Грабители
Окна были раскрыты — огромные, старинные в тонких дубовых переплётах; и струился розовый воздух.
А тучи плыли чёрные как чернильные пятна, и ярко догорал красный закат.
И на завтра он сулил непогоду.
По старому паркету, в большой, длинной комнате, окрашенной бледно-жёлтой меловой краской, ходили две девушки.
Обе они были в чёрных платьях, с бледными лицами и с тёмными красивыми, злыми глазами.
В паркете отражались их фигуры, и длинные переломленные тёмно-голубые тени двигались по жёлтым стенам, на которых висели портреты екатерининских вельмож и дам в высоких пудреных причёсках — в облупившихся золотых рамах.
Старинные стулья с тоненькими спинками и с плоскими как блины подушками скудно украшали комнату.
С потолка спускались две люстры в холщовых чехлах — как два трупа.
— Лиза, — сказала старшая девушка, на прекрасном лице которой время провело несколько морщин, — Николай Петрович нас обманул.
Лиза посмотрела на Марфеньку гневным взглядом своих больших страдальческих глаз.
— Увидишь, — подтвердила Марфенька.
Они ускорили шаг, потому что внутреннее волнение требовало от них движения.
— Увидишь, — повторила Марфенька.
Вдруг она остановилась, взяла сестру за плечи и пристально посмотрела ей в лицо.
— Ты не из молоденьких, Лиза, тебе уже тридцать три года.
— А тебе — сорок, — с недоброй улыбкой сказала Лиза.
И подошла к раскрытому окну.
Расстилался заросший бурьяном большой двор. Вдали упали решётчатые ворота. Держались только два каменных столба с ампирными зелёными львами на них.
В Дербалевке они были известны под именем глупых львов. У них были смешно раскрыты рты, и они были похожи отчасти на собак и ещё больше на ящериц.
Дальше виднелось пространство с пустынными грядами, на которых когда-то возделывался табак.
За бывшей табачной плантацией тянулась красной полоской дорога с белыми развесистыми ракитами и с силуэтом заброшенной водяной мельницы.
Её изломанное колесо казалось выточенным из угля.
Ещё дальше синели леса, утопая направо в красном зареве закатного костра.
Тучи продолжали висеть и скопляться, чёрные как чернильные пятна.
Дом был древний. Половина его окон была забита досками.
В стороне от него стоял флигелёк с кухней и жильём для слуг. Оттуда веяло унынием.
Его окружали старые деревья. Если есть у деревьев души, они были проникнуты скорбью. Печально наклонялись деревья к древнему дому.
Ранней весною Марфенька и Лиза похоронили мать. Она ходила, опираясь на палку. Перед смертью, лёжа в постели, она задумала писать роман из французской жизни. Вся она жила в прошлом. Красилась, румянила щёки, чернила брови, делала себе восковые зубы и, забывшись, съедала их. Она вела себя как большая барыня и обижалась, если архиерей не заезжал к ней, минуя Дербалевку.
Прошлым летом умер их отец — отставной генерал-майор Дербалев. Он не признавал земства, ссорился с молодыми дворянами, ездил в карете на круглых рессорах и носил зелёные очки о четырёх стёклах. Он аккуратно получал «Русский инвалид» и посылал Государю проекты об улучшении государства. Два раза получил высочайшую благодарность. Потом губернатор в личной беседе дал ему понять, чтобы он не беспокоил больше особу императора.
Генерал любил лично наблюдать полевые работы. В одной руке он держал зонтик, в другой — арапник. Крестьяне пугали им детей и за глаза смеялись над ним. Он умер от несварения желудка.
Марфенька и Лиза остались вдвоём — наследницами разорённого имения.
В этом году крестьяне отказались платить им прежнюю аренду. Они расплакались и согласились на половинные условия. Крестьяне ушли, посоветовались между собой и послали сказать «барышням», что ничего не будут платить.
