказывала Аграфена Степановна эту исторію?— Для того, чтобы накормить учителя! И каждый разъ воспоминала она что-нибудь изъ прошлаго, разсказывала и занимала наставника своихъ дѣтей, и когда повторяла уже разсказанное, то засаживала его за рисованье узоровъ для бѣлья, мѣтокъ для платковъ; но цѣль достигалась почти всегда, и, по уходѣ наставника, я всегда слышалъ однѣ и тѣ же фразы.

   — Ну, хоть червяка заморилъ,— говорила Аграфена Степановна.— Я думаю, и не обѣдалъ сегодня, поди-ка въ карманѣ-то вѣтеръ свищетъ. Охъ охъ, хоть накормишь голоднаго, да тѣмъ своимъ милосердіемъ Господу Богу угодишь и въ грѣхахъ оправдаешься!..

   Она широко крестилась, глядя въ передній уголъ, гдѣ теплилась лампада, и въ то же время прикрывала зѣвающія уста… День кончался…

  

V.
Продолженіе предыдущей главы.

   Не стану утомлять читателя передачею всѣхъ разсказовъ, которыми, во имя искупленія своихъ грѣховъ и спасенія души, занимала Аграфена Степановна учителя, протягивая время до ужина; не стану отдавать подробнаго отчета о ходѣ моего образованія, но постараюсь въ общемъ очеркѣ представить ту жизнь и тѣ личности, среди которыхъ привелось мнѣ прожить слишкомъ годъ. Онѣ не должны быть пропущены безъ вниманія. Я всегда былъ твердо увѣренъ, что глупое лицо послѣдняго лакея, подвязывавшаго въ дни нашего младенчества салфетку подъ нашъ подбородокъ во время обѣда, имѣетъ точно столько же правъ занимать мѣсто въ исторіи нашей жизни, какъ та первая книга, которую мы прочли украдкою, едва разбирая по складамъ заключавшіяся въ ней мысли. Во времена моего безотраднаго дѣтства я относился враждебно къ той жизни и къ тѣмъ личностямъ, о которыхъ поведу рѣчь въ этой главѣ, часто плакалъ отъ нихъ горькими слезами: но теперь, когда я намыкался по бѣлу-свѣту и насмотрѣлся на все, на что можетъ насмотрѣться каждый изъ насъ, если онъ не поспѣшитъ въ испугѣ закрыть свои глаза передъ страшной дѣйствительностью,— теперь, говорю, положа руку на сердце, я совершенно безпристрастно отношусь къ нимъ и, принимаясь за описаніе ихъ, чувствую, что перо не дрожитъ въ моей рукѣ и грудь не волнуется тревожнымъ чувствомъ пробудившейся злобы. Я спокоенъ. Прошедшее является передо мною простой картиной, которую я когда-то, очень давно, видѣлъ весьма близко,— и не болѣе. Ея содержаніе темно, печально, но наблюдатель не имѣетъ никакого права сердиться на это. Мало ли есть на свѣтѣ темныхъ, печальныхъ картинъ!..

   Люлюшины, какъ читатель могъ усмотрѣть изъ откровеннаго разсказа Аграфены Степановны, прошли путемъ лишеній и невзгодъ, и только съ грѣхомъ пополамъ достигли того извѣстнаго благосостоянія, которымъ пользуются всѣ титулярные, надворные и коллежскіе совѣтники, пристроившіеся къ тепленькимъ мѣстечкамъ. Они не бѣдствуютъ, но голодаютъ, отъ ихъ ежемѣсячнаго дохода остаемся даже излишекъ; но они еще не настолько увѣрены въ прочности своего благосостоянія, чтобы пользоваться и наслаждаться жизнью; передъ ними, какъ передъ похитителями чужой короны, вѣчно носится призракъ чернаго дня, и они откладываютъ копейку на этотъ день, бьются именно изъ-за этой копейки; чѣмъ больше откладывается этихъ копеекъ, тѣмъ полнѣе радость откладывателей, но отъ этой радости вѣетъ не спокойною увѣренностью, а тревожной боязнью передъ будущимъ; они, если можно сдѣлать такое сравненіе, шьютъ саванъ, привѣтствуя рожденіе ребенка. Всѣ члены семьи Люлюшиныхъ, каждый по-своему, были тѣми своеобразными практиками, какихъ сотнями тысячъ производитъ нашъ общественный быть; характеристическая черта такихъ практиковъ та, что они далѣе своего носа ничего не видятъ и вѣчно дѣйствуютъ ради сегодняшней выгоды, хотя бы она грозила тысячами бѣдъ въ будущемъ. Въ былыя времена, подъ гнетомъ бѣдности, Люлюшины толкались во всѣ стороны,— честнымъ трудомъ и трудовымъ потомъ,— ахъ, это было очень давно!— старались достигнуть желанной цѣли — богатства. Много было грустнаго и комическаго въ этихъ первыхъ, до крайности-наивныхъ попыткахъ; они, повидимому, хотѣли создать сутки въ тридцать-шесть рабочихъ часовъ и пріучить желудки ѣсть только по праздникамъ! На первыхъ порахъ узкій и односторонній умъ Абрама Семеновича, тогда еще совсѣмъ юнаго, едва не погибъ, видя тщетность всѣхъ усилій, и временно угасъ: семья въ отчаяньи опустила руки, раздавала послѣдніе мѣдные гроши лѣкарямъ, на церкви, на свѣчи… Немного позже, сознавая, что обогащеніе идетъ мучительно-медленно, семья пускается въ аферы, нанимаетъ большую квартиру и отдаетъ по комнатамъ постороннимъ людямъ; но комнаты стоятъ по мѣсяцамъ пустыми, одни жильцы не платятъ денегъ, другіе заводятъ буйство и развратъ, аферистамъ приходится платить и за тѣхъ, и за другихъ извѣстную дань полиціи: въ итогѣ оказывается не прибыль, а убытокъ. Между тѣмъ ежегодно родятся дѣти, такъ какъ бѣдняки, совершенно по неизвѣстнымъ наукѣ причинамъ, плодовиты до крайности, и ежегодно же, уже по извѣстнымъ для всѣхъ причинамъ, умираютъ новорожденные: крестины, панихиды, похороны, поминки — у всѣхъ голова кругомъ идетъ. Все требуетъ денегъ, денегъ, во что бы то ни стало денегъ! Сестра Абрама Семеновича находится первая въ этомъ критическомъ положеніи, совѣтуетъ продать кое-какой лишній скарбъ и купить лошадь, чтобы пускать ее въ извозъ. Совѣтъ принятъ. Дѣло идетъ сначала хорошо, но потомъ съ каждымъ днемъ извозчикъ привозитъ прибыли все меньше и меньше, денегъ недостаетъ на кормъ лошади и на починку экипажа; въ порывѣ горя виновница этой затѣи рѣшается на неслыханный доселѣ поступокъ: обрѣзаетъ себѣ волосы, надѣваетъ извозчичью одевду и три дня подъ рядъ ѣздитъ въ извозъ, чтобы провѣрить работника, простужается и смертью оканчиваетъ жизнь… Люлюшины ставятъ надъ ея прахомъ крестъ съ лаконическою эпитафіей: житія ея было 36 лѣтъ,— и предаютъ проклятію аферы. Абрамъ Семеновичъ, мрачный, озлобленный, переѣзжаетъ въ ту улицу, гдѣ былъ нашъ домъ, и, махнувъ рукою на все, впадаетъ въ какое-то отупѣніе и грызется съ женой за каждый лишній грошъ, точно онъ пересталъ любить, возненавидѣлъ свою толстую Грушу, отраду жизни, нѣжнѣйшую изъ женъ. Груша тайно плачетъ, ее терзаетъ мысль, что любимый, ненаглядный Абраша ее разлюбилъ, она сряду сорокъ дней ставитъ по свѣчѣ за престолъ, даетъ Абрашѣ пить какую-то приворотъ-траву и начинаетъ чувствовать ненависть къ своему новорожденному младенцу Колькѣ, родившемуся въ пятницу, въ полночь, и, слѣдовательно, обреченному судьбою вносить за собою повсюду раздоръ и несчастіе… И именно въ эту-то пору нежданно-негаданно судьба приготовляла награду терпѣливой семьѣ. Сначала она постепенно освобождаетъ семью отъ всѣхъ дѣтей, кромѣ Кольки, потомъ, въ день моего рожденія, наталкиваетъ моего отца на Абрама Семеновича. Послѣдній дѣлается моимъ воспріемникомъ отъ купели и получаетъ теплое мѣсто. Долги оплачиваются, въ сберегательную кассу носится ежемѣсячно на 4, по 6 и по 8 рублей. Всѣ въ восторгѣ, всѣ счастливы, всѣ любятъ другъ друга, и вѣрнымъ свидѣтельствомъ того, что всѣ любятъ другъ друга, является Шура, дитя, такъ любимое родителями, какъ можетъ любить только юная чета своего первенца. Люлюшинъ весь отдается дѣлу, показываетъ свой талантъ, и, слыша, что другіе пускаются въ какія-нибудь аферы или честнымъ трудомъ, да своимъ горбомъ хотятъ нажить капиталъ, скептически говоритъ: дудки!!..

   Пристально осматривающій постороннихъ людей, заискивающій съ ними, если они ему нужны, холодный передъ ними, если они безполезны, желчный съ подчиненными, молчаливый передъ начальствомъ и со всѣми сухой, какъ бумага, на которой онъ строчитъ доклады генералу, точный, какъ машина, въ исполненіи своей работы, какъ машина втянувшійся безъ разсужденій въ дѣло, состояло ли оно въ томъ, чтобы расплющить кусокъ желѣза, или такъ коснуться до хрупкаго стекла, чтобы оно и не зазвенѣло — Люлюшинъ внѣ своихъ дѣлъ не имѣлъ ничего общаго съ сямъ міромъ. Въ дѣлахъ были для него поэзія, и отрада, и огорченіе, и нестерпимыя муки. Какъ строки перваго признанія въ любви, заучивалъ онъ иное дѣло отъ доски до доски и наизусть докладывалъ его генералу; иногда, поддаваясь наплыву страсти, читалъ эти дѣла передъ женой, дѣлая ударенія на особенно сильныхъ мѣстахъ канцелярской клаузы. Какъ страстному любовнику снится въ волшебныхъ сновидѣніяхъ образъ милой, такъ снились Люлюшину его дѣла. Однажды у него разлилась желчь, и стали пухнуть ноги, онъ слегъ въ постель, его исповѣдывали и пріобщали Св. Таинъ, но дѣлъ онъ не бросилъ. Объ этомъ доложили генералу, тотъ только рукой махнулъ: «пусть занимается! отнять отъ него дѣла — значитъ убить его; старикъ подумаетъ, что мы его сбываемъ отъ себя». Такъ и оставили его работать полумертваго. И, какъ нарочно, въ это время въ его рукахъ находилось одно изъ самыхъ прибыльныхъ дѣлъ по подрядамъ: объ этомъ знала и Аграфена Степановна.

   — Боюсь я, Груша, что не доживу до окончанія дѣла,— слабымъ голосомъ шепталъ больной.

   — Ужъ и я объ этомъ думала, голубчикъ ты мой, кормилецъ нашъ,— хныкала Аграфена Степановна, слезливо сморкаясь.

   — Бѣда, голубушка, рѣшительно бѣда! вѣдь все другіе заберутъ, загребутъ жаръ чужими руками,— стоналъ умирающій.

   — И не говори мнѣ лучше, Абраша, не надрывай ты моего сердца! безъ ножа зарѣжешь ты насъ; руки у меня ни на что не поднимаются,— мучилась жена…

   Однако, Люлюшинъ выздоровѣлъ, къ величайшей радости семьи. Аграфена Степановна снова начала владать, какъ она выражалась, домомъ, удвоила энергію, чтобы наверстать тѣ дни, въ которые у нея ни на что руки не поднимались. Развязался снова ея неугомонный языкъ, расходились безустанный ноги, и всѣ почувствовати, что въ домѣ есть хозяйка.

   Аграфена Степановна въ пору нашего знакомства была, что называется, сдобною булкою. Бѣла, кругла, немного рыхла и удивительно способна разжиматься, если ее кто или что-нибудь придавитъ. Особенно шли къ ней широкое матерчатое платье цвѣта мысака и чепецъ съ огромными бантами изъ бѣлыхъ лентъ. Въ этомъ нарядѣ ее можно было замѣтить между десятками другихъ женщинъ, казавшихся передъ нею какими-то жалкими стрекозами съ перехватомъ посрединѣ. Этого перехвата, то-есть тальи, не было и признаковъ у Аграфены Степановны: природа немного мудрила надъ нею и обстрогала ее безъ всякихъ вычуровъ простымъ рубанкомъ, не позаботившись даже погладить напилкомъ нѣкоторыхъ неровностей въ родѣ родимаго пятна съ волосами въ уголкѣ между носомъ и щекой и трехъ бородавокъ на лѣвой рукѣ. Аграфену Степановну эти неровности не печалили, она отчасти даже радовалась имъ, разсуждая, что если Богъ на улицѣ смерть пошлетъ, то по этимъ примѣтамъ Абраша узнаетъ, куда свезутъ ея тѣло. Въ гости Аграфена Степановна ходила рѣдко, охотнѣе ѣздила на похороны, чѣмъ на крестины, такъ какъ на первыхъ поминки бываютъ очень сытныя, хотя кушанье отъ кухмистера большею частью и походитъ на вчерашнее, на вторыхъ же, по русскому обычаю, необходимо нужно заплатить бабкѣ за бокалъ шампанскаго, по крайней мѣрѣ, рубль, что совсѣмъ не согласовалось съ разсчетливостью нашей героини. Но неизмѣнно, несмотря ни на какую погоду, Аграфена Степановна по субботамъ посѣщала маскарадъ, т. е. баню. Изъ этихъ маскарадовъ она приносила тысячу новостей и пробавлялась пережевываньемъ ихъ отъ субботы до субботы, сообщая по очереди всѣмъ знакомымъ; такимъ. образомъ, время летѣло для нея не скучно и не чувствовалось недостатка въ книгахъ, которыхъ въ домѣ не существовало; т. е. на чердакѣ въ корзинкѣ валялось до двадцати томовъ, но ими дорожили не какъ книгами, а какъ вещью, пригодной къ продажѣ, въ случаѣ нужды. У себя въ домѣ Аграфена Степановна умѣла придать себѣ значеніе и вѣсъ, ея боялись даже дворники; а всѣмъ извѣстно, какіе нетрусливые люди дворники большихъ петербургскихъ домовъ, не блѣднѣющіе даже передъ самимъ квартальнымъ надзирателемъ. Люлюшина вела съ ними постоянную и ожесточенную войну изъ-за помоевъ и дровъ, но еще сильнѣе она воевала съ кухарками. Онѣ смѣнялись среднимъ числомъ три раза въ годъ и всегда за воровство иль за излишнюю привязанность къ двоюроднымъ братьямъ — солдатамъ изъ ближайшихъ казармъ. При поступленіи въ домъ новой прислуги, Аграфена Степановна иначе не называла ее, какъ голубушкой, хвалила ее передъ гостями и учителемъ, называла золотомъ, а не дѣвкой, и сулила золоту такой подарокъ къ празднику, что стоялъ свѣтъ и будетъ стоять, а такого подарка это золото и во снѣ не видала. Черезъ мѣсяцъ хозяйка начинала легонько точить свое золото за неумѣнье стирать тонкое бѣлье, мыть хорошую посуду и заправлять праздничную кулебяку. «Ну, кто же этакъ дѣлаетъ, милая?— не безъ особенной ѣдкости внушалось кухаркѣ, названной въ пику милою.— Тебя нигдѣ въ порядочномъ домѣ держать не станутъ. Ты, вѣрно, прежде гдѣ-нибудь у мастеровыхъ жила?» Еще черезъ мѣсяцъ Шура, любимецъ матери, откомандировывался, по ея волѣ или просто по своей охотѣ, подсматривать за дѣйствіями непріятеля, тайкомъ бѣгалъ въ лавочку перевѣшивать хлѣбъ, муку, масло, подслушивалъ непріятельскіе разговоры съ сосѣдними слугами и сообщалъ результаты своихъ наблюденій на ухо Люлюшиной. Она въ это время вдругъ наружно стихала, дѣлалась сосредоточеннѣе, холоднѣе въ обращеніи съ врагомъ, но ни на минуту не упускала его изъ виду, слѣдила за нимъ, какъ-хорошая собака за зайцемъ. «Мерзавка-то моя,— говорила она гостямъ и учителю:— цѣлый день дрыхнетъ; воровать стала, шашни завела — прости Господи! съ какимъ-то солдатомъ — и это въ моемъ домѣ, гдѣ дѣти есть!. Терплю, терплю, покуда другой на примѣтѣ нѣтъ, а ужъ какъ только найду, такъ я ей отпою, выведу ее на чистую воду». Иногда изгнаніе происходило прежде пріисканія новой прислуги, по экстренному случаю. Такъ случилось въ первый мѣсяцъ моего пребыванія съ семьѣ Люлюшиныхъ. Въ домѣ производилась стирка бѣлья; по окончаніи ея, Аграфена Степановна не досчиталась одной моей рубашки; этого было совершенно достаточно, чтобы дать врагу генеральное сраженіе.

   — Признавайся, ты украла рубашку?— гремѣла Люлюшина.

   — Вотъ вамъ Христосъ! хоть образъ со стѣны снять, такъ не брала рубашки,— клялась Акулина, дѣвка ражая, плотная, какъ рѣпа, только-что привезенная съ огорода.

   — Врешь, врешь!

   — Пусть лопнутъ мои глаза, если я ее видѣла! Да пусть мнѣ дѣтей не рожать, если я ее брала!

   — Да ты замужъ-то прежде выйди, безстыжіе твои глаза, а потомъ о дѣтяхъ думай,— упрекнула Аграфена Степановна.

   — Не ваше дѣло, выйду или нѣтъ. Рады, небось, что сами-то выскочили,— огрызнулась Акулина суровымъ тономъ.

   — Ахъ, ты, мошенница! Ахъ, чуяло мое сердце, что у тебя любовникъ есть. Ему и стащила рубашку!— рѣшила Аграфена Степановна, не сообразивъ въ пылу битвы, что моя рубашка едва ли была въ пору Акулинину любовнику, если таковой имѣлся.

   — Ой, ой, ой!— завыла Акулина нечеловѣческимъ голосомъ, закрывъ лицо руками и мотая во всѣ стороны головой.— Опозорили вы мою сиротскую головушку. Богъ вамъ отплатитъ, что вы обижаете сироту безпріютную.

   — Вонъ, вонъ, разбойница! чтобъ и духомъ твоимъ не пахло.

   — И уйду, и уйду, отсохни мои ноги, если я загляну къ вамъ. За три версты обѣгу, глаза закрою, чтобы вашего постылаго дома не видать.

   — Молчи, негодница!

   — А вотъ не буду молчать, не буду молчать! Я вамъ не крѣпостная досталась. Всѣмъ разскажу — и другу, и недругу, какіе вы есть люди на свѣтѣ…

   — Молчи! тебѣ говорятъ, не то языкъ кулакомъ отобью!

   — На-ко-ся!— воскликнула съ яростью бѣдная сирота и подставила къ самому носу Аграфены Степановны указательный палецъ правой руки.

   Это чрезвычайное событіе такъ поразило Люлюшину, что она вдругъ не нашлась, что сказать и что сдѣлать, и, очнувшись, увидала, что Акулина уже скрылась изъ дома. Тутъ роль перемѣнялась: Аграфена Степановна сама прикинулась казанскою сиротою и со слезами запричитала: «Господи, за что ты меня наказуешь? Спала да выспала себѣ горе, какого и во снѣ не снилось! Всякій-то можетъ, меня обидѣть, некому за меня, беззащитную, заступиться. А за кого мучусь, за другихъ — чужое добро берегла, взяла на свои руки обузу. За дѣтей мучусь; не будь ихъ на свѣтѣ, все бы бросила, въ монастырь бы пошла, Господу Богу служить пошла бы…» Въ эту трогательную минуту Аграфенѣ Степановнѣ подвернулся, подъ руку Колька, ему достался порядочный подзатыльникъ и послышалась угроза «Чего бѣгаешь-то, какъ угорѣлый? Мать за васъ убивается, а вамъ и горя мало, неблагодарные! Погоди, погоди, голубчикъ, дай мнѣ передохнуть, ужъ я тебя выпорю, непремѣнно выпорю». Колька сталъ блѣднѣе своей рубашки и съ крупными слезами на глазахъ побрелъ въ мою комнату.

   Тутъ-то я и познакомился впервые съ Колькой, хотя видѣть его ежедневно въ теченіе мѣсяца…

   — Дура, дура старая!— въ волненіи шепталъ онъ дрожащими губами и сѣлъ къ окну.

   — Васъ хотятъ высѣчь?— спросилъ я, полагая, что для Кольки сѣченье такая же страшная новость, какою оно было для меня еще такъ недавно.

   — Я ей руки исцарапаю, если она меня еще вздумаетъ сѣчь!— съ угрозой проговорилъ онъ.— Чего отецъ-то смотритъ? Что онъ мнѣ гривенники даетъ, когда выигрываетъ въ карты! Лучше бы не велѣлъ ей меня пороть. Но можетъ съ кухарками ужиться, а у другихъ по десяти лѣтъ кухарки живутъ. Она думаетъ, что я не видалъ, какъ она рубашку сама спрятала? Сашкѣ обновку хочетъ подарить, нашлялся бы и въ рваномъ бѣльѣ, не великъ баринъ!

   — Развѣ она спрятала мою рубашку?— съ изумленіемъ спросилъ я.

   — Что?— сердито воскликнулъ Колька.

   Я повторилъ свой вопросъ.

   — Ну да, спрятала! Ты думаешь, что она честная?— съ недѣтскою серьезностью сурово спросилъ онъ и въ первый разъ сказалъ мнѣ: ты,— до сихъ поръ мы говорили другъ другу: вы.— Не такія бываютъ честныя! Вонъ у Пети Панова такъ честная мать, у ней даромъ рады жить люди, у ней дѣтей, не бьютъ, ее и въ лавочкѣ не ругаютъ, а нашу ругаютъ;— много ли съ отцомъ и съ матерью наворовалъ? говорятъ. А развѣ я ворую, развѣ я большой? Я не виноватъ. Кольку сорванцомъ зовутъ, разбойникомъ Кольку зовутъ. Пусть зовутъ, а Колька воромъ не будетъ, вотъ что! Колька чужихъ рубахъ брать не станетъ!— злобно рыдая, прерывающимся голосомъ говорилъ онъ.

   Я сѣлъ рядомъ съ нимъ и сталъ утѣшать, какъ умѣлъ и какъ могъ.

   — Ты тоже не будешь воромъ?— наивно спросилъ онъ, немного успокоившись.

   Я побожился, что никогда и не думалъ и никогда не буду воровать.

   — Ну, такъ ты, значитъ, будешь хорошимъ, тебя ругать не будутъ, попрекать не станутъ. Безъ воровства можно жить, тебѣ я тебѣ разскажу, какъ можно жить безъ воровства.

   Съ этими словами Колька началъ очень серьезно развивать передо мною теорію жизни безъ воровства, созрѣвшую въ его дѣтской головѣ, безъ помощи чужихъ наставленій и безъ чтенія книгъ. Это была до крайности наивная теорія, ее даже какъ-то неловко называть этимъ именемъ, и я до сихъ поръ не могу вспомнить о ней безъ веселой улыбки. По его соображеніямъ слѣдовало работать, цѣлый день работать, бумаги писать въ должности, сапоги или платье шить дома,— все работать и на выработанныя деньги нанимать маленькую, самую маленькую комнату и жить одному, чтобы дѣтей не было; одѣваться просто, ну, совсѣмъ просто, вотъ какъ мужики одѣваются, и не покупать чепцовъ съ бѣлыми бантами,— хотя я и не понялъ, для чего пригодился бы мнѣ, напримѣръ, чепецъ съ бѣлыми бантами, но промолчалъ и вполнѣ согласился, что именно только при такой жизни можно обойтись безъ него,— потомъ слѣдовали пункты о томъ, чего не должно дѣлать: не должно вина пить, не должно въ карты играть, именины и праздники справлять, на гулянья и въ театры ѣздить, и такъ далѣе. Однимъ словомъ, его мысли сложились подъ вліяніемъ окружавшей его жизни, и онъ отрицалъ ее вполнѣ, безъ всякой пощады и безъ смущенія, не желая удержать изъ нея хоть на память какой-нибудь лоскутокъ. Мы заключили съ нимъ условіе жить именно по этому плану, когда вырастемъ большіе, и вслѣдствіе этого сдѣлались друзьями. Условіе, вмѣсто печати, скрѣпилось горячимъ поцѣлуемъ, послѣ чего Колька снова началъ меня поучать. Наша первая бесѣда длилась до прихода изъ должности Люлюшина. Колька разсказалъ мнѣ, какой скверный мальчишка былъ его брать, какъ онъ любилъ подслушивать и наушничать, какъ его ругаютъ на дворѣ мальчишки и лавочники. «Когда я вырасту,— говорилъ онъ:— и если у Сашки не будетъ денегъ, то я дамъ ему ихъ, но прежде три дня заставлю его каяться, на хлѣбѣ и на водѣ продержу, чтобы онъ зналъ, каково казнятъ мошенниковъ…»

   — Развѣ ты это знаешь?— спросилъ я.

   — Я, братъ, все знаю!

   Эти слова имѣли большое значеніе: Колька, дѣйствительно, зналъ все. Онъ сообщилъ мнѣ, какъ на свѣтѣ нищіе подаяніемъ Христовымъ живутъ, какъ шарманщики маленькихъ дѣтей ломаться учатъ и чьи это дѣти, какъ разсчитываются хозяева съ фабричными мальчишками и какъ тяжело жить послѣднимъ, какъ наживаются обманами сидѣльцы въ лавочкахъ и какъ хлѣбы пекутся,— короче, я нашелъ въ немъ такого опытнаго наблюдателя и знатока городской жизни, что пришелъ въ изумленіе. Вспоминая теперь о томъ, я удивляюсь, какъ уживалась въ немъ дѣтская чистота съ знаніемъ самыхъ грязныхъ предметовъ. Въ его головѣ эта жизнь рождала то странные и наивные, то не по лѣтамъ серьезные вопросы.

   — Одного я не понимаю,— серьезно и задумчиво говорилъ онъ мнѣ однажды:— за что это собакъ и лошадей мучатъ?

   — Да вѣдь и людей мучаютъ, Колька,— отвѣчалъ я.— Ты самъ же мнѣ говорилъ…

   — Людей! Такъ люди души свои за это за самое спасутъ. Вотъ и я теперь, если бы умеръ, такъ святымъ бы сталъ,— съ нѣжной улыбкой промолвилъ, онъ полушутя.— А у собакъ и у лошадей души нѣтъ.

   Со дня нашей дружбы мнѣ стало не то, чтобы очень пріятно жить въ домѣ Люлюшиныхъ, но все-таки было гораздо отраднѣе, чѣмъ за нѣсколько дней до того. Колька — онъ требовалъ, чтобы я звалъ его такъ, а не иначе,— сдѣлался моимъ утѣшителемъ и наставникомъ въ житейскихъ дѣлахъ; правда, лежа со мною въ постели, онъ открывалъ мнѣ такія вещи изъ своихъ познаній, что, можетъ-быть, мнѣ было еще слишкомъ рано ихъ знать, но черезъ долгіе годы я убѣдился, что эти знанія скорѣе спасли, чѣмъ испортили меня. Еще одно обстоятельство утѣшило меня въ это время. Юный учитель, рѣшавшись дѣлать надо мною опыты развитія, записался нарочно для меня въ библіотекѣ для чтенія и носилъ мнѣ книги. Вѣрный своей идеѣ, онъ распредѣлилъ слѣдующимъ образомъ предназначенныя для прочтенія произведенія: сперва давалъ мнѣ описаніе кругосвѣтныхъ путешествій, потомъ книги по естественной исторіи, далѣе повѣсти изъ русскаго быта, наконецъ, Донъ-Кихота. Я читалъ охотно, почти всегда вслухъ, чередуясь съ Колькой. Иногда слушателями являлись Аграфена Степановна и Абрамъ Семеновичъ, прерывавшій чтеніе односложными восклицаніями, какъ, напримѣръ; «Шельмецъ! Экъ его дернуло и т. д.». Учитель радовался моему развитію, хотя, впрочемъ, развитіе почти было незамѣтно; но вѣдь онъ былъ совсѣмъ юный человѣкъ и видѣлъ передъ собою то, что ему хотѣлось видѣть, то-есть созданіе своего горячаго воображенія, геніальнаго мальчика, хватающаго подъ его руководствомъ звѣзды съ неба. И часто, бѣдняга, платился онъ за это увлеченіе! Бывало, бѣда, если онъ поставитъ мнѣ пятерки, а Шурѣ четверки. Аграфена Степановна сейчасъ вздуется говорить взволнованнымъ голосомъ:

   — Ужъ гдѣ нашимъ такъ учиться, кровь не та, не дворянская…

   — Глупости!— восклицаетъ Абрамъ Семеновичъ, не вполнѣ разслышавъ слова жены.— Выпороть, вотъ тебѣ и будетъ кровь!..

   — Ну, ужъ нѣтъ, Абраша, ты не говори!..

   — Да помилуйте, что же тутъ волноваться, что ребенокъ одинъ разъ не вполнѣ хорошо приготовилъ урокъ?— утѣшаетъ учитель.

   — Знаемъ, батюшка, знаемъ; это вы успокоить хотите насъ, да поздно, поздно… Я все вижу, даромъ, что за стѣнкой сижу, все вижу…

   Аграфена Степановна едва дышитъ.

   — Что же вы видите?

   — Ничего, такъ, батюшка… Материнское сердце все чуетъ, все чуетъ…

   Слѣдовалъ глубокій вздохъ и наступила мучительная пауза.

   — Не смѣю васъ удерживать, батюшка: вѣрно куда-нибудь опять торопитесь,— добавляла послѣ паузы Аграфена Степановна.

   — Да, да, спѣшу!— сконфуженной угловато раскланиваясь, отвѣтилъ учитель, и безъ того собиравшійся уйти, но задумавшійся надъ вздохами хозяйки.

   Въ эти минуты онъ готовъ былъ бросить къ чорту и уроки, и мое развитіе, и никогда не возвращаться въ домъ Люлюшиныхъ. И вотъ именно за то, что онъ возвращался, я прощаю ему всѣ его ошибки и неровности… Другой не воротился бы, пожалѣлъ бы себя, тѣмъ болѣе, что юность всегда сильнѣе дорожитъ своею гордостью, чѣмъ матеріальными выгодами. И частенько приходилось ему изъ-за меня быть оставленному, въ видѣ наказанія, безъ чаю и безъ ужина, и, такимъ образомъ, невольно вспоминать золотые дни своего минувшаго дѣтства. Онъ былъ первымъ еще плохо напечатаннымъ экземпляромъ человѣка дѣла, а не слова, видѣннымъ мною въ жизни, и какъ вспоминаютъ о первомъ неясномъ лепетѣ младенца, такъ вспоминаю я о немъ съ ясной улыбкой и нѣжной любовью.

  

VI.
Продолженіе предъидущей главы.

   «Вѣдь это просто цинизмъ — описывать такія личности и сцены!» восклицаетъ читательница, одаренная нѣжностью чувствъ и слабыми нервами, докончивъ чтеніе предыдущей главы. «Неужели?» изумляюсь я ея восклицанію. А я до сихъ поръ привыкъ считать цинизмомъ совершенно другое. Мнѣ казался нестерпимымъ циникомъ читатель, закрывающій умышленно глаза, чтобы не видать грязи жизни, хотя онъ очень хорошо знаетъ, что отъ этого грязь не превратится въ золото и попрежнему будетъ марать его самого и его общество, будетъ марать даже въ большей степени, потому что онъ и его общество, закрывъ глаза, лишается возможности обходить ее. Но моему мнѣнію, этотъ цинизмъ самый отвратительный, хладнокровный, беззаботный, ликующій, и онъ-то опаснѣе всего для общественнаго быта; при немъ не можетъ быть ни улучшеній, ни развитія, ни прогресса. Мои герои не хуже, не злѣе Тамариныхъ, Печориныхъ, Рудиныхъ и tutti quanti, но послѣднихъ мы видали только въ гостинныхъ, при постороннихъ людяхъ, и рѣшительно не знаемъ, каковы они были въ домашней, въ будничной жизни. А между тѣмъ, эта жизнь важнѣе; вѣдь не такіе же мы гуляющіе люди, что цѣлый вѣкъ рыскаемъ только по гостямъ, живемъ же мы и дома, живемъ даже большую часть нашей жизни. Вотъ эта-то часть и занимаетъ меня. Мнѣ нѣтъ почти никакого дѣла до того, что происходить на сценѣ, я иду за кулисы. Гляжу, какъ люди смываютъ съ своихъ лицъ румяна, снимаютъ напудренные парики, стаскиваютъ съ затекшихъ ногъ сапоги съ высокими каблуками, и смѣюсь отъ всей души, находя въ нихъ сходство съ ошпаренными цыплятами… Но вы, читательница, можетъ-быть, не согласны съ моимъ пріемомъ? О, въ такомъ случаѣ закрывайте мой романъ на этой же страницѣ, еще плотнѣе закройте свои глаза, и тѣшьтесь мыслью, что все обстоитъ благополучно въ прекраснѣйшемъ изъ міровъ, слѣпо проходите мимо негодяевъ, мимо измученныхъ страдальцевъ, мимо честныхъ людей, ищущихъ товарищей для честнаго дѣла; проходите мимо всего со своимъ циническимъ спокойствіемъ, со своею цинически-хладнокровною улыбкою, и ждите, что когда-нибудь честные люди бросятъ грязью не въ этихъ несчастныхъ негодяевъ, неразвитыхъ, не умѣющихъ мыслить, обойденныхъ образованіемъ, а въ васъ, чистенькихъ, гладенькихъ, сладко мечтающихъ о прелестяхъ жизни и возвышенныхъ чувствахъ! Я же съ своей стороны не вычеркну ни одного слова жесткой правды изъ своей повѣсти, я знаю, что какъ бы много ни было въ ней этихъ словъ, мыслящій человѣкъ не придетъ отъ нихъ въ ужасъ, и чѣмъ болѣе услышитъ онъ ихъ, тѣмъ привѣтливѣе, тѣмъ довѣрчивѣе встрѣтитъ тѣ немногіе свѣтлые образы, безъ которыхъ не обойдется мой разсказъ. Именно то и даетъ намъ силы жить, что между сотнями нравственно-погибшихъ людей, какъ яркія звѣзды во мракѣ ночи, одна за другою, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе, выходитъ прекрасныя личности честныхъ людей… Итакъ, безъ смущенья, безъ краски ложнаго стыда, продолжаю начатое.

   Потекла моя жизнь сонно и однообразно, день за днемъ, по избитой колеѣ, по чиновничьему маршруту. Ложась спать, я могъ угадать, не будучи пророкомъ, что будетъ завтра, въ которомъ часу подадутъ чай, какъ при этомъ Аграфена Степановна будетъ разсказывать невообразимо-нелѣпый сонъ и постарается объяснить его значеніе, а Абрамъ Семеновичъ станетъ на поясницу жаловаться; когда сварятъ кофе и сколько воды подольютъ въ него для кухарки, что приготовятъ къ обѣду и какъ выберутъ для Абраши и Шуры лучшіе куски жареной говядины, и какъ я съ Колькой буду жадно смотрѣть на который-нибудь изъ этихъ кусковъ и душевно скорбѣть, что онъ достался не мнѣ. Это чувство совершенно новое, возможное только тамъ, гдѣ подается столько кусковъ говядины, сколько лицъ сидитъ за столомъ. Зналъ я, что Абраша въ пять часовъ придетъ изъ должности и, не снимая фуражки и перчатокъ, подойдетъ къ письменному столу съ вопросомъ: «Груша, бумагъ отъ генерала не приносили?» и неизмѣнно отвѣтитъ на это Груша: «Нѣтъ еще, Абраша». Потомъ Абраша будетъ бранитъ кухарку за то, что соусъ простылъ, и Груша непремѣнно замѣтитъ: «Охъ, ты, мой горячій, тебѣ все холодно!» Зналъ, что въ шесть часовъ придетъ учитель и будетъ послѣ урока слушать разсказы Аграфены Степановны, если она не надуется и не вздумаетъ лишить его чаю. Тамъ, глядишь, придетъ и суббота, въ баню пойдетъ Люлюшина съ Шурой, вечеромъ кухарка дрождей купитъ, и знаешь, что завтра испечется вкусный-превкусный пирогъ, знаменіе воскреснаго дня, обрядъ, таинство нашей жизни. Все скучно и вяло, какъ слогъ докладныхъ бумагъ, все однообразно, какъ писарскій почеркъ въ этихъ бумагахъ, по которому не узнаешь, кто ихъ писалъ: Матвѣевъ ли, или Алябьевъ, или какой-нибудь другой обезличенный; все пошло, какъ наша пошлая жизнь, выработавшая извѣстныя отдѣльныя формочки для мужиковъ, для купцовъ, для чиновниковъ, для военныхъ и называющая всякое поползновеніе выйти изъ этихъ формочекъ сумасбродствомъ или отрицаніемъ порядка. Сильнѣе всего давитъ это однообразіе дѣтей. Они еще не успѣли ни во что втянуться, у нихъ кипитъ кровь, играетъ пылкое воображеніе, развивающіяся силы требуютъ движенія, перемѣнъ, новостей; хочется имъ изъ чинно-стоящихъ у стѣнъ стульевъ сдѣлать экипажъ и запрячь въ него какую-нибудь кухонную скамью, хочется попробовать раскрасить по своему вкусу и по своимъ соображеніямъ первую попавшуюся подъ руки картинку и дорыться, во что бы то ни стало, изъ чего сдѣлана та или другая игрушка, что заключается внутри ея. Но все это противорѣчить порядку; родители не велятъ превращать стулья въ экипажи, приказываютъ только любоваться картинкой и отнюдь не смѣть анатомировать карточныхъ куколъ, лошадей и коровъ; дѣти украдкою бѣгутъ на лѣстницу, на дворъ, на улицу, ссорятся съ первымъ встрѣчнымъ мальчишкой, вступаютъ въ борьбу съ нимъ и съ стѣсненнымъ сердцемъ возвращаются домой, прикрывая рукою подбитый глазъ… Могло бы быть иначе… Такъ точно иногда еще юный человѣкъ цѣлые мѣсяцы влачитъ свою сонную жизнь, втискивая себя насильно въ условную формочку, и вдругъ, при полученіи награды, забирается съ пріятелями въ трактиръ сыграть партію на бильярдѣ, выпиваетъ чрезъ-мѣру винца и водочки, пляшетъ трепака передъ публикой, раздираетъ обо что-то свой благоприлично вылощенный въ службѣ вицъ-мундиръ, подбиваетъ свою пристойно выскобленную бритвой физіономію и съ поникшей головой, шатаясь, возвращается къ своей супругѣ… «Натрескался!» кричитъ она, обшаривая его карманы, но — увы!— они пусты… Со стыдомъ является онъ въ должность и синяки подъ его глазомъ громко трубятъ всѣмъ и каждому: прорвался, братцы, вышелъ изъ формочки!— Съ достодолжнымъ презрѣніемъ отворачиваются сильные духомъ подвижники формочки отъ слабаго духомъ ея послушника и смиренно-мудренно приноситъ онъ покаяніе, еще ниже нагибаясь передъ старшими, еще ровнѣе выводя буквы докладовъ, еще ранѣе забираясь въ должность и подвергая себя искусу молчанія… О, подвижники земли Русской!

   Но однообразіе жизни не могло бы заставить меня убѣгать изъ комнатъ Люлюшиныхъ, если бы къ нему не присоединились и другія очень непріятныя вещи. Уже съ первыхъ дней нашего знакомства мнѣ пришлось услышать нѣсколько интересныхъ, но нисколько не пріятныхъ для меня разговоровъ.

   — Э, да у васъ, сударыня моя, семьи прибыло,— говорилъ Аграфенѣ Степановнѣ Илья Иванычъ Птичкинъ, дряхлый экзекуторъ и сослуживецъ Абрама Семеновича.

   — Какъ же, крестника Абраша къ себѣ взялъ; сирота онъ, батюшка, мамаша умерла, папаша за границей живетъ,— ну, мы и взяли его къ себѣ.

   — Похвально, похвально, сударыня моя! Знавалъ я, доложу вамъ, въ 1812 году одного бригадира, въ отставкѣ находился, жилъ онъ въ Семеновскомъ полку, въ четвертой ротѣ, у Агаѳоклеи Марковны Синицыной, моей родной тетки по матушкѣ, и былъ у него тоже крестникъ-сирота; такъ, можете вы себѣ представить, сударыня моя: онъ его пуще сына родного любилъ и лелѣялъ, воспитаніе ему далъ, языкамъ научилъ, въ титулярные совѣтники вывелъ!— Сухой старикашка набилъ себѣ въ носъ щепоть табаку и обтеръ губы.— А, осмѣлюсь я васъ спросить, занимается ли онъ у васъ науками?

   — Какъ же, батюшка; нашъ учитель ему уроки даетъ наравнѣ съ нашими дѣтьми.

   — Какъ нельзя лучше, сударыня моя! Еще великій Ломоносовъ сказалъ: «Науки юношей питаютъ, отраду старцамъ подаютъ! Вотъ тоже, доложу вамъ, удивительная судьба хоть бы и Ломоносова. Изъ рыбаковъ, такъ сказать, и до какихъ почестей дослужился: императрица, сударыня моя, сама своею особою удостоила его своимъ милостивымъ посѣщеніемъ. А все наука!— Старикъ снова, проникаясь уваженіемъ къ наукѣ, заколотилъ свой носъ табакомъ.— Безъ лести, доложу вамъ, вы примѣрная мать и супруга, сударыня моя!

   Аграфена Степановна, прилично случаю, вздохнула и навѣрное думала про себя: «Ахъ ты, старый хрѣнъ, хоть бы убирался поскорѣе, только руки отъ дѣла отрываешь. Напился кофею, ну и шелъ бы во-свояси».

   — Только, сударыня моя, не учите вы ихъ астрономіи,— ни съ того, ни съ сего брякнулъ тощій экзекуторъ.

   — Ужъ гдѣ намъ, батюшка, астрономіи учить, поди-ка и учитель-то нашъ ея не знаетъ, вѣдь онъ изъ бѣдныхъ.

   — И хорошо, и прекрасно! Повѣрьте, доложу вамъ, что это тамъ насчетъ звѣздъ небесныхъ пишутъ, такъ это, сударыня моя, все враки, ибо ни одинъ смертный не достигъ неба,— всему предѣлъ положенъ! И если относительно воздушныхъ шаровъ и трубъ разныхъ, сударыня моя, такъ это только до извѣстной границы. Наука дѣло похвальное, но мудрость Божія неисповѣдима — и прахъ передъ нею разумъ человѣческій!

   Аграфена Степановна снова вздыхала, экзекуторъ въ послѣдній разъ законопачивалъ свой носъ табакомъ и, отыскавъ сухой уголокъ на грязномъ клѣтчатомъ платкѣ, высмаркивался и обтиралъ губы. Посѣщеніе оканчивалось; Аграфена Степановна разговаривала сама съ собою вслухъ:

   — Ахъ, дуй его горой, изморилъ онъ меня совсѣмъ съ своими разговорами. Плечо все отбилъ и какія руки-то у него костлявыя. Вотъ ужъ, какъ говорится: не умѣетъ человѣкъ однимъ языкомъ болтать!

   Черезъ нѣсколько дней Аграфену Степановну посѣтила какая-то чиновница и застала хозяйку за вязаньемъ носковъ.

   — Всегда, всегда за работой, труженица, муравей!— затарантила гостья сладенькимъ голоскомъ.

   — Нельзя безъ работы: Богъ труды любитъ,— отвѣтствовала Аграфена Степановна, лобызаясь съ гостьей и приказывая кухаркѣ сварить кофе не въ счетъ абонемента.

   — И не говорите! И вѣдь все для дѣтей, все для дѣтей?

   — Нѣтъ, это я не своимъ дѣтямъ, матушка; это вотъ крестнику Абраши носочки надвязываю; взяли мы его, ну, а у него носочки-то плоховаты; извѣстное дѣло, родной матери нѣтъ, такъ вотъ я и надвязываю.

   — Добрая, добрая, филантропка, анъ-енъ-мо! И когда вы все это успѣваете?

   — Вотъ оттого и сижу дома цѣлыми днями, не то, что въ гости, а и за надобностью на рынокъ не соберусь: тутъ не разбѣгаешься очень,— кольнула хозяйка гостью, оскорбившись иностранными словами, которыя, бѣсъ ихъ знаетъ, что значили.

   — Ахъ, ма-шеръ, вы не тужите объ этомъ, право не тужите!— утѣшала гостья, движеніемъ головы назадъ надвигая на себя слѣзавшую на спину шляпу.— Вотъ я по необходимости сегодня вышла, и такъ непріятно, такъ непріятно! Надо было побывать у Михѣевыхъ, мнѣ тамъ сезонъ назначила гувернантка, которую онѣ рекомендуютъ мнѣ, и, представьте себѣ,— понапрасну ходила! Гувернантка эта дрянь, нищая какая-то, въ такомъ абильѣ явилась, что я за нее со стыда сгорѣла. «Не могу, говорю Михѣевой,— взять ее къ себѣ, не могу; у меня горничная лучше одѣта, представьте себѣ — горничная!» Михѣева обидѣлась. «Въ гувернанткѣ, говоритъ, знаніе, а не одежда главное». «Ахъ, говорю, ма-шеръ, и знаніе и одежда, и знаніе и одежда, мы не въ лѣсу живемъ, не въ Адамовы времена…» Ну, и непріятности вышли… Нѣтъ, вы не тужите, что вы не выходите изъ дому, вѣдь вы добро дѣлаете, сидя дома, вы благотворительствуете.

   — Что за благодѣянія! руки, слава Богу, еще есть, такъ отчего же не потрудиться…

   — Нѣтъ, нѣтъ, благодѣяніе! Вы филантропка, я васъ знаю, добрая, добрая!

   Филантропка оставила гостью обѣдать, и вплоть до вечера я слышалъ, какъ превозносили Аграфену Степановну за надвязыванье моихъ носочковъ, хотя изъ бумаги, купленной на отцовскія деньги, мнѣ надвязали только шесть паръ носковъ, а у остальныхъ членовъ семьи появилось по дюжинѣ новыхъ. По уходѣ гостьи, хозяйка ругала ее за волчій аппетитъ… Иногда, слушая подобные разговоры, я хотѣлъ крикнуть: «Что вы меня жалѣете и славите Аграфену Степановну? Я не даромъ у нея живу!» Но проклятый языкъ на повиновался, мною овладѣвала непонятная робость, воскресало сознанье безпомощности, и съ поникшей головой стоялъ я гдѣ-нибудь у стола, слушая, какъ трудно и дорого содержать чужого ребенка и какъ счастливъ сирота, имѣющій такого крестнаго отца, какъ Люлюшинъ. Если бы мнѣ лучше жилось въ нашемъ домѣ, если бы всѣ члены моей семьи, во имя своихъ же собственныхъ интересовъ, не запугали, не оттолкнули меня, то бойко обличилъ бы я ложь, или, живя у тетки, совсѣмъ не слыхалъ бы подобной лжи, но я былъ брошенъ и во мнѣ проявились задатки рабскаго характера: я притихалъ наружно, кипѣлъ внутренно безсильной злобой, не заставлялъ протестомъ замолчать противника, но, при первой возможности, убѣгалъ отъ него на лѣстницу, даже на дворъ, гдѣ играли ребятишки, оставляя его ораторствовать безъ меня; такое поведеніе формулируется такъ: гори хоть весь свѣтъ, только бы я не видалъ огня.

   На дворѣ у меня появились новые знакомцы — все дѣти крестоносцевъ — грязные, растрепанные, сильные тѣломъ и духомъ, бойко ругавшіеся, еще бойчѣе тузившіе другъ друга. Передо мною впервые открылся мірокъ свободныхъ дѣтей,— говорю: свободныхъ, потому что крестоносцы, занятые добываніемъ насущнаго хлѣба, оставляли ребятишекъ безъ всякаго присмотра. Послѣдніе играли, бранились, дрались и жили совершенно самостоятельною жизнью, иногда зарабатывая копейку своими услугами большимъ, вели торгъ бабками, лакомствами, полученными гдѣ-нибудь, выговаривали для себя у лавочниковъ условную плату леденцами за то, что они ходили за покупками въ ихъ лавочки, а не въ другія, давали взаймы за извѣстную плату свои игрушки и ссужали деньги на проценты. Тутъ были и своеобразныя плутни, и своеобразные характеры, и своеобразныя понятія о чести. Какой-нибудь мальчикъ, играя въ пятнашки, весьма серьезно упрекалъ другого за то, что тотъ его запятналъ въ дому, т. е. за условною чертою, и отстаивалъ свое право до тѣхъ поръ, пока общій приговоръ дѣтей не раздавался въ пользу обиженнаго. Какая-нибудь бабка, ловко украденная однимъ, заставляла другихъ судить укравшаго ее и съ криками: «вонъ, вонъ жилу!» изгонять ею на извѣстное время изъ своей среды. Всѣ они безъ исключенія были страшнѣйшіе демократы и никогда не пропускали безъ насмѣшекъ и поддразниванія ни одного чистенько одѣтаго и гладко причесаннаго ребенка, игравшаго роль барчёнка, и обыкновенно такое дитя старалось улизнуть отъ нихъ и обойти гдѣ-нибудь стороною, словно эта чистенькая одежда и гладко причесанные волосы отняли у него долю силы и храбрости, связали его руки и ноги. Демократы были не прочь залучить его къ себѣ, но за это онъ платился своимъ карманомъ, долженъ былъ, волей или неволей, соглашаться на ихъ просьбы угостить ихъ лакомствомъ, и потомъ, когда запасъ истощался, ему уже приходилось платить своими боками за минутную дружбу съ ними. Онъ плакалъ, а ему кричали: «подѣломъ тебѣ, не суйся къ намъ!» Я, конечно, не вмѣшивался въ игры, во любилъ посмотрѣть на нихъ съ крыльца или изъ окна на лѣстницѣ. Колька, игравшій прежде на дворѣ, всегда бывалъ со мною и не шелъ къ своимъ бывшимъ пріятелямъ, за что нѣкоторые изъ нихъ показывали ему языки, одинъ же изъ самыхъ смѣлыхъ и самыхъ хитрыхъ — Ѳедька косой, осмѣлился придти къ вамъ на площадку лѣстницы и заговорить съ вами.

   — Что вы, братики, не гуляете по двору?— спросилъ онъ васъ ласковымъ голосомъ, глуповато улыбаясь.

   — Намъ и здѣсь хорошо,— отвѣтилъ Колька.

   — А тамъ не въ примѣръ лучше. Вотъ ребятки въ чехарду собираются играть, такъ вы бы пошли. Ей-ей, братики, хорошо!— еще слаще говорилъ онъ нараспѣвъ, кося глазами и наклоняя умильно голову на бокъ.

   — Ну, и играйте, если хотите. Что намъ-то до васъ за дѣла?

   — А, вотъ что!

   Съ этимъ восклицаніемъ Ѳедька далъ подзатыльника Колькѣ, такъ что тотъ ткнулся лбомъ въ мое лицо и подбилъ мнѣ глазъ.

   — Что, поцѣловались?— съ звонкимъ хохотомъ кричалъ Ѳедька, слетая съ лѣстницы.

   Мы оба съ синяками шли въ комнаты.

   — Посмотрите на себя, Николай Абрамовичъ, въ зеркало,— говорила торжественнымъ тономъ Люлюшина.— На что вы похожи?

   Николай Абрамовичъ, или просто Колька, стоялъ, опустивъ голову и ковырялъ какую-то дыру на рубашкѣ.

   — Да и вы-то, Павелъ Константиновичъ, хороши! вамъ еще стыднѣе бѣгать по лѣстницамъ; слава Богу, вы дворянскихъ родителей дитё. И кто же это васъ такъ съѣздилъ?

   — Слесаревъ-съ Ѳедька,— сконфуженно отвѣчалъ я.

   — Ну, вотъ, видите ли, слесаревъ Ѳедька какой-нибудь смѣетъ васъ бить, стыдитесь!— продолжала Люлюшина и вдругъ не выдержала, перешла въ обычный тонъ.— А тебя, разбойникъ, я выпорю! Ты, Колька, у меня три дня не сядешь на…

   У Кольки навернулись слезы, и онъ поспѣшно пошелъ въ мою комнату, чтобы тамъ выругать мать и облегчить свое сердце.

   На другой день я утѣшился тѣмъ, что побѣдилъ слесарева Ѳедьку, поймалъ его на лѣстницѣ, подбилъ ему оба глаза и сѣлъ на него верхомъ, колотя его въ спину.

   — Да ну же, будетъ съ тебя, чортъ! Слышишь ли, дьяволъ, будетъ! брюхо раздавилъ,— кричать Ѳедька.

   — Проси прощенья!— кричалъ я въ азартѣ.

   — Ну, чортъ тебя подери, скотина! ну, не буду, ей-ей не буду драться.

   — Нѣтъ, ты прощенья проси.

   — Ну, прости, вотъ-тѣ Христосъ, не буду.

   Слесаревъ Ѳедька, разумѣется, вралъ и при первой возможности поколотилъ меня снова, но я, боясь его раздразнить, простилъ на этотъ разъ врага и побѣдоносно слѣзъ съ него.

   Увы! читатель, изъ благовоспитаннаго мальчика я началъ дѣлаться уличнымъ забіякой; но скука, непроходимая скука научитъ всему, а тутъ еще къ скукѣ присоединялось желаніе убѣжать изъ комнаты отъ жалкой роли, которую поневолѣ пришлось играть мнѣ.

   Наступило двадцать первое августа, день именинъ Абрама Семеновича. Уже за недѣлю начались разсужденія, кого звать на завтракъ, кого на обѣдъ, кого на ужинъ; имя каждаго знакомаго сопровождалось какимъ-нибудь весьма нелестнымъ для него эпитетомъ, и про всѣхъ вообще говорилось, что они рады налетѣть на чужое доброе, полопать на шармака. Наканунѣ началось въ квартирѣ мытье половъ, сметаніе пыли и паутины со стѣнъ и потолковъ, диванъ въ гостиной былъ разобранъ и изъ него вываривались кипяткомъ его неугомонные жильцы — клопы, чтобы алчныя созданія не вздумали въ торжественный день отвѣдать густой крови какого-нибудь столоначальника или полакомиться свѣжими соками его прекрасной супруги. Вообще, хотя кровавыя жертвы и уничтожены, но до сихъ поръ у насъ передъ каждымъ праздникомъ приносятся въ жертвоприношеніе пауки, клопы и блохи, должно-быть именно для этой цѣли заботливо питаемые и хранимые въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Изъ овощныхъ, мясныхъ и зеленныхъ лавокъ носилась провизія. Колька шепталъ мнѣ, что мы будемъ ѣсть три дня послѣ именинъ остатки этихъ телятинъ, пироговъ, колбасъ, арбузовъ и яблоковъ, что на четвертый день мамаша будетъ упрекать кухарку за истребленіе послѣднихъ объѣдковъ, тонко намекнетъ ей на любовника и погрозитъ сдѣлать вычетъ изъ жалованья, что папаша будетъ цѣлый мѣсяцъ кряхтѣть и охать, ругая того, кто первый выдумалъ справлять именины. Предсказанія Кольки исполнились въ точности; онъ былъ великій сердцевѣдъ и знатокъ семейной чиновничьей жизни. Въ торжественный день былъ отслуженъ молебенъ на дому за здравіе именинника, подалась закуска, потомъ былъ роскошный обѣдъ съ кулебякой, неизбѣжной на именинахъ телятиной, замѣняющейся на Рождествѣ гусемъ, на Пасхѣ окорокомъ. За обѣдомъ шли сначала служебные разговоры о повышеніяхъ, наградахъ и доходахъ; дамы въ это время о чемъ-то шептались и выражали на лицахъ оттѣнки всѣхъ чувствъ: то казалось, что онѣ отвѣдывали кислятины, то представлялось, что онѣ лежатъ въ обморокѣ; потомъ пошли толки о политикѣ про Австрію и Францію; далѣе зашла рѣчь о литературѣ. Чиновница, знавшая по-французски, хвалила романы, другая, не знавшая по-французски, сдѣлала гримасу и объявила, что она одну критику читаетъ, кто-то назвалъ Гоголя мошенникомъ за его «Ревизора», на что Абрамъ Семеновичъ замѣтилъ: «По дѣломъ досталось городничему. Ты прежде справки подробныя наведи, болтунамъ-то не вѣрь и въ домъ ихъ не пускай, да потомъ и поѣзжай представляться: ревизору. Преполезная штука эта комедія!» За этой чиновничьей критикой послѣдовалъ тостъ за здоровье именинника, и кто-то рыгнулъ на всю комнату, отчего обѣдъ кончился весело и всѣ оживились. Наконецъ, насталъ вечеръ, раскрылись ломберные столы, началась игра по маленькой. Мы — дѣти — спокойно и чинно играли въ лото, и я менѣе всего ожидалъ въ этотъ день важныхъ событій; однако, я ошибся въ разсчетѣ. Часовъ въ восемь въ мою комнату вошелъ новый маленькій гость, я взглянулъ на него и остолбенѣлъ; я видѣлъ этого гостя одинъ разъ въ жизни, но его лицо навсегда врѣзалось въ мою намять какими-то рѣзкими и непріятными черпали: это былъ сынъ Григорія Ивановича. Вслѣдъ за нимъ вошелъ и его отецъ.

   — А, Павленька, здравствуйте,— фамильярно сказалъ Григорій Ивановичъ, изящно одѣтый, съ дорогими запонками на рубашкѣ, съ модной цѣвью на жилетѣ.— Каково поживаете здѣсь? Учитесь, я думаю, не попрежнему?— разспрашивалъ онъ.

   Я стоялъ, какъ истуканъ, и не могъ, даже и не желалъ отвѣчать ему.

   — Э, какой вы молчаливый нынче стали, не то, что прежде,— улыбался онъ:— видно здѣсь не свой домъ и не своя волюшка.

   Съ этими словами онъ вышелъ въ другую комнату и усѣлся играть въ карты. Онъ уже приписался въ купцы и снялъ гостиницу, сдѣлался важнымъ лицомъ. Въ дѣтской продолжали играть въ лото, но я пересталъ, какъ только за столь сѣлъ сынъ нашего бывшаго камердинера. Мое маленькое сердце било тревогу въ груди, я чувствовалъ себя дворянчикомъ, Шуповымъ, и мнѣ снова захотѣлось поколотитъ этого мальчишку. Прошло нѣсколько времени, къ намъ явилась Аграфена Степановна.

   — Полноте, дѣти, къ лото играть, въ залѣ барышни есть, имъ скучно, потанцуйте съ ними. Кто-нибудь на фортепьянахъ поиграетъ.

   Мы пошли въ залъ. Въ обыкновенное время это была спальня, но теперь изъ нея вынесли кровать Люлюшиныхъ, и она сдѣлалась заломъ. Началось исканье играющихъ на фортепьяно. Одна дѣвица отговаривалась болью въ пальцѣ, другая очень наивно сказала, что она играетъ только по своимъ нотамъ, третьи еще наивнѣе — совѣстились играть при гостяхъ; всѣ отговорки были слѣдствіемъ желанія каждой поплясать хоть съ дѣтьми.

   — Павлушенька, поиграйте хоть вы,— обратилась ко мнѣ Лкшошина.

   Она знала, что я игралъ двѣ-три пьески для танцевъ.

   — Да, да, вотъ и прекрасно будетъ! Павленька бойко играетъ,— замѣтилъ Григорій Ивановичъ изъ-за картъ:— а между тѣмъ молодые люди потанцуютъ.

   — Нѣтъ-съ, я не умѣю играть,— отвѣтилъ я съ запинкою, и въ моей головѣ мелькнула мысль:— ни за что не буду играть для его сына.

   — Какъ не умѣете? да вы же играли, я сама слышала.

   — Нѣтъ, не умѣю.

   — Полноте, не стыдитесь, здѣсь все свои. Ну, пойдемте, голубчикъ,— добавила Аграфена Степановна, взявъ меня за руку и подводя къ фортепьяно.

   — Я не стану играть,— настойчиво проговорилъ я.

   — Ай да Павленька! Хорошо дѣлаетъ удовольствіе своему крестному папашѣ,— покачалъ головой Григорій Ивановичъ.

   — Се не па бьенъ, монъ анфанъ,— сладенькимъ голоскомъ увѣщавала меня знакомая читателю чиновница, нагнувшись къ моему лицу.

   — Стыдно, доложу вамъ, сударь мой, очень стыдно, въ нѣкоторомъ родѣ, лишать цѣлое общество удовольствія ради, такъ сказать, своего каприза. Въ 1826 году я, доложу вамъ, зналъ одного молодого человѣка, титулярнаго совѣтника, жилъ онъ…— говорилъ сухой экзекуторъ, усердно закупоривая свой носъ табакомъ, и, наклонившись ко мнѣ съ другой стороны, успѣлъ разсказать исторію о титулярномъ совѣтникѣ.

   — Видите, васъ всѣ стыдятъ, садитесь-ка и играйте,— добавила Аграфена Степановна, и ея голосъ, первый разъ, обращаясь ко мнѣ, принялъ строгое выраженіе, напоминавшее ея неизмѣнную фразу: «я тебя выпорю!» Это меня взорвало.

   — Я вамъ сказалъ, что я не стану играть для Григорьева сына,— громко и грубо проговорилъ я.— Папа не для того деньги вамъ за меня платитъ.

   Съ этими словами я вырвалъ свою руку изъ руки Люлюшиной, пошелъ въ свою комнату и заперъ за собою двери на ключъ.

   Пусть каждый представитъ себѣ весь эффектъ этой сцены и выраженія лицъ Аграфены Степановны, гостей и въ особенности Григорья Ивановича, названнаго мною просто Григорьемъ. Скандалъ былъ полный, въ комнатѣ перешептывались, экзекуторъ разсказывалъ, невѣдомо кому, исторію за исторіей о разныхъ титулярныхъ совѣтникахъ и бригадирахъ. Черезъ нѣсколько минутъ хозяйкѣ удалось уладить дѣло, и чиновница съ больнымъ пальцемъ согласилась играть.

   — Только ужъ я буду играть девятью,— сказала она.

   — Да хоть однимъ играйте, матушка, только бы что-нибудь выходило для танцевъ,— успокоили ее.

   Веселье воцарилось снова. Я, между тѣмъ, въ одеждѣ легъ на постель и предавался разнымъ поучительнымъ размышленіямъ. Часа черезъ два ко мнѣ вздумала войти Люлюшина, и увидала, что двери замкнуты; она сердито постучала въ нихъ и недовольнымъ голосомъ крикнула мнѣ:

   — Отворите! что вы тамъ затворились?

   — Я спать хочу,— лаконически отвѣтилъ я.

   — Вотъ еще выдумали спать, когда гости не уѣхали!

   — Что мнѣ до нихъ за дѣло? Это моя комната,— совершенно спокойно возразилъ я и далъ себѣ слово не поддаваться.

   Хозяйка увидѣла, что дѣло плохо, что въ ея домѣ люди скоро дѣлаются практиками и воютъ съ волками по-волчьи.

   — Полно те, миленькій, дуться!— перемѣнила она тонъ.— Потѣснитесь на сегодня для своего крестнаго папаши, вы его и такъ очень огорчили, бѣднаго,— говорила она шопотомъ, чтобы разговоръ не дошелъ до гостей, отдѣленныхъ отъ насъ узкимъ коридорчикомъ.

   Я отперъ дверь.

   — Пойдемте въ залъ, потанцуйте.

   — Я туда больше не пойду.

   — Экой какой вспышка! Огонь, огонь! Правду говорилъ Григорій Иванычъ, что весь въ папеньку. Ну, такъ я вамъ сюда чай принесу, и пусть дѣти тоже здѣсь напьются.

   Дѣти собрались ко мнѣ въ комнату; имъ принесли чай. Всѣ сѣли около стола къ своимъ чашкамъ, а я преспокойно продолжалъ лежать на постели, не разсуждая, вѣжливо или нѣтъ такое положеніе.

   — Вишь, надулся какъ,— сказалъ сынъ Григорья Ивановича, указывая дѣтямъ на меня:— словно индюкъ какой!

   — Если ты будешь разговаривать, такъ я тебя въ шею вытолкаю изъ моей комнаты, слышишь ты?— крикнулъ я ему, и въ моемъ голосѣ зазвучала отцовская нота.

   — Попробуй!— бойко отвѣтилъ противникъ.— Такъ я сейчасъ своену отцу-пожалуюсь.

   — Убирайся же!— крикнулъ я, неистово вскакивая съ постели и багровѣя отъ злости.— Холопъ! Лакейскій сынъ!

   Сынъ Григорья Ивановича весь въ слезахъ побѣжалъ жаловаться на меня отцу; тотъ шопотомъ сталъ объясняться съ Люлюшинынъ. Черезъ четверть часа онъ уѣхалъ съ вечера, не докончивъ пульки и передавъ свое мѣсто другому игроку.

   Вспоминая все теперь, я невольно краснѣю за себя, и становится мнѣ жаль бѣднаго мальчика, но ненавижу я его попрежнему, за что — это знаетъ читатель.

   На другой день, послѣ именинъ, Аграфена Степановна начала коситься на меня, давала мнѣ всего съѣстного меньше, чѣмъ своимъ дѣтямъ, и говорила: «зачѣмъ вы тутъ снуете? шли бы въ свою комнату!» Колкостямъ нѣтъ конца, но я бойко сношу ихъ, почему-то мнѣ кажется, что я теперь сильнѣе, что она сама немного боится меня и не посмѣетъ болѣе хвастать передъ людьми благодѣяніями Абраши. Маска сорвана. Я разсуждаю о великихъ вопросахъ: отчего отецъ кричалъ на Григорья Ивановича и, все-таки, обѣднѣлъ, а Григорій Ивановичъ молчалъ и разбогатѣлъ. Тѣ же вопросы являются относительно нашего деревенскаго приказчика и бородача, дѣдушкина выкормыша, вытурившаго насъ изъ дома. Спрашиваю я у себя, отчего Люлюшинъ какъ будто боится Григорья Ивановича и, будучи надворнымъ совѣтникомъ, жметъ ему руки. Доискиваюсь, боится ли кого-нибудь самъ Григорій Ивановичъ или нѣтъ? Вечеромъ, лежа рядомъ съ Колькой, я сообщаю ему свои мысли и требую разрѣшенія вопроса: отчего это такъ дѣлается?

   — Это потому, что они не честны!— говорилъ Колька, и снова шире и полнѣе прежняго развиваетъ планъ честной жизни.

   Мы близко, чрезвычайно близко подходимъ съ нимъ къ одной изъ величайшихъ истинъ, но еще не можемъ выразить ее простыми словами: всякая подлость непрактична. Въ нашемъ дѣтскомъ лексиконѣ еще нѣтъ слова: непрактичность, и нѣтъ около насъ ни одного человѣка, который могъ бы разъяснить наши недоумѣнія и подсказать слово. Мы, можетъ-быть, дороемся до него, но послѣ тяжкихъ усилій, послѣ страшной нравственной ломки, ни на что не нужной, невидимому. Но это такъ кажется, ломка благотворна, она выработаетъ вашъ духъ, пріобрѣтенныя ею убѣжденія войдуть въ нашу плоть, и уже мы не становъ бояться за ихъ существованіе: они умрутъ только съ нами.

   — Славно намъ, тепло такъ!— говоритъ Колька, прижимаясь ко мнѣ, и не чуетъ дитя, какъ много любви въ его сердцѣ, какъ долго искала эта любовь исхода.

   А между тѣмъ Кольку зовутъ сорванцомъ, зовутъ разбойникомъ…

  

VII.
Въ ней читатель вполнѣ познакомится съ моей тетушкой.

   Въ концѣ сентября я получилъ изъ деревни письмо сестры, извѣщавшее, что тетка пріѣдетъ съ нею черезъ недѣлю въ Петербургъ. Съ нетерпѣніемъ ожидалъ я этого дня; наконецъ, за мною прислали лакея. Радостно было мое свиданіе съ сестрой, точно мы не видались нѣсколько лѣтъ. Тетушка обрадовалась мнѣ по-своему.

   — Ты можешь ходить ко мнѣ по праздникамъ,— сказала она, протягивая мнѣ руку для цѣлованія:— только, пожалуйста, веди себя скромно и не шуми. Я вообще не люблю мальчишекъ и не выношу шума, а потому, если ты будешь вести себя неприлично, то я не стану брать тебя къ себѣ.

   Я увѣрилъ ее, что постараюсь не сердить со и быть благоразумнымъ. На первый разъ она заставила меня разобрать облатки по названіямъ дней, написаннымъ на нихъ, размотать вмѣстѣ съ сестрою нѣсколько мотковъ разноцвѣтнаго некрученаго шелку. Занятые этимъ душеспасительнымъ дѣломъ, мы усѣлись съ сестрой въ углу тетушкинаго кабинета и передавали другъ другу свои впечатлѣнія, оставленныя въ насъ тремя мѣсяцами разлуки. Со всею дѣтскою откровенностью описалъ я сестрѣ семью Люлюшиныхъ и жизнь въ ихъ домѣ, съ гордостью объявилъ я о своей побѣдѣ надъ слесарснымъ Ѳедькой и сыномъ Григорья Ивановича; съ неподдѣльнымъ восторгомъ отозвался о Колькѣ я развилъ вполнѣ планы послѣдняго о честной жизни, сообщивъ всѣ мельчайшія подробности этой жизни. Сначала сестра слушала очень внимательно мою болтовню, то журила меня за глупые поступки, то хвалила за способность переносить непріятности, но когда дѣло дошло до плановъ честной жизни, тогда она задумалась; ея руки перестали разматывать шелкъ, глаза устремились безцѣльно впередъ, она забылась.

   — Леля!— окликнулъ я ее, потому что мнѣ надоѣло сидѣть съ растопыренными подъ моткомъ шелка руками.

   — А?— вздрогнувъ, отозвалась она, какъ будто очнувшись отъ тяжелаго сна.

   — Что же ты не разматываешь шёлкъ?

   — Я совсѣмъ о другомъ думала.

   — Значить, ты и не слыхала, что я говорилъ?

   — Нѣтъ, слы-ы-шала!— протяжнымъ голосомъ отвѣтила она.— Вотъ ты счастливъ,— продолжала она:— очень счастливъ! Ты мальчикъ, ты можешь такъ жить, а я не могу такъ жить.

   — Отчего же ты не можешь? Очень можешь!— съ полной увѣренностью убѣждалъ а ее.

   — Не могу,— еще протяжнѣе произнесла она, отрицательно качая головою.— Дѣвочки однѣ не могутъ жить, дѣвочкѣ одной не позволятъ жить.

   — Ахъ, какая ты смѣшная! да ты со мной я съ Колькой можешь жить, вотъ и будешь не одна,— разрѣшилъ я сомнѣніе.

   — Я и работать не умѣю, я ничего не знаю…

   — Научишься: мы съ Колькой научимъ…

   — Все-таки не позволятъ.

   — Такъ ты убѣги!— далъ я основательный совѣть.

   — Куда?— спросила она и принялась снова разматывать шёлкъ, заботливо отдѣляя каждую соринку, приставшую съ нему.

   Повидимому, это дѣло вдругъ овладѣло всѣмъ ея вниманіемъ и весь мой дѣтскій лепетъ былъ уже не въ состояніи навести сестру на разсужденія о томъ, какъ мы будемъ жить вмѣстѣ. Мнѣ надоѣло наше занятіе и стало досадно, что она не интересуется болѣе моими планами, я умолкъ. Мои глаза были еще недовольно зорки, чтобы подмѣтить на ея лицѣ слѣды невыносимой тоски, давившей ее въ эту минуту, но врядъ ли и болѣе наблюдательный глазъ подмѣтилъ бы эти слѣды; сестра, несмотря на свою молодость, умѣла владѣть собою, и, сверхъ того, ея совершенно дѣтская манера говоритъ заставляла всѣхъ считать ее ни о чемъ не думающимъ, ни отъ чего не страдающимъ ребенкомъ. Иные люди смотрѣли на нее даже съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ, считая ее не по лѣтамъ глупенькимъ созданіемъ. Она развивалась внутри себя, невидимо, одиноко и не могла получить навыка болтать, какъ большая часть вашихъ дѣвушекъ; теперь наставала пора учиться говорить.

   Съ этого воскресенья я каждую недѣлю однажды бывалъ у тетки. Для сестры взяли гувернантку, миссъ Кембденъ.

   Гувернантка оказалась сухою и черствою женщиною, какою можетъ быть только англичанка, но дѣло свое она знала отлично и основательно, преподавала сестрѣ различные предметы науки, въ забвеніи остался только русскій языкъ. Сестра полюбила наставницу искренно, и между ними установились до крайности странныя отношенія. Сестра съ восторгомъ отзывалась о гувернанткѣ, смотрѣла ей въ глаза, угадывала ея желанія, а гувернантка, холодно принимая ея ласки, спокойно спрашивала ее: «Вы уже приготовили уроки?» это значило: если у тебя не все сдѣлано, то принимайся за дѣло, ласками же со мною ничего не подѣлаешь. Въ свободное отъ занятій время, по буднямъ, сестра читала вслухъ газеты передъ теткой, занимавшейся вязаньемъ никому и ей первой не нужныхъ кошельковъ и вышиваньемъ еще менѣе необходимыхъ подушекъ, украшавшихся шелкомъ, шерстью и бисеромъ. Утромъ, по праздникамъ, когда миссъ Кембденъ уѣзжала въ гости, я и сестра сидѣли въ гостиной тетки и праздно слушали болтовню различныхъ посѣтителей. Уйти въ комнату сестры мы не смѣли, потому что сидѣнье въ гостиной было, по соображеніямъ старухи, необходимымъ дополненіемъ воспитанія; мы пріучались къ манерамъ образованныхъ людей и должны были постигнуть, о чемъ и какъ говорятъ эти люди, чтобы современенъ не явиться между ними дикарями и провинціалами. Какъ намъ скучно было это дополненіе воспитанія — вы себѣ и представить не можете!

   Странное созданіе была тетка! Ей было за шестьдесятъ лѣтъ, но она была бодра, цвѣтъ ея лица, какъ извѣстно читателю, никогда не измѣнялся и былъ свѣжъ; каковъ онъ былъ въ тѣ часы утра, когда въ ея комнату проникала только ея любимая горничная, этого никто не зналъ и не осмѣлился бы знать, чтобы не поссориться навсегда съ теткой. Одѣвалась она очень просто и не любила, чтобы люди показывали, что они понимаютъ стоимость этой простоты, состоявшей изъ лишеннаго всякой отдѣлки простого батистоваго, атласнаго или бархатнаго платья, изъ простого воротничка брюссельскихъ кружевъ, застегнутаго совершенно простымъ брильянтомъ, изъ такихъ же простыхъ нарукавниковъ съ такими же простыми пуговицами. Однимъ словомъ, все на ней было чрезвычайно просто, и никогда она не рѣшилась бы надѣть роскошный браслетъ, ярко бросающуюся въ глаза брошку, отдѣлать кружевомъ или лентами свое простое платье. Все это она называла на своемъ языкѣ ненужностями или кусочками арлекина.

   — Это для какой пьесы костюмъ?— серьезно спрашивала она, разсматривая въ лорнетъ модную картинку изъ послѣдняго нумера парижскаго журнала.

   — Это, ma tante, не для пьесы костюмъ, а платье, какое всѣ носятъ въ Парижѣ,— отвѣчали ей.

   — Неужели?— ядовито удивлялась старуха.— Впрочемъ, чему же и удивляться! въ Парижѣ теперь только одни актеры и актрисы и живутъ; этотъ костюмированный сбродъ уже семнадцать лѣтъ разыгрываетъ пародію аристократизма!

