Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, «Книжный магазинъ» Д. П. Ефимова, «Преемница»А. Д. Друтманъ.
OCR Бычков М. Н.
…Недавнее сенсаціонное убійство навело нашу бесѣду на тему объ учащеніи въ послѣднее десятилѣтіе преступленій съ амурно-психологической подкладкой…
— Вы, кажется, изволили сказать: «преступленіе»? остановилъ меня мой собесѣдникъ — одинъ изъ крупнѣйшихъ представителей уголовной адвокатуры. Вотъ ужъ напрасно. Никакого преступленія въ этихъ случаяхъ не бываетъ… Неподходящій терминъ.
— Какъ-же назвать иначе?
— Да какъ угодно: трагическое похожденіе, приключеніе съ несчастнымъ исходомъ, а лучше всего — безхарактерная дурость, преслѣдуемая такими-то и такими-то статьями уложенія о наказаніяхъ.
Онъ наморщилъ брови и сожалительно пожалъ плечами.
— Ну, какіе это преступники? Ихъ и судить-то срамота: только отнимаютъ золотое время у господъ присяжныхъ засѣдателей да представителю съ членами даютъ развлеченіе — вродѣ какъ-бы прочитать французскій бульварный романъ. Преступленіе предполагаетъ злую волю. А тутъ не то, что злой — никакой воли нѣтъ. Это не преступники, а такъ… палилки… Ихъ не столько судить, сколько сѣчь требуется…
— Позвольте, позвольте! Вы меня не ловите на словѣ: я говорю не о карательномъ сѣченіи во вкусѣ князя Мещерскаго, и не о сѣченіи педагогическомъ во вкусѣ его достойнаго сподвижника Шперка, но о сѣченіи лечебномъ.
— Да такого не бываетъ.
— Ну, ужъ теперь моя очередь воскликнуть: вотъ тебѣ разъ! А, чѣмъ-же мы всѣ лечимся, когда у насъ расшатываются нервы или шалитъ спинной мозгъ?
— По вашему, значитъ, — что вода и электричество, что розги, — одно и то же?
— Благороднѣе по наименованію и способу экзекуціи, но эффектъ, разумѣется, одинаковый… Вы душъ Шарко пробовали?
— Охъ, пробовалъ…
— Подъ этою водяною розгою вы не простоите такъ долго, какъ подъ древесною. А хорошій электрическій токъ? У меня вотъ писцовая болѣзнь — такъ, бывало, когда NN пуститъ токъ отъ локтя въ кисти руки, кричу на крикъ, точно мужикъ, котораго дерутъ по мірскому приговору. Потому что нѣтъ никакой возможности терпѣть: прямо истязаніе. Теперь лечусь массажемъ, и опять-таки выходитъ что-то вродѣ порки. А когда tabes лечатъ — подвѣшиванія эти? Дыба, вѣдь, сущая дыба! Да я лучше и впрямь лягу подъ розги и съ благодарностью приму сотню горячихъ на мое привилегированное тѣло. Тѣмъ болѣе, что оно помогаетъ. Есть-же легенда, будто знаменитый «бѣлый генералъ» избавлялся отъ физическаго упадка тѣмъ, что приказывалъ себя драть не на животъ, а на смерть… Ну-съ, а большинство, какъ вы называете, преступленій нашихъ палилокъ — именно преступленія физическаго упадка. Это — преступленія слабыхъ, разстроенныхъ организмовъ, преступленія мозга, отравленнаго и скверною наслѣдственностью, и благопріобрѣтенными прелестями: алкоголизмомъ, всякими милыми болѣзнями и отроческими «пороками», привычкой нервировать, потому что это интересно», (да-съ! въ нервированіе люди втягиваются такъ-же, какъ въ запой), страстью къ бульварному обществу — къ бульварной праздности, бульварнымъ шатунамъ-товарищамъ, бульварнымъ дѣвицамъ, бульварной газетѣ съ бульварнымъ романомъ-фельетономъ. Я насмотрѣлся на эту quasi-уголовную публику. Во-первыхъ, подавляющій процеить ея состава, — то, что вы называете — полуинтеллигенты: люди не съ образованіемъ, но и не безъ образованія; дикари, хватившіе верхушки культуры и — увы, какъ всегда почти бываетъ, верхушки не добродѣтелей ея, но пороковъ. Рѣчи ихъ на судѣ глубоко характерны. Они очень любятъ говорить и очень любятъ копаться въ себѣ, анализировать — совсѣмъ во вкусѣ героевъ новаго бульварнаго романа…