Николай Петрович Трясогузкин приезжал в имение к сёстрам, и тогда те угощали его старым вином, которого осталось ещё несколько бутылок в погребе, и игрою на виртовском рояле в четыре руки. Их композитор был Чайковский, и Николай Петрович любил русскую музыку.
Несколько лет назад он купил с аукциона деревню Проталово и поселился в уезде.
Кажется, он был мещанин. Был либерален, горячо говорил на земских собраниях против произвола и против неравенства перед законом. Однако, скрывал своё звание. Репутация у него была хорошая. Он заявил себя хозяином, с мужиками поддерживал добрые отношения и вышучивал генерала Дербалева.
Узнав о смерти старого реакционера, он приехал к нему на похороны. Обветшалое великолепие усадьбы поразило его.
Уезжая к себе, он оглядывался и любовался усадьбой.
У Николая Петровича было мужественное лицо с большим горбатым носом и красивой золотистой бородой. Ему было за тридцать лет, и он был холост.
Попадья, изредка бывавшая в усадьбе, передала по секрету Марфеньке и Лизе, что Николай Петрович вступил в недозволенные отношения одновременно с двумя своими горничными.
Генеральские дочери покраснели до слёз. Они в смущении замахали руками на попадью; они пришли в ужас.
Но как только ушла от них попадья, простили Николая Петровича.
Трясогузкин стал бывать в Дербалевке чуть не каждый день. Привозил сёстрам новые журналы и газеты. Однажды привёз им пачку свежих нот. Взял доверенность на имя своего приказчика и доставлял им из уездного города пенсию, которая им была назначена как генеральским дочерям.
Увидев, что в коридоре у них свален разный старинный хлам — бронза, фарфор и книги, — он сообщил, что это вещи ценные. При этом он рассказал им анекдот о деревянной картинке, которою в одном помещичьем доме накрывали кувшины с молоком; но приехал знаток и предложил за дощечку тысячу рублей, а сам продал её за сто тысяч американскому миллиардеру.
Когда в усадьбе пал рогатый скот, Трясогузкин хотел подарить сёстрам пару коров. Но они не приняли подарка. Тогда он прислал им несколько белых мышей в медной клетке. Они пришли в восторг и не знали, как отблагодарить Николая Петровича.
Белые мыши жили у них в спальне и в короткое время страшно размножились. Их стали выпускать на волю — они визжали по всему дому.
В последний раз Николай Петрович был в Дербалевке две недели назад. Вечером сёстры играли, а Николай Петрович пел. У него был приятный баритон. Перед ужином он ходил с сёстрами по саду, и было так весело, так звонко распевали соловьи, такое было светлое небо, и такая душистая сирень, что все расшалились.
Он погнался за Лизой, поймал её за кустом сирени и расцеловал. Она была худенькая и слабенькая. В его могучих руках она не смела сопротивляться. Ей было стыдно и как-то радостно. Когда Николай Петрович позволил себе новую вольность, у неё закружилась голова, и померкло в глазах.
Но Марфенька помешала.
Она прибежала и с лёгким криком «ах!» отпрянула в сторону.
— Извините, — произнёс Трясогузкин, — Лизавета Константиновна, я не имел дурных намерений.
Он поцеловал её узенькую холодную руку.
Потом он сказал:
— Жизнь на лоне природы располагает к развлечениям.
Было почти темно. Запахом сирени был пропитан воздух. Соловьи всё заливались.
Лиза нерешительной походкой направилась к дому и сквозь запах сирени почувствовала ещё трепещущими ноздрями другой, страшный запах свежего мужского тела, от чего у неё подогнулись ноги.
Лиза шла и звала:
— Марфенька, где ты? Марфенька!
Но Марфенька не откликалась. Она спряталась и притаилась во мраке.
У Марфеньки тяжело и часто стучало сердце в груди.
Лиза всё рассказала старшей сестре.
Марфенька выслушала её и крепко держала в своих руках руку Лизы.
— Я от души желаю тебе счастья, — сказала, наконец, Марфенька, — если только у вас…
— О нет, Марфенька, как ты могла подумать!
