Непогожая лѣтняя ночь. Безъ конца ползутъ по темному небу косматыя, мрачныя тучи… Съ вечера еще началъ погромыхивать громъ, словно недовольный шаловливыми вспышками молніи, а дождя все нѣтъ и нѣтъ. А надо-бы… Сухая, пыльная земля жадно проситъ влага, а скупое небо только манитъ надеждой: загромоздитъ себя темными тучами и, не давъ имъ выплакать своихъ слезъ, возьметъ и разгонитъ ихъ; и тѣ — словно жалѣя несчастную землю — торопливо уронятъ двѣ-три слезинки и послушно уйдутъ далеко, далеко…
И давно уже такъ. Вотъ и теперь: пора-бы, кажется, и дождю пойти, а его все нѣтъ и нѣтъ. И напрасно ночной сторожъ Антипъ вопросительно смотритъ вверхъ, принюхивается къ влажному воздуху, въ которомъ слышится ароматъ дождя, и нетерпѣливо ждетъ, что, вотъ-вотъ, въ окружающемъ его мракѣ зашумятъ крупныя, частыя капли… Пахнетъ вѣтеръ, зашелеститъ лѣсъ — и кажется ему, что это пошелъ дождь… Выглянетъ онъ изъ подъ навѣса амбара, посмотритъ, посмотритъ на небо, подставитъ руки даже (авось, молъ, и капнетъ), и пождавъ минуту-другую, опять, сиротливо вздохнувъ, юркнетъ подъ навѣсъ, убѣдясь въ своей ошибкѣ.
Собственно говоря, никакого личнаго повода для грусти у Антипа и не было по отношенію къ дождю. Послѣдній ничего не могъ ни дать, ни отнять у него. Своего посѣва у Антипа не было, стало быть лично ему дождь не принесъ бы никакой благодати. А если бы эта благодать и упала на чужія плечи, и если это чужое благополучіе и имѣло какое-либо косвенное отношеніе къ нему,— то это было такимъ далекимъ соображеніемъ для Антипа, что онъ, конечно, и не принималъ его въ разсчетъ въ настоящую минуту; если же и грустилъ, попутно съ другими, то только потому, что въ силу давней привычки крестьянина-земледѣльца привыкъ радоваться дождю, какъ благодати вообще. Эта солидарность настроенія его души съ природой довлѣла надъ нимъ и теперь, хотя ближайшій поводъ къ тому и былъ устраненъ суровыми обстоятельствами, которыя «пристигли» Антипа.
Антипъ былъ солдатъ. Служилъ онъ на Кавказѣ лѣтъ десять, если не больше. Придя домой, онъ вскорѣ подѣлился съ братомъ: все жены не ладили. И вдвоемъ съ женой (дѣтей не было) хлопотливо засуетился надъ устроеніемъ новаго гнѣзда. Это была не легкая задача. Но Антипъ осилилъ, справился съ ней. Продалъ лошадь, корову, которыя достались ему при раздѣлѣ съ братомъ; прибавилъ къ этому свои кое-какія сбереженія — и такимъ образомъ одолѣлъ хату. Правда, трудно было въ первое время безъ скотины съ землей справляться… Ее хоть и немного было — десятины три всего — ну, а все-же… Безъ лошади что сдѣлаешь! Борозды, и той не вспашешь. Приходилось наймомъ все работать. Оглянулось счастье — выпалъ урожай — и вздохнулъ Антипъ. Купилъ жеребенка, телушку. Годъ-два — глядь и совсѣмъ наладилось. Случилось пойти на заработки и оттуда вернуться не съ пустыми руками. Быстрѣй и быстрѣй повертывалось колесо Антипова счастья. Появились ребятишки, мальчикъ и двѣ дѣвочки, повеселѣло въ избѣ. И такимъ образомъ, мало по малу, Антипъ сдѣлался заправскимъ крестьяниномъ. Такъ и тянулось лѣтъ восемь, пока не пришла бѣда, въ которой безъ слѣда потонуло все Антипово счастье…
Къ семи верстахъ отъ того села, гдѣ жилъ Антипъ, проживала одна богатая помѣщица, въ домъ которой Пелагея — жена Антипа — была «вхожа» съ давнихъ поръ. Во время солдатства мужа, она не разъ уходила къ знакомой барынѣ и подолгу гостила у ней. Ее полюбили тамъ, привыкли къ ней. И часто хозяйка дома уговаривала Пелагею остаться у нея навсегда, въ качествѣ экономки, за хорошее жалованіе. Пелагея не соглашалась. Жалко ей было разстаться съ крестьянской жизнью и пойти наймиткой по чужимъ людямъ. Но, отказавшись остаться тамъ навсегда, она все-таки не порывала связи съ этимъ домомъ и попрежнему продолжала навѣдываться туда. Случись, что въ одинъ изъ такихъ приходовъ, знакомая ей барыня горевала о томъ, что не можетъ найти подходящаго работника въ лѣсной заглазный хуторъ, въ который ей хотѣлось помѣстить человѣка понадежнѣй. Дѣло было зимой. Антипъ былъ свободенъ. Пелагея и предложи его въ работники барынѣ. Та согласилась, и не прошло и недѣли, какъ Антипъ поступилъ ужъ на мѣсто. Сначала онъ заскучалъ было тамъ, а потомъ ничего — обжился. Помимо него, на хуторѣ жили: экономка, горбатая старушка Карповна, стряпуха Степанида, коровница Меланья съ маленькимъ сынишкомъ Петькой, пасѣчникъ Ильичъ съ женой и работникъ Иванъ, такъ называемый, Ванька-урядникъ — молодой, веселый парень, лѣтъ двадцати. И Меланья и Степанида были не старыя, разбитныя, гульливыя бабы. Случилось такъ, что бойкая, желтоглазая Степанида приглянулась Антипу, и онъ на грѣхъ связался съ ней. Жена была далеко, къ тому же еще тяжела; да и самъ Антипъ, если сказать правду, прихрамывалъ на эту ножку, т. е. былъ большимъ поклонникомъ прекраснаго пола и вообще, а въ частности и вліяніе долгой солдатской жизни сказывалось въ немъ. Связь съ Степанидой тянулась съ полгода, и, казалось, все было шито и крыто. Надо же было случиться, что про эти отношенія провѣдалъ пасѣчникъ Ильичъ, сильно почему то не любившій Антипа. Съ этого и началось… При первой поѣздкѣ въ лавку, Ильичъ завернулъ по пути къ Пелагеѣ и разболталъ ей все, что зналъ о мужѣ…
Пелагею это поразило страшно. Припомнилось ей, какъ она солдаткой безупречно прожила безъ мужа цѣлыя десять лѣтъ; какъ другія шалили безъ мужей, нарожали дѣтей даже, а она вела себя такъ, что про нее никто не могъ дурного слова сказать… И вотъ, за все это — какая расплата! Да еще въ знакомомъ домѣ!.. «Стыдно теперь, думалось ей, и показаться на глаза къ барынѣ будетъ!..»
Да, не хорошо было на душѣ у Пелагеи… Она только что родила, не успѣла и оправиться путемъ, а тутъ вотъ, на — поди, и еще радость Богъ послалъ!.. Обмогнувшись немного, она торопливо собралась и пошла навѣдаться къ мужу, посмотрѣть своими глазами: правда-ли это?..
Антипъ ничего не подозрѣвалъ. А все-таки, завидѣвъ входящую Пелагею, перемѣнился въ лицѣ и словно бы испугался чего то… Пелагея пробыла цѣлый день, запримѣтила кое-что и, убѣдившись въ винѣ мужа, стала собираться домой. Антипъ не удерживалъ и пошелъ проводить… Дорогой она и стала пенять ему. Антипъ въ первое время опѣшилъ было отъ неожиданности, законфузился; а потомъ — слово за слово — оправился, постарался разсердиться, повздорилъ съ женой и даже побилъ ее… Та не заплакала, а только, какъ то странно, примолкла сразу и торопливо пошла домой.
Вернулся Антипъ домой — не хорошо ему стало… Стыдно, больно… Такъ бы, кажется, бросилъ все и пошелъ за Пелагеей! Жаль ему стало жены и противна показалась Степанида.
Прошла недѣля, другая. Дошелъ до Антипа слухъ стороной, что у него дома неладно: съ Пелагеей что-то плохое творится — словно бы мѣшаться стала… Оторвалось у Антипа сердце; кинулся домой… И, посмотрѣвъ на жену, увидалъ, что она и впрямь «не хороша». То она бывала и ничего будто, то начинала скучать, томиться, говорить невѣсть-что, порываться куда то, словно бы боялась чего то… А чего — сама путемъ сказать не умѣла.
Сжалось у Антипа сердце. Кинулся онъ по людямъ… Кто что говоритъ!.. Кто: кровь помѣшалась; кто: мозгами тронулась; кто говоритъ: отъ простуды это; кто — отъ порчи… Пошелъ онъ къ доктору. Тотъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на больную; поговорилъ съ нею малость; долго разспрашивалъ «что» и «какъ», подробно допытывался о родныхъ ея и, узнавъ, что мать ея была больна (руки сведены были), а родной братъ слѣпой по четвертому году своей жизни, покачалъ головой и посовѣтовалъ Антипу свезти ее въ городъ въ сумасшедшій домъ.