— Полно вамъ! Гдѣ-же герои бульварныхъ романовъ анализируютъ, копаютъ въ себѣ? Понсонъ-дю-Терайль, Монтепэнъ, Габоріо — сама прямолинейность. У нихъ подлецъ — такъ ужъ подлецъ, добродѣтель — такъ ужъ добродѣтель: будь она своевременно на мѣстѣ Евы, змій отползъ-бы отъ нашей праматери ни съ чѣмъ, и мы по сіе время благополучно жили-бы да поживали въ эдемѣ, слушая райскіе напѣвы… Вспомните-ка, что сказалъ о «Рокамболѣ» Глѣбъ Успенскій, какъ одобрилъ онъ именно его прямолинейность и ею объяснилъ успѣхъ романа во французскомъ рабочемъ классѣ. Рабочему, говорить онъ, идеалъ нуженъ, но идеалъ, воплощенный въ рѣзкихъ наглядныхъ краскахъ, чтобы можно было усвоить его быстро и цѣпко; вдумываться и анализировать ему некогда. Онъ читаетъ какого-нибудь «Рокамболя» и радъ: написано ловко, занятно и — какъ разъ по пониманію и вкусу. Каждый злодѣй кричитъ: ненавидь меня! Каждая добродѣтель: симпатизируй мнѣ!.. Когда Понсонъ-дю-Терайль писалъ «Рокамболя», рабочіе и работницы засыпали это письмами: неужели онъ будетъ такъ жестокъ, что не сдѣлаетъ счастливою раскаявшуюся грѣшницу Баккара и т. п. Онъ и выдалъ ее за какого-то графа.
— Батюшка! Вы ужасно отстали, — перебилъ меня адвокатъ.— Это все было, но прошло и быльемъ поросло. Бульварный романъ романтическій, слагавшійся изъ сказокъ, небывало чудесныхъ авантюръ съ поперемѣннымъ чередованіемъ крайностей добродѣтели и крайностей порока — миновалъ. Миновала и простодушная мода, чтобы, въ концѣ концовъ, порокъ былъ наказанъ, — добродѣтель торжествовала, а читатель-интеллигентъ проливалъ слезы умиленія. Современный бульварный романистъ о себѣ возмечталъ. Онъ, теперь, и натуралистъ, и психологъ, и идеологъ. Онъ старается вглубь хватить и даже въ самомъ слогѣ серьезничаетъ, копируетъ, т. е., лучше сказать, каррикатуритъ писателей настоящихъ, — прячетъ шутовскую, украшенную ослиными ушами, голову подъ беретъ Гамлета à la fin de siècle. Прежній бульварный романъ безповоротно осуждалъ преступленіе или, до крайней мѣрѣ, видѣлъ въ немъ явленіе безусловно отрицательное — объектъ общественной борьбы. Современный бульварный романъ, — въ погонѣ за тѣми-же «человѣческими документами», какъ и большая беллетристика, — не судить преступленіе, но видитъ въ немъ только фактъ наблюденія — фактъ, который надо объяснить и извинить тѣми или другими мотивами. Такимъ образомъ, бульварный романъ добраго стараго времени вводилъ въ робкое сознаніе полупросвѣщенныхъ массъ типы идеальнаго порока и идеальной добродѣтели, рѣзко очерченные, точно разграниченные. Бульварный-же романъ новый внѣдряетъ въ то же сумеречное, предразсвѣтное сознаніе безтолковые типы Гамлетиковъ мелкой воды, до того потерявшихся на распутьи между добромъ и зломъ, что и читателя они заставляютъ вмѣстѣ съ собою недоумѣвать: гдѣ добро, гдѣ зло, гдѣ истина, гдѣ ложь? Куда итти — направо или налѣво? Не есть-ли преступленіе — подвигъ, а подвигъ при извѣстныхъ обстоятельствахъ не можетъ-ли обратиться въ преступленіе? Всѣ герои современнаго бульварнаго романа страдаютъ роковымъ раздвоеніемъ духа и симпатій. Прежній классическій подлецъ по натурѣ и профессіи, подлецъ изъ любви къ искусству, переродился въ подлеца по неблагопріятному стеченію обстоятельствъ, по наслѣдственности, по зависимости отъ среды. Подлецъ современнаго бульварнаго романа — фигура почти демоническая: «я подлецъ по отношенію къ тебѣ, для себя — правъ», какъ писалъ женѣ предсмертную записку нѣкій палилка Васильевъ, намѣреваясь убить себя и свою любовницу… А демоническія фигуры, какъ-бы грубо ихъ ни рисовали, всегда привлекательны и заманчивы. Ахъ, молъ, какъ все это хорошо, прекрасно и возвышенно! Ахъ, неужели мы сами такъ жалки и ничтожны, что не въ состояніи будемъ того же продѣлать? А тутъ еще — на грѣхъ мастера нѣтъ — какой-нибудь револьверишко въ карманѣ. Спрашивается: что-же еще дѣлать съ револьверомъ человѣку, насквозь пропитанному бульварной мелодрамой и бульварнымъ романомъ, какъ не репетировать при помощи его уголовныя операціи героевъ этихъ романовъ и мелодрамъ: благородно карать измѣну и порокъ, «сводить расчетъ съ судьбою и неблагопріятными житейскими обстоятельствами», «ставить кровавую точку въ заключеніе долголѣтняго мучительнаго самоанализа» и т. п.?!
