С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896
OCR Бычков М. Н.
Алексѣй Дмитріевичъ Глѣбовъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ и писалъ.
— Баринъ! — позвала его горничная, пріотворяя дверь и прячась за притолоку, потому что была уже раздѣта,— васъ барыня просятъ… Пожалуйте.— Алексѣй Дмитріевичъ забезпокоился.
— Что такое? она не спитъ? сейчасъ! — онъ быстро всталъ и съ тревожнымъ выраженіемъ лица направился къ спальной. Его жена, молодая беременная женщина въ очень широкомъ пеньюарѣ, сидѣла на краю постели и улыбалась возбужденной улыбкой.
— Ты что, Леля? началось? — спросилъ Глѣбовъ и почувствовалъ. что у него екнуло сердце. Она опять улыбнулась, глянула на него свѣтящимися глазами и стала дрожать, какъ въ лихорадкѣ.
— Не знаю… кажется.
— Ѣхать за Софьей Сергѣевной?
— Сперва пришли маму. Я уже велѣла затопить плиту. Что еще надо? я забыла.
— Отчего ты дрожишь?
— Ничего, ничего… такъ. Поѣзжай скорѣй за мамой и… за той.
Горничная, уже одѣтая, зажигала лампу въ передней. Алексѣй Дмитріевичъ накинулъ шинель и побѣжалъ внизъ по лѣстницѣ, нащупывая въ темнотѣ перила.
— Я посвѣчу! — крикнула ему вслѣдъ горничная и стала чиркать спички и ронять ихъ въ пролетъ съ площадки четвертаго этажа.
— Швейцаръ! — позвалъ Глѣбовъ. Онъ добѣжалъ внизъ и опять ощупью нашелъ дверь въ швейцарскую.
Онъ поставилъ лампу на табуретъ и прошелъ къ подъѣзду мимо Алексѣя Дмитріевича; на его плечахъ, какъ на вѣшалкѣ, висѣла старая ливрея, волосы на лбу спутались, а лицо было хмурое и болѣзненное.
— Я сейчасъ вернусь,— сказалъ Глѣбовъ и вышелъ на улицу. Дверь хлопнула.
Прошло болѣе получаса, когда Глѣбовъ остановилъ извощика и высадилъ у подъѣзда даму. Дверь оказалась не запертой. Лампа горѣла на табуретѣ, а рядомъ на ларѣ сидѣлъ швейцаръ и дремалъ, или думалъ опустивъ голову. Когда Глѣбовъ и дама вошли, онъ всталъ и сдѣлалъ имъ на встрѣчу нѣсколько шаговъ.
— Подожди запирать, сейчасъ подъѣдетъ.— Швейцаръ взялъ лампу и поднялъ ее надъ головой. Глѣбовъ и Софья Сергѣевна поднимались рядомъ и оживленно переговаривались вполголоса. Наконецъ наверху стукнула дверь. Швейцаръ медленно опустилъ лампу, поставилъ ее на табуретъ и сѣлъ на ларь.
— Вотъ умница! — повторила она, хотя очевидно мало вдумывалась въ свои слова и была бы въ сильномъ затрудненіи, еслибы кто-нибудь потребовалъ объясненія ея восторговъ.
— А мой сакъ? — обратилась она къ Глѣбову.
— Вотъ, вотъ! — засуетился Алексѣй Дмитріевичъ.
— Ну-съ, прекрасно. Ваша жена умница, а вы не извольте намъ мѣшать и было бы лучше всего, еслибы вамъ удалось заснуть.
— Заснуть! — возмутился Глѣбовъ.— Ну, нѣтъ! Хотя я вчера не спалъ, работалъ всю ночь…
— Тѣмъ болѣе. Тѣмъ болѣе!..
Софья Сергѣевна ушла въ спальную, а Алексѣй Дмитріевичъ почувствовалъ себя какъ въ какомъ то кошмарѣ: во всѣхъ комнатахъ его квартиры горѣли лампы; казалось, чья-то властная рука изгнала изъ нея на эту ночь сонъ и покой.
Видъ комнатъ и лампы были давно знакомые, обыкновенные, какъ всегда; мебель тоже стояла, какъ всегда, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ этомъ обыденномъ видѣ вещей крылось что-то необычайное, какая-то тайна, или предчувствіе чего-то, передъ неминуемой и близкой минутой развязки.