Не показалось это Антипу. Сталъ онъ лѣчить жену самъ, дома. Бросился по знахарямъ, бабкамъ… Лѣчилъ, лѣчилъ, куда-куда ни возилъ, сколько ни тратился, а все толку не было. Пелагеѣ становилось хуже и хуже… Не доглядитъ — уйдетъ, Богъ знаетъ, куда. Насилу и разыщетъ потомъ. По ночамъ не спитъ. И все причитаетъ, все причитаетъ, тоскуетъ, жалуется… Возьметъ иногда Антипа зло — поругаетъ онъ ее, побьетъ даже, а она все свое: все жалуется, да стенаетъ, да тоскуетъ о о чемъ то…
Съ полгода тянулось такъ. Опостылѣло Антипу все. Надумалъ онъ идти на заработки. Собрался и ушелъ. Думалъ лучше будетъ съ глазъ спустить, а — куда тамъ! О томъ, что дома, и изъ головы не шло!.. Пришелъ домой — Пелагея сама не своя стала: постарѣла, оборвалась и совсѣмъ умомъ помѣшалась. Только и дѣла было Антипу, что смотрѣть за ней. Уйдетъ, бывало, изъ хаты ночью, зимой и пропадаетъ до свѣта. Проснется Антипъ, хватится ее, кинется искать. Найдетъ гдѣ-нибудь: лежитъ на снѣгу, закоченѣетъ вся, а сама все жужжитъ себѣ подъ носъ.
Бился, бился онъ съ ней, вспомнилъ совѣтъ доктора и повезъ ее въ городъ: въ сумасшедшій домъ сдать. Повезти-то повезъ, да только время даромъ потратилъ. Потребовали тамъ приговоръ отъ общества, еще какія-то бумаги… Такъ и вернулся домой. Не приняли. Привезъ Антипъ больную жену домой, да и посадилъ ее на цѣпь. Что-жъ больше дѣлать? Одному усмотрѣть за ней силъ не хватитъ; а, помимо себя, не за кого взяться.
Дошелъ объ этомъ слухъ до барыни. Пріѣхала она, сжалилась, забрала Пелагею, дѣтишекъ и увезла къ себѣ. И Антипу мѣсто дала; жалованіе даже положила. Порадовался Антипъ. Собралъ свой скарбъ и перевезъ къ барынѣ. Было у него пять четвертей ржи, и ту въ амбаръ къ ней ссыпалъ… Пожилъ съ годъ — отдохнулъ малость. Случилось ему какъ-то навернуться домой; а тамъ глянуть страшно: хату, почитай, растащили всю, стекла повыбили, дверь украли, стали даже печь разбирать… Подумалъ, подумалъ Антипъ, взялъ да и продалъ ее. «Пока-что — отъ хаты и слѣда не останется… Обмогнется жена — соберусь опять…— рѣшилъ онъ.— А деньги пока на себя пойдуть. Жалованья у барыни брать не буду: на хату стану копить. Что ни годъ — все рублей 35 въ карманъ набѣжитъ…»
Такъ и пристроился Антипъ. Самъ жилъ въ работникахъ у барыни. Дѣлалъ все, что прикажутъ. И топоромъ мастерилъ, и за караульщика былъ; не случится пастуха — и скотину пасъ; въ полѣ работалъ: косилъ, пахалъ… Дѣтишки тоже будто по дѣлу пошли. Терешка лѣтомъ за телятами ходилъ, зимой скотину помогалъ убирать; старшая дѣвочка Аксютка въ горницу была взята къ барышнямъ; другую, маленькую Аниску, барыня къ своимъ роднымъ господамъ отдала — къ барчуку одногодку съ ней, для забавы… И, какъ ни какъ, а все будто легче Антипу жилось. За больной женой присмотръ былъ. Приходилось, правда, и ему приглядывать (уходила она часто, тѣмъ больше и мучала). Ну, а все-таки не такъ, какъ прежде.
Такъ тянулось годъ, два. А потомъ и разладилось. Потратилъ Антипъ деньги, что изъ хаты выручилъ (одевка, да обувка одолѣвала!); случилась какая-то надобность — сунулся онъ къ барынѣ, а та и отрѣжь ему: «Какія тутъ у тебя деньги! Ты подумай, говоритъ, что стоитъ васъ прокормить всѣхъ!..»
Отпѣла ему — онъ и прикусилъ языкъ. Сталъ соображать — видитъ: и правда, прокормить его съ семьей много дороже его работы стоитъ. Какъ ни какъ, а пять душъ — не одинъ человѣкъ! По два рубля если на харчъ класть, и то по десяткѣ въ мѣсяцъ выйдетъ; а въ цѣлый годъ и 120 рублей набѣжитъ… Ну, а работникъ-то, извѣстное дѣло, и съ харчами всего 65 любой стоитъ.
Думалъ, думалъ Антипъ и смекнулъ, что и барыню тоже винить не приходится: порядокъ говоритъ. Съ горяча-то наобѣщала, а потомъ, какъ подочла, и видитъ, что платить-то не за что.
«Порядокъ-то — порядокъ, а дѣло дрянь. Пока мотались деньжонки — необходимъ былъ, а теперь — что?.. Изъ локтя тоже не выкусишь!» — разсудилъ Антипъ, и, подавленный своимъ положеніемъ, разъ навсегда бросилъ думать объ немъ, махнувъ рукой и порѣшивъ, что «тужи, не тужи — а жить надо…»
Вотъ и теперь: мысленно пробѣжавъ этотъ длинный рядъ событій, онъ привычно пришелъ къ послѣднему пункту, который всецѣло выливался въ рѣшеніи не думать, бросить, забыть, махнуть рукой…
Когда онъ очнулся отъ своихъ думъ, моросившій уже съ полчаса дождь начиналъ постепенно усиливаться, и къ Антипу подъ навѣсъ стали чаще и чаще долетать брызги тяжело падающихъ капель…
Долго шелъ дождь, и долго сладко прислушивался къ его шуму Антипъ, испытывая ощущеніе спокойнаго счастья. Ливень прошелъ. Заморосилъ мелкій дождь. И опять до слуха Антипа сталъ долетать немолчный говоръ лѣса, шелестъ листвы котораго раньше нельзя было разслышать за сильнымъ дождемъ. Тихо пошумливалъ лѣсъ. Трепетно вспыхивала молнія. И, долго, долго спустя, ворчалъ отдаленный громъ… А Антипъ все сидѣлъ и слушалъ, пока не сталъ дремать, ниже и ниже склоняя свою усталую голову… Тихо скользнувъ спиной по шершавой стѣнѣ амбара, онъ неловко приткнулся къ вязанкѣ соломы, служившей ему ложемъ, и, откинувъ голову, тихо засопѣлъ носомъ… Сопѣніе перешло въ равномѣрное всхрапываніе… Что-то стукнуло около Антипа… Это — колотушка скользнула изъ его, разжатой сномъ, руки и, звонко толкнувшись о помостъ амбарнаго крыльца, неуклюже повернулась разъ, другой и мягко скатилась на смоченную дождемъ землю.
II.
Полдень. Жарко. Темносинее небо ласково осѣняетъ землю. Тамъ и сямъ по немъ тихо плывутъ группы курчавыхъ облачковъ, и на свѣтломъ фонѣ ихъ, нѣтъ-нѣтъ, а мелькнетъ черная точка высоко взвившагося ворона, который плавно описываетъ большіе круги и поднимается выше и выше… Ставшее почти въ зенитѣ, солнце печетъ немилосердно. Послѣ вчерашняго дождя отъ земли идутъ сильныя испаренія, которыя, сгущаясь вверху, обѣщаютъ новый дождь. Парко. Небольшой лѣсной хуторокъ, съ выбѣленнымъ недавно флигелькомъ, двумя хатами, покосившимся амбарчикомъ и высокой, пирамидообразной ригой, пріютившись на лѣсной полянкѣ, полонъ тишины и покоя. Развѣ только прокричитъ пѣтухъ, да растерянно прокудакчетъ только что опроставшаяся отъ яйца курица. Немногочисленное населеніе хуторка спитъ послѣобѣденнымъ сномъ. Спитъ и Антипъ подъ навѣсомъ амбара, набирая силы для слѣдующей ночи, половину которой ему все-таки придется не спать.
На одномъ только прудкѣ и замѣтно нѣкоторое оживленіе. Съ полсотни молоденькихъ, еще не оперившихся, уточекъ, въ сопровожденіи своихъ, солидно покрякивающихъ, матерей, смѣло разбиваютъ воду мягкими, пушистыми грудками. Да на берегу, въ тѣни стараго дубняка, сидитъ согнутая женская фигура и отъ нечего дѣлать срываетъ тонкіе стебельки травы, вяжетъ ихъ зачѣмъ-то въ узлы и разрываетъ… То — Пелагея, жена Антипа. На видъ ей не больше 40 лѣтъ. Это небольшая, плотно сложенная бабенка, съ широкимъ, симпатичнымъ лицомъ, по которому залегла уже легко-очерченная сѣтка тонкихъ, мелкихъ морщинъ. Пелагеѣ сегодня лучше. Обычные припадки безпричинной грусти и робости оставили ее, и она выглядитъ, хотя и уставшей, но совершенно здоровой женщиной. Только глаза ея невольно обращаютъ на себя вниманіе. Что-то своеобразное, неуловимое, нѣтъ-нѣтъ, и мелькнетъ въ нихъ. Взглядъ ихъ коротокъ, разсѣянъ, а иногда какъ-бы и лукавъ немного, какъ у человѣка, чему-то улыбающагося про себя. Въ тѣ дни, когда Пелагея чувствуетъ себя лучше, ей всегда сильно хочется ѣсть и особенно спать. Вотъ и теперь, такъ и клонитъ ко сну. Но Пелагеѣ надоѣлъ уже сонъ, и она старательно гонитъ его. Она то усиленно третъ глаза, то вдругъ обмахнетъ все лицо, сложенными вмѣстѣ, ладонями, словно умывается, то, подсунувъ руки подъ накинутый на голову платокъ, старательно разглаживаетъ вспутанные волосы. Она причесывала ихъ сегодня утромъ, но они такъ свалялись, что сразу не расчешешь ихъ, несмотря на то, что волоса у нея короткіе, стриженные. Ее остригли вскорѣ послѣ того, какъ она заболѣла: гдѣ ужъ тамъ было съ волосами возиться!