   Всѣ знали, что тетка дулась на Луи-Филиппа и не признавала его королемъ Франціи до самаго конца его царствованія. Не знаю, насколько отравляло это жизнь Луи-Филиппа, но фактъ непризнанія, тѣмъ не менѣе, существовалъ во всей своей силѣ. Вообще, тетушка не терпѣла мѣщанства ни въ чемъ, хотя сама была аристократкою изъ Москвы, то-есть по преданію, и то только потому, что она такъ думала и имѣла кой-какія денежныя средства убѣдить въ этой истинѣ своихъ друзей. Друзья ея состояли изъ разныхъ стариковъ, занимавшихъ видныя мѣста, и ихъ дѣтей, гвардейцевъ и камеръ-пажей; первые, даже переселяясь въ деревню, считали своимъ долгомъ вести съ ней дѣятельную переписку, и, такимъ образомъ, доставляли почтамту и фабрикантамъ канцелярскихъ принадлежностей порядочный барышъ. Всѣ они были ея родственниками и иногда очень близкими, напримѣръ: троюродными племянниками мужа ея двоюродной сестры, нѣкоторые были еще ближе, и потому всѣ были поставлены въ необходимость говорить ей: ma cousine или ma tante. Всѣ они вмѣстѣ съ нею дѣятельно бранили Луи-Филиппа и Бѣлинскаго. Читатель можетъ удивиться такому сопоставленію именъ, но оба эти человѣка были личными врагами тетки, и поклонникъ котораго-нибудь изъ двухъ лишался права бывать въ ея гостиной. Этими чертами можно бы вполнѣ закончить характеристику внѣшней стороны жизни старой барыни; но у нея была и другая, закулисная, внутренняя жизнь. Во-первыхъ, тетушка имѣла въ ближайшемъ отъ ея дома храмѣ опредѣленное мѣсто, гдѣ ставился стулъ и разстилался коверъ и откуда она прогоняла кого бы то ни было, и любила, въ виду всѣхъ прихожанъ, принимать изъ рукъ священника даровую просфору. Во-вторыхъ, тетушка до обморока боялась смерти и зажмуривала глаза, если ей встрѣчались похороны, и еще сильнѣе боялась она своей любимой горничной, по причинамъ, никому и ей самой неизвѣстнымъ. Въ-третьихъ, тетушка плакала, если заболѣвалъ ея шпицъ, что доказывало доброту и мягкость ея сердца, и ненавидѣла тунеядцевъ, нищихъ, что доказывало ея самородное знаніе политической зкономіи и нелюбовь къ лѣни. Въ-четвертыхъ, тетушка ежедневно поминала своихъ сродниковъ ровно часъ, скороговоркою пересчитывая: Павла, Константина, Андрея, Павла, Павла и т. д. Въ-пятыхъ, среди этихъ именъ умершихъ родственниковъ одно имя принадлежало совершенно постороннему человѣку, не бывшему даже троюроднымъ племянникомъ мужа ея двоюродной сестры, совсѣмъ чужому, какими были для нея Луи-Филиппъ и Бѣлинскій. На ея лицѣ не появлялось ни тѣни внутренней боли. Да и отчего же пробуждаться въ ея сердцѣ чувству боли? Вѣдь это былъ совсѣмъ чужой человѣкъ! Знала она его въ 1806 году, онъ былъ хорошъ собою, молодъ, уменъ; она слыла въ Москвѣ одною изъ первыхъ красавицъ. Они полюбили другъ друга, но онъ былъ бѣденъ и нечиновенъ, она была богата и предназначалась чиновнымъ женихамъ. Онъ попросилъ ея руки, ея отецъ отвѣтилъ: «послужи и заслужи». Больше ничего не было сказано, но этихъ словъ было весьма достаточно, чтобы рѣшить участь двухъ человѣкъ, благонамѣренно покорныхъ родительской волѣ. Юноша рѣшился служить и вступилъ въ дѣйствующую армію. Улучивъ время, они простились безъ свидѣтелей, онъ сжалъ ея руки, осыпалъ ихъ поцѣлуями, она зарыдала, обвила его шею горячими, горячими руками и первый разъ въ жизни ея губы коснулись губъ посторонняго человѣка, и жгучимъ былъ этотъ поцѣлуй, такимъ жгучимъ, что не цѣловала она никогда болѣе никого изъ постороннихъ. Въ этомъ поцѣлуѣ была вся жизнь! На минуту она была счастлива… А тамъ пошли опять балы, началась отечественная война, напаслось шитье патріотическихъ нарядовъ на родной покрой сарафановъ, предался опалѣ нашъ родной французскій языкъ, сталъ изучаться новоизобрѣтенный русскій, газеты приносили извѣстія о битвахъ, о жертвахъ, пахло кровью… Всѣ чуяли приближеніе катастрофы, рѣшенія вопроса: быть или не быть, идти въ Азію или оставаться въ Европѣ,— бородинское сраженіе рѣшило все. Онъ погибъ. Она записала его въ поминальную книжку и съ этого дня отчитывала: «Павла, Константина, Андрея, Павла», и еще одно имя совершенно чужого человѣка… Если кто-нибудь упоминалъ при ней о фамиліи Латуховыхъ, то она спрашивала. «Это не изъ тѣхъ ли Латуховыхъ, которыхъ сынъ убить подъ Бородинымъ?» Отъ стереотипной фразы вѣяло могильнымъ холодомъ, какъ отъ надгробной надписи, гласящей: родился тогда-то, и такого-то числа волею Божіею помре. Вотъ вамъ и вся жизнь! Пишите о ней романъ съ раздирающими душу сценами, проливайте надъ ними слезы, жалѣйте героевъ, проклинайте отцу, но, ради сохраненія своей нѣжной, сахарной чувствительности, не глядите на лицо героини, оно, какъ каменное изваяніе японскаго идола, тупо и слѣпо будетъ смотрѣть на васъ своими узенькими глазами, какъ будто спрашивая: «да о чемъ же вы плачете, дураки?»

   А кругомъ тетки волновалась молодежь, дѣлая видъ, что она живетъ, что ей весело, шутила, смѣялись, поглядывала масляными глазами на мою сестру, думая про себя: «а и за этой скоро можно будетъ пріударить!» Особенно интересенъ въ этомъ случаѣ былъ одинъ офицеръ, сильно заботившійся о моей сестрѣ и, кажется, томившійся только однимъ вопросомъ: «да скоро ли ты вырастешь?»

   — Ну, какого вы мнѣнія о моей кузинѣ?— спрашивалъ онъ у миссъ Кембденъ.

   — Настойчива, и потому можетъ дѣлать все, что захочетъ,— давала аттестатъ мраморная статуя съ англійскими буклями около щекъ, весьма похожими на палки, обвернутыя рыжей шерстью.

   — У меня въ домѣ нельзя хотѣть дурного и потому она можетъ хотѣть только хорошаго,— ловко поясняла тетушка, видя недоумѣніе офицера, и, такимъ образомъ, не порицая сестру, хвалила себя.

   — Кузина, я рѣшительно прихожу отъ васъ въ восторгъ,— со смѣхомъ говорилъ троюродный братецъ, такъ ловко возившій за собою саблю по Невскому проспекту, что можно было подумать, что онъ похитилъ съ барокъ тачку съ несмазаннымъ колесомъ и везетъ ее за собою.— Когда вы кончите ученье, я предложу вамъ руку и сердце.

   — Жакъ!— восклицала въ ужасѣ тетушка.

   — Что же, ma tante, я говорю это кузинѣ, чтобы она еще лучше училась, зная, какая награда достанется ей за трудъ.

   Кузенъ былъ чрезвычайно уменъ и отлично образовалъ себя въ модныхъ ресторанахъ.

   — Ты нестерпимъ.

   — Почему же? Вѣдь Hélène, я думаю, уже не дитя. Правда, кузина, вы не дитя?

   — Леля, иди въ свою комнату,— приказывала тетка.

   — Ma tante, вы поселите между нами вражду, изгоняя по моей милости прелестную крину,— ломался троюродный братецъ, и былъ вполнѣ увѣренъ, что онъ хоть гдѣ такъ не ударитъ лицомъ въ грязь: совсѣмъ порядочный человѣкъ!

   Сестра тихими шагами и съ грустнымъ лицомъ выходила изъ гостиной, считая себя униженной, и открывала въ своей комнатѣ свою библію — дневникъ матери.

   Читала сестра въ своей библіи, и страшнымъ гнѣвомъ горѣли ея глаза, огнемъ пылало ея восхитительное лицо. Сложивъ руки на груди, ходила она взадъ и впередъ по своей комнатѣ, и думала: «Если я скажу теткѣ, чтобы она не принимала этихъ кузеновъ, она отвѣтитъ: «не сидѣть же мнѣ одной изъ-за тебя!» — Если мнѣ сказать кузену, чтобы онъ не говорилъ со мной, онъ расхохочется, назоветъ меня звѣркомъ, недотрогой, какъ онъ это дѣлалъ уже не разъ. Не выходить изъ своей комнаты? тетушка этого позволитъ. Господи! хоть бы были у меня такія язвительныя слова, которыя могли бы заставить молчать кузена; научи меня, Господи, такимъ словамъ! Научи меня говорить!» — молила сестра и искала язвительныхъ словъ, придумывала цѣлыя сцены, гдѣ одно лицо говорило за кузена, другое за нее; въ концѣ кузенъ побѣждался и умолкалъ въ смущеніи. Такъ выходило по соображеніямъ сестры, но на дѣлѣ было совершенно другое.

   — Ну, что, кузина, какъ идутъ ваши уроки? Я думаю, вы стали вдвое прилежнѣе въ ожиданіи предстоящей награды?— снова остритъ кузенъ, появляясь въ гостиной тетки.

   — Жакъ, ты опять за старое?— упрекаетъ послѣдняя.

   — Ну-съ, кузина?— повторяетъ онъ, не слушая теткиныхъ замѣчаній.

   — Вамъ, кузенъ, кто задаетъ эти уроки?— спрашиваетъ сестра; ея голосъ немного дрожитъ.

   — Какіе уроки?— ничего не понимая, спрашиваетъ кузенъ.

   — Дѣлать мнѣ такіе вопросы,— поясняетъ сестра, придумавшая язвительное слово.

   — Развѣ для этого непремѣнно нуженъ учитель?

   — Попугаи сами ни одного слова не могутъ выдумать,— колко и твердо выговариваетъ сестра и думаетъ, что кузенъ побѣжденъ, сейчасъ провалится сквозь землю, такъ, по крайней мѣрѣ, слѣдовало въ ея сценѣ, сочиненной наканунѣ.

   — Елена, ты забываешься!— сурово восклицаетъ тетка, не выносящая скандаловъ.

   — Простите ее, ma tante! Это она, вѣроятно, слышала отъ какой-нибудь горничной и подумала, что можно перенести эту фразу изъ передней въ гостиную, дитя!— язвитъ кузенъ, дѣйствительно обидѣвшійся отвѣтомъ сестры.

   — Иди въ свою комнату!— приказываетъ тетка неумолимымъ тономъ.

   Сестра молчитъ и не находитъ въ своей головѣ отвѣта; послѣдняя фраза кузена не была ею предугадана, въ отвѣть на нее у сестры еще нѣтъ язвительныхъ словъ. Завтра сестра найдетъ ихъ и на эту фразу, но кузенъ выдумаетъ что-нибудь новое, непредвидѣнное, и сестра будетъ побѣждена снова. А кругомъ ея весело лепечутъ, кокетничаютъ и смѣются кузины-институтки. Извѣстно, когда сходятся горничныя, то онѣ сплетничаютъ про своихъ господъ. Когда сходятся институтки, то онѣ сплетничаютъ про своихъ классныхъ дамъ и уже послѣ говорятъ о разныхъ душкахъ, т. е. кузенахъ своихъ подругъ и знакомыхъ молодыхъ людяхъ, таскающихся по пріемнымъ днямъ въ институты. Такими же разговорами занимали и сестру кузины-институтки. Онѣ по ниточкѣ разбирали всѣ недостатки своихъ бывшихъ классныхъ дамъ и, несмотря на молодость, всегда мягкую и любящую, злословили, какъ старыя беззубыя дѣвы. Сестру эта безцѣльная болтовня, этотъ первый плодъ глупаго воспитанія и безсодержательной жизни — выводила изъ терпѣнія.

   — Неужели же у васъ не было ни одной хорошей классной дамы, въ родѣ моей гувернантки?— спрашивала она.

   — Ахъ, нѣтъ, милочка, была одна. Мари Гребешкова была просто кисанька. Зелененькая такая.

   — Какъ зелененькая?

   — Такъ зелененькая, блѣдненькая такая кисанька, ей наша maman говорила: васъ надо кормить больше, чтобы вы пополнѣли…

   — Ну, что-жъ, и кормили ее?

   — Ахъ, что ты, милочка! какъ можно! Она была такая идеальная, поэтическая.

   — Глупая вѣрно.

   — Вотъ прекрасно: глупая! Она намъ романы тихонько отъ maman и давала читать, такъ умѣли цѣловать…

   — Что въ поцѣлуяхъ-то?— передергивая плечомъ, замѣчала сестра.

   — Какой ты ребенокъ, милочка! Ты ничего не понимаешь…

   — Понимать-то нечего!— съ пренебреженіемъ отвѣчала сестра и уже безмолвно, не возражая, слушала дальнѣйшую болтовню институтокъ про зелененькую классную даму, про эту кисаньку, кису и котика.

   На время сестру заинтересовала фигура одной изъ ея родственницъ, молодой красавицы, державшейся холодно и гордо. За нею ухаживали десятки молодыхъ людей, писали посланія ей, ея ручкамъ, ея зеркальцу и т. д., но она не обращала вниманія ни на писателей стиховъ, ни на самые стихи. Сестрѣ понравилось ея дышавшее силой правильное лицо, и она вздумала сблизиться съ нею. Однажды онѣ ходили однѣ по залѣ.

   — Зачѣмъ ты говоришь съ кузеномъ?— сказала сестрѣ прекрасная родственница, съ перваго дня знакомства обращавшаяся съ Лелей, какъ съ ребенкомъ, и старавшаяся ее развить.

   — Я и рада бы не говорить съ нимъ,— сказала сестра:— но онъ всегда пристаетъ ко мнѣ. Я его не люблю….

   — И никого не должно любить, это глупости.

   — Какъ никого?

   — Никого, они всѣ глупы, и изъ нихъ ничего не выйдетъ.

   — Я то же думала.

   — Это вѣрно. Многіе изъ нихъ просили моей руки, но я рѣшительно сказала отцу, что выйду только за генерала или за…

   — За старика?— воскликнула сестра.

   — За старика! По крайней мѣрѣ, я буду знать, чѣмъ я буду, въ какомъ кругу буду жить; а эти годъ-два послужатъ и выйдутъ прапорщиками въ отставку. Это было бы мило: жена такого-то отставного прапорщика!— съ презрительною усмѣшкой вымолвила красавица.

   Сестра широко открыла глаза и поняла, что онѣ съ самаго начала не поняли одна другую, говорили о предметѣ съ разныхъ точекъ зрѣнія. И немудрено, красавицѣ было двадцать-два года, сестрѣ шестнадцать съ половиною, первая ни о чемъ не думала серьезно, сестра пережила мыслью необыкновенно много… И съ этою прекрасною дѣвушкою пришлось разойтись сестрѣ, и еще прилежнѣе занялась она чтеніемъ книгъ и уроками. Родственницы, видя ея небрежное и холодное обращеніе съ ними, дулись на нее и старались какъ-нибудь уколоть ее. Забывая, о чемъ онѣ говорили съ ней за нѣсколько дней, какія тайны повѣряли ей, онѣ стали называть ее глупенькимъ ребенкомъ и умышленно прерывали разговоры при ея приходѣ.

   — Тсс… mesdames, при Лелѣ объ этомъ нельзя говорить, она еще дитя,— говорили онѣ вслухъ другъ другу и, улыбаясь, обращались къ ней съ вопросомъ:— ты уже кончила свои уроки?

   Судя по себѣ, онѣ полагали, что больнѣе всего для сестры будетъ названіе ребенка.

   — Нѣтъ!— отвѣчала сестра:— я на минуту вышла сюда.

   Съ этими словами она уходила въ свою комнату и проводила въ ней все утро, если теткѣ не приходила блажная мысль вытребовать ее въ гостиную, во что бы то ни стало.

   Такъ идутъ дни, недѣли, мѣсяцы… Мелко до пошлости, до одурѣнія мелко колютъ, язвятъ и тревожатъ сестру различные кузены, кузины, тетушки и дядюшки. И между тѣмъ, всѣ они любитъ ее, очень любятъ. Кузенъ даритъ ей въ именины бонбоньерку съ конфетами, кузина привозитъ шесть паръ перчатокъ, дядя радуетъ блестящими сережками… Такъ носятся лѣтомъ непрошеные даровые виртуозы — комары надъ человѣкомъ, легшимъ отдохнуть отъ труда въ своемъ саду. Сначала чувствительныя насѣкомыя снуютъ надъ нимъ и громко поютъ хвалебные гимны: мы тебя любимъ, мы тебя любимъ, добрый ты, сладкій ты человѣкъ! Добрый человѣкъ начинаетъ ворочаться, раздраженный гимномъ, и чувствуетъ, что одинъ изъ виртуозовъ уже успѣлъ всосаться въ его щеку жгучимъ поцѣлуемъ; гонитъ его добрый человѣкъ и слышитъ, что въ это мгновеніе два другіе виртуоза безпощадно цѣлуютъ его въ лобъ, а третій норовить забраться въ самый носъ. Въ одурѣніи вскакиваетъ любимецъ виртуозовъ и гонитъ ихъ прочь, а они, легко взвиваясь и мелькая въ лучахъ солнца, снова ноютъ… И врядъ ли уснетъ этотъ человѣкъ хоть на минуту сладкимъ полуденнымъ сномъ… А день такой славный, теплый, и все полно мира и кроткой любви… Горячѣе всѣхъ привязался къ сестрѣ самый главный капельмейстеръ-тетушка. Она нашла въ сестрѣ игрушку, которой не находила столько лѣтъ. Только сестрѣ она позволяла приносить шпица, только ее заставляла разматывать шёлкъ и шерсть, только ей сообщала свою радость, услышавъ о волненіяхъ во Франціи, и надежды на близкую гибель своего личнаго врага, Луи-Филиппа. Это была холодная привязанность, равнявшаяся привязанности къ шпицу, котораго, изъ любви къ нему, заставляли терпѣть муку и ходить по четверти часа на заднихъ лапкахъ,— равнявшаяся привязанности къ любимой горничной, которой изъ любви къ ней никакъ не позволили въ былыя времена выйти замужъ, уславъ ея жениха. Разумѣется, сестру эта любовь не могла тронуть, и она попрежнему оставалась холодною къ теткѣ, хотя и была благодарна за то, что ее серьезно стали учить музыкѣ и взяли для этой цѣли одного извѣстнаго учителя. Уже въ маѣ 1848 года сестра — ей минуло семнадцать лѣтъ — играла, какъ опытная піанистка, что заставило тетку блеснуть успѣхами воспитанницы и дать въ ея именины музыкальный семейный вечеръ. Главною его героинею была моя сестра. На нее съ этого дня уже глядѣли не какъ на ребенка, а какъ на дѣвушку, готовую идти подъ вѣнецъ. Не одна пара глазъ съ любопытствомъ осматривала ее, точно еще наканунѣ эта дѣвушка была совсѣмъ другимъ существомъ, точно на ея лобъ уже налѣпили обычную надпись: продается съ аукціона,— кто дастъ больше? Кузенъ-гвардеецъ подлетѣлъ къ ней и хотѣлъ что-то сказать.

   — Извините, кузенъ, мнѣ надо переговорить съ моимъ учителемъ,— сказала она и отошла въ другую сторону съ артистомъ.

   Такимъ образомъ, на свѣтѣ сказалось одною глупостью меньше.

   — Исполните ли вы мою просьбу,— говорила она учителю:— если я попрошу васъ дать мнѣ отзывъ о моемъ знаніи музыки и даже рекомендовать меня въ учительницы?

   — Вы шутите? вы никогда не будете добывать этимъ хлѣба,— отвѣтилъ старикъ.

   — Ну, а если бы я васъ попросила?

   — О, въ такомъ случаѣ я исполнилъ бы вашу просьбу.

   — Ну, такъ пришлите мнѣ завтра же письмо, гдѣ говорилось бы, что я могу учить дѣтей.

   — Вамъ оно нужно, чтобы показывать его знакомымъ? Вывѣска?

   — Право, нѣтъ, но оно мнѣ очень, очень нужно.

   — Это капризъ?

   — Нѣтъ, это необходимость, если бы вы только знали…

   Сестра въ волненіи остановилась, не досказавъ фразы.

   — Хорошо, я вамъ пришлю письмо, но вы странное дитя!— качая головою, промолвилъ старикъ и поспѣшилъ извиниться, что назвалъ ее дитятей.

   Она горячо пожала его руку.

   На слѣдующій день сестра встрѣтила меня какъ-то особенно весело.

   — Поль, голубчикъ, я буду тоже честно жить. Я теперь могу уроки музыки давать,— говорила она съ сіяющимъ лицомъ и показала мнѣ письмо артиста.

   — Но вѣдь тебѣ не позволятъ тетка и папа?

   — Теперь не позволятъ, но послѣ я сама это сдѣлаю.

   — Какъ сама?

   — Да, сама. Когда мнѣ будетъ восемнадцать лѣтъ, тогда я ни у кого не спрошу позволенія и сдѣлаю это сама.

   — Развѣ, Леля, тогда они не посмѣютъ тебѣ запретить?

   — Тогда я буду совсѣмъ большая, и имъ до меня не будетъ дѣла,— говорила Леля, и ея глаза блестѣли радостью и надеждой.

   Я началъ слова строить планы будущей жизни втроемъ: я, сестра и Колька, по моему мнѣнію, не должны были разлучаться, должны были работать и не зависѣть ни отъ кого. Все это казалось мнѣ очень легкимъ и вполнѣ возможнымъ, я еще былъ ребенокъ и не подозрѣвалъ, что жить втроемъ намъ будетъ очень скучно. Главная хорошая сторона въ этихъ планахъ была та, что они заставили всѣхъ насъ усерднѣе учиться, набираться такъ или иначе разныхъ познаній, чтобы послѣ имѣть возможность работать.

  

VIII.
Читатель услышитъ про бунтующаго гимназиста.

   Теперь я долженъ возвратиться снова къ семьѣ Люлюшиныхъ и разсказать, что тамъ сдѣлалось въ теченіе описываемаго года. Еще въ августѣ Колькѣ — это лицо важнѣе всего для меня, и потому начинаю съ него — пришлось экзаменоваться въ гимназіи. Экзаменъ былъ сданъ бойко, и экзаменующійся попалъ въ число принятыхъ мальчиковъ. Съ перваго же дня, когда онъ появился на улицѣ въ мундиръ съ краснымъ воротникомъ, его стали дразнить уличные мальчишки красною говядиной. Этимъ прозвищемъ съ самаго основанія гимназій дразнятъ всѣхъ гимназистовъ, какъ дразнятъ бурлаковъ вопросомъ: кто васъ спуталъ? Кажется, пора бы гимназистамъ хладнокровно переносить эту кличку, что и дѣлаютъ пробывшіе въ гимназіи нѣсколько лѣтъ мальчики; но новички, подобно бурлакамъ, на первыхъ порахъ не выдерживаютъ обиды своему мундиру, и тѣ, которые потрусоватѣе, грозятъ, забіякамъ издали кулаками или кажутъ фигу въ карманѣ, а тѣ, которые побойчѣе, прямо расправляются съ обидчиками. Колька былъ изъ бойкихъ и на первый разъ поколотилъ слесарева Ѳедьку, потомъ еще двухъ забіякъ, и, такимъ образомъ, домашними средствами усмирилъ цѣлый кварталъ мелкаго народа, очистилъ себѣ безопасный путь отъ дома до гимназическаго зданія и началъ такъ важно ходить по этому пути, точно передъ его маленькой особой преклонилъ колѣни весь Петербургъ. Ученье въ первомъ классѣ было для него не трудно: во-первыхъ, онъ прошелъ уже дома все то, что преподавалось тамъ; во-вторыхъ, нашъ учитель попрежнему посѣщалъ насъ и, въ случаѣ нужды, могъ поддержать ученика своими указаніями. Допекала мальчугана одна переписка разныхъ басенъ и стишонковъ на трехъ языкахъ; иногда переписывать приходилось столько, что на это уходилъ весь вечеръ, и, дописавъ послѣднюю страницу, Колька важно расхаживалъ по комнатѣ, махая усталою рукой, и громко ругался:

   — Вишь, черти, точно сговорились, вдругъ сколько навалили! То такъ ничего нѣтъ, а то и не оберешься работы! Просто рука затекла.

   Но это было сносно, тѣмъ болѣе, что онъ любилъ работать. И не совѣщаться же, въ самомъ дѣлѣ, учителямъ, когда и сколько задавать уроковъ: задали всѣ вдругъ помногу — хорошо, не задалъ ни одинъ ничего — и то хорошо, да еще и лучше. Горе пришло совсѣмъ съ другой стороны. Съ самаго начала ученики, засидѣвшіеся въ первомъ классѣ, такъ-называемые старички, приняли Кольку и другихъ гимназистовъ-новичковъ не очень ласково; щипки, давленіе масла, кража карандашей, грифелей и тетрадей ознаменовали вступленіе дѣтей въ новый міръ. Семья всегда успѣваетъ испортить въ конецъ дѣтей и потомъ жалуется на школу, что она не можетъ исправить ихъ пороковъ, что эти пороки во все послѣдующее время только растутъ и растутъ. На щипки и давленье масла Колька отвѣтилъ собственными кулаками и, оттузивъ одного изъ старичковъ, крикнулъ на весь классъ:

   — Скоты вы, слушайте! Кто меня хоть пальцемъ тронетъ, тому я рожу на сторону сворочу. Я не затѣмъ сюда пришелъ, чтобъ вы меня били. Видите — какой?

   При этихъ словахъ Колька показалъ непріятелямъ сжатый кулакъ. Кулакъ оказался, дѣйствительно, почтеннымъ членомъ и внушилъ уваженіе къ себѣ многихъ изъ старичковъ, тайкомъ взглянувшихъ на свои кулаки и мысленно сравнившихъ: чей больше? Но мелкое воровство карандашей, грифелей и тетрадей не прекратилось. Колька рѣшился терпѣть это неизбѣжное зло и объявилъ дома, когда у него случилась первая покража, зная, что у отца ящики ломятся отъ даровыхъ канцелярскихъ принадлежностей, и значитъ не стоитъ много заботиться о нихъ. Сперва его ругнули за неосторожность и ротозѣйство, но дополнили недостающее. Потомъ Аграфена Степановна оттрепала его за волосы и выразила подозрѣніе, что ея сынъ торгуетъ этими вещами въ гимназіи. Кольку задѣло за живое это подозрѣніе, онъ нагрубилъ матери, попрекнулъ ее, что она по себѣ судить, и былъ высѣченъ. Онъ рѣшился при первой новой пропажѣ объявить о ней инспектору. Случай не замодлилъ представиться. Жалоба была принесена. Инспекторъ холодно и немного презрительно выслушалъ воспитанника и замѣтилъ ему, что, во-первыхъ, фискальство есть гнуснѣйшій изъ пороковъ и что фискаловъ въ гимназіи не терпятъ — онъ не упомянулъ, почему и какимъ путемъ онъ знаетъ обо всемъ происходящемъ въ классахъ,— во-вторыхъ же, прибавилъ онъ, каждый долженъ наблюдать за своими вещами самъ, иначе пришлось бы для каждаго ученика нанимать особеннаго дядьку, что очень невыгодно. Послѣднее было остроумно и заставило улыбнуться самого инспектора. Шутнкиъ былъ Степанъ Васильевичъ Щукинъ! Сталъ Колька смотрѣть за своими вещами, высматривая изъ-за угла, какъ котъ, не крадется ли къ его сумкѣ вороватый мышенокъ-гимназистъ; наконецъ, мышонокъ попался въ лапы кота и узналъ, какъ больно расправляются эти лапы съ ворами. Колька прибилъ его, зная, что фискалить нельзя. Событіе черезъ полчаса сдѣлалось извѣстнымъ инспектору, не терпящему фискаловъ. Люлюшнина наказали и пригрозили, что если онъ еще вздумаетъ самоуправствовать, то его выгонятъ вонъ. Попробовалъ Колька испытать еще одно сродство: когда у него пропала чистая тетрадь, назначенная для французскихъ басенъ, онъ переписалъ басни въ грязную тетрадь, но учитель французскаго языка оставилъ его до 5 часовъ въ наказаніе за неряшливость и на его объясненіе замѣтилъ ему:— если у васъ украдутъ тетрадь, то вы должны сдѣлать новую.

   — Мой отецъ не можетъ давать мнѣ каждую недѣлю ію тетради.

   — До этого намъ нѣтъ дѣла,— отвѣтилъ учитель, отвѣчая словомъ «намъ» за всю гимназію.

   Колька сталъ втупикъ; другого исхода не было, какъ самому начать красть такія же вещи, какія крали у него. Отъ этого Кольку спасли его планы о честной жизни, и онъ началъ отказывать себѣ во всемъ, чтобы скопить деньги. Дастъ ли Колькѣ отецъ гривенникъ изъ выигранныхъ денегъ — Колька припрячетъ гривенникъ; сунетъ ли Аграфена Степановна сыну двѣ съ половиной копейки на булку — для Кольки у нея всегда недоставало гроша или копейки — и эти деньги не проѣстъ, а просидитъ утро на пищѣ св. Антонія; онъ не рветъ исписанныхъ тетрадей, но бережетъ ихъ, чтобы продать на вѣсъ въ лавочку; на масленой недѣлѣ онъ упрашиваетъ отца не везти его въ балаганы, а дать натурою ту сумму, которой стоитъ это удовольствіе,— его обсчитываютъ на двугривенный, но онъ радъ и тому: могло бы быть и хуже.

   — Шельмецъ Колька будетъ!— радостно восклицаетъ Абрамъ Семеновичъ, и его лицо сіяетъ родительскимъ восторгомъ.

   Это похвала. А Колькѣ очень тяжело, совсѣмъ скверно.

   — Вишь ты, какимъ я скаредомъ сталъ!— съ горечью говоритъ онъ мнѣ и злобно усмѣхается.

   — Неужели и всѣ въ гимназіи такіе?— спрашиваю я.

   — Чего всѣ? Развѣ у нихъ такіе отцы и матери? Вотъ Пановъ, такъ того мать не забранить, если у него и всю сумку украдутъ.

   Колька завидуетъ Панову.

   — Стало-быть, твои хуже всѣхъ?

   — Есть и почище!— лаконически восклицаетъ онъ и вдругъ разражается неудержимымъ смѣхомъ.

   — Чему ты смѣешься?— удивляюсь я.

   — А помнишь, какъ старый хрѣнъ, нашъ экзекуторъ, по грязи въ однѣхъ калошахъ шелъ и сапоги подъ мышкой несъ, чтобы они не износились? Какъ онъ ихъ у насъ на лѣстницѣ потихоньку надѣвалъ.

   — Такъ что же?

   — Ну, вотъ и Колька такъ будетъ дѣлать, когда большой будетъ!

   За этими словами слѣдуетъ новый взрывъ смѣха, и Колька никакъ не можетъ себя представить съ сапогами подъ мышкой, шлепающимъ по грязи въ однѣхъ калошахъ.

   Я тоже начинаю хохотать, и мы оба представляемъ въ лицахъ экзекутора, подражаемъ ему, дѣлая видъ, что нюхаемъ табакъ, и нѣтъ на нашихъ лицахъ ни малѣйшаго слѣда того горя, которое за минуту тревожило насъ. Эта способность забывать, эта склонность къ юмору могутъ считаться единственными спасительницами дѣтскихъ характеровъ, безъ нихъ ребенокъ въ нашей жизни очерствѣлъ бы слишкомъ рано.

   Къ учителямъ, послѣ столкновенія съ инспекторомъ и французомъ, Люлюшинъ питаетъ не вражду, но недовѣріе; однако, онъ еще стоить за нихъ передъ старичками — этими Мефистофелями въ гимназическихъ мундирахъ, соблазнителями новичковъ. Онъ даже успѣваетъ однажды во-время разрулить злодѣйскій заговоръ, составленный съ намѣреніемъ изгнать изъ класса свистомъ и топаньемъ нѣмца, по прозванью свиное рыльце. Дѣло дѣлается очень просто — раздѣленіемъ класса на двѣ партіи, изъ которыхъ одна, сильнѣйшая, подъ предводительствомъ Кольки призываетъ другую, слабѣйшую, къ порядку; она при первомъ свисткѣ кричитъ: тише! при второмъ заставляетъ одного изъ своихъ членовъ дать киселя свистуну и получившій киселя свистунъ во все продолженіе класса только хрипитъ отъ боли, но уже не свищетъ и тѣмъ убиваетъ въ зародышѣ всякую энергію въ своихъ единомышленникахъ. Свиное рыльце, нечего не подозрѣвая, диктуетъ бунтовщикамъ розовую идиллію:

  

   Einmal Matter Lise

   Zur neubegriinter Wiese…

  

   и, какъ котъ, жмуритъ свои и безъ того узенькіе свиные глазки…

   На Кольку косятся, его остерегаются, думая, что изъ благонамѣреннаго онъ сдѣлался просто любимцемъ инспектора, но опасенія не оправдываются: черезъ нѣсколько недѣль Колька дѣлается врагомъ учителей, ругаетъ и «свиное рыльце», и «солдатскую подметку», и «директоршинъ колпакъ», преподающій въ гимназіи французскій языкъ. Вотъ какъ это случилось. Однажды учитель ариѳметики задаетъ задачу изъ собранія ариѳметическихъ задачъ, изданныхъ министерствомъ народнаго просвѣщенія. Всѣ первоклассники принимаются за работу, кто подглядывая въ конецъ книги, гдѣ выставлены рѣшенія, кто доходя своимъ собственнымъ умомъ до требуемаго числа. Наконецъ, дѣло сдѣлано, десятки рукъ подняты кверху, въ знакъ окончанія работы. Учитель заглядываетъ въ конецъ книги, запоминаетъ цифры и идетъ осматривать тетради.

   — Вѣрно! невѣрно!— лаконически говоритъ онъ, пересматривая рѣшенія и ставя отмѣтки; доходитъ до Кольки.— Невѣрно!— изрекается приговоръ, и въ журналъ влѣпляется нуль.

   — У меня вѣрно,— замѣчаетъ Колька.

   — Я тебѣ сказалъ, что невѣрно,— на ходу: отвѣчаетъ учитель.

   — А я знаю, что вѣрно,— споритъ бунтующій гимназистъ.

   — Ты еще спорить со мной! Я тебя въ карцеръ посажу,— уже дрожа отъ гнѣва, кричитъ математикъ и деретъ Колькино ухо; ухо горитъ, но Колька, не умолкаетъ.

   — Въ книжкѣ ошибка въ рѣшеніи,— восклицаетъ онъ.— Повѣрьте мою задачу.

   Учитель со злостью вырываетъ у него тетрадь, провѣряетъ задачу, убѣждается, что ошибка дѣйствительно въ книгѣ, а не у Кольки. Онъ сердито бросаетъ тетрадь, отходитъ къ другимъ ученикамъ, но никому не переправляетъ балловъ. Въ головѣ происходитъ страшная возня: «Сколько разъ давалъ я себѣ, дураку, слово,— ругается онъ мысленно:— запомнить нумера этихъ проклятыхъ задачъ съ опечатками — и все забываю, скотина! И этотъ подлецъ туда же вздумалъ ершиться!..»

   — Поставьте мнѣ другой баллъ,— прерываетъ Колька поучительныя размышленія педагога.

   — Тебѣ надо розогъ дать, а не другой баллъ!— рѣшаетъ математикъ, раздраженный поведеніемъ бунтующаго гимназиста, своею оплошностью, а, можетъ-быть, еще болѣе домашними обстоятельствами, которыя хотя вовсе не касаются до учениковъ, но постоянно отзываются на нихъ въ нашихъ училищахъ.

   Если учителю насолитъ жена или кухарка, то ужъ, навѣрное, пять или шесть невинныхъ учениковъ получатъ но нулю.

   «Билетъ грязный принесу!— думаетъ Колька, употребляя гимназическій терминъ.— Мать, пожалуй, въ субботу вмѣсто бани порку задастъ…» И идетъ герой жаловаться въ инспектору. Дѣло обсуживается властями, рѣшается общимъ приговоромъ: поставить Люлюшину пять за рѣшеніе задачи и посадить его, Люлюшина, за грубости въ карцеръ.

   — Скверное теперь время,— говорите въ коридорѣ инспекторъ учителю математики.— Читали, что во Франціи-то?

   — Читалъ, читалъ!— мрачно отвѣчаетъ математикъ и думаетъ про себя: «непремѣнно зачеркну сегодня эти проклятыя задачи съ опечатками».— Науки погибнутъ, застой настанетъ!— продолжаетъ онъ вслухъ.

   — Вы это для чего на платкѣ узелокъ завязали?— съ улыбкой спрашиваетъ, инспекторъ.

   — Такъ, для памяти,— немного смѣшавшись, но тоже улыбаясь, отвѣчаетъ математикъ.

   — Проказникъ, проказникъ!— треплетъ его по брюху инспекторъ.

   Математикъ становится въ позу Венеры стыдливой, и оба довольны другъ другомъ, чисты сердцемъ и свѣтлы духомъ. Боже мой, какъ можетъ быть счастливъ человѣкъ на землѣ!

   — Передъ погодой вѣрно разыгрались!— шепчутъ снующіе въ коридорѣ гимназисты, охотники подслушивать учительскіе разговоры, а Колька съ поникшей на грудь головой, подъ карауломъ унтера, шествуетъ въ карцеръ…

   И математикъ, ожидающій близкаго упадка науки и скорбящій объ этомъ, дѣлается непримиримымъ врагомъ преданнаго ученью Кольки, перваго ученика въ классѣ, будущаго свѣтила гимназіи…

   — Это потому, что они не честные!— говоритъ Колька и тяжело вздыхаетъ.

   Онъ уже чувствуетъ, что его жизнь будетъ тяжелою жизнью. А въ семьѣ все идетъ по-старому, по избитой колеѣ, по чиновничьему маршруту.

   Учитель развиваетъ меня по своимъ любимымъ книжкамъ, заставляетъ разсказывать прочитанное, писать объясненія различныхъ словъ, радуется моей понятливости, пророчитъ, что изъ меня выйдетъ хорошій человѣкъ, если я всегда буду серьезно заниматься. Я радуюсь тому, что знаю ариѳметику, и географію, и клочки исторіи, и латинскій языкъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ кажется, что я его знаю, вызубривъ четыре спряженія и бойко отдергивая стихами исключенія въ третьемъ склоненіи. Зачѣмъ меня этому учатъ — я не спрашиваю, и вполнѣ увѣренъ, что въ корпусѣ эти исключенія будутъ необходимо нужны, а въ жизни и еще необходимѣе. Аграфена Степановна попрежнему няньчится съ третьимъ въ мое пребываніе золотомъ, ниспосланнымъ ей небомъ въ лицѣ кухарки Анисьи, и ни та, ни другая не заботятся о приближеніи междоусобной войны. Золото вполнѣ вѣритъ въ возможность получить обѣщанный къ Святой подарокъ; Аграфена Степановна хотя и не вѣритъ въ это, но дѣлаетъ видъ, что вѣрить, даже увѣряетъ въ этомъ самоё-себя и терзается, ежедневно повторяя всѣмъ и каждому: «Себѣ во всемъ откажу, ничего къ празднику не куплю, а ей изъ послѣдняго сдѣлаю обновку; такъ умѣла она меня успокоить, при ней только я свѣтъ Божій увидала!» Абрамъ Семеновичъ строчитъ спѣшныя дѣла и разсчитываетъ въ умѣ, сколько дадутъ ему къ Святой награды, и, подъ вліяніемъ этой, свѣтлой, поэтической мысли, обѣщается съѣздить на Ѳоминой, въ театръ. Даже иногда, сильно расчувствовавшись, спрашиваетъ онъ у всѣхъ, включая и меня, чего бы намъ хотѣлось, заставляетъ придумать, какую прихоть желали бы мы исполнить. Эти допросы немного тревожатъ Люлюшину, она побаивается, чтобы Абраша вдругъ не сдѣлался мотомъ, и спѣшитъ отвѣтить за всѣхъ:

   — Ахъ, Абраша, чего тутъ спрашивать! Что бы ты намъ ни сдѣлалъ, мы за все будемъ благодарны.

   — Да нѣтъ, однако, чего бы вы желали?— мучитъ онъ ее, поддаваясь неодолимому стремленію, къ мотовству.

   — Ей-Богу, намъ и желать-то нечего,— говоритъ она, не давая дѣтямъ разинуть рта.

   Дѣти стоятъ, понуривъ головы.

   — Ну, коли не хотите сказать, такъ я самъ выдумаю, почище васъ выдумаю!— говоритъ онъ, посмѣиваясь, и ему сладка эта идиллія. Онъ ходитъ по комнатѣ, мечтаетъ, и улыбка бродитъ по его сухому лицу.— Что, братъ, есть у кого-нибудь изъ гимназистовъ въ твоемъ классѣ часы?— спрашиваетъ онъ у Кольки.

   — У двоихъ есть.

   — И настоящіе, ходятъ?

   — Ходятъ.

   — А поди-ка тебѣ завидно?

   Колька молчитъ.

   — Нѣтъ, ты скажи мнѣ, завидно ли тебѣ или нѣтъ? Небось, хотѣлъ бы имѣть часы?

   — Да,— какъ-то неохотно говоритъ Колька.

   — То-то же! Погоди, брать, и на нашей улицѣ скоро будетъ праздникъ!

   Абрамъ Семеновичъ ухмыляется, трепля по плечу сына, и не замѣчаетъ, что его Груша тихонько творитъ крестное знаменіе, опасаясь за умъ своего мужа. «Все промотаетъ!» шепчутъ ея уста.

   Праздникъ наступаетъ, золото изобличается въ кражѣ двухъ кухонныхъ полотенцевъ, и подарокъ улетаетъ въ область сновъ и мечтаній. Награда, наконецъ, получена, у Люлюшиныхъ пиръ, и на Ѳоминой недѣлѣ они берутъ ложу въ Александринскомъ театрѣ. Абрамъ Семеновичъ покуда крѣпится, но онъ уже нахмурился, какъ сентябрьскій вечеръ, а на дворѣ весело, снѣгь таетъ… О подаркахъ, разумѣется, нѣтъ и помину… Аграфена Степановна, какъ чувствительная надворная совѣтница и примѣрная мать семейства, считаетъ долгомъ проплакаться въ театрѣ и толкнуть подъ-бокъ Кольку съ возгласомъ: «казнись, разбойникъ, какъ сироты на свѣтѣ бѣдствуютъ!» Абрамъ Семеновичъ скептически замѣчаетъ на это: «все враки! поди-ка, ѣсть было нечего голоштанному, такъ и сочинилъ эту штуку!» Уходя изъ театра, онъ ругаетъ того, кто первый выдумалъ ѣздить въ театръ.

   — Нѣтъ, ты не говори этого, Абраша; очень чувствительно Каратыгинъ изображаетъ,— заступается за искусство Аграфена Степановна.

   — Заплати-ка, матушка, мнѣ такія деньги, какія ему платятъ, такъ я почище представлю!— сердито возражаетъ Абраша.— А вотъ мы, дураки, сами еще ему деньги носимъ!

   Онъ разражается злобнымъ саркастическимъ смѣхомъ надъ человѣческой глупостью. Испуганный этимъ смѣхомъ, встрѣчный прохожій оступается и попадаетъ въ грязную лужу, обрызгивая водою Аграфену Степановну. «Экъ его разобрало!» думаетъ прохожій, выбираясь изъ лужи, и не знаетъ, что въ эту минуту все человѣчество было осмѣяно петербургскимъ чиновникомъ, не знаетъ, что у этого чиновника уже начинаетъ разливаться желчь, и завтра онъ сляжетъ въ постель. А вѣдь все искусство и условія городской жизни виноваты: не будь ихъ, и Абрамъ Семеновичъ мирно докушалъ бы въ этотъ вечеръ убогіе остатки обѣда и еще болѣе мирно подлегъ бы къ своей тучной супругѣ съ тихимъ вопросомъ: «спишь, Груша?» какъ это дѣлалось всегда, по словамъ Кольки, спавшаго въ той же комнатѣ до нашего знакомства съ нимъ… Грустная жизнь, скверная жизнь! И кто васъ спасаетъ, дѣти?..

   Такъ идетъ годъ. Вы знаете, сколько въ немъ дней? И каждый-то надо пережить, каждый оставитъ что-нибудь на душѣ… Къ концу года Колька трудится еще прилежнѣе, повторяетъ давно-выученные уроки, выдерживаетъ экзаменъ вторымъ, переходитъ въ слѣдующій классъ, но подарка не получаетъ, числясь неблагонравнымъ ученикомъ.— Говорила я, что ты разбойникъ, разбойникомъ я остался!— кричитъ Аграфена Степановна на сына; у него на глазахъ навертываются слезы, но онъ не плачетъ, а спѣшитъ уйти въ мою комнату и бормочетъ про себя: «дура, дура старая!..»

   — Ты не плачь, Колька,— уговариваю я его.

   — Чего мнѣ плакать?— отвѣчаетъ онъ.— Меня только злость разбираетъ. А то чего мнѣ плакать! Не видалъ я ихъ подарка, что ли? Тьфу мнѣ подарокъ. Колька будетъ умнымъ, ученымъ будетъ, хорошимъ ученымъ будетъ.

   И опять ночью, лежа въ постели, слышу я его голосъ надъ своимъ ухомъ и открываю полусонные глаза: весь облитый бѣлесоватымъ луннымъ свѣтомъ іюньской ночи, Колька стоитъ въ одной рубашонкѣ у моей кровати и ждетъ, когда я раскрою одѣяло и подвинусь къ стѣнѣ, чтобы дать ему мѣсто лечь со мною. А ночь тихая, ясная, тысячами мерцающихъ звѣздъ глядитъ въ окно, и, какъ легкій паръ, проносятся въ воздухѣ бѣловатыя облака.

   — Ахъ, если бы мы были съ тобою въ деревнѣ, Колька!— восклицаю я.

   — Всю бы ночь проходили мы съ тобою,— размышляетъ онъ.— На лѣсъ насмотрѣлся бы я, на ту рѣку, что ты видѣлъ… Скучно будетъ мнѣ, когда тебя не будетъ,— шепчетъ онъ послѣ минутнаго молчанія.— Некому будетъ приласкать меня… Я къ тебѣ буду потихоньку въ корпусъ бѣгать, гостинцы буду носить…

   — Колька, я не хочу въ корпусъ, я съ тобой хочу жить, говорю я и скрываю на его груди свое лицо, уже блестящее отъ слезъ; онъ цѣлуетъ меня въ голову и тихо утѣшаетъ:

   — Мы послѣ будемъ жить вмѣстѣ, когда ты выйдешь изъ корпуса, работать будемъ… Гляди, голубчикъ, сколько звѣздочекъ на небѣ горитъ! Ласково, ласково глядятъ онѣ на насъ, это Богъ радуется, что мы другъ друга любимъ, очень любимъ.

   Его голосъ звучитъ неподдѣльнымъ и чистымъ, какъ это небо, восторгомъ.— Колька, я тебя люблю больше всего на свѣтѣ, больше всего на свѣтѣ люблю!..

  

IX.
Полная совершенно неожиданныхъ событій.

   — На прошлой недѣлѣ вашъ отецъ женился за границей на вдовѣ генерала Тохтамышева,— торжественнымъ тономъ объявила тетка мнѣ и сестрѣ.

   Это было въ іюнѣ. Сестра задумчиво опустила голову; я заплакалъ.

   — Чего же тутъ плакать?— спросила тетка.— Леля останется жить у меня, ты поступишь въ корпусъ, и перемѣнъ никакихъ не случится.

   — Папа разлюбилъ мамашу!— сквозь слезы вымолвилъ я.

   — Вотъ нашелъ причину о чемъ плакать!— нетерпѣливо воскликнула старуха.— Разлюбилъ! Просто женился, не жить же ему вѣчно вдовцомъ: Ты чрезвычайно глупъ!

   Попотчивавъ меня такимъ комплиментомъ, она, въ видѣ наказанія за мою глупость, заставила меня разматывать шерсть. Эта работа была для меня истиннымъ испытаніемъ, потому что по неизвѣстнымъ причинамъ я не могъ брать въ руки шерсти безъ той нервной дрожи, которую ощущаютъ многіе люди, если при нихъ проведешь ногтемъ по штукатуркѣ или пробкою по стеклу. Съ злостью разматывалъ я шерсть и размышлялъ о будущемъ, о судьбѣ моей сестры и о своей собственной; мачиха представлялась мнѣ какимъ-то звѣремъ, и невольно вспоминались слова Аграфены Степановны о томъ, что мачиха хлѣбъ рѣжетъ и ножомъ грозитъ, что родной матери никто не замѣнитъ. Это, кажется, было первое изреченіе Люлюшиной, съ которымъ я вполнѣ соглашался, не провѣривъ на практикѣ его правды. Прошло еще нѣсколько дней и недѣль, насталъ августъ. Однажды ко мнѣ внезапно, какъ снѣгъ на голову, явился Андрюшка, франтоватый, прилизанный, въ новой ливреѣ. Я ему обрадовался до крайности и встрѣтилъ его, какъ нѣжно-любимаго друга. Его холопское лицо напомнило мнѣ недавнюю по времени, но сильно отдалявшуюся отъ меня, по множеству событій и впечатлѣній, жизнь въ родномъ домѣ, оно напомнило драгоцѣнныя лица любимой матери и Митрича, на глаза невольно навертывались слезы.

   — Андрюшка, какъ ты ко мнѣ попалъ!— воскликнулъ я, ласково подбѣгая къ нему.

   — Прямо съ неба-съ упалъ!— отвѣтилъ Андрюшка, тѣмъ же разухабистымъ тономъ, какимъ онъ отвѣчалъ мнѣ слишкомъ годъ тому назадъ.

   — Полно!— немного грустно проговорилъ я, видя, что моя радость нисколько не обрадовала его, не пробудила въ его черствомъ сердцѣ никакого чувства.— Садись, разскажи, откуда ты пришелъ?

   — Что вы, Павелъ Константинычъ, мы и постоимъ, такъ ногъ не отстоимъ, а вы извольте-ка одѣваться, да къ папенькѣ отправляться.

   — Какъ? Папа здѣсь?— спросилъ я.

   — Какъ разъ въ самую точку попали! Потому-то меня сюда и прислали, велѣли въ цѣлости и сохранности васъ на домъ представить,— балаганилъ Андрюшка, расплываясь въ словахъ и перекидывая ихъ, какъ дѣти перекидываютъ мячъ съ одной руки на другую.

   Я поспѣшно сталъ одѣваться, разспрашивая Андрея объ отцѣ, о мачихѣ, гдѣ они живутъ и какъ? Разумѣется, Андрюшка не отвѣтилъ съ толкомъ ни на одинъ вопросъ и только старался отвѣчать въ риѳму; дальнѣйшее до него не касалось.

   — Не знаешь ли ты, куда дѣвался Митричъ?— не позабылъ я спросить слугу.

   — Въ деревнѣ бабьихъ ребятъ няньчитъ, грудью ихъ кормитъ, да грязныя пеленки стираетъ.

   — Давно онъ туда уѣхалъ?

   — Да теперь, я думаю, до мѣста доѣхалъ, а вотъ вы, поди-ка, и никогда не доѣдете, если такъ копаться будете.

   Дѣйствительно, несмотря на всѣ мои старанія, мое одѣванье не шло; я былъ взволнованъ. Черезъ часъ я мчался въ щегольскомъ экипажѣ съ Андрюшкой на козлахъ. Въ другое время меня заняла бы эта поѣздка, я, вѣрно, развалился бы съ гордымъ видомъ въ коляскѣ, какъ это дѣлаютъ всѣ мальчики, которымъ судьба позволяетъ кататься въ экипажахъ и обдавать грязью или пылью пѣшкомъ плетущихся смертныхъ, но теперь мнѣ было не до того. Моя голова находилась въ какомъ-то чаду, точно все это былъ какой-то глупый и смутный сонъ — и Андрюшка на козлахъ, и экипажъ, и прошлое, и настоящее, и какъ-то страшно было очнуться, чтобы взглянуть въ будущее. Сильно забилось мое сердце, когда я входилъ въ гостиную отцовской квартиры, отцовской, замѣтьте, но не моей; время, обстоятельства, все научило меня отличать его вещи отъ моихъ вещей, его желанія отъ моихъ желаній; мнѣ нужно было полной и горячей любви, онъ требовалъ безотвѣтной, гробовой покорности. Комната была полна посѣтителей, родственниковъ отца и мачихи; они всѣ знали о днѣ его пріѣзда, и только я съ сестрой, его дѣти, даже не подозрѣвали, что для него нанималась въ это время квартира, собиралась слуги… Войдя въ комнату, я въ смущеніи, остановился у дверей, не зная, куда направить шаги; я опустилъ и руки, и голову.

   — Ха-ха-ха, какъ онъ растерялся!— весело засмѣялся кто-то.

   — Иди сюда, Поль!

   Этими словами заставилъ меня очнуться отецъ. Я пошелъ къ нему. Онъ сидѣлъ въ креслѣ около дивана.

   — Рекомендую тебѣ моего сына,— сказалъ онъ, цѣлуя меня и обращаясь къ красивой женщинѣ среднихъ лѣтъ, сидѣвшей на диванѣ. Она протянула мнѣ руку, я хотѣлъ ее поцѣловать, но она подняла мою голову и поцѣловала меня въ лобъ.

   — Онъ на тебя похожъ,— промолвила она отцу, разсматривая меня, и я узналъ по звуку ея голоса, что при моемъ приходѣ захохотала именно она.

   — Кажется,— отвѣтилъ отецъ.

   — Только у него глаза черные.

   — …Итакъ, вы думаете, я не правъ, выбирая мѣсто службы именно къ Москвѣ, а не въ Петербургѣ?— спокойно сказалъ отецъ, продолжая, повидимому, разговоръ, начатый передъ моимъ приходомъ.

   — Конечно — да, вы будете скучать въ Москвѣ. Теперь такъ рѣшительно нѣтъ жизни,— отвѣтилъ господинъ, къ которому обращался отецъ съ вопросомъ.

   — А здѣсь, по-вашему, есть жизнь?

   — Въ этомъ, вѣроятно, не сомнѣваетесь и вы?

   — Не сомнѣваюсь, но просто признаю фактъ отсутствія жизни.

   — Здѣсь климатъ убійственный,— вмѣшалась мачиха.

   — Жизни нѣтъ здѣсь, какъ и во всей Европѣ,— продолжалъ отецъ, не обративъ вниманія на слова жены.

   — Однако, чему же вы припишете измѣненіе событій, движеніе?

   — Лицо самаго мертваго изъ покойниковъ перемѣняетъ и цвѣтъ, и форму, перемѣняетъ даже будучи засыпано землей и придавлено надгробнымъ мавзолеемъ,— сурово и холодно говорилъ отецъ.— Тотъ чадъ, который мы выносимъ въ головѣ послѣ шумныхъ споровъ въ собраніяхъ, послѣ глупѣйшихъ мелодрамъ, послѣ длиннѣйшихъ концертовъ геніальныхъ музыкантовъ, скорѣе похожъ на опьянѣніе, чѣмъ на жизнь…

   — Похожимъ, что вы правы, хотя я и не согласенъ съ вами, но въ Москвѣ ко всему этому прибавляется — какъ неизбѣжный десертъ къ столу — скука…

   — Скука, скука! да вѣдь я не зѣваю отъ скуки только во снѣ; впрочемъ, я даже и въ этомъ не вполнѣ увѣренъ.

   Господинъ пожалъ плечами и, вѣроятно, подумалъ: «экъ его пробрало въ Европѣ-то!»

   — А я вполнѣ увѣрена, что въ Москвѣ мнѣ будетъ даже и не скучно,— произнесла мачиха.— Тамъ живутъ всѣ мои родные, друзья дѣтства… Право, весело.

   — Вотъ, видите, какъ различны вкусы!— иронически улыбнулся отецъ.

   Обо мнѣ, казалось, всѣ совсѣмъ забыли, а у меня уже затекала одна нога отъ неподвижнаго стоянья и, боясь отца; я не рѣшался уйти. Я исподлобья разсматривалъ гостей и вслушивался съ дѣтскимъ любопытствомъ въ оживленные разговоры. Въ одномъ концѣ небольшой гостиной собралась группа изъ двухъ гвардейцевъ и трехъ барышень; они, должно-быть, не признавали возможности скучать и громко смѣялись, слушая какой-то плачевно-скудоумный анекдотъ, вычитанный, какъ всѣ анекдоты, изъ французскихъ книжицъ. Слушатели, можетъ-быть, сами успѣли прочесть его прежде или просто слышали его отъ того же разсказчика, потому что подсказывали ему впередъ фразы, но, все-таки, имъ было весело, очень весело. Въ другомъ углу разсуждали два старца о чемъ-то весьма важномъ и экстренномъ: старецъ высокій, густоволосый и тощій, держалъ за пуговицу старца низенькаго, плѣшиваго и толстаго, вѣроятно, изъ предосторожности, чтобы тотъ скоропостижно не удралъ отъ него, и слышно было, что онъ заставлялъ толстаго непремѣнно поставить себя на мѣсто Гизо, на что толстый никоимъ образомъ не соглашался; такимъ манеромъ разговоръ принялъ очень живое направленіе и дѣлался все громче и громче; этимъ было тоже очень весело. Около отца и мачихи сидѣла тетка и два господина, разсуждавшіе, какъ скучно жить въ Москвѣ, и доказывавшіе, какъ весело въ Петербургѣ. Въ сторонѣ отъ всѣхъ сидѣла моя сестра. Она, подобно мнѣ, прислушивалась къ общему говору и, какъ я узналъ послѣ, поняла весь его смыслъ, тогда какъ я подслушалъ одни безсвязныя слова. Простоявъ довольно долго въ странномъ положеніи статуэтки, поставленной для украшенія комнаты, я рѣшился отойти отъ отца и подойти къ сестрѣ. Мы начали вполголоса разговаривать.

   — Нравится тебѣ она?— спросилъ я шопотомъ.

   — Молчи! услышатъ!

   Этимъ окончился, нашъ разговоръ о мачихѣ. Время приближалось въ обѣду, т.-е. къ пяти часамъ.

   — Папа, мнѣ пора домой, сейчасъ къ намъ учитель придетъ,— сказалъ я на ухо отцу, подойдя къ его креслу.

   — Ха-ха-ха, какъ онъ наивенъ, дитя!— по-французски воскликнула мачиха, услышавъ шопотъ.— Ха-ха-ха!— продолжала она смѣяться.

   — Ты и безъ того дома. Учитель уже знаетъ, что ты не будешь болѣе у него учиться,— отвѣтилъ отецъ, распоряжавшійся по-военному, какъ говорила Аграфена Степановна.

   — А Колька какъ же?— воскликнулъ я.

   — Какой Колька?— спросилъ отецъ.

   — Мой Колька! Мы всегда обѣщались жить вмѣстѣ.

   — Это что за нѣжности? какъ ты обабился; брать!— недовольнымъ тономъ замѣтилъ отецъ.

   Мои губы начали дрожать, это не ускользнуло отъ отцовскаго вниманія.

   — Ты не вздумай заревѣть!— сурово прошепталъ онъ мнѣ. Я склонилъ голову и отошелъ отъ него.

   Гостя, между тѣмъ, почти всѣ разъѣхались, кромѣ тетки и одного старика, дяди мачихи, котораго ни я, ни сестра не замѣтили прежде, осматривая комнату и находившихся въ ней гостей. Онъ сидѣлъ совсѣмъ одинъ между окномъ и отворенною дверью, ведущею въ столовую, и сладко дремалъ въ этой импровизированной кельѣ, страшно тараща свои красноватые глаза съ вѣками безъ рѣсницъ, его лицо было синевато-блѣдное, сухое и морщинистое, около щекъ и ушей висѣли прямые сѣдые волосы, словно смоченные водой и прилипшіе къ кожѣ; тѣла у него не было. Этотъ господинъ былъ до крайности похожъ на закоченѣвшаго въ водѣ утопленника. Я бы и не замѣтилъ его, но когда мы пошли обѣдать, то я увидалъ его тощія ноги, высунувшіяся изъ-за открытой половинки дверей. Я заглянулъ на него, онъ даже не сморгнулъ глазами, тараща ихъ попрежнему: я поспѣшилъ удалиться.

   — Проси дядю къ столу,— сказалъ мнѣ отецъ и указалъ глазами по направленію, гдѣ сидѣлъ старикъ.

   — Пожалуйте обѣдать,— какъ-то боязливо произнесъ я.

   Старикъ попрежнему таращилъ глаза и не шевелился. Я еще боязливѣе повторялъ свое приглашеніе и рѣшился дотронуться до его руки, она была холодна, мнѣ показалось, что онъ умеръ.

   — Пфа!..— встряхнувшись всѣмъ существомъ, произнесъ онъ.— Кто ты такой?

   Я объяснилъ, кто я.

   — Сколько лѣтъ?

   Я объяснилъ и это.

   — Что тебѣ надо?

   Послѣдовало еще объясненіе.

   — Пфа!.. Я и не видалъ, какъ время до обѣда пролетѣло.

   Довольный тѣмъ, что время летитъ такъ быстро и незамѣтно, онъ еще раза, повторилъ: «пфа!» — какъ-то нервически вздрогнулъ и потащилъ свои ноги къ обѣденному столу. Самъ не знаю почему, я все время обѣда сидѣлъ съ потупленными глазами, и меня очень безпокоили прилипшіе къ кожѣ волосы старика, напоминавшіе волосы утопленника.

   — А что ты думаешь насчетъ Лели?— спросила тетка у отца.

   — То-есть какъ это что я думаю?— переспросилъ отецъ.

   — Оставить ее у меня?

   — Нѣтъ, она поѣдетъ съ нами въ Москву.

   — Затѣмъ же?

   — Странный вопросъ! не жить же ей въ чужомъ домѣ, когда есть свой.

   — Но, другъ мой, во-первыхъ, для чего тебѣ обременять себя заботами о ней, у тебя и безъ того найдется ихъ много; во-вторыхъ, здѣсь она можетъ сдѣлать выгоднѣйшую партію, наконецъ, я такъ къ ней привыкла…

   Эти послѣднія слова звучали какою-то тихою просьбою, на лицѣ старухи не было и слѣда обычной ядовитой усмѣшки, и все оно приняло человѣчное выраженіе, сквозившее даже изъ-подъ бѣлилъ и румянъ.

   — Это невозможно!— отрѣзалъ отецъ.

   — И мнѣ будетъ пріятнѣе, если Леля будетъ жить у насъ,— прибавила мачиха.

   — У васъ будутъ свои дѣти.

   — Ха-ха-ха! я объ этомъ еще и не думала!— сострила мачиха.

   — Но если?..

   — Они нисколько не помѣшаютъ ни Лелѣ, ни мнѣ любить и заботиться другъ о другѣ.

   — Но насъ же я-то одна останусь?— вдругъ воскликнула тетка, и въ этикъ словахъ послышались звуки неподдѣльнаго ужаса.

   — Жили же вы прежде однѣ?— отвѣтилъ отецъ, пожавъ плечами.

   — Жи-ла!— съ разстановкой и протяжно произнесла старуха и затрясла головой сильнѣй обыкновеннаго.

   Теперь для нея была невыносимо мысль опять жить одной… Разумѣется, невыносимое вынеслось… жизнь еще глуше, еще скучнѣе потянулась въ ея домѣ.

   А утопленникъ сидѣлъ попрежнему, чавкая беззубыми деснами мягкую пищу, при чемъ издавались такіе звуки, какіе можно произвести, если сложить накрестъ двѣ потныя ладони и тихонько разжимать и сжимать ихъ снова. Съ нимъ никто не говорилъ, и это еще болѣе убѣждало меня, что онъ существо не отъ міра сего. Часовъ въ девять отпили чай, онъ услышалъ бой часовъ.

   — Пфа!.. Часы!..— вздрогнувъ всѣмъ своимъ существомъ, произнесъ онъ и закопошился въ креслѣ, словно отдирая себя отъ него.

   — Домой ѣдете, дядя?— спросила мачиха.

   — Пфа!.. Пора!.. Совсѣмъ не видалъ, какъ пролетѣло время… Завтра въ совѣтъ… Пфа!..

   Утопленникъ вздрогнулъ снова и, присѣдая, потащилъ за собою разбитыя ноги съ подогнутыии и закоченѣвшими въ этомъ положеніи колѣнями.

   И навсегда исчезла передо мной еще одна тѣнь одного изъ китайскихъ кумировъ въ обширной области тѣней, гдѣ никто не замѣчаетъ, какъ летитъ время, потому что тамъ нѣтъ ни времени, ни страстей, ни переворотовъ.

   Съ тоскливыми думами легъ я спать, легъ одинъ, безъ своего Кольки, и долго-долго думалъ о немъ, что-то онъ дѣлаетъ, не прибила ли его Аграфена Степановна, раздраженная уменьшеніемъ жизненныхъ средствъ по случаю прекращенія моего пребыванія въ ея домѣ. Во снѣ мнѣ снилось, что утопленникъ поймалъ костлявыми руками Кольку за волосы и держитъ его въ воздухѣ, спрашивая: «Пфа! кто ты такой? Пфа!.. Сколько тебѣ лѣтъ? Какъ ты смѣешь называться Колькой? Пфа!..» И рука утопленника вытягивается, его пальцы уже не держать Кольку за волосы, но обвиваются, какъ веревки, вокругъ его шеи, и Колька виситъ въ воздухѣ… Въ ужасѣ просыпаюсь я: въ комнатѣ пусто, темно и могильно-тихо, даже нѣтъ въ ней часовъ и потому не слышно равномѣрныхъ ударовъ маятника. «Извозчикъ!» пронзительнымъ голосомъ крикнулъ кто-то на улицѣ и огласилъ воздухъ сотнями пьяныхъ проклятій и омерзительной брани. Дрожа и кутаясь въ одѣяло, я засыпаю снова, и снова снится мнѣ, что Колька стоитъ передо мною, весело смѣется и ласкаетъ меня, у него на шеѣ едва виднѣется синеватая полоса, надавленная пальцами утопленника; я цѣлую это больное мѣсто, горячо цѣлую, а Колька смѣется такъ бойко, такъ весело, точно ему не было больно… Я просыпаюсь опять: въ комнатѣ свѣтло, Андрюшка со своей холопски-широкой улыбкой стоитъ передо мною и поталкиваетъ меня..

   — Оттуда гимназистишка пришелъ,— говоритъ онъ, указывая своими масляными глазами — откуда.

   Я соскакиваю съ постели и бросаюсь навстрѣчу Колькѣ, входящему въ комнату.

   — Колька, голубчикъ, я тебя, сейчасъ во снѣ видѣлъ!— кричу я, цѣлуя его.— Какъ ты сюда попалъ?

   — Вчера еще узналъ у лакея твоей тетки, гдѣ ты живешь,— прерывающимся отъ ходьбы голосомъ отвѣчаетъ онъ.— Прибѣжалъ — больше, пожалуй, не увидимся.

   — А какъ же, вѣдь ты опоздаешь въ гимназію?— очнувшись, спрашиваю я его.

   — Ничего! скажу, что проспалъ. Только часъ лишній продержатъ. Мнѣ ничего. Мнѣ тебя еще разочекъ хотѣлось увидать.

   Андрюшка чему-то глупо, невообразимо-глупо ухмыляется.

   — Вы хоть бы панталончики надѣли,— говорить онъ:— а то папаша, пожалуй, придутъ-съ, да и со стороны-то не хорошо-съ.

   Мы хохочемъ съ Колькой и еще слишкомъ часъ не можемъ наговориться другъ съ другомъ.

   Это было послѣднее наше свиданіе въ дѣтствѣ; черезъ годъ мы встрѣтились снова, но мы были уже не дѣтьми, хотя, повидимому, ничего не измѣнилось, и выросли мы немного, и стали не слишкомъ опытнѣе и умнѣе прежняго; но въ этотъ годъ передъ нами прошло больше новыхъ лицъ и событій, испыталось больше скуки и горя, и были мы поставлены въ необходимость жить своимъ умомъ… Объ этомъ послѣ..

   Черезъ двѣ недѣли послѣ этого свиданія начались сборы въ Москву. Тетка уже привыкла къ одинокой жизни, еще по ошибкѣ называла иногда Лелей свою горничную, но отучалась и отъ этого. Опять улыбалась она язвительно и, примирившись съ падшимъ Луи-Филиппомъ, дулась на Ламартина, говоря, что она, не предполагала, чтобы, онъ-то былъ такимъ человѣкомъ, поэтъ-то! Мачиха ласково обходилась съ нами, постоянно громко, смѣялась неизвѣстно чему и удивлялась, что я отецъ скучаетъ и ругаетъ жизнь, или, лучше сказать, совершенно не признаетъ существованія жизни. Мы съ сестрой безъ боязни смотрѣли, впередъ, не ожидая ни особенныхъ притѣсненій, ни особенныхъ невзгодъ. Мачиха была неспособна на роль тирана и преслѣдователя.

   — Трогай! чего, заснулъ!— кричитъ Андрюшка, до поту лица набѣгавшись около экипажа и докричавшись до сипоты.

   Онъ ничего не дѣлалъ, но усталъ больше всѣхъ. Ямщикъ стегаетъ лошадей, и мы несемся изъ Петербурга. Передъ нами мелькаютъ вымазанные грязно-сѣрой и розовой краской дома, желтыя больничныя зданія, бѣлыя церкви; снуютъ озабоченные пѣшеходы, шлепающіе по грязи, оттаптывающіе свои ноги ради дневного пропитанія, мозолящіе языки, чтобы не разучиться говорить и безъ всякой другой цѣли; на Обуховскомъ проспектъ баба, похожая на громадный узелъ стараго трепья, поплевываетъ на гнилыя яблоки и обтираетъ ихъ грязной тряпкой, выуженной изъ-какой-нибудь помойной ямы петербургскимъ тряпичникомъ; напротивъ Технологическаго института сладко дремлетъ саечникъ у своего лотка, раскрывъ ротъ и подложивъ между стѣной дома и своей головой замасленную, какъ пирогъ, такую же теплую и толстую ватную фуражку; ему, вѣрно, грезится богатая выручка, а можетъ-быть, снится жена и едва умѣющія лепетать дѣти, покинутыя имъ въ деревнѣ… И все заканчивается виднѣющимися вдали крестами Митрофаньевскаго кладбища…

   Мы перекрестились.

  

X.
Странности новыхъ знакомыхъ и жизнь въ родительскомъ домѣ.

   Тотчасъ, по пріѣздѣ въ Москву, отецъ вступилъ въ гражданскую службу и занялъ мѣсто довольно видное, хлопотъ о немъ было немного, потому что Шуповы рѣдко получали отказы на свои просьбы. Такъ какъ у насъ не было въ Москвѣ собственаго дома, то пришлось нанимать квартиру. Она была отдѣлана съ тою же изысканною роскошью, какою блестѣли когда-то наши петербургскій хоромы. У отца было много знакомыхъ въ Москвѣ, у мачихи еще больше, и, такимъ образомъ, шумная жизнь началась снова въ нашемъ семействѣ. Мачиху я не любилъ, считая ее похитительницею мужа моей матери. Я зналъ, что матушка никогда не воскреснетъ, но права на любовь, и на всякую память удерживалъ за ней; мнѣ хотѣлось, чтобы ея стулъ за семейнымъ столомъ оставался пустымъ и возвѣщалъ всѣмъ, что одинъ изъ главныхъ членовъ семьи отсутствуетъ, и что никто не смѣетъ самовластно занять этого почетнаго мѣста матери. Впрочемъ, не я одинъ, а всѣ дѣти вообще смотрятъ такъ на покойниковъ, еще не зная житейской и юридической истины, что со смертью человѣка погасаютъ всѣ его права. Какова же была похитительница правъ моей матери?

   Я чрезвычайно затрудняюсь описаніемъ ея характера, потому что его не было совершенно, или, если онъ и былъ, то былъ до крайности мелокъ, неуловимъ, ускользающъ, какъ тѣ мошки, которыя вьются надъ нами въ жаркіе лѣтніе дни, сверкая пылью въ яркихъ лучахъ солнца. Онѣ безвредны, или, лучше сказать, не могутъ хотѣть вредить, но при нихъ нужно закрывать и ротъ, и глаза, не видѣть и не говорить, чтобы не проглотить десятокъ этихъ невинныхъ созданій и не почувствовать боли въ глазу или тошноты. Такихъ мошекъ и такихъ характеровъ тьма-тьмущая; съ помощью микроскопа ихъ можно разглядѣть, и я рѣшаюсь на это. Мачиху можно бы назвать странною женщиною, если бы въ такъ-называемомъ свѣтѣ могли существовать странные люди и странныя вещи; но въ немъ положительно все обыкновенно, а не странно, и истинно-свѣтскій человѣкъ давно пересталъ удивляться чему бы то ни было — и мадоннѣ Рафаэля, и попойкѣ съ камеліями. Если бы передъ нимъ кто-нибудь вздумалъ, ни съ того, ни съ сего, перекувырнуться и пропѣть: «кукареку!» — онъ спокойно закурилъ бы сигару и сказалъ бы: «ловко!» и даже не освѣдомился бы, у кого бралъ кувыркающійся господинъ уроки въ этомъ искусствѣ. Итакъ, мачиха не была странною женщиною. Она была не зла и не добра, помогала охотно бѣднымъ, когда они приходили съ рекомендательными письмами отъ важныхъ лицъ, дающихъ часто вмѣсто подаянія эти письма, что обходится гораздо дешевле, и беззаботно опрокидывала экипажемъ дряхлаго бѣдняка, не успѣвшаго посторониться отъ ея лошадей. Слугъ она не притѣсняла, позволяла имъ воровать, отдавала имъ свои обноски и въ то же время не вступалась за нихъ передъ отцомъ, не обращала вниманія на ихъ жизнь, даже едва ли обращала вниманіе на ихъ лица, судя по тому, что она долго звала новаго лакея Андреемъ, не замѣчая, что это вовсе не Андрей, а Павелъ, и когда Андрей выздоровѣлъ, то еще съ недѣлю звала его Павломъ, не замѣчая, что это не Павелъ, и очень смѣялась, когда ей объяснили ошибку. Съ искреннимъ отвращеніемъ и нѣкоторою брезгливостью смотрѣла она на развратныхъ женщинъ, отца любила спокойною и ровною любовью, вполнѣ согласовавшеюся съ ея далеко не страстною и не кипучею натурою, но все это не помѣшало ей, тотчасъ по пріѣздѣ въ Москву, тѣсно сблизиться съ какимъ-то Александромъ Иванычемъ Хвостовымъ, неизмѣннымъ членомъ всѣхъ московскихъ баловъ, всѣхъ лихихъ попоекъ молодежи и всѣхъ собраній мудрыхъ стариковъ, гдѣ обсуждаются важнѣйшіе вопросы политики и науки. Александръ Ивановичъ — его звали всѣ по инени и многіе даже не знали его фамиліи — поспѣвалъ вездѣ, увозилъ отвсюду цѣлый коробъ новостей и поставлялъ ихъ желающимъ за плату натурою, т. е. за обѣдъ, ужинъ, чай и т. д. Это былъ своего рода тряпичникъ. Онъ служилъ гдѣ-то у кого-то какимъ-то чиновникомъ по особымъ порученіямъ. Это дало поводъ остроумнымъ московскимъ барынямъ называть его Александромъ Иванычемъ по особымъ порученіямъ, что, въ свою очередь, дало поводъ ему повторять, кстати и некстати, эту остроту беззубой тупости, и, такимъ образомъ, вызывать постоянно смѣхъ, отзывавшійся чѣмъ-то скучнымъ и жалкимъ, потому что вся честная компанія дошла до того одурѣнія и апатіи, что ей было не надъ чѣмъ даже смѣяться. Свѣтъ, подобно мнѣ, не находилъ въ мачихѣ ни одной ни положительной, ни отрицательной характерной черты, и потому очень любилъ ее, и въ видѣ награды, какъ знакъ отличія отъ другихъ безполезныхъ, далъ ей названіе веселой женщины. Награждая ее этимъ прилагательнымъ, онъ очень хорошо зналъ, что она не была и веселою: она искала случая потанцовать, похохотать, повеселиться, изъ чего и можно заключить, что въ сущности ей было даже и не весело, иначе ей было бы но зачѣмъ искать случая повеселиться. Кто веселъ отъ природы или отъ постоянныхъ удачъ, тотъ веселъ всегда; читая скучнѣйшую книгу, онъ хохочетъ, представляя себѣ, какую зѣвоту наводить на всѣхъ ея авторъ; видя чужія слезы, онъ какъ-то бодро-добродушно утѣшаетъ плачущаго и, приходя домой, весело потираетъ руки, радуясь, что у него нѣтъ такой причины для слезъ. Но это характеръ, а у мачихи, какъ я сказалъ, не было характера, зато ее и любили. Итакъ, она искала случая придраться къ веселью, а Александръ Иванычъ искалъ случая придраться къ намеку на даровой обѣдъ или ужинъ, гдѣ онъ тихонько пряталъ въ карманъ конфеты и даже не брезгалъ пирожками, и умѣлъ развеселить собесѣдниковъ, какъ никто другой. Они неизбѣжно должны были сдѣлаться друзьями. Ходили слухи, что они были дружны и прежде, еще при жизни генерала Тохтамышева, но московскіе слухи — это Дюма-отецъ, описывающій Россію. Отца нисколько не встревожили ни эти слухи, ни эта дружба, и онъ очень усердно сталъ посѣщать Марью Васильевну Сушилову, любезнѣйшую изъ всѣхъ когда-либо существовавшихъ на Руси женщинъ. Она отлично говорила по-французски, лучше всѣхъ нашихъ барынь, звала всѣ простонародныя парижскія выраженія, точно сама торговала рыбой на парижскихъ рынкахъ, и подъ смычокъ Мюзара плясала канканъ визави съ королевою Помаре; еще лучше управляла она лошадьми, точно провела дѣтство подъ надзоромъ русскаго ухаря-ямщика; она прочла всѣ романы Жоржъ Занда и читала даже Руссо, сама написала двѣ-три повѣсти, два-три стихотворенія по-русски и, заручившись всѣмъ этимъ, собрала около себя кружокъ умной и ученой молодежи, злила свѣтъ, сдѣлавшись характерною личностью, и гордо носила свою хорошенькую головку по разнымъ гостинымъ, съ улыбкой поглядывая на длинный хвостъ, состоявшій изъ ея поклонниковъ; все это нисколько не мѣшало ей брать непомѣрныя оброки съ деревни, бить башмакомъ свою горничную и, лежа въ милой позѣ съ папиросой, въ кругу молодежи, съ довольно подозрительнымъ восторгомъ говорить про моего отца; «Я его люблю, въ немъ есть что-то дикое, онъ пахнетъ варваромъ!» По-французски эта фраза выходила шикарнѣе и душистѣе, чѣмъ по-русски.

   Такимъ образомъ, всѣ остались довольны, и въ нашемъ домѣ все шло, какъ нельзя лучше. Пріѣзжая домой, отецъ спокойно спрашивалъ у лакея:

   — Барыня дома?

   — У себя-съ.

   — Одна?

   — Никакъ нѣтъ-съ, у нихъ Александръ Ивановичъ Хвостовъ.

   — А-а!

   Съ этими словами отецъ проходилъ на свою половину. Мачиха часто предлагала слугѣ такіе же вопросы.

   — Баринъ дома?

   — Никакъ нѣтъ-съ, уѣхали.

   — Не знаешь, куда?

   — Къ Марьѣ Васильевнѣ Сушиловой.

   — Скажи ему, когда пріѣдетъ, что прошу его къ себѣ.

   Баринъ пріѣзжалъ, лакей докладывалъ о томъ, что, молъ, барыня проситъ васъ къ себѣ. Супруги ласково встрѣчались, обсуживали вопросы: ѣхать иди не ѣхать на такой-то званый вечеръ къ такому-то знакомому барину, и какое платье лучше сдѣлать для этого вечера, такъ какъ два раза въ одномъ и томъ же нарядѣ выѣзжать на вечера въ свѣтѣ не полагается. На третій день, послѣ домашняго совѣта, супруги вмѣстѣ ѣхали на балъ, на мачихѣ красовались золотые колосья и чудные батистовые васильки, эмблемы сельской жизни и невинности; качаясь при малѣйшемъ ея движеніи, они словно что-то шептали другъ другу и напоминали о другихъ колосьяхъ и другихъ василькахъ, которыхъ требуется многое-множество, чтобы окупить каждый изъ нихъ. На балу отецъ радушно жалъ руку Александру Иванычу, мачиха разсыпалась въ любезностяхъ передъ Маркой Васильевной и громко смѣялась.

   Весело, незлобиво, простодушно!..