Раздался звонокъ, Глѣбовъ бросился отворять и впустилъ очень полную и сильно запыхавшуюся тещу.
— Софью Сергѣевну привезъ? — спросила она сейчасъ же, хотя уже спрашивала о томъ же у швейцара.
— Да, да, здѣсь,— отвѣтилъ Глѣбовъ.
Теща тяжело опустилась на стулъ и стала раскутывать свою голову, развязывая одну косынку за другой.
— Вотъ… Это отъ лѣстницы, mon ami, я всегда говорила,— тономъ упрека сказала она.
— Что отъ лѣстницы, maman?
— Отъ лѣстницы такъ рано.
— Но вовсе не рано…
— Ахъ, laissez, пожалуйста! всегда противорѣчите!
Она сняла всѣ свои косынки и ушла въ спальную, а Алексѣй Дмитріевичъ прошелъ въ кабинетъ. Дѣлать было рѣшительно нечего; онъ сѣлъ къ столу и сталъ курить.
— Кому? Ей? Нѣтъ, кажется, валерьяновыхъ,— быстро отвѣтилъ Глѣбовъ и вышелъ въ столовую.
— Можно мнѣ къ Лелѣ?
— Я не знаю, какъ можно было не приготовить валерьяна? Надо послать.
— Я самъ схожу. Къ Лелѣможно?
— Можно, кажется. Ахъ, эта Леля — ангелъ!
Глѣбовъ вошелъ въ спальную. Его жена сидѣла на томъ же мѣстѣ и слѣдила за приготовленіями Софьи Сергѣевны. Алексѣю Дмитріевичу показалось, что она похудѣла, осунулась и что глаза ея лихорадочны и чрезмѣрно велики.
— Я иду въ аптеку,— сказалъ онъ и поцѣловалъ ея гладко причесанные волосы.
Черезъ минуту Глѣбовъ спускался по лѣстницѣ. Внизу было темно и только на полу прихожей свѣтилась яркая полоска.
— Швейцаръ! — позвалъ Глѣбовъ.
Маленькая дверь сейчасъ же отворилась и швейцаръ показался съ лампой въ рукѣ.
— Я все бужу васъ. Жена больна,— сказалъ почему-то Глѣбовъ и пошелъ за нимъ къ подъѣзду.
— Никакъ извощиковъ-то нѣтъ,— замѣтилъ швейцаръ.
— Аптека близко, я пѣшкомъ,— отвѣтилъ Алексѣй Дмитріевичъ и почти побѣжалъ по тротуару.
Возвращаясь, онъ увидалъ внизу свою горничную.
— Что такое? Зачѣмъ вы здѣсь? — испуганно спросилъ онъ.
— Старая барыня прислала, чтобы вотъ еще по запискѣ.
— Ахъ, досада какая! Ну, я схожу. Идите туда, вы тамъ нужнѣе. Что? какъ?
— Ничего,— отвѣтила горничная и побѣжала на верхъ.
— Андрей! вы ложитесь, а мнѣ дайте ключъ,— предложилъ Глѣбовъ. Швейцаръ махнулъ рукой.
— Изъ 4-го и 7_го NoNo еще не пришедши,— вяло отозвался онъ.
— У него видъ нехорошій, больной,— подумалъ Алексѣй Дмитріевичъ и вспомнилъ, что уже давно замѣчалъ въ немъ какую-то перемѣну.
— Вы нездоровы? — спросилъ онъ.
Швейцаръ сдѣлалъ опять безнадежный жестъ рукой.
— Отъ лѣстницы, должно… Ноги пухнутъ.
— Это отъ лѣстницы, mon ami; я всегда говорила,— вспомнилась Глѣбову фраза тещи.
Въ аптекѣ его задержали. Дожидаясь лекарствъ, онъ старался представить себѣ то, что дѣлалось дома и отъ неизвѣстности и страха у него замирало сердце. Домой онъ бѣжалъ, но когда черезъ стеклянную дверь подъѣзда онъ увидалъ свою лѣстницу и швейцара на ларѣ, ему стало страшно вернуться въ свою квартиру и опять захотѣлось бѣжать по улицѣ или ждать въ аптекѣ. Лицо швейцара, странно одутловатое и блѣдное, глянуло на него равнодушно и вяло.