На Пелагеѣ чистая ситцевая юбка и бѣлая льняная рубаха. Все это она надѣла только сегодня утромъ. Пришла въ разумъ и пріодѣлась. Пелагея и вообще была очень опрятная, чистоплотная бабенка. Только вотъ ноги у нея… такъ загрязнились, что она, какъ ни мыла ихъ, а все не могла отмыть путемъ. Пелагея внимательно всматривается въ свои ноги, поворачиваетъ ихъ то той, то другой стороной и тихо пошевеливаетъ грязными, закорузлыми пальцами…
«Ишь-ти, запаршивѣли-то какъ! Э-эхъ!» — вздыхаетъ она и укоризненно качаетъ головой.—«Не отмоешь»…
Она вздернула юбку до колѣнъ… Нѣтъ: тамъ ничего — совсѣмъ бѣлыя, чистыя ноги. Вотъ только ступени…
«Аль пескомъ попробовать ихъ?» — мелькнуло у нея, и она быстро поднялась, спустилась къ водѣ, набрала полную горсть песку и старательно стала оттирать имъ въѣвшуюся грязь… Загрязненное тѣло замѣтно бѣлѣло…
«Будетъ, сойдутъ и такъ! Не замужъ идти!» — рѣшила Пелагея и почему-то вздохнула.
Взобравшись по скалистому, скользкому берегу, она подошла къ старому мѣсту и снова усѣлась. Задумчиво посматривая на воду и не спуская съ глазъ стаю плавающихъ утокъ, она машинально стала опять срывать тонкіе стебельки травы и разсѣянно вязать ихъ въ узлы. Настроеніе больной было спокойно. Сознаніе болѣзни давно перестало мучать ее: она давно ужъ привыкла къ этому. Обрывки мыслей безъ порядка роились въ ея головѣ, и она разсѣянно отдавалась имъ… Но скоро тѣ, мало по малу, стали принимать извѣстную стройность, законченность и, придравшись къ первому поводу, всецѣло обратились къ ней: къ ея семьѣ, къ дѣтямъ, къ мужу, къ прошлому…
— Идишь, идишь!— разсуждала она, глядя, какъ старая утка теребила подвернувшагося къ ней чужого утенка, который суетливо старался улепетнуть отъ обидчицы. Идишь: птица, скажемъ, тварь и та чужихъ не любитъ — щиплетъ, бьетъ, а своихъ привѣчаетъ… Тоже и у людей такъ!
И ей вспомнилась ея маленькая дѣвочка Аниска, отданная къ господамъ барчука забавлять. Вспомнилось, какъ молодая, нарядная барыня, мать барченка, выговаривала ей за Аниску:— Колечку не любитъ! Воровка: конфекты воруетъ!..
— Господи-батюшка!— тоскливо размышляетъ Пелагея:— съ кого ищутъ! Съ ребенка малаго!.. Чего ужъ любить-то тамъ! Наругаются, наругаются, а потомъ: «не любитъ»… Кто ужъ неволю любить станетъ!… Воровка!… Чего ужъ тамъ! Кто малъ не былъ! Поманулось ребенку: взялъ — воровка, говорятъ! Грѣха-то, грѣха-то сколько! Семилѣтній ребенокъ за вора идетъ! Господи-батюшка!— вздыхаетъ Пелагея, и сердце ея замираетъ отъ жалости къ маленькой Анискѣ.
— Гдѣ кто!— тоскуетъ она.— И все черезъ болѣзнь мою! А все было слажено: и Антипъ пришелъ, отбылъ солдатчину, и хату справили, и хозяйствомъ обзавелись… Не взлюбилъ Господь! Видно, прогнѣвили чѣмъ?.. И съ чего приключилось?… Ума не приложу… Съ огорченія, говорятъ… Черезъ Антипа… Тоже — мудрено и это… Не разберешь!.. А можетъ и черезъ него, черезъ чорта смоляного!…
И вспомнивъ про мужа, она, попутно, вспоминаетъ и обиду, нанесенную имъ. Брови ея хмурятся, а углы рта сурово опускаются внизъ… Но, мысленно пробѣжавъ свои отношенія съ нимъ съ самаго перваго дня замужества и вспомнивъ не одинъ счастливый день, проведенный съ нимъ, привѣтное слово и теплую ласку мужа,— она невольно смягчается и въ сердцѣ ея, нѣтъ-нѣтъ, и шевельнется хорошее чувство къ нему. Но стоитъ только вспомнить ей послѣднюю обиду и тѣ побои, которые пришлось вынести отъ мужа во время болѣзни,— злое, холодное чувство снова и снова начинаетъ подниматься. И всегда такъ. Она и сама не знаетъ, что она: лкбитъ-ли, нѣтъ ли его?
Долго и упорно размышляетъ Пелагея объ этомъ и, утомившись, начинаетъ дремать. Протянувшись по травѣ и подложивъ руки подъ голову, она сонливо всматривается въ высокое, синее небо. Облачка бѣгутъ по немъ… Зеленая, корявая вѣтка дуба шелеститъ надъ ней, прямо передъ глазами, и накладываетъ на темно-синемъ фонѣ неба прихотливый лиственный узоръ, въ промежуткахъ котораго сквозитъ то клочокъ синевы, то край бѣлоснѣжнаго, набѣжавшаго облачка… Скоро глаза Пелагеи начинаютъ слипаться… Ухо еще ловитъ лёгкій шорохъ вѣтра вверху по листвѣ… Но скоро и это заволакивается какой-то туманной пеленой… И она засыпаетъ…
III.
…А солнце печетъ и печетъ. Оно уже свернуло съ полдня и тихо сползаетъ внизъ по небосклону… Часы показываютъ три. Хуторокъ начинаетъ понемногу оживать. Раньше всѣхъ проснулась горбатая старушка Карповна. Быстро вскочивъ съ сундука, служившаго ей обыкновенно постелью, она испуганно раскрыла заспанные глаза, которые сейчасъ же снова сомкнулись, словно ожженные яркимъ свѣтомъ дня, смотрѣвшаго въ открыя настежъ окна. Въ первую минуту Карповнѣ показалось, что поздно и что она проспала… Она суетливо заторопилась наверстать упущенное время. Но, проковылявъ къ стѣннымъ часамъ, висѣвшимъ въ сосѣдней комнатѣ, и убѣдившись, что стрѣлка показываетъ на три, она успокоилась и, приведя свое лицо въ порядокъ съ помощью однѣхъ только рукъ, замѣнившихъ ей и гребешокъ, и полотенце, и воду,— выползла наружу.
Повертѣвшись на мѣстѣ и осмотрѣвшись кругомъ, она пришла къ вѣрному заключенію, что всѣ спятъ.
Рѣшительно сжавъ старческій, беззубый ротъ, что сразу придало ея сухому лицу, съ горбатымъ носомъ и высокимъ, морщинистымъ лбомъ, злое, суровое выраженіе,— она неуклюже заковыляла по двору, розыскивая своихъ спавшихъ сожителей, смотрѣть за которыми ей было вмѣнено въ обязанность. Прежде всѣхъ она наткнулась на спящаго Антипа. Глаза ея злобно забѣгали…
— Того-то! Какого чорта, прости Господи, разсыпаться изволишь? Аль не знаешь своего дѣла?— отрывисто выкрикивала старуха, потрясая правой рукой.— А? Сколько разъ, кажется, говорили тебѣ! Ну? Забылъ, что тебѣ барыня про телѣги говорила?.. А тебя, стало-быть, не разбуди, а ты, поди, пожалуй, весь день проспать готовъ!… Нѣтъ того, чтобы самому… Надо носомъ ткнуть!
Карповна была раздражительна, вспыльчива. Щеки ея поблѣднѣли; глаза такъ и бѣгали….
Антипъ, лѣниво потягиваясь и не спѣша потирая заспанное лицо, вспутанную голову и засоренную соломой бороду, съ спокойной улыбкой посматривалъ на бѣснующуюся передъ нимъ старушонку, гнѣвныя вспышки которой давно уже перестали волновать и сердить его.
— Чего вылупился? Узоры на мнѣ, что-ль? Ну?— вспыхнула та, запримѣтивъ улыбку на лицѣ Антипа.
— Сейчасъ, сейчасъ! Будетъ тебѣ, Карповна! Ну, чего воюешь?…
— Того-то! Съ вами молчи только!.. У людей, скажемъ, совѣсть есть, а у васъ, прости Господи…— не докончила она и, сверкнувъ глазами, торопливо направилась дальше, громыхая на ходу связкой ключей, которая болталась у нея на поясѣ…
— Вотъ змѣй-то!— усмѣхнулся Антипъ.— И ѣдуща только, Богъ съ ней! Въ чемъ только душа держится!… Изсохла вся, а на рѣчахъ — поди-ка — кого хошъ загоняетъ!… Э-эхъ-ма!— зѣвнулъ, потянулся Антипъ и, вставъ съ мѣста, быстро одернулъ рубаху, встряхнулъ еще разъ кудлатой головой, прикрылъ ее рванымъ картузомъ и направился къ конюшнѣ, передъ воротами которой онъ обыкновенно мастерилъ топоромъ.