— Ну — он может на тебе жениться.
— Но я читала, Марфенька… Помнишь, мы читали с тобой роман… что бывают такие положения, которые обязывают мужчину жениться на девушке… Современные мужчины…
— Ты уж не крошечка, — возразила Марфенька, — и можешь делать какие угодно шаги, но тогда не советуйся со мною. Если тебе хочется быть несчастной, будь.
— Он сделал почти предложение.
— Почти не считается.
— Как я несчастна, и как я счастлива! — вскричала Лиза. — К Николаю Петровичу я отношусь с полным доверием. Нет, не говори, Марфенька. Я поняла, что он меня любит.
Марфенька выпустила руку сестры и задумчиво устремила глаза в угол, где теплилась лампадка перед иконами в золочёных ризах. Она долго сидела на кровати, уже совсем раздевшись, погружённая в созерцание тревоживших её образов. Белые мыши возились в клетке. Лиза потихоньку встала и легла на свою кровать, заложив руки под голову. Она смотрела в потолок на зыблющиеся тени.
Так сёстры не спали до рассвета.
На другой день и на следующий сёстры разбирали Николая Петровича — кто он и что. Не Бог знает какая партия — решили они. Припоминали все его слова, взгляды, вкусы, шутки. Они взвешивали его дурные и хорошие стороны, смеялись над его длинным носом, придавали этому обстоятельству значение, и худые щёки их покрывались неровным румянцем.
Прошла неделя.
Стали скучать без Николая Петровича. Он не приезжал. Что бы это значило? Марфенька подтрунивала над сестрой. Лиза огрызалась.
— А почему ты постоянно думаешь о Николае Петровиче?
Сёстры ссорились. Они бледнели, локти их тряслись. Им хотелось наговорить друг другу как можно больше колкостей. Ненависть разгоралась между ними и разделяла их как пылающий костёр.
За чаем, завтраком и обедом они заключали перемирие.
— Из-за чего мы ссоримся? — с улыбкой спрашивали они друг друга.
— Иногда мне кажется, Марфенька, что ты сама влюблена в Николая Петровича.
— Я? Но ты глупа! Впрочем, откровенность за откровенность. Мне тоже кажется, что ты совсем не любишь Николая Петровича и готова выйти за него замуж, только чтобы не оставаться в старых девах.
— Ты права, — надменно начинала Лиза. — Я не хотела бы дожить до твоих лет.
Несколько раз посылали они в Проталово узнать, не болен ли Николай Петрович.
Он присылал им поклоны. Не болен, но занят. Составляет программу прогрессивной земской партии. Уезжает. Заедет проститься. Уехал.
Так прошла ещё неделя. Сёстры томились.
Утром прискакал человек из Проталово, нанятый сёстрами следить за Трясогузкиным, и подал письмо обрадованной Лизе.
Марфеньке захотелось вырвать письмо из рук сестры.
Они с весёлым криком как девочки помчались по комнатам. Упали на диван с полинялой позолотой и стали бороться из-за письма.
У Марфеньки были жилистые руки. Она сдавила тоненькие пальцы Лизы, и письмо упало на паркет.
— Оно мне! — вскричала Лиза, рассердившись.
Марфенька подняла письмо.
— Взгляни.
Письмо было адресовано Марфеньке.
Марфенька вскрыла смятое письмо, прочитала про себя и вслух.
…»было экстренное земское собрание, и я весь погрузился в общественный водоворот. Либеральная партия восторжествовала, и меня выбрали делегатом от нашего земства в Москву на съезд. Простите, что не писал из города. Завтра же или послезавтра я должен ехать в Москву. Пока меня останавливает только одно дело… Сегодня я намерен лично извиниться перед вами за лестное для меня беспокойство, которое я вам причинял своим молчанием, и кстати, прошу передать мой привет вашей уважаемой сестрице»…
— Эгоист! — воскликнула Лиза, уязвлённая тем, что письмо было адресовано не ей.