— Ну, вотъ вы и увлеклись: теперь у васъ во всемъ виноваты бульварные романисты.
— Вовсе нѣтъ. Ихняя вина — въ полвины, и вовсе не была-бы виною, кабы ихъ сѣмена падали на менѣе благодарную почву, а не въ умы массы праздной, шатающейся мыслями и нездоровой тѣломъ. Для интеллигента и сѣряка бульварная литература — ничтожество: одинъ ея психологію оставилъ, пощади, другой, слава Богу, до нея не дошелъ; обоимъ, стало-быть, отъ нея будетъ скучно, и оба подъ ея вліяніе подпасть не могутъ. Но вотъ середина-то, злополучная полуинтеллигенція, это — мягкій воскъ: что задумалъ, — то изъ него и вылѣпилъ. Потому что, повторяю, мысль шатается, а тѣло нездоровое. Мыслью полуинтеллигентъ еще сѣрякъ, темный человѣкъ, а тѣломъ, т. е. костюмомъ, привычками, стремленіями къ комфорту — баринъ. И хочется, чтобы все до барскому: и барскія чувства, и барскіе поступки, и барскіе пороки… главное — барскіе пороки! Знаете-ли вы, какая среда въ Россіи даетъ наибольшій процентъ анормальныхъ нервно и психически людей? Мѣщане, живущіе въ большихъ городахъ. И процентъ психопатическихъ преступленій между ними всего больше. Палилки, напримѣръ, на-половину изъ мѣщанъ. Мнѣ кажется, что есть люди, съ которыми цивилизація продѣлываетъ въ миніатюрѣ тотъ-же жестокій процессъ уничтоженія, что en gros продѣлала она съ сѣверо-американскими индѣйцами и австралійскими дикарями: эти злополучныя жертвы культурнаго фатума сперва глупѣютъ, потомъ вырождаются и вымираютъ… Коньякъ, кафешантанъ, бульварная литература и бульварная женщина такъ быстро съѣдаютъ малыхъ сихъ, что иной и оглянуться не успѣетъ, какъ догналъ уже высшіе классы на пути нервныхъ разстройствъ и обусловленныхъ ими физическихъ и нравственныхъ извращеній, которыми, въ свою очередь, необходимо обусловливаются глупыя и возмутительныя неопредѣленностью своею преступленія. Вотъ почему я и сказалъ вамъ, что надо не наказывать, но лечить. А въ данномъ случаѣ — увы!— леченіе жестокое, леченіе — сѣченіе душемъ Шарко, электричествомъ, руками массажиста, дыбою подвѣшиванья… Кроткая и гуманная невротеранія обратила свои кабинеты въ настоящій застѣнокъ…
Съ однимъ изъ яркихъ по развинченности физической и нравственной представителей этого типа не преступныхъ преступниковъ, которыхъ мой собесѣдникъ обрекалъ на леченіе-сѣченіе, встрѣтился я недавно въ театрѣ.
— Здраствуйте! — окликаетъ меня кто-то — дряннымъ, шепелявымъ голосишкомъ. Оглядываюсь: юноша не юноша, старикъ не старикъ; маленькій, хрупкій, тощій, бѣлобрысенькій; лицо словно посыпано сѣрымъ пепломъ; въ глазахъ, тусклыхъ и вялыхъ, свинцовыя точки «коньячнаго зарева».