Антипъ былъ не то, чтобы настоящимъ плотникомъ, а такъ: «на время, отъ сохи»,— какъ говоритъ пословица. Топоръ и долото исчерпывали собой весь плотницкій инструментъ его. Въ настоящее время онъ возился надъ сломанной телѣгой, неуклюжій, грязный остовъ которой валялся сбоку. Антипъ имѣлъ намѣреніе предпринять капитальный ремонтъ: надѣлать стершуюся отъ долгой ѣзды переднюю подушку, перемѣнить оси и одну изъ грядокъ, словомъ, перебрать всю телѣгу заново. И надѣлокъ на подушку, и грядка, и оси — все это было сдѣлано вчернѣ и требовало нѣкоторой оправки, шлифовки. Иначе говоря, мастеръ окончилъ свое дѣло и долженъ былъ приступить къ работѣ художникъ, капризныя требованія котораго не преминули обнаружиться: явилась, напримѣръ, надобность въ рубанкѣ, котораго у Антипа не было и который надо было идти просить у пасѣчника. Это было непріятной стороной дѣла, такъ какъ Антипъ съ Ильичомъ съ давнихъ поръ былъ въ холодныхъ отношеніяхъ. Правда, можно было бы взять рубанокъ и безъ его вѣдома, такъ просто — подошелъ и взялъ; но, во-первыхъ, это не всегда могло удастся, а, во-вторыхъ, было и неделикатно немного. Обходясь пока топоромъ, Антипъ умышленно оттягивалъ минуту, когда вопросъ о рубанкѣ назрѣетъ настолько, что его такъ или иначе придется рѣшить. Съ меньшимъ усердіемъ и охотою поглощенный работой, Антипъ невольно сталъ отвлекаться и посматривать на пролегавшую черезъ хуторъ дорогу, по которой, нѣтъ-нѣтъ, и проѣдетъ, пройдетъ кто. Растянувшаяся длиннымъ хвостомъ группа богомолокъ привлекла вниманіе Антипа.
«Должно къ выносу иконы спѣшатъ?» — предполагаетъ онъ и, отложивъ топоръ въ сторону, начинаетъ возиться съ трубкой, не спуская въ то-же время глазъ и съ проходящихъ мимо то старыхъ, то молодыхъ, преимущественно, женскихъ фигуръ…
Молодая, широкая, статная, грудастая женщина особенно обратила на себя вниманіе Антипа. Быстро скользнувъ взглядомъ знатока-любителя по ея массивной фигурѣ, онъ, видимо, остался доволенъ. Выпуклые, темно-сѣрые глаза его, съ желтоватой окраской яблокъ, сверкнули огонькомъ и непріятно съузились. Взбивъ быстрымъ жестомъ рваный картузъ на затылокъ — что открыло его высокій, сильно покатый кверху лобъ, ярко выдѣлявшійся своей незагорѣлой кожей отъ темнаго, почти коричневаго лица его,— онъ продолжалъ созерцать приглянувшуюся ему богомолку.
Поровнявшись съ нимъ, молодайка неожиданно обратилась къ нему:
— Дяденька! какъ-бы намъ испить тутъ? Да водицы вотъ въ кувшинъ-бы набрать, а? Можно что-ль?..
— Чего-жъ нельзя! Воды хватитъ,— улыбаясь, отвѣтилъ Антипъ.
— Да гдѣ вода-то у васъ?— спросила та и осмотрѣлась кругомъ.
— А вонъ: въ колодцѣ,— указалъ Антипъ, любуясь бабой.
— О!.. да у васъ колесомъ таскаютъ! Я не осилю, поди?..
Молодуха помогала ему, сама смѣясь своей неумѣлости, и каждый разъ высоко поднимая руки, но долго не улавливая момента толкнуть во-время быстро мелькавшія передъ ней, скользкія, обтертыя ручки колеса…
— Къ выносу, къ выносу, дяденька! Куда-жъ больше!— не сразу отвѣтила она, поглощенная непривычной работой.
Поставивъ вытащенную бадью на взрубъ колодца, Антипъ отошелъ въ сторону и съ улыбкой наблюдалъ, какъ богомолка пьетъ…
Потѣшно вытянувъ розовыя губы, она прильнула къ наклоненной бадьѣ. Вскачавшаяся вода волной набѣгала къ ней и всякій разъ выплескивалась изъ бадьи, брызгала и мочила ей платье… Молодуха замѣтила это, сдѣлала неловкое движеніе и сильно плеснула себѣ на грудь. Вскрикнувъ и отскочивъ въ сторону, она бросила бадью, и та, тяжело накренясь на бокъ, грузно скользнула съ колодца и, брызгая и плеская во всѣ стороны, неуклюже упала на земь…
— О-охъ! да что-жъ это ты, дѣточка!— укоризненно протянула дожидавшаяся своей очереди старуха.— Нешто такъ можно! Такъ и бадью расшибить недолго!..
— Да нешто я какъ: нарочно что-ль, тетенька!.. Она чижолая! страсть!.. Не совладаешь!— смѣясь, оправдывалась молодуха, посверкивая бѣлыми, какъ сахаръ, зубами…
— Ничего, достанемъ и еще!— сговорчиво отозвался Антипъ.
— Спасибо, мужикъ-то ласковый попался!— говорила молодуха, искоса посматривая на Антипа.— Не ищетъ съ меня за шкоду…
— Чего тамъ искать! Кто на молодую бабу сердце казать станетъ!
— Ишь ты какой!— кокетливо усмѣхнулась та…
Вытянувъ вторично бадью, Антипъ помогъ напиться двумъ женщинамъ, налилъ воды въ кувшинъ молодухѣ и, вмѣстѣ съ ней, отошелъ отъ колодца.
— Спасибо, родной!— прошамкала старуха.
— Не взыщи и съ меня!— лукаво улыбаясь, сказала молодуха.
— Не начемъ,— коротко отвѣтилъ Антипъ и вздохнулъ.
Проводивъ глазами двухъ женщинъ, онъ снова принялся за работу; но статная молодуха долго не шла изъ головы у Антипа. И онъ, сидя на колѣнахъ передъ низкимъ, стульчатымъ пенькомъ, торецъ котораго отъ долгаго служенія подставкой топору залохматился и принялъ бархатистый видъ,— улыбаясь про себя, мечталъ о ней…
Пелагея, вотъ уже сколько лѣтъ, была больна — и онъ не зналъ ее. Меланья, съ которой у него завязались было интимныя отношенія съ годъ тому назадъ, отошла отъ мѣста. И такимъ образомъ Антипъ долго не испытывалъ женской ласки и потому чувствовалъ нѣкоторое недовольство, недочетъ въ своей жизни.
Мечтая о женщинахъ вообще, Антипъ вспомнилъ и желтоглазую Степаниду («гдѣ она теперь?»), ласки которой такъ согрѣвали, дурманили его, и потомъ — печальный конецъ всего этого…
«Что вышло-то, а!— удивлялся онъ.— Черезъ «это», говорятъ, и приключилось все… Пустое. Мало-ли такъ-то бываетъ! такъ и сходить съ ума!.. Тогда-бы и дѣвать ихъ, сумасшедшихъ бабъ, некуда было!.. Не то, что «это», а и почище что, скажемъ, бываетъ: горятъ, случаемъ… другое что выйдетъ — и то ничего. А то, на-поди, страсть какая приключилась: Степанида!.. Невидаль какая! Такъ, болтаютъ, зря!.. Не все жена… Другой разъ ее и за тысячу верстъ не сыщешь!.. Стало, и гляди на это?.. Не я первый… Тоже — Божье дѣло. Не нами опредѣлено. Данъ законъ, напримѣръ, всякому творенью… Живой о живомъ думаетъ. Вотъ-что… А теперь — что я?.. Ни жены, скажемъ, ни другого чего прочаго.. Такъ — вродѣ оглашеннаго! Право. Вѣдь вонъ Ванька-урядникъ: связался съ Парашкой — и горя ему мало! Стало, людямъ все на-руку… И мать, скажемъ, знаетъ; а ничего: никакой окоротки не дѣлаетъ. А вѣдь, дѣвка! Не то, чтобы вдова, напримѣръ, или баба тамъ!..» — завистливо вздыхаетъ Антипъ, и мысль его снова обращается къ приглянувшейся ему богомолкѣ:
— Вотъ кабы эту?..— облизывается онъ.— Золото, а не баба! Становита, ладна! Одно слово — сокруха! Да не про насъ, видно, писана! Э-эхъ-ма!— сѣтуетъ Антипъ, машинально шмурыжа топоромъ по обтесанной имъ телѣжной грядкѣ…
— Да!— вспомнилъ онъ.— Что-жъ это я прохлаждаюсь-то! А рубанокъ-то?.. Надо достать. Пойдти попросить? или… такъ взять? Онъ, Ильичъ-то, на пасѣкѣ, поди, возится?.. И не увидитъ. Съ утра онъ у лавочки мастерилъ что-то. Должно и причиндалъ его весь тамъ?…
И, вставъ съ мѣста, Антипъ обходомъ, черезъ вишневый садикъ направился къ лавочкѣ, у которой часто работывалъ Ильичъ. Пройдя кусты вишняка, Антипъ вышелъ на полянистый берегъ прудка и хотѣлъ было уже повернуть къ саду, но, завидѣвъ лежащую Пелагею, остановился. Та, раскинувшись навзничь, крѣпко спала. Антипъ подошелъ къ ней. Юбка ея взбилась и до колѣнъ открыла бѣлыя, полныя ноги. Антипъ искоса взглянулъ на нихъ… Лицо у него поблѣднѣло, а на щекахъ обозначились двѣ раньше едва замѣтныя, характерно изогнутыя морщины. Углы рта оттянулись назадъ, а ввалившіяся щеки какъ бы слиплись съ деснами.