— Я не знаю, какъ можно было не пригласить доктора? — сразу заговорила она дрожа и захлебываясь отъ слезъ.— Какая-то никому неизвѣстная sage femme… Ахъ, mon Dieu, mon Dieu! она умретъ.
— Что? что такое? — чуть не закричалъ Алексѣй Дмитріевичъ. Онъ скинулъ шинель и бросился къ запертымъ дверямъ спальни.
— Ее уморятъ! уморятъ! — крикнула ему вслѣдъ теща.
Въ спальную его не пустили.
— Уходите, уходите! Дайте капель вашей belle-mére. У насъ все идетъ прекрасно, волноваться нечего,— закричала ему Софья Сергѣевна. Глѣбовъ вернулся въ кабинетъ. Теща сидѣла на диванѣ и дрожала.
— Ну, чего вы-то? — злобно косясь на нее спросилъ Глѣбовъ.
— Она можетъ умереть… Она навѣрное умретъ! — всхлипнула старуха.— И во всемъ виноваты вы:наняли квартиру гдѣ-то на небесахъ и не пригласили доктора.— Глѣбовъ разсердился.
— Ну, причемъ тутъ квартира? причемъ докторъ? Я сейчасъ спрашивалъ и все идетъ хорошо.
— Хорошаго ничего нѣтъ! — уже закричала теща.— Она, эта sage femme, меня чуть не выгнала, потому что я все вижу и все понимаю и не хочу допустить..
— Ничего вы не понимаете! — сердито перебилъ ее Глѣбовъ.
— Ахъ, mon Dieul Да какъ вы смѣете?.. У меня у самой было восемь человѣкъ дѣтей!
— Ну, и что же?
— Какъ, что же? Я ихъ родила и все… а мой покойный мужъ, который любилъ меня, всегда требовалъ, чтобы тутъ и докторъ и все…
— Сами не умѣли, значитъ.
— Какъ это, я не умѣла?!. Только я не лазила по лѣстницамъ… А эта бѣдная Леля!..
Старуха начала громко всхлипывать. Алексѣй Дмитріевичъ быстро шагалъ по кабинету и кусалъ усы.
— Иду, иду! — закричала старуха и, несмотря на свою полноту, быстро поднялась и убѣжала.
Глѣбову стало жутко. Пока онъ говорилъ съ тещей и сердился, его нервное напряженіе находило себѣ исходъ; теперь, предоставленный самому себѣ, онъ опять весь предался тревогѣ и ожиданію. Онъ сталъ ходить по комнатамъ, прислушиваясь къ каждому звуку. Неожиданно онъ встрѣтился съ Софьей Сергѣенной.
— Послушайте,— сказала она,— ваша belle-mére этого непремѣнно хочетъ… Съѣздите за докторомъ, я напишу записку.
— Совсѣмъ нѣтъ! все правильно. Но разъ она этого требуетъ…— отвѣтила Софья Сергѣевна и пожала плечами.
— За Николаемъ Михайловичемъ?
— Ну, конечно…
Софья Сергѣевна стала писать записку, а Глѣбовъ опять накинулъ свою шинель.
— Вретъ она про belle-mére, или не вретъ?— тревожно спрашивалъ онъ себя.
Жестяная лампочка горѣла, а на ларѣ сидѣлъ швейцаръ и дремалъ.
— Выпустите меня! — окликнулъ его Алексѣй Дмитріевичъ. Тотъ поднялъ голову и поглядѣлъ на Глѣбова. Взглядъ его былъ какой-то тупой и равнодушный; всталъ онъ не сразу.
— Я совсѣмъ не даю вамъ покоя,— заговорилъ Глѣбовъ,— теперь надо за докторомъ… А вы совсѣмъ больны!
— Ничего! — вяло отвѣтилъ швейцаръ и пошелъ къ подъѣзду.
Докторъ былъ пріятель Глѣбова, но жилъ далеко. Алекеѣй Дмитріевичъ торопилъ извощика и все думалъ о томъ: вретъ или не вретъ Софья Сергѣевна, что все идетъ хорошо?
— Если идетъ хорошо, то хорошо кончится,— соображалъ онъ и при словѣ «кончится» чувствовалъ жгучее, почти несбыточное счастье.