   Устроивъ, такимъ образомъ, къ взаимному удовольствію, свою жизнь, старшіе на могли не позаботиться и о младшихъ. Такая заботливость о судьбѣ младшихъ совершенно согласна съ нашимъ славянскимъ добродушіемъ… Вопросъ о воспитаніи меня и сестры занялъ отца и мачиху на нѣсколько дней въ первые дни московской жизни. Отецъ хотѣлъ взять гувернантку.

   — Нѣтъ, мой другъ,— отвѣтила мачиха: — а не люблю подсматривающихъ глазъ въ моемъ домѣ, и сверхъ того, всѣ онѣ сквернаго поведенія. Да и Леля, кажется, все знаетъ, зачѣмъ же ей гувернантка, ее пора вывозить въ свѣтъ.

   — Нечего торопиться! Надо прежде по-русски писать ее выучить,— отрѣзалъ отецъ.

   — Такъ возьми учителя на время, онъ же можетъ учить и Поля до его поступленія въ корпусъ.

   — Чортъ знаетъ, какой попадетъ! Развѣ посовѣтоваться съ Марьей Васильевной?

   — Вотъ и прекрасно, у нея тамъ вся ученость собирается.

   Совѣтъ окончился. Марья Васильевна предложила въ учителя молодого магистра московскаго университета.

   — Не молодъ ли онъ?— спросилъ съ сомнѣніемъ отецъ.

   — Я боюсь, не старъ ли онъ, не сухъ ли для вашей дочери,— отвѣтила Марья Васильевна.

   — Однако, ему двадцать-восемь лѣтъ, по вашимъ словамъ?

   — Мужчинѣ столько лѣтъ, сколько пережила его мысль.

   — А женщинѣ столько, сколько показываетъ ея лицо?— шутилъ отецъ.— И потому я даю вамъ восемнадцать лѣтъ.

   — Да развѣ я женщина? Я просто мальчишка,— говорила, откинувъ назадъ свои локоны и засмѣявшись, Марья Васильевна.

   — Ганимедъ?— спросилъ отецъ.

   — А вамъ хотѣлось бы быть Юпитеромъ?

   Этотъ интересный разговоръ длился долго и рѣшилъ нашу участь, хотя именно о насъ-то въ немъ почти не упоминалось. Юпитеръ гораздо больше заботился о добромъ расположеніи своего Ганимеда, чѣмъ о судьбѣ своихъ дѣтей, хотя Ганимедъ и безъ того былъ постоянно готовъ къ его услугамъ.

   Такимъ образомъ, я и сестра попали подъ вліяніе новой личности. Мнѣ было не новостью заниматься подъ надзоромъ мужчины, но сестра сильно конфузилась на первыхъ порахъ и требовала, чтобы мачиха присутствовала въ классной комнатѣ во время уроковъ. Сначала мачиха исполняла это требованіе, сидѣла въ нашей комнатѣ съ романомъ въ рукахъ на диванѣ и, конечно, ничего не слыхала и не видала изъ происходившаго въ комнатѣ, но скоро и эта нетрудная роль ей наскучила. Она объявила отцу, что наблюдать рѣшительно не зачѣмъ, что учитель серьезенъ, и сверхъ того и безъ ея присутствія онъ не останется tête-à-tête съ сестрою, будетъ стѣсненъ третьимъ лицомъ, т. е. мною. И этотъ вопросъ былъ порѣшенъ; я, ничего не зная, принялъ роль пугала, какія ставятся въ огородахъ, на страхъ вороватымъ воробьямъ и другой мелкой птицы. Но часто мелкая птица присматривается къ пугалу, неподвижно распростершему въ воздухѣ свои деревянныя руки, начинаетъ съ воровской боязливостью облетать его и въ отдаленіи пощипывать зелень, потомъ, мало-по-малу, дѣлается смѣлѣе, кружится все ближе и ближе къ нему, и, наконецъ, усѣвшись на мохнатую шапку чучела, съ торжествомъ чиститъ на головѣ своего врага перья утомленныхъ летаньемъ крылышекъ, а пугало все попрежнему таращитъ деревянныя руки, ничего, не подозрѣвая и не видя.

   Семенъ Иванычъ Похвистневъ — такъ звали учителя — принадлежалъ къ кружку той молодежи сороковыхъ годовъ, которая съ жадностью слушала каждое слово своихъ учителей — Бѣлинскаго и его друзей. Она была связана съ тѣмъ или съ другимъ изъ этихъ учителей узами дружбы, и потому читала не только одни напечатанные клочки теорій и идей, но читала и самыя теоріи и идеи, зная, что заключается между строками печатныхъ статей. Она принадлежала по большей части къ дворянству, уже бѣднѣвшему, но еще не обнищавшему, и потому имѣла доступъ во всѣ лучшія гостиныя; тамъ она развивала идеи учителей, разносила и популяризировала ихъ въ обществѣ, которое ей еще не опротивѣло, отъ котораго она еще ждала чего-то и не успѣла затвориться въ свой кабинетъ и замолкнуть на долгіе годы. Похвистневъ попалъ въ нашъ домъ именно ль то время, когда случился поворотъ въ жизни этой молодежи: она уже потеряла большую часть своихъ представителей, сошедшихъ въ могилу, и носила на себѣ печать озлобленья и безнадежной грусти, которымъ суждено было въ будущемъ расти все сильнѣе и сильнѣе. Нашъ учитель еще попрежнему посѣщалъ общество, еще говорилъ смѣлыя рѣчи даже у госпожи Сушиловой, какъ будто тамъ можно было кого-нибудь развить, что-нибудь сдѣлать; но это онъ только напускалъ на себя храбрость и иногда среди жаркаго разговора вдругъ бросалъ въ лицо собесѣдниковъ какую-нибудь злую насмѣшку и умолкалъ. Сушилову это приводило въ восторгъ, ея чуткій носъ почуялъ и тутъ запахъ варварства, и она заарканила этого варвара. Нѣсколько времени они вмѣстѣ наслаждались жизнью и кутили въ полномъ смыслѣ этого слова, и на тройкѣ ѣздили, и цыганъ слушали, и дома плясали на шумномъ балу. Черезъ мѣсяцъ юноша сказалъ ей:

   — Теперь довольно, Марья Васильевна; у меня работы слишкомъ много, такъ наврядъ можно ли будетъ каждый день, къ вамъ бѣгать.

   — Ты, Симонъ, не понимаешь любви!

   — Ну, съ вами-то объ этомъ предметѣ можно и не разсуждать. Я думаю, вѣдь и вамъ я-таки пріѣлся?

   Марья Васильевна поглядѣла на него и захохотала своимъ безпечнымъ дѣтскимъ смѣхомъ.

   — Значитъ, теперь по четвергамъ будешь являться?— спросила она.

   — Значитъ, что такъ.

   Такъ окончился его недолговременный романъ съ Марьей Васильевной; тутъ не было увлеченія, онъ трезво смотрѣлъ на барыню; но въ это время онъ переживалъ самые тяжелые дни своей жизни и чувствовалъ потребность забыться на мигъ, ему нужно было опьянѣть на-время, чтобы не сдѣлаться пьяницей навсегда, какъ это сдѣлалось со многими другими; нужно было найти способъ бодрѣе пережить невзгоды. Другого лучшаго исхода, чѣмъ связь съ Сушиловой, не было; онъ былъ уже почти одинокимъ изъ своего кружка и сознавалъ шаткость своего положенія. Его нервы были раздражены, и онъ только крѣпился покуда, представлялъ изъ себя непобѣжденнаго бойца, въ сущности же онъ былъ побѣжденъ, не могъ быть не побѣжденъ, и началъ искать покоя, новой жизни, новой дѣятельности. Въ такомъ неестественномъ тревожномъ состояніи встрѣтился онъ съ нами. Со мной онъ проходилъ тѣ же предметы, которымъ я учился у Алексѣя Васильича Филиппова. На меня онъ не мотъ имѣть никакого вліянія по очень простой причинѣ: онъ не умѣлъ говорить со мною, несмотря на свою доброту. У насъ, по извѣстнымъ историческимъ обстоятельствомъ, открылись университеты и академіи наукъ тогда, когда еще не существовало элементарныхъ школъ; по тѣмъ же обстоятельствамъ у насъ явилось много людей, способныхъ развивать глубокія идеи нѣмецкихъ мыслителей и не знавшихъ основательно азбуки наукъ, не имѣвшихъ возможности быть дѣльными практиками-учителями для дѣтей. Юноши умѣли философствовать, но не умѣли составить ни одного самостоятельнаго учебника, и дѣти до сихъ поръ ждутъ наставниковъ и воспитателей. Это можно бы назвать парадоксомъ, если бы дѣло не было ясно всѣмъ и не бывшимъ въ семинаріи, если бы вслѣдствіе его, будучи, повидимому, вполнѣ развитыми, мы не оказывались совершенно несостоятельными въ практической дѣятельности, но терпѣли въ ней постоянныхъ пораженій отъ менѣе развитыхъ, отсталыхъ и иногда безчестныхъ людей-дѣльцовъ. Таковъ былъ и Семенъ Иванычъ, ему нужны были взрослые ученики, а не дѣти. Съ сестрой онъ занимался русскимъ языкомъ и исторіей литературы и заставлялъ сестру писать разборы лучшихъ русскихъ произведеній. Они смотрѣли другъ на друга церемонно, находились въ неловкомъ положеніи; ученица была слишкомъ велика, учитель слишкомъ молодъ. Впервые сблизилъ ихъ простой случай. Это было въ январѣ, т. е. черезъ четыре мѣсяца послѣ нашего знакомства. У насъ былъ вечеръ, на который пригласили и учителя. Какой-нибудь бѣднякъ, бѣгающій изъ-за хлѣба на уроки, не попалъ бы на вечеръ, а этотъ имѣлъ кое-какое состояніе, былъ дворянинъ, хорошо образованъ и пользовался покровительствомъ Марьи Васильевны, а слѣдовательно и благосклоннымъ вниманіемъ отца. Сестра не выѣзжала по волѣ на вечера къ знакомымъ, но присутствовала на домашнихъ. Она, по обыкновенію, была грустна и неразговорчива, глядѣла исподлобья, дикаркой. Въ одномъ изъ кадрилей ей пришлось танцовать съ учителемъ. Онъ былъ особенно въ ударѣ и далъ волю своему языку, рисовалъ передъ ученицей портреты гостей. Въ его рѣчахъ были мѣткость и ядовитость, двѣ-три черты освѣщали отвратительнымъ свѣтомъ каждаго изъ пляшущихъ и болтающихъ господъ.

   — Вы напрасно трудитесь и тратите свое остроуміе,— замѣтила ему сестра.— Ихъ портреты давно написаны Грибоѣдовымъ, и развѣ одной Сушиловой недостаетъ въ его коллекціи. Она ждетъ своего портретиста.

   — Вы, кажется, не любите Сушилову?

   — Я никого не люблю.

   — Ну, это совсѣмъ плохо. Въ наказаніе вы должны къ слѣдующему уроку разобралъ «Горе отъ ума», такъ какъ оно подало поводъ къ произнесенію грѣшной фразы.

   Сестра улыбнулась и передернула плечами.

   — Я шучу!— смѣясь, промолвилъ Семенъ Ивановичъ.

   На слѣдующій урокъ сестра подала ему разборъ комедіи состоящій изъ слѣдующаго лаконическаго приговора: «Всѣ дѣйствующія лица комедіи глупы, а Чацкій глупѣе ихъ всѣхъ».

   — Коротко и ясно,— разсмѣялся Похвистневъ.— Но вы, Елена Константиновна, осудили ихъ очень опрометчиво. Фамусовъ, напримѣръ, совсѣмъ не дуракъ, и, можетъ-быть, былъ одинъ изъ сильнѣйшихъ дѣльцовъ въ своемъ родѣ.

   — Объ этомъ не говоритъ комедія,— отвѣтила сестра.— Я думаю, каждый глупецъ въ чемъ-нибудь можетъ быть уменъ, но умнымъ его все же нельзя назвать. Умный долженъ быть вездѣ уменъ. А Фамусовъ такъ глупо воспиталъ свою дочь, что санъ вызвалъ для себя извѣстную трагическую развязку, при которой онъ восклицаетъ: «Что будетъ говорить княгиня Марья Алексѣвна!»

   — Значитъ, по-вашему, онъ долженъ былъ сдѣлать изъ своей дочери вѣрный слѣпокъ съ самого себя?

   — Да, если бы онъ былъ уменъ. Каждый долженъ воспитать своихъ дѣтей такъ, чтобы они пошли непремѣнно по его дорогѣ.

   — То-есть, разбойникъ долженъ воспитать разбойниковъ, подлецъ — подлецовъ?

   — Непремѣнно, если ихъ умъ сознаетъ дѣльность ихъ собственнаго дѣла. Иначе для чего же разбойничать и подличать, вѣдь дѣти могутъ уничтожить слѣды отцовскаго дѣла? Тогда игра не стоитъ свѣчъ?

   — Бѣда, если бы вашу мысль привели въ исполненіе, шутливо промолвилъ учитель.— Тогда все доброе погибло бы и настало царство подлецовъ, мошенниковъ и другихъ первобытныхъ людей.

   — Не страшно! Они слишкомъ глупы и не сумѣютъ этого сдѣлать. Я въ этомъ увѣрилась по своимъ книгамъ… Но вы сказали «первобытныхъ людей», означая этимъ что-то гадкое… Развѣ человѣкъ гадокъ по природѣ?

   — Да, онъ грубый, непрактическій эгоистъ въ дикомъ состояніи, не практичнѣе звѣря. Волкъ не пожираетъ волка и только во время голода отнимаетъ у него добычу, а первобытный человѣкъ и добычу отниметъ у своего собрата, и позавтракаетъ имъ самимъ. Ангеломъ-то его только поэтики представляютъ, ничего не читавшіе, ни о чемъ серьезно не думавшіе и своимъ умомъ доходящіе до сотворенія міра, какъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ «Ревизорѣ».

   — Я этого не предполагала,— задумчиво промолвила сестра.

   — Ну-съ, а Чацкій-то почему глупъ? Не потому ли, что проповѣдуетъ передъ Фамусовыми? Но я васъ предупреждаю, это сказано прежде васъ.

   — Нѣтъ! а потому, что онъ не умѣетъ работать, дѣла дѣлать.

   — Вы, Елена Константиновна, еще не знаете, какъ бываетъ иногда трудно дѣлать дѣло: есть промежутки времени, когда положительно можно только разглагольствовать въ родѣ Чацкаго. Это очень грустно, но вполнѣ вѣрно. Переходными эпохами называютъ такіе поганые промежутки,— съ грустной ироніей произнесъ Семенъ Ивановичъ.

   — Теперь такое время?

   — Да.

   — Зачѣмъ же вы даете уроки, а не ограничиваетесь разговорами у Сушиловой?

   Учитель на минуту задумался.

   — Да, право, я не знаю, не назвать ли и это дѣло битьемъ, баклушъ?

   — Развѣ вамъ попадались одни глупые ученики, не понимавшіе ни одной честной мысли?

   — О, нѣтъ!

   Учитель и ученица какъ-то странно взглянули другъ на друга и умолкли. Они поняли, что договорились до чего-то новаго, высказали невольно мнѣніе другъ о другѣ.

   — Нѣтъ, Елена Константиновна,— снова началъ онъ:— они и другіе люди не глупы. Но ихъ умы развились односторонне, вслѣдствіе постоянныхъ удачъ. Всеобщій сонъ и недѣятельность общества остановили ихъ развитіе. Вообще человѣкъ дуренъ и, къ тому же, способенъ успокоиваться, почувствовавъ въ томъ или другомъ случаѣ свое превосходство надъ окружающими его личностями и обстоятельствами, и это-то успокоеніе есть первый предвѣстникъ его несостоятельности гдѣ-нибудь при новыхъ условіяхъ, вѣстникъ его паденія. Чѣмъ дальше будетъ онъ тревожиться за судьбу своихъ плановъ, чѣмъ больше будетъ предусматривать опасностей для нихъ, тѣмъ полнѣе разовьется онъ, тѣмъ будетъ онъ, по-вашему, умнѣе, по-моему, развитѣе. Главное — не надо успокоиваться, надо думать, находиться на сторожѣ, размышлять, не поддаваться баловству случая, который, какъ старая нянька, всѣми средствами старается насъ усыпить своими ласковыми пѣснями и сказками, чтобы мы вѣчно оставались на его баюкающихъ рукахъ.

   — Значить, надо быть вѣчно въ страхѣ, вѣчно недовольной собою?

   — Да.

   — Но, вѣдь, это мучительно? Гдѣ же отрада?

   — Въ сознаніи, что сегодня вы стали немного развитѣе, чѣмъ вчера, что сегодня какая-нибудь другая Елена Константиновна имѣетъ менѣе, чѣмъ вчера, причинъ обвинять васъ въ глупости, какъ обвиняли вы героевъ комедіи.

   — Можетъ-быть, вы и правы.

   Она задумалась.

   — Я, однако, никакъ не предполагалъ, что вы такъ много передумали о жизни,— сказалъ сестрѣ Похвистневъ, прощаясь съ нею.

   — У меня не было другого дѣла, и поневолѣ думалось обоимъ.

   — Это самое лучшее дѣло, Елена Константиновна; оно подготовляетъ честныхъ людей.

   Не много понялъ я изъ ихъ разговора, онъ былъ слишкомъ серьезенъ и скученъ для меня, а на сестру онъ произвелъ сильное впечатлѣніе. Вечеромъ этого дня она раздумывала о немъ и съ удивленіемъ видѣла, что говорила съ постороннимъ человѣкомъ откровенно и много, какъ будто онъ былъ ей старымъ другомъ. Это было первый разъ въ жизни. Ея лицо то горѣло огнемъ, то блѣднѣло, въ ея головѣ происходила новая работа мысли, возбужденная первымъ честнымъ человѣкомъ, попавшимся навстрѣчу дѣвушкѣ. Ночь прошла безъ сна и — странное дѣло — думалось сестрѣ больше о словахъ Семена Иваныча, чѣмъ о немъ самомъ, онъ покуда былъ для нея только хорошею новою книгой — не болѣе того.

  

XI.
Сестра начинаетъ жить самостоятельно.

   Учитель удивился развитію сестры, но еще болѣе удивилась она сама себѣ, высказавъ впервые выработанные ею идеи и взгляды на людей. Она сама не подозрѣвала до этихъ поръ, до чего она додумалась. Каждый изъ васъ могъ испытать на себѣ это странное психологическое явленіе, если его уму пришлось работать безъ посторонней помощи въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Одинокій человѣкъ, брошенный на произволъ судьбы, бесѣдующій только съ самимъ собою, думаетъ, всматривается въ жизнь и людей, вырабатываетъ своеобразные взгляды и мнѣнія; но онъ никогда не подведетъ имъ итога до тѣхъ поръ, покуда не явится ему на помощь другая мыслящая и сочувствующая личность. Она, заставивъ его высказаться, вдругъ озаритъ какимъ-то новымъ свѣтомъ его умъ и принудитъ сгруппировать отдѣльныя идеи въ одно гармоническое цѣлое. Эта минута бываетъ рѣшительнымъ переломомъ въ жизни такого человѣка; юноша наканунѣ — онъ становится мужемъ сегодня, послѣдніе слѣды тревожнаго состоянія, бывающаго удѣломъ каждаго, кто не подвелъ итоговъ своимъ мыслямъ, смѣняются спокойствіемъ, вытекающимъ изъ яснаго обзора своихъ умственныхъ богатствъ. Въ умственной жизни человѣка эта минута бываетъ тѣмъ же, чѣмъ бываетъ ежегодная повѣрка матеріальныхъ средствъ въ торговыхъ домахъ. Банкиръ или купецъ не становится богаче послѣ повѣрки, но онъ узнаетъ мѣру своихъ богатствъ, а это главное; тутъ можно разсчитывать и надѣяться на будущее, или же приниматься за новое дѣло. То же случилось и съ сестрою. Она до перваго откровеннаго разговора съ учителемъ казалась дѣвочкою, послѣ нѣсколькихъ подобныхъ разговоровъ она какъ будто выросла. Ея лицо изъ грустнаго сдѣлалось строгимъ, молчаливость смѣнялась рѣзкими сужденіями и смѣлыми отвѣтами. То, о чемъ прежде она только думала, теперь твердо высказывалось ею, она сдѣлалась личностью. «Пора жить по-своему!» — сказала она себѣ и подняла голову. Ни мачиха, ни отецъ не могли замѣтить этой перемѣны съ перваго разу, но, мало-по-малу, она почувствовалась и ими. Сестра, отговариваясь головною болью, отказалась присутствовать на первомъ изъ домашнихъ собраній, послѣдовавшемъ за памятнымъ для нея разговоромъ; это приписали домашніе простому капризу. Сестра рѣшилась не выходить къ гостямъ и на слѣдующій разъ.

   — Глупости!— сказалъ отецъ.— Ты выйдешь къ гостямъ.

   — Мнѣ очень скучно съ ними, и потому я лучше не выйду.

   — Я тебѣ говорю, что ты должна выйти; я этого хочу, и, значитъ, нечего разсуждать о томъ, скучно ли тебѣ или нѣтъ.

   — Но мнѣ-то не хочется,— твердо отвѣтила сестра.

   — Ты съ ума сошла?

   — Нѣтъ, но мнѣ надоѣли любезности этихъ глупыхъ людей, и я хочу быть одна.

   —Ха-ха-ха!— захохотала мачиха.— Не думаешь ли ты идти въ монастырь спасаться?

   — Моя мать не ушла въ монастырь, но на балы не ѣздила, избѣгала этого общества, и если отецъ не принуждалъ ее, то не станетъ принуждать и меня.

   — Посмотримъ!— угрюмо промолвилъ отецъ, не выносившій спокойно воспоминаній о матери.

   — Вѣдь ты, папа, не сталъ бы кувыркаться передъ публикой? А мнѣ говорить съ ними то же самое, что тебѣ кувыркаться передъ народомъ.

   — Прошу, сударыня, безъ нравоученій! Это чортъ знаетъ что такое.

   Отецъ зашагалъ въ раздумьи по комнатѣ, мачиха попробовала поспорить съ сестрою и убѣдить ее, но получила нѣсколько односложныхъ отвѣтовъ: да и нѣтъ,— и умолкла.

   Позволеніе остаться на этотъ разъ въ своей комнатѣ не было дано сестрѣ, но не было сдѣлано и запрета исполнить это желаніе. Отецъ, желавшій всегда поставить на своемъ, разыгралъ, по примѣру всѣхъ настойчивыхъ людей, смѣшную роль въ жмурки, сдѣлалъ видъ, что онъ просто не замѣчаетъ отсутствія сестры на вечерѣ, и нарочно сѣлъ играть въ карты, чтобы не выходить въ гостиную и залу, гдѣ толпились женщины и молодые люди. Но отсутствіе сестры не ускользнуло отъ вниманія гостей; къ мачихѣ подлетѣла на крылышкахъ какая-то вѣчная институтка съ вопросомъ;

   — А гдѣ же Елена Константиновна?

   — Она у себя въ комнатѣ, у нея голова разболѣлась.

   — Бѣдненькая! я думаю, ей ужасно скучно,— пропищала вѣчная институтка, вытянувъ свое рыльце въ сострадательное выраженіе.

   — Однако, она, должно-быть, очень слабенькая; она и прошлый разъ, кажется, была больна?— немного ядовито замѣтила какая-то барыня, похожая на печеное яблоко, посыпанное мелкимъ сахаромъ.

   — Да, слаба,— отвѣтила, краснѣя, мачиха, и ея мелкая душонка пронюхала въ этомъ вопросѣ намекъ на то, что мачихи всегда притѣсняютъ падчерицъ.

   — Надѣюсь, что вы совѣтовались съ докторомъ?— продолжало шипѣть печеное яблоко голосомъ, полнымъ участія къ сестрѣ.

   — Нѣтъ! это просто слѣдствіе капризовъ, какъ мнѣ кажется.

   — О-о? я никакъ не думала чтобы она была способна на это, она такая робкая, застѣнчивая.

   — Застѣнчивость есть признакъ въ высшей степени развитаго самолюбія,— рѣшилъ какой-то салонный философъ, слышавшій только послѣднія слова фразы печенаго яблока.

   — Но не всегда. Та особа, о которой мы говорили, застѣнчива совершенно по другимъ причинамъ,— объясняло печеное яблоко философу, и между ними завязался ученый разговоръ о характерахъ людей, въ которомъ печеное яблоко дѣлало весьма тонкіе намеки на то, о чемъ совсѣмъ не зналъ философъ, и было видно, что они предназначались не для его, а для чьихъ-то другихъ ушей.

   Лицо мачихи во время этой бесѣды то краснѣло, то блѣднѣло. Въ мелкой душонкѣ зародилось желаніе отмстить падчерицѣ за эти тяжелыя минуты, но для мести нужно имѣть характеръ, а у мачихи, къ счастію сестры, его не было, и затѣя ограничилась простыни шпильками и глупой домашней дрязгой, отъ которой такъ и вѣяло мѣщанствомъ.

   — За что вы дуетесь?— иронически спросила мачиха сестру, когда на слѣдующій день мы сидѣли за чайнымъ столомъ въ присутствіи отца.

   — Я не дуюсь,— отвѣчала сестра, вставшая, какъ нарочно, въ самомъ веселомъ расположеніи духа.

   — Нѣтъ, вы дуетесь! Кажется, пора привыкнуть думать, что о васъ заботятся болѣе, чѣмъ бы слѣдовало.

   — Я вамъ очень благодарна.

   — Хороша благодарность! Не далѣе какъ вчера, я, Богъ знаетъ, чего наслушалась по вашей милости! Оставались бы съ Петербургѣ, если вамъ не хотѣлось жить здѣсь.

   — Я не просилась сюда, меня взяли.

   — Что, ты изъ себя крѣпостную дѣвку разыгрываешь?— крикнулъ отецъ, вышедшій изъ терпѣнія.

   Сестра посмотрѣла на него такими глазами, какими смотрятъ на сумасшедшихъ.

   — Я, наконецъ, выйду изъ терпѣнія и отправлю ихъ туда!— рѣшилъ онъ.

   Не знаю, почему попалъ и я въ опалу, хотя былъ не виноватъ ни тѣломъ, ни душой: но отца ввело въ заблужденіе слово вы, обращенное въ сестрѣ, и онъ подумалъ, что жена ругаетъ насъ обоихъ, и потому мы достойны ссылки. «Ахъ, если бы отправили въ Петербургъ!» — подумалось мнѣ, и бойкое воображеніе начало рисовать картину моей встрѣчи съ Колькой. Но сестра при угрозѣ отца вздрогнула и покорно опустила голову, не вымолвивъ ни одного слова.

   — Отчего ты не попросила отца отправить насъ въ Петербургъ?— спросилъ я ее, когда мы остались съ нею одни.

   Она покраснѣла.

   — Зачѣмъ, Поль?— промолвила она мнѣ послѣ минутнаго молчанія.— Ты и безъ того уѣдешь осенью въ корпусъ, а я останусь здѣсь…

   — Вотъ и худо будетъ!— воскликнулъ я.— А тамъ бы мы были вмѣстѣ, стали бы жить, помнишь, какъ говорили?

   — Ты дитя, Поль!

   — Отчего дитя? Развѣ ты не хочешь больше честно жить!

   — Хочу, хочу, миленькій, любимый!— заговорила она, покрывая поцѣлуями и лаская меня, и я чувствовалъ, какъ горѣли ея губы, какъ пылало ея обворожительное лицо, все покрытое яркимъ румянцемъ и сіявшее любовью, отчего это оно стало теперь такъ часто разгораться, и почему она такъ горячо ласкаетъ меня и для чего хочетъ остаться въ Москвѣ?

   — Что это такъ долго не идетъ Семенъ Инанычъ?— спрашиваетъ она тревожно и глядитъ въ окно,

   — Можетъ-быть, нездоровъ — отвѣчаю

   — Какъ, что ты? Развѣ онъ жаловался на нездоровье въ послѣдній разъ, когда приходилъ къ намъ?— съ испугомъ допрашиваетъ она, блѣднѣя.

   — Нѣтъ.

   — Такъ зачѣмъ же ты меня пугаешь, злой мальчишка!— строптиво произноситъ она и нахмуриваетъ свои темныя брови.

   Я опять не понимаю, почему я ее попугалъ болѣзнью Семена Иваныча,

   Вообще, въ это время мнѣ приходилось часто не понимать многаго, становиться втупикъ передъ совершавшимся вокругъ меня. Это была самая безплодная и скучная пора въ моей жизни. Я игралъ роль безсмысленной и безчувственной улитки, и потому, какъ могъ замѣтить читатель, я рѣшился выдвинуть здѣсь на первый планъ личность моей сестры и самоотверженно поставить свою особу на задній планъ, въ тѣнь. Въ человѣческой жизни нерѣдко бываютъ такіе періоды полнѣйшей нравственной бездѣятельности и опустѣнія; неизбѣжные, они опаснѣе всего въ жизни ребенка. Онъ долженъ быть постоянно заинтересованъ жизнью, поддаваться ея новымъ впечатлѣніямъ, любить ее хотя за разнообразіе событій, если онъ не можетъ любить ее за отрадныя ласки окружающихъ его людей и за веселье дѣтскихъ игръ и забавъ; иначе ребенокъ тупѣетъ, дѣлается маленькимъ старикашкой-мечтателемъ и живетъ воспоминаніями о прошломъ, а это ядъ для его дѣтскаго ума. Прошлое — утрата, а утраты не должны существовать для ребенка, для него нужны одни пріобрѣтенія, новости. Въ эту безотрадную пору и я жилъ воспоминаніями о семьѣ Люлюшиныхъ, и эта гадкая семья, съ ея чисто-животными стремленіями и безсмысленной скаредностью, казалась мнѣ во сто кратъ лучше и привлекательнѣе нашего образованнаго семейнаго быта съ его блескомъ и чиннымъ порядкомъ. Я и тутъ чуялъ взаимную вражду всѣхъ членовъ между собою, и она тѣмъ тяжелѣе дѣйствовала на меня, чѣмъ больше старались ее прикрыть оболочкою приличій, чѣмъ меньше понималъ я ея источникъ. Люлюшина, бывало, разругаетъ и даже прибьетъ своего Кольку, но и Колька отведетъ душу, нагрубитъ матери, и оба, высказавшись вполнѣ, безъ затаенной злобы смотрятъ другъ на друга; они понимаютъ, что при первой возможности они освободятся одинъ отъ другого и, можетъ-быть сдѣлаются послѣ полезными другъ для друга. Это не хорошія, но зато прямыя, простыя отношенія; тутъ людямъ просто тѣсно жить вмѣстѣ по несходству характеровъ и для ихъ ссоръ есть причина. А здѣсь каждый таитъ въ себѣ свои непріязненныя чувства, какъ какой-нибудь драгоцѣнный кладъ, старается незамѣтно уколоть другого, надѣвая маску привѣтливости, и спѣшитъ вырваться изъ дому. Отецъ стремился отвести душу у Марьи Васильевны и зналъ, что это пріятно мачихѣ, ибо даетъ ей возможность побесѣдовать наединѣ съ Александромъ Иванычемъ. Сестра уходила къ себѣ въ комнату, чтобы не ссориться съ отцомъ и мачихою; ее обвиняли за это, говоря, что она дуется, и между тѣмъ тайно радовались ея отсутствію и тому, что она не торчитъ передъ глазами, не мѣшаетъ старшимъ, не связываетъ ихъ, все это было тѣмъ болѣе гадко, что не было никакой необходимости мачихѣ вѣнчаться съ отцомъ и послѣднему брать насъ въ свой домъ. Здѣсь люди, какъ будто нарочно, притянули другъ друга за волоса, чтобы мучиться самимъ и мучить другихъ. Половину всего этого понималъ и я, мнѣ было гадко. Даже прислуга, которую я когда-то такъ горячо любилъ за сказки Арины и за нѣжныя ласки Митрича, сдѣлалась мнѣ противною и показала другую сторону своего характера. Я уже у Люлюшиныхъ оскорбился, когда Андрюшка такъ холодно встрѣтился со мною и не отвѣтилъ на мой ласковый привѣть; теперь онъ сталъ мнѣ отвратителенъ. Во время отсутствія отца онъ таскался по разнымъ мѣстамъ и, освободясь отъ всякаго надзора, лишась послѣдняго чувства боязни передъ наказаніемъ, бросилъ грызеніе орѣшковъ и началъ попивать. Раза два, когда отецъ и мачта бывали въ гостяхъ, я пробовалъ заговаривать съ нимъ. Съ разными шуточками и прибауточками онъ вздумать поучать меня различнымъ мерзостямъ, разсказывалъ мнѣ до мельчайшихъ подробностей любовныя похожденія. Его развращенное въ конецъ воображеніе требовало сильныхъ картинъ, и онъ, любуясь своимъ искусствомъ, съ артистической любовью рисовалъ ихъ передъ ребенкомъ. Отъ этого его не удерживала даже боязнь передъ отцомъ, которому я могъ передать содержаніе его разсказовъ; но и то сказать: онъ зналъ, что отецъ не говоритъ со мною. Мнѣ шелъ одиннадцатый годъ, и очень легко могло быть, что я заинтересовался бы этими картинами, если бы, къ счастію, я не чувствовалъ полнѣйшаго отвращенія къ пьянымъ людямъ, доходившаго до крайности и оставшагося во мнѣ и донынѣ; а отъ Андрюшки почти всегда по вечерамъ несло кабакомъ.— Ты, кажется, пьянъ,— замѣчалъ я ему.

   — Нѣтъ-съ, пьяные не такіе бываютъ, а я только хмеленъ въ-полсвиста.

   — Ты лучше выспался бы, покуда папа не пріѣхалъ, опять ругать будетъ.

   — Да одному скучно спать-съ.

   Я отвернулся и отъ этой личности. Другая же прислуга, новая, незнакомая, смотрѣла на меня какъ на барчонка, и, по очень понятной причинѣ, избѣгала разговоровъ со мною, подозрѣвая, что я хочу что-нибудь выпытать у нея, подсмотрѣть. Медленно шли дни за днями, скучны были для меня даже уроки Семена Иваныча, и не боялся я, подобно сестрѣ, что онъ заболѣетъ и не придетъ на урокъ, а онъ и въ самомъ дѣлѣ захворалъ. Прошелъ день, другой, недѣля прошла, а учителя все нѣтъ. Отецъ получилъ отъ него письмо, извѣщавшее о болѣзни Похвистнева. Сестра сдѣлалась чрезвычайно грустна и тревожна, на слѣдующій день ея глаза были красны: должно-быть, она плакала ночью.

   — Ты попросился бы у отца сходить къ Семену Иванычу,— ласково сказала она мнѣ.— Больныхъ надо навѣщать.

   Я рѣшился исполнить ея желаніе и объяснилъ свою просьбу отцу.

   — Глупости!— отвѣтилъ онъ.— Выздоровѣетъ, такъ и самъ придетъ. И откуда взялась у тебя такая любовь къ нему?

   — Больныхъ надо навѣщать,— отвѣтилъ я, какъ попугай, словами сестры.

   — Не хочешь ли ты, чтобы я тебя отдалъ сидѣлкою въ больницу? Дуракъ!

   На это нечего было возражать; отецъ никогда не перемѣнялъ своихъ рѣшеній, и я былъ слишкомъ запуганнымъ существомъ, чтобы настаивать на своемъ. Прошла еще недѣля; сестра ходила какъ тѣнь и о чемъ-то глубоко раздумывала. Ея лицо привело въ смущеніе даже мачиху, и она освѣдомилась о здоровья падчерицы, но, получивъ утѣшительный отвѣтъ: «я здорова»,— успокоилась. Въ одинъ изъ послѣднихъ дней апрѣля я и Леля сидѣли въ классной комнатѣ; она, облокотясь на столъ, читала книгу, я помѣстился у ея ногъ на скамейкѣ и, прилегши головой на ея колѣни, слѣдилъ за ея глазами; они не двигались, какъ это бываетъ у читающаго человѣка, но были устремлены на одну точку; мало-по-малу, на рѣсницы набѣжала одна слеза, потомъ другая, и потекли по щекамъ. Леля не двигалась.

   — Леля, ты плачешь? о чемъ?— спросилъ я, не поднимая головы.

   Мнѣ, пригрѣтому лучами полуденнаго солнца, было такъ сладко покоиться на ея колѣняхъ.

   — Скучно мнѣ, милый мой, очень скучно.

   — И мнѣ, Леля, тоже часто бываетъ скучно. Неужели на свѣтѣ всѣмъ такъ скучно жить?

   — Нѣтъ, голубчикъ, это только намъ съ тобою какъ-то не живется. Милый ты мой…

   И она тихо-тихо прижалась губами къ моей головѣ, взявъ ее обѣими руками; на мое лицо одна за другою капали слезы…

   — Здравствуйте, Елена Константиновна!— произнесъ кто-то.

   — Ахъ!..— вырвалось восклицаніе изъ груди сестры, и въ немъ послышались и радость, и смущеніе, и любовь, и казалось, что она готова броситься въ объятія человѣка, привѣтствовавшаго ее.

   Это былъ Семенъ Иванычъ, сильно похудѣвшій во время болѣзни.

   — И вы были больны?— спросилъ онъ.

   — Нѣтъ!— застѣнчиво отвѣтила она, закраснѣлась и потупила глаза.

   — Но вы похудѣли…

   Они оба остановились на срединѣ комнаты и замолчали въ непонятномъ смущеніи.

   Можетъ-быть, въ этомъ молчаніи было гораздо болѣе значенія, чѣмъ въ тысячахъ объясненій…

   — Я сейчасъ принесу тетради, Семенъ Иванычъ,— сказалъ я, и выбѣжалъ изъ комнаты.

   Они остались одни. Когда я возвратился съ тетрадями и книгами, то учитель стоялъ близко противъ сестры и держалъ ея руку. Ея лицо горѣло. Урокъ какъ-то не шелъ на этотъ разъ, учитель не слыхалъ моихъ вопросовъ и отвѣчалъ невпопадъ, повѣряя мои ариѳметическія задачи, онъ чрезвычайно затруднялся сложить пять и шесть, и, наконецъ, додумался, что изъ этого выйдетъ четырнадцать. Я его поправилъ, онъ сдѣлалъ новую ошибку, покраснѣлъ и объявилъ, что мои задачи вѣрны, хотя я и самъ уже отыскалъ въ нихъ ошибку. Сестра ничего не дѣлала и читала въ продолженіе часа одну и ту же страницу въ моей географіи, которая, должно-быть, ее очень заинтересовала, но, заглянувъ мелькомъ въ книгу, я увидѣлъ, что сестра ее держитъ верхомъ книзу.

   Съ этого дня, безъ вѣдома старшихъ, кончились ученыя занятія сестры съ учителемъ. Они во время уроковъ просто экзаменовали другъ друга, высказывали свои убѣжденія и взгляды, спорили, соглашались и вырабатывали новыя идеи. Мнѣ въ это время задавались грамматическіе разборы, ариѳметическія задачи и другія письменныя работы, чтобы я не могъ мѣшать бесѣдамъ своими вопросами. Учитель разсказалъ откровенно всю свою жизнь, то веселую и даже разгульную, то грустную до слезъ, но по большей части трудовую, бодрую и честную.

   — Неужели у васъ нѣтъ никого родныхъ?— спросила сестра, прослушавъ разсказъ.

   — Нѣтъ, Елена Константиновна, никого нѣтъ. Былъ у меня братишка, славный мальчуганъ, няньчился я съ нимъ, славно было слѣдить за его развитіемъ, слушать его лепетъ, да и тотъ такъ умеръ.

   — Такая жизнь, я думаю, очень тяжела?

   — Да, не легка. Скучно. Года два тому назадъ было еще сносно, литературой я занимался, статьи писалъ, а теперь и руки не поднимаются писать для себя. Жениться мнѣ надо, зажить гдѣ-нибудь въ губернскомъ городѣ тихо, спокойно у домашняго очага….

   — И ничего не дѣлать?

   — Нѣтъ-съ, на бездѣлье я неспособенъ, призванья къ этому нѣтъ. Я учительскаго мѣста ищу гдѣ-нибудь въ гимназіи.

   — А! это не дурно.

   Такихъ разговоровъ было много въ теченіе двухъ-трехъ недѣль. Наканунѣ двадцатаго мая, дня рожденія сестры, учитель сказалъ:

   — Завтра вамъ минетъ восемнадцать лѣтъ, вы будете совершеннолѣтнею.

   — Да, это начало новой жизни,— отвѣтила она.

   — Думаете ли вы найти средства устроить ее по-своему?

   — Конечно. Насильно съ человѣкомъ ничего нельзя сдѣлать.

   — Если у него есть энергія сопротивляться; но бываютъ случаи, когда его долгими испытаніями доводятъ до невозможности сопротивленія.

   — Это трудно. Если человѣкъ, дѣйствительно, чего-нибудь хочетъ, по твердому убѣжденію, то его ничто не принудитъ идти на другой путь. Я не уважаю тѣхъ людей, которые берегутъ свое здоровье и изъ боязни соглашаются на подлость.

   — Вы знаете, что это и мое мнѣніе; но опять повторяю вамъ: на это нужно имѣть силы и энергію, безъ нихъ лучше не приниматься за дѣло. Первая неудавшаяся попытка разрушаетъ всѣ остальныя надежды. Не испробовавъ себя на дѣлѣ, человѣкъ еще вѣритъ въ свои силы; потерпѣвъ неудачу, онъ останавливается и махаетъ руками на все.

   — За себя я не боюсь: у меня отцовская твердость.

   — Да, съ этой твердостью и онъ могъ бы сдѣлать много хорошаго.

   — Могъ бы!— повторила сестра, задумчиво качая головой.— Вы не можете себѣ представить, какъ мнѣ его жаль!— почти безсознательно добавила она.

   Однажды, въ концѣ мая, учитель явился къ намъ съ необыкновенно радостнымъ и оживленнымъ лицомъ.

   — Елена Константиновна,— сказалъ онъ веселымъ тономъ:— я получилъ мѣсто въ гимназіи и черезъ мѣсяцъ или черезъ полтора долженъ ѣхать.

   — Значитъ, планъ удался.

   — Какъ нельзя лучше. А вы все обдумали?

   — Все.

   — Хорошо. Хотите теперь начать послѣдній урокъ? Больше я не буду давать вамъ уроковъ, у меня теперь хлопотъ будетъ много.

   При словахъ: «послѣдній урокъ», учитель засмѣялся.

   — Пожалуй, но какъ это смѣшно: послѣдній урокъ!— сестра засмѣялась звонкимъ, серебристымъ смѣхомъ, какъ она никогда не смѣялась прежде.

   Я ровно ничего не видалъ смѣшного въ томъ, что учитель разстается съ нами, даетъ намъ послѣдній урокъ, и удивлялся ихъ смѣху. «Вѣрно они не любятъ другъ друга, что радуются этому», думалось мнѣ.

   Вѣрно очень не любятъ!

  

XII.
Развязка, которою никакъ не можетъ кончиться романъ.

   Вечеромъ того же дня,когда учитель давалъ намъ послѣдній урокъ, сестра отправилась въ кабинетъ отца. Она была серьезна и отчасти сурова.

   — Мнѣ нужно съ тобою поговорить, папа;— сказала она.

   — Что тебѣ?— спросилъ онъ съ удивленіемъ, потому что никто не имѣлъ права входить къ нему въ комнату безъ особаго приглашенія.

   Родственныхъ отношеній въ нашей семьѣ не было, а существовали какія-то китайскія церемоніи, называемыя общественными приличіями; ихъ было тоже, я думаю, до семидесяти тысячъ.

   — Я иду замужъ,— проговорила сестра.

   — Что?— переспросилъ отецъ.

   Она повторила свои слова.

   — Поди, Леля, къ себѣ; я пошлю за докторомъ, ты нездорова,— промолвилъ онъ съ неподдѣльнымъ испугомъ,— такъ поразили его эти слова,— и протянулъ руку къ колокольчику.

   — Не безпокой людей; я совершенно здорова, и потому пришла объясниться съ тобой.

   — За кого же вы идете замужъ, сударыня? Не за бывшаго ли своего учителя?— съ злобной ироніей спросилъ отецъ, начинавшій, мало-по-малу, понимать, что это не бредъ, не сонъ, а дѣйствительность.

   — Да, за него.

   — Вонъ!— крикнулъ отецъ.— Тебя сейчасъ же запрутъ въ твоей комнатѣ, сгніешь тамъ! Слышишь ты.

   Онъ весь трясся, какъ въ лихорадкѣ.

   — Ты напрасно кричишь и сердишься. Уморить меня въ моей комнатѣ ты не смѣешь, этого тебѣ не позволятъ, да ты и самъ не сдѣлаешь этого. Если же ты мнѣ просто не позволишь выйти за него, то я убѣгу съ нимъ.

   — Посмотримъ, кто станетъ васъ вѣнчать! Никто не станетъ!

   — И не надо,— твердо произнесла сестра и нахмурила брови.

   — Что?! И тебѣ едва минуло восемнадцать лѣтъ?— съ ужасомъ воскликнулъ отецъ.— Развратница!

   — Не смѣй называть меня этимъ именемъ!— вспылила сестра.— Развратъ — имѣть при живой женѣ любовницу, развратъ — имѣть при живомъ мужѣ любовника. Вотъ развратъ! Вѣдь я все знала, когда мнѣ было четырнадцать лѣтъ, когда я слышала сплетни тетки, видѣла слезы матери, когда я читала ея дневникъ!

   Сестра зарыдала глухо, безъ всхлипываній, безъ истерическихъ кривляній, но у нея разрывалась грудь.

   — Безсовѣстная!

   — Что?— спросила она.— Я бѣгу именно оттого, что мнѣ скверно, стыдно здѣсь жить. Зачѣмъ ты женился? Вѣдь ты не любишь ее, вѣдь и она не любитъ тебя, не любила никогда. Зачѣмъ ты давишь меня и брата безпощадно? Вѣдь ты не золъ? это и мама говорила, и я знаю. Вѣдь я тебя всегда такъ любила! Но ты не умѣешь жить, не умѣешь любить…

   — Молчи! Я тебя убью, змѣенышъ!

   — Ну, что же, по крайней мѣрѣ, разомъ покончишь дѣло.

   Сестра съ какимъ-то отчаяніемъ пошла къ дверямъ.

   Отецъ быстро вскочилъ и подбѣжалъ въ ней, схватилъ ея руку и стиснулъ ее въ своей рукѣ. Сестрѣ показалось, что онъ хочетъ изломать ея руку, по ея тѣлу отъ ужаса пробѣжала дрожь.

   — Ты и маму такъ убилъ?— спросила она задыхающимся голосомъ.

   — Дѣвочка! дѣвочка!— вырвались изъ груди отца мучительные крики, и онъ оттолкнулъ отъ себя сестру.— Ступай!— глухо произнесъ онъ и бросился на диванъ.

   Всю ночь напролетъ сестра и отецъ провели безъ сна въ своихъ комнатахъ. Что передумалъ каждый изъ нихъ, это можетъ представить себѣ читатель. На другой день сестра явилась къ чаю блѣднѣе своего носового платка, отецъ не вышелъ совсѣмъ и пилъ чай въ кабинетѣ. Прошелъ еще день и еще одинъ, а отецъ, все-таки, не показывался въ общихъ комнатахъ. Онъ пилъ и ѣлъ у себя въ кабинетѣ, ѣздилъ въ должность и возвращался домой, не показываясь никому, кромѣ прислуги. Послѣдняя дрожала отъ страха, на ней вымещалось все, и чай былъ не хорошъ, и обѣдъ не вкусенъ, и Андрюшка неловокъ, и за все это въ людей летѣли салфетки, тарелки и чашки, хотя онѣ-то ужъ рѣшительно ни въ чемъ не были виноваты. Мачиха ничего не понимала и, кажется, подозрѣвала, что отецъ опять промотался и боится нашествія кредиторовъ; она уже трепетала не за свою будущность, ибо имѣла свое состояніе, но за скандалъ, за толки, и тоже ходила пасмурнѣе осенней ночи.

   Черезъ недѣлю отецъ, какъ будто случайно, прошелъ черезъ комнату, гдѣ сидѣла сестра.

   — Надумалась ты?— спросилъ онъ мимоходомъ.

   — Мнѣ нечего думать, я на все рѣшилась и жду твоего согласія.

   Онъ быстро прошелъ въ свой кабинетъ и хлопнулъ дверью. Прошла еще недѣля, опять мучительная, какъ и предшествовавшая ей. Объ учителѣ не было и помину, онъ не являлся и не писалъ къ сестрѣ. Ей, какъ многимъ русскимъ женщинамъ, пришлось подставить за него свою грудь и выдержать всю грозу… Наконецъ, отецъ вышелъ въ общую комнату и сѣлъ къ чайному столу.

   — Елена выходитъ замужъ,— сказалъ онъ сквозь зубы, ни на кого не глядя.

   — За кого это?— удивилась мачиха.

   — За своего бывшаго учителя,— отвѣтилъ отецъ.

   — Ха-ха-ха! ты шутишь?— спросила мачиха.

   — Такими вещами, сударыня, не шутятъ.

   — Ха-ха-ха! нѣтъ, милый, ты нездоровъ.

   — Точно, нездоровъ, очень нездоровъ! а она, все-таки, выходитъ за учителя, и надо торопиться дѣлать приданое. Когда свадьба?— спросилъ онъ у сестры, не поворачивая головы.

   — Что это, Елена Константиновна, вы, кажется, сами завербовали себѣ жениха?

   Сестра не отвѣчала.

   — И это все не шутки?— еще разъ повторила мачиха.

   — Я тебѣ сказалъ же,— грубымъ, мужицкимъ тономъ произнесъ отецъ:— что такими вещами не шутятъ и тутъ поздно шутить!

   — Развѣ уже такъ далеко зашло?— съ испугомъ и брезгливостью воскликнула мачиха, и въ ея головѣ, повидимому, промелькнуло какое-то гнусное подозрѣніе.

   Сестра вопросительно и пристально взглянула на отца.

   — Тьфу!— плюнулъ онъ и, бросивъ на жену полный отвращенія взглядъ, ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.

   Можетъ-быть, въ эту минуту онъ наполовину примирился съ сестрой и понялъ, что она лучше другихъ.

   Тотчасъ же послѣ этого разговора, женщина безъ всякаго характера послала французское письмо слѣдующаго содержанія:

«Добрый другъ Александръ Ивановичъ!

   «Насъ постигло страшное несчастіе: дочь моего мужа выходитъ замужъ за своего бывшаго учителя, Семена Иваныча Похвистнева. Пріѣзжайте ко мнѣ сегодня вечеромъ и, какъ другъ нашего дома, раздѣлите со мною наше общее горе.

Остаюсь…» и т. д.

   Не успѣлъ нашъ лакей сойти съ лѣстницы отъ Александра Иваныча, какъ тотъ обогналъ его и, сѣвъ на первыя попавшіяся дрожки, погоняя возницу, помчался къ одному изъ своихъ знакомыхъ семействъ, которое имѣло пріятное обыкновеніе завтракать въ двѣнадцатомъ часу.

   — Новость, ужасная новость!— кричалъ Александръ Иванычъ, вбѣгая къ своимъ знакомымъ и торопливо пожимая имъ руки.

   — Ну, вѣрно не ужаснѣе нашествія французовъ на Москву,— скептически промолвилъ басомъ толстый хозяинъ, отставной полковникъ.

   — Вѣрно Ламартинъ умеръ!— вздохнула хозяйка и грустно покачала головой, оплакивая въ душѣ покойнаго Ламартина.

   — Я думаю, просто курица въ Москвѣ-рѣкѣ утонула,— замѣтилъ хозяйскій сынъ, съ пренебреженіемъ пожимая плечами.

   — Хуже, хуже!— кричалъ Александръ Иванычъ.— Константинъ Павлычъ… нѣтъ — дочь Константина Павлыча женится на своемъ студентѣ!

   — Ну, братъ, недаромъ барыни зовутъ тебя особымъ приключеніемъ,— захохоталъ жирный хозяинъ, и его брюхо затряслось, какъ мѣшокъ, привязанный къ возу.

   — Ахъ, Жанъ, такое ли теперь время, чтобы шутить!— попрекнула его жена.

   — За какого студента идетъ?

   — Да это сплетня! не можетъ быть!— заговорили разные голоса.

   — Право, право, не лгу. За Николая Семеныча Свистунова, за своего бывшаго учителя идетъ.

   — Помилуйте, да ее училъ Семенъ Иванычъ Похвистневъ,— замѣтилъ хозяйскій сынъ, бывшій другомъ нашего учителя.

   — Да нѣтъ же, я сейчасъ получилъ письмо; тамъ не эта фамилія,— заспорилъ Александръ Иванычъ.

   — Ахъ, это все равно! Студентъ — однимъ словомъ!— ужасалась хозяйка.

   — Какой онъ студентъ? онъ уже магистръ, профессоромъ скоро будетъ,— заступился сынъ.

   — Такъ былъ студентомъ, это рѣшительно все равно,— рѣшилъ Александръ Иванычъ.— Константинъ Павлычъ, кажется, хочетъ застрѣлиться.

   — Несчастный отецъ! Ты съѣзди къ нему, Жанъ, уговори, утѣшь его,— волновалась хозяйка, обращаясь къ своему тучному мужу.

   — Съѣзжу, матушка, съѣзжу послѣ, не бѣжать же мнѣ, сломя голову, теперь; а ты вели подать завтракъ, я думаю, особое-то приключеніе не успѣло порядкомъ и перекусить. Ха-ха-ха!— затряслось снова полковничье брюхо.

   Позавтракавъ вплотную, Александръ Иванычъ полетѣлъ къ другимъ знакомымъ; что было говорено у нихъ — для меня это покрыто мракомъ неизвѣстности, но, вѣроятно, къ новости прибавились еще другія украшенія, ибо здѣсь надо было заплатить ему не за завтракъ, а за цѣлый московскій обѣдъ.

   У насъ же начались приготовленія къ свадьбѣ, разъѣзды по магазинамъ, покупка вещей, заказыванья платья и бѣлья, шептанье слугъ, пріѣзды знакомыхъ, оханья, аханья. На сестру всѣ глядѣли не то съ удивленіемъ, не то съ состраданіемъ. Барыня — печеное яблоко, сочла непремѣнною обязанностью сдѣлать намекъ мачихѣ, что этотъ неровный бракъ, вѣроятно, есть исполненіе ея желанія. Улучивъ всѣми неправдами свободную минуту, «печеное яблоко» обратилось къ сестрѣ:

   — Мнѣ васъ душевно жаль, Елена Константиновна. Я вполнѣ понимаю ваше положеніе, оно ужасно…

   — Вы насчетъ чего говорите?— спросила сестра.

   — Будемъ говорить откровенно: этотъ бракъ вызванъ вашею мачихою…

   — О, нѣтъ!

   — Вы добры, вы хотите ее защитить, это дѣлаетъ вамъ честь. Но послушайтесь моего стараго совѣта: будьте тверды и не губите себя. Вамъ стоитъ сказать подъ вѣнцомъ: «не согласна!» — и все будетъ кончено въ вашу пользу.

   — Я васъ увѣряю…

   — Хорошо, хорошо,— ласково замотало головой «печенoe яблоко», удаляясь отъ сестры.— Помните мой совѣтъ, и все будетъ прекрасно.

   — Но вы ошибаетесь, я васъ увѣряю,— говорила сестра вслѣдъ «печеному яблоку», а «печеное яблоко» улыбалось и лукаво, и ласково мотало головой.

   Такъ и не открылась истина.

   Отца взбѣсили всѣ эти посѣщенія, разговоры, удивленія. Онъ надѣлалъ дерзостей толстому Жану, присланному отговаривать отца отъ самоубійства. Тучный кулекъ своей жены пріѣхалъ домой не въ духѣ.

   — Вѣдь я говорилъ, что дѣло не важнѣе нашествія французовъ на Москву,— говорилъ онъ дома: — такъ не повѣрили, а вышло по-моему. Шуповъ-то и не думаетъ себя разстрѣливать, а, пожалуй, кого-нибудь другого готовъ подстрѣлить, какъ послѣднюю куропатку. Сорванецъ-голова!

   Наканунѣ свадьбы сестра прошла въ кабинетъ отца.

   — Благослови меня, папа. Завтра благословеніе будетъ простымъ обрядомъ, а мнѣ тяжело, если мы останемся врагами, если ты будешь ненавидѣть меня,— ласково заговорила она, и ея сердце боязливѣе сжималось теперь, чѣмъ въ день рокового объясненія.

   Тогда она могла поставить на своемъ своею твердостью, теперь примиреніе зависѣло вполнѣ отъ отца.

   — Ты меня состарила на десять лѣтъ своимъ поступкомъ. Я посѣдѣлъ. Видишь? Этимъ ты съ избыткомъ заплатила мнѣ за нѣсколько обидныхъ словъ, сказанныхъ въ порывѣ гнѣва. Ты мнѣ показала, что ты презираешь меня, ты попрекнула меня, что я убилъ твою мать!

   — Сказаннаго, отецъ, не воротишь. Мы оба были раздражены и наговорили другъ другу того, что не легко высказывается въ обыкновенное время. Я тебя не презираю и не обвиняю въ убійствѣ матери. Сохрани меня Богъ отъ этого! Но я презираю то общество, гдѣ ты живешь, и знаю, что оно убило мою мать. Я ищу исхода изъ него, я не хочу гибнуть.

   — Исхода, исхода! Но гдѣ же, дитя, найти его?

   — Тамъ, гдѣ люди живутъ просто, гдѣ они работаютъ. Вѣдь у насъ мишура, поддѣльный аристократизмъ, чванство безъ всякихъ правъ на него и полнѣйшая праздность. Я сойду съ этихъ балаганныхъ подмостковъ для того, чтобы работать и имѣть право жить.

   — И ты увѣрена, что будешь счастлива?

   — Вполнѣ.

   — Хорошо! Но, во всякомъ случаѣ, ты не будешь имѣть права сказать, что я погубилъ и тебя.

   — Нѣтъ, нѣтъ, никогда!

   Сестра обняла отца и снова, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, она услышала отъ него знакомыя слова:

   — Все скверно — и люди, и обстоятельства, и жизнь. Живи иначе, но врядъ ли есть хорошая жизнь.

   Онъ поцѣловалъ сестру въ лобъ и осѣнилъ крестомъ. Она взглянула на него и увидѣла на этомъ лицѣ слѣды чувства проснувшейся на мигъ любви. На минуту оно показалось ей однимъ изъ лучшихъ лицъ, какія ей встрѣчались въ жизни, и невольно подумалось: оно могло бы быть такимъ всегда!— Могло бы!..

   Сестру обвѣнчали. Свадьба была скромная, безъ бала. Отецъ принялъ на себя роль добраго отца и говорилъ всѣмъ, что этотъ бракъ есть исполненіе его воли, не давалъ повода думать, что въ семействѣ случилась катастрофа, но всѣ и не думали этого, а просто-напросто были увѣрены въ существованіи грустнаго факта. Съ учителемъ отецъ обошелся холодно и сухо и, прощаясь съ нимъ вечеромъ, спросилъ его:

   — Когда вы уѣзжаете изъ Москвы?

   — Черезъ четыре дня.

   — И прекрасно!

   Черезъ четыре дня молодые собрались въ дорогу. Они были веселы и счастливы, ни тѣни неудовольствія или злобы не промелькнуло на ихъ лицахъ, когда они прощались съ отцомъ и мачихою. Сестра горячо поцѣловала меня на прощаньи; я расплакался.

   — Значитъ, мы никогда не увидимся, Леля!

   — Какъ не увидимся! Увидимся, миленькій!— утѣшала она меня, еще не зная, какъ и при какихъ обстоятельствахъ придется намъ свидѣться въ будущемъ.— Учись хорошо, будь умнымъ и честнымъ. Не расходись со своимъ Колькой, онъ хорошій мальчикъ.

   Она еще и еще разъ поцѣловала меня, а я, молчаливо рыдая, стоялъ съ поникшей головой и ничего не видѣлъ и ничего не слышалъ. Кто-то еще поцѣловалъ меня, уже не такъ горячо, какъ сестра.. Что-то говорили, утѣшали меня… На улицѣ загремѣли колеса отъѣзжающаго экипажа.. Я бросился на свою постель и долго-долго рыдалъ, одинъ, забытый всѣми, никому не нужный, никѣмъ не любимый. «Господи! зачѣмъ живутъ никому не нужныя дѣти!» восклицалъ я нѣсколько разъ, судорожно кусая уголъ подушки и истерически вздрагивая всѣмъ тѣломъ.

  

XIII.
Заключеніе первой части.

   Отецъ и мачиха рѣшились оставить меня безъ учителя до моего поступленія въ корпусъ, до котораго оставалось два мѣсяца. Я зналъ больше, чѣмъ требовалось знать для вступительнаго экзамена, и опасаться за меня было нечего. Повидимому, не было ничего худого въ томъ, что ребенку даютъ время для отдыха. Но вотъ вопросъ: отдохнетъ ли ребенокъ, если онъ будетъ совершенно одинокъ, если его давитъ грусть, если онъ не знаетъ, не можетъ выдумать, чѣмъ бы заняться? Не будетъ ли ему этотъ отдыхъ страшнѣе наказанія? Вѣдь взрослыхъ преступниковъ наказываютъ тѣмъ, что оставляютъ ихъ однихъ, не назначаютъ имъ никакой опредѣленной работы и молча поятъ и кормятъ ихъ. То же сдѣлали и со мной, но я не былъ преступникомъ, я даже не былъ взрослымъ. Пробовалъ я читать книги, день читалъ, другой читалъ,— онѣ мнѣ опротивѣли, я удивлялся, какъ могъ я прежде находить въ нихъ что-нибудь интересное, и пришелъ къ заключенію, что глупѣе и скучнѣе книгъ нѣтъ ничего на свѣтѣ. Будь я мѣщанскимъ ребенкомъ, я сталъ бы что-нибудь клеить, мастерить какія-нибудь игрушки, но наша жизнь не могла научить меня этому. Пробовалъ я лежать по цѣлымъ утрамъ на окнѣ и безсознательно глядѣть на улицу, на проходящихъ,— тоже наскучило. Пробовалъ спать вплоть отъ утренняго чая до завтрака и отъ завтрака до обѣда, но меня страшно разбранили за мою заспанную физіономію, и самъ я убѣдился въ неловкости этой выдумки, заплативъ за нее ночной безсонницей, окончившейся подъ утро горячечнымъ жаромъ и бредомъ. «Хоть бы захворать, что ли!» подумалось мнѣ, такъ вѣдь нѣтъ, не захворалъ! Отецъ велѣлъ мнѣ прогуливаться въ сопровожденіи Андрюшки. Начались прогулки. Сначала онъ ходилъ со мною рядомъ и вздумалъ забавлять меня своими циническими разсказами: къ нимъ подавала ему поводъ первая встрѣтившаяся на улицѣ женщина, первая картинка, выставленная на окнѣ магазина и попавшаяся намъ на глаза. Меня разозлило нахальство лакея, и я приказалъ ему ходить сзади меня и молчать; онъ — оскорбился и надулся. Съ этого дня я ходилъ на три шага впереди Андрюшки, а онъ, засунувъ руки въ карманы своихъ штановъ, заломивъ на бокъ фуражку и насвистывая какую-нибудь пѣсню, небрежно тащился за мною своею перевалистою лакейской походкой. Каждый изъ насъ принималъ видъ, что онъ идетъ самъ-по-себѣ, и что оба мы господа. Андрюшка иногда останавливался у оконъ магазиновъ и глазѣлъ на вещи, дѣлая видъ, что ему нѣтъ рѣшительно никакого дѣла до того маленькаго господина, который идетъ впереди, а маленькій господинъ, въ отплату за такое невниманіе къ его особѣ, спѣшилъ нечаянно завернуть въ первую улицу и испугать большого господина, дѣлая видъ, что онъ вдругъ такъ-таки совсѣмъ пропалъ. Эти путешествія были до крайности комичны и, при воспоминаніи о нихъ теперь, мнѣ кажется, что мы оба были тогда похожи на полоумныхъ и, вѣроятно, не одинъ прохожій съ удивленіемъ поглядывалъ на насъ и, пожимая плечами, думалъ про себя: «Что за чудаки? Точно сумасшедшіе!» Можетъ-быть, въ этомъ предположеніи была своя доля страшной правды. Что такое, какъ не сумасшедшій, этотъ важно прогуливающійся лакей, заложившій руки въ карманы штановъ, пропитанный запахомъ кабака, плохо заглушаемымъ даже запахомъ помады, разящимъ отъ его волосъ, погруженный по-уши въ грязный развратъ и сладко мечтающій о сальныхъ картинахъ этого разврата? И развѣ не сумасшедшій этотъ ребенокъ, еще не умѣющій любить, но уже ненавидящій родной свой домъ, думающій только объ одномъ, какъ бы вырваться изъ этого дома, хоть въ корпусъ, хоть въ омутъ, но только бы вырваться, увидѣть другихъ людей, чужихъ, непривѣтныхъ, грубыхъ, но не своихъ полированныхъ родныхъ и знакомыхъ? Это сумасшедшіе, сумасшедшіе, прохожій,— и не дай Богъ тебѣ довести хоть единаго изъ своихъ ближнихъ до подобнаго сумасшествія, для котораго еще не придумала больницъ и лѣкарствъ наша жизнь.

   Часто въ эти дни вглядывался я, отъ нечего дѣлать, въ лицо отца, какъ будто желая въ его чертахъ прочесть свою судьбу и запомнить ихъ навсегда, чтобы знать по малѣйшимъ ихъ измѣненіямъ, чего онъ хочетъ и какъ надо говорить съ нимъ. И еще страшнѣе прежняго казалось мнѣ теперь выраженіе этого лица. Ребенокъ, не зналъ я еще тогда, что и отцу тяжела жизнь, тяжелая для всѣхъ, что и онъ не виноватъ,— и обвинялъ его одного за все. Да простить мнѣ Богъ это дѣтское заблужденіе! Горькіе опыты давно научили меня прощать людей и подходить даже къ самымъ преступнымъ личностямъ съ чувствомъ сожалѣнія и кроткой любви: я самъ такъ часто ошибался, такъ низко падалъ!.. Отецъ въ послѣднее время страшно измѣнился, обрюзгъ, немного посѣдѣлъ, немного сгорбился и казался старше своихъ лѣтъ. Прежняя живая энергія, уже смѣнившаяся мрачностью при возвращеніи изъ-за границы, смѣнилась теперь выраженіемъ презрѣнія, равнодушія и холодности. Его нижняя губа какъ будто отвисла, глаза впали и тупо смотрѣли изъ-подъ нависшихъ бровей въ упоръ на встрѣчнаго. Отъ него вѣяло холоднымъ отвращеніемъ ко всему окружающему. Теперь онъ, казалось, не станетъ кричать на человѣка и бѣсноваться, но просто безъ пощады придавитъ его, если это будетъ нужно, по его мнѣнію. Такъ вѣрнѣе, такъ короче, крики безплодны — надо дѣйствовать. Однимъ словомъ, онъ вдругъ сдѣлался похожимъ на тѣхъ важныхъ стариковъ, которые заморозили въ себѣ всѣ нѣжныя чувства, ни отъ чего не волнуются, ничему не удивляются, твердо исполняютъ свои желанія и питаютъ презрѣніе ко всему, что еще молодо, нестойко и страстно. Въ ихъ присутствіи становится холодно, дрожь пробѣгаетъ по тѣлу и замираетъ на губахъ первое горячее слово, голова клонится невольно подъ этимъ ледянымъ взглядомъ. Но вѣдь были же молоды и они? Неужели же они не увлекались, не кипѣли страстью?.. «Все врешь! ты такой же подлецъ, какъ и всѣ», слышалось въ односложныхъ возраженіяхъ отца своимъ собесѣдникамъ. «Какой отецъ страшный!» — думалось мнѣ.— Но почему же Григорій Ивановичъ смѣлъ оскорблять его сына? Почему сестра вышла замужъ противъ его воли? Почему Андрюшка, безъ его позволенія, пьетъ, крадетъ и разсказываетъ мнѣ гадкія вещи? Почему мачиха не боится его и дружна съ Александромъ Ивановичемъ? И какъ смѣютъ всѣ смѣяться надъ этимъ, даже прислуга?» Не могъ я доискаться отвѣтовъ на эти вопросы, вызванные самой жизнью, не могъ отвѣтить себѣ, почему отецъ такъ страшенъ и, все-таки, всѣ поступаютъ противъ его воли, и даже я, дитя, хочу освободиться отъ этой воли.

   — Зачѣмъ ты чавкаешь, какъ собака?— говорилъ мнѣ отецъ холоднымъ тономъ во время обѣда.

   Я переставалъ ѣсть и, потупившись, сидѣлъ за столомъ.

   — Что ты волченкомъ смотришь? Кто тебя этому научилъ?— еще холоднѣе допрашивалъ онъ.— Музыку, что ли, для тебя нанять, чтобы тебѣ было весело?

   — Мнѣ не скучно,— глухо и мрачно лгалъ я ему.

   — Ха-ха-ха!— смѣялась мачиха.— Какимъ замогильнымъ голосомъ произнесъ онъ это: мнѣ не скучно! Точно его погребаютъ заживо. Ему бы тѣнь отца Гамлета на театрѣ играть.

   — Въ корпусъ, что ли, не хочешь ѣхать?

   — Нѣтъ, мнѣ очень хочется.

   — То-то же. Смотри у меня!

   И эта угроза выговаривалась безъ горячности, безъ кипучаго гнѣва, убійственно-равнодушно, а у меня на глаза навертывались слезы, и я употреблялъ нечеловѣческія усилія, чтобы онѣ не полились ручьемъ въ мою тарелку, проклиналъ свою бабью чувствительность, ругалъ себя въ душѣ, хотѣлъ быть грубымъ и черствымъ. Я старался ни о чемъ не думать, или думалъ о томъ, что вотъ на столѣ тарелки и графины стоятъ, что у Андрюшки галстукъ криво повязанъ, а у мачихи волосы взбиты — однимъ словомъ, я самъ развлекалъ себя, какъ развлекаютъ иногда тоскующихъ людей пустѣйшею болтовнею, чтобы они только не имѣли времени думать о своемъ не пустомъ горѣ.

   Такъ глухо и однообразно шли дни рокового мѣсяца, и казалось, конца не будетъ каждому изъ нихъ, точно они состояли не изъ двадцати-четырехъ часовъ, а изъ цѣлаго года. «Еще недѣля,— говорилъ я себѣ, ложась спать:— это никогда не кончится!» «Еще пять дней»,— охалъ я черезъ день, и тревожной радостью забилось мое сердце, когда, ложась въ постель, я сказалъ себѣ: «завтра уѣду!..»

   Настало утро мутное, сѣрое, а мнѣ оно казалось яснымъ и розовымъ. Быть-можетъ, никто и никогда не торопился такъ на первое свиданіе съ любимой женщиной, какъ торопился я къ отъѣзду изъ родительскаго дома..

   — Скоро ты будешь готовъ?— спросилъ отецъ.

   — Я давно собрался,— отвѣтилъ я, выходя къ нему съ фуражкою въ рукѣ.

   — На тебя какая-то особенная расторопность напала сегодня; это немного странно, вѣдь ты не на балъ ѣдешь,— замѣтила мачиха обидчивымъ тономъ.

   — Глупости!— сурово произнесъ отецъ.

   — Однако, это обидно…

   — Не мѣшайтесь, сударыня, не въ свое дѣло!.. Книги велѣлъ собрать Андрюшкѣ?

   — Онѣ уложены еще вчера

   — Прощайся съ матерью.

   Я подошелъ къ мачихѣ.

   — Прощай!— проговорила она, подставляя мнѣ руку для цѣлованія.

   И ни благословенія, ни слезъ, ни пожеланій не было на этомъ прощаніи. Мачиха проводила отца и меня до дверей комнаты и не вышла даже въ переднюю. Еще суше простился я съ прислугою, совершенно чужой для меня, не любившей меня такъ же, какъ не любилъ и я ее. И за что было намъ любить другъ друга? Она видѣла во мнѣ такого же крѣпостного человѣка моего отца, какимъ былъ каждый изъ ея членовъ, значитъ во мнѣ нечего было даже заискивать…

   Я и отецъ сѣли въ экипажъ. Андрюшка вскарабкался на козлы къ ямщику, тотъ свистнулъ и стегнулъ по лошадямъ: «эй, вы, голубчики!» И понеслись мы сначала по мостовой московскихъ улицъ съ криками: «пади! берегись лупоглазый!» потомъ по московскому шоссе между полей, лѣсовъ и окрестныхъ деревень съ темными избами, съ темною жизнью. Мелькали села, люди, экипажи, станціи, какъ смутные призраки ночныхъ сновидѣній, не оставляющіе никакихъ впечатлѣній въ душѣ человѣка, мѣнялись лошади, то бойкія, то изморившіяся въ ѣздѣ, то съ норовомъ,— такъ годы нашей жизни то мчатъ насъ вихремъ среди живыхъ событій и сладкихъ встрѣчъ по пути развитія, то скучно и медленно волочатъ насъ по липкой грязи вседневныхъ нуждъ и мелкихъ оскорбленій, то заносятъ насъ въ ухабы и рытвины, сваливаютъ въ грязныя канавы, полныя тинистой воды, оставляя по себѣ воспоминаніе только тѣмъ, что ломитъ наши кости, грудь еле дышитъ, да на тѣлѣ виднѣются синяки отъ ушибовъ. Но какъ бы то ни было, а все же тащите насъ впередъ, годы-кони, авось куда-нибудь и доѣдемъ!

   Вотъ и Петербургъ! Какъ-то сбоку и случайно сверкаетъ солнце, прорвавшись сквозь грязныя тучи. Это прообразъ моей будущей судьбы, полной случайныхъ радостныхъ встрѣчъ и случайнаго счастія, озарившихъ меня свѣтомъ въ непроглядномъ мракѣ пустоты, пошлости и горя. Опять мелькаютъ въ сторонѣ кресты Митрофаніевскаго кладбища, эти вѣстники вѣчныхъ страданій и смерти, проводившіе меня годъ тому назадъ при отъѣздѣ въ Москву. Опять творю крестное знаменіе, завидѣвъ ихъ, но творю тайно, чтобы отецъ не звалъ меня ханжой. Въ моемъ сердцѣ нѣтъ страха передъ будущимъ и въ головѣ шевелится одна мысль: «Мы будемъ жить въ одномъ городѣ съ Колькой».

   — Стой, чучело!— кричитъ Андрюшка на ямщика.— Эй, любезный, вели кому-нибудь пособить мнѣ втащить чемоданъ!— кричитъ онъ швейцару гостиницы, просунувшись до половины въ двери параднаго крыльца, а мы уже взбираемся по лѣстницѣ, устланной ковромъ.

   Прислуга по неизвѣстнымъ причинамъ суетится около васъ и, кажется, хочетъ пособить намъ втащить свои особы на лѣстницу или поддержать наши ноги, что ли, или сдѣлать что-нибудь такое, чтобы мы разомъ прониклись уваженіемъ и къ гостиницѣ, и къ ея хозяину, и къ ея служителямъ, и полюбили всѣхъ ихъ искреннею любовью, выражающеюся подаяньемъ на водку. Мы входимъ въ номеръ, и я узнаю его. Это та самая комната, гдѣ я два года тому назадъ плакалъ, сидя у окна, передъ поступленіемъ въ домъ Люлюшиныхъ. «О, если бы меня опять отдали къ нимъ!» — мысленно восклицалъ я.

   А день тихо гаснетъ, отъ домовъ ложатся широкія тѣни на мостовую улицы и на противоположныя зданія, облака еще горятъ послѣдними лучами далеко заходящаго солнца, но еще нѣсколько минутъ — и они потухли, приняли цвѣтъ остывшей золы и на клочкѣ виднѣющагося между нихъ неба уже затеплилась, засверкала ясная первая звѣздочка, наконецъ, темнѣетъ и она… Все глуше и глуше становится смутный, какъ подземный стонъ, шумъ ѣзды, движенія и говора; еще гдѣ-то передъ лабазомъ ноетъ шарманка, какая-то баба подъ эти звуки и въ разладъ съ ними визгливо поетъ циническимъ голосомъ городскую лакейскую пѣсню,— и вдругъ мгновенно все умолкаетъ — и шарманка, не дотянувшая послѣдней нотки, и недопѣтая пѣсня… Должно-быть, лабазникъ далъ денегъ этимъ отвратительнѣйшимъ нищимъ изъ празднаго люда городской жизни и сталъ затворять свой лабазъ. Теперь они пойдутъ въ кабакъ…

   — Ложись спать!— приказываетъ отецъ.— Завтра надо рано ѣхать въ корпусъ.

   — Покойной ночи, папа,— робко выговариваю я, и почему-то вдругъ мое сердце сдавила тяжелая грусть, налегла на него, какъ камень.

   — Прощай!

   Тихо уснулъ я, дитя, и не чуялъ, что этимъ днемъ оканчивалось мое дѣтство, что черезъ нѣсколько дней я буду кадетомъ и начну новый періодъ своей жизни, который переживаютъ только дѣти, заброшенныя куда-нибудь въ учебное заведеніе, казенное или неказенное — это рѣшительно все равно, и позабытыя всѣми родными и знакомыми. Это не юность, но и не дѣтство; это какой-то тревожный сонъ, гдѣ ребенокъ знакомится со всѣмъ, что есть грязнаго въ жизни, и не знакомится только съ самою жизнью. Она посылаетъ туда свои призраки, доходить туда, какъ смутное эхо, но никогда не показываетъ своего настоящаго голоса. Туда идутъ люди не по глубокому убѣжденію, но потому, что однимъ нужно гдѣ-нибудь учиться, другимъ нужно гдѣ-нибудь служить, чтобы получать жалованье и не умереть съ голода. Тамъ есть и бурныя страсти, и самыя чистѣйшія добродѣтели, и самые гнусные пороки, потому что ничто необходимое не вызвало ихъ на свѣтъ, а они явились какъ-то такъ, сами собою, чтобы тревожить, очерствлять и губить характеры живущихъ тамъ людей. Эти люди могли бы разойтись безъ сожалѣнія, и расходятся они безъ горя, если однихъ изгоняютъ за негодностью, если другіе находятъ гдѣ-нибудь другое мѣсто, гдѣ можно жить, не боясь голодной смерти… Однимъ словомъ, это школа, училище, корпусъ — то-есть призракъ жизни.

   Ему-то надѣюсь я посвятить слѣдующую часть моей автобіографіи.

  

Часть вторая.