— Поля! а Поля!..— окликнулъ онъ спавшую несмѣлымъ, сорвавшимся голосомъ.
Та пошевелила рукой и, почмокавъ соннымъ ртомъ, не просыпалась. Въ глазахъ Антипа мелькнула трусливая нерѣшительность:
— Ну ее къ Богу!— пробормоталъ онъ.— Больная она… Грѣхъ!..
И онъ отвернулся и пошелъ въ сторону… Но, вдругъ, словно рѣшивъ что то, круто повернулъ назадъ и, быстро оглянувшись кругомъ, подошелъ къ спящей…
IV.
Конецъ октября. Свинцовыя тучи бѣгутъ безъ конца и сѣютъ мелкій, холодный дождь… День и ночь шумитъ оголенный лѣсъ, словно плачетъ о чемъ то, и нагоняетъ тоску и истому. Глухо, жутко въ немъ…
Знакомый намъ хуторокъ какъ осиротѣлъ, все равно: — ни души. Всѣ разбрелись по угламъ, кто гдѣ, и не видно ихъ. Не видно и Антипа. Онъ также въ хатѣ. Сидитъ, копается надъ чѣмъ нибудь по цѣлымъ днямъ. То шьетъ рубаху себѣ или Терешкѣ, а то и Пелагеѣ (не голой же ходить и той!), то чинитъ свои обтрепанные сапоги, то лапти плететъ. И не видитъ, какъ бѣжитъ за работою время…
Невеселъ Антипъ. Не по себѣ ему. Настроеніе это замѣчаютъ и всѣ, но мало обращаютъ вниманія. Да и то сказать: кому онъ и нуженъ то? У всякого про себя и своего горя хватитъ: всякъ про себя и знай!.. А горе есть у Антипа, и онъ знаетъ, что ему не избыть его:
«Самъ виноватъ!— думаетъ онъ.— Самъ! И винить некого. Видно, попуталъ грѣхъ!.. И что только сдѣлалъ, Господи!» — размышляетъ онъ, сидя согнувшись надъ своею работой.
Дѣло въ томъ, что больная, сумасшедшая Пелагея, вотъ уже четыре мѣсяца, какъ беременна, и повиненъ въ этомъ Антипъ, котораго попуталъ грѣхъ.
«Что теперь станешь дѣлать съ этимъ, а?» — упрямо сотый разъ спрашиваетъ себя Антипъ и хорошо видитъ, что дѣлать тутъ нечего, и что, какъ ни какъ, а придется встрѣтить эту бѣду лицомъ къ лицу и вынести на своихъ плечахъ весь стыдъ и позоръ этого событія. Пока еще никто не знаетъ про это, не смотря на то, что положеніе Пелагеи становится настолько нагляднымъ, что Антипу кажется даже удивительнымъ, какъ это никто не примѣчаетъ. Особенно бабы.
— Не видятъ! Чудно только,— дивится Антипъ.— Прямо въ глазахъ, а онѣ себѣ и ни Боже мой!..
Мучительное состояніе подавленности скоро переходитъ у него въ озлобленіе, и онъ начинаетъ клясть, ругать себя, и, истощивъ свою злобу на самомъ себѣ, переноситъ ее и на Пелагею, которая въ данномъ случаѣ только тѣмъ и виновата, что больна; но Антипъ именно за это и винитъ ее:
— Закружилась сама, идолъ этакій! Чтобъ тебя черти побрали! И другимъ черезъ тебя покоя нѣтъ!.. И связала же меня нелегкая съ нею, родимцемъ! Вѣдь не умираетъ! Какъ на зло все равно!.. Развязала бы руки… Такъ нѣтъ! Тѣ то ее возьмутъ! безсильно злобствуетъ онъ, совершенно подавленный своимъ горемъ.
Про беременность жены Антипъ узналъ недавно, недѣли съ двѣ тому назадъ, отъ самой Пелагеи, которая, хотя и была больна попрежнему, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ бы инстинктивно понимала всю важность своего положенія, относилась къ нему съ должною серьезностью, сообщивъ даже и мужу объ этомъ тайкомъ отъ другихъ, по секрету. Сначала Антипъ не повѣрилъ ей и подумалъ, что это она такъ, вретъ сдуру; но та съумѣла убѣдить его.
Съ тѣхъ поръ и заскучалъ Антипъ.
Какъ относилась къ этому больная жена его — понять было трудно. Послѣ сцены на берегу прудка, больная ни разу не приходила въ сознаніе и находилась подъ гнетомъ навѣянной болѣзнью тоски. Цѣлые дни и ночи томилась она, порываясь уйти куда то, словно ее гнало что изъ хаты, изъ хутора — въ лѣсъ, подальше отъ жилья, отъ людей, гдѣ она, усѣвшись, или припавъ къ землѣ, тихо хныкала и причитала до тѣхъ поръ, пока ее не найдутъ и не приведутъ домой. Она послушно вставала, послушно шла; но, приведенная въ хату, оставалась тамъ до тѣхъ только поръ, пока не являлась возможность улизнуть снова. Иногда она пропадала по суткамъ и больше… Была глубокая осень; стояла суровая погода. Но ни холодъ, ни дождь не могли удержать ее дома. Даже голодъ, и тотъ былъ безсиленъ надъ ней. Приходилось, она не ѣла по нѣскольку дней, пропадая въ лѣсу, и потомъ, приведенная домой, не обнаруживала особеннаго аппетита, а ѣла такъ, какъ и всегда. И, вмѣстѣ съ тѣмъ — что и было особенно странно — не худѣла, а наоборотъ, полнѣла даже какой то нездоровой, пухлой полнотой, и только замѣтно старѣла.
Отношеніе больной къ окружающимъ было ровное, безучастно-ласковое. Но къ мужу у нея часто проявлялось гнѣвливое, злое чувство, особенно, когда онъ бывалъ веселъ. Послѣдняго Пелагея не могла выносить и всегда протестовала противъ такого настроенія Антипа: — «Дуракъ, дуракъ! чего радуешься? чего веселишься?» — укоряла она. И если Антипъ не обращалъ на это вниманія и продолжалъ быть веселъ — больная схватывала первую попавшуюся вещь и съ силой бросала въ мужа… Тотъ вскочитъ и, опьяненный гнѣвомъ, жестоко начинаетъ бить ее: — «Вотъ тебѣ! вотъ! полоумная вѣдьма!» — приговариваетъ онъ, нанося удары…— «Бей, бей! Не убьешь, смоляной!.. А убьешь — мнѣ же лучше будетъ!» — ровнымъ, спокойнымъ голосомъ отвѣчаетъ та на побои, словно не ощущая боли и обезоруживая этимъ озлившагося мужа.
Съ тѣхъ поръ, какъ Антипъ узналъ про беременность жены, эти дикія сцены не повторялись уже, и не потому, чтобы онъ щадилъ въ ней беременную женщину,— нѣтъ, а просто потому, что ближайшая причина къ тому устранилась сама собой: Антипъ былъ скученъ, и это настроеніе его не давало повода Пелагеѣ — негодовать, а ему — бить ее за это.
V.
Темны, безконечны осеннія ночи. Погаснетъ дневной свѣтъ — и не дождешься, когда это съ востока забрезжитъ блѣдный полусвѣтъ холоднаго, сырого утра, которому и самому словно холодно — недаромъ же оно всегда такъ старательно кутается въ косматыя, сѣрыя тучи.
Тоскливая, жуткая ночь.
Только и слышно, какъ ропщетъ оголенный лѣсъ, упрямо шелеститъ осенній мелкій дождь, да изрѣдка, будя лѣсную глушь, рѣзко дребезжитъ колотушка, или плачетъ и ноетъ доска подъ рукой Антипа, который давно уже сталъ на караулъ — не спитъ и мерзнетъ на холодѣ. Легкая дрожь, нѣтъ-нѣтъ, пробѣжитъ по спинѣ у Антипа, слабо отзовется въ суставахъ рукъ и ногъ; но онъ не замѣчаетъ этого… Вопросъ о томъ, какъ быть съ больной, беременной женой, назойливо стоитъ въ его головѣ, и онъ, упрямо смотря въ темноту, тщетно силится найти подходящій отвѣтъ…
Въ самомъ дѣлѣ, какъ быть: прямо ли сказать о своемъ грѣхѣ (все равно, вѣдь, узнаютъ)?— молчать ли до поры, до времени?— запереться ли въ этомъ (знать, молъ, не знаю, вѣдать не вѣдаю)?— или… И одна не хорошая мысль вдругъ поднимается въ немъ… Онъ старается не думать о ней, забыть ее, но она, пробившись разъ въ его мозгъ, сильнѣй и сильнѣй овладѣваетъ имъ…
Дѣло въ томъ, что былъ и еще исходъ: можно было помѣшать родить Пелагеѣ, помявъ ее и заставивъ выкинуть.