— Здравствуйте… только — кто вы такой, извините, не припомню…
— Забыли? Я — N. Пятнадцать лѣтъ тому назадъ вы давали мнѣ уроки.
Я припомнилъ, — признаюсь, безъ особеннаго удовольствія. Вообще, давать уроки я терпѣть не могъ, тѣмъ болѣе, что насущной необходимости въ этомъ я никогда не имѣлъ, а лишь слѣдовалъ юношеской модѣ самостоятельнаго заработка. Всѣ товарищи даютъ уроки, — какъ же, молъ, я-то не буду давать? Маменькинымъ сынкомъ, барченкомъ назовутъ. А тутъ сынъ самостоятельныхъ родителей, и вдругъ даетъ уроки, своимъ трудомъ зарабатываетъ себѣ средства на… билеты въ оперу и пиво въ биргалкахъ Тверского бульвара! И ничуть, бывало, не соображаешь, — а теперь-то какъ совѣстно вспомнить! — что, угождая безъ всякой надобности модѣ, лишаешь заработка настоящаго бѣдняка, которому безъ урока — приходитъ матъ, который ищетъ работы не для эффекта въ средѣ «читающихъ» дѣвицъ. а потому, что пить-ѣсть надо… Есть, въ жизни каждаго есть такія минуты «благородства», вспоминая которыя лѣтъ черезъ десятокъ — невольно краснѣешь, и сердце сжимается. Словно въ наказаніе за неискренность, не везло мнѣ съ учениками, хоть занимался я съ ними, смѣю похвалиться, — добросовѣстно. Тупица на тупицѣ ѣхалъ и тупицею погонялъ. Но господинъ, попавшійся мнѣ на встрѣчу въ фойе, былъ воистину bête noire моей педагогики. Чортъ знаетъ, что это былъ за чудакъ-малый! Какъ-будто и съ хорошими способностями и задатками, а какъ-будто и большая дрянь. По положенному въ домѣ порядку, для нашихъ занятій отводилось три часа въ день. Эти три часа мы проводили глазъ-на-глазъ. Ей-Богу, мнѣ иногда дѣлалось жутко отъ безпредѣльнаго, тупого, свирѣпо-покорнаго отчаянія, какое выражалось на личикѣ «дитяти», едва затворялась за нами дверь классной, а исчезало съ личика только тогда, когда мамаша дитяти являлась прекратить наши занятія и звать къ завтраку. Эти три часа онъ такъ или иначе терпѣлъ, — съ ненавистью, но терпѣлъ, какъ каторжникъ отбываетъ въ рудникѣ свой дневной урокъ… Отвѣчалъ вяло, плелъ языкомъ какія то суконныя кружева, но все-таки плелъ и отвѣчалъ. Но однажды, въ виду близости предстоявшей ему переэкзаменовки, я затянулъ урокъ на полчаса. Когда я объявилъ объ этомъ своему Телемаку, онъ пришелъ въ неописуемый ужасъ, завозился на стулѣ и даже покраснѣлъ, что для него, по малокровію, было такъ же трудно, какъ для листа писчей бумаги… Затѣмъ сразу поблекъ и осунулся, сдѣлалъ глаза, какъ у мороженнаго судака, и погрузился въ угрюмое, безотвѣтное молчаніе, — точно сразу позабылъ все, чему учили. Дескать: хоть колъ теши на головѣ, ничего не отвѣчу! Ибо ты сдѣлалъ мнѣ подлость — длиною въ цѣлые полчаса… Бился я съ нимъ, бился, наконецъ, разозлился, далъ ему какую-то задачу изъ алгебры: рѣшай… Въ жизнь свою, ни прежде, ни послѣ, не видалъ я, чтобы человѣкъ написалъ за одинъ присѣстъ столько цыфръ и буквъ, какъ принялся онъ орудовать… Ну, думаю, слава Богу, занялось сокровище! Онъ рѣшаетъ задачу, а я хожу по комнатѣ и смотрю въ окно. И вдругъ слышу голосъ моего питомца:
— Это — которая тамъ на веревкѣ бѣлье развѣшиваетъ — сосѣдская Глашка. Пряничная форма!.. А сложена недурно. Если бы ее въ корсетъ, бюстъ былъ-бы хоть куда. Ну, и плечи… Жаль, спина — дрянь: впалая и лопатки торчатъ…