I.
Я не выдерживаю экзамена.

   — Послушай! Что ты остановился, оселъ?— крикнулъ отецъ кучеру, высовывая голову изъ окна извозчичьей кареты.

   Мы подъѣзжали въ эту минуту къ корпусу и были отъ него въ нѣсколькихъ шагахъ, когда встрѣтилось неожиданное препятствіе.

   — Да вонъ народъ!— лаконически отвѣтилъ возница, лѣниво полуоборотивъ голову къ моему отцу.

   — Ну, крикни, чтобы раздался!

   — Да нельзя, хоронятъ!

   Кучеръ указалъ кнутовищемъ на приготовлявшуюся погребальную процессію передъ корпуснымъ зданіемъ.

   Отецъ поглядѣлъ по указанію кучера и отворилъ дверцы.

   — Добра не будетъ!— пробормоталъ онъ сквозь зубы, вѣроятно, поддаваясь силѣ шуповскихъ преданій, и сказалъ мнѣ:— вылѣзай!

   Я поднялся съ мѣста и на мгновеніе остановился въ дверяхъ экипажа, чтобы съ этихъ импровизированныхъ подмостковъ взглянуть на пеструю картину, развернувшуюся передъ моими глазами. Передъ корпуснымъ зданіемъ была тьма-тьмущая народа, впереди котораго стояли въ строю солдаты, кадеты и музыканты, еще ближе ихъ къ дому стояли дроги, запряженныя четвернею лошадей въ траурныхъ попонахъ, и занимали свои мѣста факельщики въ поношенныхъ шляпахъ съ черными повязками и въ порыжѣвшихъ узенькихъ шинеляхъ, похожихъ на распашные сапоги съ пелеринками. Въ дверяхъ подъѣзда показались пѣвчіе, священникъ, офицеръ съ бархатною подушкою, на которой лежали два ордена, и, наконецъ, гробъ съ привинченными къ нему каской и саблей, несомый офицерами. Музыканты заиграли погребальный маршъ. Толпа сняла фуражки и начала креститься. Надрывающіе сердце звуки музыки жалобно слились съ не менѣе надрывающимъ пѣніемъ пѣвчихъ. Въ этомъ было что-то торжественное. Гробъ поставили на дроги, процессія тронулась… Я сошелъ со своихъ подмостковъ и подумалъ: «Хорошо хоронятъ военныхъ!» Въ эту минуту мнѣ очень хотѣлось быть въ корпусѣ, быть военнымъ. Я и отецъ стали продираться сквозь толпу любопытныхъ, что было довольно трудно: большая часть изъ нихъ, вѣроятно, считала насъ за такихъ же зѣвакъ, какъ и они сами, и потому упорно отстаивала свои мѣста, только нѣкоторые изъ смѣтливыхъ мужиковъ, замѣтившихъ, что мы пріѣхали въ каретѣ, говорили своимъ сосѣдямъ, толкая ихъ подъ бока:

   — Пропустите! не видите, что ли, что баринъ на похороны пріѣхалъ!

   Пробравшись въ корпусъ, мы принуждены были подождать корпусное начальство, оно пошло проводить покойника до ближайшаго угла улицы. Въ пріемной комнатѣ уже толпилось множество родителей, дядюшекъ, тетушекъ и опекуновъ привезенныхъ на экзаменъ дѣтей. Дѣти жались къ старшимъ и косо поглядывали другъ на друга, точно сознавая, что каждый лишній ребенокъ есть лишнее бревно, лежащее на дорогѣ къ корпусу. Какой-то господинъ въ неуклюжемъ сюртукѣ, повидимому, помѣщикъ, вступилъ въ разговоръ съ отцомъ.

   — Что, сынка привезли отдавать въ корпусъ? Да? Я тоже своего шалопая привезъ изъ деревни… Довольно ему баловаться-то! Изъ французскаго-то будутъ экзаменовать? А?.. Думаете, что будутъ? Плохо! Мой не учился. Говорилъ женѣ, что надо подготовить, такъ нѣтъ, хозяйство — время нѣтъ! А вашъ-то знаетъ? Что онъ, больной, что ли? Или такъ худенькій?— говорилъ скороговоркою господинъ, повторяя отвѣты моего отца и дѣлая озабоченную физіономію. Я и его сынишка смотрѣли другъ на друга, точно приготовляясь вступить въ единоборство. Чѣмъ больше прибывало людей въ пріемную комнату, тѣмъ сильнѣе и сильнѣе я начиналъ робѣть, что очень понятно въ положеніи каждаго ребенка за минуту передъ первымъ публичнымъ экзаменомъ и еще болѣе понятно при моемъ отчужденіи отъ общества, при моей запуганности и дикости.

   — Папа, меня при всѣхъ будутъ экзаменовать?— спросилъ я.

   — Разумѣется, при всѣхъ, не въ темную же комнату тебя увести,— отрывисто отвѣтилъ отецъ.

   Я растерялся еще болѣе.

   Часовъ въ двѣнадцать начался экзаменъ. Экзаменующихся увели въ классы, родители остались въ пріемной. Въ сущности испытаніе было очень не строгое и не большое, но для меня каждая ариѳметическая задача казалась какой-то шарадою, каждое слово при диктовкѣ казалось какимъ-то гіероглифомъ, который могъ бы разобрать развѣ какой-нибудь знаменитый ученый, но ужъ никакъ не я. Священникъ началъ спрашивать меня краткій катихизисъ и священную исторію — я краснѣлъ и сбивался.

   — Вы у какого законоучителя учились?— спросилъ онъ.

   — У меня были учителя Филипповъ и Похвистневъ,— отвѣтилъ я.

   — Изъ какой церкви?

   — Они не изъ церкви, они студенты.

   — Вы у нихъ и священной исторіи учились?

   — Да.

   — Плохо вы учились,— качая головою, проговорилъ священникъ, ласково проводя рукою по моей головѣ.

   Я самъ понялъ въ эту минуту, что этимъ предметамъ я плохо, или, лучше сказать, вовсе не учился, а они были необходимы для экзамена.

   — Ну, а сколько въ трехъ десяткахъ единицъ?— спросилъ меня шутливымъ тономъ съ добродушною улыбкою учитель, экзаменовавшій меня изъ ариѳметики.

   Онъ въ эту минуту разсматривалъ невѣрно рѣшенныя мною задачи и, мало-по-малу, начиналъ хмуриться.

   Его простой вопросъ смутилъ меня до-нельзя. Я задумался и — странное дѣло!— задумался не о томъ, какъ бы вѣрно и скоро отвѣтить на вопросъ, а о томъ, что рядомъ со мною сидѣлъ другой нарядно-одѣтый экзаменующійся ребенокъ и насмѣшливо улыбался, глядя на меня. Отвѣтъ былъ у меня на языкѣ, но я не могъ выговорить ни одного слова, мои губы дрожали, какъ въ лихорадкѣ.

   — Ну, что же-съ?— повторилъ сурово экзаменаторъ, отталкивая листокъ съ моими задачами.

   — Не знаю-съ,— наивно вымолвилъ я.

   — Да, я вижу, что вы и этого не знаете,— проговорилъ онъ, пожимая плечами, и холодно отошелъ къ другимъ дѣтямъ.

   — Послушайте,— произнесъ я почти шопотомъ, когда онъ отошелъ:— тридцать!

   — Надумались!— раздался насмѣшливый отвѣтъ.

   — Экой ты глупый!— шепнулъ мнѣ нарядный мальчуганъ, и онъ снова посмотрѣлъ на меня съ язвительной улыбкой.

   «Глупый», повторилъ я мысленно и задумался. «Глупый? лѣтъ, не глупый я, а ничего мнѣ теперь не подѣлать тутъ», продолжалъ я размышлять. И снова началъ я пристально разсматривать свои задачи, удивляясь, почему это я не могъ исполнить какъ слѣдуетъ ихъ рѣшенія, вѣдь, кажется, все такія простыя вещи были, все такое ясное для меня, а вотъ, все-таки, не вышло!.. Ужъ видно я, въ самомъ дѣлѣ, такой глупый, тупица!

   — Это, однако, удивительно!— вы говорите по-французски отлично, а между тѣмъ такъ плохо переписали отмѣченный мною кусокъ изъ книги, точно вы никогда и не писали по-французски,— говорилъ экзаменаторъ-французъ.

   — Я оробѣлъ…

   — Да, помилуйте, чего же? Плохой вы будете военный. Ну, попробуйте теперь прочитать вотъ это.

   Я отлично прочелъ указанное мѣсто.

   — Прекрасно! Право, странно. Можно ли быть такимъ робкимъ? Это не хорошо. Вы не баба.

   Экзаменъ кончился. Дорогой отецъ разспрашивалъ меня, какъ я отвѣчалъ, зналъ ли что-нибудь.

   — Кажется, зналъ,— отвѣтилъ я.

   — Кажется, зналъ!— передразнилъ онъ мои неохотно произнесенныя слова.— Что ты сегодня точно мокрая курица!

   — Я ничего.

   — Я ничего! Отвѣчать не умѣешь! Болитъ у тебя что-нибудь, что ли?

   — Нѣтъ.

   — Такъ что же съ тобой?

   — Скучно мнѣ!

   — Вотъ нашелъ время скучать, когда дѣло дѣлать надо!— Смотри у меня, если тебя не примутъ! Не думаешь ли ты, что я тебя въ Москву обратно повезу, на печи валяться, няньчить тебя стану? И не воображай! Скучно! Еще отъ земли не видно, а туда же… скучать умѣютъ!

   Я ничего не думалъ, ничего не возражалъ, а весело мнѣ все же не сдѣлалось…

   На другой день отецъ одинъ поѣхалъ справляться, принятъ ли я, или нѣтъ. Оказалось, что — нѣтъ. Хорошій баллъ стоялъ только за французскій языкъ, изъ котораго можно было безъ убытка для себя получить единицу. Въ утѣшеніе отцу посовѣтовали подготовить меня къ будущему году. Отецъ поблагодарилъ за совѣтъ и поскакалъ въ гостиницу, гдѣ мы остановились. Началась буря… Тяжело вспоминать горькія сцены изъ дѣтской жизни! Сколько въ эти минуты погибло хорошихъ сторонъ нашего характера, сколько утратилось мягкости и нѣжности, сколько скопилось безплодной желчи и злобы! Не родимся же мы негодяями, а многіе ли спасаются? Богъ съ ними, съ этими горькими минутами дѣтства!

   Отецъ для большей торжественности поѣхалъ со мною къ теткѣ-кивакалкѣ и устроилъ семейный совѣтъ, гдѣ я игралъ роль подсудимаго и гдѣ обсуживались заранѣе рѣшенные въ головѣ отца вопросы: куда отдать для исправленія этого негоднаго подсудимаго, казнить его, или помиловать, то-есть: сѣчь, или не сѣчь? Оказалось, что сѣчь не требуется. На этотъ пунктъ рѣшенія имѣли вліяніе наше пребываніе въ гостиницѣ и нежеланіе тетки, чтобы экзекуція происходила въ ея домѣ. Отдать же подсудимаго рѣшились въ какое-нибудь частное учебное заведеніе, гдѣ воспитываются дѣти порядочныхъ людей. Разумѣется, рѣшеніе семейнаго совѣта не состоялось безъ приличныхъ случаю внушеній мнѣ о моей негодности, о томъ, что я погибшій человѣкъ, что мнѣ дѣлаютъ милость, заботясь обо мнѣ и не приводя въ исполненіе давно произнесенной угрозы упрятать меня въ кантонисты. Отецъ хлопоталъ, ѣздилъ, отыскивалъ училище, гдѣ можетъ воспитываться сынъ благородныхъ родителей, брюзжать при встрѣчахъ со мною, говорилъ, что онъ меня видѣть равнодушно не можетъ, и, наконецъ, покончилъ всѣ хлопоты, устроивъ меня въ одно изъ довольно большихъ частныхъ учебныхъ заведеній, гдѣ приготовляли юношество къ поступленію въ юнкера, въ университетъ и т. д. Курсъ ученія равнялся гимназическому, хотя и былъ нѣсколько разнообразнѣе, сообразно съ цѣлями училища. Я съ сожалѣніемъ вздохнулъ о кадетскомъ мундирѣ съ цвѣтными погончиками и галунчиками, навсегда исчезнувшими передо мною въ области сновъ и мечтаній, гдѣ намъ съ вами, читатель, нечего дѣлать и куда я не думаю васъ вести. На первыхъ порахъ съ трудомъ мирился я съ синевато-сѣрыми брючками, съ черненькой фуражкой безъ козырька и съ черною курточкою, украшенною черными же пуговицами и мысомъ назади; казались онѣ мнѣ гадки и не такъ значительны, какъ кадетскій, бросающійся въ глаза, нарядъ, даже тогда, когда я одѣвался въ нихъ въ четырехъ стѣнахъ занимаемой нами комнаты въ гостиницѣ, и ужъ никакъ не думалъ я щеголять ими передъ публикой. Но, видно, ничего не подѣлаешь! Зачѣмъ было конфузиться? Не сконфузься я — и былъ бы кадетомъ.

  

II.
О томъ, какъ легко втянуться въ новую жизнь.

   — Что, сова, очумѣла, на дорогѣ стоишь?— крикнулъ кто-то надъ моимъ ухомъ, далъ мнѣ толчка въ бокъ и, не обращая вниманія, какъ я клюнулся носомъ въ стѣну, пошелъ своею дорогой.

   Я очнулся…

   Черезъ минуту я теръ себѣ лобъ, но не отъ боли, а какъ будто желая убѣдиться, что все окружающее меня дѣйствительно не сонъ. Передо мною тянулся и, какъ мнѣ почему-то казалось въ ту пору, тянулся гораздо далѣе петербургскихъ заставъ, рядъ одноцвѣтныхъ, несносно правильныхъ комнатъ-коридоровъ со стѣнами безъ всякихъ украшеній и развлекающихъ глазъ ненужностей, этихъ первыхъ признаковъ свитаго человѣкомъ для себя и для своихъ дѣтей гнѣзда. Еще сильнѣе бросалась въ глаза эта нагота тому, кто уже успѣлъ заглянуть въ квартиру, находившуюся въ концѣ комнатъ-коридоровъ: въ ней свилъ себѣ гнѣздо содержатель школы, и его жилище дышало жизнью и привѣтно встрѣчало посѣтителя. Если же посѣтитель встрѣчалъ въ этихъ нежилыхъ комнатахъ какія-нибудь вещи, то, не тратя ни минуты на раздумье, онъ убѣждался въ крайней, неизбѣжной необходимости этихъ вещей уже по одному офиціальному ихъ виду и строгой точности въ размѣщеніи; даже на мгновеніе ему непремѣнно должно было придти въ голову, что комната — простой футляръ, защищающій вещи отъ атмосферическихъ перемѣнъ. Если посѣтитель видѣлъ кровать съ желѣзнымъ прутомъ, жестяною визитною карточкою и фуражкою въ изголовьи, шкапикъ возлѣ подушки и табуретъ въ ногахъ, выкрашенные одной и той же краской, то, зажмуривъ глаза и отсчитывая по два шага на кровать и по два на промежутокъ со шкапикомъ и табуретомъ, онъ могъ пройти до противоположной стѣны и, остановившись на этомъ мѣстѣ, положимъ, послѣ двухсотъ шаговъ, имѣлъ право, не ошибаясь, сказать:— здѣсь стоитъ по пятидесяти означенныхъ вещей на каждой сторонѣ. Потомъ, глядя на жестяныя визитныя карточки, играющія роль билетовъ, прибиваемыхъ къ дверямъ нашихъ жилищъ, посѣтитель могъ сказать, кому принадлежитъ каждая отдѣльная коллекція означенныхъ вещей и, еще не видавъ ихъ обладателя, получалъ о немъ извѣстную долю понятій, напримѣръ: цвѣтъ визитной карточки — красный, синій, бѣлый — говорилъ вамъ о баллахъ за прилежаніе и поведеніе ея обладателя, присутствіе фуражки заявляло о его добромъ здоровьѣ и о томъ, что онъ не гуляетъ въ данную минуту подъ надзоромъ гувернера, а величина ея указывала на объемъ его головы, изъ чего каждому предоставлялось выводить какія угодно заключенія. Въ этихъ однообразныхъ комнатахъ-коридорахъ бѣгали десятки столь же однообразныхъ мальчиковъ въ однообразно-неуклюжихъ сапогахъ, съ однообразно-остриженными и причесанными волосами. Всѣ эти мальчики такъ походили другъ на друга, что безъ привычки было бы трудно отыскать ихъ въ массѣ, вотъ хоть того шалуна, который такъ любезно вывелъ меня изъ задумчивости.

   О чемъ же я думалъ среди этой живой суздальской картины, на которой одна и та же кисть, обмакнутая въ одну и ту же краску, проѣхалась по всѣхъ предметамъ? Удивлялся ли, что такъ скоро попалъ въ этотъ міръ школы, что экзаменъ прошелъ, какъ сонъ? Или заставили меня задуматься слова отца: «веди себя скромно, смотри весело, а не волченкомъ, не будь упрямъ: послушаніе важнѣе всего»? Не сравнивалъ ли я этотъ совѣтъ съ наставленіемъ, сказаннымъ за два года и требовавшимъ отъ меня самостоятельности, не доискивался ли причины различія этихъ двухъ противоположныхъ моралей? Или просто ныло и болѣло мое сердце оттого, что никто не заботится обо мнѣ, что никто не любить меня, что я безъ всякой вины, какъ старый хламъ, выброшенъ отцомъ на казенные хлѣбы изъ родного дома, гдѣ пьютъ, ѣдятъ и веселятся чужіе люди? Право, не знаю, которая изъ этихъ возможныхъ думъ болѣе занимала меня, но только помню одно, что чувство тоски было до того велико, что даже не давало мнѣ. возможности мечтать, то-есть спастись бѣгствомъ изъ непривѣтнаго настоящаго въ прекрасное, по моему плану созданное, будущее. Люди, при помощи такого обманыванія себя, очень часто переносятъ безъ большихъ страданій свое скверное положеніе и потерю любимыхъ созданій. Тяжелое чувство во мнѣ все росло и начинало переходить въ страхъ, а кругомъ меня шумѣла, дралась, хохотала, ругалась толпа такихъ же, какъ и я, ребятъ. Они третьяго дня, вчера, можетъ-быть, сегодня рано утромъ, простились со своими матерями, со своими отцами; я простился съ моимъ только за нѣсколько минутъ,— вотъ вся разница между нами. Значитъ, родительскіе дома, изъ которыхъ насъ отдали сюда, легко позабыть; значитъ, втянуться въ эту жизнь, окраситься въ общій цвѣтъ — еще легче?

   — Тише! тише!— раздался чей-то голосъ, покрывшій десятки дѣтскихъ голосовъ: въ коридоръ вошелъ инспекторъ, насъ всѣхъ повели въ классы.

   Классы кончились. Колокольчикъ возвѣстилъ время обѣда. Кушанье было сытное, не слишкомъ дурное, говядина еще не имѣла поползновенія превратиться въ мочалки, масло не совсѣмъ прогоркло и сохраняло, при помощи соли, сносный вкусъ; двѣ трети жителей земного шара ѣдятъ такой обѣдъ только по праздникамъ, и то не всегда, но я еще не настолько проголодался, чтобы рѣшиться ѣсть эти двусмысленныя блюда послѣ нашихъ роскошныхъ обѣдовъ, и съ ужасомъ замѣтилъ, что мой маленькій сосѣдъ спокойно вынулъ изъ своей порціи супа что-то черненькое, что мнѣ показалось тараканомъ; но теперь; вспоминая, воскрешая передъ собой форму этой черненькой вещи, я думаю, что это былъ просто уголекъ, хотя, если разсудить строго, то вѣдь и тараканъ могъ измѣнить свою фигуру въ супѣ?

   — У васъ тараканъ былъ въ супъ?— рѣшился я спросить у маленькаго хладнокровнаго человѣка.

   — Нѣтъ, эвто юзюминка.

   — Какая юзюминка?

   — А ужъ объ этомъ спроси у Тараса: онъ всякую черную штуку изъ кушанья на зубъ пробуетъ, да юзюминкой называетъ.

   Меня поразило въ моемъ сосѣдѣ то, что онъ отвѣтилъ на оба мои вопроса разными голосами: на первый поддѣльнымъ басомъ, на второй — дѣтскимъ голосишкомъ.

   — Неужели этотъ Тарасъ и таракановъ ѣстъ?— спросилъ я.

   — Да отчего же ихъ и не ѣсть, коли они на изюминку похожи?

   При этомъ мальчуганъ разсказалъ мнѣ разными голосами, какъ одинъ постникъ обращалъ въ карася порося, то-есть поросенка. По забубенному языку, какимъ говорятъ только опытные школьники, да длинноусыя личности въ потертыхъ венгеркахъ,— присутствующія на всѣхъ россійскихъ ярмаркахъ и по чину представляющія нѣчто очень близкое къ отставному школьнику,— по угловато-молодецкимъ манерамъ, по двусмысленнымъ прибавленіямъ къ анекдоту, видно было, что мой сосѣдъ не новичокъ, а опытный молодой человѣкъ, и что мнѣ нужно до него дорасти. По всей вѣроятности, я тотчасъ же проникся бы къ нему уваженіемъ и, по свойственной мнѣ и многимъ людямъ слабости характера, постарался бы подражать ему во всемъ, если бы онъ во время нашего разговора не уронилъ себя въ моихъ глазахъ, начавъ рисовать пальцемъ узоры на поданной ему чистой тарелкѣ, на которой жирные слѣды вчерашняго обѣда удержались въ видѣ приправы въ сегодняшнему:

   — Ишь ты, свой вензель нарисовалъ!— промолвилъ мой собесѣдникъ, проникнувшись удивленіемъ къ своему искусству и заглядывая на тарелку то съ той, то съ другой стороны, вѣроятно, для того, чтобы найти правильное освѣщеніе для вензеля.

   — А какъ ваша фамилія?

   — Золотовъ.

   — Давно въ училищѣ?

   — Да я, кажись, въ немъ и родился!

   Колокольчикъ заключилъ обѣдъ и прервалъ нашу бесѣду.

   Нѣсколько минуть спустя, насъ повели по классамъ. Учителей почти нигдѣ не было. Они, зная русскую неаккуратность, разсуждали, что въ первые дни никакъ не соберутся всѣ воспитанники и потому нельзя будетъ начать ученье; воспитанники же, зная, въ свою очередь, что учителя, оправдывая свою русскую лѣнь, разсудятъ именно такъ, тоже считали излишнимъ торопиться на первыя лекціи. Такимъ образомъ, явившіеся учителя, видя, что ихъ лѣнивые товарищи дѣйствительно правы, и что приходить въ школу не стоило, занялись ковыряньемъ перышкомъ въ зубахъ, нѣкоторые даже засовывали въ ротъ два пальца — большой и указательный,— очень искусно вытянутые и сложенные въ видѣ щипцовъ, и отъ скуки перебрасывались нѣсколькими фразами съ учениками, подтрунивая надъ тѣми, кто засѣлъ въ классѣ на второй годъ. Большая часть воспитанниковъ дремала, и только нѣкоторые трудились набивать табакомъ гильзы, въ сладкой надеждѣ получить за набитую сотню пять папиросъ. Заходящее солнце бросало послѣдніе косые лучи въ классныя окна и, озаряя столбы крутящейся и сверкающей пыли, пригрѣвало тѣхъ, кто случайно попалъ подъ струю свѣта. Въ коридорѣ раздавались мѣрные, какъ удары маятника, шаги калмыка-сторожа, прозваннаго самоѣдомъ и, за мнимую неподкупность, опредѣленнаго въ сторожа къ импровизированному карцеру, и изрѣдка весело стучали каблуки вырвавшагося на минуту изъ класса и бѣжавшаго въ спальню ребенка. Тамъ онъ спугнетъ сладко задремавшаго на окнѣ и, какъ говорятъ на Руси, удящаго головой рыбу дядьку, дернетъ за хвостъ и заставитъ перепрыгнуть черезъ руки случайно завернувшую со двора кошку, выпьетъ изъ кружки глотка два воды и остатками обольетъ узорами полъ, потомъ съ минуту задумчиво полюбуется на этотъ узоръ и, что-то внезапно вспомнивъ, снова рѣзвыми ножками побѣжитъ въ классъ оканчивать пищевареніе… Скука!.. Но,— чу!— раздается рѣзкій звонъ колокольчика, спящіе просыпаются, трудящіеся прячутъ папиросы, всѣ бѣгутъ по коридорамъ, шумъ, гвалтъ въ комнатахъ,— и черезъ мигъ все мелкое населеніе, какъ попало надѣвая фуражки, несется играть на дворъ.

   Я не думалъ вмѣшиваться въ игру и стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ; вдругъ одинъ школьникъ ударилъ меня по плечу и побѣжалъ прочь, крикнувъ: «пятнашка!» Я проворчалъ сквозь зубы: «дуракъ!» — и оставался стоять въ твердомъ намѣреніи не играть, но ко мнѣ подлетѣло еще нѣсколько человѣкъ изъ играющихъ и всѣ хоромъ начали дразнить меня: «пятнашка! пятнашка!» Это вывело меня изъ терпѣнія, я кинулся на нихъ — они разсыпались въ разныя стороны. Я остановился — они окружали меня снова; пришлось поневолѣ догнать, ударить кого-нибудь и поспѣшить увернуться отъ его удара. Этого было вполнѣ довольно, я попалъ въ число играющихъ, за мной гонялись болѣе, чѣмъ за другими, и мнѣ приходилось бѣгать безъ отдыха. Игра походила сначала на травлю, но потомъ за мной уже и не гонялись, а я все бѣгалъ-бѣгалъ и самъ напрашивался, чтобы меня запятнали. Мнѣ казалось весело бѣгать среди толпы дѣтей, изъ которыхъ покуда каждый былъ готовъ, по первому сигналу, избить меня, потому что я новичокъ и потому что никто и никогда не говорилъ этимъ дѣтямъ, что люди — братья и что мы должны встрѣчать беззащитнаго незнакомаго человѣка лаской. Звонъ колокольчика положилъ конецъ игрѣ, и мы всѣ пошли въ столовую ужинать. Когда я сходилъ съ лѣстницы въ спальню, то мои глаза уже слипались.

   — Что, братъ, нажгли тебя, проманежился?— спросилъ меня знакомый читателю Золотовъ и пребольно хлопнулъ меня по плечу, должно быть, въ знакъ расположенія ко мнѣ.

   — Да, я очень усталъ.

   — Это ничего, выспишься лихо!

   — Я и то едва иду, такъ спать хочется.

   Въ эту минуту Золотовъ подставилъ мнѣ ногу, и я полетѣлъ съ двухъ послѣднихъ ступеней.

   — Ну, вотъ и разогналъ сонъ!— засмѣялся шутникъ, исчезая въ полутемной спальнѣ.

   Торопливо раздѣвшись, я улегся и началъ сладко засыпать, свернувшись въ клубокъ, когда мнѣ приказали повернуться на правый бокъ и положить руку сверхъ одѣяла. Кто приказалъ? зачѣмъ приказалъ?— не знаю; мнѣ слишкомъ сильно хотѣлось спать, и потому, исполнивъ приказаніе, несмотря на холодъ въ спальнѣ, которую еще не топили, я и не думалъ разсуждать объ этомъ предметѣ. И слава Богу!

   Рано утромъ пронзительно взвизгнулъ колокольчикъ и нѣсколько секундъ продолжалъ звенѣть среди всеобщей тишины, раздражая успокоившіеся за ночь нервы. Мой сосѣдъ промолвилъ сквозь зубы: «чтобъ тебѣ лопнуть!» и, прибавивъ такое словцо, какого я и отъ Андрюшки не слыхивалъ, сталъ одѣваться. Я послѣдовалъ его примѣру. Отворяя свой ящикъ, я замѣтилъ, что въ немъ не было ни копейки денегъ. Я побѣжалъ къ дежурному гувернеру Иванову.

   — У меня деньги украли.

   — Сколько?— спросилъ онъ.

   — Двѣнадцать рублей.

   — Жаль, что не двадцать четыре,— сказалъ, улыбнувшись, Ивановъ.

   Онъ вообще слылъ за остряка

   Я ничего не понялъ изъ этого отвѣта: для меня въ эту минуту была важна не сумма денегъ, а то, что эти украденныя деньги составляли весь мой капиталъ.

   — Другой разъ не держи денегъ у себя, а отдавай ихъ на руки кому-нибудь изъ гувернеровъ,— добавилъ онъ.

   — Тебя, голубчикъ, еще высѣчь бы надо, чтобы ты здѣсь воровъ не разводилъ,— ласковымъ голосомъ произнесъ другой гувернеръ, Мальцевъ, подошедшій къ намъ.

   Онъ потрепалъ меня за ухо, взявъ его ногтями, и началъ разговаривать съ Ивановымъ.

   — Вѣдь это, вѣроятно, кто-нибудь изъ новичковъ сдѣлалъ,— замѣтилъ Ивановъ.

   — Можетъ-быть,— разсѣянно отвѣтилъ Мальцевъ, задумчиво провожая глазами каждаго проходившаго по коридору ученика.

   — Вотъ такихъ-то дѣтей и извольте дѣлать нравственными, когда ихъ уже въ конецъ испортили дома,— рискнулъ пофилософствовать гувернеръ, почитывавшій иногда фельетоны.

   — Что нравственность! Выпороть разъ пять, вотъ и отучится.

   — Но…

   — Нѣтъ, нѣтъ! вы взгляните вотъ на этого негодяя?— воскликнулъ Мальцевъ, хватая за руку Иванова, и указалъ на одного мальчугана, за которымъ онъ уже давно слѣдилъ глазами: съ такимъ ужасомъ, я думаю, глядѣлъ только Макбетъ на тѣнь Банко.— Какова походка! каковы манеры! а фигура-то! горохомъ его, что ли, дома кормили? Поди сюда!— Мальцевъ поманилъ пальцемъ смѣшную фигурку.— Взгляните на этотъ животъ!

   — Ха-ха-ха!— засмѣялся Ивановъ.

   — Нѣтъ, нѣтъ, вы взгляните хорошенько на этотъ животъ! вы его пощупайте!

   — Ха-ха-ха!— продолжалъ смѣяться Ивановъ.

   — Да-съ, вамъ смѣшно! ну, а сдѣлайте изъ этого живота приличнаго свѣтскаго господина… Тутъ-съ и розга безсильна. Кто мнѣ поручится, что онъ отъ нея похудѣетъ? Кто?

   — Но…

   — Нѣтъ-съ, вы мнѣ скажите: кто мнѣ поручится, что онъ похудѣетъ отъ розги?.. Вотъ тутъ-то ваша философія и некуда не годится!— торжественно упрекнулъ Мальцевъ Иванова.

   Я стоялъ во время этого разговора въ нѣсколькихъ шагахъ отъ разговаривающихъ, среди собравшихся учениковъ, и, кажется, все еще не терялъ надежды на отысканіе моихъ денегъ; наконецъ, звуки колокольчика заставили меня очнуться и идти вмѣстѣ съ другими пить чай.

   — Зачѣмъ ты къ амбасадеру ходилъ?— спросилъ меня Золотовъ.

   Онъ говорилъ въ эту минуту совершенно новымъ голосовъ, какъ-то въ носъ, и я нашелъ въ этой манерѣ сходство съ голосомъ Иванова.

   — Къ какому амбасадеру?

   — Извѣстно къ какому, у насъ одинъ Ивановъ — амбасадеръ.

   Золотовъ началъ разсказывать своимъ голосомъ, какъ Ивановъ хвасталъ, что онъ знакомъ съ французскимъ амбасадеромъ, и за это самъ получилъ эту кличку. Меня въ эту минуту очень мало интересовалъ разсказъ Золотова, но его еще менѣе печалило мое горе.

   — Лучше бы товарищество угостилъ, жадная собака!— оказалъ онъ мнѣ, вмѣсто утѣшенія, услышавъ о пропажѣ.

   Снова раздался звонъ колокольчика и начался классъ священника, потомъ французъ и нѣмецъ, звонокъ и звонокъ, звонокъ и обѣдъ, и все это такъ плотно слѣдовало одно за другимъ, такъ жадно рвало на мелкія части день, не оставляя ни одного клочка каждому изъ насъ на употребленіе по личному вкусу, что въ вечеру чувствовалась только истома во всемъ тѣлѣ, не лишенная какой-то непонятной пріятности, и шевелилось одно и только одно желаніе поскорѣй лечь въ постель: о снѣ хлопотать было нечего, потому что онъ одолѣвалъ насъ и безъ того.

   Послѣ шести такихъ дней долженъ былъ придти воскресный день, свободный для нѣкоторыхъ счастливцевъ, но онъ приходилъ только для того, чтобы ребенокъ понялъ, что онъ теперь не Ваня, не Гриша, не Поль, а школьникъ, школьникъ и школьникъ, что онъ уже и ходитъ иначе, можетъ-быть, лучше, но иначе, чѣмъ другія дѣти, и ѣсть дома не такъ, какъ его братья и сестры, а съ волчьимъ аппетитомъ, о чемъ ему спѣшатъ сообщить его родители, что его рѣчь бьетъ по уху прежнихъ его товарищей странными выраженіями: «зубрить, изъ батьки, ѣсть говядку, отгуливать уроки», и такъ далѣе, что, наконецъ, ему кажутся остроумными и поминутно приходятъ на память,— изгоняя изъ нея пушкинскія строфы,— разныя мѣстныя стихотворенія въ родѣ пародіи на «Воздушный корабль» Лермонтова.

   Все это смѣшитъ родителей и знакомыхъ ребенка, вызываетъ шуточки съ ихъ стороны. Больно колютъ эти шуточки ребенка въ первые праздники, онъ хочетъ не заслуживать ихъ, но теченіе окружающей жизни уносить его за собою и все болѣе и болѣе оставляетъ на немъ своихъ знаковъ и клеймъ. Замѣчая это, ребенокъ начинаетъ выслушивать новыя шуточки на свой счетъ уже не съ болью, не съ краскою, стыда, а съ раздраженіемъ старается показать всѣмъ, что онъ по своей волѣ сдѣлался такимъ, что нравится быть такимъ, заступается за свою школу потому, что — худа ли, хороша ли она, но она-то не смѣется надъ нимъ. Видя, какъ удивляются его школьному аппетиту, онъ съ гордостью разсказываетъ, какъ у нихъ одинъ товарищъ сто штукъ шмандкухеновъ съѣлъ, и выражаетъ сожалѣніе, что онъ еще не дошелъ до такой ловкости, хотя и не теряетъ надежды дойти до нея. Примѣчая смѣхъ надъ своими своеобразными выраженіями, онъ еще щедрѣе пересыпаетъ ими свою рѣчь, доводитъ ее, до какого-то ухарства и невообразимой пошлости. Родители, знакомые, общество видятъ все это и, ни о чемъ не размышляя самостоятельно, не отыскивая причинъ каждаго явленія, слѣдуя какимъ-то понятіямъ по преданію, даютъ маленькому человѣчку кличку «школьникъ» — и успокаиваются.

   Такъ выработался и я къ концу перваго года въ школьника. Тетка, три-четыре раза въ теченіе года взявшая меня въ отпускъ, говорила мнѣ съ язвительною улыбкою своимъ шипящимъ голосомъ:

   — Что это ты такъ ногами стучишь? вѣдь ты не въ школѣ!

   Я старался пройти тише, проклиная толстыя подошвы, хотѣлъ не стучать ногами, во это мнѣ плохо удавалось, я непремѣнно за что-нибудь задѣвалъ и разбивалъ какую-нибудь вещь: голыя стѣны классовъ и коридоровъ, грубая и прочная школьная мебель отучили меня отъ осторожности.

   — Что съ тобой? Ты скоро стѣны съ мѣста сдвинешь. Какъ тебя въ училищѣ терпятъ!— слышалось восклицаніе сердитой на свою старость старухи.

   Я машинально начиналъ вертѣть въ рукахъ какой-нибудь попавшійся въ руки мотокъ шерсти; такое верченье попавшихся предметовъ было нашимъ обыкновеннымъ класснымъ занятіемъ отъ скуки. Тетка уже молча и съ холоднымъ презрѣніемъ брала мотокъ изъ моихъ рукъ и клала его куда-нибудь подальше отъ меня.

   — Они тамъ всѣ такіе, ma tante,— говорилъ какой-нибудь гвардеецъ или лицеистъ изъ моихъ двоюродныхъ братцевъ.

   — Если это правда, то у нихъ тамъ нѣтъ ничего цѣлаго.

   — Ломать-то тамъ нечего! Пустыя стѣны? скамьи? неужели вы думаете, что для какихъ-нибудь мальчишекъ станутъ развѣшивать драпри, разставлять севрскій фарфоръ?..

   — Я ничего не думаю,— перебила тетка, оскорбленная тономъ собесѣдника: — но если тамъ нечего ломать, то у меня есть что ломать, и самое лучшее — это не брать его въ отпускъ. Неужели Константинъ-то не могъ найти болѣе приличной школы?

   — Да школы всѣ одинаковы, ma tante…

   — Что ты мнѣ разсказываешь! Послѣ этого дѣтей порядочныхъ родителей и отдавать некуда!.. Вотъ еще!..

   Я имѣлъ въ эти минуты видъ приговореннаго къ смерти человѣка, блѣднѣлъ, краснѣлъ и, чувствуя отвращеніе и къ кузену, и къ теткѣ, и къ ея дому, начиналъ любить школу: тамъ хоть ходить свободно можно. Описывать первый годъ школьной жизни вполнѣ я не стану, потому что я не знаю, каковъ онъ былъ, какъ прошелъ, хотя совершенно ясно помню предыдущія и послѣдующія событія. Да едва ли найдется хоть одинъ ребенокъ, который помнилъ бы вполнѣ ясно, а не какъ сквозь сонъ, первый годъ училищной жизни. Этотъ годъ — болѣзнь, ломка, ошибка, подлаживанье себя подъ общій строй, тревожное ожиданіе чего-то, до того тревожное, что вздрагиваетъ иной ребенокъ въ это переходное время при малѣйшемъ внезапномъ шумѣ, иногда безсознательно, но съ озабоченнымъ лицомъ выглядываетъ въ окно, словно поджидаетъ кого-то. Не ждетъ ли онъ, что вотъ-вотъ зальются веселымъ звономъ бубенцы, сперва гдѣ-то далеко, потомъ все ближе и ближе, зазвенятъ по промерзлой землѣ копыта изморившихся лошадей, изъ-за ближайшаго угла, ныряя по ухабамъ, вдругъ появится и подъѣдетъ къ школьному крыльцу родной тарантасъ-ковчегъ, набитый подушками, узлами, коробками, кадочками и людьми, взглянетъ на окно, не то глупо, не то плутовато улыбаясь, знакомый съ первыхъ дней чуднаго дѣтства ямщикъ и качнетъ какъ-то въ бокъ головою, словно желая сказать: «Что же вы, баринъ, оплошали, не идете встрѣчать маменьку? вѣдь она за вами пріѣхала!»

   Да, нѣтъ! не жди этого, вѣдь тебя отдали подъ чужой надзоръ, бѣдный ребенокъ… Не жди!..

  

III.
Воспоминанія сквозь сонъ.

   Съ первыхъ же дней школьной жизни я понялъ, что мнѣ чужды, что меня не любятъ и дѣти, завлекшія меня въ игру травлей, и гувернеръ Ивановъ, пожалѣвшій, что у меня мало украли, и старшій гувернеръ Мальцевъ, потрепавшій мнѣ ухо за то, что я воровъ развожу. Съ каждымъ днемъ это сознаніе усиливалось и подтверждалось новыми доказательствами. Въ концѣ перваго мѣсяца въ нашемъ классѣ качалась одна изъ тѣхъ примѣрныхъ дѣтскихъ битвъ, которыя постепенно переходятъ въ серьезныя драки и оканчиваются подбитыми глазами, плачемъ и жалобами начальству со стороны тѣхъ болѣзненныхъ избалованныхъ ребятъ, которые уже въ дѣтствѣ отличаются невыносливосіъю, мелочною мстительностью и стремленіемъ стоять подъ чьимъ-нибудь крыломъ. Одному изъ такихъ дѣтей — нѣкоему Рогозину — досталось не на шутку; онъ пошелъ жаловаться, ускользнувъ тайкомъ изъ класса. Явился Мальцевъ, начался допросъ, обличителями дѣла служили подбитые глаза Рогозина и два разбитыя стекла.

   — Кто первый началъ?..— спросилъ Мальцевъ у Рогозина.

   Рогозинъ назвалъ одного изъ старыхъ учениковъ Громова, четырехъ новичковъ и меня.

   — Нѣтъ-съ, Николай Ивановичъ, я не дрался,— бойко произнесъ Громовъ, услыхавъ свою фамилію.— Спросите у кого хотите, я не дрался.

   — Онъ не дрался; Рогозинъ вретъ,— послышалось нѣсколько голосовъ класснаго хора, на помощь котораго разсчитывалъ Громовъ.

   — Всѣ вы, голубчики, хороши! вотъ вы у меня гдѣ сидите,— Мальцевъ показалъ на свою дряблую и желтую шею, тыкая въ нее костлявымъ пальцемъ съ обкусаннымъ ногтемъ.— Доберусь я до васъ. Будетъ вамъ въ субботу баня!

   — Я, Николай Ивановичъ, право-съ, ничего не дѣлалъ! Рогозинъ на меня вретъ,— говорилъ Громовъ:— онъ у меня карандашъ выпрашивалъ, я ему не далъ, вотъ онъ и вретъ на меня. Я не виноватъ, я ему не могъ карандашъ отдать.

   — Громова и въ классѣ не было во время шума, это все новички затѣяли,— загудѣлъ снова хоръ.

   — Привыкли въ бабки играть!— негодующимъ и презрительнымъ шопотомъ ввернулъ какой-то запѣвало.

   — Что же ты врешь?— обратился Мальцевъ къ Рогозину.

   — Можетъ-быть, я ошибся-съ,— пробормоталъ Рогозинъ, испуганный вмѣшательствомъ хора, замѣтившій нѣсколько очень неутѣшительно показываемыхъ ему кулаковъ и дрожащій, какъ котенокъ, облитый холодной водой.

   — Хорошо, хорошо. Я со всѣми раздѣлаюсь, всѣхъ васъ проберу,— рѣшилъ Мальцевъ.

   Онъ вышелъ изъ класса, гдѣ поднялся невообразимый шумъ, несмотря на присутствіе учителя. Старые ученики накинулись на Рогозина, ругая его за Громова, обвиненные новички начали кричать, что они ни въ чемъ не виноваты, что ихъ самихъ били; на это имъ отвѣтили, что по-дѣломъ вору и мука. Ни одного голоса не послышалось за нихъ. Тутъ вполнѣ ясно проявилось раздѣленіе класса на двѣ партіи, изъ которыхъ одна составляла какъ бы одну сплошную массу, а другая состояла изъ отдѣльныхъ, чуждыхъ между собою личностей, осмѣиваемыхъ, даваемыхъ другими на жертву. Въ субботу къ намъ торжественно явился Мальцевъ, придерживавшійся субботъ, по школьному выраженію; въ классѣ зловѣще прошумѣли слова: «порка будетъ!» — и все стихло, какъ въ могилѣ. По сухому и жёлчному лицу гувернера скользнула улыбка самодовольствія: человѣкъ былъ радъ, что нагналъ страха на непріятельскій лагерь, какимъ считала эта отжившая личность дѣтскій кружокъ. Онъ сталъ спокойно обходить столы и, съ разными шуточками и плоскими остротами, пальчикомъ вызывалъ, кого ему было нужно. Собравъ около себя десять человѣкъ, въ числѣ которыхъ былъ и я, онъ прочиталъ намъ очень грозное и крѣпкое наставленіе.

   — Вотъ я васъ, голубчики, проберу, вы вотъ гдѣ у меня сидите,— окончилъ онъ свою рѣчь обычною фразою, показывая на шею, и велѣлъ намъ взять другъ друга подъ-руки и попарно слѣдовать за нимъ въ комнату, гдѣ производилось сѣченье.

   Какимъ-то холодомъ вѣяло отъ этой тихо и мирно идущей, прямой, сухой, деревянной фигуры въ черной одеждѣ, отъ этой головы, сплюснутой съ боковъ, покрытой короткоостриженными, стоящими щетиной сѣдыми волосами; еще сквернѣе дѣйствовали на душу его шуточки, а онъ — проказникъ!— любилъ пошутить во время сѣченья, и на первыхъ же порахъ пріучилъ дѣтей смотрѣть на наказаніе, какъ на скверную комедію, выдуманную ради развлеченія старшими. Къ несчастію, онъ, имѣя вліяніе на директора, пользовался почти неограниченною властью. Съ обычными церемоніями раздѣли одного изъ приведенныхъ учениковъ, сняли съ него для чего-то и галстукъ, разложили горемыку на скамьѣ и выпороли. Мальчишка кричалъ на все зданіе, вслѣдствіе этого Мальцевъ былъ въ духѣ и не ругался, какъ онъ дѣлалъ, если бывалъ сердитъ: теперь, напротивъ того, когда раздѣли и расположили второго ученика, гувернеръ началъ похлопывать высѣченнаго по больному мѣсту и, смѣясь добродушнымъ смѣхомъ, спрашивалъ: «что, больно?» Разложили третьяго, Мальцевъ подошелъ къ нему и началъ надъ нимъ читать наставленіе, потомъ приказалъ ему встать и одѣться. Та же участь постигла всѣхъ остальныхъ и меня. Мальцевъ любовался этою картиною… Я всталъ со скамьи его врагомъ, мое лицо горѣло отъ стыда, отъ злобы. Я чувствовалъ, что меня не наказали, но насмѣялись надо мною. Большіе никакъ не хотятъ понять, что и у ребенка есть своя честь, что и его можно опозорить, и что опаснѣе всего неосторожная игра съ этой дѣтской честью. Мои чувства раздѣлялись почти всѣми другими дѣтьми, изъ которыхъ каждый былъ готовъ сдѣлать какую-нибудь непріятность гувернеру, нисколько не уважалъ, хотя и боялся его, и распускалъ про него циническіе, грязные анекдоты, мало-по-малу, пріучаясь не уважать начальство. Этого-то Мальцевъ и не понималъ и воображалъ, что онъ дѣйствуетъ такъ во имя долга, что онъ всесиленъ, что дѣти слушаются его взгляда… А они на всѣхъ стѣнкахъ писали: «Мальцевъ — живодеръ — подлецъ!..»

   На другой день послѣ этой субботы за мной пришелъ лакей тетки.

   — Ея превосходительство желаютъ, чтобы вы поздравили ихъ съ праздникомъ!— произнесъ онъ важнымъ тономъ свою обычную чопорную фразу.

   — Сейчасъ, Иванъ Никифорычъ, я сбѣгаю къ гувернеру,— отвѣтилъ я семидесятилѣтней развалинѣ и побѣжалъ въ Мальцеву.

   Онъ лежалъ на диванѣ въ своемъ уютномъ кабинетѣ. Одинъ изъ его сыновей сидѣлъ на немъ верхомъ, другой пріютился между его спиною и спинкою дивана, обвилъ рученками его сухую шею и цѣловалъ его лицо, третій тянулъ его въ себѣ и кричалъ:

   — Мой папа, папа мой!

   — Нѣтъ, мой, мой!— еще громче кричалъ сидѣвшій за спиною отца.

   — И твой, и твой, всѣхъ васъ,— говорилъ, улыбаясь, Мальцевъ и гладилъ курчавыя головки своихъ дѣтей.

   Я остановился въ дверяхъ, пораженный этою сценой, мое сердце сжалось отъ какой-то странной боли.

   — Что тебѣ?— спросилъ онъ, замѣтивъ меня.

   — За мною пришли, позвольте идти въ моей теткѣ.

   — Вѣчно не во-время. Не можешь развѣ сказать, чтобы по субботамъ приходили?— съ раздраженіемъ замѣтилъ онъ и неохотно, всталъ съ дивана, чтобы написать свидѣтельство о моемъ ученіи и поведеніи за недѣлю.

   Я стоялъ, понуривъ голову.

   — Покатай меня!— начали кричать дѣти, привыкшія возиться въ школѣ съ учениками и переходившія изъ рукъ въ руки, со спины на спину.

   Одинъ изъ нихъ влѣзъ мнѣ на спину и началъ меня погонять. Волей-неволей мнѣ пришлось пробѣжать съ нимъ кругомъ комнаты. За первымъ послѣдовалъ второй и, наконецъ, третій. Мальцевъ, улыбаясь, стоялъ, прислонившись къ письменному столу, и ждалъ, когда я кончу катать его дѣтей.

   — Ну, теперь довольно… разыгрался и забылъ, что идти надо,— сказалъ онъ, когда третій сынишка слѣзъ съ моей спины:— усталъ…

   — Нѣтъ-съ, они легкіе,— отвѣтилъ я, и мнѣ стало стыдно передъ самимъ собою.

   — Ты насъ покатаешь еще?

   — Покатаю вечеромъ…

   — Ну, ступай, дружокъ,— ласково произнесъ гувернеръ и потрепалъ меня по щекѣ.— Не шали, веди себя порядочно! Прощай, дружокъ!

   Еще сквернѣе стало у меня на душѣ, еще сильнѣе чувствовалъ я свое одиночество и безпомощность и не могъ найти ни друга, ни покровителя, а свои нравственныя силы были еще слабы и шатки.

   Въ одно изъ воскресеній я сидѣлъ совершенно праздно и одиноко на окнѣ въ школьномъ коридорѣ, вопреки приказанію идти играть на дворъ. Въ тѣ времена, въ нашемъ училищѣ, какъ и во многихъ другихъ учебныхъ заведеніяхъ, въ классахъ еще не давали книгъ для чтенія, особенно въ младшихъ, и нежелающій играть долженъ былъ поневолѣ терпѣть страшную скуку или пускаться на поиски за развлеченіями, болѣе опасными, нежели чтеніе книгъ. Такъ скучалъ и я въ свободные дни, такъ скучалъ и въ это воскресенье. Глядя на дворъ, я не вдругъ замѣтилъ, что къ тому же окну подошелъ воспитанникъ лѣтъ шестнадцати изъ другого класса, довольно красивый собой, съ нерѣшительнымъ, но добродушнымъ выраженіемъ лица. Онъ сталъ разсѣянно глядѣть въ окно, изрѣдка посматривая на меня. Мало-по-малу, меня стали смущать эти взгляды; я старался глядѣть въ другую сторону и, между тѣмъ, продолжать чувствовать, что онъ смотритъ на меня, что онъ разсматриваетъ меня, какъ вещь.

   — Какъ ваша фамилія?— спросилъ онъ меня какъ-то вскользь, невзначай, точно онъ не со мной говорилъ.

   Школьное «ты» онъ замѣнилъ вѣжливымъ «вы».

   — Шуповъ!— точно тѣмъ же тономъ отвѣтилъ я.

   — А-а!— счелъ нужнымъ удивиться онъ.

   Мы помолчали. Меня опять тревожили взгляды.

   — Сколько вамъ лѣтъ?

   — Одиннадцать.

   — Гм!

   Опять молчаніе и взгляды.

   — Вы вѣрно въ отпускъ не ходите?

   — Нѣтъ, рѣдко.

   — Отчего же? развѣ отца и матери нѣтъ?

   — Отецъ есть, да въ Москвѣ.

   — А-а!

   Пауза.

   — И родныхъ здѣсь нѣтъ?

   — Тетка есть, да она меня рѣдко беретъ, не любить.

   — Бѣдняжка!

   Въ этомъ словѣ прозвучала ласка и въ то же время оно произнеслось такимъ искусственнымъ тономъ, что сначала мнѣ показалось, что воспитанникъ смѣется надо мною, но онъ сдѣлалъ грустную физіономію.

   — Хотите яблока?— предложилъ онъ мнѣ, вынимая изъ кармана яблоко.

   Я, краснѣя, поблагодарилъ его и совѣстился взять яблоко; мнѣ показалось, что онъ считаетъ меня за нищаго и подаетъ мнѣ милостыню, а, между тѣмъ, мнѣ очень хотѣлось полакомиться, чего, по неимѣнію денегъ, я давно не дѣлалъ. И какое розовое, красивое было это крымское яблоко! Онъ настоялъ на своемъ, разумѣется, безъ особеннаго труда. Чтобы показать ему, что я не нищій и отчасти для оправданія себя передъ своею собственною совѣстью, я сталъ разсказывать о своихъ родныхъ, которыхъ фамиліи были извѣстны, которые были очень богаты; довольно тонко я намекалъ на то, что у этихъ родныхъ подаются не одни какія-нибудь крымскія яблоки, а нѣчто болѣе дорогое и рѣдкое, что я вотъ и въ корпусъ могъ попасть, если бъ экзаменъ удалось выдержать, что мой отецъ былъ военнымъ. Онъ слушалъ меня разсѣянно, видно было, что мои разсказы его не занимаютъ.

   — Что родные!— мелькомъ воскликнулъ онъ.— Ты сытъ не будешь оттого, что они теперь ѣдятъ тамъ какіе-нибудь соусы въ разсолахъ!

   Я покраснѣлъ, и хотя не зналъ, какое это кушанье: соусы въ разсолахъ, но съ истиной замѣчанія согласился невольно.

   Въ эту минуту въ классы начали собираться со двора воспитанники, и мой новый знакомый поспѣшилъ уйти, сказавъ мнѣ, что онъ будетъ моимъ другомъ и станетъ иногда заходить ко мнѣ и что его фамилія Соболевъ.

   Въ теченіе недѣли Соболевъ раза четыре приносилъ мнѣ то яблоко, то шоколадъ, то пряники. Въ слѣдующее воскресенье онъ пришелъ къ тому же окну, гдѣ я сидѣлъ въ предъидущее, и мы ходили часа полтора по коридору, болтая о всякой-всячинѣ. Соболевъ, подобно мнѣ, не имѣлъ въ Петербургѣ родныхъ, кромѣ какой-то тетки-чухонки, жившей на Литейной и дававшей деньги подъ вѣрные залоги и за большіе проценты. Разумѣется, она не могла радоваться даровому нахлѣбнику и оставляла племянника въ училищѣ по праздничнымъ днямъ. Онъ былъ въ тѣхъ лѣтахъ, когда юноша перестаетъ тѣшиться исключительно игрою и желаетъ, кромѣ физической дѣятельности, дѣятельности ума и сердца. Для ума нужны книги, для сердца нужна какая-нибудь привязанность. Жизнь не давала ему ни того, ни другого. Онъ тревожился, совался въ разныя стороны и не находилъ нигдѣ желанной дороги. Мнѣ было очень отрадно то радушное участіе, которое онъ принималъ во мнѣ; мнѣ вспоминался Колька, и я радовался находкѣ друга, не подозрѣвая, что я для него служу простой куклой, игрушкой. Часы пролетали незамѣтно въ нашихъ бесѣдахъ, и когда наступалъ часъ сбора воспитанниковъ въ классы, то Соболевъ уходилъ.

   — До свиданья!— говорилъ онъ, цѣлуя меня.

   — До свиданья!— весело отвѣчалъ я и жилъ надеждою увидаться и поболтать съ нимъ въ теченіе недѣли.

   Такъ шли дни, недѣли, мѣсяцы. Соболевъ носилъ мнѣ гостинцы, ласкалъ, баловалъ меня, какъ маленькаго ребенка: онъ нашелъ во мнѣ игрушку. Я съ нетерпѣніемъ ожидалъ его въ назначенные часы. Мало я видѣлъ любви въ жизни, и потому искалъ вездѣ только ее. Я выросъ почти въ одиночествѣ и потому не умѣлъ играть, скорѣе избѣгалъ веселыхъ кружковъ, чѣмъ бѣжалъ къ нимъ. Появленіе Соболева заставило вполнѣ проявиться отличительнымъ чертамъ моего характера, и я отдался одному и отошелъ отъ всѣхъ. На меня косились. Раза два въ классѣ пробовали сбить меня во время уроковъ. Старались задѣть меня, раздразнить и подвести подъ наказаніе; конечно, моими врагами были только пансіонеры, вольноприходящіе ученики заботились объ одномъ, какъ бы удрать поскорѣе домой, когда кончатся классы. Я чувствовалъ, что изъ всѣхъ новичковъ продолжаютъ преслѣдовать только двухъ-трехъ и въ томъ числѣ меня, что меня ненавидятъ, и еще сильнѣе цѣнилъ любовь Соболева и чувствовалъ отвращеніе къ шумному дѣтскому кружку. Но это не была та дружба, которая связывала меня съ Колькой. Съ одной стороны, различіе возрастовъ заставляло меня остерегаться въ разговорахъ съ новымъ другомъ, я не рѣшался описывать ему наши планы честной жизни и другія дѣтскія мечты, не рѣшался возиться съ нимъ, какъ съ Колькой. Съ другой стороны, вѣчные яблоки, пряники, ласки избаловали меня, и иногда я просто дулся, если онъ приходилъ съ пустыми руками или пятью минутами позже обыкновеннаго; я игралъ съ нимъ въ молчанку, то-есть не отвѣчалъ на его вопросы ни да, ни нѣтъ. Выражаясь любимымъ школьнымъ словцомъ, я сдѣлатся нахальнымъ.

   Въ одинъ изъ апрѣльскихъ дней ко мнѣ пришелъ Колька въ своемъ неуклюжемъ, сшитомъ изъ отцовскаго сюртука, мундирѣ, съ кудрявыми и взъерошенными, по обыкновенію, волосами. Онъ смотрѣлъ очень смѣшно. Одинъ изъ моихъ одноклассниковъ, проходя по пріемной комнатѣ и желая раздразнить меня, задѣлъ Кольку, проговоривъ: «красная говядина!» У насъ ученики обыкновенно смѣялись надъ формой гимназистовъ, считая нашу черную одежду болѣе благородною и приличною. Для Кольки было этого довольно: онъ вспыхнулъ и показалъ забіякѣ кулакъ. Тотъ прошелъ въ спальню и вызвалъ двухъ товарищей на травлю; они всѣ появились въ пріемной и, прогуливаясь по ней, хоромъ запѣли: «красная говядина! красная говядина!» Колька сказалъ мнѣ наскоро: «прощай!» — и пошелъ; поровнявшись съ забіяками, онъ звонко и со всего размаха ударилъ зачинщика по щекѣ и, прежде чѣмъ тотъ успѣлъ опомниться, вышелъ вонъ. Школьники попробовали жаловаться на меня, но ихъ жалоба была пропущена мимо ушей, и они рѣшили раздѣлаться со мною своими средствами. Вечеромъ, во время игры на дворѣ, меня окружили, одинъ мальчишка взялъ меня за голову, другой за ноги, повалили на землю, и третій приготовился играть роль палача; вѣроятно, жизнь приготовила его покуда только къ этой роли. Прежде, чѣмъ онъ вошелъ въ исполненіе своей обязанности, его самого схватила чья-то рука за шиворотъ и откинула въ сторону. Моимъ спасителемъ оказался Соболевъ, не выпускавшій меня изъ вида и видѣвшій всю эту сцену.

   — Свинья!— крикнулъ кто-то не дѣтскимъ голосомъ.

   — Болванъ!— отвѣтилъ онъ.

   — Кто тебя звалъ сюда вмѣшиваться не въ свое дѣло?— спросилъ воспитанникъ, обругавшій Соболева.

   Это былъ высокій черноволосый, худощавый юноша; его звали Хохряковымъ, онъ былъ старшимъ въ нашей спальнѣ или, лучше сказать, въ одномъ ея отдѣленіи.

   — А для чего они хотѣли прибить Шупова?

   — А тебѣ-то что за дѣло? Развѣ Шуповъ такая дрянь, что нанялъ тебя заступаться за него? Каждый самъ за себя можетъ стоять.

   — Одному не справиться со всѣми.

   — Если всѣ бьютъ, такъ, значитъ, стоитъ того, значитъ онъ порядочный негодяй!

   — Вы философствуете,— подтрунилъ Соболевъ.

   — Лучше бы и ты философствовалъ, а не…

   Хохряковъ не кончилъ фразы, плюнулъ, потомъ неторопливо взялъ меня за руку и пошелъ со мною отъ собравшейся кучки воспитанниковъ.

   — Не совѣтую тебѣ быть дружнымъ съ Соболевымъ,— произнесъ онъ серьезнымъ тономъ.— Эта дружба доведетъ тебя въ счастливомъ случаѣ до розогъ, въ несчастномъ — до исключенія изъ училища.

   Я широко раскрылъ глаза.

   — Отчего?— спросилъ я, недоумѣвая.

   — Отчего?..— Хохряковъ нахмурилъ брови и помолчалъ.— Потому что онъ подлецъ!

   — Нечестный?— спросилъ я, поддаваясь завѣтнымъ мыслямъ.

   Хохряковъ пристально посмотрѣлъ на меня, какъ будто желая узнать, понялъ ли я его слова, и отвѣчалъ:

   — Да.

   Хохряковъ ошибался: я ничего не понялъ изъ его словъ, кромѣ того, что въ счастливомъ случаѣ за дружбу съ Соболевымъ меня выпорютъ.

   — Ну, такъ я не буду съ нимъ друженъ.

   — И прекрасно сдѣлаешь. Да не только съ нимъ, а и съ другими не будь друженъ: здѣсь товарищество, а дружба ни къ чорту не годится.

   Я поблагодарилъ новаго знакомаго за совѣтъ, и съ этого дня стать взбѣгать встрѣчи съ Соболевымъ. Мнѣ было очень тяжело мое положеніе, иногда я забывался и опять принимать гостинцы отъ своего друга. Его злило мое поведеніе, онъ говорилъ мнѣ: «ступай къ своему Хохрякову!» и въ кружкѣ пансіонеровъ называлъ меня потомкомъ одной изъ древнѣйшихъ фамилій. Эта длинная кличка, которой за разъ не выговоришь, стала неразлучна съ моимъ именемъ; и знаніе французскаго языка, и нежеланіе играть на дворѣ, и простудный кашель, все приписывалось тому, что я былъ чей-то потомокъ. «Что ты носъ-то подымаешь?» кричали мнѣ, толкая меня въ бокъ или въ спину. Болѣе всего странно то, что другіе оставляли за собой право гордиться своими родственниками, знаніемъ иностранныхъ языковъ. Мои познанія еще болѣе вооружали товарищей противъ меня. Какъ-то разъ всѣ сговорились отказаться отъ урока у француза подъ тѣмъ предлогомъ, что никто не могъ выучить заданнаго, но учитель, ничего не слушая, сталъ вызывать по фамиліямъ учениковъ. Двое или трое отказались, очередь дошла до меня: я отвѣтилъ. Черезъ минуту что-то странное зашевелилось въ моей головѣ, мнѣ показалось, что я не долженъ былъ отвѣчать, что я сдѣлалъ подлость; на моемъ лицѣ показался яркій румянецъ, но я началъ оправдывать себя передъ совѣстью тѣмъ, что они не спросили моего совѣта и не уговорились со мною. Послѣ меня нашлось еще нѣсколько человѣкъ, знавшихъ урокъ, но классъ не простилъ только меня, потому что я отвѣтилъ первый и испортилъ все дѣло: учитель началъ послѣ меня крутитъ нули. Вечеромъ меня поймали въ коридорѣ и вздули не на шутку, теперь некому было спасти меня.

   На другой день я, плача, жаловался Хохрякову, что мнѣ житья нѣтъ въ школѣ, разсказалъ вчерашнюю исторію и очень наивно, но вполнѣ твердо объявилъ, что желаю,молъ, утопиться. Послѣдняя фраза, несмотря на всю свою драматичность, прошла мимо ушей холоднаго Хохрякова.

   — И всегда, брать, будутъ дуть тебя, если будешь плохимъ товарищемъ,— отвѣтилъ онъ мнѣ въ утѣшеніе.

   — Такъ неужели же мнѣ за нихъ нули получать?

   — Можешь и не получать нулей за нихъ, только тогда плати за пятерки своими боками.

   — Да вѣдь и лгать нечестно?

   — Очень, братъ, нечестно. А за правду они тебя, все-таки, вздуютъ.

   — Что же мнѣ дѣлать?— спросилъ я, не видя исхода.

   Хохряковъ посмотрѣлъ на меня и покачалъ головою.

   — Ты, кажется, не мастеръ кулаками расправляться?

   — У меня нѣтъ силы.

   — Ну, такъ будь хорошимъ товарищемъ, безъ силы съ ними ничего не подѣлаешь. Здѣсь, братъ, дружба ни къ чорту не годится. Пожалуй, за шмандкухены и найдешь друзей, а дуть тебя, все-таки, будутъ. Здѣсь товарищество!

   — Значитъ, надо и нули получать за него?

   — Значитъ.

   — И лгать надо?

   — И лгать надо… Но, все-таки, повторяю тебѣ, боками все можно выкупить…

   Я задумался. Еще нѣсколько времени пробовалъ я стоять вдали отъ этого стоглаваго тирана, называемаго товариществомъ, наконецъ, неожиданный случай, совершенно посторонній дѣлу, рѣшилъ мою участь.

   — Ты знаешь какого-нибудь Люлюшина?— спросилъ меня въ одинъ прекрасный день Мальцевъ.

   — Знаю,— отвѣчалъ я.

   — Кто онъ такой?

   — Надворный совѣтникъ.

   — Оселъ!

   Я вытаращилъ глаза отъ этого комплимента.

   — Станетъ надворный совѣтникъ съ тобой переписываться!

   — Такъ это, вѣрно, Колька.

   — Гдѣ онъ учится?

   — Въ гимназіи.

   — Въ какой?

   Я назвалъ гимназію.

   — Его надо выпороть! онъ ругаетъ школьное начальство въ письмѣ къ тебѣ…

   — Онъ не писалъ ко мнѣ…

   — Молчи, мерзавецъ! Еще врать вздумалъ, когда письмо у меня въ рукахъ. Заодно, вѣрно, съ нимъ?

   Я разинулъ ротъ и остолбенѣлъ. Заварилась скверная каша, мнѣ досталось порядочно, Кольку хотѣли посадить въ гимназіи въ карцеръ. Мы болѣе не видались, не переписывались въ теченіе долгаго времени. Колька понялъ, что ему слишкомъ рано и не о чемъ писать къ нашимъ гувернерамъ.

   И вотъ я остался совершенно одинъ; но на шагъ отъ меня стояла толпа, называемая товариществомъ; мнѣ стоило сдѣлать этотъ шагъ, чтобы нажить десятки сообщниковъ, заступниковъ, наставниковъ въ дѣлѣ разныхъ скверныхъ затѣй. Чтобы сдѣлать этотъ шагъ, стоило только убить свою волю и подчиниться общей волѣ, отвѣчать уроки тогда, когда отвѣчаютъ и другіе, ненавидѣть учителей, которыхъ ненавидятъ и другіе, бить ребятишекъ, которыхъ бьютъ и другіе… Ребенокъ, я не понималъ, что это одинъ изъ видовъ самоубійства и — перешагнулъ. Черезъ мѣсяцъ меня любили, и я вмѣстѣ съ прочими безъ церемоніи и безъ застѣнчивости кричалъ какому-нибудь богачу-лакомкѣ: «Будь товарищемъ, угости мороженымъ!» И товарищъ угощалъ, забирая въ долгъ мороженое и радуясь возможности похвастать тѣмъ, что ему всѣ въ долгъ вѣрятъ, и тѣмъ, что онъ всѣхъ угощаетъ: въ маленькомъ человѣчкѣ проглядывалъ будущій хлыщъ, хвастающій шармеровскимъ фракомъ или гремящій саблею по Невскому, мотающій послѣдніе гроши на попойки съ товарищами у Дюссо и вызывающій отвращеніе въ порядочныхъ людяхъ…

   Такъ черезъ мѣсяцъ послѣ поступленія въ училище я былъ школьникомъ, то-есть потерялъ всѣ наружные признаки, отличавшіе меня отъ другихъ товарищей; черезъ десять мѣсяцевъ я быть членомъ товарищества, т.-е. потерялъ всѣ внутреннія, характеристическія черты своей личности. Зато мнѣ было весело…

  

IV.
Товарищескіе кружки и Хохряковъ.

   Къ началу второго учебнаго года я уже совершенно вошелъ въ кружокъ воспитанниковъ и вмѣстѣ съ товариществомъ творилъ разныя штуки, подсказывалъ одноклассникамъ во время уроковъ, отказывался заодно съ другими отвѣчать заданное, пряталъ подъ каѳедру или за печку лѣнтяевъ и, подобно всѣмъ, кричалъ учителю, что эти господа больны и лежатъ въ комнатѣ, отведенной для больныхъ легкими болѣзнями, покуривалъ въ трубу папиросы, отъ которыхъ меня тошнило, дежурилъ у дверей въ качествѣ класснаго сигналиста, не боялся никакихъ наказаній за это «служеніе общему дѣлу» и съ хохотомъ присоединялся къ толпѣ пансіонеровъ, собравшейся бить фискала или просто плохого товарища, совершенно не тревожась отъ мысли, что за нѣсколько мѣсяцевъ и я былъ въ такомъ же положеніи, какъ этотъ несчастный ребенокъ. Люди всѣхъ возрастовъ вообще очень легко забываютъ свое прошлое, не выносятъ изъ него почти никакихъ уроковъ и, испытавъ на себѣ боль отъ ударовъ палки, при первой возможности бьютъ ею другихъ. Это будетъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока люди будутъ умѣть только мечтать и не будутъ умѣть думать… Товарищество не оставило меня безъ наставленій: отъ него я узналъ до мельчайшихъ подробностей закулисную жизнь, привычки и характеры директора школы и другихъ начальствующихъ лицъ,— и такимъ образомъ, увидавъ ихъ смѣшныя стороны, потерялъ къ нимъ всякое уваженіе и получилъ возможность прибѣгать въ критическія минуты къ различнымъ уловкамъ, чтобы спастись отъ наказанія. Правда, иногда эти уловки приносили столько же несомнѣнной пользы, сколько приноситъ приворотъ-трава въ дѣлахъ любви…

   Я узналъ, что толстѣйшаго, наивнѣйшаго Владиміра Петровича Фитилькина, содержателя школы и директора ея, можно заговорить,— и наказаніе смягчится, даже иногда отмѣнится, и говорить-то требовалось не Богъ знаетъ что, а просто то, что на языкъ попадетъ: добродушный Фитилькинъ, извѣстный всѣмъ подъ именемъ Тараса, не вдругъ смекалъ, про что говорятъ, и потому внимательно слушалъ до конца всякую чепуху.

   Про него ходилъ довольно характеристическій анекдотъ: одинъ изъ бойкихъ воспитанниковъ, заговаривая ему зубы, какъ выражалось товарищество, предложилъ ему слѣдующій вопросъ: «какая это родня Владиміръ Петровичъ: Устинья, Фетинья, двоюродная Аксинья, Сидоръ Макару родной Харитонъ?» Тарасъ только глаза выпучилъ, слушая эту плоскость.— «Эвто, братецъ, до меня не касается, я исторіей занимаюсь!» — пренаивно воскликнулъ онъ черезъ минуту. Этотъ же господинъ, поймавъ воспитанниковъ за куреніемъ папиросъ, воскликнулъ: «Эвто дѣти благородныхъ родителей и курятъ табакъ!» Съ этой минуты его начали называть ребенкомъ неблагородныхъ родителей, такъ какъ онъ самъ никогда не выпускалъ изо рта сигары. Читателю извѣстно, что онъ пробовалъ на зубъ таракановъ изъ кушанья и называлъ ихъ юзюминкой. Послѣ сѣченья онъ постоянно подставлялъ свою руку къ губамъ высѣченнаго и заставлялъ ее поцѣловать и поблагодарить за сѣченье. Вообще, начиная съ его сальнаго, заплывшаго лица, служившаго какъ бы простымъ продолженіемъ его громадной, блестящей плѣши, все въ немъ вызывало невольный смѣхъ въ зрителяхъ, который трудно было удержать даже въ самыя бурныя минуты, когда Тарасъ старался распечь виновныхъ и, задыхаясь отъ волненія, уморительно фыркая губами, произносилъ только: «Эвто, эвто, эвто… тьфу!..» Узналъ я также, что передъ гувернеромъ Грековымъ стоило только молчать и, вытянувшись въ струнку, изрѣдка отвѣчать: «слушаю-съ!» — и гнѣвъ перейдетъ, мало-по-малу, на милость. Зналъ я, что передъ Мальцевымъ не отмолчишься, болтовней не много выиграешь и вообще ничего не подѣлаешь, и что онъ проберетъ виновнаго въ первую изъ субботъ. Даже учителей, не жившихъ въ училищѣ, имѣвшихъ мало отношеній къ намъ, я зналъ, какъ свои пять пальцевъ, при помощи товарищества. Мнѣ, напримѣръ, было извѣстно, что учитель Матвѣй Матвѣичъ Матвѣевъ, у котораго, по выраженію одного изъ моихъ друзей, во время лекцій мухи засыпали на губѣ, ходилъ въ одну субботу въ оперу, а въ другую — въ баню, и что въ ту субботу, когда онъ ходилъ въ баню, лекцій не бывало и, значить, можно было не приготовлять уроковъ. Потомъ я зналъ, что этотъ же неподвижный, краснощекій, какъ херувимъ на вербѣ, выглядывавшій, какъ изъ рамки, изъ своихъ узенькихъ черныхъ бакенбардъ, Матвѣй Матвѣичъ зналъ въ лицо только одного человѣка въ классѣ, и этотъ человѣкъ былъ онъ самъ, остальные же были ему вполнѣ неизвѣстны, и потому незнающій уроковъ всегда могъ, не робѣя, отвѣчать про самого себя: «боленъ!» Обманъ обнаруживался только въ томъ случаѣ, если незнающій урока ребенокъ былъ слишкомъ смѣшливъ и не выносилъ безъ хохота этой сцены личнаго рапорта о своемъ отсутствіи, но и тутъ иногда бывало спасенье.

   — Чему вы?— дѣлалъ Матвѣевъ полувопросъ, продолжая, по обыкновенію, магнетизировать какую-нибудь точку на стѣнѣ и не двигаясь ни однимъ членомъ.

   — Да вотъ стѣна!— отвѣчалъ ему спрашиваемый ничего не объясняющимъ полуотвѣтомъ.

   — Н-д-э-э!— получеловѣческимъ звукомъ заключалъ Матвѣевъ интересный разговоръ, и въ томъ же тонѣ продолжалъ прерванное спрашиванье уроковъ: мухи, разумѣется, продолжали спать на его выкрашенныхъ красной помадой губахъ.

   Для того, чтобы еще болѣе облегчить намъ ученье, еще менѣе ставить нулей и тревожить свою обожаемую личность, онъ позволилъ разъ и навсегда троимъ изъ класса отказываться отъ уроковъ, не навлекая этимъ наказанія. Такимъ образомъ, онъ былъ не очень-то страшенъ для насъ: мы еще не умѣли бояться того, что онъ усыплялъ наши умственныя способности, пріучалъ насъ къ бездѣятельности, къ легко сходившему съ рукъ обману, къ набиванію папиросъ, къ пошлымъ разсказамъ и къ опаснымъ мечтаніямъ во время классовъ. Подобныхъ флегматиковъ-учителей было мало, хотя всѣ они отличались именно этимъ качествомъ, только въ меньшей степени развитымъ. Всѣ они позволяли отказываться отъ уроковъ, вѣря на-слово, что у насъ пропадаетъ все свободное время на гимнастику, танцы и неизбѣжныя прогулки подъ надзоромъ гувернеровъ, и жалѣя насъ. Всѣ они плохо знали лица своихъ воспитанниковъ, потому что видѣли ихъ рѣдко и имѣли безчисленное множество постороннихъ, болѣе серьезныхъ, какъ они говорили, занятій. Всѣ они позволяли отговариваться отъ уроковъ болѣзнью и пребываніемъ въ комнатѣ для больныхъ и справлялись о правдѣ отговоровъ рѣдко, зная, что ложь накажется черезчуръ строго, и отчасти боясь лишній разъ потревожить себя. Каждый изъ нихъ преподавалъ сухо, вяло, потому что онъ преподавалъ не свое, а считывалъ съ готоваго учебника и понималъ, что эту немудреную обязанность могъ бы исполнить и знаменитый самоѣдъ, сторожившій нашъ карцеръ, если бы самоѣдъ умѣлъ читать. Нѣкоторые, напримѣръ, учитель географіи Диттманъ, иногда дрались, и довольно больно, отыскивая спрятавшихся за печку или подъ каѳедру лѣнтяевъ,— но это были исключенія, и самъ Диттманъ, благополучно переживъ второй ударъ, по совѣту докторовъ прекратилъ рукопашный бой съ учениками. Для самаго непривычнаго къ наблюденію глаза было замѣтно это различіе и даже враждебность двухъ властей; одна, занимавшаяся воспитаніемъ, предводительствуемая директоромъ или, лучше сказать, его женой, была тревожна, вѣчно воевала; другая, занимавшаяся образованіемъ и предводительствуемая черненькимъ либераломъ, инспекторомъ Максимовымъ, спустила рукава, закрыла глаза и, ради гуманности, за извѣстное жалованье, сладко всхрапывала отъ экзаменовъ и до экзаменовъ. Товарищество не примыкало ни къ той, ни къ другой и бунтовало противъ обѣихъ.

   Всѣми этими свѣдѣніями наградило меня товарищество, но еще ярче, еще выпуклѣе представилъ мнѣ эту картину Хохряковъ, полюбившій меня за мои познанія, за любовь къ чтенію, за нѣкоторую долю развитія. Эти качества способствовали нашему сближенію, несмотря на разницу возрастовъ. Но Хохряковъ не такъ любилъ меня, какъ Соболевъ; тутъ не было ни пряниковъ, если хотите, тутъ даже не было въ началѣ и любви; онъ просто увидалъ во мнѣ мальчика, которому грозитъ опасность Соболевской дружбы, котораго называютъ порядочнымъ, названіе — понятное только нашимъ школьникамъ, и рѣшился избавить этого ребенка отъ ошибокъ, можетъ-быть, не миновавшихъ его самого. Онъ ввелъ меня въ свой кружокъ, состоявшій изъ нѣсколькихъ постоянныхъ и нѣсколькихъ временныхъ членовъ.