«Никто и не узнаетъ,— размышляетъ Антипъ.— А говорить, жаловаться станетъ — кто ей повѣритъ? Не въ умѣ человѣкъ: вретъ… И квитъ. И концы въ воду… А грѣхъ?..» — встаетъ вдругъ въ душѣ Антипа вопросъ, непріятно прерывая собой его разсужденія, и ставя какъ бы стѣну передъ свободно текущею мыслью.
«Да, отъ Бога не укроешься! Обманешь людей — его нѣтъ! Тоже: все равно, вѣдь, что душу загубить! Вотъ дѣло какое!» говоритъ Антипу другая самостоятельная полоса мысли, идущая въ разрѣзъ съ той, прежней, толкающей на это дѣло и говорящей, что можно, что весь вопросъ въ томъ, чтобы не знали люди, и что это вполнѣ достижимо…
Эти два противоположныя теченія долго борятся въ душѣ Антипа, и то одно, то другое увлекаютъ его. Мысль его начинаетъ двоиться, Антипъ сбивается съ толку, путается…
Но, какъ бы тамъ ни было, а мысль о томъ, что «это» — грѣхъ, и грѣхъ большой, обосновывается наконецъ такъ ясно и опредѣленно, что онъ принимаетъ эту непріятную сторону своего разсужденія, какъ непреложную, и начинаетъ придумывать обходъ, оправданіе для себя, словомъ, идетъ на компромиссъ.
Послѣ долгихъ потугъ непривычной мысли, разсужденія его принимаютъ приблизительно такую форму:
— Ну, что жъ; ну — грѣхъ. Что жъ такое, что грѣхъ? Что я — святой что ли? Святые — и тѣ спотыкались! Не то, что мы, грѣшные! Стояли на томъ — и то ошибались часомъ!.. Опять-таки: на грѣхъ и молитва есть. И замолить можно. Вонъ дѣвки подрядъ такъ дѣлаютъ: какъ оступилась какая, захватила — и прикроетъ такъ…
«Э! живи — не тужи, а тамъ… видно будетъ!» — коротко порѣшилъ онъ, и тутъ только замѣтилъ, что сильно продрогъ.
«Ишь, прохватило-то меня какъ!— поежился онъ.— Поди, поздно уже?.. Можно и на боковую теперь!»
Потому-ли, что впереди Антипа ожидала горячая печь, на которой онъ, вотъ-вотъ, такъ сладко протянется и отогрѣетъ промерзшее тѣло;— потому-ли, что былъ найденъ (хотя и нерѣшенный, правда) исходъ изъ того мучительнаго положенія, въ какомъ находился онъ,— но Антипъ чувствовалъ себя гораздо лучше. Онъ даже затянулъ свою любимую солдатскую пѣсню, которую пѣвалъ часто съ Терешкой:
«Не зоря-ли зоренька
Въ небѣ загоралася!..»
Но скоро пересталъ: дождь и вѣтеръ мѣшали пѣть… Жалко, сиротливо прозвенѣлъ его продрогшій голосъ… Да и пѣсня сама… не шла она къ непроглядно-темной осенней дождливой ночи!..
Антипъ оборвалъ на первомъ куплетѣ.
VI.
Послѣ холодныхъ, дождливыхъ дней, погода рѣзко вдругъ измѣнилась. Установилось тепло. Глянуло синее небо — и золотые лучи солнца ласково отогрѣли прозябшую землю. Опавшая листва лѣса стала загнивать, и тонкій ароматъ ея наполнялъ воздухъ… Хорошо было въ лѣсу: прохладно, влажно… Опять потянуло къ себѣ зеленымъ бархатомъ озимыхъ всходовъ прикрытое поле, по которому, покуда глазъ хваталъ, сверкали золотыя нити зыбящей паутины; и кажется — пахни только вѣтеръ — и онѣ задрожатъ, зазвенятъ, какъ струны Эоловой арфы… Свѣжій, прохладный воздухъ мягко вливается въ грудь, бодря и освѣжая ее… Все словно ожило и свободнѣй вздохнуло…
Одной только Пелагеѣ было попрежнему плохо. Больная душа ея была глуха къ кроткой ласкѣ улыбнувшейся природы. Безпричинный страхъ и истома не оставляли ее. Шумитъ-ли лѣсъ — и страшно ей слушать его: такъ и кажется ей, что, вотъ-вотъ, шумъ его начнетъ рости, усиливаться, заполонитъ собою все — и случится что-то страшное.
— Господи! Господи! что-жъ это онъ шумитъ все?.. Господи! когда только перестанетъ?— тоскливо бормочетъ она и спѣшитъ уйти куда-нибудь отъ этого наводящаго ужасъ шума…
Выйдетъ въ поле — и чѣмъ-то щемящимъ отзовется въ ней эта неоглядная ширь… Тянетъ она къ себѣ… Попять Пелагеѣ жутко и страшно:
— Господи! пустошь, пустошь-то какая! никого нѣтъ!.. И куда это всѣ подѣвались только?! Господи!— тоскуетъ она, уходя отъ этой гнетущей картины простора опять въ лѣсъ, на берегъ прудка, къ своей любимой лавочкѣ, что пріютилась подъ сплошной стѣной акаціи, городившей собой садъ… Хорошо, уютно тамъ. Пелагея давно полюбила этотъ укромный уголокъ. Никто не мѣшаетъ ей тамъ — ни пройдетъ, ни посмотритъ, ни заговоритъ съ ней… И лучше ей такъ одной. Только вотъ этотъ немолчный шумъ лѣса надъ ней!.. Шумитъ, шумитъ…
— Все шумитъ, все-то шумитъ!— тихо бормочетъ она, внимательно прислушиваясь къ говору лѣса и пристально всматриваясь въ бѣгущую чешуйку прудка, который мелко-мелко рябитъ по-вѣтру… Верхушки обступившихъ деревьевъ, отражаясь въ немъ, также зыбятся и словно бѣгутъ по водѣ, быстро-быстро извиваясь заостренными концами макушъ, словно кто-то тянетъ, тянетъ ихъ и никакъ не можетъ вытянуть…
— Ишь, ишь, хлобысятъ!— причитаетъ Пелагея.— И чего только, Господи! Куда тянутся? Чего надо?.. Бѣгутъ и бѣгутъ все!..
Но шорохъ листьевъ, раздавшійся сбоку, заставляетъ больную измѣнить предлогъ недовольства:
— Идетъ кто-то!.. Кто-жъ это, Господи?— хнычетъ она, всматриваясь въ сторону шума.— О! да это Антипка идетъ! Вотъ смоляной! И чего идетъ? И чего только надо ему, Господи?— тоскливо тянетъ она.
Антипъ подошелъ къ ней.
Лицо у него было блѣдное и вспухшее; нижняя губа непріятно подергивалась; глаза торопливо метались изъ стороны въ сторону…
— И чего пришелъ? и чего нужно?— тихо бормочетъ Пелагея, страдальчески морща лицо.
Антипъ молча присѣлъ къ ней, но сейчасъ-же опять всталъ:
И онъ не договорилъ и снова сѣлъ и потянулся къ ней…
Та недовѣрчиво, въ упоръ смотрѣла на него, и предчувствіе чего-то страшнаго, имѣющаго, вотъ-вотъ, совершиться, всецѣло овладѣло ей… Руки мужа оперлись на ея плечи, и она слышала, какъ онѣ дрожали, подергивались…
— Чего тебѣ? Что ты?— испуганно забормотала Пелагея, стараясь отстраниться отъ мужа.
Но тотъ сильнѣе и сильнѣе гнулъ ее къ лавочкѣ и вдругъ неожиданнымъ толчкомъ опрокинулъ навзничъ…
Сильный ударъ въ животъ заставилъ вскрикнуть ее. Мозолистая, корявая рука Антипа грубо охватила ей ротъ и сильно сжала его. Пелагея двумя руками вцѣпилась въ нее, силясь оттянуть отъ лица, и почти успѣла въ этомъ; вскрикнула даже, но тотъ въ это время такъ сильно придавилъ ея вспухшій животъ колѣномъ, что она вытянулась вся, хрипло потянула воздухъ и отъ боли потеряла сознаніе…
VII.
Вечеромъ того-же дня на хуторѣ былъ большой переполохъ. Всѣ волновались, негодовали, судачили, словомъ всячески эксплоатировали возможность создать и пережить рядъ сильныхъ ощущеній. Все поднялось на ноги… Дали знать въ усадьбу и, съ-часъ-на-часъ, поджидали барыню.
Дѣло въ томъ, что къ вечеру больная Пелагея притащилась изъ лѣсу и, хныча, разсказала всѣмъ о томъ, что она, вотъ уже четвертый мѣсяцъ, какъ беременна отъ «Антипки», который, желая скрыть свой грѣхъ, поймалъ ее въ лѣсу, выдавилъ ребенка и схоронилъ его.
Все это было такъ ужасно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ заманчиво, что всѣ, несмотря на то, что имѣли дѣло съ больной, сумасшедшей женщиной, сразу повѣрили и съ блѣдными лицами приступили къ допросу: что? какъ? гдѣ?..
Больше всѣхъ суетились Карповна и пасѣчникъ Ильичъ. Послѣднимъ, помимо захватывающаго интереса, съ которымъ и онъ относился къ событію, руководила и его нелюбовь къ Антипу.
— Сердце мое чуяло, что онъ такъ не кончитъ!— патетически взывалъ Ильичъ, высокій, чернобородый, рябой мужикъ, лѣтъ 50, красный, возбужденный.