— Мужчина, — полновесно сказала Марфенька.
Николай Петрович мог приехать к обеду.
Из деревни был вызван старый повар Василий, и заказан обед.
Приготовили карасей в сметане, начинили цыплят жареной петрушкой и сделали мороженое.
Лихорадочно ждали Николая Петровича.
Два раза переодевались. Хотели заменить траур тёмненькими платьями, но траур больше к лицу.
За завтраком Лиза стала любоваться рубиновым кольцом на своём мизинце и спросила:
— Красивы у меня руки?
Вместо ответа, Марфенька осмотрела свои руки.
— Дай мне примерить кольцо.
Кольцо не налезло на мизинец Марфеньки.
— Можно подумать, что ты — ещё ребёнок, — саркастически сказала Марфенька, возвращая кольцо.
«Николай Петрович любит маленьких и худеньких», — с тайной гордостью подумала Лиза.
Пробило два часа. Приближался час обеда. Николай Петрович не приезжал.
Накрыли на стол, достали из погреба старое вино. С возмутительной отчётливостью часы пробили пять. Николая Петровича не было. Прошёл ещё час и ещё час. Он не приехал.
Лиза бросилась в постель и заплакала. Ни она, ни Марфенька не захотели обедать. Горе на сердце не давало покоя.
Вдруг, Лиза вскочила и подбежала к сестре, бурно ходившей по залу.
— Ты? Насплетничала? Расстроила?
— Ты с ума сошла!
— Я презираю тебя!
— Лиза, ты всегда была нехорошая… неблагодарная…
Они как два вихря носились по старому дому и как две змеи готовы были обвиться друг около друга.
Трясогузкина бранили.
— Длинноносый! Рыжий!
Марфенька чуть не сказала «чёрт».
Впрочем, она ещё ни разу в своей жизни не сказала ни одного неприличного слова.
— Неужели он вообразил в самом деле, что ты или я вышли бы за него замуж?
— Лиза, он нам не пара. Ты, наконец, опомнилась. Он не приедет. Раздумал.
— Смотри, какие тучи. Сейчас брызнет дождь. Солнце зашло.
— Накрапывает.
— У Николая Петровича нет крытого экипажа.
— Размокнет!
— Он бедняк, но притворяется богатым.
— Не плачь. Любой мужчина лучше Николая Петровича.
Лиза повернула к сестре грустное, затуманенное, мёртвое лицо.
— С него ты взяла, что я плачу?
Но слёзы застряли у неё в горле.
Она поднесла надушенный платок к губам и закашлялась.
Солнце брызнуло во все стороны золотыми лучами и погасло.
Чернильные тучи закудрявились как деревья. Деревья превратились в верблюдов, в медведей, в поезд, наконец, в крокодила, который пополз низко-низко, почти касаясь земли червлёным брюхом.
Другие тучи помчались по небесам как вестники ночи, распустившие чёрные знамёна.
Розовый воздух стал серо-лиловым.
Между тучами и землёю протянулись шелестящие мокрые нити.
Лиза продолжала стоять у открытого окна и смотреть на дорогу и на расплывшийся в тумане силуэт мельницы.
Марфенька в злобном изнеможении опустилась на стул и хохотала.
— Ха-ха-ха! Когда мы были с тобой в Смольном, приходило ли нам в голову, что мы сделаемся такими старыми дурами? Помнишь, как в Дербалевку приезжал и ухаживал за нами флигель-адъютант?
— Это было десять лет тому назад.
— Тринадцать… Как он был хорош собою!
— Ему было сорок лет, если не больше.
— Что же, он был ещё такой мужественный.
— Он был наш кузен.
— Кузен! Седьмая вода на киселе.
— Готов был нас опозорить. Он был женат.
— Но у нас он гостил без жены.
— Он искал развлечения, Марфенька.
— Пустяки! Сентиментальность! А теперь нам нечем вспомнить свою молодость… Ха-ха-ха!