   Школьные кружки не лишены интереса. Въ нашемъ училищѣ ихъ было много. Я полагаю, что они существуютъ и во всѣхъ другихъ училищахъ, а потому и не считаю лишнимъ говорить о нихъ. Они не составляли чего-нибудь замкнутаго, не возникали вслѣдствіе какой-нибудь ясно сознанной цѣли, а являлись какъ-то сами собою, расширялись, уменьшались, раздроблялись, но существовали всегда. Начало ихъ возникновенія очень просто: два-три воспитанника, которыхъ не брали родители домой въ лѣтнее время, дѣлали складчину, чтобы вмѣстѣ чаить на дачѣ, куда пріѣзжать содержатель училища съ горстью учениковъ; послѣ дачной жизни, возвратившись въ городъ, они стояли уже ближе другъ къ другу, чѣмъ къ другимъ товарищамъ, сладко вспоминали о лѣтнихъ чаепитіяхъ, что заставляло ихъ и здѣсь иногда попивать чай, забравшись въ больничную комнату, или куда-нибудь въ столь же привольное и укрытое отъ надзора мѣсто. Дрянной чай, выпитый въ атмосферѣ, пропитанной запахомъ лѣкарствъ, казался имъ вкуснѣе самаго лучшаго, потому что выпивался на волѣ, въ ту минуту, когда имъ захотѣлось, а не въ урочный часъ, не по звонку. Это не ускользало отъ вниманія другихъ товарищей, не принадлежавшихъ къ кружку, и нѣкоторые изъ нихъ сходились съ членами кружка и вступали въ него, разумѣется, безъ всякихъ формальностей, а просто какъ бы вы вошли въ домъ новыхъ знакомыхъ. Связь съ кружкомъ могла продолжаться до выхода изъ училища и могла разорваться послѣ перваго чаепитія, тоже безъ всякихъ формальностей. Кромѣ этого образованія кружковъ, было и другое: воспитанники, имѣвшіе порядочные голоса или, по крайней мѣрѣ, подозрѣвавшіе себя въ этомъ, дѣлались пѣвчими или, правильнѣе, пѣвцами, такъ какъ они приготовлялись не для пѣнія въ церквахъ, сходились на спѣвки, сближались и, наконецъ, соединялись въ неразрывный кружокъ; безъ чаепитій не обходилось и тугъ, хотя содержатель школы и преслѣдовалъ чаепитіе. Въ то время, когда я поступилъ въ училище, кружковъ было много, не принадлежали къ нимъ по большей части богатые воспитанники, ходившіе въ отпускъ, и нѣкоторые стоявшіе особнякомъ отъ товарищества пансіонеры-гордецы. Кромѣ невинныхъ чаепитій, въ каждомъ кружкѣ были свои завѣтныя темы разговоровъ, свои характеристическія наклонности, проявлявшіяся довольно рѣзко, были также свои любимыя мѣста, въ родѣ нашего мѣста въ сухой канавѣ, проведенной между школьнымъ дворомъ и небольшимъ садикомъ содержателя школы. Тутъ обсуживались впервые важные вопросы о горькомъ маслѣ въ макаронахъ, объ изобрѣтенномъ Мальцевымъ «голландскомъ соусѣ» изъ старыхъ соленыхъ огурцовъ, поданномъ въ августѣ мѣсяцѣ, затѣвалось по этому случаю извѣстное въ лѣтописяхъ міра голландское возстаніе и макаронный бунтъ. Иногда вмѣсто этихъ вопросовъ, особенно въ весеннее время передъ выпусками, тутъ являлись какія-то замасленныя тетради съ завѣтными плодами неизвѣстныхъ или печально-извѣстныхъ поэтовъ, показывались картинки не менѣе интереснаго содержанія, часто домашней работы, подчасъ кружокъ сообща шелъ куда-то въ гости; подобные казусы случались по субботамъ. Развитіе въ этихъ кружкахъ, не направленное никѣмъ въ извѣстную хорошую сторону, шло естественнымъ путемъ въ одну сторону, къ хожденію сообща въ гости. Но въ этихъ кружкахъ была одна хорошая сторона: они служили точками опоры для товарищества и ждали только руководителей, чтобы идти на новый путь. Хохряковъ, школьникъ съ головы до пятокъ, школьникъ даже по своему вѣчному негодованію на училище, былъ руководителемъ одного изъ кружковъ, существовавшаго въ нашемъ училищѣ въ мое время.

   Хохряковъ былъ до крайности желчное, болѣзненное созданіе, но у него была широкая кость, львиная голова, покрытая густыми черными волосами,— всѣ признаки, что онъ созданъ былъ изъ желѣза, которое переѣла ржавчина. Онъ почему-то, несмотря на свою русскую фамилію, считалъ себя болгариномъ, родился на Кавказѣ, провелъ тамъ свое дѣтство и во всю послѣдующую жизнь не могъ забыть своей родины. Его натура жаждала полной свободы, онъ любилъ природу, любилъ поэзію; былъ безъ ума отъ лермонтовскаго «Мцыри»; какъ сильно развитая личность, онъ былъ застѣнчивъ до дикости, до грубости. Бывало, спроситъ его своимъ грубымъ басомъ отецъ-директоръ Фитилькинъ, простодушнѣйшій изъ смертныхъ, не читавшій во всю свою жизнь ничего, кромѣ исторіи древнихъ азіатскихъ народовъ:

   — Что ты эвто читаешь? Пустяки, поди-ко!

   Хохряковъ, унесшійся воображеніемъ за тридевять земель отъ училища, точно съ неба свалится, смутится и чуть замѣтно начинаетъ кусать себѣ губы, не зная, что отвѣчать, а добродушнѣйшій Фитилькинъ еще грубѣе спрашиваетъ его, тыкая своимъ квадратнымъ пальцемъ въ книгу:

   — Ну, да о чемъ же тутъ пишутъ-то, скажи по крайней мѣрѣ!

   — Прочтите, такъ и узнаете,— злобно и дерзко отвѣчаетъ Хохряковъ, отдергивая книгу, точно боясь, что прикосновеніе этого жирнаго пальца осквернитъ ея поэзію.

   — Экой ты, братецъ, мужикъ!— замѣчаетъ Фитилькинъ и отходитъ прочь.

   Организмъ Хохрякова былъ сильный, но онъ требовалъ воздуха, движенія,— не прогулокъ по городу, не гимнастики, не танцевъ разъ въ недѣлю, но движенія на скачущемъ конѣ, движенія въ черной работѣ, съ молотомъ, съ топоромъ въ рукахъ; тамъ онъ былъ бы здоровъ, здѣсь онъ чахъ и такъ замѣтно для всѣхъ и для самого Хохрякова, что иногда самъ Фитилькинъ, не отличавшійся тонкимъ обращеніемъ, сносилъ желчныя выходки болѣзненнаго юноши и молчаливо отходилъ отъ него прочь — въ этомъ проявлялась вся человѣчность его грубой, неотесанной натуры. Самъ Хохряковъ, имѣвшій привычку глядѣть въ зеркало и, такъ сказать, считать по измѣненіямъ своего лица часы своей жизни, говорилъ о себѣ съ ироніей, бросавшей въ дрожь:

   — А что, господа, вѣдь эту зиму я еще потаскаюсь съ вами по городу. Ледъ-то на Невѣ сталъ, такъ, значитъ, до весны теперь нужно жить,— говорилъ онъ однажды въ своемъ кружкѣ.

   — Полно, ты вѣчно о смерти толковать!

   — Эхъ, братъ, жить хочется, потому и не могу не порадоваться отсрочкѣ.

   — Да ты, можетъ-быть, и насъ переживешь.

   — Конечно, если васъ всѣхъ похоронятъ въ одинъ день съ Вачунадзе…

   — А что онъ?

   — Сейчасъ умеръ, директора извѣстили.

   — А вчера и онъ радовался, какъ ему сказали, что ледъ на Невѣ всталъ,— проговорилъ кто-то и невольно смолкъ, встрѣтивъ сердитые взгляды нѣкоторыхъ товарищей и увидавъ лицо Хохрякова, сдѣлавшееся отъ этой зловѣщей фразы бѣлѣе его носового платка.

   Не замѣчала опасности, не вѣрила его положенію только его мать, жившая постоянно на югѣ Россіи и не видавшая сына со дня его поступленія въ училище, куда платили за него какіе-то богатые родственники. Она была барыня изъ хорошей фамиліи, гордая, умная; она прекрасно обдѣлывала свои дѣла, управляла всѣми своими дѣтьми и ихъ имѣніемъ изъ любви къ нимъ, немного ханжила, принимая странницъ и юродивыхъ, слушая ихъ разсказы въ свободныя отъ занятій по имѣнію минуты; всѣми этими качествами она стяжала уваженіе своего муравейника. Хохряковъ часто писалъ ей, что онъ не можетъ выносить долѣе петербургскаго климата, что онъ не созданъ для этой школы, не желаетъ приготовляться въ юнкера, что его призваніе быть мастеровымъ-механикомъ, но мать постоянно отвѣчала ему въ своихъ нѣжнѣйшихъ и пропитанныхъ строгою моралью и кротостью письмахъ: «Ты еще такъ молодъ, мой другъ, что не можешь судить о томъ, что худо и что хорошо. Напрасно ты, говоря о вредности для тебя петербургскаго климата, приводишь въ примѣръ меня: я стара, и потому мнѣ климатъ можетъ вредить, но молодое здоровье привыкаетъ ко всему. Твои опасенія за грудную боль очень понятны, ты переживаешь ту пору жизни, когда у всѣхъ людей немного побаливаетъ неокрѣпшая грудь и всѣ они приписываютъ это чахоткѣ; на тридцатомъ году жизни ты отъ всей души посмѣешься надъ теперешними своими опасеніями. Но во всякомъ случаѣ береги себя и бойся простуды. Надѣйся на Бога, учись исполнять свои обязанности, переноси все съ терпѣніемъ, и не слушай тѣхъ мерзавцевъ, которыхъ посылаетъ дьяволъ во всѣ кружки общества для искушенія и смущенія людей…»

   Таковъ былъ Хохряковъ, такова была его судьба. Подобныя личности не проходятъ безслѣдно по землѣ и, какъ бы ни была коротка ихъ жизнь, всегда успѣваютъ подчинить кого-нибудь своему вліянію. Онъ незамѣтно подчинилъ себѣ свой кружокъ.

   — Это, господа, чортъ знаетъ, что такое!— говорилъ онъ, выходя изъ-за обѣденнаго стола.— Экономка четыре дня подъ рядъ даетъ намъ прогорклое масло!

   — Да, порядочная гадость, точно свѣчное сало,— подхватилъ кто-то изъ окружающихъ.

   — Хуже свѣчного сала; то хоть отъ кашля пьютъ, а отъ этого у меня изжога въ горлѣ и кашель начался. Вѣдь грудь-то моя, а не экономкина, другой она не дастъ!

   — Э! что тутъ толковать, вѣдь ничего не подѣлаешь,— флегматически произнесъ одинъ пансіонеръ.

   — Что?!— вспылилъ Хохряковъ.— Не передѣлаешь? Фитилькинъ ей деньги за насъ платитъ, да ей же и дрянью насъ кормить позволять,— нѣтъ, братъ, жирно будетъ! Не передѣлаешь! а зачѣмъ же ее поставили? Не для того ли, что, хотятъ, чтобы все было хорошо сдѣлано? Тебя хоть грязью корми, такъ ты все будешь ѣсть, подличать привыкъ, свинья!

   — Чего ты ругаешься!

   — А какъ же тебя не ругать? Платитъ тебѣ она, что ли,— за то, чтобы ты за нее заступался?

   — Развѣ я заступаюсь?

   — Заступаешься! Заступаешься, если не хочешь на нее Фитилькину пожаловаться.

   — Вотъ, стану я одинъ жаловаться, чтобъ въ карцеръ посадилъ Тарасъ или выпоролъ, да руку для цѣлованья подставилъ!

   — Какъ одинъ? Всѣ согласны. Это только тебя подкупили, вѣрно, дочь ея понравилась, жениться на ней хочешь, ждешь, когда ея мать приданое наворуетъ…

   — Э, да онъ въ самомъ дѣлѣ на нее масляными глазками смотритъ у обѣдни… Ты, братъ, ужъ не того ли?— подхватили голоса школьниковъ, обрадованныхъ первымъ сальнымъ намекомъ Хохрякова.

   Остроты и шутки посыпались градомъ на защитника экономки. Хохряковъ далъ всѣмъ полную волю насладиться разными пошлостями и молчалъ до тѣхъ поръ, когда пришло время расходиться по классамъ.

   — Такъ, значитъ, господа, рѣшено: завтра мы жалуемся Фитилькину?— произнесъ онъ.

   — Разумѣется, рѣшено,— подхватили голоса.

   Никто и не подозрѣвалъ, что Хохряковъ ловко велъ ихъ за собою. Нѣкоторые, расходясь, очень весело напѣвали школьный романсъ:

  

   Антонида и Тарасъ

   Правятъ школою у насъ…

  

   Во время классовъ Хохряковъ начиналъ разговаривать со священникомъ, съ учителемъ русской словесности, спорилъ съ ними, наводилъ ихъ на тѣ вопросы, которые тревожили его, а его тревожилъ каждый вопросъ, на который онъ набрелъ случайно и не нашелъ отвѣта. Въ листкахъ его записной тетради, хранящихся у меня, вы найдете десять строкъ о Буддѣ, подъ ними записаны слова изъ Байрона, далѣе разъясняется вопросъ: обманщикъ ли Магометъ или энтузіастъ? Потомъ слѣдуютъ переводы Прометея Гете, одной страницы изъ Прудона, рядъ знаменитыхъ фразъ, въ родѣ: de chacun selon ses facultés et à chacun selon ses besoins и т. д. Перечитывая эти замѣтки, невольно поддаешься неодолимо-грустному чувству, потому что изъ нихъ ясно видно, какъ многое тревожило мозгъ юноши и какъ было мало у него средствъ добраться до дѣльныхъ и «прямыхъ отвѣтовъ на проклятые вопросы»… Учителя не замѣчали его маневровъ, не замѣчали, что ими руководитъ ученикъ, и въ слѣдующіе классы уже сами касались поднятыхъ имъ въ предыдущій классъ вопросовъ.

   — Меня кто-то спрашивалъ, кажется, вы, Хохряковъ, про характеръ сочиненій Вольтера,— говорилъ учитель русской литературы Струковъ: — я не успѣлъ отвѣтить на вопросъ, между тѣмъ, мы какъ разъ касаемся теперь того времени исторіи нашей литературы, которое совпадаетъ съ дѣятельностью Вольтера, и потому мы поговоримъ о немъ. Его религіею — былъ деизмъ, его философіей — сенсуализмъ, его моралью — терпимость.

   — Что такое деизмъ?— спрашивать Хохряковъ.

   Учитель объяснялъ. Двое-трое изъ учениковъ настораживали уши, остальные радовались въ душѣ, что Хохряковъ умѣетъ заговаривать Струкова, и набивали подъ столомъ папиросы, играли въ карты или просто, въ припадкѣ хорошаго настроенія духа, вырѣзывали различные узоры на школьныхъ столахъ, осторожно сдували стружки, замазывали вырѣзанное чернилами, иногда залѣпляли замазкой изъ толченаго мѣла, любовались своимъ произведеніемъ и ухмылялись глупѣйшими улыбками, поддаваясь какимъ-то идіотическимъ мечтаніямъ. Въ слѣдующій классъ эта ватага, по обыкновенію, не знала урока, и если учитель вызывалъ кого-нибудь изъ ея членовъ и ставилъ ему за незнаніе нуль, то лѣнтяй приходилъ въ азартъ.

   — Это чортъ знаетъ, что такое!— кричалъ этотъ господинъ.— Нули умѣетъ крутить, а объяснять уроковъ не хочетъ, задаетъ отсюда да досюда, чортова перечница! поневолѣ трудно учить уроки.

   — Чего тебѣ тутъ объяснять?— спрашивалъ Хохряковъ.— Кто былъ Державинъ? Дѣйствительный тайный совѣтникъ былъ, стихи писалъ въ свободное время…

   — Это я и самъ знаю…

   — Такъ чего же тебѣ еще надо? Слушалъ бы лучше о томъ, чего не знаешь, чего въ запискахъ нѣтъ.

   — Гдѣ намъ въ философію пускаться!

   — Ну, такъ спалъ бы, добрый человѣкъ, во время лекцій. Вѣдь тебѣ много знать не надо, ты въ гарнизонъ смотришь…

   — А ты на тотъ свѣтъ?

   — Свинья!

   Половина этихъ разговоровъ и сценъ была извѣстна мнѣ, хотя я не принадлежалъ къ тому классу, гдѣ былъ Хохряковъ. Знакомство съ нимъ быстро развивало во мнѣ задатки, положенные уроками двухъ домашнихъ учителей, чтеніемъ книгъ и прошлой жизнью. Въ моихъ мечтахъ уже являлся не простой идеалъ честной жизни, но являлось и прямое желаніе быть подобнымъ Хохрякову, первымъ между товарищами. Иногда я представлялъ себя ораторомъ, окруженнымъ всею школою, мнѣ чудилось, что всѣ меня слушаютъ, всѣ мнѣ повинуются. Но чего же я хочу, что я приказываю имъ? Вотъ этого-то я и не могъ придумать, всѣ мои мысленныя рѣчи останавливались на словахъ: господа, живите честно! Далѣе я не шелъ. Чтобы сдѣлаться передовымъ, нужно было заслужить любовь старшихъ, и товарищества; въ этомъ состояла вся задача моей жизни въ теченіе трехъ лѣтъ.

  

V.
Продолженіе предыдущей.

   Описывать школьную жизнь день за днемъ, годъ за годомъ нѣтъ никакой возможности. И дни, и годы во всѣхъ школахъ такъ похожи между собою, какъ слѣпки одной и той же печати. Правда, одинъ слѣпокъ выйдетъ отчетливѣе, фугой тусклѣе, на третьемъ явятся двѣ-три ямки, два-три неожиданныхъ бугорка, но всѣ эти различія такъ неуловимо-мелки, что стоитъ огромнаго труда собрать ихъ въ одно цѣлое, и, все-таки, это цѣлое будетъ похоже на вылинявшую вышитую шерстью картину и, конечно, не заинтересуютъ никого ея крестики и petits points. Если бы я писалъ не свою автобіографію, а обличительный романъ, то я непремѣнно разсказалъ бы до мельчайшихъ подробностей, какъ, во время ежегодныхъ публичныхъ экзаменовъ и ревизій, на насъ и на наши кровати надѣвалось необыкновенно хорошее бѣлье, какъ насъ кормили въ эти дни лучше обыкновеннаго, какъ всѣ, начиная съ Фитилькина и до послѣдняго гувернера, бывали въ эти дни встревожены, блѣдны и обходительны съ нами и даже съ школьною прислугою, какъ, наконецъ, въ одну изъ этихъ ревизій меня чуть не посадили въ карцеръ за то, что у меня недоставало одной пуговицы на курткѣ. Могъ бы я разсказать, какъ нѣкоторые учителя; дрожа за свою участь, обманывали заодно съ нами экзаменаторовъ, подсказывая на экзаменахъ, позволяя пороть всякую чепуху, лишь бы она бойко отвѣчалась, и иногда объявляя впередъ, что и кого они спросятъ. Все это могло бы быть описано не безъ ѣдкости, не безъ извѣстнаго юмора, потраченнаго на передачу общеизвѣстныхъ школьныхъ исторій и анекдотовъ, въ родѣ разсказа о переводѣ французской фразы: hâtons, célébrons la gloire d’Achille. Но для моей автобіографіи вмѣсто этихъ описаній нужно упомянуть только одно то, что событія каждой ревизіи и каждаго экзамена понижали въ нашихъ глазахъ и учителей, и гувернеровъ, служили какъ бы ступенями лѣстницы, по которымъ спускались эти власти въ какую-то грязную яму. Мы понимали, что онѣ трусятъ и держатся на мѣстахъ только посредствомъ ловкаго обмана, что ихъ подозрѣваютъ въ этомъ обманѣ, ибо ревизуютъ, и что, рано или поздно, обманъ откроется, и ихъ столкнутъ съ мѣстъ, что самъ наивный Фитилькинъ опутанъ ихъ сѣтями и не видитъ, какъ они вредятъ его училищу дряннымъ исполненіемъ возложенныхъ на нихъ обязанностей. Теряя къ нимъ уваженіе, мы переставали ихъ слушаться и, разумѣется, все чаще и чаще подвергались наказаніямъ и озлоблялись. Послѣднее сильно отражалось въ разговорахъ кружковъ. Но, кромѣ этихъ крупныхъ и общихъ фактовъ, были еще мелкіе, частные случаи, ронявшіе въ нашихъ глазахъ начальниковъ. У насъ, напримѣръ, былъ одинъ гувернеръ, шведъ Ньюландъ, добрѣйшее, но ограниченнѣйшее существо. Онъ не сдѣлалъ въ жизни никому вреда, но въ воспитатели не годился уже по одной своей физіономіи. Хотя это и странно, но золотушность его родителей рѣшила навсегда его участь при рожденіи; онъ былъ смѣшонъ со своими бѣлыми жидкими волосами, веснушками и подслѣповатыми глазами, надъ которыми бѣлѣлись одинокіе волоски рѣсницъ. Смѣшному человѣку очень трудно пробудить любовь къ себѣ и еще труднѣе снискать уваженіе въ средѣ дѣтей: ребенокъ всегда юмористъ. Смѣшная фигура Ньюланда бросилась въ глаза всѣмъ, и всѣ рѣшили безъ справокъ, что онъ долженъ быть глупъ. Первые подсмѣивались надъ нимъ воспитанники, ихъ примѣру послѣдовали его товарищи. Этого было довольно: Ньюландъ сдѣлался мишенью для шутокъ и остротъ.

   — Правда ли, Ньюландъ, что вы однажды приказали высѣчь воспитанника въ той гимназіи, гдѣ вы были?— спрашивалъ его Ивановъ-амбасадеръ, прогуливаясь съ нимъ среди толпы взрослыхъ пансіонеровъ.

   — О, та!— восклицалъ Ньюландъ своимъ ломанымъ языкомъ; лица воспитанниковъ уже дрожали отъ сдерживаемаго смѣха.— Это былъ страшный день, я сгорячился, я приказывалъ сѣчь и потомъ вдругъ потумалъ себѣ: што ты, Фердинандъ, тѣлаешъ? И зовсѣмъ мое серсе замирало отъ ужасъ; я упѣжалъ…

   Вся толпа неизвѣстно чему хохотала, какъ безумная. И Ивановъ, и эти юноши, не знавшіе основательно ни одного языка, кромѣ своего родного, считали удивительно смѣшнымъ то, что иностранецъ худо объясняется по-русски. Имъ въ голову не приходило спросить себя: а какъ мы объяснимся въ случаѣ нужды по-французски или по-нѣмецки?

   — И съ тѣхъ поръ вы никого не сѣкли?— продолжалъ спрашивать амбасадеръ, желая еще болѣе потѣшить воспитанниковъ.

   — Нѣтъ,— отвѣчалъ шведъ: — я бралъ на другой денъ отпускъ и сталъ клопотать…

   — Что? что?

   — Сталъ клопотать о другомъ мѣстѣ.

   — Господа, Ньюландъ открылъ новый глаголъ, происходящій отъ насѣкомаго,— острилъ одинъ изъ воспитанниковъ.

   Среди дѣтей, подшучивавшихъ надъ бѣднымъ шведомъ, нашелся одинъ ребенокъ, изъявившій къ нему какое-то особенное расположеніе, и въ припадкѣ откровенности разсказавшій ему нѣкоторыя печальныя подробности изъ своего прошедшаго житья-бытья. Шведу стало жаль этого хорошенькаго, смирнаго ребенка, Въ одинъ изъ праздниковъ шведъ принесъ ребенку гостинца, въ другой — взялъ его въ отпускъ въ свою квартиру. Эта квартира состояла изъ кухни съ отгороженной передней и изъ гостиной съ отгороженною спальнею. Въ гостиной, между прочею мебелью-развалинами, стоялъ плоскій, какъ блинъ, чернаго отъ времени цвѣта, клеенчатый диванъ, на которомъ спалъ и мечталъ въ свободное время Ньюландъ. Въ спальнѣ стояли двѣ кровати съ плоскими, какъ этотъ диванъ, тюфяками, на которыхъ спали мать и сестра Ньюланда. Все въ этомъ жилищѣ, начиная съ него самого, было бѣдно, ветхо, уныло,— но у него была своя роскошь — это чистота. Мать Ньюланда поразила ребенка, выросшаго въ богатой и важной семьѣ, своимъ чистымъ, но бѣднымъ и уродливымъ чепцомъ и своимъ коленкоровымъ платьемъ, которое, вѣроятно, по отсутствію юбокъ, какъ-то смѣшно болталось около ея жидкой фигуры. Сестра Ньюланда привела въ остолбенѣніе ребенка отсутствіемъ тѣла; она вся состояла изъ костей, обтянутыхъ сухою желтоватою кожею; во рту у нея были черные зубы и пустыя мѣста, напоминавшія о нѣсколькихъ выбывшихъ товарищахъ этихъ черныхъ зубовъ; на рукахъ у нея были большіе бугры, оставленные ревматизмомъ и сдѣлавшіеся коричневыми отъ мазей. Все это было слѣдами страданій, болѣзней, невзгодъ, но все это имѣло смѣшной видъ, смѣшную форму, а люди рѣдко видятъ что-нибудь далѣе формы: члены семьи слыли смѣшными людьми. Мать тотчасъ, по приходѣ ребенка, засуетилась, чтобы угостить его кофеемъ съ сдобными булками; сестра засуетилась, чтобы занять ребенка разговорами и чѣмъ-нибудь развлечь его; она для этой цѣли начала вынимать и показывать ему разныя картинки, вѣроятно, изъ той древней азбуки, по которой она училась, и разныя бисерныя работы, вѣроятно, назначавшіяся въ древнія времена для подарковъ ожидавшимся тогда женихамъ; бѣдная золотушная дѣвушка даже подарила ребенку одну изъ этихъ вещицъ, а именно: бисерный чехолъ на зубочистку съ воткнутымъ въ него сухимъ и желтымъ гусинымъ перомъ. Въ два часа гостя накормили незатѣйливымъ, но сытнымъ обѣдомъ, отъ котораго пахло и корицей, и гвоздикой, и ванилью; обѣдъ окончился кондитерскимъ пирожнымъ: это было необычайнымъ событіемъ въ домѣ, но вѣдь и гость въ немъ былъ тоже необычайнымъ событіемъ: быть-можетъ, за это пирожное семья лишала себя на завтра необходимаго второго блюда,— на жалованье гувернера въ частной школѣ нельзя широко жить. Послѣ обѣда Ньюландъ набилъ трубку, взялъ спичку, поднесъ ее къ посыпанной пескомъ коробочкѣ и вопросительно обратилъ голову къ матери:

   — Ви дозволяйть.

   — О, куритъ.

   Они говорили по-русски, хотя это было для нихъ трудно, но говорить по-шведски при ребенкѣ, не знавшемъ этого языка, имъ казалось невѣжествомъ.

   — Ви мнѣ позволить?— спросила мать Ньюланда, приподнявъ на головѣ чепецъ и садясь за чтеніе библіи.

   Ребенокъ недоумѣвалъ и внутренно смѣялся надъ этою старухою, державшею въ воздухѣ чепецъ наподобіе мужской фуражки.

   — Маменька спрашиваетъ, позволите ли вы ей снять чепецъ,— объяснила сестра Ньюланда.

   — Пусть снимаетъ!— отвѣтилъ ребенокъ, и по его губамъ скользнула улыбка; онъ закусилъ ихъ, чтобы не захохотать, когда увидалъ голову старушки безъ чепца; она была почти лишена волосъ и сзади торчалъ какой-то крысиный хвостикъ, завязанный въ узелокъ.

   — Не хотите ли вы поиграть въ карты?— спросила сестра Ньюланда.

   — Пожалуй.

   — Фердинандъ, будемъ въ карты играть?

   — Корошо. Вотъ поджидай, мы тебя будемъ обигривать,— засмѣялся весело Фердинандъ, выкурившій съ такимъ сладострастнымъ наслажденіемъ трубку, съ какимъ могутъ курить только нѣмцы, шведы и турки.

   Началась игра. Братъ и сестра смѣялись до колотья и до слезъ и тому, что одинъ изъ играющихъ сдѣлалъ ошибку, и тому, что одна карта въ колодѣ легла лицомъ кверху, и тому, что розыгрышъ вышелъ, и тому, что одинъ изъ нихъ остался въ дуракахъ. Мать дочитала урочную страницу и присоединилась къ игрокамъ, потомъ еще веселѣе всѣ напились кофе и вечеромъ чаю. За чаемъ всѣ предались не то грустнымъ, не то веселымъ воспоминаніямъ о томъ, какъ бралъ изъ школы какой-то финнъ Готлибъ самого Ньюланда во дни его дѣтства. Всѣ наперерывъ сообщали ребенку малѣйшія подробности изъ жизни этого Готлиба, какъ будто хотѣли прославить его на весь міръ, заставить міръ воздвигнуть памятникъ этому человѣку за то, что онъ приласкалъ когда-то ихъ Фердинанда.

   — Ты славный мальшикъ пудешь,— сказалъ Ньюландъ, сидя въ креслѣ и положивъ руки на плечи ребенка, который стоялъ между его колѣнями.

   Этими словами кончился день. Бѣдный шведъ радовался, что онъ весело провелъ замѣчательный день въ своей жизни: въ этотъ день онъ праздновалъ годовщину своего рожденія.

   На другой день въ томъ классѣ, гдѣ находился этотъ ребенокъ, съ одного конца до другого, переливался неудержимый смѣхъ. Одинъ воспитанникъ держалъ надъ своей головой фуражку и говорилъ: «ви мнѣ позволить?» Эта фигура напоминала мать Ньюланда, снимающую чепецъ передъ чтеніемъ библіи. Другой воспитанникъ приставлялъ ко рту растопыренные пальцы и спрашивалъ: «ви дозволяйгъ?» Эта фигура напоминала Ньюланда, начинающаго курить трубку. Третій воспитанникъ всасывалъ въ себя свои щеки: это похудѣвшее лицо должно было походить на лицо сестры Ньюланда… Несчастный ребенокъ имѣлъ счастливый даръ схватывать смѣшную сторону и имѣлъ несчастную слабость, ни о чемъ не думая, передавать свои наблюденія другимъ. Вся эта комедія дошла до Ньюланда, Онъ нахмурилъ свои бѣлыя брови.

   — Что вы, господинъ Ньюландъ, такіе скучные сегодня?— безцеремонно спросилъ у него ребенокъ.

   — Поти прочь, несчастній!

   — Почему я несчастный?

   — Поти прочь, тебѣ каворятъ, не то я тебя проконю…

   — Что это вы, лѣвой ногой встали сегодня?— еще фамильярнѣе спросилъ ребенокъ, считавшій себя короткимъ знакомымъ Ньюланда.

   — Я тебя пудетъ наказыаайтъ.

   — Развѣ вы смѣете, если я ничего не сдѣлалъ?

   — А-а! Я не смѣйтъ! Итемъ къ директоръ!— шведъ, дрожа, какъ въ лихорадкѣ, схватилъ грубо за руку мальчугана и потащилъ его за собою, задыхающимся голосомъ крича:— а, я не смѣйтъ! я не смѣйтъ! ты тумаешь, что я и у тебя пудетъ позволенія проситъ?

   Передъ дверями директорской квартиры Ньюландъ остановился.

   — Проси прошенья!— крикнулъ онъ.

   — Я ничего не сдѣлалъ.

   — Проси прошенья! проси прошенья!

   — Не стану!

   Ньюландъ взглянулъ на ребенка и съ омерзѣніемъ оттолкнулъ его отъ себя, какъ какую-нибудь гадину.

   — Ступай!— сказалъ онъ и подошелъ къ окну, которое было въ коридорѣ.

   Ребенокъ, какъ изъ лука стрѣла, полетѣлъ въ классъ, а Ньюландъ остался въ коридорѣ, прислонивъ горячій лобъ къ холодному стеклу; говорятъ, что онъ плакалъ…

   Этотъ несчастный ребенокъ былъ я…

   Съ этого дня шутить и смѣяться надъ Ньюландомъ сдѣлалось опаснымъ: онъ началъ жаловаться директору. Воспитанники уже начинали его ненавидѣть. Однажды, во время дачной жизни, какой-то шутникъ разсказывалъ товарищамъ, что Ньюландъ въ своей свѣтелкѣ куритъ по вечерамъ трубку и поетъ слѣдующую пѣсню:

  

   Бабушка летаэтъ,

   Птишка поэтъ,

   Бэтному Ньюланду

   Спать не таэтъ.

  

   Была ли это выдумка школяра, былъ ли это дѣйствительный фактъ,— не знаю, но только съ этой минуты бѣдному гувернеру не было прохода, онъ вездѣ и отъ всѣхъ слышалъ эту пѣсню, слышалъ ея проклятый напѣвъ, звучавшій нестерпимою насмѣшливостью… Вообразите себѣ, что васъ облѣпили сотни мухъ и ползаютъ по васъ, и щекотать ваше тѣло, вообразите себѣ, что это будетъ происходить каждый день и продолжаться годы,— тогда вы поймете положеніе Ньюланда. Черезъ годъ онъ былъ неузнаваемъ: это былъ сварливый, придирчивый, жестокій начальникъ, онъ любилъ сѣчь и любилъ, чтобы подъ розгой кричали, бились и рыдали его жертвы, вымаливая прощенье. Въ нихъ онъ видѣлъ просто своихъ враговъ и велъ съ ними безнравственную войну. Дѣти, разумѣется, давали ему отпоръ, насколько могли.

   «Я могъ бы разсказать множество фактовъ о томъ, какъ и почему начиналась вражда и неуваженіе между дѣтьми и старшими. Въ мірѣ нѣтъ ничего труднѣе воспитанія. Здѣсь одна, часто просто вздорная, ошибка со стороны учителей и воспитателей роняетъ ихъ въ глазахъ ребенка; пріучаетъ его къ неуваженію, а потомъ къ желанію побѣдить непріязненную личность. И то мгновеніе, въ которое ребенокъ впервые почувствовалъ желаніе воевать съ учителями и воспитателями, бываетъ по большей части минутою нравственной гибели ребенка, началомъ его вредныхъ шалостей, упорной лѣни не отъ врожденной сонливости, а вслѣдствіе каприза и дѣтски наивнаго стремленія отравить покой врага, взбѣсить его своимъ поведеніемъ, жертвуя за это своею спиною, потерею стыда и боязни наказанія. Надо до чрезвычайности осторожно анализировать факты, чтобы стать судьею между дѣтьми и наставниками, и если вы будете безпристрастны, то всегда найдете, что виноваты вторые, считающіе святое дѣло воспитанія пустою игрою, доставляющею средства къ существованію. Имъ въ голову не приходитъ, что малѣйшая ошибка съ ихъ стороны губитъ навсегда характеры десятка дѣтей, приготовляетъ обществу негодныхъ и часто вредныхъ гражданъ. Имъ и въ голову не приходитъ, что, вмѣстѣ съ званіемъ учителей и воспитателей, они берутъ въ свои руки будущность цѣлаго поколѣнія людей, что тотъ, кто на десятомъ году жизни мститъ и тѣшится воткнутою въ стулъ врага-учителя булавкою, очень легко можетъ на тридцатомъ году жизни потѣшиться ножомъ въ дѣлѣ съ врагами. Тутъ не скачки, а переходъ съ одной ступени на другую. Учитель, это — духовный отецъ, или палачъ. Когда подумаешь обо всемъ этомъ серьезно, то и какой-нибудь Матвѣй Матвѣичъ Матвѣевъ или Ньюландъ становятся далеко не смѣшными, а просто страшными, бросающими въ дрожь дѣятелями, какъ бросаетъ въ дрожь буффъ или арлекинъ въ роли палача…

   Но всѣ эти истины, къ несчастію, такъ стары, такъ общеизвѣстны, что дальновидные критики именно за нихъ назовутъ мою біографію скучною, а читатели сочтутъ своею обязанностью пропустить эту страницу безъ прочтенія и, попрежнему, не думая о сданныхъ въ архивъ вопросахъ, нетерпѣливо станутъ искать глазами сцены съ разговорами, по числу которыхъ мѣряется достоинство современныхъ литературныхъ произведеній. Мы всѣ очень любимъ болтовню!.. Нечего дѣлать, перейдемъ къ сценамъ съ разговорами…

   Прошло еще три года школьной жизни. Въ это время я получилъ отъ сестры и отъ отца письма, разумѣется послѣ гувернера и директора, которыхъ очень интересовала моя переписка съ родными, у директора же оставались и присылаемыя мнѣ деньги; онѣ забирались потомъ по мелочи. Разъ пять въ теченіе каждаго года бывалъ я у тетки и каждый разъ слышалъ отъ ея чопорнаго семидесятилѣтняго лакея одну и ту же стереотипную фразу: «Ея превосходительство желаютъ, чтобы вы поздравили ихъ съ праздникомъ». Въ одинъ изъ этихъ торжественныхъ дней меня очень удивило, что ко мнѣ явился не старый, а молодой лакей, и замѣнилъ знакомую фразу болѣе простыми и ясными словами: «Васъ велѣно привести къ тетушкѣ!» Я спросилъ о чопорномъ старикѣ; мнѣ отвѣтили, что онъ умеръ. Еще болѣе удивился я, когда въ слѣдующій торжественный праздникъ ко мнѣ не явился и молодой лакей тетки, а черезъ нѣсколько дней пришло письмо отъ отца, запечатанное черной печатью и извѣщавшее о смерти самой тетки.

   — Не испугайся,— сказалъ мнѣ Фитилькинъ, заботливо призвавъ меня къ себѣ и отдавая письмо.— Тутъ тебѣ пишутъ объ одной не очень пріятной новости. Твоя тетка была очень, очень опасно больна…

   Директоръ пріостановился. Я стоялъ совершенно покойно и вдаль продолженія рѣчи.

   — Вылѣчить ее было нельзя, она умерла.

   — А-а!— въ какомъ-то отупѣніи промолвилъ я.— Когда же ее хоронить будутъ?

   — Ее уже похоронили въ прошлую среду, какъ можно думать, судя по письму.

   — Такъ это, вѣрно, ее и везли мимо нашего класса подъ краснымъ балдахиномъ,— рѣшилъ я, вспомнивъ процессію, видѣнную мною въ среду.

   — Какъ видно, такъ тебя не очень печалитъ ея смерть!

   — Нѣтъ, мнѣ жалко…

   Я остановился и покраснѣлъ: мнѣ нисколько не было жалко тетку.

   Послѣднія письма отца приходили не изъ Москвы, но изъ нашей родной Шуповки, почему я и могъ заключить, что отецъ переселился въ деревню; это подтвердилъ мнѣ и Митричъ, жившій гдѣ-то въ Петербургѣ и изрѣдка посѣщавшій меня. Онъ былъ по лицу такимъ же, какъ и прежде; но его ноги плохо ходили и слезы, при малѣйшемъ волненіи набѣгавшія на глаза, говорили, что и надъ этой развалиной пронеслось еще нѣсколько лѣтъ. Эти года прошли не безъ слѣда и надо мною, я сталъ очень высокъ ростомъ, сдѣлался очень развязнымъ молодымъ человѣкомъ, заботился о красивой стрижкѣ волосъ и чесалъ ихъ одинаково съ амбасадеромъ, считавшимся свѣтскимъ человѣкомъ. Меня любило товарищество. Я велъ себя хорошо, потому что около меня стоялъ Хохряковъ. Онъ съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе привязывался ко мнѣ; иногда его просто сердило, если кто-нибудь мѣшалъ нашимъ прогулкамъ вдвоемъ по двору. Въ его душѣ накипѣло столько горя и желчи, что другъ и повѣренный ему становился необходимымъ, товарищество начинало тяготить его своимъ безпечнымъ весельемъ, своими безплодными продѣлками. Между тѣмъ организмъ Хохрякова быстро разрушался. Послѣ утомительнаго прогулками для составленія гербаріевъ и коллекцій насѣкомыхъ и веселаго свободой, чистымъ воздухомъ лѣтняго времени, мой другъ слегъ въ постель; лѣтнія прогулки уходили его окончательно, а ему до выпуска, до поступленія въ юнкера, оставался только годъ. Настали дни почти двухнедѣльной бездѣятельной жизни въ городѣ, послѣ дачи. Я въ это время тоже былъ не очень здоровъ и лежалъ въ комнатѣ для больныхъ, хотя могъ бы со своею болѣзнею и не быть тамъ, но мнѣ не хотѣлось отлучаться отъ моего друга. Часто къ нему собирались и другіе товарищи, иногда мы играли въ карты, иногда просто болтали разный вздоръ, потѣшая умирающаго. Я не знаю ничего болѣе печальнаго, какъ смерть юноши, окруженнаго здоровыми, полными надеждъ товарищами, желающаго жить, терзаемаго мыслью о неизбѣжной близкой смерти. Каждое его слово, каждый взглядъ рѣжутъ ножомъ по-сердцу.

   — Вотъ, господа, умирать приходится, а вѣдь можно бы еще пожить,— говорилъ онъ, улыбаясь своею горькой усмѣшкой и отбрасывая назадъ отросшіе во время болѣзни черные кудрявые волосы.

   Мы молчали.

   — И отчего это такъ жить хочется, хотя вся жизнь прошла гадко и, вѣрно, пошла бы еще хуже, потому что дальше въ лѣсъ, больше дровъ?.. Вѣдь и не жаль мнѣ никого…

   — Какъ никого, а мать?— спросилъ кто-то.

   — Мать меня похоронила, отдавая за полторы тысячи верстъ въ училище. Мы съ ней не видались девять лѣтъ, не бѣда, если и дольше не увидимся. Вотъ, тебя немножко жаль, Шуповъ…

   Однажды Фитилькинъ явился къ больному, подошелъ къ его кровати и сталъ съ нимъ говорить, стараясь его ободрить:

   — Вотъ, Богъ дастъ, поправиться къ веснѣ, такъ тебя твоя матушка на свой счетъ на кумысъ свезетъ.

   — Охъ, Владиміръ Петровичъ, туда и провожать никто не пойдетъ, лучше ужъ на Смоленское, оно ближе,— сшутилъ умирающій.

   Между тѣмъ, Фитилькинъ, котораго сильно тревожилъ больной, такъ какъ у насъ не оставались опасно больные, далъ знать его матери о положеніи больного; ее поразило это извѣстіе, какъ громъ. Она поспѣшно пріѣхала въ Петербургъ. Я сидѣлъ недалеко отъ кровати Хохрякова, когда она въ первый разъ вошла къ нему въ комнату и остановилась въ недоумѣніи посрединѣ, глядя на сына. Девять лѣтъ страшно измѣнили его. Она отдала его пухленькимъ, краснощекимъ и загорѣлымъ десятилѣтнимъ ребенкомъ, теперь передъ нею лежалъ, блѣдный, худой, высокій ростомъ молодой человѣкъ съ строгими чертами умнаго и выразительнаго лица.

   — Ваничка,— воскликнула она и бросилась къ нему.

   — Тише, у меня шпанская муха на груди,— произнесъ больной ледянымъ голосомъ и защитилъ свою изрытую мушками грудь рукою.

   Въ этихъ словахъ былъ какой-то страшный смыслъ, кажется, цѣлая бездна открылась передъ несчастною матерью. Можетъ быть, ей вспомнились въ эту минуту и письма сына, и ея отвѣты на нихъ. Она посидѣла съ часъ у его кровати, онъ лежалъ въ полузабытьи и потомъ тихо уснулъ. Она едва слышнымъ поцѣлуемъ поцѣловала его блѣдный лобъ и на цыпочкахъ вышла вонъ.

   Черезъ нѣсколько дней она снова была у него и, узнавъ отъ доктора, какъ страшно мучился ея сынъ въ прошлую ночь, начала плакать. Это раздражило больного.

   — Чего тутъ плакать?— сказалъ онъ.— Я вамъ двадцать разъ писалъ, что я не созданъ для здѣшняго климата, что и въ той школѣ я не хочу быть, что меня уморитъ здѣшняя жизнь,— ну, вотъ и уморила.

   — Другъ мой, кто же это могъ предвидѣть!

   — Кто, кто? Я предвидѣлъ! Такъ мнѣ вѣрить не хотѣли, думали: «Онъ притворяется, мерзавецъ.» Кто далъ вамъ право подозрѣвать меня во лжи, считать подлецомъ? И можете ли вы меня любить, если я подлецъ, обманщикъ въ вашихъ глазахъ? Чего-жъ тутъ плакать? Однимъ негодяемъ будетъ меньше!

   Мать сидѣла молча, по ея щекѣ катилась одинокая слеза. Несчастная женщина видѣла, что больной находится въ состояніи нервнаго раздраженія, и не имѣла средства успокоить его.

   — Ну, этого не могли предвидѣть, такъ другого могли ожидать,— продолжалъ онъ.— Примѣръ былъ: брата въ юнкера противъ воли отдали, на войнѣ убитъ. Тоже юноша былъ! И его оплакивали. А все изъ-за того, что можно было насъ съ рукъ сбыть, воспитать даромъ. Надо же и платить за это.

   — Господи, до чего я дожила!— прошептала мать.

   Она была до того жалка въ эту минуту, что становилось страшно за нее.

   — А я и не жилъ, да вотъ въ гробъ иду! Вы думаете мнѣ легко? Вѣдь я жить хотѣлъ бы… Вѣдь второй жизни не будетъ…

   Больной въ изнеможеніи опустился на подушку и началъ бредить, потомъ, мало-по-малу, утихъ. Въ комнатѣ царствовала гробовая тишина, минуты медленно уходили за минутами…

   — Умеръ!— проговорилъ одинъ изъ товарищей, прошедшій мимо кровати Хохрякова и заглянувшій ему въ лицо.

   Насъ, распивавшихъ чай въ больницѣ, какъ мы величали комнату для больныхъ, не имѣвшихъ никакого уваженія къ мертвому тѣлу, какъ-то ошеломило это слово, и мы со страхомъ взглянули на мать покойника. Она сидѣла молча, съ поникшей головой, съ опущенными на колѣни руками, и перебирала пальцами носовой платокъ… Я завернулся съ головой въ одѣяло, чтобы не видѣть и не слышать ничего, мнѣ хотѣлось не жить въ эти минуты; даже не было во мнѣ столь свойственнаго юности любопытства узнать, что будетъ дальше. Такія минуты рѣдко повторяются въ жизни, остаются въ памяти навсегда и тысячу разъ вызываютъ на размышленія, приводятъ къ новымъ заключеніямъ и, въ концѣ концовъ, постоянно навѣваютъ ужасъ, ужасъ и ужасъ…

  

VI.
Я напиваюсь пьянымъ.

   Только послѣ смерти Хохрякова понялъ я, какъ я его любилъ, какъ онъ былъ мнѣ нуженъ именно въ это время, когда мнѣ пошелъ шестнадцатый годъ, то-есть настало время быстраго умственнаго и физическаго развитія. Въ этотъ періодъ жизни человѣку хочется жить полнѣе и шире, у него является неодолимое стремленіе къ чему-то неизвѣстному. Въ этотъ періодъ въ нашемъ обществѣ у юношей или развивается мечтательность до безобразныхъ размѣровъ, до писанья въ день двадцати стихотворныхъ посланій къ ней, или закипаютъ необузданныя страсти, слѣдствіемъ которыхъ бываютъ первыя ошибки, первые пороки и мелкій развратъ, отъ которыхъ менѣе всего можетъ спасти закрытое учебное заведеніе. Всѣ это видятъ, и никто не хочетъ явиться въ эти минуты спасителемъ юношей, потому что до нихъ никому нѣтъ дѣла, никто не хочетъ заинтересовать ихъ какою-нибудь честною дѣятельностью, чтобы они знали, какъ провести свободное отъ ученья время. Попрежнему въ этотъ періодъ заставляютъ ихъ только долбить сухіе учебники, не объясняя, на что можетъ пригодиться эта школьная суть, попрежнему кажется имъ пустою прихотью старшихъ преподаваніе исторіи и географіи, которыя, по ихъ соображеніямъ, ни на что не нужны; еще менѣе нужными кажутся какому-нибудь будущему дипломату алгебра и геометрія; химія занимаетъ, всѣхъ своими забавными опытами, но серьезно занимается ею одинъ изъ ста человѣкъ. Разумѣется, на всѣ эти и подобныя имъ ненужныя науки каждый старается посвятить какъ можно менѣе времени и остальные свободные часы наполняетъ чѣмъ можетъ. Ну, а чѣмъ можетъ у насъ наполнить юноша свои свободные часы, особенно если онъ живетъ въ какомъ-нибудь учебномъ заведеніи, а не дома? Въ свободные часы онъ не можетъ идти изъ училища въ театръ; не можетъ заняться какимъ-нибудь ремесломъ, хотя каждый чувствуетъ охоту что-нибудь поточить, попилить, поклеить; не можетъ онъ провести вечеръ въ обществѣ опытныхъ, старшихъ возрастомъ людей, разрѣшить съ помощью ихъ свои неясные сомнѣнья и вопросы, потому что ни одинъ учитель, гувернеръ, инспекторъ или какая-нибудь другая школьная власть не допуститъ въ свое общество этихъ юношей, потому что юноши надоѣли этимъ служащимъ безъ призванія господамъ, потому что съ юношей надо быть осторожнымъ, нельзя при немъ предаваться картежной игрѣ, оргіямъ, разнузданнымъ рѣчамъ, которыя заставляютъ насъ краснѣть, достигнувъ нашего слуха на Сѣнной площади, и которыя вызываютъ веселый смѣхъ въ каждой холостой компаніи, составляютъ ея соль. Юношамъ остается одно: чтенье дрянныхъ романовъ, мечтанье и развратъ. Ну, и не пеняйте, если ваши дѣти годны только на тасканье за женской юбкой!..

   Послѣ смерти Хохрякова мнѣ было нечего дѣлать въ его кружкѣ. Стремленье къ сальностямъ, къ кутежу стало замѣтнѣе проявляться въ немъ съ тѣхъ поръ, какъ не стало его руководителя. Сверхъ того, это были воспитанники, оканчивавшіе свои учебные годы, и потому они считали долгомъ дѣлать опыты того, что они будутъ дѣлать въ большихъ размѣрахъ, будучи на волѣ. Начальство начинало на нихъ коситься и ждало перваго случая, чтобы наказать примѣрно. Съ грустью проходилъ я мимо того мѣста въ сухой канавѣ, гдѣ обыкновенно помѣщался кружокъ Хохрякова, гдѣ всѣ давно привыкли къ моему присутствію, хотя я и былъ моложе ихъ. Однажды, когда а проходилъ мимо этого завѣтнаго мѣста, меня окликнули:

   — Шуповъ, иди къ намъ!

   Я узналъ голосъ Соболева и подошелъ.

   — Хочешь папиросу?— спросилъ меня другой пансіонеръ Грабовскій, знавшій, какъ и всѣ другіе, что я не могу курить.

   — Дѣвочки не курятъ, господа,— подшутилъ Соболевъ, знавшій тоже, что у меня болитъ голова отъ папиросъ.

   Я вспыхнулъ и взялъ папиросу, мнѣ хотѣлось обругать этого господина, но еще болѣе хотѣлось плакать отъ досады и отъ душившаго меня дыма.

   — Э! такъ ты, пожалуй, и отъ рюмки вина не откажешься?

   — Если захочу, такъ выпью.

   — Видно, теперь некому командовать тобою, умеръ наставникъ и благодѣтель.

   — Какой наставникъ?

   — Хохряковъ, будто ты не понимаешь!

   — Онъ никогда не былъ моимъ наставникомъ, я не ребенокъ.

   — Ну, такъ мы приглашаемъ тебя къ себѣ сегодня вечеромъ,— смѣясь замѣтилъ Грабовскій.

   — Да, да, приходи чай пить!— подхватили голоса обрадованныхъ возможностью сыграть шутку воспитанниковъ.— Надо тебя угостить!

   — Да онъ не придетъ, побоится, что вино будетъ.

   — Приду,— отвѣтилъ я, поддаваясь чувству ложнаго стыда, не допускавшаго меня уйти отъ людей, явно смѣявшихся надо ивою.

   У меня уже кружилась голова отъ табаку.

   Вечеромъ, дѣйствительно, меня зазвали въ одну изъ укрытыхъ отъ надзора комнатъ пить чай. Комната эта принадлежала одному изъ школьныхъ служителей и давалась намъ не даромъ. За чаемъ была и бутылка вина, какъ кажется, купленнаго ради потѣхи надо мною. Кругомъ меня что-то говорили, чему-то громко смѣялись, я смѣялся еще громче, такъ что Соболевъ, тоже смѣясь, зажалъ мнѣ ротъ рукою. Грабовскій сострилъ, что сегодня праздникъ Луки, цѣлованіе соболевской руки. Я началъ ругаться.

   — Ну, полно ругаться!— крикнулъ кто-то: я уже не узнавалъ голосовъ.— Поѣдемъ съ нами къ нашей тетушкѣ.

   — Нѣтъ, господа, онъ побоится ѣхать къ ней.

   — А вотъ поѣду!— крикнулъ я, топая ногою.

   — Ха-ха-ха!— захохотало нѣсколько голосовъ.— Да она тебя высѣчетъ!

   — Поѣду!— кричалъ я.

   — Полно орать. Онъ совсѣнъ пьянъ отъ трехъ рюмокъ, отведите его спать.

   Ругая кого-то и слыша чья-то увѣщанія, пришелъ я въ спальню и улегся спать неизвѣстно какъ, неизвѣстно когда. Такія продѣлки не проходятъ даромъ, тѣмъ болѣе, когда гувернеры не дремлютъ. На другой день меня позвали къ директору. У него сидѣлъ Мальцевъ. Оба они были хмурые, безмолвные. Мальцевъ начать меня допрашивать, что я вчера дѣлать, гдѣ былъ вечеромъ, что тамъ дѣлали другіе и кто эти другіе…

   — Такъ ты ушелъ спать въ девять часовъ?— спросилъ Фитлькинъ.

   — Да!— отвѣчалъ я.

   Въ эту минуту въ комнату влетѣлъ — онъ всегда летать — черненькій либералъ-инспекторъ, составлявшій вѣчную оппозицію Мальцеву и иногда не безъ пользы для школы, гдѣ онъ представлялъ первую ласточку, пророчившую весну. Онъ желалъ сдѣлаться популярнымъ и потому постоянно горячился за свои идеи при воспитанникахъ.

   — Гувегнеговъ смѣнить, надзигателёй смѣнить надо!— вполголоса заговорилъ онъ съ директоромъ на своемъ птичьемъ языкѣ, замѣняя всюду букву р буквою г. Этотъ выговоръ какъ нельзя болѣе гармонировалъ съ его вертлявою, маленькою фигуркою.— Тутъ-съ сѣченье, гозга, кагцегы, заключенье ничего не помогутъ. Это-съ все будетъ вгеменное…

   — Что вы мнѣ толкуете о смѣнѣ гувернеровъ! Въ карманѣ новые-то у меня сидятъ, что ли? Надзоръ надо усилить! вотъ что надо сдѣлать.

   — Это-съ не пгссѣчетъ зла. Надзогь газовьетъ только способность обманывать.

   — Ну, такъ что же, по-вашему: позволить имъ на шею къ намъ сѣсть, кнутикомъ насъ погонять?

   — Я этого-съ не тгебую, не желаю! Я смѣны гувегнеговъ тгебую.

   Я не знаю, чѣмъ кончился этотъ разговоръ. Фитилькинъ поспѣшилъ отвести меня въ сторону, оставилъ инспектора говорить съ Мальцевымъ и изъ предосторожности поставилъ меня къ разговаривающимъ спиною, вѣроятно, полагая, что я слышу глазами, и началъ читать мнѣ наставленіе, ввертывая угрозы и тыкая меня своимъ жирнымъ, квадратнымъ пальцемъ то въ лобъ, то въ грудь, то въ плечо, сообразно съ содержаніемъ рѣчи и поддерживая такимъ образомъ дѣятельность моего ума и чувства. Вспоминая теперь эту сцену, я благодарю небо, что оно надѣлило Фптилькнна такими жирными, похожими на резиновыя трубочки, пальцами.

   Меня посадили на три дня въ карцеръ; но прежде я долженъ былъ, вмѣстѣ со вчерашними кутилами, присутствовать на экзекуціи, совершенной надъ Соболевымъ. Ему предложилъ Фитилькинъ на выборъ два наказанія: изгнаніе изъ школы или розги. Соболевъ выбралъ послѣднее. Это былъ послѣдній взрослый воспитанникъ, высѣченный въ нашемъ училищѣ, скоро и совсѣмъ начала выводиться изъ употребленія розга. Соболева выпороли, но Фитилькинъ посовѣстился дать ему свою руку для цѣлованія. Многое передумалъ я въ карцерѣ; эта грязная каморка, исписанная непозволительными пошлостями, оберегаемая знаменитымъ самоѣдомъ, три дня одиночества, сознаніе гадости моего поведенія подѣйствовали на меня сильно. Стало мнѣ совѣстно, что мое ученье идетъ все хуже и хуже, что я почему-то не могу заниматься и, сидя за книгою, думаю о постороннихъ предметахъ. Я далъ себѣ слово быть прилежнымъ, но дѣло отъ этого не пошло лучше, наука мнѣ была противна, я считалъ ненужными всѣ преподаваемые предметы, былъ разсѣянъ и находился постоянно въ тревогѣ. Прогулки по городу послѣ сидѣнья въ классахъ должны бы были укрѣплять меня, но онѣ, напротивъ того, утомляли меня, и послѣ каждой прогулки я впадалъ въ бездѣйствіе, предавался мечтамъ.

   Я рѣшился, наконецъ, написать отцу, что мнѣ скучно быть по воскресеньямъ въ училищѣ, что при жизни тетки я ходилъ иногда къ ней, а теперь мнѣ некуда ходить, что, наконецъ, я почти одинъ остаюсь по праздникамъ въ школѣ, то чтобы онъ позволилъ мнѣ бывать у Люлюшиныхъ. Отецъ отвѣтилъ: «Глупости! ты чушь порешь! Ты окруженъ десятками такихъ же мальчишекъ, какъ и ты, и, значить, въ твоей волѣ играть съ ними и не скучать. Если бы ты подумалъ о томъ, что ты пишешь, то тебѣ не пришлось бы краснѣть теперь за высказанную тобою глупость». Этотъ отвѣтъ заставилъ меня махнуть рукою на все и сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ были другіе, то-есть безпечнымъ, немыслящимъ, отдающимся всѣмъ случайностямъ существомъ. Я снова пустился въ разныя продѣлки, лѣтомъ согласился съ тремя товарищами чаитъ и составилъ свой кружокъ. Къ намъ присоединилось еще нѣсколько воспитанниковъ. Лѣтнее время летитъ быстро; прогулки, ловля бабочекъ, рыбы, собиранье и сушенье цвѣтовъ, купанья — все это заставляетъ двигаться, ни о чемъ не думать, кромѣ близкаго отдыха. Вообще въ такой жизни нѣтъ времени опомниться и осмотрѣться, если только человѣкъ вполнѣ отдастся теченію окружающей его жизни. Я игралъ въ нашемъ кружкѣ очень важную роль; острилъ искуснѣе другихъ, въ спорахъ оставался побѣдителемъ, имѣя очень громкій голосъ; хвасталъ знаніемъ разной дряни; серьезно разсуждалъ о томъ, что на зиму запущу волосы, что короткая стрижка гадка и выходитъ изъ моды; сильно завидовалъ въ душѣ усамъ одного изъ товарищей и щипалъ свою верхнюю губу, на которой не было и пуха. Я сорилъ деньгами и былъ кругомъ въ долгу, мое обращеніе съ прислугой было нестерпимо-дурно.

   — Когда-нибудь ты нарвешься на бойкаго лакея,— угрожали мнѣ мои товарищи, когда я слишкомъ забывался въ обращеніи съ школьной прислугой.

   — Вотъ еще выдумали! Этимъ холопамъ только деньги плати, такъ они съ радостью будутъ подставлять щеки подъ оплеухи. У нихъ и пословицы-то какія: «какъ ни зови, только хлѣбомъ корми», или «брань навороту не виснетъ!»

   — Однако…

   — Однако, я вымазалъ дегтемъ мальчишку нашего самоѣда и пустилъ его въ этомъ видѣ на улицу, да вѣдь не пожаловался же самоѣдъ на меня за это?

   — Ты куда выйдешь?— спросилъ меня, перемѣняя разговоръ, мой старый знакомый Золотовъ, сдѣлавшійся довольно странною личностью: онъ былъ склоненъ къ загулу, къ кутежу, и въ то же время сильно сочувствовалъ честнымъ идеямъ, которыя начинали въ это время проникать въ наше общество.

   — Въ гусарскіе юнкера, душа моя, думаю выйти,— промолвилъ я.— Мнѣ оставалось два года до выпуска.

   — Содержаніе дорого.

   — Такъ что-жъ такое? У меня деревня, вѣроятно и капиталъ найдется. Отецъ мало тратить на мое воспитаніе и, значитъ, проценты все растутъ.

   — А какъ отецъ-то не дастъ тебѣ ничего изъ этого капитала?

   — Развѣ онъ смѣетъ! Имѣніе мое, мнѣ мать его оставила.

   — То-то ты закутишь, какъ вырвешься на волю! Теперь-то тебя присадили, голубчика!

   — Кто присадилъ?— вспылилъ я.

   — Какъ кто?

   — Ну да, куда? кто? я тебя спрашиваю,— кричалъ я.— Я самъ не хотѣлъ ходить по праздникамъ въ отпуски, а захочу, такъ я буду ходить.

   — Да куда, вѣдь у тобя родныхъ здѣсь нѣтъ?

   — А куда захочу, туда и пойду, хоть въ кабакъ!— и я захохоталъ удалымъ смѣхомъ.— Я, братъ, военнымъ буду, а не какимъ-нибудь штафиркой, какъ ты!..

   Я въ этотъ день не пилъ вина, но я былъ пьянъ; уже нѣсколько мѣсяцевъ я былъ пьянъ безъ помощи вина. Это было опьянѣніе необузданной безшабашной удали, въ которую вылились всѣ мои нравственныя силы, неимѣвщія ни другого дѣла, ни другого пути. И съ какимъ отвратительнымъ хохотомъ, съ какой самонадѣянностью говорилъ я о своемъ предполагаемомъ противодѣйствіи отцу и какъ игралъ именемъ этого человѣка, котораго одинъ взглядъ едва не заставлялъ меня падать въ обморокъ.

  

VII.
Я встрѣчаюсь съ обществомъ и дѣйствительною жизнью.

   Чтобы исполнить свое желаніе и ходить въ отпускъ помимо позволенія отца, я написалъ письмо къ Колькѣ, прося его зайти поскорѣе ко мнѣ. Мы съ нимъ видались въ послѣднее время рѣдко, встрѣчались очень радостно, братски цѣловали другъ друга и, походивъ по школьному коридору, разставались какъ-то грустно и вмѣстѣ съ тѣмъ холодно. Причиной этого было то, что мы съ Колькой уже стояли на разныхъ берегахъ и сойтись покуда не было возможности. Кольку, знавшаго всю грязь и мерзость городской жизни, пугалъ цинизмъ моихъ рѣчей; онъ не выносилъ безъ краски стыда этого ухарскаго тона моихъ неистощимыхъ анекдотовъ. Его суровые разсказы о гимназіи, о домашнихъ дѣлахъ скользили мимо моихъ ушей, не задѣвая меня за живое; съ такимъ же невниманіемъ слушалъ я его восторженныя рѣчи о какомъ-то учителѣ Шуповѣ, и только посмѣялся предположенію Кольки, что какой-нибудь учителишка можетъ-быть нашимъ родственникомъ. Все это оскорбляло и раздражало Кольку. Онъ ходилъ ко мнѣ все рѣже и рѣже, но оставить меня, повидимому, не могъ, какая-то непонятная для него самого въ то время сила привязывала его ко мнѣ, несмотря на всю мою пошлость. Въ коридорѣ, гдѣ мы обыкновенно ходили, часто происходили странныя сцены, памятные и понятныя только намъ съ Колькой: я боюсь говорить о нихъ подробно, такъ онѣ странны для постороннихъ. Мы ссорились, говорили другъ другу рѣзкія, непріятныя слова, окончательно рѣшались никогда не встрѣчаться, и потомъ въ обычный день я стоялъ долгіе часы у окна и смотрѣлъ на дорогу, ожидая, не появятся ли Колька. Если онъ не появлялся, мнѣ дѣлалось тяжело, невыносимо-тяжело, хотя я и увѣрялъ себя, что его не люблю, и вотъ я писалъ къ нему: «Колька, я не имѣю никакого права просятъ тебя придти ко мнѣ, но я нездоровъ, и потому, ради Бога, приди ко мнѣ еще одинъ разъ». И Колька приходилъ… Мнѣ хотѣлось въ эти минуты плакать, просить у него за что-то прощенія, цѣловать его руки; но мнѣ было стыдно, и встрѣча была холоднѣе, чѣмъ бы слѣдовало ожидать по письму, а прощаніе снова походило на ссору…

   — Что тебѣ нужно, голубчикъ?— спросилъ Колька, являясь въ школу послѣ полученія послѣдняго письма.

   — Да вотъ, Колька, въ отпускъ мнѣ хочется ходить, такъ скажи своей матери, чтобы она пріѣхала взять годовой отпускной билетъ.

   — Гм!.. право не знаю, согласится ли она,— нерѣшительно замѣтилъ онъ.

   — Вотъ еще! отчего не согласится? Развѣ ей трудно доѣхать до нашего училища и взять билетъ? Больше ничего не нужно.

   — Знаю, что больше нечего не нужно,— задумчиво проговорилъ онъ и, помолчавъ съ минуту, спросилъ меня:— не могу ли я взять билетъ?

   — Вотъ еще выдумалъ? Такъ тебѣ и дадутъ!

   — Но вѣдь я теперь не ребенокъ, а студентъ…

   — Все же не дадутъ, ты холостой.

   — Да вѣдь я съ отцомъ и съ матерью живу, могу отъ ихъ имени вхять билетъ.

   — Ахъ, да говорятъ тебѣ русскимъ языкомъ, что не дадуть!— крикнуль я, начиная злиться.

   — Чего же ты кричишь-то? Экая проклятая привычка! Куда же ты будешь ходить въ отпускъ?— спросилъ онъ, помолчавъ.

   — Къ вамъ.

   — Къ намъ?!— съ испугомъ воскликнулъ Колька и весь вспыхнулъ.

   Омь началъ ходить быстрѣе по коридору, и видно было, что въ его головѣ роились мысли, которыхъ онъ не могъ высказазъ.

   — Слушай,— началъ онъ, глядя не на меня, а въ сторону.— Ни отецъ, ни мать не согласятся брать тебя въ отпускъ даромъ. Ты долженъ это знать.

   — Что же, развѣ я ихъ объѣмъ? Сама же твоя мать всегда трезвонила, что тарелка супу не разорить ее; впрочемъ, если нужно, такъ я ей, пожалуй, буду платить поденно. Это интересно! Ха-ха-ха!

   Колька вспыхнулъ.

   — Мнѣ твои разсужденія не нужны,— горячо замѣтилъ онъ.— Я тебѣ сказалъ фактъ, который ты долженъ знать.

   — Вотъ-съ какъ! Ну-съ, такъ какъ я теперь знаю этотъ фактъ,— передразнивалъ я его:— то я васъ избавлю отъ своихъ посѣщеній и буду ходить къ товарищамъ, которые хотя и не друзья мнѣ, а просто товарищи, но наперерывъ приглашаютъ къ себѣ, не требуя за это ни гроша.

   Я не понималъ, что Кольку мои слова рѣзали, какъ ножомъ. Я ходилъ огромными шагами по коридору, и бѣдный Колька, не учившійся шагистикѣ, едва успѣвалъ бѣгать за мною. Мнѣ даже не было совѣстно передъ сторожемъ, сидѣвшимъ у окна въ коридорѣ и слышавшимъ наполовину нашъ разговоръ.

   — Ты, голубчикъ, не понимаешь еще жизни.

   — Ну, прошу безъ поученій!— крикнулъ я.— Это просто свинство!

   — Чего ты кричишь? Пріучили васъ въ школѣ горломъ брать. Для этого ума не много нужно, а только грудь здоровая нужна.

   — Чего ты наставленія мнѣ читаешь? Убирайся къ чорту!

   Колька пожалъ плечами и спросилъ меня холоднымъ тономъ:

   — А годовой билетъ брать или нѣтъ?

   — Если ваша матушка будетъ такъ добра,— отвѣтилъ я, ломаясь и желая быть ѣдкимъ:-то пусть возьметъ.

   — Она возьметъ,— все тѣмъ же тономъ, глядя мнѣ въ глаза, произнесъ Колька и простился со мною, не подавая мнѣ руки.

   Я не пошелъ провожать его, какъ дѣлалъ это всегда, и, повернувшись на каблукахъ, направился въ спальню, насвистывая маршъ. Выходя изъ коридора, я обернулся назадъ и увидалъ Кольку: онъ стоялъ въ противоположныхъ дверяхъ и глядѣлъ мнѣ вслѣдъ. Мое лицо вспыхнуло, я хотѣлъ, поддаваясь первому движенію, вернуться къ нему, но онъ пожалъ плечами и тихо вышелъ вонъ. На другой день Люлюшина пріѣхала взять мнѣ годовой билетъ.

   — Какъ вы выросли, душенька,— затарантила она, встрѣтивъ меня и цѣлуя въ губы.— Какъ я рада, что вы будете иногда ходить къ намъ! И зачѣмъ это вашъ папаша безпокоился мнѣ на извозчика присылать, я и пѣшкомъ бы могла сходить за билетомъ.— Я остолбенѣлъ и въ ту же минуту понялъ, что Колька далъ ей изъ своихъ денегъ на извозчика. «Дуракъ!— говорилъ я мысленно:— не могъ онъ мнѣ сказать, что его матери на водку нужно за труды дать! Я и самъ бы далъ ей». Я не понималъ въ тѣ годы, что даромъ никто не обязанъ бѣгать для меня, еще менѣе понималъ я то чувство, которое всегда заставитъ трезваго сына заслонить мать, хотя бы она была пьяна, и подставить свою грудь за отца, хотя бы онъ былъ виноватъ,— то святое чувство, которое такъ тѣсно и крѣпко связываетъ семью въ великій союзъ. Я уже не имѣлъ семьи, мои понятія объ отношеніяхъ дѣтей къ родителямъ ограничивались тѣмъ, что я считалъ послѣднихъ обязанными дѣлать все для дѣтей, безъ всякаго права на благодарность любовь. Я и почти всѣ мои товарищи, не видавшіе своихъ семей по нѣскольку лѣтъ, считали эти понятія вполнѣ вѣрными, логическими, разсуждая на своемъ циническомъ, выработавшемся, вслѣдствіе отсутствія общества и женщинъ, языкѣ: «мы не просили ихъ рожать насъ на свѣтъ!»

   Наконецъ-то началось мое знакомство съ дѣйствительною жизнью и съ тѣмъ многочисленнымъ классомъ петербургскаго общества, котораго члены по большей части любятъ говорить о своихъ предкахъ только до дѣда. Они совсѣмъ не любятъ говорить о своей прошлой служебной карьерѣ, во время которой они запаслись благопріобрѣтеннымъ имуществомъ; кстати и некстати говорятъ: «нашъ брать, помѣщикъ!» хотя они въ своей деревнѣ были именно столько времени, сколько нужно было для первыхъ хозяйственныхъ распоряженій во дни ея покупки; ихъ старшія дѣти часто очень плохо пишутъ по-русски, но меньшія воспитываются въ корпусахъ и институтахъ и даже говорятъ ради шика нараспѣвъ по-французски, не подозрѣвая, въ простотѣ сердечной, что въ Парижѣ только трактирная прислуга, модистки, да русскіе позволяютъ себѣ psalmodier la langue. Здѣсь отцы семейства, поигрывающіе въ картишки, тающіе въ балетѣ и трепещущіе подъ башмаками женъ; здѣсь жены, мѣряющія свое счастіе ярусомъ абонированной въ складчину ложи въ оперѣ, числомъ шелковыхъ платьевъ и золотыхъ вещей; сыновья-хлыщи, сыновья-фаты, завидующіе чужому рысаку и чужой любовницѣ, ищущіе невѣстъ съ деньгами, чтобы завести и рысака, и любовницу, остроумные остроуміемъ переведеннаго съ французскихъ романовъ, не слѣдящіе ни за наукою, ни за политикой, ни за общественными дѣлами, слѣдящіе только за женскою юбкой, за числомъ пикниковъ, попоекъ и скандаловъ, не берущіе, какъ брали ихъ отцы, взятокъ въ рубль, но охотно принимающіе приношенія во сто рублей, смѣющіеся надъ отцами, хлопотавшими за этотъ рубль, и не дѣлающіе лишняго шага за взятые сто рублей; здѣсь институтки-дочери, затаскавшія свои лица вмѣстѣ съ бальными платьями, притупившія свои чувства въ праздной мечтательности, плачущія надъ пошлымъ романомъ и холодно выгоняющія изъ дома несчастную горничную, неловко подавшую имъ стклянку съ румянами; здѣсь мелкіе балики, крошечные концертики, съ виртуозами подозрительнаго свойства, презрѣніе къ статскимъ, если они не служатъ въ иностранномъ министерствѣ, презрѣніе въ военнымъ, если они служатъ не въ гвардіи, не въ уланахъ и не въ гусарахъ; здѣсь дѣвушки пробуютъ кокетничать въ свободное время съ мальчиками, съ дѣтьми, такъ какъ это не опасно, а между тѣмъ, все же практика, играютъ во вздохи, въ поцѣлуи, въ ревность; здѣсь мишурное богатство снаружи — и нищета, грязь, грубость за кулисами, въ спальнѣ… Расплата съ кредиторами, лавочниками, слугами, каретниками всегда впереди, въ будущемъ… Вотъ та жизнь, которую увидалъ я. У Золотова со мною любезничала его сестра Лиза, дѣвушка, которой въ теченіе послѣднихъ семи лѣтъ шелъ двадцать первый годъ. Она закатывала передо мною глазки, жала мнѣ руку крѣпче обыкновеннаго, жаловалась на судьбу, представляя себя жертвою матеря, и однажды очень нѣжно приклонилась головой на мое плечо. Все это окончилось нѣсколькими поцѣлуями, нѣсколькими нулями въ училищѣ и насмѣшками надъ остановившейся на двадцать-первомъ году дѣвой, которую я промѣнялъ на сестру кадета Скворина, шестнадцатилѣтнюю дѣвушку. Я былъ влюбленъ въ нее, даже началъ кропать посланія къ ней и иногда лишній часъ ворочался въ постели, думая о желая быть вѣчно съ нею: все это было и пошло, и скверно. А между тѣмъ, служащіе братья моихъ товарищей смѣялись и трунили надо мною, остроумно называли меня теоретикомъ любви и, не вѣря, что я еще не совсѣмъ развратился, съ презрѣніемъ слышали мое признаніе, что я не знаю толку въ винѣ и не умѣю отличить дрянной мадеры отъ хорошаго хереса: они имѣли полное право презирать меня за это, потому что они сами вподвѣ обладали всѣми качествами содержателей винныхъ погребовъ.

   Въ это же время судьба столкнула меня еще съ однимъ семействомъ. Читатель знаетъ, что меня навѣщалъ изрѣдка Митричъ. Онъ совершенно ослабѣлъ, плохо видѣлъ, плохо слышалъ и частенько являлся ко мнѣ подъ хмелькомъ. Я начатъ подозрѣвать, что онъ побирается милостыней, потому что трудно было предположить, чтобы кто-нибудь держалъ его въ услуженіи. Эти подозрѣнія заставили меня спросить его, гдѣ онъ живетъ.

   — У нашей матушки-барыни,— отвѣтилъ старикъ.

   — У какой барыни?— спросилъ, я и назвалъ фамилію одной изъ нашихъ родственницъ.

   — Нѣтъ-съ, Павелъ Константиновичъ,— я не у нихъ живу,— проговорилъ онъ съ видомъ смущенія.

   — Такъ у кого же? Какъ ее зовутъ?

   — И-и, батюшка, да на что вамъ это знать?

   — Я хочу знать!— топнувъ ногою, крикнулъ я старику.

   Я перетолковалъ по-своему его смущеніе, счелъ его слѣдствіемъ обмана и потому хотѣлъ добиться до правды.

   — Экіе вы стали вспыльчивые, точно папенька,— качая головой промолвилъ онъ,— Ну, что съ вами дѣлать, ну, у Александры Ивановны я живу. Богаче вы, что ли, отъ этого стали?

   — У какой Александры Ивановны? Кто она такая?

   — Барыня-съ.

   — Да почему же ты ее назвалъ нашею? У насъ нѣтъ въ роднѣ никакой Александры Ивановны.

   — Эхъ, Павелъ Константиновичъ, бить меня, стараго хрыча, надо! Языкъ мой — врагъ мой! не слѣдовало мнѣ говорить объ этой барынѣ. Бѣда, если папенька узнаеть, что я вамъ проболтался.

   Старикъ, которому было на роду написано возбуждать невпопадъ мое любопытство, былъ видимо смущенъ и этимъ подталкивалъ еще болію меня на разспросы.

   — Да скажи же, кто она такая!

   — Что же вамъ сказать-то? Вы еще совсѣмъ дитя, только ростомъ-то, на лѣсъ глядя, вытянулись не приходится вамъ всего разсказывать.

   Я разозлился, услышавъ, что я ребенокъ. Вѣчное пребываніе въ кругу мальчиковъ сдѣлало меня грубымъ, вѣчные споры съ разными школьными служителями, не дѣлавшими ничего, если на нихъ не. прикрикнешь, сдѣлали меня строптивымъ и готовымъ кричать за каждую бездѣлицу. Я раскричался, и теперь мнѣ и въ голову не приходило, что я долженъ уважать этого старика, носившаго меня на рукахъ.

   — Если ты мнѣ не скажешь, такъ я самъ узнаю, гдѣ ты живешь. Говори же, не то худо будетъ, я вѣдь и отцу напишу!

   Митричъ покачалъ головой.

   — Ты, вѣрно, милостыней побираешься…

   — Да, съ вашихъ благодѣяній пойдешь по-міру…

   Я вспыхнулъ и болѣе тихимъ голосомъ спросилъ снова объ этой барынѣ.

   — Она вашего дяденьки…

   — Жена, что ли?

   — Почти-что, только…

   — А! любовница!— захохоталъ я.— Чего же ты боялся, ты думалъ, что я не знаю, что такое любовница? Ха-ха-ха!

   — Какъ вамъ не знать-съ, Павелъ Константинычъ, еще удивительно, что у самихъ нѣтъ любовницы… Всему-то васъ научили… Если бы покойница маменька-то видѣла; ну, да, славу Богу, умерла во-время!.. Только не любовница Александра-то Ивановна, а законная жена вашего дяденьки она была, только теперь они въ разводѣ…

   — А-а! вѣрно развратная!