Возбужденность, съ которой говорилъ онъ, и — главное — предчувствіе его удивительнаго сердца, не обманувшее его,— все это импонировало до нѣкоторой степени; и публика была благодарна Ильичу за то, что онъ обострялъ, и безъ того взвинченное, настроеніе всякаго.
Мало-по-малу, Ильичъ сталъ главнымъ комментаторомъ событія, и — надо отдать ему справедливость — былъ на высотѣ положенія. Въ его умѣлыхъ рукахъ совершившійся фактъ оказался положительно неисчерпаемымъ. И всѣ, затаивъ дыханіе, внимали талантливому оратору.
Простое соображеніе о томъ, что больная могла ошибиться и наговорить Богъ-вѣсть-что, никому не приходило въ голову. Желаніе вѣрить было настолько сильно, что даже послѣ того, когда всѣ, побывавъ на мѣстѣ преступленія и ископавъ тамъ до 20 мѣстъ, съ цѣлью отыскать трупъ зарытаго ребенка, не нашли ничего, несмотря на то, что розыскомъ руководила сама Пелагея,— даже и послѣ того никому не пришло въ голову сомнѣніе въ достовѣрности факта. Больно ужъ пріятно было вѣрить и волноваться этой вѣрой! Всѣ возмущались, горячо сожалѣли, словомъ, всячески осуждали случившійся фактъ, но въ то же время всякій остался-бы крайне разочарованнымъ, обиженнымъ даже, если-бы ему пришлось узнать, что все это ложь, что ничего подобнаго не было.
Виновникъ всей этой сумятицы, Антипъ, былъ въ отлучкѣ: онъ съ полдня уѣхалъ на мельницу и только къ вечеру долженъ былъ вернуться домой. Но маленькій его сынишка Терешка былъ здѣсь и съ блѣднымъ, испуганнымъ личикомъ прислушивался къ тому, что говорили объ отцѣ. А говорилось многое, такъ какъ никто и не думалъ стѣсняться присутствіемъ маленькаго слушателя, который, съ замирающимъ отъ боли сердцемъ, слушалъ о томъ, что его отецъ душегубъ; что «креста на немъ нѣтъ»; что его сошлютъ въ Сибирь; и что ему, Терешкѣ, надо стараться не быть похожимъ на своего «забубеннаго» отца. Послѣднее рекомендовали женщины; но Ильичъ, не любившій также и Терешки, возразилъ на этотъ добрый совѣтъ рядомъ афоризмовъ, вродѣ того, что: «какимъ-де родился — такимъ и умрешь»; » горбатаго-де могила исправитъ»; и что «яблочко недалеко отъ яблонки падаетъ»… Терешка хорошо понималъ, что это значитъ. А тутъ еще бабы жалѣть его стали, называть «несчастненькимъ», «несмыслемъ»,— и онъ не выдержалъ и, обливаясь слезами, убѣжалъ въ сарай, зарылся тамъ въ сѣно и долго, горько плакалъ объ отцѣ, котораго было такъ жаль, о самомъ себѣ, о матери, и еще о чемъ-то, чего Терешка не умѣлъ объяснить себѣ…
Вечеромъ пріѣхала барыня. Это была высокая, полная женщина, лѣтъ около 50, но бодрая, сильная съ вида, съ добродушнымъ, симпатичнымъ лицомъ, съ котораго смотрѣли красивые каріе глаза, слегка воспаленные, влажные.
Началось слѣдствіе. Всѣ толпой потянулись къ флигелю, въ чистой половинѣ котораго свѣтился непривычный огонь, для дачи показаній. Въ общемъ всѣ, одинъ за другимъ, повторили то, что слышали отъ Пелагеи. Привели и ту. Барыня выслала всѣхъ и долго, одинъ-на-одинъ, оставалась съ нею…
Снова позвали всѣхъ. Входящіе встрѣтились въ дверяхъ съ Пелагеей — ее уводили на кухню, больная привычно хныкала и тоскливо стенала о чемъ-то…
— Все это ерунда,— начала барыня, обращаясь ко всѣмъ.— И вы… тоже, хороши, голубчики!.. Повѣрили ей!.. Никакого ребенка не закапывали… Все это она вретъ. Я осматривала ее: она и теперь беременна. Вотъ, какъ родитъ, увидите… А гдѣ этотъ мерзавецъ, муженекъ-то ея?
— На мельницѣ,— отвѣтила Карповна.
— Пріѣдетъ — позовите ко мнѣ. А теперь: у ступайте! И, пожалуйста, не болтайте объ этомъ! А то… пойдутъ слухи… Хорошаго мало…
Всѣ вышли, сильно разочарованные результатомъ слѣдствія. Все оказалось далеко не такъ страшно. И многимъ было стыдно, что они поддались на удочку — повѣрили больной; особенно — Ильичу, который еще больше возненавидѣлъ Антипа, словно тотъ виноватъ былъ и въ этомъ.
——
Отъ мельницы до хутора было верстъ 5—6, не больше. И Антипу давно ужъ пора-бы пріѣхать. Но онъ не спѣшитъ, ѣдетъ шагомъ, и только тогда понукаетъ флегматичнаго бураго, когда тотъ явно обнаруживаетъ намѣреніе совсѣмъ стать. И все-таки кажется Антипу,— что время бѣжитъ быстро: не успѣлъ выѣхать онъ, а ужъ — поди ты!— и лѣсъ завиднѣлся! Залегъ онъ черной полосой поперекъ дороги, и страшно Антипу подумать, что, вотъ-вотъ, скоро онъ будетъ тамъ…
«Что-то дома теперь?— тоскливо размышляетъ онъ.— Какъ Поля: скинула? нѣтъ-ли?.. И что только сдѣлалъ, Господи! Укрой и защити, Царица Небесная!» — шепчетъ Антипъ и, снявъ шапку, усиленно крестится…
«Поди, разсказала все?.. Сохрани Богъ, скинула — узнаютъ и такъ… Что она: ни ребенка прибрать, ни себя образить! Куда ей! И я тоже — хорошъ! Право! Убѣгъ… Хоть-бы глянулъ!» — досадуетъ онъ на себя, и передъ нимъ ярко встаетъ картина «грѣха»…
Помнитъ онъ ясно, подробно («какъ въ глазахъ стоитъ!»), то выраженіе ужаса, какимъ исказилось лицо жены, когда онъ, захвативъ ей ротъ, сразмаха ударилъ ее… Потомъ: борьбу съ ней, и этотъ послѣдній визгливый хрипъ, который такъ испугалъ его… Онъ тутъ-же и бросилъ ее… Видѣлъ онъ, какъ скатилась она съ лавочки, тяжело упавъ на земь; одна только нога зацѣпилась за что-то, да такъ и осталась, торча кверху…
«А ну, умерла она?» — мелькаетъ въ головѣ Антипа, и чувство ужаса овладѣваетъ имъ…
«Господи! Господи! укрой и защити!» — шепчетъ онъ, холодѣя весь…
Мелькнулъ огонекъ съ хутора. Послышался короткій лай собаки. И скоро скрипучій возъ, ударившись разъ-другой тяжелымъ кованымъ колесомъ о попавшійся пень на дорогѣ, повернулъ во дворъ хутора и, скрипя, остановился у небольшого амбарчика…
Антипа караулили и, не успѣлъ онъ слѣзть съ воза, какъ его ужъ позвали къ барынѣ. Антипъ хрипло откашлялся и, чувствуя, какъ сильно стучало въ груди его сердце, торопливо направился къ флигелю… Ванька-урядникъ, идя съ нимъ, вкратцѣ передавалъ ему въ чемъ дѣло…
Войдя въ переднюю, Антипъ перекрестился въ уголъ и тихо кашлянулъ. Барыня пила чай въ сосѣдней комнатѣ, но, заслышавъ его, вышла. Антипъ молча поклонился. Лицо у него было блѣдное, желтое; глаза суетливо перебѣгали изъ стороны въ сторону, упрямо минуя лицо барыни. Весь онъ, съ своимъ худымъ, сморщеннымъ лицомъ, съ лохматой гривой волосъ, отдавленныхъ шапкой, съ замараннымъ пылью муки полушубкомъ — былъ жалокъ, несчастенъ. И чувство жалости къ нему шевельнулось въ сердцѣ барыни…
— Ты что-жъ это,— начала она:— уголовщину затѣваешь, а?..
Антипъ хотѣлъ отвѣтить, но только кашлянулъ и шмыгнулъ носомъ. Спазма, которая давила ему горло, мѣшала говорить.
— Чего молчишь?..
Антипъ справился съ горломъ и хрипло отвѣтилъ:
— Никакъ-нѣтъ… А что она, Пелагея, говоритъ, напримѣръ, такъ это какъ… вольно ей!.. Извѣстно: больная…
— Какъ это: больная?
— Стало, глазтится ей…
— Глазтится? А беременна она отъ кого? а? Тоже глазтится?.. Ну? чего-жъ молчишь?
— Это…— (Антипъ снова закашлялся).— Это мой грѣхъ. Не таюсь: виноватъ въ этомъ!
— Да ты что-жъ — ошалѣлъ что-ли, а?.. Больная, безумная женщина, а ты, безстыдникъ, и знать не хочешь этого?..
— Попуталъ грѣхъ! Моя вина. Самъ знаю!— говорилъ Антипъ, и на глазахъ у него сверкнули слезы…
Барынѣ стало жаль его.
— Ну развѣ можно это? Ну… скучно тебѣ безъ жены… Развѣ мало бабъ, что-ли!?