Обратно онъ ѣхалъ вмѣстѣ съ докторомъ и слушалъ, какъ тотъ сопѣлъ и всхрапывалъ, поминутно засыпая и просыпаясь на ухабахъ.
Прочитавъ записку Софьи Сергѣенны, Николай Михайловичъ сперва отказался ѣхать и только пообѣщалъ быть часа черезъ два; Глѣбовъ сталъ упрашивать его и вытащилъ чуть не насильно.
Стало свѣтать. Подъѣзжая къ дому, Глѣбовъ подумалъ, что увидитъ сейчасъ одутловатое лицо швейцара и его вялый, равнодушный взглядъ.
— У насъ швейцаръ боленъ,— замѣтилъ онъ вслухъ.
Николай Михайловичъ проснулся.
— Ахъ, это тотъ… Знаю,— сказалъ онъ,— ему не нынче-завтра капутъ.
— Отчего? — спросилъ Глѣбовъ.
— У него сердце не въ порядкѣ.
Они сошли съ извощика и вошли въ подъѣздъ. Докторъ сдалъ свою шубу швейцару и внимательно глянулъ ему въ лицо.
— Онъ почти готовъ,— замѣтилъ онъ Глѣбову, поднимаясь по лѣстницѣ,— а дежуритъ; ничего не подѣлаешь!
На его звонокъ отворила теща.
— Ну, чего у васъ тутъ? это вы все мутите? — спросилъ ее Николай Михайловичъ.
Старуха замахала руками.
— Она умретъ! она непремѣнно умретъ!— чуть не закричала она.
— Да неужели непремѣнно? — спокойно спросилъ докторъ и сталъ приглаживать волосы передъ зеркаломъ,
— Идите же къ ней, au nom de Dieu!
— Не растрепаннымъ же идти! Мнѣ этотъ… вашъ… одѣться порядкомъ не далъ,— сказалъ Николай Михайловичъ.
— Ахъ, mon Dieu! Леля умираетъ и все, а вы съвашими прическами!
Докторъ спряталъ свою гребеночку въ карманъ и пошелъ за старухой.
— Ишь, какъ бѣгать-то стала! — пошутилъ онъ, глядя,какъ та быстро переваливалась на ходу.
Алексѣй Дмитріевичъ постоялъ среди кабинета, а потомъ черезъ столовую и корридоръ тихо подошелъ къ дверямъ спальни.
— Это ничего? можно? — услыхалъ онъ измученный голосъ жены.
— Au nom de Dieu, Леля,не дремли! — жалобно заговорила теща.— Ахъ, это съ ней не сонъ, а просто слабость или дурнота.
— Напротивъ, пусть спитъ, если хочетъ,— возразилъ докторъ.— А вы бы шли туда, мамаша. Тамъ Леша одинъ.
— Да… Иди, мама,— тихо сказала Леля.
Алексѣй Дмитріевичъ отшатнулся и, чтобы не возвращаться въ кабинетъ, быстро пошелъ по корридору и отворилъ дверь кухни. Кухарка, одѣтая, спала на кровати; рядомъ въ растяжку на полу спалъ большой бѣлый котъ. У плиты стоялъ самоваръ безъ крышки, въ печи лѣниво потрескивали дрова, а въ большомъ мѣдномъ чайникѣ булькалъ кипятокъ.
— Марья! — тихо позвалъ Глѣбовъ, придумывая, что бы спросить у кухарки, если она проснется. Но она не проснулась.
— Что у нихъ тутъ таракановъ! Неряхи!— подумалъ онъ, приглядываясь къ раковинѣ.
По корридору кто-то пробѣжалъ, горничная или акушерка.
— Если я пойду въ кабинетъ, то навѣрное поругаюсь съ тещей,— сообразилъ Алексѣй Дмитріевичъ и сѣлъ на табуретъ около стола.
Кухарка вздохнула и пробормотала что-то во снѣ. Вода въ чайникѣ глухо кипѣла и время отъ времени выплескивалась на плиту тонкой дымящейся струйкой. Глѣбовъ зѣвнулъ и положилъ голову на руки…
— Такъ вѣдь вотъ же онъ! — закричалъ кто-то надъ самымъ его ухомъ. Алексѣй Дмитріевичъ вздрогнулъ и открылъ глаза. Передъ нимъ съ полотенцемъ въ рукахъ стоялъ докторъ и хохоталъ.