   — Полноте, сударь, вздоръ молоть!— необычайно строго произнесъ старикъ.— Не приходится вамъ такъ о людяхъ говорить. Александра Ивановна отмѣнная барыня, посмотрите-ка, какой у нея сынъ, не вамъ чета, ученый, матери помогаетъ, ея племянницу воспитываетъ, меня, старика, пріютилъ; а куда бы я пошелъ безъ него?

   — Развѣ они бѣдные?

   — Не богаты… Дядюшка-то вашъ ихъ бросилъ, ему и горя мало, что его сынъ убивается, горбъ гнетъ.

   — Гдѣ они живутъ?

   — На что вамъ знать?

   — Я хочу познакомиться съ ними, мы родня.

   Между нами завязался жаркій споръ, окончившійся тѣмъ, что я узналъ адресъ моихъ родственниковъ. Зачѣмъ онъ былъ мнѣ нуженъ? Мнѣ хотѣлось непремѣнно увидать эту женщину, брошенную дядею. Въ моемъ воображеніи, развитомъ романами и пошлыми разсказами молодежи, мелькали какія-то сальныя картины, вызванныя словами: разводъ, брошенная мужемъ жена; я думалъ, что увижу эти картины въ дѣйствительности, войдя въ домъ своихъ родственниковъ. Потомъ, мечтая о знакомствѣ съ ними, я представлялъ себѣ картину ихъ бѣдности и создавалъ планъ, какъ я упрошу дядю помочь имъ, помириться съ ними и какъ, въ концѣ-концовъ, буду ихъ благодѣтелемъ. Мнѣ хотѣлось слыть добрымъ. Многіе найдутъ въ этомъ желаніи одно пустое тщеславіе, но, повѣрьте, что тотъ человѣкъ еще не вполнѣ испорченъ, котораго тщеславіе подталкиваетъ на добро; значитъ, въ немъ еще не оборвалась та человѣческая струна любви, которую стоитъ только потянуть, чтобы она зазвучала сильнѣе другихъ. Я попросилъ Митрича спросить позволенія у Александры Ивановны для моего посѣщенія. Черезъ недѣлю я получилъ приглашеніе.

   — Не пишите вы только папенькѣ объ этомъ,— говорилъ Митричъ.— Шкуру онъ съ меня сдеретъ, если узнаетъ, что я надѣлалъ.

   — Ахъ ты, трусъ, а еще противъ турокъ дрался! Развѣ я обязанъ отдавать отцу отчетъ въ своихъ дѣлахъ? Что хочу, то и дѣлаю: мнѣ скоро семнадцать лѣтъ минетъ!

   Отправляясь къ своимъ родственникамъ, я представлялъ себѣ ихъ бѣдность, никакъ не предполагая, что Митричу кажутся бѣдными всѣ тѣ, кто живетъ бѣднѣе моего отца, и потому меня удивили признаки довольства въ ихъ жилищѣ. Первый разъ, когда я вошелъ въ него, полный грязныхъ мыслей, меня поразила и сконфузила простота и привѣтливость всѣхъ членовъ семьи. Никто не намекнулъ мнѣ, что я не имѣлъ никакого права напрашиваться на ихъ знакомство, что я сдѣлалъ этимъ глупость, невѣжливость и пошлость, что я явился напоминаніемъ тѣхъ отношеній, о которыхъ, можетъ-быть, въ теченіе многихъ лѣтъ всѣ старались не вспоминать, не думать. Я былъ вполнѣ школьникомъ, видѣлъ только призракъ жизни и не понималъ житейскихъ отношеній, не зналъ, что у каждаго человѣка есть множество больныхъ мѣстъ, старыхъ ранъ, полузабытыхъ проступковъ, что въ жизни надо быть чрезвычайно, до мелочности осторожнымъ, чтобы не разбередить этихъ ранъ, не напомнить этихъ проступковъ и не сдѣлаться палачомъ своихъ ближнихъ. Со мною обошлись ласково, пожалѣли, что я воспитываюсь внѣ дома, пригласили меня посѣщать ихъ по праздникамъ и сказали, что въ числѣ ихъ знакомыхъ я найду одного человѣка, знакомаго мнѣ.

   — Кого это?— спросилъ я.

   — Николая Люлюшина.

   — Какъ? развѣ онъ знакомъ съ вами?

   — Да, но вѣдь онъ, кажется, говорилъ вамъ объ этомъ? У Тони очень много знакомыхъ студентовъ и гимназистовъ изъ тѣхъ гимназій, гдѣ онъ учитъ,— сказала Александра Ивановна.

   Я тутъ только вспомнилъ, что Колька нѣсколько разъ спрашивать у меня, нѣтъ ли въ нашей семьѣ родственника Антона Шупова? Я вспомнилъ, какъ хвалилъ его Колька, какъ восхищался его умомъ, и почему-то смутился. Чтобы не показать своего смущенія, я старался быть смѣлымъ и развязнымъ, и началъ разсказывать анекдотцы и отпускать остроты, не подозрѣвая, что всѣ эти рѣдкости были не только разсказаны, но даже и перепечатаны сто разъ прежде моего рожденья на свѣтъ. Никто ни одной улыбкой, ни однимъ взглядомъ не выдалъ, какъ я смѣшонъ, со своимъ желаніемъ открыть Америку въ девятнадцатомъ столѣтіи. Только глазки пятнадцатилѣтней Ани, племянницы Александры Ивановны, смотрѣли на меня съ любопытствомъ и удивленіемъ, какъ на заморскаго звѣря. Мнѣ было очень неловко чувствовать на себѣ этотъ взглядъ, я краснѣлъ и злился за то, что краснѣю. Но еще болѣе взбѣсила меня эта дѣвчонка въ ту минуту, когда я выходилъ въ переднюю, простившись съ хозяевами. Она спросила свою тетку:

   — Зачѣмъ онъ приходилъ, тетя?

   Я ясно разслышалъ этотъ вопросъ и всю дорогу до школы онъ мучилъ меня, и никакъ не могъ я найти на него отвѣта, угадать, что сказала на него Александра Ивановна. Мои щеки горѣли отъ стыда, и въ головѣ поминутно мелькала мысль:

   «Скверная дѣвчонка!»

   На слѣдующее воскресенье я снова отправился послѣ обѣда къ своимъ родственникамъ. Комната была полна молодежи. Всѣ были оживлены, говорили, спорили; нѣкоторые, повидимому, ссорились и черезъ минуту вели попрежнему очень дружескія бесѣды. Мой двоюродный братъ былъ душою кружка. Каждый вопросъ, поднимаемый имъ, казалось, былъ ему чѣмъ-то роднымъ, и потому его рѣчь дышала страстью; иногда онъ вскакивалъ, защищая какую-нибудь изъ своихъ идей. Мнѣ было странно слышать эти разговоры: я видѣлъ, что люди горячатся, спорятъ, и не понималъ причины ихъ споровъ и важности, хоть, напримѣръ, того, что правъ или нѣтъ, приносить пользу или вредъ какой-то Фейербахъ, сказалъ ли что-нибудь новое или повторилъ только старые толки о своемъ предметѣ какой-то Штраусъ. Имена, предметы, книги, о которыхъ они толковали,— все было мнѣ неизвѣстно. Часовъ въ семь явился Колька. Антонъ дружески пожалъ ему руку и указалъ за меня. Колька подошелъ ко мнѣ; я покраснѣлъ, вспомнивъ наше послѣднее свиданіе.

   — Ты, я думаю, удивился, что я здѣсь?— спросилъ я его.

   — Нѣтъ, Антонъ предупредилъ меня, что ты будешь здѣсь сегодня.

   — Ты давно знакомъ съ ними?

   — Теперь третій годъ пошелъ. Онъ мнѣ доставилъ два года тому назадъ уроки…

   — Но ты былъ тогда гимназистомъ?

   — Такъ что же! У насъ, да и въ другихъ гимназіяхъ тоже, многіе гимназисты даютъ уроки. Я вотъ и Анѣ давалъ уроки математики, покуда Иванъ Иванычъ былъ боленъ.

   Колька указать на одного изъ студентовъ, котораго звали Иванъ Иванычъ.

   — Это ея учитель?

   — Да, и онъ, и почти всѣ, кто здѣсь есть, ее учатъ. Это его друзья.

   Колька указалъ на Антона.

   Мнѣ становилось съ каждой минутой все болѣе и болѣе не по-себѣ, я чувствовалъ, что всѣ эти люди почему-то выше меня. Еще болѣе смутило меня то, что Колька, какъ онъ мнѣ сказалъ, зналъ прежде о нашихъ родственныхъ отношеніяхъ и не говорилъ мнѣ о нихъ по просьбѣ Антона, узнавъ, что я не подозрѣваю о нихъ.

   — А вы проиграли пари,— сказала Аня, подходя къ Колькѣ.— Я работу кончила.

   — Ну, такъ, значить, ничего не читали?

   — И читала, даже очень много читала…

   — Не вѣрьте, Коля,— проговорила Александра Ивановна — Это дядюшка вздумалъ ее баловать и изволилъ ей вслухъ читать каждый вечеръ.

   — Да жаль мнѣ ее стало, что она тебѣ гривенникъ проиграетъ, вѣдь ей самой на орѣхи годится,— замѣтилъ старикъ, дядя Александры Ивановны.

   Это былъ старикъ съ крыловской физіономіей, полулукавой. полудобродушной и немного лѣнивой. Свѣтились яркимъ огнемъ только одни глаза, оттѣненные нависшими, густыми бровями.

   Въ десять часовъ я ушелъ въ училище и вздохнулъ свободно, когда вышелъ изъ этого дома, гдѣ всѣ были вполнѣ свободны, веселы и просты. Въ училищѣ я разсказалъ товарищамъ, что былъ у своей тетки, которую выгналъ отъ себя дядя, и съ комической стороны представилъ ея сына, передразнивъ, какъ онъ горячится, какъ вскакиваетъ, говоря длинные монологи. Еще съ большимъ юморомъ представилъ я дѣвчонку Аню, игравшую роль большой и вмѣсто куколъ занимавшуюся чтеніемъ серьезныхъ книгъ; мой цинизмъ дошелъ и тутъ до сальныхъ намековъ. А между тѣмъ, на слѣдующее воскресенье меня тянуло въ этотъ смѣшной кружокъ. Я не пошелъ и потомъ цѣлый вечеръ дулся и злился неизвѣстно за что и на кого. Въ слѣдующее воскресенье я забрался къ Шуповымъ въ 5 часовъ. Съ непонятнымъ для меня самого любопытствомъ вслушивался я въ разговоры. Меня удивило, что когда рѣчь зашла о воспитаніи въ нашемъ училищѣ, то Антонъ разсказывалъ о немъ съ такою вѣрностью, какъ-будто онъ самъ провелъ въ немъ дѣтство: онъ зналъ мельчайшія подробности нашей закулисной жизни. Съ такою же увѣренностью и, вѣроятно, знаніемъ дѣла, говорилъ онъ о воспитаніи въ институтахъ: мнѣ было непонятно, какъ можетъ человѣкъ знать эти вещи, которымъ не учатъ въ училищахъ. Около семи часовъ Аня вздумала затѣять игру въ фанты. Сперва играющими оказались я, Колька, Аня, два гимназиста, одна изъ ея подругъ и дядюшка-старикъ; потомъ онъ крикнулъ:

   — Да полноте спорить: горло охрипнетъ. Лучше будьте, какъ мы, дѣтьми. Право покойнѣе!

   Всѣ засмѣялись и приняли предложеніе. Начался смѣхъ, шутки, дурачества. Александра Ивановна смѣялась вмѣстѣ съ другими своимъ грустнымъ смѣхомъ. Ея глаза съ еще большею любовью глядѣли на любимаго сына, который беззаботно тѣшился съ нами. Въ восемь часовъ подали чай. Всѣ усѣлись около чайнаго стола. Мы еще смѣялись и болтали вздоръ, а Антонъ говорилъ съ Колькой о театрѣ.

   — Изъ моей головы никогда не выходитъ то мѣсто изъ «Лукреціи Боржіа»,— сказалъ онъ задумчивымъ голосомъ:— когда посреди веселой, счастливой, безпечно пирующей. молодежи, въ сопровожденіи монаховъ, поющихъ погребальную пѣснь, является она и говоритъ пирующимъ: vous êtes chez moi!

   Въ комнатѣ что-то брякнуло. Антонъ, обернулся и взглянулъ на мать, которая выронила ложку и была блѣднѣе своего носового платка. Колька покачалъ головою съ видомъ упрека.

  

VIII.
Шуповы не изъ Шуповки.

   Семейство моихъ родственниковъ — не изъ Шуповки, какъ говорилъ одинъ изъ нихъ,— состояло изъ Александры Ивановны, ея сына Атона, называемаго ею Тоней, ея пятнадцатилѣтней племянницы Ани и ея стараго дяди, учителя въ отставкѣ, Ѳедора Ивановича Звонарева. Александра Ивановна была худенькою, казавшеюся моложе своихъ лѣтъ женщиною. Она выросла въ бѣдной семьѣ, жила въ молодости въ гувернанткахъ у одного изъ нашихъ родственниковъ, потомъ на ней женился дядя Андрей; она прожила съ нимъ пять лѣтъ и, наконецъ, разошлась, переѣхавъ къ своему старому дядѣ. Дядя Андрей, женившійся по страстной любви, на время рассорившійся, по случаю неравнаго брака, со многими изъ своихъ родныхъ, не счелъ нужнымъ прекращать прежнія связи и не только покровительствовалъ одной танцовщицѣ, но и появлялся вездѣ съ какою-то француженкою, Гонориной. Ему казалось очень удобнымъ дѣлить свое праздное время между этими тремя женщинами, изъ которыхъ двѣ наканунѣ его свадьбы пили съ его друзьями за здоровье его будущей супруги. Но онъ разсчитывалъ, не спросивъ согласія третьей женщины. Эта третья женщина, какъ только узнала истину, предложила мужу разорвать связи съ двумя другими или съ нею самою. Дядя рыдалъ, клялся, что онъ разорветъ связи съ этими падшими созданіями, что это не любовь, а шалость, что подобныхъ женщинъ не любятъ, написалъ по этому случаю прелестное стихотвореніе, которое въ провинціи поютъ понынѣ, подъ заглавіемъ «Весенняя гроза», и на другой день послѣ грозы, встрѣтясь на Невскомъ съ Гонориной, твердо рѣшился — попировать съ нею въ послѣдній разъ. Увы! за этимъ послѣднимъ разомъ слѣдовали безчисленныя повторенія послѣдняго раза: дѣло въ томъ, что Гонорина никакъ не могла въ одинъ вечеръ выучиться пѣть «Весеннюю грозу»…

   — А твоя жена, mon petit André..должно-быть, большая чудачка,— говорила француженка.

   — О, она чудесный ребенокъ! какъ она очаровательна, когда она плачетъ своими весенними слезами, ты себѣ и представить не можешь!— воскликнулъ въ восхищеніи дядя.

   Нашлись люди, которые увлеклись этимъ восторгомъ и рѣшились добиться не слезъ, а улыбки отъ чудеснаго ребенка. Александрѣ Ивановнѣ начали говорить друзья ея мужа, что вѣрностью въ супружествѣ платятъ за вѣрность, что за измѣну можно и измѣнить, что они сочувствуютъ ей, жалѣютъ ее. Эти непрошенныя и довольно нахальныя сожалѣнія кололи ее въ самое сердце. Между тѣмъ, ея мужъ, чтобы страстно любимая имъ жена была покойна, нѣсколько разъ повторялъ ей, что старыя связи порваны, и, сидя у ея ногъ, цѣлуя ея руки, вполнѣ искренно сознавался въ душѣ, что она восхитительнѣе сотни нарумяненныхъ танцовщицъ и искусственно-страстныхъ Гоноринъ. Ну, а на другой день все шло опять по-старому и внѣ дома, и въ домѣ. Александрѣ Ивановнѣ онъ сдѣлался противенъ. Она никакъ не могла согласиться съ обществомъ и признать поэтичнымъ одно изъ стихотвореній своего мужа, которое носило названіе «Мотылекъ» и описывало, какъ это крылатое существо летаетъ съ цвѣтка на цвѣтокъ, восхищаясь въ каждомъ его своеобразными прелестями и являясь цѣнителемъ великихъ красотъ созданья: она называла эту мораль — развратомъ. Но еще болѣе отвратительна была, для нея трусость мужа, еще нестерпимѣе былъ ей обманъ съ его стороны. Она разошлась съ нимъ. Онъ сдѣлался боленъ, доктора посовѣтовали ему ѣхать на воды, онъ поѣхалъ, и добрая, человѣколюбивая Гонорина самоотверженно послѣдовала за больнымъ. «Вотъ любовь, вотъ женщина!» — говорили про Гонорину люди, которые знали кротость дяди, его любовь къ Александрѣ Ивановнѣ и его стихотворныя посланія къ ней, которые плакали надъ его послѣднимъ «Прости». Всѣ безпощадно осудили, забросали грязью несчастную жену, распуская темные слухи, что ей самой была нужна свобода. Никто не замѣтилъ, что женщина болѣе всего свободна, въ ихъ смыслѣ, въ домѣ развратничающаго и порхающаго по цѣлымъ днямъ мужа. Никто не замѣтилъ, что Гонорина поѣхала слушать концерты въ Баденъ-Баденъ, а Александра Ивановна спустилась въ бѣдный уголъ стараго дяди и принялась за трудъ, чтобы воспитать сына. Александра Ивановна никогда не защищалась отъ клеветы, но двадцать пять лѣтъ послѣдующей жизни оправдали ее вполнѣ. Ея враги перестали, наконецъ, пятнать ея нравственность, но просто рѣшили, что она сумасбродная, экзальтированная женщина, утрировавшая понятія о супружескихъ отношеніяхъ, что если бы всѣ обращали вниманіе на эти мелочи, то никто бы и не жилъ со своими мужьями. Александра Ивановна и противъ этого не защищалась, даже не обличала своихъ противниковъ въ развращенности понятій, не говорила о томъ, что не всякая женщина можетъ играть роль жены на случай дурной погоды… Она, какъ многія женщины, поступая вѣрно по инстинкту, повинуясь чувству, не считала нужнымъ и возможнымъ оправдывать свои поступки съ теоретической точки зрѣнія. Отсюда происходило то, что ея поступки были всегда лучше, отважнѣе и полнѣе ея словъ.

   Вотъ все, что я могъ узнать о прошломъ Александры Ивановны, о которомъ она не любила говорить. Исторія эта очень проста, но у бѣдной женщины навсегда надломилось сердце отъ этой простой исторіи. Она сдѣлалась немного нервною и очень грустною. Грусть проглядывала даже въ тѣ минуты, когда Александра Ивановна смѣялась, или, лучше сказать, улыбалась, потому что глаза оставались печальными и во время смѣха. Жизнь ей самой была не нужна, но она дорожила жизнью для сына, на котораго она не могла наглядѣться. Зато и любовь Антона къ матери равнялась обожанію, онъ гордился ею. Все его существо носило на себѣ слѣды ея женскаго вліянія. Онъ, подобно ей, былъ чрезвычайно отваженъ на дѣлѣ и нерѣшителенъ въ теоріи, боясь увлечь кого-нибудь въ крайность. Онъ много отвергалъ на практикѣ, но если ему приходилось говорить объ этихъ предметахъ, то онъ ихъ или признавалъ, или, по крайней мѣрѣ, говорилъ, что лучше ихъ признавать, чѣмъ отвергать. Онъ былъ удивительнымъ учителемъ, другомъ учениковъ, но онъ возставалъ, если при немъ слишкомъ рѣзко обвиняли учителей, дѣйствовавшихъ иначе, указывалъ на вліяніе среды. Такой человѣкъ, разумѣется, дѣйствовалъ очень благотворно на юношество; онъ не запугивалъ молодежь крайностями, послѣ него она могла развиваться самостоятельно, не подвергаясь особенной ломкѣ, могла доходить до послѣднихъ заключеній своимъ умомъ, такъ какъ учитель, указывая путь, не назначалъ границъ. Вѣчнымъ его противникомъ въ спорахъ и самымъ искреннимъ другомъ былъ Колька, представшій передо мною въ этомъ обществѣ совершенно въ новомъ свѣтѣ. Онъ называлъ Антона «господиномъ сочувствующимъ» и «покровителемъ заѣденныхъ средою натуръ».

   — Вы, Коля, комплименты дѣлаете Антону,— замѣтила Александра Ивановна.

   Это было почти черезъ годъ послѣ начала нашего знакомства.

   — Напротивъ, я этимъ вполнѣ обозначаю, какъ мало въ немъ справедіивости и человѣколюбія,— отвѣтилъ Колька.

   — Какъ такъ? Человѣкъ, защищающій падшихъ и испорченныхъ средою,— не человѣколюбивъ?

   — Нѣтъ, нѣтъ, Александра Ивановна, по моему мнѣнію, не справедливъ, не человѣколюбивъ! Заѣденныя средою натуры, эти пьянствующіе и ораторствующіе дармоѣды общества должны быть казнимы…

   — Коля, вы меня пугаете!— шутливо замѣтила Александра Ивановна.

   — Не такъ страшно!— съ замѣтною ѣдкостью и болѣзненной раздражительностью произнесъ Колька, спорившій уже серьезно.— Вы знаете, что я понимаю подъ словами казнь не тѣлесное наказаніе, но тюрьму, не пытки, а ту казнь, которой подвергаютъ общественные кружки и теперь ненравящихся имъ людей; казнь отчужденіемъ, исключеніемъ изъ своей среды. Вы знаете, что это, дѣйствительно, казнь! Я хотѣлъ бы, чтобы и заѣденныя средою личности не находили мѣста въ кругу честныхъ людей, чтобы ихъ не принимали даже изъ состраданія…

   — Коля, это безчеловѣчно!

   — Однако, вы поступаете именно такъ въ извѣстныхъ случаяхъ, и поступаете справедливо. Всѣ вы требуете исключенія разбойника изъ вашей среды и не называете этого безчеловѣчнымъ, хоть и разбойникъ не болѣе, какъ заѣденная средою личность…

   — Какое сравненіе! Разбойникъ…

   — Позвольте,— перебилъ Колька.— Вамъ этотъ примѣръ кажется не подходящимъ, вы поставили перегородки между заѣденными натурами и называете однихъ просто заѣденными, другихъ преступными. Исключеніе послѣднихъ изъ общества вы считаете справедливостью. Ну, а лѣнивая и пьянствующая кухарка никакъ не можетъ быть названа преступницей только за эти качества, а отчего же вы ее прогоняете отъ себя и не продолжаете платить ей жалованье за ея лѣнь и пьянство? Отчего же это тоже справедливо?

   — Э, братецъ, ты очень ловко съѣхалъ съ теоріи на практику,— засмѣялся Антонъ.— Требованіе справедливости и наши поступки двѣ вещи разныя. Твой примѣръ ничего не доказываетъ, кромѣ нашей неснисходительности, пожалуй, заѣденности и неспособности поддержать и исправить падшихъ, и подобные поступки нельзя назвать дѣлами справедливости.

   — Ошибаешься, ошибаешься!— воскликнулъ Колька.— Если, изгоняя разбойника, мы справедливы, потому что охраняемъ интересы невинныхъ въ его испорченности людей, то, изгоняя отъ себя пьяную и лѣнивую прислугу, мы тоже остаемся справедливыми, потому что охраняемъ интересы своей невинной въ испорченности этого существа личности.

   — Невинной, невинной! Что ты толкуешь объ этомъ? Всѣ мы виноваты, что между нами есть заѣденныя, испорченныя натуры…

   — Ну, душа моя, это старая пѣсня, и каждый знаетъ, что, будучи въ нѣкоторой мѣрѣ виновниками существованія заѣденныхъ натуръ, мы точно въ той же мѣрѣ и наказываемся ихъ существованіемъ, и кромѣ этого наказанія не должны подвергать себя новымъ наказаніямъ, оставаясь справедливыми. Оставляя у себя пьяную прислугу, ты подвергаешь себя именно такому добавочному, несправедливому наказанію. Принимая къ себѣ въ домъ, заступаясь за заѣденную личность, показывая ей свое участіе и сожалѣніе, ты дѣлаешь ту же несправедливость.

   — О, такою несправедливостью можно гордиться, она есть источникъ любви къ ближнимъ!— воскликнула Александра Ивановна.

   — Нѣтъ-съ, Александра Ивановна, этою, какъ и всякою другою, несправедливостью нельзя гордиться! Она есть просто слѣдствіе нашей нерѣшительности, нежеланія навлечь лишней ссоры, лишняго врага. Мы тратимъ долю нашего времени, долю нашихъ денегъ и большую часть нашей кисло-сладкой, слезливой любви на эти личности въ то время, когда у насъ есть другія обязанности, когда мы должны поддерживать тѣхъ, которыхъ еще не заѣла среда. Вы считаете великимъ подвигомъ поддерживать падшихъ людей и не замѣчаете, что этимъ самымъ вы лишаете своей любви честнаго труженика, оставляете его безъ поддержки посреди страшныхъ искушеній, посреди враждебнаго общества, посреди невыносимыхъ нуждъ и трудовъ. «У него есть силы, говорите вы,— ему не нужна наша помощь, но надо пожалѣть падшихъ и сбившихся съ пути». Вслѣдствіе этого разсужденія, вы отнимаете у бѣднаго труженика долю его трудового, купленнаго потомъ и кровью хлѣба, и, въ видѣ милостыни, подаете этимъ лѣнтяямъ, сибаритамъ праздности, потому что ихъ заѣла среда и отучила отъ труда. И вотъ они сыты, они пьяны, ихъ жалѣютъ, а бѣдный труженикъ умираетъ съ голода. Герой гибнетъ безъ всякаго ободренія, безъ всякаго привѣта, а декламирующій и плачущій въ пьяномъ видѣ заѣденный вызываетъ сочувствіе и слезы въ публикѣ… Филантропы! Вы думаете, что честному легко быть честнымъ, при такой гуманности!

   Никто не отвѣчалъ на эти горькія слова, но всѣ понимали, что они — вѣрны или невѣрны, но куплены тяжелымъ опытомъ, а не вычитаны изъ книжекъ.

   — Но знаете ли вы, Антонъ,— съ грустью продолжалъ черезъ минуту Колька:— что до тѣхъ поръ, пока общество и, главнымъ образомъ, литература будутъ сочувствовать этимъ жиденькимъ натурамъ, до тѣхъ поръ будутъ гибнуть всѣ сильные люди, до тѣхъ поръ всякая энергія будетъ, оставлять честныхъ людей.— За что я буду трудиться до изнеможенія, если долю моего хлѣба будетъ ѣсть лѣнтяй? Зачѣмъ я буду честнымъ среди искушеній, если будутъ сочувствовать только нравственно сломившимся подъ бременемъ обстоятельствъ личностямъ? И я развивался въ той же средѣ…

   Множество подобныхъ споровъ и разговоровъ услышалъ я въ кружкѣ моихъ родственниковъ и нерѣдко, возвратившись въ школу, ходилъ по какому-нибудь коридору и размышлялъ обо всемъ слышанномъ. Въ этомъ обществѣ никто не щадилъ другъ друга, каждый высказывалъ свои мысли свободно, для всѣхъ важно было только одно, это — освобожденіе хотя отъ одного ложнаго понятія и возможность сдѣлать шагъ къ истинѣ. Конечно, съ первыхъ же дней начали тамъ обрывать меня, когда я выражалъ понятія, привитыя мнѣ жизнью. Несмотря на рѣзкость возраженій, я начиналъ чувствовать ихъ справедливость и уже любилъ кружокъ двоюроднаго брата и его самого. Уже черезъ два мѣсяца послѣ начала нашего знакомства я бывалъ у него каждый праздникъ и забивался наканунѣ. Я и двоюродный братъ говорили другъ другу ты Я начиналъ чувствовать, что я дѣйствительно нахожусь въ кругу родныхъ. Иногда во мнѣ пробуждалось грустное чувство, и я завидовалъ счастью своего брата; одинъ разъ это чувство пробудилось сильно, до боли. Какъ-то вечеромъ при мнѣ у Александры Ивановны подали къ чаю особенно приготовленныя булки съ анисомъ.

   — Помнишь, дядя, какъ отецъ любилъ ихъ?— спросила она своего стараго дядю.

   — Да, и вѣдь непремѣнно нарѣжетъ, бывало, ихъ квадратиками и увѣряетъ, что такъ вкуснѣе,— смѣясь добродушнымъ смѣхомъ, промолвилъ старикъ.

   Мнѣ тотчасъ же бросилась въ глаза смѣшная сторона этихъ воспоминаній о гастрономическихъ привычкахъ человѣка черезъ двадцать семь лѣтъ послѣ его смерти.

   — Вотъ счастливая-то память!— замѣтилъ я сидѣвшему около меня Колькѣ. Мы сидѣли на другомъ концѣ комнаты.— Мы ужъ, вѣрно, не будемъ помнить черезъ двадцать лѣтъ послѣ смерти нашихъ родственниковъ, какъ они держали вилку и какъ клали въ ротъ пищу.

   — Потому что у тебя нѣтъ родни, какъ у подкидыша, брошеннаго на улицу,— нервнымъ и грознымъ голосомъ произнесъ Антонъ, стоявшій за моимъ стуломъ и не замѣченный мною.

   — Я…— началъ я съ смущеніемъ, вспыхнувъ отъ злости за его грубый тонъ.

   — Ты,— перервалъ Антонъ:— смѣешься надъ тѣмъ, чего не понимаешь! У васъ, гдѣ-нибудь въ Шуповкѣ, родные грызутъ другъ друга, надуваютъ другъ друга, отравляютъ жизнь другъ другу, оттого вы и не понимаете родственныхъ отношеній, оттого вамъ и кажется это смѣшно, оттого вы и считаете семейство за вздоръ…

   — Но,— совершенно, не владѣя собою отъ злобы, замѣтилъ я:— помнить объ этихъ квадратикахъ просто глупость…

   — Я тебѣ говорю, что ты не понимаешь ничего въ этомъ Моя мать, когда ея отецъ разорился, не рѣшившись сдѣлать подлость, выносила ночью ведра съ помоями, полы мыла, бѣлье стирала, чтобы помочь семьѣ пережить тяжелый годъ. Черезъ годъ она кончила курсъ ученья и пошла въ гувернантки, она ходила въ ситцевомъ платьѣ, сама чинила ночью свои башмаки, вызывала этимъ насмѣшки горничныхъ, вызывала выговоры вашихъ Шуповыхъ изъ Шуповки и переносила все, чтобы ея отецъ могъ ѣсть вотъ эти любимыя имъ булки съ анисомъ… Потомъ, когда ее измучили, когда ей пришлось одной воспитывать меня, то опять явился не какой-нибудь Шуповъ изъ Шуповки, не твой отецъ, а вотъ этотъ бѣдный старикъ, бѣдный учитель. Онъ бился изо всѣхъ силъ, чтобы у моей матери и у меня былъ кусокъ хлѣба… Неужели ты думаешь, что мы не въ правѣ дорожить каждымъ мелкимъ воспоминаніемъ изъ жизни другъ друга? Неужели ты думаешь, что эти воспоминанія смѣшны, глупы?

   Я сидѣлъ, опустивъ голову, и не могъ говорить. Онъ меня раздавилъ своими словами, я смутно чувствовалъ разницу нашихъ положеній.

   — Да и есть ли мелочи въ нашихъ воспоминаніяхъ? Не есть ли возможность ѣсть эту сдобную булку съ анисомъ уже крупный фактъ въ жизни бѣдняка? У него иной простой обѣдъ стоитъ дороже роскошнѣйшаго барскаго стала, стоитъ иногда нѣсколькихъ дней жизни! Вотъ тебѣ примѣръ: во время моего дѣтства бывали дни, когда у насъ не было въ домѣ ни куска хлѣба. Мать торопилась и не могла кончить работы, занять было негдѣ, а ѣсть хотѣлось. Тогда дядя отбиралъ и завязывалъ въ узелокъ нѣкоторыя изъ своихъ книгъ, которыя были его единственными друзьями и утѣшителями въ жизни, и несъ ихъ на толкучій продавать. Молча дѣлалъ онъ это, не говорилъ, чего это ему стоило, молчала и моя мать, боясь при первомъ словѣ заплакать и встревожить меня. Часто сидѣлъ я въ эти минуты за книгою, долбя урокъ, но мои мысли носились далеко, въ моихъ глазахъ рябило отъ слезъ, и я не различалъ буквъ… На другой день я не зналъ урока, меня наказывали, называли лѣнтяемъ, на меня надѣвали колпакъ съ позорной кличкой, оставляли дольше другихъ въ классѣ… Ну, вы, Шуповы изъ Шуповки, ѣли ли вы когда-нибудь такіе дорогіе обѣды? И какъ думаешь, смѣшно ли или нѣтъ, что я до сихъ поръ помню, какія кушанья были за этими обѣдами, какъ дядя приносилъ матери любимый ею сыръ?.. Смѣшно или нѣтъ, если я знаю ихъ привычки и вкусы, если я дорожу этимъ знаніемъ?

   Я въ глубинѣ души завидовалъ этому счастливому сыну, и снова сжималось мое сердце при мысли; что меня не любитъ отецъ,— я далъ бы полжизни теперь за эту любовь…

   Вотъ каковы были Шуповы не изъ Шуповки и ихъ кружокъ. Ихъ рѣчи имѣли огромное вліяніе на мое развитіе и вообще на молодежь. Но вполнѣ хладнокровные, позабывшіе прошлое старики часто пожимали плечами, слушая эти горячія рѣчи, подсмѣивались надъ ихъ страстностью и иронически говорили:

   — Охъ, вы, молодежь, волнуетесь изъ каждаго пустяка, точно отъ этого весь міръ зависитъ…

   — Да, да, именно отъ этихъ пустяковъ весь міръ зависитъ!— съ горячностью вступался Колька.

   — Полноте! это просто вамъ такъ кажется, потому что у нынѣшней молодежи, у всего молодого поколѣнія больное воображеніе.

   — Больное? Но, значитъ, были причины для его болѣзни, значитъ, его измучили до болѣзненной раздражительности?.. Вотъ эти-то причины и надо устранить, отъ этихъ-то причинъ и зависитъ весь міръ…

   — Ну да, поскачете, поскачете, да и ножки устанутъ…

   — А, это другое дѣло!.. Вы еще постарайтесь насъ пришибить, такъ мы и скорѣе не только уходимся, но и въ могилы уляжемся.

   — Охъ, ужъ этотъ змѣенышъ!— говорили старики, отходя отъ Кольки.

  

IX.
Расплата за прошлое.

   Я уже сказалъ, что мое знакомство съ обществомъ началось игрою въ любовь съ Золотовой, продолжалось ухаживаньемъ за Сквориной, наконецъ, я почувствовалъ нѣчто въ родѣ благоговѣнія къ Анѣ и украсилъ ея именемъ и вензелями всѣ геометрическіе чертежи, на которыхъ уже съ нѣкоторыхъ поръ, помышляя о поступленіи въ юнкера, я не писалъ ничего, кромѣ подписи: «корнетъ Павелъ Шутовъ», снабженной довольно замысловатой спиралью, которую я хотѣлъ довести до поразительнаго шика. Разумѣется, эти сердечныя дѣла замѣтно мѣшали успѣшному ходу моего ученья. Оно шло все хуже и хуже. На экзаменахъ я срѣзался и только теперь замѣтилъ съ ужасомъ, что мнѣ приходится просидѣть еще лишній годъ въ школѣ, что надо вынести отцовскій гнѣвъ, что другіе товарищи, хотя и не всѣ, выйдутъ на будущій годъ и поступятъ въ юнкера, а я останусь школьникомъ, буду, можетъ-быть, краснѣть при встрѣчѣ съ ними. Я бросилъ на время всѣхъ знакомыхъ и сдѣлался мрачнымъ. Въ это время я былъ глупъ до пошлости и писалъ дневникъ, гдѣ на каждой страницѣ виднѣлись фразы въ родѣ слѣдующихъ: «О, если бы мнѣ теперь умереть и не дожить до будущаго года, не видѣть счастія другихъ! О, какъ меня, убиваетъ та мысль, что всему этому причиной ты, божественная Аня, очаровавшая мое сердце, которую я хотѣлъ бы боготворить, а теперь долженъ проклинать!

  

   Но я тебя люблю понынѣ

   За то, что ты передо мной

   Явилась ангеломъ въ пустынѣ,

   Угрюмой, мрачной и пустой.»

  

   Такъ писалъ я о пустой пустынѣ въ училищныхъ тетрадяхъ, выданныхъ для алгебраическихъ задачъ, и не чувствовалъ, что изъ меня началъ формироваться полнѣйшій типъ провинціальнаго фата, что мои стихи нисколько не уступали въ пошлости слѣдующимъ знаменитымъ стихамъ одного изъ моихъ товарищей, вышедшаго въ полкъ:

  

   Выхожу я изъ палатки,

   Мѣсяцъ свѣтить во всѣ лопатки…

   Ты скажи мнѣ, вѣтеръ бурный,

   Гдѣ-то буду я дежурный…

  

   А изъ деревни, между тѣмъ, получилось громовое письмо, отецъ угрожалъ своимъ пріѣздомъ и расправой. Я растерялся совсѣмъ и только теперь понялъ, что, въ случаѣ надобности, меня могутъ и посѣчь, несмотря на мои годы и на сердечныя дѣла.

   Антонъ и Колька явились въ это тяжелое для меня время моими утѣшителями. При помощи ихъ ободреній и совѣтовъ я бодрѣе принялся за работу при началѣ новаго учебнаго года. Подъ вліяніемъ этихъ людей я съ каждымъ днемъ чувствовалъ менѣе нѣжности къ шнурочкамъ гусарскаго мундира, и если мнѣ случалось иногда въ минуту умственной спячки углубиться въ расчеркиванье знакомой подписи «корнетъ Павелъ Шуповъ», то, опомнившись, я краснѣлъ передъ самимъ собою и поспѣшно разрывалъ листъ съ этими подписями, боясь подсматривающаго насмѣшливаго глаза. Въ моихъ ушахъ въ эти минуты звучали слова Кольки:

   — У васъ тамъ каждый считаетъ себя въ правѣ ничего не дѣлать, ни о чемъ не думать и приготовляется къ общественной дѣятельности тѣмъ, что года два передъ выпускомъ всюду подмахиваетъ: прапорщикъ или столоначальникъ Пѣтушковъ.

   Собранья и разговоры въ домѣ моихъ родственниковъ, чтеніе книгъ и журналовъ, все это дѣйствовало на меня благотворно, и если мой характеръ оставался попрежнему неровенъ, если мое обращеніе съ окружающими нерѣдко было грубо, если мои споры часто походили на крикливую брань, на желаніе перекричать противника, то все-таки мой умъ начиналъ видѣть худую сторону этихъ поступковъ, и я уже сердился на себя и старался загладить ошибки, проповѣдуя новыя идеи, схваченныя на лету и еще не вошедшія въ мою плоть и кровь. Я въ то время очень походилъ на тогдашнюю русскую литературу: старался либерализмомъ прикрыть свои нелиберальныя привычки и игралъ въ эту игру, что называется, на шереметевскій счетъ, не думая, что каждая партія должна окончиться расплатой. Большая часть моихъ товарищей были тогда въ такомъ же положеніи и вели точно ту же игру. На семнадцатомъ году жизни люди не очень охотно сидятъ подъ замкомъ и начинаютъ тяготиться школьными скамьями и классными стѣнами, вытертыми и залосненными спиною поставленныхъ въ уголъ; эти пятна, которыя каждый въ правѣ считать своимъ произведеніемъ, начинаютъ вызывать краску стыда и вселять отвращеніе, какъ розга, которою насъ сѣкли. Разумѣется, почти всѣ юноши постарались. познакомиться хоть съ кѣмъ-нибудь и начали, болѣе или менѣе часто, ходить по праздникамъ въ отпускъ; по обыкновенію, у школьниковъ старшаго класса оказалось вдругъ безчисленное множество дядюшекъ и тетушекъ, разумѣется, столь же близкихъ имъ, какъ вы и я близки первому встрѣчному. Въ кружкахъ этихъ дядюшекъ и тетушекъ непремѣнно была молодежь, а у молодежи свои завѣтныя надежды, свои любимыя убѣжденія, развившіяся особенно сильно при тогдашнемъ пробужденіи общества. Каждый изъ воспитанниковъ, изъ этихъ плѣнниковъ, вырвавшихся на свободу, писалъ въ это время къ своимъ родителямъ восторженныя письма о своихъ новыхъ знакомыхъ, и родители съ чисто-русскимъ простодушіемъ благодарили петербургскихъ знакомыхъ своихъ дѣтей. Никто изъ этихъ родителей не думалъ освѣдомляться о характерахъ, о мнѣніяхъ и убѣжденіяхъ этихъ добрыхъ людей, принимавшихъ безкорыстное участіе въ шестнадцатилѣтнихъ юношахъ, никто не думалъ, что, можетъ-быть, годъ знакомства съ этими людьми откроетъ навсегда пропасть между закоренѣлыми въ своихъ понятіяхъ отцами и впечатлительными, воспріимчивыми дѣтьми, никто не думалъ, что въ послѣднемъ случаѣ эти дѣти будутъ имѣть печальное право сказать этимъ отцамъ: «а зачѣмъ же вы не слѣдили за каждымъ нашимъ шагомъ, зачѣмъ не вели насъ за руку на свой путь, какъ ведетъ заботливая нянька еще не умѣющаго ходить ребенка? Вамъ было некогда, вамъ было лѣнь — ну, и не пеняйте на насъ, что люди, любящіе не на словахъ, а на дѣлѣ свои убѣжденія, завербовали насъ въ свои ряды! Мы уже по одному тому считаемъ ваши убѣжденія ложными, что вы не считали нужнымъ бодрствовать и днемъ, и ночью, охраняя ихъ цѣлость въ умахъ вашихъ сыновей. Вѣрованья, убѣжденья, любовь, не вызывающія къ дѣятельности, не дѣлающія изъ человѣка стража, охраняющаго ихъ цѣлость, вербующаго имъ поклонниковъ,— есть ложь! Потому что только за ложь человѣкъ боится стоять и бороться».

   Да, господа, это печальное право, и жаль до слезъ тѣхъ дѣтей, которымъ оно принадлежитъ… Подумайте, хорошо ли вы слѣдили за вашими дѣтьми? Повѣряютъ ли они вамъ, какъ друзьямъ, свои сокровенныя мысли и мнѣнія? Знаете ли вы, куда обращены ихъ симпатіи? Или вамъ некогда слѣдить за этимъ, службой заняты? Ну, а послѣ будете ли вы имѣть право проклинать ихъ, если они будутъ не съ вами, а противъ васъ? Эти вопросы еще не сданы въ архивъ.

   Въ описываемое время въ училищѣ вѣяло новымъ духомъ, и оно переживало самое тяжелое время, переходя отъ старыхъ порядковъ къ новымъ: многое въ немъ было въ это время гадко, но возмущаться этимъ мы не имѣемъ никакого права, потому что гдѣ лѣсъ рубятъ, тамъ и щепки летятъ, тамъ кого-нибудь и оцарапаютъ. Инспекторъ въ это время, кажется, не пилъ, не ѣлъ и не спалъ, а только бѣгалъ и языкомъ болталъ, ему очень хотѣлось до чего-то добѣгаться, до чего-то доболтаться. «Тепегь,— говорилъ онъ учителямъ про насъ:— надо ихъ подтягивать, надо выбгосить, выкинуть изъ школы лѣнтяевъ и негодяевъ, какъ мусогъ, какъ хламъ. Послѣ пгеобгазованія училища я хочу начать дѣло только съ отбогными во всѣхъ отношеніяхъ учениками». Онъ бѣгалъ на лекціи чаще прежняго, дѣлалъ выговоры учителямъ, даже иногда не скупился на дерзости, показывалъ всѣмъ, что онъ знаетъ и математику, и географію, и древніе языки, что онъ отличный филологъ и не испугается разговора о химіи или физикѣ, что онъ представилъ недавно проектъ паровика новаго устройства и жалѣетъ, что ему некогда кончить статью объ одеждѣ въ: древней Руси. Онъ таскалъ подъ мышкой какія-то бумаги, иногда вдругъ, пролетѣвъ съ быстротою вѣтра по коридору, останавливался у перваго попавшагося окна и быстро записывалъ въ своей записной книжкѣ какія-то великія мысли, мелькнувшія въ его геніальной головѣ. Никто не зналъ содержанія этихъ замѣтокъ: одни думали, что онъ записывалъ, сколько надо заплатить прачкѣ за послѣднюю стирку бѣлья; другимъ казалось, что ему не даетъ покоя «вопросъ о происхожденіи Руси», но и тѣ, и другіе были убѣждены, что это, во-первыхъ, человѣкъ либеральный, что, во-вторыхъ, это человѣкъ громадныхъ свѣдѣній, ходячій лексиконъ, что, въ-третьихъ, онъ пойдетъ далеко, что этого должно желать и что, значитъ, нужно заблаговременно поддѣлываться къ нему. Онъ безъ умолку ораторствовалъ на еженедѣльныхъ, до сихъ поръ небывалыхъ, педагогическихъ совѣтахъ, въ которыхъ трактовалось обо всемъ, касавшемся училища, гдѣ слышалась не одна умная рѣчь, и гдѣ Фитилькинъ постоянно заключалъ пренія съ свойственнымъ ему простодушіемъ одною и тою же фразою: «Все это, господа, фантасмагорія!» — «Что, Владиміръ Петровичъ,— говорилъ ему Мальцевъ:— видно, стары мы стали, глупы стали! на покой пора! ребятишекъ кашей кормить!» Мы, школьники, еще продолжали попрежнему грубо и гадко обращаться со школьной прислугой и со всѣми, кто не былъ начальникомъ, но уже приходили въ негодованіе отъ каждаго грубаго слова Фитилькина и еще нетерпѣливѣе шумѣли за столомъ изъ-за горькаго масла. Въ завѣтныхъ тетрадяхъ съ сальными стишками начали появляться другія произведенія: теперь уже не нужно было Хохрякова, чтобы мы шли по новой дорогѣ; его мѣсто замѣнилъ духъ времени. Золотовъ затѣялъ рукописный журналъ съ карикатурами и получилъ позволеніе начальства. Въ первомъ нумерѣ появились карикатуры невиннаго содержанія и еще болѣе невинныя статьи, изъ которыхъ одно стихотвореніе принадлежало мнѣ; въ немъ описывалось мое катанье съ милой въ гондолѣ по каналамъ Венеціи. По поводу этого стихотворенія съ милой я удостоился похвалы Иванова-амбасадера.

   — Хорошо, хорошо, продолжай, и Пушкинъ не лучше тебя началъ!— сказалъ Ивановъ.— Только, смотри, уроковъ не забывай изъ-за стиховъ. Стихи — стихами, а дѣло — дѣломъ. Долгъ прежде всего!

   Фитилькинъ былъ совершенно другого мнѣнія, какъ и слѣдовало ожидать, зная его трезвую, практическую натуру.

   — Вотъ и видно по стихамъ,— сказалъ онъ, тыкая меня въ лобъ своимъ квадратнымъ пальцемъ:— что у тебя на умѣ-то дѣвчонки! Молоко на губахъ не обсохло, а туда же съ любовницей на яликѣ кататься хочешь!

   Инспекторъ со снисходительною улыбкой отозвался о содержаніи перваго нумера журнала, поговорилъ о томъ, что первообразъ журнала мы находимъ въ Римѣ въ acta diuma или acta publica, что первая газета издавалась въ Венеціи, что gazetta есть венеціанская монета, служившая цѣной летучаго листка, что было бы смѣшно производить слово газета отъ итальянскаго gazza, что значитъ — сорока; далѣе онъ перешелъ на французскіе журналы XVIII вѣка и, наконецъ, объявилъ, что онъ очень доволенъ нашимъ стремленіемъ въ литературнымъ занятіямъ.

   — Это иггушки, это забава,— ораторствовалъ онъ, поясняя, по обыкновенію, слово съ буквою р словомъ безъ буквы р:— но забава ума, не игга въ кагты, не подлость, не пьянство. Это слабый лепетъ гебенка, дитяти, но дитя будетъ взгослымъ, большимъ, будетъ и говогить, скажетъ свое слово…

   Во второмъ нумерѣ появился въ карикатурѣ Фитилькинъ, съ неизмѣримымъ брюхомъ, съ сигарой во рту; на подписи не забыли и его любимое эвто и его знаменитую фразу: «эвто дѣти благородныхъ родителей и курятъ табакъ! Подъ карикатурою красовалась надпись: дитя неблагородныхъ родителей. Фитилькинъ, какъ и слѣдовало ожидать, пришелъ въ азартъ отъ карикатуры.

   — Я говорилъ, я говорилъ,— кричалъ онъ инспектору, дергая его то за одну, то за другую пуговицу сюртука:— что эвто до добра не доведетъ. Дѣла не дѣлаютъ, а стишки пишутъ, картинки рисуютъ! Эвто, эвто, эвто просто… тьфу!

   Инспекторъ сдѣлалъ легкій выговоръ намъ и между тѣмъ намекнулъ, что Фитилькинъ самъ отчасти виноватъ, что онъ не умѣлъ внушить къ себѣ уваженія; выговоръ кончился шутливой фразой:

   — Смотгите вы, юмогисты, шутники, своихъ не пгодеггивать, не осмѣивать!

   Юмористамъ показалось возможнымъ продернуть и самого инспектора. Въ слѣдующемъ нумерѣ явился онъ самъ своею особою на одной картинкѣ въ видѣ мухи, летающей надъ увязшимъ въ грязи тарантасомъ и отирающей лапкою потъ; на другой картинкѣ онъ являлся въ видѣ господина съ двумя лицами, стоящаго между училищнымъ начальствомъ и воспитанниками и говорящаго, приставивъ къ обоимъ лицамъ руки, въ видѣ щитовъ: я за васъ!

   Инспекторъ пришелъ въ ярость. Карикатуры были не новы, но мѣтко задѣли его слабыя стороны. Журналъ прекратился, троихъ воспитанниковъ наказали.

   — Я говорилъ вамъ,— внушалъ инспектору Фитилькинъ:— что это все не доведетъ до добра. Мальчишки правильно писать не умѣютъ, а вы имъ позволили журналъ издавать!

   — Литегатугныя занятія и научили бы ихъ писать,— отвѣтилъ глупостью инспекторъ на серьезное замѣчаніе Фитилькина.

   — Ну, да, хороша литература! Посмотрите вы, что они читаютъ, эвто чортъ знаетъ что! Чего-чего вы не найдете въ ихъ ящикахъ…

   — Газвѣ вы видѣли?— щуря глаза, спросилъ инспекторъ, точно онъ былъ дѣвственною невинностью въ отношеніи школьныхъ обычаевъ.

   — Не видалъ, а знаю! Стану я осматривать всякую гадость!

   — Да-съ, съ этимъ надо кончить. Я хочу выбгосить всѣхъ негодяевъ, какъ мусогъ, какъ хламъ, иначе ничего не удастся сдѣлать.

   — Ага, теперь и вы то же поете, что я говорилъ. Видно, это за живое задѣло,— замѣтилъ Фитилькинъ.

   — Тепегь-съ есть цѣль, цѣль есть. Я пгосто не хочу вливать новое вино въ стагые мѣхи.

   Этотъ разговоръ, подслушанный директорскимъ лакеемъ, переданный имъ хорошенькой горничной Мальцевыхъ, перешелъ какимъ-то образомъ отъ нея къ одному воспитаннику старшаго класса, а отъ него и ко всѣмъ намъ. На другой день у насъ исчезли наши тетрадочки. Это взбѣсило всѣхъ пансіонеровъ, считавшихъ законнымъ держать запрещенныя вещи. Два-три человѣка подлили въ огонь масла, распустивъ, по всей вѣроятности, ложные слухи о томъ, что у нихъ пропали и деньги.

   — У насъ осматривали ящики?— говорилъ Золотовъ гувернеру.

   — Да, осматривали.

   — Но зачѣмъ же насъ не позвали въ это время, мы бы, по крайней мѣрѣ, деньги изъ нихъ вынули. Мой отецъ не имѣетъ средствъ давать мнѣ каждый разъ денегъ, когда у меня ихъ будутъ воровать. Это просто подлость!

   — Вы забываетесь, Золотовъ!

   — Что тутъ толковать объ этомъ! И вы бы на моемъ мѣстѣ то же запѣли.

   — Вамъ еще остается до выпуска годъ и два мѣсяца… покуда вы еще школьникъ, и очень можетъ быть, что хорошій аттестатъ улетитъ отъ васъ, если вы не удержите своего языка,— пригрозилъ гувернеръ, нисколько не думавшій объ исполненіи своихъ словъ и не оправдывавшій въ душѣ поступка инспектора и Фитилькина.

   На слѣдующей недѣлѣ у насъ снова были завѣтныя тетради. Фитилькинъ снова сдѣлалъ ревизію въ нашихъ шкапахъ. Всѣ снова разгорячились и зашумѣли. Между тѣмъ директоръ позвалъ къ себѣ Золотова.

   — У тебя тамъ есть замкнутая шкатулка въ ящикѣ,— сказалъ директоръ:— то принеси изъ нея тетрадь со стихами.

   Золотовъ поблѣднѣлъ. Онъ никакъ не думалъ, что директоръ знаетъ о томъ, что лежитъ въ его шкатулкѣ, но тотчасъ же въ его головѣ мелькнула мысль, что это просто испытаніе..

   — У меня нѣтъ въ ней тетрадей,— отвѣтилъ онъ.

   — Полно глупости говорить, вѣдь я знаю, что есть. Принеси.

   Золотовъ повиновался и принесъ двѣ тетради.

   — Что же эвто ты, братецъ, не все вдругъ принесъ?— спросилъ Фитилькинъ.

   — У меня больше ничего нѣтъ.

   — Какъ нѣтъ? У тебя должны быть еще тетрадь и книжка. Принеси ихъ.

   — Право, нѣтъ!— началъ Золотовъ, знавшій, что содержаніе удержанныхъ тетради и книги можетъ навлечь сильныя непріятности.

   — Я тебѣ даю благородное слово, что я ихъ не буду читать. Ты можешь самъ при мнѣ бросить ихъ въ каминъ,— успокоилъ его директоръ.

   Золотовъ принесъ требуемыя вещи и бросилъ ихъ въ огонь. Онъ не трогался съ мѣста, пока они горѣли. Директоръ замѣтилъ это и улыбнулся.

   — Вотъ,— произнесъ онъ:— ты мнѣ, старику, не довѣряешь, а довѣряешь каждому мерзавцу, если онъ носить имя товарища. Надо, братецъ, не на то смотрѣть, кто сидитъ съ тобой на одной скамьѣ, а на то, каковъ человѣкъ!

   — А-а!..— невольно вырвалось восклицаніе у Золотова, точно его озарилъ внезапный свѣтъ, и въ его головѣ зароились мысли о томъ, что всѣ его поступки, всѣ его рѣчи извѣстны директору.

   Его лицо то краснѣло, то блѣднѣло. Множество необдуманныхъ, дерзкихъ рѣчей припомнилось ему и ему стало страшно; потомъ вспомнились поступки мелкаго развратника, и бѣднягѣ сдѣлалось такъ стыдно, что онъ хотѣлъ провалиться сквозь землю. Это была пытка; его глаза, устремленные на огонь, казалось, читали въ этомъ перебѣгающемъ и суетливомъ пламени исторію прошлаго.

   — Ну, теперь ты можешь идти, все сгорѣло,— промолвить старикъ Фитилькинъ, особенно добродушный въ этотъ день; онъ перевернулъ щипцами золу и разрушилъ послѣдніе слѣды брошенныхъ въ огонь вещей.

   Сконфуженный Золотовъ пробормоталъ какую-то благодарность, раскланялся, и только въ коридорѣ почувствовалъ, что его лицо мокро, онъ не зналъ, что это катилось: потъ или слезы. Казалось бы, и всему конецъ, миръ и спокойствіе могли продолжаться до выпуска; но Золотовъ разсказалъ всю исторію въ нашемъ кружкѣ, и между нами поднялся гвалтъ.

   — Узнать имя подлеца!— кричалъ я.

   — Исключить его изъ училища!

   — Да, да, исключить!— вторили голоса.

   Мы написали письмо къ директору и просили его избавить насъ отъ товарища-наушника, или, въ случаѣ неисполненія нашей просьбы, грозили жалобой родителямъ. Долго шли толки и споры о формѣ письма, никто не разсуждалъ, что мы не имѣли права писать его ни въ той, ни въ другой формѣ; наконецъ, оно было готово, и всѣ стали подписываться. Всѣ подписались, но отъ подписи отказался Рогозинъ. Сначала онъ привелъ пустыя отговорки для своего оправданія, потомъ, плача и хныкая, признался, что онъ не можетъ подписать письмо, потому что это значило бы требовать своего собственнаго исключенія. На этомъ признаніи можно бы было и кончить дѣло, насладившись криками: «Только вы меня не бейте, ради Бога, не бейте, вамъ же хуже будетъ!» Въ этихъ крикахъ было много комизма, и позоръ врага долженъ бы былъ насъ удовлетворить вполнѣ, если бы у насъ въ головахъ было хоть немного практическаго здраваго смысла. Я и Золотовъ стали доказывать, что этого открытія мало, что если Рогозинъ останется между нами, то эта безнаказанность соблазнитъ и другихъ идти по его пути.

   — Просто исключимъ его, господа, изъ своего общества, вотъ ему и наказаніе,— говорилъ одинъ воспитанникъ, надѣленный болѣе другихъ здравымъ смысломъ.

   — Нѣтъ, нѣтъ, это не наказаніе; онъ всегда найдетъ себѣ товарищей между подлецами!— кричалъ я.— Онъ будетъ нарочно показывать, что его и не безпокоитъ изгнаніе изъ нашего кружка.

   — Разумѣется, разумѣется,— говорилъ Золотовъ:— это и другихъ соблазнитъ.

   Мы пошли къ директору.

   — Знаете ли вы, что вы дѣлаете?— спросилъ директоръ.— Исключить Рогозина я могу не иначе, какъ исключивъ кого-нибудь и изъ васъ.

   Мы настаивали на своемъ и ораторствовали изо всѣхъ силъ.

   — Мнѣ, право, жаль и васъ, Шуповъ, и васъ, Золотовъ. Вамъ только годъ остается до выпуска!

   Черезъ недѣлю въ школѣ не было ни Рогозина, ни Золотова, ни меня, ни другихъ двухъ школьниковъ, равно съ нами виновныхъ. Рогозинъ имѣлъ связи, директоръ боялся его родныхъ, имѣвшихъ вліяніе на судьбу школы, и потому принесъ насъ въ жертву этимъ господамъ, обиженнымъ исключеніемъ ихъ родственника.

   — Вотъ мы и на подножный кормъ въ свои деревни ѣдемъ,— говорилъ, смѣясь, Шевичъ, мой исключенный товарищъ, когда мы садились въ вагонъ Николаевской желѣзной дороги.

   Я поблѣднѣлъ при этихъ словахъ, и только теперь вполнѣ ясно понялъ, что я ѣду домой къ отцу. Меня бросило въ дрожь…

  

X.
Передъ лицомъ родныхъ.

   — Поздравляю съ выпускомъ!— произнесъ отецъ съ саркастическою улыбкою и нахмурилъ брови, смѣрявъ меня глазами.

   Я въ эту минуту входилъ въ гостиную нашего деревенскаго дома. Я былъ высокъ ростомъ, не по лѣтамъ мужественъ, и, можетъ-быть, въ моемъ лицѣ въ первую минуту нашей встрѣчи проглядывало то выраженіе, которое отецъ привыкъ видѣть передъ собою, только смотрясь въ зеркало. Онъ постарѣлъ, его брови угрюмо нависли на глаза, немного ввалившіеся, но попрежнему суровые.

   — Какъ все это произошло, мой другъ?— сладко и привѣтливо спросилъ дядя, пожимая мнѣ руку.

   — Ахъ!— какъ-то въ носъ и нараспѣвъ произнесла мачеха.— Чего тутъ разспрашивать? Мальчишка, пьянство, новыя идеи,— ну, разумѣется, и надо было такъ кончить; удивительно, что не попалъ въ солдаты!— кончила она, какъ будто сожалѣя, что школа не могла меня отдать въ солдаты и что я такъ счастливо отдѣлался.

   Она понюхала какого-то спирта, налила другого на кончикъ платка и завязала этотъ кончикъ въ узелъ, потомъ потерла себѣ виски. Въ ея немного опухшемъ лицѣ было выраженіе апатіи и какого-то нервнаго, безпредметнаго неудовольствія, точно она сердилась и на погоду, и на свой аппетитъ, и на то, что нужно говорить, и что люди не угадываютъ чужихъ мыслей безъ словъ. Она говорила медленно, вѣроятно огъ лѣни, но неизвѣстно, зачѣмъ она начала гнусить, или, можетъ-быть, у нея былъ постоянный насморкъ. Попрежнему, или, лучше сказать, болѣе прежняго, это была женщина безъ всякаго характера, но женщина невыносимая.

   — Теперь коровъ здѣсь пасти будешь?— спросилъ отецъ.

   — Я не придумалъ еще, что дѣлать,— отрывисто отвѣтилъ я, раздраженный этимъ пріемомъ въ родительскомъ домѣ.

   — Такъ придумай, да поскорѣй! Жить въ деревнѣ ты можешь только въ качествѣ пастуха, другого дѣла тебѣ не исполнить, ты даже въ волостные писаря не годишься, потому что писать безъ ошибокъ но умѣешь.

   — Отлично упился!— прогнусила мачеха и съ неудовольствіемъ и раздражительностью поправила подушку, подложенную подъ ея голову.

   — Пишешь т-ѣ-б-е, и воображаешь, что это по-русски.

   Я всталъ.

   — Куда ты?

   — Правда не нравится!— простонала мачеха и снова разсердилась на подушку.

   — Я усталъ,— отвѣтилъ я.

   — А-а!

   — Позволь, мой другъ, я провожу тебя въ твою комнату,— предупредительно предложилъ свои услуги дядя.

   Вообще онъ былъ ласковъ со мною и глядѣлъ на меня съ участіемъ. Я съ юношеской довѣрчивостью поддался этой ласковости, и мнѣ подумалось, что дядя измѣнился.

   Я пожалъ его руку.

   — Я тебѣ вполнѣ сочувствую, мой другъ, но что дѣлать? Онъ суровъ, хандритъ, она его связала,— заговорилъ онъ.— У насъ нѣтъ развода, и потому женитьба часто дѣлается казнью…

   Прошелъ день, другой, третій, наконецъ, отецъ сказалъ мнѣ за обѣденнымъ столомъ на четвертый день:

   — Кажется, довольно тебѣ бить баклуши, я намѣренъ отдать тебя въ юнкера, у меня есть еще- связи, и ты…

   — Я никуда, кромѣ университета, не пойлу,— твердо перебилъ я его.

   Онъ началъ играть ножомъ по тарелкѣ.

   — Какъ же это, не зная правильно писать по-русски, ты попадешь въ университетъ, гдѣ требуется и латынь?— язвительно спросилъ онъ.

   — Я приготовлюсь…..

   — Во сколько лѣтъ?

   — Въ годъ.

   — А въ семь лѣтъ не могъ затвердить, какъ надо писать: тебѣ?

   — У насъ всѣ не лучше пишутъ…

   — Нашелъ оправданіе!— прогнусила мачеха.

   — Это онъ правду говоритъ, я знаю многихъ изъ ихъ школы, которые не совсѣмъ правильно пишутъ,— вступился дядя.

   Отецъ посмотрѣлъ на него убійственно-холоднымъ взглядомъ и снова обратился но мнѣ.

   — Если же ты не приготовишься въ годъ — тогда что?

   — О, онъ и въ десять не приготовится!— обрадовалась мачеха моей предполагаемой лѣни.

   — Тогда…— началъ я.

   — Тогда,— произнесъ отецъ, отчетливо выговаривая каждое слово: — я тебя выпорю на конюшнѣ, какъ, послѣдняго холопа, и потомъ отдамъ въ юнкера. Слышишь!— добавилъ онъ, вставая изъ-за стола и уходя въ другую комнату.

   Я посмотрѣлъ на него, и мнѣ стало какъ-то неловко.

   Отъѣздъ въ Петербургъ назначили черезъ два мѣсяца. Я въ это время все ближе и ближе сходился съ дядей и начиналъ любить его за его добродушныя мечты, плохо различая, какъ далеко отъ мечтаній до поступковъ. Мнѣ казалось, что онъ однихъ убѣжденій съ Антономъ, со мною. Я никакъ не понималъ, что этотъ человѣкъ однихъ убѣжденій съ каждымъ членомъ всего народонаселенія Россіи, что онъ умѣлъ складываться по желанію другихъ, чтобы не тревожить себя, что онъ могъ быть другомъ эмансипатора и представляетъ alter ego отъявленнаго крѣпостника. Торжествуя свою побѣду надъ отцомъ, вслѣдствіе вѣтренности своего характера, я началъ снова мечтать о своей роли примирителя дяди съ Александрой Ивановной. Однажды, во время нашихъ прогулокъ по саду, я сказалъ дядѣ:

   — Дядя, вѣдь я знакомъ съ ними.

   — Съ кѣмъ, мой другъ?— спросилъ онъ, ничего не по дозрѣвая.

   — Съ Александрой Ивановной и Тоней.

   Дядя осунулся и завертѣлъ пуговицу у сюртука.

   — Зачѣмъ же ты ихъ бросилъ? Имъ трудно жить. Вѣдь это безнравственно, ты обязанъ поддерживать своего сына. Дѣти не виноваты и не должны нести наказанія за ссоры родителей.

   Я совершенно хладнокровно читалъ эту мораль и не чувствовалъ всего комизма моего положенія. Идеи совершенно вѣрныя, высказанныя мною, еще не были моими идеями, но я хотѣлъ ошеломить ими дядю и примирить съ семьей.

   Дядя вертѣлъ пуговицу.

   — Объ этомъ надо поговорить съ твоимъ отцомъ,— произнесъ онъ и потеръ себѣ лобъ; у него опять возился комаръ подъ черепомъ.

   — О чемъ?

   — Какъ же это такъ вдругъ познакомился? Шпіонство! Послѣ этого и жить нельзя!.. Былъ спокоенъ, столько лѣтъ и вдругъ!.. Познакомился!..— отрывисто говорилъ онъ, разсуждая съ самимъ собою и уже не обращая вниманія на меня.

   — Да чего ты волнуешься?— спросилъ я.,

   — Оставь меня, пожалуйста!..— проговорилъ онъ, входя на террасу, и заходилъ взадъ и впередъ.

   Прошло нѣсколько минутъ, къ намъ вышелъ отецъ, хмурый, какъ осенній вечеръ. Онъ вышелъ отъ мачехи.

   — Я хочу съ тобой поговорить,— сказалъ дядя.

   — Говори, если хочется!— отвѣтилъ отецъ, бросая на столъ фуражку и, сѣвъ къ столу, началъ по немъ барабанить пальцами и насвистывать маршъ.

   — Мнѣ нужно съ тобой однимъ поговорить.

   — А-а!— процѣдилъ сквозь зубы отецъ и вопросительно поглядѣлъ на меня.

   Я не трогался съ мѣста.

   — Ну, что же?— процѣдилъ онъ снова, глядя на меня въ упоръ.

   Никогда въ жизни не могъ я вынести этого свинцоваго взгляда и теперь опустилъ рѣсницы и пошелъ изъ комнаты.

   — Павелъ ходитъ къ Александрѣ Ивановнѣ,— объявилъ дядя, когда я вышелъ.

   — Ей теперь подъ пятьдесятъ?

   — Да.

   — Дуракъ!— рѣшилъ отецъ.

   — Онъ началъ мнѣ говорить о ней, хлопочетъ объ ея участи, между тѣмъ у насъ все кончено съ обоюднаго согласія. Значитъ, она требовать ничего не можетъ и не потребуетъ. Я это знаю… Зачѣмъ же онъ вмѣшивается не въ свое дѣло? Развѣ я могу бросить Машу?.. Она такъ меня любить! Вѣдь это онъ, вѣрно, узналъ и уморить меня хочетъ, нарочно растравляя мои старыя раны. Вѣдь это варварство! Это ни на что не похоже! Надо положить этому конецъ. Ты какъ думаешь устроить?

   — Что устроить?— спросилъ отецъ, переставъ на минуту свистать.

   — Чтобы онъ не говорилъ мнѣ о ней, не тревожилъ меня.

   Отецъ позвонилъ. Явился Андрюшка.

   — Позвать Павла Константиныча.

   — Слушаю-съ.

   Андрюшка явился ко мнѣ.

   — Васъ зовутъ-съ.

   — Хорошо.

   Черезъ минуту я былъ снова на террасѣ.

   — Что нужно сдѣлать съ человѣкомъ, который пришелъ въ чужой домъ и сталъ распоряжаться въ немъ?— спросилъ отецъ, какъ будто подражая одному изъ древнихъ пророковъ, который заставлялъ самого грѣшника изречь приговоръ за сдѣланный имъ грѣхъ.

   Я не былъ такъ догадливъ, какъ тотъ согрѣшившій человѣкъ, и не зналъ, что отвѣчать.

   — Что-жъ бы ты сдѣлалъ съ нимъ?

   Я молчалъ.

   — Ну?

   — Выгналъ бы его вонъ,— отвѣтилъ я, зная, что такъ или иначе отвѣтъ будетъ вымученъ, и допросчикъ ни-за что не подскажетъ его, хотя бы отвѣтъ стоилъ мнѣ жизни.

   — И тебя выгонятъ, если ты будешь мѣшаться въ чужія дѣла, но прежде я тебя выпорю! Понялъ?

   Я молчалъ.

   — Тебя спрашиваютъ: понялъ?

   — Понялъ,— едва шевеля языкомъ, отвѣтилъ я.

   Отецъ забарабанилъ пальцами по столу и засвисталъ маршъ. Очень хорошо у него выходили эти марши! Дядя стоялъ спиною къ комнатамъ у перилъ террасы и глядѣлъ въ даль, которая оканчивалась широкимъ кустомъ акаціи, едва не задѣвавшей за дядинъ носъ. Я стоялъ посрединѣ террасы и не зналъ, что дѣлать. Мои ноги, казалось, были налиты свинцомъ. Тысячи мыслей, смутныхъ, неуловимыхъ, вихремъ крутились въ моей головѣ. Она невольно клонилась внизъ, точно какой-то тяжелый молотъ опустился на нее, и медленно, убійственно-медленно, безпощадно, безостановочно давитъ ее всею своею невыносимою тяжестью, и подъ этимъ гнетомъ все смутнѣе, все страшнѣе становился хаосъ мыслей, наконецъ, я уже ни о чемъ не думалъ. Не знаю, долго ли пробыли бы мы въ этомъ положеніи, если бы насъ не вывелъ изъ одеревянѣнія возгласъ Андрюшки:

   — Обѣдъ поданъ!

   Отецъ всталъ первый, за нимъ тронулся дядя, неровной походкой и потирая свой лобъ. Тихо побрелъ я за ними. Обѣдъ прошелъ. Походилъ я по своей комнатѣ, развернулъ какую-то книгу и стадъ читать. Читалъ-читалъ, страницъ двадцать прочелъ, и вдругъ ни съ того, ни съ сего взглянулъ на заглавіе — оказалось, что это календарь 1845 года. Я началъ снова ходить по комнатѣ. Меня позвали пить чай. Напился чаю, пошелъ гулять, дошелъ до рѣки, машинально раздѣлся, выкупался, одѣлся и легъ на траву. Кругомъ меня стояла торжественная тишина лѣтняго вечера. Прошло съ полчаса времени, вдругъ съ дороги послышались звуки какого-то разудалаго, невѣрнаго голоса, и черезъ нѣсколько минутъ мимо меня прошелъ пьяный, оборванный парень въ ухарски-заломленной на-бокъ шапкѣ.

  

   Не видалъ ли ты телушку,

   Сама черненькая,

   Вымя бѣленькое?..

  

   Пѣлъ онъ, дѣлая чрезвычайно плутоватое лицо, и, повидимому, несмотря на всѣ усилія, не могъ найти въ своей головѣ ни начала, ни продолженія этихъ трехъ строкъ, завертѣвшихся у него на языкѣ. Щуря глаза и притопывая, онъ подошелъ ко мнѣ, подбоченился и крикнулъ, подражая солдатскимъ манерамъ:

   — Здравія желаемъ, ваше благородіе!

   — Здравствуй,— нехотя отвѣчалъ я.

   — Что вы думаете, что я пьянъ? Прикажите: Антипка, пройди по одной доскѣ!— пройду! Ей-ей, пройду! Не угодно? Ну, такъ я вамъ пѣсню спою:

  

   Не видалъ ли ты телушку…

  

   — Ступай, ступай!— прервалъ я его; онъ начиналъ меня злить своею пьяною навязчивостью.

   — И того не угодно? Ну, счастливо оставаться, ваше благородіе!

   Пьяный народъ удалился и чрезъ мигъ явился передо мною снова.

   — А я бы вамъ, ваше благородіе, отлично спѣлъ эту самую пѣсню!— жалобнымъ голосомъ проговорилъ онъ.

   — Ступай!— крикнулъ я.

   — Ну, ну, иду!

   Напѣвая свою «телушку», парень отошелъ отъ меня. Эта сцена вывела меня изъ того страшнаго состоянія, въ которомъ я находился въ точеніе нѣсколькихъ долгихъ часовъ; съ той минуты, когда происходила сцена ни террасѣ, я рѣшительно ни о чемъ не думалъ. Если вы, читатель, находились хоть однажды въ такомъ положеніи одеревянѣнія, то вы поймете весь его ужасъ. Ходить,— пить, ѣсть — и ни о чемъ, рѣшительно ни о чемъ не думать,— это близко къ сумасшествію. Давно стихла въ отдаленіи разбудившая меня пѣсня, а я все еще лежалъ на травѣ, сжимая голову обѣими руками, и рыдалъ, какъ ребенокъ. Я не плакалъ въ теченіе шести лѣтъ. «Гдѣ же выходъ?— отрывисто и вслухъ спрашивалъ я себя, судорожно кусая конецъ своего платка.— Хлестаковщина, невѣжество, ненависть семьи! Умереть бы, что ли? И зачѣмъ мнѣ жить? Что я сдѣлаю для общества? Гдѣ силы, гдѣ средства, гдѣ умѣнье, чтобы принести ему пользу? Я неучъ, я русской грамоты порядочно не знаю, и даже нѣтъ у меня умѣнья трудиться! И отчего же не умереть? Кто меня любилъ, кто меня любитъ?» Послѣдній вопросъ началъ безотвязно повторяться въ моей головѣ — и вотъ воображеніе взяло верхъ надъ разсудкомъ; передо мною понеслись чудныя, полныя поэзіи картины, одни образы смѣнялись другими, вспоминалась мнѣ благословляющая на жизнь любовь матери, ожило передо мной ея страдальческое, измученное, но кроткое лицо; не успѣлъ я всмотрѣться въ него, какъ уже передъ моими глазами носился задумчивый, но полный энергіи и жизни, призракъ сестры, слышались ея ласковыя рѣчи, вспоминались послѣднія прощальныя слова: «будь честнымъ человѣкомъ, не расходись съ Колькой!…» А вотъ и онъ, суровый, безпощадный, бранящій людей, толкующій о томъ, что не должно никого прощать, и прощающій всѣхъ, готовый на дѣлѣ обнять весь міръ. «Они всѣ любили меня, думалось мнѣ, неужели этого мало?» И вдругъ почудилось мнѣ, что кто-то смѣется, смѣется серебристымъ веселымъ смѣхомъ, въ которомъ нѣтъ ни одной грустной нотки. Я узналъ этотъ голосъ — это Аня… Зачѣмъ явилась она въ моемъ воображеніи въ тотъ мигъ, когда я подводилъ итогъ любящимъ меня существамъ? Развѣ она любитъ меня? Не знаю, но мнѣ не хотѣлось разстаться съ этимъ новымъ призракомъ, я всматривался въ его сіяющія жизнью и радостью черты, я хотѣлъ вѣчно, вѣчно любоваться ими, и мнѣ мучительно захотѣлось жить. «Аня, Аня, спаси меня!» вырвалось изъ моей груди… Мнѣ какъ-то грустно стало теперь, когда я написалъ эти слова. Они выходятъ на бумагѣ пустой фразой экзальтированнаго юноши, а между тѣмъ съ ними связана, ими начинается моя лучшая пора жизни, за которую я не краснѣю, они, они спасли меня, потому что они были — любовь.

   Мнѣ вдругъ стало весело, я отыскалъ на рѣкѣ первую рыбачью лодку, отвязалъ ее я поѣхалъ по рѣкѣ. Въ моей головѣ звучали чудные, мѣрные, какъ плескъ волны о прибрежные камни, стихи:

  

   Горитъ огонекъ за рѣкою,

   Вся въ блесткахъ струится рѣка,

   На лодкѣ весло удалое,

   На цѣпи не видно замка…

  

   въ эту минуту любилъ и поэзію, и стихи Фета, и Аню, и весь Божій міръ, и какъ онъ прекрасенъ съ этими яркими звѣздами, ясными, какъ глаза ребенка, съ этимъ волшебникомъ-мѣсяцемъ! Какъ весело, тихо качаясь въ лодкѣ, неслышно нестись по рѣкѣ, задѣвать головой за нависшія вѣтви уснувшихъ плакучихъ ивъ и дышать широко молодою, здоровою грудью, и пить свѣжій ночной воздухъ!.. Теперь, вспоминая эти минуты, я люблю болѣе этихъ звѣздъ, болѣе этого мѣсяца, выносливую и чудную, какъ любовь, юность…

   Перерожденія человѣка никогда не совершаются вдругъ, вчерашній негодяй не сдѣлается честнымъ человѣкомъ за ночь, но есть минуты, съ которыхъ можно надѣяться на перерожденіе человѣка. Такою минутою былъ этотъ вечеръ на берегу рѣю. На другой день мнѣ нездоровилось, я простудился наканунѣ. Мои мысли приняли снова скверное направленіе. Я то обвинялъ въ душѣ отца, то ругалъ себя за желаніе вмѣшиваться въ чужія дѣла, даже оправдывалъ дядю, потомъ вдругъ онъ становился мнѣ отвратителенъ со своимъ стремленіемъ, во что бы то ни стало, сохранить свой аппетитъ и сонъ, со своимъ отсутствіемъ человѣческихъ чувствъ и убѣжденій. Видъ отца разрушалъ мои грезы о любви; опять я сознавалъ, что я хуже крѣпостного человѣка, что я не могу ничего сдѣлать по своей волѣ, меня бросало и въ жаръ, и въ холодъ отъ его ледяныхъ фразъ, и при каждой мечтѣ о счастіи меня мучили предчувствія, и какой-то голосъ шепталъ: vous êtez chez moi!