«Гдѣ-жъ ихъ взять?» — мелькнуло въ головѣ у Антипа, но онъ ничего не сказалъ и потупился…
— А теперь что? Родитъ она — срамъ! Стыдно попа крестить звать! И потомъ: кто будетъ ходить за нимъ, за ребенкомъ? Мать больная… Что-жъ: кормилку нанимать? На какія это деньги, позвольте спросить? Я что-ль буду? Какъ бы не такъ!…
И барыня мало-по-малу стала волноваться и сердиться….
«Они будутъ безобразничать, а я — деньги выкладывай!» — мелькнуло у нея; и такое нахальство съ ихъ стороны совсѣмъ разсердило ее…
— Ты это и изъ головы выкинь! Я и знать васъ не хочу! Что хочешь, то и дѣлай! У меня на такія безобразія нѣтъ денегъ! Такъ и знай!.. Родитъ вотъ — самъ и думай! А то ишь какой молодчикъ явился! Да еще выдавливать вздумалъ, мерзавецъ!… Вотъ только тронь ее — сама донесу! Пусть сошлютъ! (И барыня начала почти кричать). Такъ и надо тебѣ! Туда и дорога!.. Слышишь? только смѣй тронуть!… Пшелъ!— презрительно вскрикнула она, и Антипъ, очень довольный такимъ разрѣшеніемъ, торопливо юркнулъ въ дверь…
«Слава тебѣ, Господи! Ослобонилъ Богъ!— шепталъ онъ.— А это-то съ полгоря! Родитъ — ну, и пускай родитъ! Какъ ни какъ, обмогнусь съ этимъ!» — рѣшилъ Антипъ и увѣренно зашагалъ въ темнотѣ къ кухнѣ…
VIII.
Прошла зима. Наступилъ мартъ мѣсяцъ. Въ воздухѣ чуялось вѣяніе ранней весны. Вотъ-вотъ, должна была наступить весенняя распутица. Почернѣвшая дорога маслилась подъ полозомъ днемъ, когда пригрѣвало солнце, и стучала ледянымъ накатомъ, когда наступала ночь и ее сковывалъ легкій морозъ.
Но все-таки, весна весной, а было холодно. А тутъ еще съ Пелагеей бѣда: пришло время родить ей, и мысли всѣхъ живущихъ на хуторѣ, волей-неволей, были обращены на больную. Объ Антипѣ и говорить нечего. Тотъ только и зналъ, что слѣдилъ за женой, стараясь всячески не спускать ее съ глазъ. Схватитъ ее, станетъ метаться, кричать; кинется онъ на село за бабкой, привезетъ, а та и разгадаетъ рожать… Опять отвози. Пройдетъ день-два — и опять та же исторія. Хоть кого зло возьметъ! Взяло и Антипа, ѣздилъ, ѣздилъ онъ, а потомъ и вѣры давать не сталъ. Кричитъ — ну, и пускай кричитъ: таковская де!
— О-охъ, мотри, парень!— скажетъ, бывало, Аксинья ему: — не подвела бы она?.. Родитъ, такъ-то, украдкой… Больная она, не въ умѣ: не вышло-бъ чего?..
— Тѣ то возьмутъ ее!— огрызнется Антипъ и только нахмурится…
Какъ-то въ концѣ марта, вечеромъ — огонь засвѣтили уже — Пелагеѣ пришла пора.
— Пошли, пошли, смоляной, за бабкой: рожу, рожу я!..
— Ври больше!— сухо отвѣтилъ Антипъ и, не отрываясь, сидѣлъ и чинилъ полушубокъ Терешкѣ.
Больная постенала, постенала, а потомъ и затихла… Всѣ отвлеклись и забыли о ней. Забылъ и Антипъ. Быстро мелькая похрускивающей иглой, упруго входящей въ толстую, грубую кожу овчины, онъ думалъ совсѣмъ о другомъ. Припомнилась ему его долгая солдатская жизнь, далекіе края, что прошелъ и повидалъ онъ, Кавказъ, гдѣ онъ прожилъ не мало лѣтъ… Захваченный волной воспоминаній, онъ не замѣчалъ, какъ быстро короталось время…
— Вернется, небось!— лѣниво отозвался Антипъ, не сразу понявъ, о чемъ говорятъ.
— Ты бы глянулѣ пошелъ!— сказала Аксинья.
Антипъ нахмурился, всталъ и вышелъ, злобно нахлобучивъ шапку…
Морозило. Вверху мигали яркія звѣзды. Съ села доносился собачій лай. Въ конюшнѣ стучала шалившая лошадь. Антипъ отошелъ немного, постоялъ, прислушался… Отъ риги ясно донеслись до него чьи то тягучіе стоны… Онъ вздрогнулъ и быстро пошелъ, держась прямо на нихъ…
— О, Господи! родитъ, видно!— пробормоталъ онъ вслухъ, идя цѣликомъ по снѣгу, но не стерпѣлъ и побѣжалъ…
Кто-то лежалъ на соломѣ у крайняго омета. Такъ и есть — Пелагея!
— Что ты?— окрикнулъ Антипъ, подбѣгая къ ней.
Та не отвѣчала ему и, лежа навзничь, тихо стонала… Антипъ заспѣшилъ, полѣзъ въ карманъ, досталъ спичку, чиркнулъ о полушубокъ… Вспыхнулъ огонь и освѣтилъ Пелагею. Возлѣ нея копошилось что то… Антипъ нагнулся и осторожно приподнялъ. То — былъ ребенокъ.
— Батюшка! застылъ, поди!— размягченно сказалъ Антипъ и всхлипнулъ… Сердце его сжалось мучительной жалостью. Онъ завернулъ его въ полу своего полушубка и, неловко горбатясь, быстро зашагалъ къ кухнѣ…
Сдавъ на руки Аксиньѣ ребенка, Антипъ вернулся къ омёту подобрать Пелагею. Та все лежала навзничь и тихо стонала…
— Поля, а Поля! пойдемъ въ хату! Чего лежать тутъ?— ласково началъ Антипъ, присѣвъ къ ней и тихо теребя ее за плечо.
— Не пойду я,— отвѣтила та.
— Чего не пойдешь-то? ну? ,
— Не пойду, не пойду!.. Отстань, ты!
— Ну, вотъ! Гляди на нее! Стало, и замерзать здѣсь?!
— Будетъ тебѣ! вставай-ка! Ну!
И онъ потянулъ ее за руку…
Та вырвала руку и упрямо твердила:
— Не пойду! Сказала: не пойду! Чего присталъ? Чортъ смоляной!
И сколько ни просилъ, ни убѣждалъ Антипъ — больная стояла на своемъ и не шла въ хату. Антипъ снялъ полушубокъ съ себя, старательно окуталъ ее и оставилъ въ покоѣ.
На кухнѣ шла сутолока. Собрались всѣ. Всякій входилъ, протискивался къ Аксиньѣ, которая обмывала тщедушное тѣльце младенца, и, посмотрѣвъ, отходилъ прочь.
Крохотное существо, появившееся на свѣтъ Божій, оказалось дѣвочкой. Морщинистое, красное тѣльце ея было худо и слабо; согнутыя ножки топорщились вверхъ, а сжатые кулачки безсильныхъ рученокъ, словно угрожая кому-то, судорожно двигались и поводились изъ стороны въ сторону…
— Покормить бы ее…— сказала Аксинья, «образивъ» ребенка.— Гдѣ мать-то?
— Не пошла она,— глухо отозвался Антипъ.
— Ну, вотъ тебѣ! Толкуй съ нимъ!— возмутилась та.— Не пошла!.. Взялъ, да и привелъ! Не въ умѣ человѣкъ, а онъ смотритъ! Маладенца-то, какъ по твоему: надо кормить, али нѣтъ? ну?… Ступай приведи! Небось пойдетъ! Твоя, парень, забота!..
Тотъ, молча, всталъ и вышелъ. Злобное чувство къ женѣ поднималось въ душѣ у Антипа…
Антипъ молча нагнулся и, схвативъ ее за руку, съ силой рванулъ кверху… Та вскрикнула и стала вырываться, опадая книзу и поджимая ноги, на которыя старался ее поставить Антипъ…
— Не пойду, не пойду!..— бормотала она…
Антипъ бросилъ… Сжавъ зубы, злой, возбужденный, стоялъ онъ надъ ней, не зная, что дѣлать.
— О, Господи!!— вспылила вдругъ толстая, приземистая Марья.— Скажите на милость: «какъ быть?» (передразнила она). Съ бабой не сладятъ! Э-эхъ, вы!… Я вотъ пойду — въ разъ подниму! А то ишь!..
И она быстро метнулась изъ кухни, словно боясь растратить напрасно свой пылъ…
Выйдя на дворъ, она осмотрѣлась и, подобравъ по дорогѣ первую попавшуюся палку, торопливо направилась къ ригѣ. Тягучіе стоны больной, долетѣвъ вдругъ до слуха озлобленной Марьи, впились въ ея сердце и совсѣмъ было расхолодили ее (по натурѣ это была добрая женщина), но она напрягла волю, постаралась не слушать ихъ и, искусственно бередя свой гнѣвъ, скорѣй только пошла впередъ, къ омету, откуда неслись эти стоны…
— Ты чего это уродничаешь?!— сразу начала она, подойдя вплотную къ больной.— А? Больной прикинулась! Нагуливать ребятъ не больна, умѣешь? а кормить нѣтъ?.. Слышишь, иди!
— Не пойду, не пойду я!— плаксиво отвѣтила та.
— Я тебѣ дамъ: «не пойду!» Вставай!! Слышишь!.. Не встанешь добромъ? нѣтъ?
Скачать