И пошелъ, и пошелъ все въ томъ-же аматерски-нагломъ тонѣ ловеласа-спортсмена, который женщину разбираетъ, какъ лошадь, а лошадь уважаетъ и цѣнить не въ примѣръ больше, чѣмъ женщину. Если-бы въ классную вошелъ каменный гость in persona и произнесъ тѣ же самыя слова — я, кажется, изумился-бы меньше. Въ первый моментъ я даже потерялся: такъ неожиданно и стремительно выпалилъ мой угрюмый алгебраистъ всѣ эти неподходящія его возрасту познанія. Недавняго унынія и отупѣнія — какъ не бывало: ожилъ отрокъ! И лицо какъ-будто не вовсе безсмысленное, — веселая улыбка, глаза съ искоркой…
— Вы вотъ Ѳерапонтовскую Зою посмотрѣли-бы! — продолжалъ онъ скороговоркой, которой я отъ него не слыхивалъ, даже въ тѣ оживленные моменты, когда онъ умолялъ меня не жаловаться маменькѣ на его бездѣльничество.— Это женщина! Фу, ты, чортъ! Отдай все — и мало!.. Коса — золото… во! до этихъ поръ! Спина какая!.. Бедра!.. Знаете карточку Линской, гдѣ она сидитъ верхомъ да стулѣ? Вылитая! Я ее уговариваю въ хористки поступить: не хочетъ, дура! Чѣмъ въ горничныхъ мозолить пальцы за красненькую въ мѣсяцъ, ей-бы Лентовскій, безъ голоса, пятьдесятъ положилъ… Потому она для перваго ряда: триковая… сейчасъ въ пажи!
Но тутъ я уже опамятовался отъ перваго изумленія и оборвалъ прекраснаго молодого человѣка… четырнадцати лѣтъ. Онъ посмотрѣлъ на меня съ глубокимъ изумленіемъ: какъ это, молъ, возможно отказываться отъ бесѣды на столь вкусную и пикантную тему? А еще взрослый, студентомъ называешься! И опять впалъ въ свое обычное состояніе мрачной безнадежности… Раньше онъ меня ненавидѣлъ, а съ этого момента, до всей вѣроятности, сталъ и презирать.
Разстались мы скверно. Въ одинъ день Телемакъ мой былъ тупѣе обыкновеннаго, говорилъ самыя несообразныя дикости, отказывался понимать самыя простыя, обыденныя вещи — и чуть не спалъ надъ тетрадью, даже носомъ посапывалъ. На какое-то мое замѣчаніе онъ отвѣтилъ мнѣ дерзостью… всталъ и швырнулъ тетрадь на полъ.
— Вы, съ ума сошли, Алеша!— говорю ему.
Тогда онъ подбѣгаетъ ко мнѣ и въ упоръ пускаетъ совершенно непечатную фразу. И вижу я, что мальчикъ пьянъ, пьянъ — какъ Божья тварь… дохнулъ и окатилъ запахомъ спирта, какъ волною. Я отправился къ маменькѣ отказываться отъ уроковъ. Маменька очень огорчилась.
— Что-же я буду съ нимъ теперь дѣлать?— плакалась она.— Вѣдь этотъ мальчикъ мое наказаніе. Васъ онъ, по крайней мѣрѣ, боялся. А теперь онъ совсѣмъ распустится. Вѣдь это не первый случай, что онъ пьетъ. Ну, помилуйте, — что это за время такое? Когда-же было видано и слыхано, чтобы четырнадцатилѣтніе ребята кутили какъ взрослые?… И… мнѣ совѣстно сознаться, но у него уже завязался романъ съ нашей горничной. И я не смѣю мѣшать, потому-что иначе онъ совсѣмъ отобьется отъ дома! Онъ уже и теперь, чуть вечеръ, исчезаетъ невѣсть куда… Ихъ, такихъ милыхъ мальчиковъ, цѣлая компанія. Пробуешь уговаривать, — ничего не дождешься въ отвѣтъ, кромѣ ругани. И вѣдь во всемъ путномъ онъ тупъ, дикъ, неразвитъ, а тутъ — откуда слова берутся. Я, видите, его не понимаю, я — рыба безкровная, у меня воля задушена, у меня всѣ инстинкты заглохли, а онъ юноша съ темпераментомъ!… Это я то безкровная! Да, посмотри, говорю, на себя и на меня: ты какъ листъ зеленый, а я печь-печью, даромъ, что ты мальчикъ, а я за сорокъ перевалила… Безумный ты со своимъ темпераментомъ, вотъ что! Кто-же въ четырнадцать лѣтъ жить начинаетъ? «Ничего! Раньше началъ, раньше кончу. Извѣстно, долго не выдержу… умру! Туда и дорога».— Да развѣ я тебя затѣмъ родила, чтобы ты себя истратилъ ни за грошъ?— «А развѣ я просилъ васъ меня родить?» И откуда этотъ желторотый нахватался такой прыти и отчаянности? Я — смиренная, отецъ былъ нравомъ сущій теленокъ, а онъ такъ и рѣжетъ, такъ и дерзить, такъ и хамитъ…
Итакъ, вотъ какого гусенка узналъ я въ подошедшемъ ко мнѣ гусѣ.