  

XI.
«Съ новымъ годомъ — съ новымъ счастьемъ!»

   Въ исторіи всего человѣчества, въ исторіи государствъ, въ исторіи отдѣльныхъ человѣческихъ личностей есть года, которые не забываются никогда, о которыхъ вспоминаютъ съ оживленіемъ, съ нѣжною любовью и радостью даже тогда, когда жизнь сдѣлалась уныла и безотрадна. Вотъ сухой, черствый старикъ, ради чиновъ и наградъ загубившій свою честность, ради корыстныхъ видовъ продавшій нѣкогда себя и покоряющійся до сихъ поръ ненавистной женѣ, начальнической любовницѣ, заклейменной цѣлымъ городомъ позорнымъ именемъ развратницы,— онъ встрѣтилъ своего стараго друга и вспомнилъ о своихъ студенческихъ годахъ, о первыхъ честныхъ порывахъ, о безкорыстныхъ стремленіяхъ; его глаза вспыхнули огнемъ, въ его груди встрепенулось сердце, онъ забылъ и свои недуги, и свои пороки, и грязные помыслы, онъ снова на мгновеніе превратился изъ гніющаго мертвеца въ человѣка, онъ прекрасенъ! Вотъ сгорбленная старуха, въ грудѣ ненужныхъ лавочныхъ квитанцій и нижайшихъ докладовъ какого-нибудь старосты Лексѣя Лександрова она нашла выцвѣтшія строки перваго признанія въ любви, она остановила на нихъ глаза; ея мысли унеслись далеко, передъ вею несутся чудныя картины: весна, садъ, свиданье, шопотъ любви… Она, проводившая десятки лѣтъ въ перебранкахъ и сплетняхъ съ старою горничною, въ душеспасительныхъ бесѣдахъ со странницами и расчесываньи шерсти слезливой болонки, страдающей вѣчными насморками и кашлемъ,— она мечтаетъ! На письмо, покрытое поцѣлуями шестнадцатилѣтней дѣвушки, орошенное слезами двадцатилѣтней проданной старику женщины, падаютъ слезы семидесятилѣтняго на мгновеніе ожившаго трупа. Вотъ отставной солдатъ, одинокій. безпріютный, спившійся съ круга, готовый на всякую мерзость за штофъ водки,— онъ вспомнилъ двѣнадцатый годъ, и его лицо блеснуло благороднымъ одушевленіемъ, онъ снова горячо разсказываетъ, какъ они отстояли матушку-Россію, какъ рвались въ битву, будто на пиръ: въ это мгновеніе онъ чувствуетъ себя снова не выкидышемъ холоднаго, презирающаго его общества, но членомъ одной великой семьи, сыномъ любимой матери, за которую и онъ пролилъ свою каплю крови. Если бы эти люди умерли въ такія минуты, то они умерли бы счастливыми, чистыми и не унесли бы въ другую жизнь однихъ проклятій землѣ, а между тѣмъ эти минуты — только воспоминанія, только тѣни и призраки праздничныхъ лѣтъ жизни… О, великіе праздники жизни, зачѣмъ вы такъ рѣдко повторяетесь? Неужели для того, чтобы сильнѣе были впечатлѣнія, оставляемыя вами? Неужели для того, чтобъ человѣкъ не баловался? Страшная иронія судьбы!

   Такими праздниками были для меня слѣдующіе годы…

   Шумно и весело въ семьѣ Антона, моего новаго учителя, встрѣтилъ я наступленіе 1857 года. Недалеко отъ меня смѣялась въ кругу подругъ своимъ безпечнымъ дѣтскимъ смѣхомъ Аня, подлѣ меня сидѣлъ мой другъ Колька, кругомъ говорили, смѣялись и шумѣли еще нѣсколько студентовъ, учителей и подругъ Ани. У всѣхъ были надежды, всѣ съ жадностью ловили новости, толковали о разныхъ проектахъ, всѣ чувствовали себя ближе другъ къ другу, потому что у всѣхъ была на умѣ мысль о дѣлѣ, а когда у общества есть общее серьезное дѣло, то и враги на время забываютъ свои личныя дрязги, свою личную, вражду. Въ это время нерѣдко приходили на память друзьямъ Кольки его стихи. Читатель извинитъ меня, что я ихъ выпишу, это нужно:

  

             Выпьемте дружно на ты;

             Старый студентскій обычай

             Свѣтлыя будитъ мечты,

   Освобождая отъ глупыхъ приличій.

  

                       Будемъ не братьями. Нѣтъ!

             Съ дня, когда Каинъ убійцей сталъ брата,

             Именемъ этимъ играетъ весь свѣтъ,

   Словно названьемъ постыднымъ разврата.

                       Прочь это имя! Оно

             Часто пророка связуетъ съ ворами

             И тяготѣетъ на немъ, какъ пятно;

   Будемъ свободными, будемъ друзьями!

  

             Выпьемте дружно на ты и т. д.

  

                       Мы за стремленье къ трудамъ,

             Къ подвигамъ честнымъ, такъ любимъ другъ друга,

             И измѣнявшій позорно имъ — самъ

   Выйдетъ, краснѣя, изъ нашего круга.

                       Вольный въ дѣлахъ человѣкъ

             Съ людьми долженъ сходиться свободно…

             Пусть же повсюду отнынѣ вовѣкъ

   Царствуетъ дружбы союзъ благородный

  

             Выпьемте дружно на ты и т. д.

  

   Такова была потребность дружбы, союза, что эта непоющаяся пѣсня, какъ звалъ ее Колька, что эти шероховатыя строки западали навсегда въ память прочитавшаго ихъ хоть два раза, хотя никто изъ этихъ юношей не былъ поклонникомъ стиховъ, не считалъ чѣмъ-нибудь важнымъ мѣрную строку, заостренную риѳмой, уже многіе изъ нихъ начали слыть черствыми, грубыми… Недолго оставалось ждать имъ вольной клички нигилистовъ…

   — Танцовать, танцовать давайте!— пригласила Аня.

   Всѣ бросились раздвигать столы, стулья, кто-то предложилъ вмѣсто люстры повѣсить мебель, чтобы она не мѣшала, дядюшка заигралъ на фортепіано какой-то старомодный чопорный кадриль, но танцы отъ этого пошли не хуже. Мѣрно и звучно раздался первый ударъ часовъ, возвѣщавшій полночь…

   — Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ!— раздались голоса.

   И дядюшка, не докончивъ послѣдней ноты, и танцующіе, не докончивъ послѣдней фигуры, смѣшались въ одну группу и, наливъ стаканы медомъ, чокались другъ съ другомъ, кто-то даже крикнулъ: «ура!» Это вызвало неудержимый и продолжительный смѣхъ.

   — Должно быть, мы славно проведемъ этотъ годъ, если судить по началу,— сказалъ одинъ студентъ, когда уже мы всѣ сѣли за ужинъ.

   — Разумѣется, славно, и всѣ другіе года теперь будемъ проводить хорошо,— сказалъ съ свойственнымъ ему увлеченіемъ и немного драматическимъ паѳосомъ Антонъ.

   — Гдѣ твои недавнія мрачныя опасенія за будущее!— насмѣшливо спросилъ Колька.

   — Они понемногу разсѣялись, я съ каждымъ днемъ убѣждаюсь, что будущее будетъ прекрасно…

   — Твоими бы устами да медъ пить!— проговорилъ еще насмѣшливѣе Колька.

   — Что же тебѣ кажется, что я…

   — Мнѣ кажется, что ты и я,— перебилъ Колька:— и мы всѣ отлично встрѣтили наступленіе 1857 года…

   — Ну?

   — Ну, и что изъ этого ничего, не слѣдуетъ, что завтра можетъ быть и солнце, и дурная погода…

   — Однако, у насъ есть надежды на будущее.

   — Ну, а у меня ихъ нѣтъ.

   — Вольному воля!— раздражительно замѣтилъ Антонъ.

   — Я именно это и хотѣлъ сказать, мой милый. Вольному воля,— великая истина! Тебѣ нравится приправлять свою жизнь то опасеніями вмѣсто перца, то надеждами вмѣсто сахара, а я сталъ ее принимать такою, какова она есть, съ тѣхъ поръ, когда убѣдился, что моя надежда получить несуществующее наслѣдство отъ миѳическаго дядюшки никуда не годится.

   Мы кончили ужинъ. Антонъ въ волненіи заходилъ по комнатѣ, свѣтлое настроеніе было въ немъ разрушено. Колька замѣтилъ это и улыбнулся.

   — Господа,— продолжалъ онъ еще язвительнѣе.— У меня есть тетка, которая постоянно говоритъ: «если дождя не будетъ, то я пойду погулять»,— и ждетъ до тѣхъ поръ, пока пойдетъ дождь, ну, а въ дождь гулять нельзя. Потомъ она постоянно жалуется, что ей не удается подышать воздухомъ: то страшно, что дождь застанетъ, то приходится переждать, когда онъ кончится. Потомъ есть у меня дядя, который въ теченіе сорока лѣтъ чувствуетъ приближеніе смерти и потому не принимается ни за какое дѣло, отказывается отъ всѣхъ удовольствій. «Сохрани Богъ, говоритъ онъ, пожалуй смерть на пиру застанетъ…»

   — Что же изъ этого?— съ нетерпѣніемъ спросилъ Антонъ.

   — Да то, душа моя, что самое лучшее пользоваться хорошею погодою и идти гулять, наслаждаться жизнью, покуда она наша, и не имѣть никакихъ надеждъ на будущее.

   — Однако, ты имѣешь опасенія за будущее, это тоже надежда своего рода, только мрачная, ты скорѣй похожъ на своихъ родственниковъ.

   — Кто тебѣ сказалъ, что я опасаюсь за будущее, что у меня есть мрачныя предчувствія? Я просто совсѣмъ не гляжу въ далекое будущее, потому что это смѣшно. Каково оно будетъ — узнаемъ послѣ. А покуда довольно настоящаго. Вотъ вся философія.

   Антонъ пожалъ плечами и улыбнулся; черезъ нѣсколько минутъ и онъ, и Колька присоединились къ остальному обществу и были попрежнему друзьями.

   — Что тебѣ была за охота смутить мое счастливое настроеніе духа?— спросилъ Антонъ Кольку, спустя нѣсколько времени.

   — Да не могу я, душа моя, выносить, когда человѣкъ дѣлаетъ изъ себя смѣшное лицо, а ты, какъ и всѣ другіе, всегда бываешь смѣшонъ съ своими надеждами и опасеніями, печалясь, если будущее кажется тебѣ темнымъ, радуясь, если оно кажется свѣтлымъ. Сверхъ того, всѣ эти опасенія и надежды опасны: онѣ мѣшаютъ пользоваться настоящимъ счастіемъ, угрожая будущими бѣдами, другія, окрашивая въ розовый цвѣтъ будущее, заставляютъ тебя отчасти спустить рукава, отчасти раскиснуть, сдѣлаться сибаритомъ, и ты погибнешь отъ перваго удара судьбы, потому что ты самъ подвернешься подъ него, думая, что судьба хочетъ помазать твою голову розовой помадой…

   — Знаешь ли что, иногда мнѣ просто не вѣрится, что тебѣ двадцать второй годъ, ты кажешься гораздо старше…

   — Это очень не мудрено: я вдвое старше своихъ лѣтъ…

   — Какъ такъ?— смѣясь, спросилъ Антонъ.

   Всѣ обратили вниманіе на Кольку.

   — Потому, мой другъ, что мой годъ за два считался: я и по наукамъ прохаживался, и казачкомъ въ родительскомъ домѣ служилъ, вѣдь у насъ крѣпостныхъ людей не было,— промолвилъ Колька своимъ обычнымъ не то веселымъ, но то ироническимъ тономъ.

   — Оттого-то у тебя нѣтъ ни капли воображенія, что ты постоянно былъ въ черной работѣ,— сказалъ студентъ Яковлевъ.

   — И отлично, что оно не слишкомъ развито. Я врагъ всякихъ призраковъ. Я очень радъ, что у меня не было няньки-сказочницы.

   — Если бы я не чувствовалъ положительнаго отвращенія къ Диккенсову Градгринду, требовавшему только фактовъ, фактовъ и фактовъ, то я назвалъ бы тебя этимъ именемъ.

   — Градгриндъ, какъ всякое лицо, преслѣдуемое авторомъ, вышелъ непривлекателенъ, а факты все-таки лучше грёзъ, и вѣрно не послѣднія сдѣлали Англію великимъ государствомъ,— серьезно произнесъ Колька.— Безъ воображенія нельзя существовать, но отстаивать его, воевать и заступаться за него, возвышать его на счетъ простого здороваго смысла — нелѣпость: сѣйте хлѣбъ, а васильки будутъ; мало ли ихъ будетъ, много ли,— это не важно, безъ нихъ съ голоду не умремъ.

   — Ты очень быстро соображаешь, но твои взгляды узки, ты, можетъ-быть, и ясно видишь, но только на близкомъ разстояніи,— сказалъ Яковлевъ.

   Колька передернулъ плечами.

   — Ты ошибаешься,— сказалъ онъ.— Вы всѣ сидите въ полутемной комнатѣ, передъ вашимъ носомъ стѣна, вы устремляете на нее полусонные глаза, воображеніе начинаетъ играть, вы мечтаете, передъ вами вмѣсто этой дрянной каменной стѣны рисуются въ воздухѣ волшебныя картины, чудное, какъ сказка, будущее; вы улыбаетесь, вы счастливы… На вашемъ языкѣ это называется имѣть обширный кругозоръ, бытъ дальновиднымъ. Вы жалѣете меня, говоря, что я близорукъ, что я хотя и яснѣе васъ вижу, но не дальше своего носа. А знаете ли вы, что вы и на этомъ разстояніи ничего не видите,— что та стѣна, которую я вижу, гораздо дальше отъ меня, чѣмъ отъ васъ тѣ роскошныя картины, которыя видите вы, которыя находятся въ васъ самихъ, въ вашемъ мозгу, въ вашихъ глазахъ?.. Ахъ вы, дальновидные слѣпцы!

   — Мнѣ иногда кажется, что ты отчасти правъ,— задумчиво произнесъ Антонъ:— но согласиться съ тобою вполнѣ, право страшно.

   — Непривычка!

  

XII.
Въ квартирѣ Люлюшиныхъ.

   Но какъ же я устроилъ свою жизнь? Гдѣ жилъ?.. У Люлюшиныхъ, любезный читатель, опять у перваго встрѣчнаго чиновника, у моего крестнаго папеньки. Но теперь я былъ не ребенокъ, не Павленька, а Павелъ Константиновичъ, молодой человѣкъ, которому суждено скоро сдѣлаться обладателемъ порядочнаго имѣнія. Моя комната теперь принадлежала дѣйствительно мнѣ, и никто, кромѣ Кольки, помѣщавшагося тоже въ ней, не считалъ себя въ правѣ входить въ нее безъ моего позволенія или согласія. Какъ я люблю эту простую комнату въ одно окно! Въ ней вы можете прожить сколько вамъ угодно времени и не видать ничего, что дѣлается внѣ ея; для этого стоитъ только не высовывать головы за окно на грязный дворъ, похожій на обширную глубокую могилу, въ которую безпощадно сбросило небо сотни живыхъ людей, ползающихъ по дну могилы,— выглядывающихъ въ безчисленныя окна, пробитыя повсюду, взбирающихся по лѣстницамъ, продѣланнымъ въ ея стѣнахъ, словно стремящихся снова добраться до этого неба, хлопочущихъ, суетящихся въ ней до той поры, пока надоѣстъ ихъ шумъ и гамъ этому небу, и отправить оно ихъ на одиночное заключеніе въ другія узкія и темныя подземныя тюрьмы, откуда не видно и его такъ чудно дѣйствующей на душу синевы. Но изъ этой же комнаты, даже лежа на постели въ самомъ отдаленномъ отъ окна углу, вы можете видѣть небесную лазурь; люди, заслонившіе эту лазурь отъ сибаритовъ, устроившихъ свой рай въ первомъ этажѣ, не рѣшились заслонить ее какою-нибудь безобразною грудою кирпичей отъ мучениковъ послѣдняго этажа, совершающихъ подвигъ уже однимъ тѣмъ, что послѣ всѣхъ дневныхъ трудовъ, едва дыша усталою, чахоточною грудью, едва переступая страдающими отъ ревматизма ногами, они должны пройти еще полторы сотни ступеней, чтобы поужинать и лечь въ постель. Въ этой комнаткѣ нѣтъ ставень, и никогда не задергиваются занавѣски, не опускаются шторы, потому что она слишкомъ далека отъ грязнаго два могилы и не могутъ въ нее заглянуть подсматривающіе, недоброжелательные взгляды или забраться голодные воры, а закрываться отъ неба — это значило бы наказывать себя, лишаться удовольствія видѣть, какъ тихо и безслѣдно исчезаютъ тучи, какъ ярко загораются ясныя звѣзды и какъ исчезаютъ и онѣ за ослѣпительнымъ блескомъ ласкающаго и грѣющаго солнца. Часто будили меня его горячіе лучи, и въ полудремотѣ казалось мнѣ иногда, что это сонъ, что мнѣ стоитъ совсѣмъ проснуться — и исчезнутъ изъ моихъ глазъ и эти незатѣйливые стулья, стоящіе въ теченіе многихъ лѣтъ въ одномъ и томъ же порядкѣ и сдѣлавшіе знаки на однихъ и тѣхъ же мѣстахъ,— и этотъ ломберный, столъ, играющій роль письменнаго и хранящій чернильныя пятна, сдѣланныя когда-то моею еще дѣтскою, неосторожною рукой,— и эти кисейныя занавѣски съ пробранными цвѣтами, похожими на заштопанныя мѣста, и съ заштопанными мѣстами, похожими на пробранные цвѣты; и, наконецъ, Колька, облокотившійся на локоть въ своей постели и пристально читающій книгу…

   — Что, господинъ лѣнивецъ, изволили проснуться?— спрашиваетъ онъ, замѣтивъ, что я открылъ глаза.

   — Нѣтъ! это не сонъ!— успокаиваю я себя вслухъ.

   — Что не сонъ?

   — Мнѣ показалось, что я еще нахожусь въ училищѣ и что вижу во снѣ эту комнату,— отвѣчаю я, не думая вставать:— мнѣ такъ тепло въ моей постели.

   — Мнѣ самому иногда не вѣрится, что ты снова здѣсь. Странно, какъ трудно оторваться отъ человѣка, котораго мы полюбили въ дѣтствѣ. Вѣдь вотъ ты въ школѣ былъ отвратительнѣйшимъ мальчишкою.

   — Спасибо за комплиментъ!— смѣюсь я.

   — Нѣтъ, душа моя,— серьезно отвѣчаетъ Колька:— это истинная правда. Ты былъ отвратительнѣйшимъ мальчишкою, а меня все что-то тянуло къ тебѣ; сколько разъ я давалъ себѣ слово не видаться съ тобой, сознавая, что ты не стоишь моей дружбы, что привязанность къ тебѣ начинаетъ дѣлать меня смѣшнымъ въ моихъ собственныхъ глазахъ, что любить человѣка за прошлое — глупо, слишкомъ сахарно. Ну, а иногда получу отъ тебя письмо и вотъ лежу, какъ теперь, на постели въ этой комнатѣ, и вспоминаются наши дѣтскіе планы, мечты, честныя надежды, все, что было искренно и свято, и снова, бывало, захочется видѣть тебя, и снова вѣрится, что жизнь не совсѣмъ загубила тебя, что ты еще придешь въ эту комнатку, потому что

  

   Въ этой комнаткѣ счастье былое,

   Дружба свѣтлая выросла здѣсь…

  

   — Господа, пора вставать, чай поданъ!— раздается голосъ Аграфены Степановны.

   И странное дѣло! мнѣ кажется милымъ даже этотъ голосъ. Что? это слабость, маниловщина? Или точно она лучше другихъ?

   — Павелъ Константиновичъ,— заискивающимъ голосомъ начала Аграфена Степановна, когда мы явились къ чайному столу:— у меня есть до васъ просьба,

   — Что вамъ угодно?— спросилъ я, улыбаясь и зная навѣрное, о чемъ поведется рѣчь, потому что это было въ день субботній.

   — Позвольте мнѣ сегодня ради субботы что-нибудь на скорую руку къ обѣду приготовить, вотъ хоть бы кислыя щи и кашу. Право, за недѣлю столько уборки накопилось, что и не управиться,— боязливо привела она причину, чтобы отстоять щи и кашу.

   — О!..— началъ я и не кончилъ, уступивъ слово Колькѣ.

   — Эхъ, маменька, дѣлайте, что угодно, чего тутъ спрашивать! Что сготовите, то и будемъ ѣсть,— произнесъ онъ, оставивъ меня на моемъ о.

   — Да вѣдь вотъ, можетъ-быть, Павелъ Константинычъ разсердится, можетъ-быть, имъ не понравится,— слабо вступилась Аграфена Степановна, зная впередъ всю эту сцену.

   — О!..— началъ я снова.

   — Ну, не понравится, такъ можетъ убираться къ чорту, то-есть я хотѣлъ сказать, въ другое мѣсто обѣдать,— рѣшилъ Колька, снова остановивъ меня на неудачномъ о.

   — Ахъ, что ты, что ты, натощакъ-то чернаго поминаешь!— боязливо осматриваясь, замѣтила Люлюшина.— Ужъ я и не рада, что при тебѣ начала, ты ужъ вотъ всегда такой, сейчасъ разгорячишься,— говорила она, перетирая чашки.

   — О, вы, пожалуйста, не стѣсняйтесь изъ-за меня,— успѣлъ я произнести желанную фразу.

   Черезъ пять минутъ я смѣялся въ своей комнатѣ надъ этой сценой.

   — Право, досадно!— говорилъ Колька.— Ну, для чего каждый разъ спрашивать? Вѣдь, если бы, въ самомъ дѣлѣ, щи да кашу тебѣ подала, а то и говядину тамъ подъ хрѣнъ положитъ, и селедочекъ съ разными грибочками подастъ, и еще какой-нибудь дряни… Ну, и прекрасно бы, такъ вѣдь ужъ такая натура; дай, молъ, унижусь, извинюсь, намекну, что ужъ гдѣ намъ, дуракамъ, медъ пить, хорошій столъ держать, а потомъ и удивлю разными грибочками, что вотъ, молъ, у меня какой обѣдъ даже въ субботу! Ну, а скажи ты, что не позволяешь готовить щей и каши, такъ тебѣ надѣлаютъ колкостей, скажутъ, что для тебя обычаевъ не могутъ на шестидесятомъ году перемѣнять, что особой стряпки изъ твоихъ денегъ нельзя нанимать, и хоть ты выѣзжай, а щи да каша въ субботу будетъ,— конечно, между прочимъ…

   — Ха-ха-ха!— засмѣялся я.

   — Чему ты смѣешься?— съ удивленіемъ спросилъ Колька, разгорячившійся серьезно.

   — Колька, да вѣдь и ты смѣшонъ, волнуясь періодически каждую субботу,— произнесъ я.

   — Совершенная правда, голубчикъ! ты еще не затвердилъ наизусть моихъ субботнихъ разсужденій на случай?

   — Приблизительно знаю.

   — Ну, такъ ты въ будущій разъ начни мнѣ суфлировать, авось это меня отучитъ отъ періодическихъ волненій. Вотъ привычка-то что значитъ!

   Мы въ это время одѣвались, а черезъ нѣсколько минутъ вышли на улицу, чтобы идти въ медико-хирургическую академію, куда ходилъ и я въ качествѣ вольнослушателя.

   — Удивительно, душа моя, не свободенъ до сихъ поръ разсудокъ человѣка отъ безсознательныхъ поступковъ,— говорилъ Колька, продолжая на дорогѣ начатый разговоръ.— Это яснѣе всего бросается въ глаза въ дѣлѣ привычекъ. По привычкѣ иногда повторяешь такія мелочи, такія пошлости, что право становится досадно и совѣстно за разсудокъ. Люди до сихъ поръ мало обращали на это вниманія, но если бы они были наблюдательнѣе, то имъ приходилось бы часто краснѣть за себя, за свои такъ-называемыя «невольныя движенія», за свое танцованье подъ дудку совершенно постороннихъ, повидимому, причинъ. Я, напримѣръ, пріучилъ себя въ дѣтствѣ не просто молиться, а читать извѣстное число извѣстныхъ молитвъ въ извѣстномъ порядкѣ. Я считалъ это подвигомъ и дѣлалъ по обѣщанію. Но слушай, что изъ этого вышло. Я читалъ ихъ, какъ обыкновенно дѣлаютъ это дѣти, стараясь поскорѣе оттрезвонить, не выговаривалъ словъ, а бормоталъ какіе-то звуки. И — я тебя увѣряю въ этомъ — всегда на одномъ и томъ же мѣстѣ я зѣвалъ и думалъ: «надо за это поклонъ положить». Потомъ на другомъ мѣстѣ я начиналъ размышлять: «а вѣдь я хорошо дѣлаю, что такъ долго молюсь». Далѣе опять на опредѣленномъ мѣстѣ меня начинала тревожить мысль: «что-то, уснулъ ли Сашка?» И, наконецъ, поднимаясь съ колѣнъ и стирая пыль съ штанишекъ, я говорилъ себѣ: «а вѣдь это грѣхъ, что я о другомъ думаю». Вотъ, душа моя, первое, что остановило мое дѣтское вниманіе на привычкѣ, на подчиненіи нашихъ мыслей и поступковъ постоянно повторяющимся обстоятельствамъ.

   — Ты правъ,— замѣтилъ я:— я никогда не былъ наблюдателенъ, мнѣ некогда было думать, но теперь и я вспоминаю совершенно ясно, что, ложась спать, я постоянно начиналъ мечтать съ одной и той же фразы: «когда я вырасту большой и буду богатъ…» И можешь себѣ представить, до чего сильно это укоренилось, что недавно, ложась спать, я погрузился въ мечтанія именно съ этой фразы: «когда вырасту большой»!.. Ужъ, кажется, больше нельзя вырасти! Ха-ха-ха!

   — Не смѣйся, это очень печально. Это подчиненіе нашихъ нравственныхъ и физическихъ движеній постоянно повторяющимся совершенно внѣшнимъ причинамъ показываетъ яснѣе другихъ явленій, какъ долго будетъ человѣчество дѣлать глупости и мерзости, оставаясь совершенно невиннымъ въ этихъ поступкахъ. Чтобы отвратить эти явленія, надо возбуждать постоянно свой умъ, слѣдить за каждымъ своимъ шагомъ, надо разнообразить обстановку жизня, но все это такъ трудно покуда. Взгляни на большую часть чиновниковъ. Каждый изъ нихъ, посѣщая всякій день должность, непремѣнно совершаетъ извѣстный обрядъ привычныхъ движеній, привычныхъ фразъ. Одинъ непремѣнно сморкается и кашляетъ, садясь на свой стулъ, хотя бы онъ могъ въ данную минуту не дѣлать ни того, ни другого, но онъ къ этому привыкъ, иначе онъ нн можетъ начать свою дневную службу; другой непремѣнно потретъ руки и вздрогнетъ всѣмъ тѣломъ, здороваясь со своими сослуживцами, хотя это движеніе совершенно не нужно и въ другомъ мѣстѣ онъ не сдѣлаетъ этихъ движеній, что доказываетъ, что они вызваны извѣстной обстановкой. Да что говорить о чиновникахъ!— вглядись въ игру актеровъ, въ манеры профессоровъ во время лекцій. Зачѣмъ, напримѣръ, жестъ Андреева, когда онъ говоритъ фразу: «сгруппировать въ одно цѣлое»,— онъ непремѣнно раскроетъ всѣ пальцы и начинаетъ медленно сводить ихъ вмѣстѣ, скользя ими по каѳедрѣ, точно сгребая соръ въ одну кучу. Не думай, что онъ хочетъ уяснить наглядно этимъ жестомъ группировку фактовъ; нѣтъ! у него даже и мысли объ этомъ нѣтъ, онъ просто подчиняетъ свои движенія часто повторяющейся фразѣ, замѣни эту фразу другою, равнозначущею ей по мысли, и онъ не станетъ сгребать пальцами кучи сора,— это ты можешь заключить изъ того, что онъ не повторяетъ своего движенія, когда говоритъ: «соединить вмѣстѣ». А вотъ мы и до аудиторія добрались…

   Читателю, вѣроятно, стало ясно, почему Колька такъ любилъ спорить, повидимому, изъ пустяковъ. Во-первыхъ, онъ дѣйствительно видѣлъ, что пустяками и мелочами держится весь міръ. Во-вторыхъ, онъ спорилъ съ цѣлью провѣрить себя и свои мнѣнія, онъ слѣдилъ за собою, хотѣлъ словить себя на каждой ошибкѣ. Послѣдняго въ нашемъ обществѣ совершенно не понимаютъ и удивляются, если человѣкъ не довольствуется тѣмъ, что своимъ умомъ дошелъ до сотворенія міра, а хочетъ еще провѣрить справедливость своихъ заключеній; Кольку это страшно бѣсило, и нерѣдко говаривалъ онъ даже своимъ друзьямъ:

   — Для васъ истина ничего не значить, васъ нисколько не интересуетъ степень вѣрности вашихъ убѣжденій, еще меньше стараетесь вы распространить ихъ между другими. Вотъ хотите, я вамъ докажу это на дѣлѣ, дамъ представленіе!

   И онъ началъ, при появленіи новаго собесѣдника высказывать убѣжденія, діаметрально противоположныя съ убѣжденіями послѣдняго. Господинъ, избранный на жертву, постоянно возражалъ сначала довольно рѣзко и горячо, потомъ все слабѣе и слабѣе, наконецъ, поддакивалъ или ловко заключалъ все тѣмъ, что никакіе споры никогда не кончаются.

   — Ну, что, господа, не правду ли я говорилъ?— торжествовалъ Колька.— Вѣдь я его не убѣдилъ, а онъ уже поспѣшилъ согласиться со мною на словахъ. Если бы здѣсь были его ученики съ неустоявшимися мнѣніями, то они, видя, что онъ соглашается, видя, что я торжествую, перешли бы на мою сторону, сдѣлались бы моими послѣдователями. Ну, развѣ можно любить свои убѣжденія, способствуя вербовкѣ противниковъ этимъ убѣжденіямъ? Развѣ это любовь?

   — Ты ошибаешься, это совсѣмъ не значитъ, что мы не любимъ нашихъ убѣжденій, а просто доказываетъ, что ты искуснѣе насъ споришь, ловчѣе выдаешь парадоксы за истину. Мы соглашаемся въ данную минуту, потому что не находимъ вдругъ средствъ сбить тебя, но…

   — Та-та-та, постойте! Но вѣдь это значитъ, что я моими парадоксами дѣйствительно на минуту успѣваю заставить васъ согласиться со мною, съ моими убѣжденіями!

   — Да, на минуту, конечно, но послѣ…

   — Но послѣ должна слѣдовать въ вашемъ мозгу борьба, потому что онъ не разстается въ минуту безъ всякой боли, съ скопленнымъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ кладомъ убѣжденій. Во время этой внутренней борьбы вы должны обдумать всѣ мои возраженія, должны взвѣсить ихъ, согласиться съ ними или найти на нихъ отрицательный отвѣтъ. Въ послѣднемъ случаѣ вы должны, при первой новой встрѣчѣ со мною, начать споръ, чтобы защитить свои убѣжденія новыми доказательствами и, если возможно (да это всегда возможно!), заставить меня отречься отъ лжи и перейти на вашу сторону. Но этого ничего не бываетъ съ вами. Вы просто остаетесь при своихъ старыхъ убѣжденіяхъ, подкрѣпленныхъ тѣми же старыми доказательствами, которыя я разбилъ въ прахъ; вы не ищете средствъ доказать, что я совершилъ побѣду при помощи парадоксовъ… Ну, развѣ это любовь къ убѣжденіямъ, развѣ это не доказываетъ, что они не только не вошли въ вашу плоть и кровь, но даже ниткой къ вамъ не привязаны, а сидятъ въ вашемъ мозгу какъ-то такъ, вотъ какъ птица, случайно залетѣвшая въ слуховое окно… Женитесь, господа, поскорѣй, вы созданы на племя!

   — Началъ ругаться дѣдушка Никола!— смѣялись друзья Кольки.

   Никто изъ нихъ не считалъ себя въ правѣ сердиться на него, потому что всѣ они были настолько благоразумны и понимали, какъ серьезно глядитъ онъ на все, какъ близко принимаетъ каждый вопросъ, и всѣ знали, что если рѣзкое слово часто произносилось имъ, то оно произносилось изъ любви къ дѣлу, отъ накипѣвшей желчи, а не изъ желанія нанести кому-нибудь личную обиду.

   Въ домѣ на него смотрѣли какъ на важнаго барина, хотя онъ и избѣгалъ всячески этой роли и страшно тяготился ею, но Аграфена Степановна считала долгомъ доказать сыну именно такимъ образомъ, что она начала цѣнить его заслуги. Онъ бывалъ свободенъ только по праздникамъ и ночью по буднямъ. Въ теченіе дня онъ успѣвалъ побывать въ академіи, и въ публичной библіотекѣ, и на урокахъ. Онъ изъ своихъ денегъ одѣвался и платилъ за себя въ домѣ, иногда давалъ брату на экстренныя траты, въ родѣ покупки бѣлыхъ лайковыхъ перчатокъ для бала. Эта дѣятельность, умѣніе зашибать грошъ, даже нѣкоторая доля умѣнія выторговать у скупого редактора надбавку къ платѣ за статьи или лишній четвертакъ за уроки, примирили съ нимъ мать. Она, по ея собственному выраженію, во всю жизнь не покладавшая рукъ, оцѣнила, наконецъ, своего сына и часто говорила знакомымъ: «Вѣдь вотъ мой Николай Абрамовичъ — она постоянно такъ называла его за глаза — непокоренъ, ласки отъ него большой не увидишь, а не мотъ, не лѣнтяй и отцу съ матерью помощникъ». Конечно, въ этой своеобразной похвалѣ не слышалось горячей материнской любви, въ ней слышалось только признаніе въ человѣкѣ хорошихъ качествъ, но покуда было довольно и этого, тѣмъ болѣе для Кольки, котораго сотни людей считали холоднымъ человѣкомъ, которому ставили въ преступленіе его практичность, котораго не стыдились называть пролазомъ даже очень развитые люди за то, что онъ не считалъ нужнымъ трудиться даромъ, за то, что онъ считалъ время — деньгами и презиралъ общество именно за отсутствіе этого сознанія, за готовность холопски услуживать, одолжать другихъ за милостивую улыбку. Странный взглядъ на Кольку, высказанный его матерью, имѣли и многіе другіе. Кухарка немного насмѣшливо называла его «нашимъ принцемъ», но всѣ въ домѣ знали, что для него она обѣжитъ весь городъ ночью, потому что за каждую экстренную услугу онъ платилъ и деньгами, и благодарностью, потому что онъ никогда не сдѣлалъ ей ни одного выговора. Разныя чиновницы переставали передъ нимъ сплетничать вслухъ и начинали сплетничать шопотомъ, говоря: «Николай Абрамовичъ-то не любитъ нашихъ разговоровъ», и думая про себя, «точно прибить хочетъ, такъ смотритъ!» Но онѣ обращались всегда именно къ нему, если нужно было написать какую-нибудь просьбу или посовѣтоваться насчетъ дѣла, онѣ знали, что въ этихъ случаяхъ онъ смотритъ не звѣремъ. Юныя дочери чиновниковъ, юные чиновники и въ томъ числѣ Александръ Люлюшинъ, перешедшій изъ гимназіи въ департаментъ, называли его «выскочкой» и — ужъ это совсѣмъ пошло — «критикомъ» и охотно плясали по великимъ праздникамъ подъ его музыку. Старики, садясь играть въ карты, говорили какимъ-то не то насмѣшливымъ, не то извиняющимся тономъ: «Вы ученый, поди-ка смѣетесь надъ вами, что все въ картишки дуемся, а вѣдь, право, только за ними и отдохнешь!» — «Да что же вы именно передо мной оправдываетесь? Я и самъ иногда люблю поиграть въ карты!» — говорилъ Колька.

   Въ кругу друзей, какъ я уже сказалъ, его звали черствымъ, сухимъ дѣльцомъ съ ограниченнымъ кругозоромъ и просили во всякомъ затруднительномъ случаѣ его совѣтовъ и, что всего удивительнѣе, слушались совѣтовъ недальновиднаго дѣльца. Кто же его любилъ простою и искреннею любовью, не стѣсняясь его превосходствомъ надъ собою? Всѣ до единаго мальчишки, жившіе съ нимъ въ одномъ домѣ, и тѣ, которые росли съ нимъ, и тѣ, которью родились при немъ, и которыхъ онъ училъ по праздникамъ грамотѣ. Не могу удержаться, чтобы не разсказать курьезнаго анекдота но этому случаю. У его учениковъ бывали часто очень сильно выпачканные грязью и снѣгомъ сапоги, и Аграфена Степановна начала не на шутку ворчать, сердясь, что даровые ученики Кольки пачкаютъ въ праздники ея полы. Колька нисколько не огорчился этимъ и приказалъ ученикамъ всегда снимать въ передней сапоги и проходить босикомъ въ нашу комнату, гдѣ они тотчасъ же и надѣвали свои, или, лучше сказать, отцовскіе сапоги; та же исторія происходила при уходѣ. Къ Колькѣ приходили его старинные дворовые друзья, теперь взрослые парни, за медицинскими совѣтами, «за книжечкой почитать» (какъ выражались они), иногда попросить въ займы небольшую сумму денегъ. Многіе изъ нихъ говорили ему и ни одному изъ нихъ не приходило въ голову стѣсняться передъ нимъ или говорить съ нимъ стоя, и ждать цриглашенія сѣсть.

   — По чемъ сукно-то покупалъ?— щупая рукавъ новаго пальто Кольки, говорилъ ему однажды при мнѣ одинъ изъ его дворовыхъ друзей, спускаясь съ нами по лѣстницѣ.

   — По четыре съ полтиной.

   — Важное пальто!— удивлялся дворовый другъ, оглядывая Кольку со всѣхъ сторонъ.— Поди-ка на свои деньги сшилъ, али отецъ подарилъ?

   — Нѣтъ, на свои.

   — Молодецъ ты, право! Вотъ меня отецъ не хотѣлъ учить, ну, и вышелъ халатникомъ-мастеровщиной,— сравнивалъ дворовый другъ свою судьбу съ судьбою Кольки: ему и въ голову не приходило различіе званій ихъ отцовъ.

   — Э, братъ, будешь и ты въ тонкомъ сюртукѣ щеголять, только не лѣнись, да вина не пей. Скверно, братъ, въ твои лѣта вино пить,— серьезно произнесъ Колька.

   Дворовый другъ вопросительно и недовѣрчиво взглянулъ на Кольку, точно желая прочесть на его лицѣ, спроста ли онъ это говоритъ, или что-нибудь такое особенное знаетъ.

   — Ты не вѣрь, если тебѣ что говорили,— сконфуженно проговорилъ дворовый другъ.

   — А что?

   — Да что? На-дняхъ хмеленъ я былъ, можетъ, ты слышалъ, такъ вѣдь это я вотъ съ товарищами на именинахъ…

   — А теперь, поди-ка, гроша за душой нѣтъ, да, я думаю, и отецъ-то тебѣ…

   — Ужъ что тутъ говорить, лукавый попуталъ!

   — А ты не позволяй ему тебя путать, такъ оно, право, будетъ лучше.

   — Ты въ которую сторону?— спросилъ дворовый другъ, выходя изъ воротъ.

   — Направо,

   — Ну, а мнѣ налѣво. Прощай!

   Два друга разошлись въ разныя стороны; одинъ, раздумывая о своемъ негодномъ поведеніи, несъ къ давальцу заказные сапоги, другой, грустно размышляя о судьбѣ народа, шелъ въ медико-хирургическую академію.

   Смѣшнѣе и, если хотите, поэтичнѣе всего въ этихъ отношеніяхъ было то, что дворовые друзья почему-то присвоили себѣ право гордиться Колькой.

   — Вишь ты, Колька-то какой славный выросъ,— говорили они между собою, стоя у воротъ и указывая глазами на Кольку, идущаго по улицѣ.— Вмѣстѣ въ бабки играли!

   — Поди-ка теперь носъ поднялъ?— съ любопытствомъ спрашивалъ собесѣдникъ изъ другого дома.

   — Чего ему носъ-то поднимать? Мы, почитай, что родвѣе братьевъ, вмѣстѣ дрались, вмѣстѣ и мирились. Не разъ насъ тумаками другъ за друга кормили…

   И, можетъ-быть, дѣйствительно, эта-то кулачная печать навсегда скрѣпила ихъ дружбу, оставила Кольку Колькою и не сдѣлала его Николаемъ Абрамовичемъ. Эти отношенія, несмотря на свою искренность и почти неизбѣжность при условіяхъ развитія Кольки, навлекали на него самыя сильныя обвиненія: про него говорили, что онъ «оригинальничаетъ», что это натянутыя отношенія, что онъ ими скорѣе роняетъ себя, чѣмъ возвышаетъ въ глазахъ умныхъ людей.

   Вѣроятно, не менѣе, если и не такъ просто, наивно и безотчетно, любилъ Кольку и еще одинъ человѣкъ — это я. И такъ какъ Колька былъ моимъ истиннымъ воспитателемъ въ это время, то я и считаю нужнымъ говорить о немъ подробно. Его слова, его поступки были тою ученою книгою, которую я вытвердилъ наизусть для того, чтобы не забывать никогда, и ужъ вѣрно ни одна наука не принесла мнѣ столько пользы, какъ эта живая книга.

  

XIII.
Продолженіе предыдущей.

   Я едва успѣвалъ перечитывать книги, приносимыя Колькой. Сначала для меня это чтеніе было истиннымъ наказаніемъ. То я встрѣчалъ сотни незнакомыхъ словъ, то не могъ понять мысли писателя по незнанію азбуки той или другой науки, то просто стѣснялся слогомъ, способомъ выраженія, серьезностью языка, къ которой не могли пріучить меня ни два-три прочитанные романа, ни разговоры о красотѣ гусарской формы и событіяхъ послѣдняго урока или прогулки по городскимъ улицамъ. Мнѣ, напримѣръ, очень хотѣлось прочесть нѣкоторыя сочиненія Фейербаха, о которыхъ я слышалъ много споровъ; но представьте мое положеніе, когда, прочитавъ нѣсколько страницъ, я ясно увидѣлъ, что я просто наслаждаюсь процессомъ чтенія, что моя мысль не можетъ летѣть за мыслью автора, не спотыкаясь, не запутываясь въ лабиринтѣ его безчисленныхъ вводныхъ предложеній, поясняющихъ предшествующія или устанавливающихъ точку зрѣнія, съ которой смотритъ авторъ книги на предметъ въ данную минуту. Они, если можно сдѣлать такое сравненіе, какъ площадки на лѣстницѣ, болѣе всего бросались мнѣ въ глаза, и я останавливался именно на нихъ, не подозрѣвая, что они-то менѣе всего приближаютъ меня къ цѣли. Въ головѣ моей дѣлался такой хаосъ, какой сдѣлался бы въ головѣ каждаго человѣка, который вздумалъ бы, напримѣръ, прочитать въ какой-нибудь книгѣ только подстрочныя примѣчанія. Долго пришлось мнѣ биться съ первыми страницами книги, чтобы привыкнуть къ языку ея автора и понять, что эти вводныя предложенія необходимы, что безъ нихъ мысль писателя выразилась бы не точно, но что мысль читателя должна видѣть въ нихъ не болѣе, не менѣе того, что видитъ каждый музыкантъ въ движеніи дирижерскаго жезла. Много времени приходилось мнѣ иногда употреблять на то, чтобы научиться читать ту или другую книгу. Наконецъ, усилія увѣнчались успѣхомъ, при поступленіи въ университетъ мнѣ уже было не трудно слушать лекціи профессоровъ. Непріученный прошлою жизнью къ настоящей умственной дѣятельности, я еще продолжалъ охать и ахать въ душѣ о трудности моихъ занятій, когда Колька началъ подсмѣиваться надъ моей барской лѣнью и увѣрялъ меня, что я посвящаю большую часть дня лежанію на диванѣ и наблюденію за путешествующими по потолку мухами.

   — Помилуй, Колька, я столько читаю!— попробовалъ я оправдаться однажды, когда нападеніе было почему-то особенно сильно.

   — Вотъ нашелъ отговорку! Чтеніе удовольствіе такое же, какъ театръ, а не работа. И я читаю, и Аня читаетъ, и сотни студентовъ читаютъ, а между тѣмъ одни изъ нихъ книги переводятъ, другіе уроки даютъ дѣтямъ…

   — Но мнѣ деньги не нужны, зачѣмъ же я стану тратить время на переводы или на уроки?..

   — Ну, вотъ и пользовался бы случаемъ, училъ бы даромъ дѣтей. А то лежишь байбакомъ!

   — Ну, ну! не ругайся. Дай мнѣ только немного времени осмотрѣться въ университетѣ, а тамъ я займусь съ дѣтьми.

   На другой день послѣ этого разговора Колька потащилъ меня въ гости къ моимъ родственникамъ.

   — А, какъ кстати вы пришли,— сказала мнѣ Аня, встрѣчая меня обычною веселою и ясною улыбкой

   — А что такое? Развѣ у васъ есть до меня касающееся дѣло? — спросилъ я.

   — Да. Меня просила одна бѣдная женщина, не могу ли я найти черезъ Тоню дешеваго учителя для ея сына, чтобы приготовить ребенка въ гимназію. Я ей сказала, что найду дарового. Вѣдь вы вѣрно не откажетесь?

   — О! конечно, конечно!— поспѣшилъ я отвѣтить, радуясь въ душѣ, что могу исполнить первую просьбу Ани.— А мы только вчера еще толковали съ Колькой о томъ, что мнѣ надо приняться за уроки. Какъ это странно, что такъ скоро представился случай приняться за дѣло. Право, странно!— раздумывалъ я.

   — Ха-ха-ха,— не могъ удержаться отъ смѣха Колька.

   — Чему ты смѣешься?— спросилъ я.

   Аня покачала ему головой.

   — Такъ, голубчикъ!..

   — Нѣтъ, пожалуйста, скажи.

   — Голубчикъ,— смѣясь, произнесъ онъ:— вѣдь это я по желанію Ани служилъ застрѣльщикомъ и облегчалъ для нея атаку.

   Мнѣ вдругъ сдѣлалось какъ-то нехорошо, въ головѣ промелькнула мысль, что они еще считаютъ меня хуже самихъ себя, что дѣйствительно я хуже ихъ, что мнѣ еще нужны толчки… Я поблѣднѣлъ и съ упрекомъ взглянулъ на Аню, точно хотѣлъ ей сказать: «и ты-то, Аня, сомнѣваешься во мнѣ!» Она во весь этотъ вечеръ говорила только со мною и была ласковѣе обыкновеннаго, но разговоръ какъ-то не клеился, мнѣ было не по-себѣ.

   — Поль, вы не сердитесь на меня?— тихо спросила Аня при уходѣ.

   — Нѣтъ,— отвѣчалъ я:— вы оба были совершенно правы…

   — Я, право, не думала васъ оскорбить; если-бъ я знала… Я клянусь вамъ, что другой разъ, если у меня будетъ до васъ просьба, я буду просить васъ самихъ.

   Въ ея всегда веселомъ, звучащемъ смѣхомъ голоскѣ, послышались слезы.

   Я пожалъ ея руку, мнѣ хотѣлось и плакать въ эту минуту, и смѣяться, и расцѣловать Аню. Это было наше первое признаніе въ любви.

   Я началъ давать уроки.

   Я и Колька были такъ сильно и искренно заняты дѣломъ, что не замѣчали перемѣны, которая замѣчалась другими во всемъ существѣ Абрама Семеновича. Съ каждымъ днемъ онъ дѣлался все мрачнѣе и тревожнѣе, выдавалъ скупѣе деньги на домашніе расходы, чаще прежняго игралъ въ карты и просто бѣсился, если проигрывалъ, что бывало нерѣдко.

   — Акимъ-то Акимычъ,— говорилъ онъ съ азартомъ за домашнимъ чаемъ:— опять выигралъ. Онъ, я думаю, всякую недѣлю въ ломбардъ деньги-то носитъ! А я-то, я-то, какъ курамъ на смѣхъ, каждый разъ проигрываю. Вѣдь вотъ и выигранный пятачокъ выпросилъ у Акима Акимыча, и въ зубахъ его держалъ во время игры, и нищимъ ни разу не подалъ изъ выигранныхъ денегъ, а нѣтъ, точно что заколодило.

   — Охъ, Абраша, ужъ лучше бы ты не играть…

   — Вотъ добру учишь, другіе игрой капиталы наживаютъ, а я не играй! Хороша жена, добрая совѣтница!

   Аграфена Степановна попробовала пустить въ ходъ старое средство, которымъ она отучала Абрама Семеновича навремя отъ игры; она начинала при Абрамѣ Семеновичѣ жалѣть его при всѣхъ, кто хоть на минуту посѣщать ее.

   — Бѣдный мой Абраша,— причитала она:— все проигрываетъ, ужъ такой, видно, онъ несчастный человѣкъ уродился, или это только временно полоса на него такая нашла. Другимъ счастье, другимъ радость, а ему, голубчику, нѣтъ, какъ нѣтъ! Хоть бы разочекъ выиграть, хоть бы это его потѣшило, а то вѣдь смотрѣть на него жатко…

   Эти причитанія въ былое время надоѣдали до того Абраму Семеновичу, что онъ переставалъ играть, только бы не слыхать ихъ, но теперь не помогали и они. Еще явилась одна особенность въ Абрамѣ Семеновичѣ, онъ началъ толковать объ иностранныхъ лотереяхъ, разспрашивалъ всѣхъ, можно ли навѣрное выиграть, взявъ на нихъ билетъ; вообще весь его разговоръ страннымъ образомъ вертѣлся на одномъ,— на желаніи вдругъ нажить значительную сумму денегъ. И иногда онъ погружался въ такія мечты объ этомъ, что въ немъ трудно было узнать того сухого практика, какимъ всѣ привыкли его видѣть. Его узкій умъ опять былъ чѣмъ-то сбитъ съ толку и путался, чтобы найти исходъ изъ какого-то невѣдомаго труднаго положенія.

   — Здоровъ ли ты, Абраша?— тревожилась Аграфена Степановна, глядя, какъ онъ задумчиво ходитъ изъ угла въ уголъ и разсуждаетъ съ самимъ собою.

   — Здоровъ!— отрывисто отвѣчаетъ онъ. сердясь, что жена путаетъ его въ его размышленіяхъ.

   — Ой, скрываешь ты отъ меня!— говорила она.— Ужъ что-то больно хмурымъ ты ходишь.

   — Что же, матушка, пѣсни мнѣ пѣть, что ли?

   — Не пѣсни, Абраша… Ты и прежде пѣсенъ не пѣлъ…

   — Ну, такъ теперь и подавно не стану пѣть!

   Аграфена Степановна умолкала, встрѣчая сердитый взглядъ мужа, и тихо качала головой. Однажды, это было весной въ концѣ перваго года моего пребыванія въ университетѣ, мы съ Колькой полулежали въ своей комнатѣ, и читали и не читали, какъ это часто бываетъ, когда человѣкъ находится въ счастливомъ настроеніи духа и даетъ себѣ позволеніе полѣниться послѣ трудовъ. У насъ удачно прошли экзамены, мы были покойны и веселы и задумывали прокатиться или, лучше сказать, проходиться лѣтомъ по Финляндіи. Отложивъ книгу, мы стали толковать о предполагаемомъ путешествіи и разсчитывали, сколько надо отложить на это денегъ.

   — Николай, мнѣ надо съ тобой поговорить,— вдругъ совершенно неожиданно раздался голосъ Абрама Семеновича.

   Мы взглянули на дверь и увидали просунувшееся къ намъ въ комнату озабоченное и болѣе обыкновеннаго желтое лицо Люлюшина.

   Колька всталъ и пошелъ въ другую комнату. Черезъ полчаса онъ воротился назадъ блѣдный и взволнованный.

   — Что съ тобой?— спросилъ я.

   — Отца завтра арестуютъ,— отвѣтилъ онъ.

   — За что?— съ изумленіемъ воскликнулъ я.

   — Воровали во время войны!..

   Онъ сѣлъ къ столу и сжалъ голову обѣими руками. Я тихо вышелъ въ другую, комнату. Въ спальнѣ раздавались всхлипыванья и отрывчатыя восклицанія Аграфены Степановны, собиравшей торопливо серебро и золотыя вещицы и завязывавшей все это въ узелки… Черезъ часъ Колька вышелъ въ общія комнаты; онъ былъ спокоенъ, распоряжался, уговаривалъ мать не прятать вещей, не плакать, надѣяться на него.

   — Ну, если силъ не хватитъ,— говорилъ онъ:— то брошу академію, поступлю на службу въ департаментъ, у меня будетъ больше свободнаго времени на уроки…

   — Голубчикъ, да вѣдь тебѣ только годъ до выпуска остается!— говорила, плача, Аграфена Степановна.

   — Ну, такъ что же. не голодать же вамъ изъ-за меня на старости! Впрочемъ, что я говорю! Все устроится хорошо, на первый случай у меня найдутся деньги, а тамъ всѣ работать будемъ прилежнѣе, баклушъ не будемъ бить, я и Сашку за работу присажу. Ну, полноте же, мама, плакать, не деньги насъ нажили, а мы ихъ!— необычайно ласковымъ голосомъ проговорилъ онъ и первый разъ въ теченіе многихъ лѣтъ поцѣловалъ руку матери. Аграфена Степановна совсѣмъ растерялась въ это мгновеніе отъ неожиданной ласки сына, она зарыдала еще сильнѣе и, взявъ обѣими руками голову сына, цѣловала его и въ лобъ, и въ глаза, и въ губы.

   — Голубчикъ ты мой!— вырывалось по временамъ у нея восклицаніе.

   Какъ-то особенно мирно и хорошо прошелъ этотъ вечеръ наканунѣ страшнаго несчастья, всѣ точно не боялись этого несчастья, точно оно принесло какую-то особенную благодать въ домъ, какъ очищающая воздухъ гроза. И точно, это была очищающую гроза: она должна была истребить нечестно нажитыя воровскія деньги и сплотить семью въ одно цѣлое, показать, что было человѣческаго въ сердцахъ этихъ людей, освободить это человѣческое отъ грязи, скопившейся въ теченіе многихъ лѣтъ подъ гнетомъ нужды, тяжкихъ испытаній и глупыхъ предразсудковъ. На другой день имущество Люлюшиныхъ было описано и взято въ казну, оставлены только вещи первой необходимости, въ число которыхъ, напримѣръ, не вошелъ теплый салопъ, потому что дѣло было весною. Начались допросы, не спрятали ли чего-нибудь. Одинъ изъ закадычныхъ друзей и кумовьевъ Люлюшиныхъ, созданіе съ подлѣйшимъ выраженіемъ трусости въ холопски-заискивающемъ и улыбающемся во весь ротъ лицѣ, тоненькимъ дискантикомъ папскаго пѣвчаго объявилъ присутствующимъ:

   — Я видѣлъ на Аграфенѣ Степановнѣ въ тотъ день, когда онѣ крестили мою Глашу, часы съ эмалью и цѣпочку съ такою же брошкою, ихъ-съ въ описи не значится.

   — Ахъ, батюшка,— попробовала солгать Аграфена Степановна:— да развѣ все, что мы надѣваемъ, принадлежитъ намъ? Иногда и занимаешь вещи.

   — Нѣтъ-съ, кумушка, я у васъ тогда освѣдомлялся, что вы изволили заплатить за эти вещи и гдѣ купили ихъ. Вы это изволили запамятовать-съ.

   — Тьфу! безстыжіе твои глаза!— не могла утерпѣть Аграфена Степановна.— Не я ли твою Глашку поганую…

   — Маменька!— произнесъ Колька, измѣняясь въ лицѣ.

   — Извини, голубчикъ, не могла удержаться. Вѣдь отецъ мнѣ эти часы подарилъ за то, что я Сашку родила!— грустно произнесла Люлюшина.

   — Да мнѣ кажется, что и капиталъ, показанный Абрамомъ Семенычемъ, далеко не точенъ,— вмѣшался другой изъ искреннихъ друзей дома.

   Колька вопросительно взглянулъ на мать. Она поняла этотъ взглядъ и, кажется, испугалась измученнаго выраженія сыновняго лица, блѣднаго, какъ полотно.

   — Все, все, голубчикъ, все до копеечки показали!— воскликнула она.— Христомъ-Богомъ божусь тебѣ, что все!

   Колька совершенно хладнокровно обратился въ допросчикамъ:

   — Если вы вѣрите этому господину и сомнѣваетесь въ правдѣ нашихъ показаній, то вы можете, по закону, привести насъ къ присягѣ, чѣмъ продолжать унижать этихъ достойныхъ господъ, заставляя ихъ играть гнусную роль подлыхъ доносчиковъ.

   Вечеромъ онъ безмолвно легъ въ постель и уткнулся въ подушку лицомъ, на другое утро онъ былъ попрежнему спокоенъ, но лицо измѣнилось такъ, что можно было думать, что онъ пролежалъ съ мѣсяцъ въ тяжелой болѣзни.

   — Пожалуйста, голубчикъ,— сказалъ онъ мнѣ:— постарайся намекнуть у Шуповыхъ, чтобы они не обращали вниманія на мое лицо и вообще не говорили бы объ этомъ дѣлѣ.

   — Они, я думаю, и безъ того будутъ такъ деликатны…

   — Нѣтъ, Александра Ивановна считаетъ меня за родного и, вѣрно, вздумаетъ утѣшать… Ну, а съ меня довольно и того, что я пережилъ этотъ день, воспоминанія совсѣмъ не нужны…

   Вотъ единственныя слова, которыя дали мнѣ понять, что творилось въ его душѣ въ это время.

   Люлюшинъ уже сидѣлъ въ это время въ ордонансъ-гаузѣ. Его дѣло было скверное; продѣлки, за которыя онъ попался, были совершены не имъ, но онъ зналъ о нихъ и изъ своихъ личныхъ видовъ допускалъ ихъ совершать, побираясь мелкими крошками, падавшими съ большого стола великихъ плутней. Клубокъ этихъ плутней былъ очень искусно запутанъ, до конца добраться было очень трудно, въ сѣти попадались и большіе жуки, и мелкія мошки, въ родѣ Люлюшина, и лѣнтяи, и воры, а болѣе всего оказались виновными на допросахъ неодушевленные предметы, въ родѣ волею Божіею сгорѣвшихъ сараевъ съ запасами, въ родѣ испорченныхъ дорогъ, не допускавшихъ доѣхать во-время до мѣста назначенія, наконецъ, въ родѣ расходящагося льда на рѣкахъ, останавливающаго, губящаго и уничтожающаго безслѣдно и товары, и путешественниковъ, и дѣловыя бумаги.

   Поступая въ университетъ, я уже былъ достаточно подготовленъ къ желанію вести дѣятельную жизнь. Университетская жизнь того времени должна была непремѣнно поглотить меня вполнѣ сходками, толками о студентской кассѣ, о концертахъ и литературныхъ вечерахъ въ пользу бѣдныхъ студентовъ, о сборникѣ, о литографированіи лекцій и т. д. Но на второй годъ я увидалъ, что мнѣ нельзя дѣятельно и слѣдить за сходками, и давать уроки, которыхъ было все больше и больше при помощи Ани, рекомендовавшей мнѣ то того, то другого бѣднаго ученика. Я рѣшился пожертвовать первымъ и занялся уроками, изъ которыхъ одни давались даромъ, за другіе приходилось брать небольшую плату, чтобы не стѣснять родителей учениковъ. Я былъ очень доволенъ и, разумѣется, гордился въ глубинѣ души своею дѣятельностью, хотя не сознавался въ этой гордости даже передъ самимъ собою и старался увѣрить себя, что я дѣлаю хорошее дѣло, не считая это за заслугу, что я дѣлаю это потому, что это долгъ; потому что я созналъ вполнѣ и сроднился съ этимъ убѣжденіемъ. Вообще, это была очень обыкновенная игра въ прятки человѣка со своею собственною совѣстью… Но, мало-помалу, моя гордость исчезла, когда я увидалъ, что всѣ окружающіе меня, начиная съ Ани, работаютъ еще прилежнѣе меня, одинъ изъ-за денегъ, другой даромъ, одинъ давая уроки, другой переводя книги, третій составляя лекціи для литографированія; когда я увидалъ бѣдняка, прошедшаго пѣшкомъ въ одномъ сюртукѣ пятьсотъ верстъ для того, чтобы попасть въ университетъ, когда я узналъ, что у него нѣтъ ни гроша денегъ и что онъ долженъ трудиться тотчасъ по прибытіи въ городъ, тогда я понялъ, что мой трудъ — забава. Въ массѣ-то было попрежнему не мало лѣнтяевъ и хлыщей въ бѣлыхъ жилеткахъ, рыскавшихъ по кондитерскимъ, развратничавшихъ и державшихъ у себя на хлѣбахъ дрянныхъ холоповъ-бѣдняковъ, соглашавшихся работать за своихъ патроновъ-благодѣтелей и приходить ранехонько въ университетъ, чтобы разложить на первой скамейкѣ бумажечки съ надписанными на нихъ фамиліями патроновъ, такъ что послѣдніе могли спать вплоть до начала лекціи и все-таки имѣли первыя мѣста въ аудиторіи. Нѣкоторые изъ этихъ холоповъ-прихлебателей даже успѣли опериться, сшили на барскія деньги сюртуки изъ тонкаго сукна, поддакивая во всемъ своимъ патронамъ, попали въ партію бѣлобилетниковъ и стали впереди честныхъ юношей, какъ становится впереди бѣднаго ремесленника важный и откормленный, какъ индюкъ, камердинеръ… Но гдѣ же безъ печальныхъ исключеній? И можно ли требовать, чтобы вся предыдущая жизнь нашего общества дала только хорошіе плоды? Не правильнѣе ли просто удивляться, что она еще успѣла дать нѣсколько хорошихъ плодовъ, что не все сгнило?.. Итакъ, общее настроеніе, какъ я уже сказалъ, было хорошо и выражалось простыми словами: стремленіе къ дѣлу и труду.

   Но какъ ни сильно поглощала меня дѣятельность, однако, я не забывалъ ни разу спросить, возвращаясь домой: нѣтъ ли ко мнѣ письма? Я радовался, какъ ребенокъ, если получалъ утвердительный отвѣтъ. Это были коротенькія записочки, иногда въ нихъ писалось просто: «приходите, Поль, сегодня вечеромъ къ намъ, надо статью Добролюбова прочитать. Ваша Аня». Иногда въ этихъ записочкахъ горячо и рѣзко выговаривали мнѣ за какую-нибудь необдуманную фразу, сказанную наканунѣ. Но каково бы ни было содержаніе этихъ записочекъ, а ожидалъ ихъ, на меня производило какое-то удивительное впечатлѣніе это стереотипное простое окончаніе: «Ваша Аня…» Мнѣ хотѣлось иногда и пѣть, и танцовать, и расцѣловать кого-нибудь, и часто, не удерживая своего восторга, я встрѣчалъ Кольку съ распростертыми объятіями.

   — Что, голубчикъ, вѣрно Аня письмо хорошее прислала?— спрашивалъ онъ, улыбаясь.

   Я краснѣлъ и смѣялся.

   — Право, мнѣ иногда завидно смотрѣть на тебя,— сказалъ онъ мнѣ однажды, ложась отдохнуть на постель, куда присѣлъ и я. Онъ былъ, по обыкновенію, крайне утомленъ трудами дня, раздраженъ разными непріятностями на урокахъ, на лекціяхъ.— Передъ тобою,— продолжалъ онъ:— и возможность широкой дѣятельности и личное счастье, все, что можетъ желать человѣкъ, а передо мною ничего!

   — Но, Колька, вѣдь и ты будешь дѣятелемъ…

   — Дѣятелемъ!— воскликнулъ онъ, поднимаясь на локтѣ.— Изъ-за куска насущнаго хлѣба уроки даю, статьи компилирую, остерегаюсь сказать лишнее слово, чтобы не потерять уроковъ, чтобы изъ редакціи вонъ не выгнали, молчу, когда подлецъ-редакторъ вычеркиваетъ мои мысли, не подходящія подъ его грошовый либерализмъ, и все потому, что… Ну, потому, что я не хочу быть подлецомъ въ отношеніи къ матери! Нѣтъ, братъ, не дѣятель я!— опускаясь на подушку, горько кончилъ онъ.— Можетъ-быть, двѣ-три изъ моихъ мыслей западутъ въ головы моихъ учениковъ, да и то едва ли, вѣдь я не могу прослѣдить за дѣтьми до конца ихъ развитія, разстаюсь съ ними, приготовивъ ихъ въ учебныя богадѣльни, за дальнѣйшія мои хожденія къ нимъ мнѣ платить не станутъ, ну, а даромъ мнѣ ходить некогда! Мнѣ копейку зашибить надо, недаромъ меня пролазомъ зовутъ!

   Тутъ было нечего отвѣчать.

   — Ну, пусть бы и было такъ,— продолжалъ онъ, минуту спустя.— Такъ хоть бы личное-то счастье было возможно, а то и оно невозможно. О женитьбѣ и думать не смѣй. Вѣдь это глупости, что горе и нужду вдвоемъ легче сносить! Да если бы и такъ, то какое право я имѣю жениться, не имѣя средствъ воспитать дѣтей? Какое право я имѣю обрекать ихъ на горе, на нищету, на невѣжество, на нравственную гибель, быть палачомъ собственныхъ дѣтей? Вѣдь это не жизнь, а каторга! А гдѣ выходъ? Вотъ Сашка, такъ тотъ вѣрно женится, и его не обвиню даже я.

   Колька говорилъ въ эти минуты такимъ тономъ, какъ будто онъ упрекалъ меня за свою судьбу, но и я, и всѣ его знакомые давно привыкли къ этому тону и знали, на что и на кого онъ негодуетъ.

   — А знаешь ли, Колька, мнѣ часто казалось, что ты любишь Аню,— сказалъ я.

   — Аню? Нѣтъ, голубчикъ, я ея не люблю, _ то-есть не люблю такъ, какъ я понимаю любовь; если бы я ее любилъ, то пересталъ бы ходить къ нимъ. Аня — чудесное дитя; въ самыя тяжелыя минуты, слыша ея смѣхъ, я улыбаюсь и на половину забываю горе, но она горя не видала, она была слишкомъ счастлива, ея лицо весело и ясно, какъ лучшій майскій день…

   — Но, Колька, это-то и хорошо, если молодое лицо ясно и весело.

   — Нѣтъ, душа моя, ты меня не понялъ. Я люблю молодыя, веселыя и ясныя лица, я имъ завидую, но въ нихъ нѣтъ еще ручательства за то, что они не погибнуть подъ первою грозой. Я хотѣлъ бы любить женщину, которая страдала и уцѣлѣла подъ бурей… На такой я, пожалуй, и женился бы: вдвоемъ мы успѣли бы завоевать счастье дѣтямъ…

   Колька тихо уснулъ черезъ нѣсколько минутъ. Я долго глядѣлъ на его лицо, оно было прекрасно, но худо, блѣдно, изнурено; взглянувъ на него, легко было понять, что судьба проѣхала всѣми колесами своей тяжелой колесницы по существу этого юноши, и онъ уцѣлѣлъ только чудомъ, только при помощи того могучаго разума, который одинъ можетъ укрѣпить насъ въ минуты горя и ставить насъ выше проходящихъ невзгодъ. Долго любовался я чертами этого лица съ широкимъ лбомъ и насмѣшливо улыбавшимися даже во снѣ губами, точно вызывавшими на бой и судьбу, и людей… въ этой усмѣшкѣ была сила. Легкій стукъ въ двери вывелъ меня изъ раздумья.

   — Войдите!— сказалъ я.

   Въ комнату вошла Аграфена Степановна и, увидавъ, что Колька уснулъ, на цыпочкахъ подошла ко мнѣ.

   — Чай поданъ,— шопотомъ произнесла она.— Жаль мнѣ его будить-то, моего голубчика, умаялся онъ, сердечный, а ночью-то, я думаю, опять писать будетъ. Хоть бы Богъ меня прибралъ поскорѣе, такъ полегчало бы ему.

   — Что вы, что вы!— воскликнулъ я, испуганный глубоко-искреннимъ и трогающимъ за сердце голосомъ матери.

   — Количка,— произнесла она, дотрагиваясь до его плеча.

   — А!— вздрогнувъ, проснулся онъ.

   — Чай поданъ!

   — Иду!

   Мы пошли пить чай.

   — Не утомляй ты себя, голубчикъ, такъ сильно,— говорила она за чаемъ.— Ужъ лучше я хлѣбъ съ водой буду ѣсть, чѣмъ твою жизнь,— заключила она фразой, найденной въ глубинѣ материнскаго сердца.

   — Полноте, маменька! Кто вамъ сказалъ, что я себя утомляю для васъ?— весело и бодро сказалъ онъ.— Это я похудѣлъ, потому что послѣдніе экзамены близко, такъ дѣла много, а вотъ дождемся лѣта, такъ я буду толще, чѣмъ вы прежде были. А вы-то зачѣмъ худѣете?

   — Ужъ вѣрно тоже послѣдніе экзамены держу!— сказала, улыбнувшись грустною улыбкою, Аграфена Степановна.

   Она была неузнаваема. Рѣзкія манеры, громкій голосъ, толщину, вселяющую уваженіе фигуру — все унесъ одинъ памятный день, и за все унесенное онъ напомнилъ ей, что она мать, и далъ ей чуднаго сына.

  

XIV.
Совершеннолѣтіе.

   Прошелъ второй годъ моей университетской жизни. Колька удачно сдалъ послѣдніе экзамены и остался при академіи. Мнѣ долженъ былъ минуть въ это лѣто 21 годъ. Семейство Антона жило на дачѣ. Я и Колька постоянно ѣздили къ нимъ по праздникамъ, иногда на два, на три дня. Колька то уходилъ на охоту, то вмѣстѣ съ Антономъ удилъ рыбу, я проводилъ большую часть времени съ Аней и Александрой Ивановной. Наканунѣ дня моего рожденія мы отправились на дачу. Аня какъ-то особенно обрадовалась намъ въ этотъ вечеръ. Одѣтая въ бѣлое легкое платье, съ гладко причесанными, по обыкновенію, волосами, она напоминала тотъ день, когда послѣ долгой болѣзни къ намъ пришелъ Семенъ Ивановичъ. Мое лицо горѣло. Послѣ чаю я и Аня вздумали идти гулять. Мы шли съ нею молча, о чемъ мы думали — не знаю, но намъ было почему-то неловко: и говорить хотѣлось, и не знали мы, какъ говорить. Мы сѣли. Я первый прервалъ молчаніе.

   — Аня!

   — Что?

   — Скажите мнѣ откровенно: любите ли вы меня?

   — Милый мой, зачѣмъ ты это спрашиваешь?

   Я уже отыскалъ руку Ани и покрывалъ ее поцѣлуями; съ минуту Аня находилась въ какомъ-то забытьѣ, не трогаясь съ мѣста, и только потомъ я почувствовалъ, что ея губы прильнули къ моему лбу. Но о чемъ же она плакала? Отчего у меня лились слезы? Потомъ мы опять молча ходили по саду, только теперь рука Ани покоилась на моей рукѣ, и намъ было такъ хорошо, что разговоры были бы излишни… Такъ молча несетъ человѣкъ сосудъ съ дорогимъ виномъ, боясь разсѣяться и пролить каплю дорогого напитка; такъ молча наслаждается онъ созерцаніемъ чудной картины природы, внезапно открывшейся передъ его глазами, и когда онъ заговоритъ, то это значитъ, что минута самаго сильнаго восторга, захватывающаго духъ, прошла…

   Я легъ спать, но уснуть не могъ, у меня явилось желаніе говорить, потребность передать свое счастье постороннему человѣку. Я сѣлъ на кровать къ Колькѣ и разсказалъ ему…

   — Что разсказалъ? Что люблю Аню? Что она любитъ меня? что я женюсь на ней по выходѣ изъ университета? Но это все было давно извѣстно ему, и все-таки я ухитрился протолковать обо всемъ этомъ до трехъ часовъ утра!..

   — Какъ я радъ, что ему только разъ въ жизни исполнится двадцать одинъ годъ!— сказалъ Колька на другой день, сидя за чайнымъ столомъ.

   — А что?— спросила Александра Ивановна.

   — Да то, что по этому торжественному случаю онъ промучилъ меня до трехъ часовъ своею болтовнею.

   Я опустилъ глаза, Аня покраснѣла и очень прилежно начала крошить въ чашку крендель.

   — Вотъ это мило! о чемъ же вы разсуждали? Это любопытно узнать,— сказала Александра Ивановна.

   — Ужъ, право, и не припомню; кажется, онъ торговался о уславливался со мною насчетъ цѣны за уроки…

   — За какіе уроки?

   — Которые я буду давать его дѣтямъ, когда онъ вырастетъ большой и женится.

   Я, а за мною всѣ собесѣдники, начали смѣяться.

   — Аня, ты это для кого кренделей въ чашку накрошила?— спросилъ старикъ, дядя Александры Ивановны, заглядывая въ чашку Ани.

   — Для себя,— отвѣчала Аня, краснѣя.

   — Помилуй, матушка, да развѣ у тебя зубовъ нѣтъ?..

   — Нѣтъ, я такъ очень люблю…

   — Вотъ удивительно-то! Я тебя съ пеленокъ знаю, а никогда не замѣчалъ, чтобы ты дѣлала подобную кашу, да еще и любила ее. Ужъ и тебѣ не минулъ ли сегодня двадцать первый годъ?..

   Все послѣдующее время было смѣсь серьезныхъ думъ и ребяческихъ поступковъ, надеждъ на будущее и минутныхъ опасеній за это будущее. Мнѣ вдругъ сдѣлалась удивительно дорога моя жизнь, я не на шутку боялся легкаго кашля и незначительной головной боли, и очень часто пробовалъ вздохнуть полнымъ вздохомъ, чтобы удостовѣриться, что у меня здорова грудь, что послѣ вздоха нигдѣ не колетъ. Уѣзжая на недѣлю въ Финляндію, я очень серьезно собралъ всѣ записки Ани и запечаталъ ихъ въ пакетъ, на которомъ подписалъ:

«Передать, въ случаѣ моей смерти,
Аннѣ Николаевнѣ
Рёдеръ».

   — Ты это почему умирать вздумалъ?— спросилъ меня Колька, взглянувъ черезъ мое плечо на надпись.

   — Не вздумалъ, а вѣдь можетъ же случиться такое несчастье,— сказалъ я, дѣлая прилично случаю плачевное лицо.

   — Ну, а насчетъ поминокъ и сорокоуста распорядился?

   — Ты шутишь, а между тѣмъ у меня есть теперь священная обязанность заботиться, чтобы Аня не была компрометирована.

   — Разумѣется, мой другъ, теперь у тебя должно быть множество заботъ…

   Мы взглянули другъ на друга и засмѣялись.

   Въ эти же дни у меня пропалъ галстукъ на дачѣ у моихъ родственниковъ; я, конечно, не очень заботился объ этомъ шелковомъ лоскуткѣ, но меня чрезвычайно поразило, когда, возвратившись изъ поѣздки, я увидѣлъ мой шарфъ на шеѣ у Ани, торопившейся при моемъ появленіи спрятать его въ карманъ.

   — Какъ онъ къ тебѣ попалъ?— спросилъ я.

   Аня вся покраснѣла и чуть не заплакала, находясь въ необходимости признаться.

   Въ это же время меня начала серьезно безпокоить мысль о деревнѣ, оставленной матерью въ наслѣдство сестрѣ я мнѣ. Я зналъ, что наши крестьяне находятся въ сквернѣйшемъ положеніи, краснѣлъ, читая разныя обличительныя статьи и повѣсти изъ крестьянскаго быта, точно онѣ были направлены противъ нашей семьи, еще болѣе краснѣлъ, слушая разговоры въ обществѣ о крестьянскомъ вопросѣ и чувствовалъ въ то же время, что я не сумѣю помочь этимъ людямъ, что меня легко обмануть первому краснобаю-старостѣ или приказчику, что, наконецъ, я буду просто смѣшонъ въ роли благодѣтельнаго помѣщика, не знающаго, что такое плугъ, что соха, сколько нужно имѣть земли крестьянину, чтобы не умереть съ голода, и что называется въ той или другой губерніи хорошимъ или дурнымъ урожаемъ, почемъ продаются жизненные припасы въ той или другой мѣстности, какъ они продаются и тому подобное… Однимъ словомъ, я не зналъ ничего, что нужно знать помѣщику. Ни школа, ни университетъ, ни петербургская жизнь со всѣмъ своимъ дѣловымъ и озабоченнымъ видомъ не дали мнѣ никакихъ практическихъ совѣтовъ, никакихъ необходимыхъ свѣдѣній о крестьянскомъ бытѣ, о его нуждахъ и о возможности порядочно устроить дѣла деревни; все, чему нашли нужнымъ научить меня,— это были десятка полтора русскихъ пѣсенъ, составлявшихъ одинъ изъ билетовъ — таково техническое выраженіе — исторіи русской словесности. Но неужели болѣе ничего не долженъ знать юноша изъ быта своего народа, или этотъ народъ ничѣмъ не замѣчателенъ, ничѣмъ не занятъ кромѣ пѣсенъ?.. Серьезныя статьи по крестьянскому вопросу, которыя я успѣлъ прочесть, вполнѣ ознакомили меня съ бытомъ народа на Западѣ, показали, что ихъ авторы очень прилежно читали иностранныя сочиненія по этому вопросу, но чего мнѣ нужно было, того я не нашелъ въ этихъ статьяхъ. Онѣ были писаны не для юношей, не получившихъ элементарныхъ понятій въ этомъ дѣлѣ, а для людей, знакомыхъ практически съ дѣюмъ и могущихъ вывести заключенія, сравнивая бытъ другихъ народовъ съ бытомъ нашего; такіе подготовленные люди могли иногда читать и между строками мысли писателей, для такихъ людей были понятны и простыя статистическія цифры, а для меня все это совершенно было не понятно. Одно время я рѣшился прибѣгнуть къ наивному средству, надъ которымъ послѣ смѣялся отъ всей души: я вздумалъ читать русскія повѣсти, написанныя съ цѣлью познакомить публику съ народомъ и его бытомъ. Но все ихъ достоинство ограничивалось десятками странныхъ, подслушанныхъ и нанизанныхъ въ одну фразу словъ, употребляемыхъ мужиками на базарахъ. Прочитавъ нѣсколько такихъ повѣстей, я вполнѣ согласился съ Колькой, который называлъ повѣсти изъ народнаго быта «діалогами, служащими пособіемъ для желающихъ дурно сыграть въ балаганѣ роль мужика». Съ грустью и досадой убѣдившись, что я довольно знакомъ съ жизнью Манчестера и не знаю ничего изъ жизни родной Шуповки, я рѣшился въ перепискѣ съ зятемъ и сестрою объяснить имъ свои мысли о томь, что съ нашей стороны просто подлость медлить и оставлять дѣла въ прежнемъ положеніи, что не худо было бы, если бы и зять, и сестра пріѣхали на будущее лѣто къ отцу, куда обѣщался пріѣхать и я.