Звонко раскатывался смех Марфеньки по пустым комнатам старого дома.
— Едет! — не своим голосом вскрикнула Лиза, проглядевшая глаза в дождливом тумане.
Марфенька вскочила и стала звать прислугу.
— Матрёна! Сергей! Накрывайте в столовой! Ставьте самовар! Цыплят подать холодными, а карасей зажарить свежих. Лиза, на духи… Ты уже выдохлась! Любимые Николая Петровича.
Слуги зашевелились. Зажжены были лампы. В кухне, стоявшей в глубине двора, ярко вспыхнул очаг.
Гостеприимно звенела посуда в столовой.
Во двор въехала простая кибитка. Пара почтовых кляч тащила её. На облучке сидел ямщик.
Кибитка остановилась у подъезда. Из глубины кибитки один за другим вышли два человека в дорожных балахонах.
Один был высокого роста с чёрной бородой, медлительный и неловкий, другой — небольшой и юркий блондин.
С упавшим сердцем Лиза, подбежав к дверям передней, прислушивалась к незнакомым голосам.
— А что же, барышни дома-с?
— Дома, — отвечал старый Сергей ворчливым голосом.
— А могут они принять нас?
— Пойду спрошу… Как доложить о вас?
— У тебя есть карточка? — спросил один приезжий другого.
— Есть-то, есть, да грязная.
— Сойдёт. Передай, братец, наши карточки. Доложи, что, мол, торговцы проездом… антиквары… Старые вещи покупают… ненужный хлам.
Сергей вошёл и передал Лизе две карточки. На одной, смятой и потёртой, стояло: «Вукол Фалалеевич Расторгуев»; на другой, большой и чистой — «Павел Елпидифорович Сосипатров». Внизу каждой карточки был обозначен адрес: «С.-Петербург, Ново-Александровский рынок» и выставлен был длинный номер.
— Проси, — приказала Лиза.
Оба торговца, держа в руке мокрые бородки, стали низко кланяться ещё в передней и гуськом вошли в зал.
— Что вам угодно? — спросила Лиза.
— Эти… эти самые портреты? — дискантом спросил блондин и указал рукой на екатерининских вельмож и дам в белых париках.
— Вас кто рекомендовал? Николай Петрович?
Торговцы опять стали кланяться, и Вукол Фалалеевич проговорил:
— Хорошая слава лежит, а дурная бежит. Мы по соседним помещикам кружим уже второй месяц и скупаем негодные предметы-с.
— Вы хотите купить портреты у нас?
— Если с другими вещами, — ответил брюнет басом. — Портреты мы на сажни покупаем.
— Как?
— А изволите ли видеть, — пояснил блондин, — ставим друг к дружке.
— Как дрова?
— Так точно-с.
Вышла Марфенька из столовой и с разочарованием посмотрела на гостей, освещённых боковым светом лампы на высокой металлической подставке.
— Они хотят купить у нас портреты, Марфенька.
— А также старинную мебель, — подхватил блондин, — целый и битый фарфор, табакерки, древние коробочки для румян, гравюры, бронзу, вышедшую из моды, и разный прочий андаоурный товар.
— Может быть, прикажете завтра заехать? — предложил брюнет.
Марфенька подняла голову и пристально взглянула на него.
Вдруг, милая улыбка как луч скользнула по её губам и лицу.
— Вы поздно приехали, — сказала она. — Но в нашей деревне негде больше остановиться. Вам придётся вернуться на вокзал. Во всяком случае, мы рады гостям. О деле можем переговорить в столовой… Пожалуйте, господа, и поужинайте с нами чем Бог послал.
Антиквары толкнули друг друга локтем, стали тереть руки как при умывании и откашливаться.
— Не обеспокоить бы нам… Дорожные люди…
— Полноте церемониться.
Они ещё раз поклонились и пошли вслед за Марфенькой.
Лиза замыкала шествие. Тень её слилась с тенями антикваров.