— А говорятъ — сбѣжалъ. Не сбѣжалъ, а спитъ.
Кухарка проснулась и стремительно соскочила съ постели, хватаясь за голову.
— А тебѣ чего хотѣлось? — спросилъ докторъ, внимательно приглядываясь къ коту.
— Да говори же! — закричалъ Глѣбовъ.
— Поди, самъ посмотри! Чего привязался! — огрызнулся Николай Михайловичъ.
Глѣбовъ бѣгомъ выбѣжалъ изъ кухни.
— Только кухарочку обезпокоили! — сострадательно замѣтилъ докторъ и пошелъ за нимъ.
Черезъ полчаса докторъ и Глѣбовъ стояли въ передней; ихъ провожала теща.
— Я только сдамъ телеграмму и сейчасъ же вернусь,— суетливо сказалъ Глѣбовъ.
— Ахъ, mon Dieu! я такъ рада, такъ рада, что не вѣрю себѣ! — заговорила теща.— Я думала, Леля умретъ и все… Я спала и ничего не знала и вдругъ Леша прибѣжалъ… Ахъ, ужъ какъ я рада! — она потирала руки и, улыбаясь, щурилась отъ удовольствія.
— Maman думаетъ, что все это отъ лѣстницы,— вспомнилъ Глѣбовъ и захохоталъ.
— Это съ Еленой Павловной-то? А что же съ вами отъ лѣстницы ничего не дѣлается? — пошутилъ докторъ. Старуха громко засмѣялась и замахала руками.
— Allez, пожалуйста! всегда такія глупости!— Докторъ и Глѣбовъ вышли.
Какой-то молодой незнакомый малый мелъ лѣстницу; внизу, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, стояла жена швейцара и смотрѣла на улицу въ стеклянную дверь подъѣзда. Она оглянулась, пошла навстрѣчу Николаю Михайловичу и стала что-то тихо говорить, засматривая ему въ глаза умоляющимъ взглядомъ.
— Хорошо, я зайду,— сказалъ Николай Михайловичъ и обратился къ Глѣбову:
— Ты меня подожди, я сейчасъ.
Жена швейцара и докторъ скрылись въ маленькую дверь. Глѣбовъ сѣлъ на ларь и сталъ ждать. Ему вспомнилось, какъ этой ночью сидѣлъ здѣсь швейцаръ, потому что онъ, Глѣбовъ, не давалъ ему спать. Ему вспомнилось еще, что когда у него или у другихъ жильцовъ бывали гости, Андрей тоже не спалъ и не тушилъ лампы.
Докторъ вышелъ изъ швейцарской, за нимъ шла женщина съ ребенкомъ и горячо благодарила его. Въ ея глазахъ вмѣсто мольбы свѣтилась надежда и робкая радость.
Николай Михаиловичъ быстро надѣлъ шубу и вышелъ. Извощиковъ не было и они пошли пѣшкомъ.
— Что тамъ? — спросилъ Глѣбовъ.
— Тамъ?— началъ докторъ и нахмурился,— тамъ остается вдова и пять человѣкъ дѣтей, изъ которыхъ старшему десять лѣтъ.
— И надежды… никакой?
Въ эту минуту Алексѣю Дмитріевичу очень хотѣлось, чтобы надежда была и чтобы его собственное радостное настроеніе не омрачалось близостью чужаго горя. Докторъ пожалъ плечами.
— А вѣдь онъ мой коллега… до нѣкоторой степени! — сказалъ онъ и усмѣхнулся.
— Кто? — спросилъ Глѣбовъ.
— А вотъ, швейцаръ. Если допустить несомнѣнность жизни иной, откуда мы всѣ идемъ и куда возвращаемся, то мое мѣсто у преддверія: одинъ пришелъ, другой уходитъ; будь на стражѣ и… не спи ночь,— добавилъ онъ печально.
Алексѣй Дмитріевичъ засмѣялся. Докторъ вытащилъ изъ подъ шубы часы и остановился.
— Спать или завтракать? — задумчиво спросиль онъ и сталъ что-то соображать, глядя передъ собой въ туманъ и мглу петербургскаго зимняго утра.
Скачать