   Въ началѣ іюня 1860 года я былъ уже въ деревнѣ отца. Онъ принялъ меня, по обыкновенію, безъ особенной радости, спокойно, холодно, какъ будто мы разстатись вчера вечеромъ въ ту минуту, когда разошлись по спальнямъ. Мнѣ было не по-себѣ отъ этого разсудительнаго пріема, безъ нѣжностей, безъ маленькой экзальтаціи, бывающей при горячихъ родственныхъ встрѣчахъ; по правдѣ сказать, я и не долженъ былъ ожидать другого пріема, но извѣстно, какъ много надеждъ на внезапныя перемѣны къ лучшему, на теплоту людской души, на торжество любви надъ непріязнью хранится въ молодой душѣ, какъ долго вѣритъ молодость въ исполненіе этихъ чистыхъ, еще не убитыхъ долгимъ опытомъ надеждъ. «Нѣтъ,— думаетъ она, глядя на суровое лицо:— этотъ человѣкъ еще полюбитъ, и за что ему меня ненавидѣть? Онъ суровъ потому, что у него горе на душѣ, но я ему скажу свое привѣтливое слово, и онъ преклонить ко мнѣ свою скорбную голову. Я буду его утѣшительницею». И какъ же не думать ей этого? Какъ не надѣяться на это, когда она готова обнять весь міръ, обрадованная первымъ отвѣтомъ такой же молодой души на ея страстный призывъ, когда она вся сверкаетъ и блещетъ, какъ ясный весенній день, и счастьемъ, и любовью, и благодушіемъ… Но горе тѣмъ, кто и въ эти минуты отталкиваетъ отъ себя протянувшую объятія юность!

   За вечернимъ чаемъ отецъ объявилъ мнѣ, глядя на меня испытающимъ взглядомъ:

   — Ты знаешь, что твоя сестра ѣдетъ сюда?

   Я не счелъ нужнымъ скрывать сущность дѣла и отвѣтилъ:

   — Знаю, и просилъ ее пріѣхать сюда.

   — А-а!

   — Ахъ, она и ребятъ, вѣрно, привезетъ съ собою,— простонала мачеха, закутанная и завязанная въ разные платки, какъ ненужный хламъ, приготовленный въ продажу маклаку.— Я не выношу дѣтскаго крика.

   — Ея дѣти не такъ малы и, вѣроятно, не будутъ возиться около васъ,— сказать я.

   Отецъ прищурилъ глаза и взглянулъ на меня какъ-то странно. Прошло нѣсколько минутъ молчанія; наконецъ, отецъ прервалъ его и началъ спрашивать меня, какъ и что я намѣренъ дѣлать относительно деревни. Я высказать откровенно свое мнѣніе о томъ, что надо облегчить судьбу нашихъ крестьянъ, что мнѣ довольно тѣхъ денегъ, которыя, по его словамъ, положены въ опекунскій совѣтъ на мое имя и которыя достанутся мнѣ отъ продажи лишняго лѣса. Отецъ презрительно улыбнулся.

   — Благодѣтелемъ хочешь быть!

   — Не благодѣтелемъ, а просто хочу исполнить свою обязанность и перестать краснѣть передъ людьми.

   — Какіе они всѣ совѣстливые нынче,— простоналъ ненужный хламъ, завязанный въ платки.

   — Ты научился бы прежде говорить съ ними, а то они тебя осмѣютъ, когда ты начнешь разсуждать съ ними о дѣлѣ,— сказалъ отецъ, посмѣиваясь, какъ смѣются надъ дѣтьми, играющими роль большихъ.

   — Кто же виноватъ, что я не умѣю говорить съ ними?— воскликнулъ я, чувствуя, что кровь бросилась мнѣ въ лицо.— Неужели ты, отецъ, не знаешь, что дѣти родятся, совсѣмъ не умѣя говорить, и что отъ родителей зависитъ, на какомъ языкѣ и нарѣчіи, и какъ будетъ говорить ребенокъ?

   — Великая истина!— сострадательно улыбаясь, произнесъ отецъ, начиная прилежно чистить ногти.— Васъ подобнымъ мудростямъ въ университетѣ учатъ, или ты самъ сдѣлалъ это открытіе?

   — Ну, мнѣ кажется, онъ-то ничего не откроетъ,— съ величайшимъ трудомъ проговорила мачеха, точно она придумывала, изъ какихъ буквъ состоитъ каждое слово сказанной фразы.

   — Я думаю, ты самъ знаешь эту истину не хуже меня,— отвѣчалъ я, не обращая вниманія на мачеху, напрасно трудившуюся надъ составленіемъ своей фразы.— Потому-то меня и удивляетъ твой упрекъ, что ты знаешь эту истину.

   — Помилуй, я и не подозрѣвалъ ея до настоящей минуты!

   — Тѣмъ хуже! но я еще разъ повторяю, что отъ тебя зависѣло не только научить меня говорить съ мужиками, не вызывая ихъ смѣха, но даже научить говорить съ самимъ тобою, не вызывая съ твоей стороны этого обиднаго тона, этихъ…

   — О?!— искусственно удивился отецъ.

   — Да, обиднаго тона и этихъ насмѣшливыхъ восклицаній! Вообще, отецъ, будемъ говорить о дѣлѣ и постараемся не раздражать другъ друга. Во мнѣ множество ошибокъ…

   — Какая умилительная скромность…

   — Да, множество ошибокъ; мой характеръ испорченъ и отвратительно гадокъ; я строптивъ, грубъ, дерзокъ и въ то же время трусливъ, я боюсь какого-нибудь искусственно-грознаго взгляда; я не умѣю холодно прятать свое неудовольствіе подъ улыбающуюся маску: можетъ-быть, это честно, но это ведетъ иногда къ печальнымъ послѣдствіямъ; я не могу быть откровеннымъ, довѣрчивымъ съ человѣкомъ, если онъ старше меня лѣтами, если у него на головѣ сѣдой волосъ: меня запугали эти люди, и потому я не могу воспользоваться ихъ совѣтами, купленными опытностью и практикою; значитъ, мнѣ придется, можетъ-быть, и въ будущемъ еще и ошибаться, и падать…

   — Какъ все это страшно!

   — Да, да, это страшно! но когда я родился, во мнѣ, вѣроятно, не было задатковъ всѣхъ этихъ ошибокъ, и въ твоей власти было предотвратить не только ихъ развитіе, но и зарожденіе; ты могъ изъ меня сдѣлать все, что тебѣ было угодно, но ты не хотѣлъ…

   — Tu l’as voulu! Какъ это драматично!

   — Ахъ, у меня голова начинаетъ болѣть,— пожалуйста, говори потише!— съ усиліемъ произнесла мачеха и позвонила, чтобы велѣть принести уксусу сколькихъ-то разбойниковъ.

   — Я не нахожу ничего драматическаго во всемъ этомъ,— сказалъ я, стараясь овладѣть всѣми своими силами.— Но я этимъ хотѣлъ разъ навсегда объяснить тебѣ, что я плачу тою же монетою, которую мнѣ даютъ. Уступать я не намѣренъ, если я во всю жизнь не встрѣтилъ ни любви, ни ласки,— той простой ласки, которой не лишаютъ послѣдняго щенка, взятаго изъ состраданія въ домъ, той ласки, которою ты надѣляешь свою лошадь, гладя ее по шеѣ…

   — Ты, кажется, хочешь плакать?— спросилъ отецъ, окончивъ чистку ногтей.

   Этотъ вопросъ заставилъ меня очнуться. Это была холодная вода, обливавшая мою пылавшую голову.

   — Плакать-то теперь не о чемъ!— холодно и съ горькою улыбкой произнесъ я, выходя изъ комнаты.

   Черезъ полчаса я рыдалъ, какъ ребенокъ, до истерики въ своей комнатѣ. Все мое молодое существо, жаждавшее только привѣта и ласки, было потрясено этимъ разрывомъ. Меня мучило, что даже непокорный Колька могъ помириться и сдѣлаться любимымъ сыномъ своей матери, а что я, никогда не противорѣчившій въ дѣтствѣ отцу, не могъ заслужить ни любви, ни ласки, ни простой терпимости, что я мѣшалъ ему, какъ наслѣдникъ имѣнія матери, какъ вещь, о которой нужно было заботиться, какъ существо, смѣющее думать по-своему… Страшныхъ усилій стоило моему сердцу найти горькіе отвѣты на язвительныя и хладнокровныя выходки отцовской ироніи, которою была полна его уже потерявшая настоящую силу душа. У меня горѣла и кипѣла кровь, когда я отвѣчалъ ему, я чувствовалъ рѣзкую боль въ груди, а у него не дрогнула ни одна жилка, не замерло ни одно слово. Я былъ еще гибкое желѣзо, а онъ — закаленная, твердая сталь. И какъ страшно мнѣ стало отъ этого контраста, когда, еще рыдая, я увидѣлъ, что отецъ весело сѣлъ на лошадь и съ собакой отправился въ поле. Я поспѣшно отеръ свои слезы, швырнулъ въ сторону мокрый платокъ и, насвистывая веселую пѣсню, пошелъ гулять.

   — А, Андрюшка, ты все еще любезничаешь?— засмѣялся я нервнымъ смѣхомъ, встрѣтивъ на лѣстницѣ Андрюшку, вертѣвшагося около какой-то женщины.

   — Никакъ нѣтъ-съ, это мы насчетъ дѣловъ-съ,— отвѣтилъ Андрюшка, у котораго уже проглядывалъ не одинъ сѣдой волосъ.

   — Ну да, о дѣлахъ! вѣдь я все видѣлъ. Ну, поцѣлуй-ка ее при мнѣ, да покрѣпче!

   Андрюшка звонко поцѣловалъ молодую женщину; мы всѣ засмѣялись, и я громче всѣхъ… Мнѣ хотѣлось, чтобы отецъ слышалъ мой смѣхъ, хотѣлось, чтобы ему передали объ этомъ смѣхѣ… Въ эту минуту я охотно выпилъ бы вина, еще охотнѣе бросился бы въ какой-нибудь омутъ… Это было близко къ помѣшательству.

   «Между нами все кончено!— проговорилъ я, задумчиво проходя по саду.— Если бы можно было цѣною всего моего состоянія купить его любовь, я отдалъ бы все! Нѣтъ, все золото міра не купить этой любви, если человѣкъ убилъ ее въ своемъ сердцѣ. Почему это сестра умѣла говорить съ нимъ, почему она не разорвала съ нимъ связи? Но какъ мнѣ тяжело, какъ невыносимо тяжело!..»

  

XV.
Затишье.

   На четвертый день послѣ этой исторіи съ отцомъ, пріѣхала моя сестра съ мужемъ и дѣтьми, мальчикомъ восьми и дѣвочкою семи лѣтъ. Я изумился, увидавъ Лелю; передо мною стояла почти тридцатилѣтняя прекрасная женщина, въ ея лицѣ знакомое мнѣ выраженіе недоумѣнія и задумчивости было смѣнено строгостью и грустью, минутами она просто казалась суровою. Она ласково встрѣтилась съ отцомъ, съ мачехою и съ дядей, горячо обняла меня и подвела ко мнѣ дѣтей, сказавъ мнѣ:

   — Приласкай ихъ, мой другъ, они уже любятъ тебя.

   Въ ея рѣчахъ слышалось что-то строгое. Зять тоже говорилъ не горячась, какъ это бывало въ прошлые дни, не высказывая, какъ въ прежнее время, своихъ крайнихъ убѣжденій. Я молчаливо слушалъ ничего незначащіе разговоры и обрадовался, когда кончился вечеръ. «Неужели они измѣнили своимъ убѣжденіямъ? Неужели сестру ничто не волнуетъ?— думалось мнѣ.— Она теперь такъ хладнокровно говоритъ обо всемъ — и о добрѣ и о злѣ. Это загадка!» Кто-то постучался ко мнѣ въ двери.

   — Войдите!— сказалъ я.

   Въ комнату вошла сестра.

   — Какъ я ждала, чтобы они всѣ улеглись,— сказала она:— при нихъ нельзя откровенно говорить, имъ смѣшно всякое проявленіе чувства.

   Она взяла меня за руку и сѣла возлѣ меня на диванъ.

   — Счастлива ли ты, Леля?— спросилъ я ее, цѣлуя ея руки.

   — Я счастлива,— протяжно произнесла она, напомнивъ мнѣ этимъ задумчивымъ и нерѣшительнымъ тономъ былые годы.

   — Значитъ, и твой мужъ счастливъ?

   — О, да, да!— поспѣшила она прибавить.— Я хотѣла сказать: мы счастливы,— снова задумчиво произнесла она.— Но дай Богъ, чтобы твоя жизнь была шире, полнѣе нашей, чтобы тебѣ не пришлось часто повторять слова моего мужа.

   — Какія же это слова, Леля?

   — У насъ вотъ, видишь ли, есть свой кружокъ, точно такихъ же счастливыхъ своею честностью людей, какъ мы, дѣлающихъ посильное добро. Они собираются къ намъ разъ въ недѣлю. Мой мужъ всегда говоритъ мнѣ до ихъ прихода: «Ну, соберутся сегодня инвалиды, будутъ жалобы!» И всегда, мой другъ, онъ угадываетъ, десятки жалобъ на жизнь, на невозможность бороться съ тѣми или другими обстоятельствами, слышатся изъ всѣхъ угловъ и потомъ становится какъ-то грустно, какъ-то тяжело наше счастье… Тамъ одинъ честный учитель не можетъ побѣдить партіи отсталыхъ учителей, здѣсь одинъ порядочный чиновникъ предчувствуетъ конецъ своей борьбы со зломъ, не имѣя силъ распутать сѣть, сплетенную мерзавцами около него… Вездѣ, мой другъ, разъединеніе честныхъ и союзъ безчестныхъ… Но твоя жизнь пойдетъ, вѣроятно, подъ вліяніемъ другихъ условій. Воздухъ расчищается. Твоя жена, вѣроятно, не будетъ принуждена ограничивать свою дѣятельность домашними хлопотами и посѣщеніемъ двухъ-трехъ семей, которымъ въ сущности почти нѣтъ средства помочь частной филантропіей. Мнѣ иногда страшно тяжело, когда я думаю, что мы всѣ можемъ быть покуда только филантропами. Вѣдь это игра, препровожденіе времени, стремленіе потѣшить себя слезами благодарности, видомъ чужой радости… Это, мой другъ, потѣха, не серьезное дѣло… Мы облегчаемъ участь одной, семьи, не замѣчая, что рядомъ съ нею гибнутъ сотни такихъ же несчастныхъ и болѣе честныхъ, не выставляющихъ на показъ своихъ ранъ, семей, что и облагодѣтельствованная нами семья погибнетъ черезъ годъ, черезъ два, ну — послѣ нашей смерти, потому что другіе филантропы помогаютъ съ тѣми же результатами другимъ бѣднякамъ и не замѣтятъ ея… За будущее нѣтъ никакого ручательства, каждый общественный переворотъ имѣетъ вліяніе на число филантроповъ, на число жертвъ… Вотъ теперь уже вдвое болѣе бѣдняковъ, не получающихъ пенсій отъ благодѣтелей, потому что благодѣтели лишились крестьянъ… И если бы хоть много было филантроповъ… а то…

   Я слушалъ, опустивъ голову, эту задумчивую, полную грусти рѣчь, и мнѣ казалось, что рядомъ со мною сидитъ Леля, молоденькая, вѣчно занятая своими неразрѣшимыми вопросами.

   — Говорятъ, мой другъ,— продолжала она:— что частная филантропія прекрасна своей поэзіей, благотворной силой, что если ты жертвуешь въ кассу какого-нибудь благотворительнаго заведенія, то твоя душа остается суха и черства, не волнуется свѣтлыми чувствами, что, напротивъ того, видя благодарность и слезы облагодѣтельствованной семьи, ты становишься лучше, мягче, ты растрогаешься… Другъ мой! это не правда, это говорятъ гордые, испорченные люди, надѣвшіе маску кротости и смиренія, это говоритъ матеріализмъ отвратительныхъ эгоистовъ! Они въ филантропіи ищутъ сильныхъ ощущеній для своей мелкой душонки, которая за рубль подаваемой милостыни ищетъ и проситъ театральнаго представленія… Пусть они прикидываются идеалистами, но это грубый, гадкій матеріализмъ!.. Мнѣ было бы отраднѣе пожертвовать въ кассу благотворительнаго заведенія и привѣтствовать счастье обезпеченныхъ имъ людей, не имѣя права требовать ни ихъ благодарности, ни ихъ слезъ, людей, равныхъ со мною; мнѣ было бы отрадно, что я не заставила ихъ гнуть передо мною голову.

   — Леля, для этого нужно, чтобы всѣ честные люди были дѣятельны, чтобы они дѣйствовали въ одномъ духѣ, были союзниками, а не старались бы только хвастать своею честностью…

   — Да. Но то-то и грустно, что до сихъ поръ большая часть изъ нихъ играютъ комедію… Впрочемъ,— промолвила она черезъ нѣсколько минутъ молчанія:— я еще разъ повторяю, что мы счастливы. Я благодарю Бога за наше счастье, я но нахожу словъ для этого благодаренія. Я прошу у Бога прощенія за минуты невольнаго ропота. Я ропщу за недостатокъ дѣятельности: что же долженъ дѣлать тотъ, у кого нѣтъ и личнаго счастья, кто не имѣетъ и куска хлѣба? Это все остатки молодой непокорности, нетерпѣнья, непривычки нести свой крестъ. И какое имѣемъ мы право требовать полнаго счастья?..

   Я съ изумленіемъ взглянулъ на Лелю: ея лицо было строго и сурово. Это выраженіе было ново для меня, точно столько же, сколько былъ новъ смыслъ послѣднихъ рѣчей.

   — Душа моя, будемъ надѣяться,— поспѣшилъ я прервать ее:— что и передъ вами откроется поле болѣе широкой дѣятельности, только не нужно покоряться судьбѣ…

   — Нѣтъ, мы инвалиды!— произнесъ мужской голосъ, и рука моего зятя опустилась на мое плечо.— Мы будемъ безъ зависти смотрѣть на вашу дѣятельность и попросимъ для себя только богадѣленъ!

   — Что это — покорность?

   — Нѣтъ, это выводъ, купленный опытностью…

   — Но, можетъ-быть, и намъ придется придти къ этому выводу и повторить то же нашимъ дѣтямъ?

   — Можетъ-быть, можетъ-быть…

   — Это, однако, невыносимо!

   — Невыносимо?.. Ну, тѣмъ лучше, если не вынесешь, раньше въ могилу ляжешь, раньше успокоишься… Впрочемъ,— съ грустью добавилъ онъ:— все это кажется такъ ужасно въ молодости, а послѣ… послѣ ты будешь радъ помириться на личномъ счастьѣ, на чистой совѣсти, на надеждѣ видѣть вполнѣ счастливыми и способными къ широкой дѣятельности своихъ дѣтей…

   — Надежда, которая, по всей вѣроятности, обманетъ и меня…

   — Очень можетъ быть, очень можетъ быть…

   Мы замолчали на нѣсколько минутъ, потомъ пожали другъ другу руки и простились на ночь. Я долго ходилъ по комнатѣ, потомъ вышелъ на балконъ, воздухъ былъ теплъ и душистъ, въ небѣ сверкали тысячи звѣздъ, кругомъ царила торжественная тишина ночи… «Какая чудная ночь!» вырвалось у меня изъ груди, и эта грудь начала дышать спокойнѣе, мысли унеслись въ Петербургъ къ Анѣ, чудныя картины будущей нашей жизни въ одномъ изъ германскихъ университетскихъ городовъ, потомъ дѣятельной жизни въ Петербургѣ понеслись передо мною, и забылъ я, что кругомъ меня были разбросаны избы перебивающихся со дня на день крестьянъ, что, можетъ-быть, въ эту чудную ночь раздаются и стоны, и рыданія въ одной изъ этихъ избъ около умирающаго работника, кормильца цѣлой семьи. «Что же это, или я созданъ только для личнаго счастья, или другого счастья нѣтъ на землѣ? Неужели каждый изъ насъ, тѣшась филантропіей и не признаваясь себѣ въ своемъ узкомъ эгоизмѣ, не способенъ болѣе ни на что, какъ на наслажденіе своими мелкими радостями и повтореніе страшной фразы: chacun chez soi, chacun pour soi»?..

   Семенъ Ивановичъ, какъ я и ожидалъ, принялъ на себя всю заботу о дѣлахъ по имѣнію. Я прожилъ съ его семействомъ до сентября мѣсяца въ деревнѣ, принадлежавшей нашей матери. Господскій домъ въ селѣ былъ запущенъ, многія комнаты были заколочены и не имѣли оконныхъ рамъ, въ другихъ не было мебели и валялся какой-нибудь убогій съ двумя передними ножками стулъ, лежавшій на полу въ такомъ странномъ положеніи, точно онъ присѣлъ отъ ужаса, когда пришли люди воровать его товарищей, и остался навсегда на своемъ мѣстѣ, какъ старый инвалидъ, чтобы напоминать будущимъ поколѣніямъ, каково было исчезнувшее войско прочихъ стульевъ. На террасѣ между досокъ проросла трава, и при нашемъ входѣ съ печальнымъ стономъ заскрипѣли половицы, и съ одуванчиковъ полетѣлъ во всѣ стороны пухъ, какъ будто испугавшись дѣтей, бойко пробѣжавшихъ въ садъ, откуда съ любопытствомъ глядѣли на террасу вѣтви старыхъ деревъ и о чемъ-то шептались съ длиннымъ побѣгомъ хмеля, взобравшимся по сѣрой колонкѣ до навѣса террасы, опрокинувшимся оттуда внизъ и игравшимъ вѣтромъ и качавшимся подобно шаловливому деревенскому мальчугану, повисшему на невысокой крышѣ и устроившему изъ себя живыя качели. Очистивъ и устроивъ пять комнатъ, мы рѣшились оставить покуда остальныя въ ихъ странномъ, не лишенномъ прелести безпорядкѣ, что доставило сильное удовольствіе дѣтямъ, которыхъ занималъ и скрипъ пола, и просторъ, и инвалидъ-стулъ, который они приставляли къ стѣнѣ, приказывая ему стоять прямо, и бѣжали отъ него, зная, что инвалидъ тотчасъ повалится. Часто задумчиво глядѣли мы съ сестрой, какъ поднимала фестонами ея Оля свое и безъ того коротенькое платье, какъ маленькій Володя важно шелъ подъ руку съ своею сестрою, изрѣдка поглядывая на картину, висѣвшую на стѣнѣ и представлявшую нашего дѣда и нашу бабку, сходящихъ, въ костюмахъ XVIII столѣтія, съ лѣстницы роскошной террасы, уставленной цвѣтами, устланной ковромъ, украшенной статуями. Трудно было повѣрить, что это та самая терраса, гдѣ теперь вьется одинокій хмель, гдѣ вмѣсто ковровъ растетъ трава, а отъ прежнихъ статуй уцѣлѣла только одна красная, спустившая съ себя бѣлую краску нога Амура, въ которую, должно-быть, навалилось разнаго сора, остатковъ листьевъ и прутьевъ — и все это превратилось въ чудеснѣйшую черную землю, изъ которой росъ одинокій колосъ…

   — Тебѣ, я думаю, это ново?— спросила меня сестра однажды, задумчиво улыбаясь и указывая на игры дѣтей.

   — Да, Леля, мы съ тобой не играли, у насъ не было дѣтства,— отвѣтилъ я.— Оттого-то мы и вышли такіе изломанные. Я здѣсь впервые понимаю въ этой глуши прелесть безпечнаго дѣтскаго смѣха, дѣтскихъ игръ, выдумокъ и хитростей!.. Взгляни, какъ они заняты превращеніемъ своихъ костюмовъ въ костюмы нашихъ дѣда и бабки. Какъ Оля интересна въ своей поддернутой юбочкѣ.

   — Вотъ это-то я и называю нашимъ счастьемъ.

   — Да, да, Леля, это счастье, это великое счастье, но его недостаточно, чтобы наполнить всю жизнь человѣка.

   — Но все-таки, мой другъ, ты долженъ согласиться, что, завоевавъ только это счастье, мы уже сдѣлались счастливѣе нашего отца…

   — О, конечно…

   — И если судьба ничего не дастъ намъ болѣе, то будемъ, по крайней мѣрѣ, воспитывать нашихъ дѣтей, сдѣлаемъ ихъ честными людьми. Это тоже дѣятельность; насъ она не удовлетворяетъ вполнѣ только потому, что мы изломаны, какъ ты сказалъ…

   Во всѣхъ этихъ рѣчахъ была какая-то странная смѣсь желанія помириться съ жизнью и нетерпѣливыхъ порывовъ къ болѣе широкой дѣятельности. Въ словахъ сестры то слышалась покорность, то горькій ропотъ на судьбу, но въ обоихъ случаяхъ тонъ былъ грустенъ, въ немъ слышались сдержанныя слезы. Семенъ Ивановичъ съ утра до обѣда возился съ бумагами, толковалъ съ мужиками, совѣтовался со мною и очень радовался, что дѣло шло успѣшнѣе, чѣмъ можно было ожидать. Онъ рѣшился взять на мѣсяцъ отпускъ и пробыть до конца сентября въ деревнѣ, рѣшилъ, что пріѣдетъ въ нее снова на Рождествѣ, на Пасхѣ и на будущее лѣто. Я отправился въ началѣ сентября въ Петербургъ. Прощаясь съ деревенскимъ затишьемъ, я сказалъ ему душевное спасибо, потому что настроеніе души моей было лучше, я начиналъ думать серьезнѣе; жизнь представлялась мнѣ гораздо многосложною, чѣмъ прежде; я понять, что и мы съ Аней будемъ похожи на зятя и сестру, если не перемѣнится кругомъ насъ обстановка, что нужно быть дѣятельнѣе, что не должно покоряться, что мы сами произнесемъ себѣ приговоръ и откажемся отъ лучшей будущности въ тотъ день, когда назовемъ себя инвалидами, то-есть безсильными личностями въ общемъ дѣлѣ. Значитъ, постоянное бодрствованіе и борьба со зломъ — должны быть вѣчнымъ нашимъ девизомъ.

  

XVI.
Гроза.

   Послѣдній годъ университетской жизни шелъ быстро, занятій было много, споровъ и толковъ въ обществѣ еще больше. Вражда между извѣстною частью стараго поколѣнія и извѣстною частью новаго дѣлалась все замѣтнѣе и замѣтнѣе. Многое изъ этой вражды было смѣшно, многое печально, но въ большей части случаевъ было скверно. Нерѣдко самыя ожесточенныя словесныя битвы давались не изъ-за убѣжденій, а изъ-за предсѣдательскаго мѣста въ гостиной, занимаемаго тѣмъ или другимъ представителемъ одного изъ двухъ враждующихъ поколѣній. Иногда остроумное, повторенное въ обществѣ слово юноши приводило въ ярость беззубаго старикашку, и онъ старался найти въ этомъ словѣ и паденіе нравовъ, и неуваженіе къ порядку, и все, что вамъ угодно, но только не простую безгрѣшную остроту, которой житія было два вечера и одно утро. Иногда юноша, не имѣя никакихъ убѣжденій, но наслушавшись рѣзкихъ словъ въ обществѣ убѣжденныхъ юношей, схватывалъ на лету нѣсколько крайнихъ мнѣній, бѣжалъ съ ними въ общество, какъ съ какимъ-нибудь кладомъ, и, встрѣтивъ отпоръ этимъ мнѣніямъ, ершился, очертя голову, шелъ далѣе, защищая краденыя и плохо понятыя мнѣнія, сверкалъ глазами, стискивалъ кулаки, трепалъ волосы. Все это сильно пахло раздраженіемъ мелкихъ самолюбьицъ крошечныхъ великихъ людей. Всѣ эти сцены болѣзненно дѣйствовали на Кольку. Онъ не выносилъ лжи, не выносилъ игры убѣжденіями. «Я,— говорилъ онъ:— скорѣй пожму руку откровенно дѣлающему свое дѣло подлецу, чѣмъ плюгавому лгунишкѣ-попугаю, передразнивающему человѣческую рѣчь, или постящемуся отъ страха старику-развратнику». Онъ не считалъ нужнымъ сдерживать себя ни передъ молодежью, ни передъ стариками, вслѣдствіе него и дряблая молодежь, и страдающіе подагрой старики стали на него коситься. Старики упрекали его за отрицаніе; онъ фактъ за фактомъ доказывалъ имъ, что и они отрицали все отрицаемое имъ, начиная съ пустой внѣшности до самой сущности предметовъ, и отрицали на дѣлѣ и что теперь они просто испугались своего отрицанія, потому что въ старости храбрость теряется, потому что смерть близка.

   — Вы,— говорилъ онъ одному старику, пописывавшему въ теченіе почти пятидесяти лѣтъ статейки въ стихахъ и въ прозѣ:— вы нашли нужнымъ публично порицать насъ за отрицаніе, употребляя это слово въ таинственномъ смыслѣ и, такимъ образомъ, отпугивая отъ насъ людей. Но вы не замѣчаете, что это не честно, что мы не можемъ привести своихъ доказательствъ для оправданія нашего отрицанія, что мы на темное обвиненіе, сказанное передъ тысячами людей, можемъ отвѣчать только въ частномъ разговорѣ съ глазу на глазъ, что вы не опровергаете нашихъ печатныхъ мнѣній, а читаете между строками, и эти-то мысли, прочитанныя между строками, возводите въ преступленіе.

   — Вы ошибаетесь!— возразилъ старикъ:— если я стрѣляю въ бандита изъ-за стѣны, то тутъ нѣтъ ничего безчестнаго.

   — Съ которыхъ это поръ каждый имѣетъ право называть своего противника бандитомъ?

   — Не каждый и не каждаго! Но если противникъ походитъ своими поступками на бандита, то его и можно называть этимъ именемъ. Вы отрицаете и науку, и поэзію, и искусство, и… все, чѣмъ держится людское общество, а на такой поступокъ способенъ только бандитъ… Но вы не обижайтесь, молодой человѣкъ, я очень понимаю, что это минутное заблужденіе, и, къ тому же, въ мои лѣта можно быть рѣзкимъ.

   — Пожалуйста, не извиняйтесь! Невѣжливость и послѣ извиненія останется невѣжливостью, да у насъ не объ этомъ шла рѣчь. Во-первыхъ, кто вамъ сказалъ, что мы отрицаемъ все, чѣмъ держится людское общество? А, во-вторыхъ, какъ это вы сами не замѣчаете, что мы подводимъ только итоги предметамъ, которые отрицались вами?

   — Какъ такъ? Это интересно!

   — Очень просто. Я не стану разбирать частной жизни вашего поколѣнія, не стану доказывать вамъ по длиннымъ мемуарамъ вашихъ современниковъ, что вы отрицали на дѣлѣ то, что мы отрицаемъ въ теоріи, хотя на этомъ полѣ я могъ бы васъ сшибить на всѣхъ пунктахъ; но я вамъ укажу только на одинъ общеизвѣстный фактъ: прочтите напечатанныя стихотворенія, начиная съ пушкинскихъ и кончая современными, даже вашей маленькой пѣсенкой, которую знаютъ наизусть всѣ гимназисты, на которыхъ вы такъ сердиты, которыхъ вы подводите за поклоненіе вашему таланту подъ розги…

   — О…— началъ старикъ, насмѣшливо улыбаясь.

   — Подождите,— перебилъ Колька:— я не кончилъ. Въ этихъ стишкахъ вы отрицаете все, чего даже и не думали еще отрицать, вы отрицаете, воплощая свое отрицаніе въ образы, высказывая его въ лирическихъ произведеніяхъ. Но для этого нужно, чтобы все ваше существо и его настроеніе гармонировали съ этимъ отрицаніемъ, иначе нельзя написать порядочнаго лирическаго произведенія, а ваши очень недурны. Мы же отрицаемъ тѣ же предметы, дѣлая выводы, опыты, вопросы; мы отрицаемъ не потому, что отрицаніе вошло въ нашу плоть и кровь, но потому, что жизнь представила факты, вызывающіе его, и мы взвѣшиваемъ, повѣряемъ эти факты… Теперь вы можете говорить.

   — О,— началъ старикъ съ того же восклицанія и съ тою же насмѣшливою, сострадательною улыбкою, которую онъ сохранялъ, подобно кладу, во время Колькиной рѣчи.— Можно ли, молодой человѣкъ вступать въ споръ, не зная силы доказательствъ? Можно ли надѣяться игрушечною сабелькой побѣдить непріятеля? Вамъ еще нужно учиться и учиться, чтобы спорить!

   — Вы это о комъ изволите говорить?— холодно спросилъ Колька, котораго трудно было смутить грубостью или колкостью; ему нужны были мысли, а тонъ, форма для него были столько же дороги, какъ скорлупа отъ орѣха.

   — О вашемъ доказательствѣ, объ этомъ смѣшномъ доказательствѣ!— съ снисхожденіемъ, качая головой, говорилъ старики — Право, мнѣ жаль нападать на васъ! Моя пѣсенка и стихотворенія Пушкина и другихъ поэтовъ нашего поколѣнія — не что иное, какъ шутки, минутные капризы.

   — Что?!— воскликнулъ Колька, блѣднѣя.— Шутки, минутные капризы, которые по вашей милости развратили молодое поколѣніе, запавъ въ его память, какъ запрещенныя плоды, и научивъ его не уважать предметы, для отрицанія которыхъ оно еще не имѣло достаточныхъ данныхъ! Шутки, минутные капризы, за которые сѣкли этихъ бѣдныхъ дѣтей, невиноватыхъ нисколько, что вы вздумали пошутить такъ некстати!

   — Вѣрно и васъ за нихъ сѣкли, что вы такъ на нихъ сердиты?— не во-время пошутилъ старикъ и хлопнулъ на плечу Кольку, считая такую любезность вполнѣ позволительной для своего крупнаго чина.

   — Сѣкли-съ, сѣкли, и за то-то я васъ и ненавижу!— уже не владѣя собою, произнесъ Колька и всталъ.— Но не въ томъ дѣло, а въ томъ, что вы говорите ложь! Можетъ ли быть шуткой стихотвореніе, гдѣ вы ругаете тѣ предметы, которыхъ вы не думали отрицать? Развѣ можно найти хоть одного честнаго сына, который назвалъ бы свою мать, своего отца клеймящимъ именемъ развратниковъ, негодяевъ, зная, что они честны и чисты. Развѣ можно шутить такими вещами?

   — Но, молодой человѣкъ, увлеченіе молодости…

   — Нѣтъ-съ, стыдитесь это говорить! Когда мнѣ былъ двѣнадцатый годъ, когда я еще не имѣлъ никакихъ убѣжденій, я и тогда ни разу не оскорбилъ своей матери позорной клеветою, я никогда не шутилъ тѣмъ, что я думаю, напримѣръ, убить отца… Моя душа была чиста, и не было въ ней мѣста подобнымъ, бросающимъ въ дрожь, шуткамъ… По молодости лѣтъ! стыдитесь этой отговорки! Скажите лучше, что вы ни о чемъ не думали, что вы загрязнили свои души съ пеленокъ, что вамъ досадна ваша старость и наша чистая молодость…

   — Ну, чистая! знаемъ мы ее!

   — Да, чистая! Неужели вы думаете, что я говорю о какихъ-нибудь хлыщахъ, рыскающихъ по кофейнямъ? Они то же поютъ, что и вы.

   — Вы дерзки! Съ вами порядочный человѣкъ не станетъ спорить.

   — Однако, не я назвалъ васъ бандитомъ… И странно, право, что вы рѣшаетесь нападать на молодое поколѣніе, точно оно все состоитъ изъ выкидышей, выросшихъ въ лѣсахъ Америки и потомъ внезапно брошенныхъ, подобно язвѣ, въ вашъ кругъ, чтобы погубить васъ. Вы представляете изъ себя такихъ загнанныхъ, обиженныхъ и оскорбленныхъ, точно у молодого поколѣнія вся сила и власть. Вы порицаете его, не боясь того, что вамъ каждый можетъ сказать: да вѣдь это ваши же воспитанники!

   — Нѣтъ; не наши! Не мы воспитали въ этомъ духѣ это поколѣніе, а та горсть мерзавцевъ, съ которою мы по имѣемъ ничего общаго.

   — Хорошо же заботились вы о своихъ дѣтяхъ, если допустили до того, что ваши дѣти полюбили болѣе вашихъ враговъ, чѣмъ васъ самихъ. Право, отлично!

   Страшно-тяжело дѣйствовали на душу эти споры, въ нихъ видѣлось не одно желаніе разъяснить истину, но желаніе уничтожить противника. Никого не безпокоило желаніе сдѣлать изъ противника союзника, что всегда возможно, если обѣ стороны честно преданы убѣжденіямъ, а не завидуютъ, что юноша хочетъ имѣть такія же человѣческія права, какъ и старикъ. Мнѣ становилось день это дня грустнѣе и грустнѣе, я понималъ, что при подобномъ ходѣ дѣлъ невозможна никакая дѣятельность, и въ то же время боялся желать развязки… Колька дѣлался день это дня суровѣе и мрачнѣе. Въ это время ему пришлось пережить еще одно испытаніе: его отца сослали. Аграфена Степановна ни минуты не остановилась на вопросѣ: ѣхать или не ѣхать за мужемъ? и тотчасъ, по рѣшеніи его дѣла, стала собираться въ дорогу, безъ лишнихъ фразъ, покорно и тихо.

   — Прощай, Количка, прощай, голубчикъ! Саша, поцѣлуй меня! Милые вы мои! Никогда мы больше не увидимся!— проговорила мучительнымъ голосомъ Аграфена Степановна въ минуту отъѣзда и, рыдая, упала на грудь Кольки.— Никогда не увидимся! Живые мы съ отцомъ идемъ въ могилу!..

   — Нѣтъ, полноте… мы еще увидимся! Весело увидимся!— отвѣтилъ Колька, улыбаясь посинѣвшими губами.

   — Колька, пойдемъ,— сказалъ я, когда поѣздъ желѣзной дороги былъ уже далеко.

   — Пойдемъ!— почти шопотомъ проговорилъ онъ и, шатаясь, оперся на мою руку.— Живые ушли въ могилу.

   Первый разъ въ жизни я видѣлъ въ этотъ день, какъ плакалъ Колька, и не дай Богъ мнѣ видѣть еще разъ его слезы!.. Съ недѣлю онъ былъ боленъ. Онъ никакъ не могъ освоиться съ мыслью, что его отецъ и мать будутъ терпѣть нужду, будутъ горевать въ то время, когда онъ еще живъ.

   — Нѣтъ, чортъ возьми, все брошу, пусть погибаетъ моя молодость, а здѣсь не останусь. И что мнѣ здѣсь дѣлать?

   — Что это вы, Николай Абрамовичъ, и крылья складываете,— подсмѣивались надъ нимъ знакомые, слыша его желаніе уѣхать.

   — Да вѣдь у меня не бѣличья натура.

   — То-есть какъ это?

   — Въ колесѣ не люблю бѣгать….

   — А тамъ просторъ будетъ, вѣроятно, полная свобода?

   — Не свобода, но хоть кому-нибудь пользу принесу. Да тамъ и свободы больше. Тамъ меня хоть бандитомъ за крайность моихъ убѣжденій не назовутъ, а будутъ смотрѣть за образомъ моей жизни. И если я тамъ буду дѣлать честное дѣло, трудиться на своемъ пути, то вѣрно принесу гораздо больше пользы, чѣмъ здѣсь, надсаживая грудь въ безплодныхъ спорахъ съ попугаями, убивая свое здоровье…

   — Но если каждый изъ насъ побѣжитъ съ поля битвы, то вѣрно не мы удержимъ за собой побѣду.

   — Я, признаюсь откровенно, совсѣмъ не понимаю, зачѣмъ и вышли на это поле вы-то,— сказалъ Колька.— А что касается до меня, то я не думаю сходить съ этого поля, но просто считаю болѣе удобнымъ не бить баклушъ между вами. Если будетъ возможно, то я охотно перекинусь нѣсколькими словесными выстрѣлами съ непріятелемъ; есля не будетъ возможности, то буду заниматься работой муравья…

   Лѣтомъ я уѣхалъ въ деревню… Горячо обнялъ меня Колька и сказалъ мнѣ, что, вѣроятно, мы долго не увидимся. Въ серединѣ октября я получилъ тревожное письмо отъ Ани,— звавшее меня въ Петербургъ. Я поскакалъ на зовъ. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Колька получилъ новое мѣсто безъ всякихъ хлопотъ съ своей стороны. Антонъ потерялъ уроки въ гимназіяхъ и въ нѣкоторыхъ частныхъ домахъ. Его поразила эта потеря сильно. Ему пришлось ограничиться до крайности въ своихъ расходахъ.

   — Антонъ,— рискнулъ я сказать ему однажды:— отчего ты не попробуешь написать къ своему отцу…

   — Зачѣмъ ты мнѣ говоришь это? Мнѣ и безъ того тяжело и скверно на душѣ.

   Эти простыя слова глубоко подѣйствовали на меня.

   — Уѣзжай, пожалуйста, въ деревню,— сказала Аня, когда мы сидѣли за чайнымъ столомъ.— Дай пройти этому тяжелому времени.

   — Такъ ты утѣшительно не хочешь выходить замужъ теперь?— спросила Александра Ивановна.

   — Нѣтъ, тетя, я вмѣстѣ съ вами буду работать покуда.

   — Это, право, Аня, излишняя жертва,— сказалъ Антонъ.

   — Это не жертва, а мнѣ просто хочется, чтобы Поль кончилъ всѣ деревенскія дѣла, чтобы мнѣ не нужно было ѣхать туда… Я не хотѣла бы встрѣчаться…

   Аня замолчала, не кончивъ рѣчи. Мы всѣ молча допили чай. Я началъ закупать необходимыя мнѣ книги, провелъ два мѣсяца, выписывая въ публичной библіотекѣ нужные мнѣ матеріалы для диссертаціи на магистра, и, наконецъ, уѣхалъ въ деревню, гдѣ погрузился въ тихую, спокойную жизнь. Какъ послѣ какой-то страшной грозы или тяжелаго и грознаго сна, у меня была тяжела голова, ныла грудь, и не было охоты развлечь себя, забыться въ шумномъ обществѣ. Все перебралъ я за это время въ своей памяти: и дѣтство, и училищную жизнь, и споры въ обществѣ, то обвинялъ себя, то другихъ и съ тяжелой грустью видѣлъ повсюду слѣды пустой, безцѣльной, ничѣмъ не оправдываемой вражды, нетерпимости, неуваженія людей другъ къ другу. Менѣе всего хотѣлось мнѣ въ это время оправдывать отцовъ или дѣтей, я просто понималъ, что многіе изъ тѣхъ и другихъ просто жалки и равно безсильны въ дѣлѣ мысли и трезваго, хладнокровнаго обсужденія вещей; я видѣлъ, что долго не будетъ исхода изъ этого положенія, долго не пойметъ человѣкъ, что его личный интересъ требуетъ мира, требуетъ дѣятельности для распространенія своихъ убѣжденій, что вражда спавшихъ отцовъ къ проснувшимся дѣтямъ не только вредна, но отвратительна, страшна до ужаса. Часто, въ эти дни, проведенные въ одиночествѣ, въ глуши, бродя по безмолвному, еще осыпанному инеемъ, старому лѣсу, упрекалъ я себя въ нетерпимости въ дѣлахъ съ отцомъ, и все яснѣе и яснѣе становилось во мнѣ убѣжденіе, что я могъ пропускать молча всѣ его выходки и продолжать идти тѣмъ путемъ, который я считалъ честнымъ, что хотя мои слова были искренни и правдивы, но я не могъ ожидать отъ нихъ ни пользы для себя, ни исправленія для отца. «Мы могли быть дѣятелями на разныхъ путяхъ и все-таки мирно смотрѣть другъ на друга»,— говорилъ я,— и все чаще и чаще ѣздилъ я въ Шуповку, все спокойнѣе сносилъ язвительныя выходки и обидную иронію отца, не соглашаясь съ нимъ, не противорѣча ему. Послѣдніе дни зимы смѣнились весною, весна лѣтомъ, пріѣхала въ деревню сестра съ семействомъ, старый домъ оживился дѣтскимъ смѣхомъ, веселыми играми… Не разъ, гуляя съ сестрой по большой дорогѣ, мы встрѣчали вблизи нашего дома отца, и каждый разъ онъ какъ-то сердито поворачивалъ лошадь назадъ, недовольный тѣмъ, что мы встрѣчали его. Въ одинъ изъ жаркихъ и душныхъ лѣтнихъ дней, гуляя по саду съ зятемъ и его семьей, я замѣтилъ, что собирается дождь и гроза; хотя еще солнце и ясно свѣтило надъ нашимъ домомъ, но вдали уже начинали сверкать огненныя стрѣлы, и гремѣлъ легкій громъ. Вѣтеръ вдругъ усилился, началъ крутить и завивать пыль, тучи понеслись быстро, скапливаясь въ одну черную массу. Мы поспѣшили на террасу, и черезъ нѣсколько минутъ солнце спряталось совсѣмъ, и дождь полилъ, какъ изъ ведра. Оля и Володя вбѣжали тоже на террасу и заливались смѣхомъ, отряхивая капли попавшаго на нихъ дождя. Еще не успѣлъ замолкнуть ихъ громкій смѣхъ, какъ вдругъ сотнями брызгъ сверкнула, какъ бѣшеная, прорвавшая тучи молнія и заметалась, точно не зная, куда кинуться, вырвавшись на свободу; въ ту же минуту надъ нашими головами оглушительно, съ какими-то дикими визгами грянулъ громъ и нѣсколько секундъ катился въ воздухѣ… Дѣти вскрикнули и прижались къ сестрѣ.

   — Ничего, ничего! Что вы испугались?— проговорила она и поспѣшила сѣсть; она была блѣдна и взволнована и этимъ неожиданнымъ страшнымъ ударомъ, и испугомъ дѣтей.

   — Этотъ ударъ не прошелъ даромъ,— промолвилъ зять.

   — Да, не дай Богъ попасть подъ такой громъ и дождь,— сказала сестра:— онъ въ минуту промочитъ до костей.

   — Чему яснымъ доказательствомъ могу служить я,— произнесъ за нами мужской голосъ, и никто изъ насъ не хотѣлъ вѣрить, что мы не ошиблись, узнавъ эти звуки.

   — Дѣдушка!— тихо прошептали дѣти и стали за кресло Лели.

   Они его боялись.

   — Здравствуй, отецъ!— сказалъ я, первый опомнившись отъ удивленія.— Какъ ты измокъ; пожалуйста, переодѣнься.

   — Но въ твой ли сюртукъ? Ты вдвое тоньше меня,— довольно сурово промолвилъ онъ, точно сердясь на мою худобу.

   — У меня есть широкое пальто и шаровары…

   — Пожалуй.

   Мы пошли въ комнату, занимаемую мной. Я досталъ все, что было нужно изъ платья и бѣлья. Отецъ обвелъ глазами комнату и точно сосчиталъ всѣ книги, лежавшія на столахъ, на полкахъ и на полу. Я на минуту вышелъ.

   — Это ты что пишешь?— спросилъ онъ, когда я вошелъ.

   Онъ стоялъ у моего письменнаго стола.

   — Диссертацію на магистра.

   — Давно началъ?— небрежно добавилъ онъ, точно его нисколько не интересовалъ мой отвѣтъ.

   — Да, давно; видишь, сколько написалъ?

   Я показалъ на кипу бумаги.

   — Ты только этимъ и занимаешься?

   — Нѣтъ, пишу статьи въ журналы.

   — А-а!

   Мы вышли на террасу.

   — Вотъ не думалъ быть здѣсь,— сказалъ, хмурясь, отецъ:— да гроза загнала.

   Мы поняли, что онъ желаетъ насъ увѣрить, что у него не было желанія пріѣхать къ намъ. Мы начали общій разговоръ, отецъ отвѣчалъ отрывисто, хмурился, оердился, что дождь не перестаетъ, однако, согласился остаться обѣдать. Между тѣмъ тучи разсѣялись, яркое солнце заиграло по мокрымъ листьямъ и мокрому песку, въ кустахъ зачирикали птицы, и мокрый воробей, чрезвычайно похожій на промокшаго худенькаго франта во фракѣ, попробовалъ проскакать по аллеѣ и, не въ силахъ будучи тащить свою отяжелѣвшую особу, остановился посрединѣ и началъ отряжаться и выжиматься, тормоша свои крылышки.

   — Посмотри, посмотри, какой онъ косматый!— крикнулъ Володя.

   — Ахъ, какой смѣшной!

   — Побѣжимъ къ нему!

   И дѣти стрѣлою понеслись къ воробью по мокрой аллеѣ.

   — Они у тебя могутъ простудиться,— замѣтилъ отецъ.

   — Нѣтъ, они къ этому привыкли…

   — Однако, все же… Дѣти!— крикнулъ онъ имъ.

   — Что вамъ угодно?— спросили они, явившись на балконъ и боязливо подойдя къ дѣду.

   Онъ совершенно не зналъ, что имъ сказать; его, кажется, смутило, что веселый смѣхъ ихъ вдругъ смѣнился этимъ боязливымъ выраженіемъ, что они сами стали похожи на этого смѣшного воробья.

   — Не бѣгайте по саду, теперь сыро,— сказалъ отецъ, стараясь придать своему голосу мягкость, но это не удалось, и его совѣтъ вышелъ похожъ на приказаніе.

   Дѣти боязливо отошли въ сторону и сѣли въ уголкѣ… На террасѣ какъ-то не клеился разговоръ.

   Вечеромъ отцу предложили сыграть къ карты, онъ не отказался; на другой день онъ уѣхалъ домой такимъ же хмурымъ, какимъ былъ всегда. Мы старались не говорить объ этомъ странномъ визитѣ. Я на недѣлѣ заѣзжалъ въ Шуповку, но не засталъ отца. Черезъ мѣсяцъ онъ снова заѣхалъ къ намъ «по дорогѣ», какъ онъ поспѣшилъ объявить намъ.

   — Останься, отецъ, у насъ до завтра,— сказалъ я ему.

   — А что завтра?— спросилъ онъ, хмуря брови.

   — Мое рожденіе.

   — А-а! Я и не зналъ, но у меня завтра есть дѣло — я, кажется, обѣщался быть у Голубцовыхъ.

   — Ну, что-жъ за бѣда, къ Голубцовымъ можно въ другой разъ съѣздить, а вѣдь день моего рожденія разъ въ годъ бываетъ.

   — Хорошо, я пробуду у тебя утро, а вечеромъ къ нимъ.

   Но онъ провелъ у насъ и утро, и вечеръ слѣдующаго дня. Черезъ недѣлю онъ снова былъ у насъ.

   — Отецъ, я хочу жениться,— сказалъ я, когда ни были одни.

   — Это твое дѣло, ты теперь независимъ.

   — Знаю, что независимъ; но мнѣ кажется, отецъ, что время тебѣ позабыть, если я виноватъ передъ тобою, и понять, что и я, и сестра любимъ тебя, что мы хотѣли бы, чтобы ты былъ здѣсь, какъ дома, старшимъ, чтобы ты давалъ совѣты.

   — Это безполезно, ты самъ мнѣ говорилъ, что ты не вѣришь совѣтамъ стариковъ, что ты ненавидишь ихъ за то, что они стары,— язвительнымъ тономъ говорилъ онъ.

   — Правда, правда, отецъ, мнѣ до стариковъ нѣтъ дѣла, но я хотѣлъ бы вѣрить одному старику, хотѣлъ бы примириться съ нимъ прежде, тѣмъ у меня будутъ дѣти. Я хотѣлъ бы, чтобы эти дѣти могли смѣло принять твое благословеніе, не боясь ни тебя, ни меня…

   — На комъ же ты хочешь жениться?— спросись отецъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.

   — На племянницѣ Александры Ивановны.

   — А-а! Такъ, значитъ, ты давно ее любишь?

   — Да.

   — Это дѣлаетъ честь твоему постоянству и твоей скрытности,— въ этихъ словахъ снова звучала насмѣшка.— Впрочемъ, если она похожа на тетку характеромъ, то она должна быть честная дѣвушка.

   — Значитъ, ты совѣтуешь?

   — Ты свободенъ… Я могу тебѣ сказать одно: женись лучше на ней, чѣмъ на одной изъ нашего круга, на какой-нибудь въ родѣ и… и…

   Отецъ вдругъ остановился; я постарался сдѣлать видъ, что не понялъ недосказаннаго слова. Это былъ не миръ, но уже между нами не было ссоры, уже дѣти не такъ боялись его, иногда онъ цѣловалъ ихъ, но не при насъ, иногда онъ давалъ имъ гостинца, но не приказывалъ говорить объ этомъ намъ.

   — Какой дѣдушка странный,— говорили между собою дѣти:— почему онъ боится и мамашу, и дядю Поля, и папу?

   — Потому что у него нѣтъ гостинца для нихъ, онъ и думаетъ, что они разсердятся на него,— рѣшила Оля.

   Мы улыбались съ сестрой, слыша эти говорившіяся на ухо, но громкимъ голосомъ, дѣтскія рѣчи.

   — Ты замѣчаешь, какъ онъ постарѣлъ?— спрашивала меня сестра.

   — Да, онъ бодрится еще, но онъ очень слабъ.

   — Неужели скоро…

   И мы оба боялись мысли потерять отца… А вѣдь мы, кажется, никогда не любили его… По крайней мѣрѣ, такъ думалъ онъ.

  

XVII.
Заключеніе.

   Дни, недѣли, мѣсяцы смѣняли другъ друга, исчезали во мракѣ прошедшаго, изглаживались изъ памяти, какъ смутные сны, и уносили съ собою и долю старой непріязни двухъ поколѣній, и долю горя, и хмурыя, грозовыя тучи, постепенно скопившіяся надъ головами моихъ друзей, а, значитъ, и надо мною. Отъ старыхъ ранъ, отъ старыхъ недуговъ въ иномъ сердцѣ оставалась едва замѣтная тупая боль, и то слышалась она только передъ дурной погодой. Каждое новое письмо изъ Петербурга отъ Антона и Ани было спокойнѣе предыдущаго и давало надежду, что слѣдующее будетъ еще яснѣе, еще отраднѣе. Съ нетерпѣніемъ ждалъ я, посѣщая время-отъ-времени Петербургъ, услышать отъ Ани желанное слово: «останься!» Съ такимъ же нетерпѣніемъ я искалъ въ ея письмѣ завѣтнаго: «пріѣзжай!» Но каждый разъ мои ожиданія обманывались, мнѣ писали: «Подождемъ, мой другъ, пріучимся къ серьезному труду, ознакомимся съ жизнью и постараемся сдѣлаться спокойными». Я нѣсколько разъ порывался увѣрить Аню, что и послѣ нашей свадьбы мы будемъ прилежно работать, что мы не сдѣлаемся лѣнтяями; но, строго обдумавъ дѣло, видѣлъ, что я лгу передъ своею совѣстью, что до сихъ поръ мы трудились съ Анею много, но шутя, не для денегъ, что работа не сдѣлалась еще нашею привычкою, что наше личное счастье поглотитъ насъ совсѣмъ. Теперь же мы учились работать серьезно, не по прихоти, но по необходимости: она — чтобы помочь семейству пережить незамѣтно, тяжелое время, я — чтобы подготовить себя вполнѣ къ слушанію лекцій въ Германіи и чтобы привести въ порядокъ свое имѣніе. Сверхъ всего этого была еще одна цѣль, которой я думалъ достигнуть, отложивъ свадьбу и проживая въ деревнѣ: это примиреніе съ отцомъ. Но, Боже мой, чего-чего не говорили въ обществѣ, почему-то нетерпѣливо ожидая нашей свадьбы, точно въ этотъ день должна быть иллюминація въ городѣ; эти ожиданія не охладѣвали даже оттого, что мы увѣряли всѣхъ, что свадьба будетъ безъ бала, безъ гостей.

   «Мы, какъ я вижу изъ твоихъ писемъ и по собственному опыту, доставляемъ большое развлеченіе почтенной публикѣ изъ нашихъ муравейниковъ, отлагая на неопредѣленное время нашу свадьбу,— писала мнѣ Аня.— Многіе изъ моихъ знакомыхъ вполнѣ увѣрены, что ты бросилъ меня и женился на другой, другія добрыя души подозрѣваютъ насъ въ чемъ-то скверномъ, но смѣшнѣе всего для меня вздохи нѣкоторыхъ непохороненныхъ старухъ о томъ, что въ ихъ время не такъ любили, что невѣста ночей не спала, какъ бы только поскорѣе выйти замужъ, и что женихъ чуть домъ не переворачивалъ, только бы ускорить приготовленія къ браку… Ну, разумѣется, вся эта іереміада кончается обвиненіемъ насъ въ холодности, въ недостаткѣ любви; меня больше всего смѣшитъ это обвиненіе, когда я вспомню, что страстная любовь въ нашихъ бабушкахъ пробуждалась совершенно внезапно при видѣ незнакомаго жениха, приведеннаго свахою или заботливыми родителями, что одно и то же»…

   Дни, недѣли, мѣсяцы, между тѣмъ, смѣняли другъ друга…

   Я успѣлъ познакомиться въ это время съ бытомъ народа и съ жизнью губернскаго города, сдѣлалъ значительные успѣхи въ своихъ занятіяхъ, заслужилъ, мало-по-малу, если не любовь, то расположеніе отца; онъ уже охотно ѣздилъ со мной на охоту, такъ же охотно пріѣзжалъ съ охоты ночевать ко мнѣ, и иногда, забывшись, оставался два-три дня въ моемъ домѣ. Съ каждымъ днемъ этотъ человѣкъ, попрежнему, по привычкѣ, сохраняя свой пугающій взглядъ, дряхлѣлъ и падалъ духомъ. Онъ еще бросалъ грозные или убійственные взгляды, слыша пошлыя разсужденія и поэтическія выходки дяди или сопѣнье вѣчно недовольной мачехи, завязывавшейся, подобно старому хламу, въ узелъ платковъ и шалей; но внутренно отецъ мучился отъ этихъ пошлостей, онѣ начинали его убивать — и между тѣмъ онъ не могъ ни раздѣлиться съ дядей, ни разойтись съ мачехой, ни вернуться въ Москву, чтобы позабыть въ шумѣ общества свои домашнія дѣла,— для всего этого онъ чувствовалъ, что прошлая жизнь и кутежи отзывались на его здоровьѣ. Нерѣдко, заставъ меня за работой, онъ, какъ будто боясь, что я отвыкну отъ занятій и измѣнюсь въ нѣсколько минутъ лишняго отдыха, говорилъ мнѣ:— «Занимайся, пожалуйста, и не стѣсняйся изъ-за меня, я отдохну до обѣда». Онъ ложился на диванъ, и я чувствовалъ, что онъ слѣдитъ за мною съ любопытствомъ, какъ будто для него удивительно и странно видѣть передъ собою работающаго Шупова…

   — Отецъ, знаешь ли новость?— сказалъ я ему однажды, обрадованный отвѣтомъ, полученнымъ отъ сестры на одно изъ мояхъ писемъ.

   — Что такое?

   — Сестра и зять ѣдутъ навсегда въ деревню; онъ беретъ отставку и хочегь агрономомъ сдѣлаться.

   Лицо отца на минуту озарилось лучомъ радости, но онъ поспѣшилъ овладѣть собою, по привычкѣ нахмурилъ брови и спросилъ меня, какъ-будто вскользь:

   — Вѣроятно, ты просилъ принести эту жертву, чтобы…— отецъ замялся и черезъ нѣсколько секундъ добавилъ:— чтобы управлять твоимъ имѣніемъ и охранять твои интересы во время твоего отсутствія?

   — Да, отецъ, чтобы охранять мои интересы,— сказалъ я, улыбаясь и глядя ему въ глаза.

   Мы, кажется, поняли другъ друга.

   — Благодарю тебя,— промолвилъ онъ, пожимая руку.— Ты вполнѣ былъ правъ, полагая, что эта новость будетъ мнѣ пріятна: Леля такъ напоминаегь твою мать, я люблю видѣть ее подлѣ себя.

   Онъ благодарилъ меня за сообщеніе новости и боялся признаться, что онъ благодаритъ совсѣмъ за другое, а не за то, что могъ исполнить любой посторонній человѣкъ, которому были извѣстны планы моего зятя.

   Когда я ѣхалъ, въ маѣ 1864 года, въ Петербургъ, то моя совѣсть была совершенно покойна. Цѣлуя отца, я не лгалъ передъ нимъ… Мнѣ кажется, что изъ его глазъ скатилась слеза; мнѣ кажется, что его рука дрогнула въ моей рукѣ; мнѣ кажется, что онъ безъ причины оперся на плечо сестры и взялся другою за колонку крыльца, когда отъѣзжалъ мой экипажъ… Во всякомъ случаѣ, когда я вспоминаю теперь отца, то вспоминаю его именно съ этимъ выраженіемъ безсилія, слабымъ старикомъ съ длинными сѣдыми волосами, съ глубокими морщинами на лбу и нависшими бровями, болѣе свидѣтельствующими о пережитомъ горѣ, о неудачной, сгубленной жизни, чѣмъ о старанія придать своей физіономіи пугающій и отталкивающій видъ; рука этого старика представляется мнѣ попрежнему широкою, желѣзною, и попрежнему могла бы она испугать своею силою врага, но она уже тихо покоится на плечѣ молодой, повидимому, слабой женщины, какъ будто считаетъ это слабое существо своею необходимою опорою; около этого старика стоятъ дѣти и смотрятъ въ его не то грустные, не то суровые глаза, какъ будто ожидая, что онъ взглянетъ на нихъ и тихо улыбнется; эти младенцы уже вызываютъ его улыбку, они сильнѣе его… И точно, старикъ взглянуть на нихъ, онъ улыбнулся и снова глядитъ вдаль, провожая глазами экипажъ, взвивающій по дорогѣ пыль и уносящій молодого человѣка, котораго еще никогда и никто въ жизни не провожалъ въ дорогу, до котораго прежде никому не было дѣла…

   — Какой чудный день, папа!— говорить старику его дочь, глядя на яркіе лучи солнца, играющіе на окружающихъ предметахъ, озаряющіе и сѣдые полосы старика, и золотистыя кудри младенцевъ, и разбитый стволъ дуба, и обвивающій его хмѣль.

   — Да, чудный день!— отвѣчаетъ старикъ, и, кажется, онъ счастливъ, несмотря на то, что гдѣ-то въ другомъ деревенскомъ домѣ стонетъ и брюзжитъ какое-то похожее на женщину и близкое этому старику существо, завязанное въ узелъ, какъ негодный хламъ.

   Онъ счастливъ…

   Можетъ-быть, впервые въ жизни? Его дочери вспоминаются ея собственныя слова: «Это лицо могло бы быть такимъ прекраснымъ всегда!»

   — Другъ мой, Леля, отнынѣ оно и будетъ такимъ всегда, всегда, до тѣхъ поръ, пока будетъ помнить хотя одинъ человѣкъ о существованіи послѣдняго Константина Павловича Шупова.

   Перенеситесь теперь, читатель, въ одинъ изъ прирейнскихъ городковъ, пріютившійся между горъ, покрытыхъ виноградниками; представьте себѣ теплые лѣтніе дни, свѣтлое небо, безконечныя цѣпи горъ, быстрый Рейнъ съ его мелкими зеленоватыми волнами, съ его безчисленными замками и развалинами на прибрежныхъ горахъ и холмахъ, съ его легендами, которыя разскажетъ вамъ любая нѣмка, путешествующая на пароходѣ, наслаждающаяся волшебными видами, восторженная, перенесшаяся всей душой въ средніе вѣка, повидимому, знакомая до мельчайшихъ подробностей съ характерами, привычками, лицами и фигурами каждаго изъ этихъ рыцарей, ходившихъ въ крестовые походы для освобожденія гроба Господня, грабившихъ всѣхъ своихъ соотечественниковъ, нападавшихъ на сосѣдніе замки, повторявшихъ въ послѣднемъ случаѣ очень серьезно игру въ «кошку и мышку», ломавшихъ копья за чудныхъ женщинъ, державшихъ этихъ женщинъ, какъ рабынь, подъ замками, что не мѣшало имъ (какъ это видно изъ баллады Шиллера и изъ чудесной картины, хранящейся въ замкѣ прусскаго короля, въ Штольценфельсѣ) умирать подъ окнами этихъ женщинъ, постригшихся въ монахини; все это, какъ я сказалъ, съ восторгомъ и безъ вашихъ просьбъ сообщитъ вамъ любая нѣмка, витающая душой въ среднихъ вѣкахъ, навсегда отдавшая свое сердце покойнымъ рыцарямъ, что нисколько не мѣшаетъ ей вязать во время разсказовъ носки съ узорами послѣдней моды для своего супруга aus den neuesten Zeiten. Представьте себѣ безчисленныя прогулки то въ простой лодкѣ, то на пароходѣ съ неизбѣжной нѣмкой по этому волшебному Рейну, тихіе вечера въ небольшомъ домикѣ съ садомъ, тихія и веселыя бесѣды въ кругу родныхъ и знакомой молодежи, пріѣхавшей на лѣтнее время въ этотъ городишко, и вы поймете то спокойное счастіе или, лучше сказать, «отдыхъ на станціи», которымъ наслаждались мы съ Анею въ 1864 году, уѣхавъ на другой день свадьбы въ Германію и захвативъ съ собою всю семью Ани. Мы позволили себѣ эту роскошь, потому что хотѣли быть вполнѣ спокойными хоть на время, не тревожась даже простою мыслью о томъ, что, можетъ-быть, во время нашего отсутствія захвораетъ кто-нибудь изъ нашихъ. Часто долетали до насъ въ этотъ уголокъ письма изъ разныхъ концовъ далекаго отечества, но нетерпѣливѣе всего ожидали мы одного письма отъ человѣка, который былъ для насъ дороже всѣхъ другихъ друзей, и именно этотъ-то человѣкъ не давалъ знать о своемъ существованіи ни словомъ, ни строчкою. Иногда это молчаніе пугало насъ… Одинъ разъ, возвратившись съ прогулки, я и Аня увидали на столѣ письмо съ знакомымъ почеркомъ.

   — Это отъ него!— воскликнула Аня.

   — Да, да, что-то онъ пишетъ?— говорилъ я, ломая печать, радуясь письму и волнуясь отъ мысли, что, можетъ-быть, онъ несчастливъ.

   «Наконецъ-то, любимые баловни случая, я могу писать къ вамъ, не нарушая вашего счастья своими жалобами и стонами. Я послалъ ихъ въ чорту и пою теперь веселыя пѣсни. Толкаясь между народомъ, исполненнымъ силы и спокойствія, бодро и трезво трудящимся часто просто изъ-за куска насущнаго хлѣба, я теперь понялъ вполнѣ, какъ смѣшны, какъ пахнуть ребячествомъ наши тревоги, волненія и стоны по поводу какого-нибудь старичишки, уколовшаго насъ шпилькою своихъ беззубыхъ упрековъ и обвиненій, какъ много растратили мы силъ именно на отраженіе этихъ нападеній, тогда какъ должно было пропускать ихъ мимо ушей до тѣхъ поръ, пока они были словами и не переходили въ дѣло. Столичная душная жизнь, тѣсныя квартиры, гдѣ мы были заперты и толкались, подвертываясь подъ тумаки и брань родителей, въ теченіе большей части нашего дѣтства, недостатокъ свѣжаго воздуха, полей, садовъ и благотворнаго вліянія природы, мелкія несправедливости учителей-чиновниковъ, учителей-взяточниковъ, учителей-неучей, домашняя цинически открытая передъ ребенкомъ грязь, полнѣйшая апатія общества въ дѣлѣ мысли, вѣчное его измѣреніе ума и достоинствъ званіемъ, чиномъ, мундиромъ и лѣтами, все это сдѣлало насъ нервными, раздражительными, сварливыми. Мы совершенно перестали понимать, что надъ несправедливымъ обвиненіемъ, покуда оно имѣетъ видъ сплетни, можно и должно смѣяться, какъ смѣется мужикъ, прокармливающій семью и платящій оброки, когда его называетъ лѣнтяемъ играющій въ карты, кормящій любовницъ и прихлебателей, нигдѣ не служащій экономистъ домашней выдѣлки. Ослабивъ наши нервы, насъ отучили стоять выше клеветы. А между тѣмъ, это-то «спокойствіе силы» и нужно для дѣятелей. Я теперь часто улыбаюсь, когда вспоминаю, что я спорилъ съ выжившими изъ ума старыми обносками человѣчества и юными попугаями, обрадовавшимися, что имъ удалось передразнить человѣческую рѣчь, и заболтавшими языками. Я думалъ, что это не безполезно, я думалъ ихъ убѣдить! А Антонъ-то, Антонъ-то убивался, жалѣя и отстаивая весь этотъ хламъ, на который онъ сочинилъ ярлыкъ съ надписью: «заѣденныя натуры»! Все это теперь смѣшно, а между тѣмъ, всѣ эти раздраженія не прошли безплодно, для моего здоровья, да, я думаю, и Антонъ не поздоровѣлъ, когда обласканные имъ заѣденные начали побрасывать въ него камушки. Впрочемъ, ему подѣломъ досталось, какъ крестьянину, сжалившемуся надъ замерзшей змѣей. Мнѣ едва удалось снова возстановить свои силы. Странно сказать, но я теперь счастливъ, я дѣятельно занимаюсь практикой, учу дѣтей, читаю, дѣлаю опыты, пишу, мать ухаживаетъ за мною, и можно сказать навѣрное, что если мы проживемъ сто лѣтъ вмѣстѣ, то во все это время ни я, ни она не скажемъ другъ другу непріятнаго слова, и тѣмъ пріятнѣе мнѣ это согласіе, что оно не пахнетъ ни маниловщиной, ни прѣлымъ воздухомъ, которымъ, вѣроятно, пахло въ комнатахъ старосвѣтскихъ помѣщиковъ. Бѣдный отецъ совсѣмъ потерялся; бываютъ дни, когда онъ безъ отдыха ходитъ по комнатѣ и ворчитъ, что мать помѣшала ему выиграть огромный кушъ денегъ въ карты, что я не взялъ для него билета на одну изъ иностранныхъ лотерей; его разстроенному воображенію этотъ поступокъ съ моей стороны представляется местью за то, что во времена моего дѣтства онъ не подарилъ мнѣ къ Пасхѣ обѣщанныхъ часовъ! Но эти припадки проходятъ скоро, и онъ дѣлается молчаливъ и тихъ и иногда разсказываетъ нѣсколькимъ посѣщающимъ насъ знакомымъ про то время, когда онъ былъ помѣшанъ, и какъ его вылѣчила знахарка. Эти разсказы навѣваютъ грусть и на меня, и на мать, и она не спѣшить перебить отца, чтобы передать своими словами любимый разсказъ… Разумѣется, видя положеніе отца, его освободили отъ всѣхъ служебныхъ обязанностей, хотя и не позволили выѣхать отсюда, да, впрочемъ, для него это и не нужно, для него все равно, гдѣ ни умереть. Я, по обыкновенію, живу и радостями, и печатями настоящаго, не заглядывая въ будущее, а потому не пишу вамъ о своихъ планахъ и надеждахъ: ихъ попрежнему не имѣется. Конечно, если бы добрый нашъ Антонъ былъ на моемъ мѣстѣ, то, чувствуя увеличеніе своихъ физическихъ и духовныхъ силъ, видя прибавленіе своихъ познаній, замѣчая приростаніе матеріальныхъ средствъ, онъ создалъ бы себѣ плѣнительную картину своего торжественнаго возвращенія въ Петербургъ; но я не создаю себѣ этой картины уже по одному тому, что въ настоящее время я не желалъ бы перенестись въ вашъ Петербургъ даже за очень большія деньги. Довольно съ меня и двухъ послѣднихъ лѣтъ, проведенныхъ въ немъ. Посылаю вамъ всѣмъ дружескій поклонъ и жму ваши руки.

Вашъ Колька».

   Послѣ этого письма намъ стало легче, и уже въ тотъ же день вечеромъ мы смѣялись надъ своими недавними опасеніями.

   — Не смѣшно ли, что мы боялись за него?— говорилъ Антонъ.— Развѣ такіе люди погибаютъ нравственно? Для ихъ погибели нуженъ deus ex machina, чтобы упрятать ихъ въ могилу.

   Теперь остается два вопроса: что будетъ далѣе съ дѣйствующими лицами моей автобіографіи? Можно ли надѣяться на ихъ счастіе? Можно, любезный читатель, если вамъ не вздумается уморить меня чахоткою, какъ умеръ Инсаровъ, и заставить Аню пропасть безъ вѣсти, какъ пропала жена этого господина, если вы не вздумаете заставить Кольку дѣлать операцію, обрѣзать палецъ и умереть преждевременною смертью, подобно Базарову, если вы не захотите заставить мою Лёлю влюбиться въ какого-нибудь проѣзжаго юношу и бросить на время Семена Иваныча, подобно героинѣ «Подводнаго камня», если вы, однимъ словомъ, не захотите сдѣлать съ нами какой-нибудь такой убійственной продѣлки, отъ которой погибаютъ на мгновеніе всякія людскія надежды на будущую счастливую жизнь… Но одного вы не можете сдѣлать, несмотря на всю безграничную и всемогущую власть воображенія въ широкомъ мірѣ фантазіи, создающаго и разрушающаго цѣлые города, уничтожающаго цѣлыя государства, и объ этомъ я вамъ впередъ шепну на ухо, чтобы избавить васъ отъ лишняго и безплоднаго труда: «Вы не можете превратить насъ въ подлецовъ». Кромѣ этого, вы можете дѣлать со мной и съ моими друзьями все, что вамъ угодно, потому что мы сами стоимъ съ вопросомъ, вступая въ двери будущаго; мы знаемъ только одно то, что мы сами отворили эти двери, что никакія бабушки не ворожили намъ, никакія четвероюродныя тетушки «со связями» не подсылали разныхъ холоповъ общества, чтобы расчистить намъ дорогу, облегчить намъ взобраться по лѣстницѣ и растворить передъ нами двери. Что мы сдѣлали, то мы сдѣлали сами! Устремляя взоръ въ будущее, я желать бы, чтобы всѣ мы были счастливы и сумѣли бы сдѣлать хоть что-нибудь для своихъ дѣтей, чтобы эти дѣти не имѣли горькаго права быть нашими противниками, по какой бы дорогѣ мы ни шли, какихъ бы убѣжденій мы ни были; чтобы эти дѣти не переживали тѣхъ страшныхъ минуть, которыя пережилъ я, встрѣчаясь съ отцомъ: пусть всѣ члены семьи научатся уважать и любить другъ друга, ну, а тамъ, можетъ-быть, они научатся уважать и постороннихъ, не связанныхъ съ ними узами крови, людей.

   А знаете ли, читатели, кто несчастнѣе всѣхъ дѣйствующихъ лицъ этого романа? Человѣкъ, вѣчно спокойный и улыбающійся, вѣчно соглашавшійся со всѣми (говоря о постороннихъ предметахъ), вѣчно выдававшій себя за друга всего міра, за поклонника природы, за поэта, за впечатлительную душу, вѣчно игравшій роль пестраго мотылька, порхающаго по душистымъ цвѣтамъ, украшающимъ поле жизни и носящимъ названіе женщинъ, однимъ словомъ: — мой дядя. Онъ несчастнѣе всѣхъ, потому что у него есть семья, друзья, любовницы, сотни читателей, а между тѣмъ онъ умретъ одинокимъ, брошеннымъ, забытымъ, потому что все въ его жизни было — ложь. Эта мать-природа не улыбалась ему, такъ какъ ей не нужны его выдуманные въ кабинетѣ стишки, такъ какъ она не знала его, такъ какъ онъ любилъ ея портреты, а не ее самое, боясь промочить ноги на ея болотѣ, испортить подъ ея дождемъ свой модный сюртучокъ, такъ какъ онъ не полилъ ее своимъ потомъ и кровью, не купилъ этой цѣною духовнаго родства съ нею, не научился понимать ея живой языкъ, такъ какъ она знала, что онъ боится остаться ночью въ ея густомъ, торжественно говорящемъ и съ бѣгущими въ небѣ облаками, и съ роющими подъ землею ручьями лѣсу, что онъ любить ее, какъ картинку; не разъ она насмѣшливо пуша эту дрянную, жидкую, презираемую ею натуру своимъ громкимъ, потрясающимъ, какъ изъ подземной груди вырывающимся хохотомъ-плачемъ, внезапно раскатывающимся по каждому дереву, по каждой вѣткѣ, по каждому листу громаднаго лѣса… Она показывала, что она мать-кормилица міра, могучая женщина, а не простая картинка… Въ минуту его смерти, она, можетъ-быть, еще безжалостнѣе подсмѣется надо нимъ, въ глухую полночь, по обыкновенію, сверкнувъ передъ его окномъ яркою зарницею, махая и воя сотнями длинныхъ вѣтвей деревъ, оглушая воздухъ адскими криками ночного сторожа — филина, и слабой рукой закроетъ отъ нея глаза больной и едва слышнымъ голосомъ постарается крикнуть: «Закройте ставни!» И съ этимъ крикомъ, съ проклятіемъ воющему вѣтру, съ проклятіемъ любовницамъ, не любящимъ играть роль сидѣлокъ, онъ умретъ. Насмѣшкою прозвучитъ надъ его могилою похвальное слово съ неизбѣжной цитатой изъ стихотворенія на смерть великаго Гете, и будетъ оскорбительнѣе брани вырѣзанный на надгробной плитѣ его же стихъ:

  

   Люди страшною враждою

   За любовь мою платили;

   Но, природа-мать, съ тобою

   Мы съ улыбкой имъ простили.

  

   Потому что это — ложь! Потому что это — клевета.