В столовой был низкий лепной потолок. От большой керосиновой лампы он закоптился, почернел. Кругом стояли пузатые буфеты красного дерева с бронзой. Между ними торчали рога лосей, убитых в молодости покойным генералом.
Длинный овальный стол был застлан белой скатертью. На табуретке, обитой медью, кипел самовар.
Поставлены были приборы и блюда с кушаньями, и на каждом приборе торчала накрахмаленная салфетка.
Гости сели. Вукол Фалалеевич перевернул свою тарелку и посмотрел на фабричное клеймо. Павел Елпидифорович позвонил в тарелку согнутым пальцем и проговорил с широкой улыбкой:
— Старина-матушка!
Их внимание обратил на себя также гранёный графин с зелёной настойкой, по обеим сторонам которого возвышались две узкогорлые тёмные бутылки с хрустальными пробками.
— Из какого имения вы теперь едете? — спросила Марфенька.
— Из Красных Лугов.
— Что же, успешна была поездка?
— Одно огорчение. Делов нет никаких. Ездим больше по привычке.
— А вы не были в Проталово?
— Незачем-с. В Проталово нет настоящих господ. А новыми вещами мы не интересуемся. Не по нашему карману-с.
Вначале гости вели себя застенчиво. Они осторожно ели, отламывали хлеб маленькими кусочками и не дерзали взять карасей с шипящей сковороды.
Но когда Марфенька подвинула им зелёную настойку, Павел Елпидифорович и Вукол Фалалеевич стали смелее.
От ветра и непогоды и, может быть, от вина носы у них были с алым оттенком. Локти они широко расставляли. Сёстры подкладывали им и подливали. Мало-помалу торговцы обнаружили большой аппетит.
— Мы ничего не понимаем в старинных вещах, — начала Марфенька.
— Мы тоже не имеем надлежащих понятиев, — сказал блондин дискантом. — Но вы имеете привилегию, так как у вас благородные взгляды на предметы.
— Господа лучше понимают, нежели торговцы, — любезно засмеявшись, пробасил брюнет.
— Впрочем, теперь как угодно можно понимать, — подхватил Вукол Фалалеевич, — хоть семи пядей будь во лбу, а цена от этого не прибавится.
— А что?
— Очень дёшевы старинные вещи сделались.
— Нипочём! — устремив на старшую хозяйку хитрый взгляд своих круглых, слегка сонных глаз, сказал брюнет.
— Даром! — подтвердил блондин. — Поверите ли — с места не сойти, если лгу — нашли мы в Знаменском — может изволите знать? — целый сарай портретов. «Сколько, — спрашиваю, — на выбор цените?»
— С портретного рыла значит, — пояснил другой гость, приятно качнувшись всем телом.
— Управляющий отвечает: «Забирайте все портреты — и будем квиты». Глянули мы, товара возов на пять. Махнули рукой и не взяли. А там Тицияны были и Рубенцы.
— Верно-с!
— Тицияны и Рубенцы не в цене ноне-с, — со знанием дела проговорил Вукол Фалалеевич. — В Петербурге в нашем рынке можно приобресть первеющего Рубенца за синенькую. Фирмы братьев Смирновых-с.
Гости одушевились. Они заговорили о том, что было близко их сердцу.
Марфенька и Лиза смотрели на торговцев, доставивших им развлечение. По временам они обменивались французскими словечками. Павел Елпидифорович вдруг сам заговорил:
— Же компран. Тужур. Вуй. Комбьен… Кесе, кесе.
Сёстры рассмеялись, и на лбу у брюнета выступил пот.
— Нам никак нельзя обойтись без парижского наречия, — пояснил Вукол Фалалеевич. — Приходится с посланниками разговаривать.
— Неужели?..
— За руку видаемся. Разговор у них один, что персидский, что швейцарский, что испанский — фасон общий.
Разговор опять перешёл на вещи.
— Ваше превосходительство, эмалей у вас нет?.. — спросил дискант.
Скачать