— Очень радъ васъ видѣть!.. заговорилъ онъ, пожимая мою руку своею нездоровою, холодной рукою — точно лягушку доложилъ мнѣ на ладонь. — На радости свиданія не выпьемъ-ли коньячку?
Мнѣ не хотѣлось пить съ нимъ. Отказался.
— Жаль… очень жаль…— засоболѣзновалъ онъ, — я васъ хотѣлъ-бы распросить… и вамъ-бы хотѣлось разсказать… а безъ коньячку-то я не очень… пороху въ головѣ не хватаетъ… ха-ха! «Укатали сивку крутыя горки».
Онъ не то засмѣялся, не то закашлялся. Гляжу я на него: и жалокъ онъ, и смѣшонъ, и гадокъ, и… грустно какъ-то становится: вѣдь двадцати пяти лѣтъ нѣтъ малому, а уже калѣка.
— Что-жъ это горки такъ скоро васъ укатали?— спрашиваю.— Что вы подѣлывали, чѣмъ занимаетесь?
— Чѣмъ? Живу!
— Да и я живу, и другой, и третій, и пятый — десятый — всѣ живутъ… Занятія-то ваши какія?
— Жизнь — и баста. La vie. Ну, и eau de vie тоже… Мамаша моя померла. Сорокъ тысячъ мнѣ оставила. Ну… вотъ я и живу. Деньги-то есть. Есть еще порохъ въ пороховницѣ. А вотъ спина болитъ и вижу плохо. Это уже скверно.
— Женаты или еще гуляете?
— Какъ вамъ сказать, — и да, и нѣтъ… Меня, видите-ли, угораздило сдѣлать огромную глупость. Въ девятнадцать лѣтъ меня окрутили… пошло окрутили!.. Простая женщина… вдова… за тридцать… ну, мальчишество, дикость! Я, вѣдь, безъ удержа — человѣкъ съ темпераментомъ. Когда темпераментъ заговоритъ, — все на карту!.. Влюбился — успѣха никакого. «Женись, — тогда твоя на вѣки».— Жениться? Ахъ, сдѣлайте одолженіе! кто-же въ нашъ цивилизованный вѣкъ стѣсняется этою формальностью?.. Погорячился — и «Исаія ликуй»! А? Каково? Мнѣ — девятнадцать, а ей за тридцать… не дурно? Натурально, черезъ недѣлю остылъ. Разстались, плачу ей тамъ сколько-то въ мѣсяцъ… Ну, а теперь я опять немножко женатъ. Внѣ онаго, но какъ-бы въ ономъ. Знакомить васъ не стану. Она не изъ общества… даже очень не изъ общества — да что-же! Вѣдь я и самъ, въ сущности, — какое я общество? Вы вотъ говорите со мною, а я чувствую, что вы меня презираете.
— Что вы! Съ какой стати? И не думаю.
— Ну, такъ сожалѣете. А что хуже — не знаю. И такъ всегда, когда я связываюсь съ приличными людьми… И имъ со мною скучно, и мнѣ съ ними скучно… Я вѣдь нигдѣ не бываю! Омонъ да буфетъ оперетки; оперетка да буфеть омоновскій. У Яра сидишь — кофе съ финь-шампань пьешь, съ знакомыми пѣвицами о чувствахъ разговариваешь… Сюда меня «моя» затащила. Надоѣлъ ей Омонъ, оперы захотѣла. Сидитъ — слушаетъ, восторгается, а я вотъ коньякъ въ буфетѣ пью. Ихняя сестра иной разъ это любитъ — быть въ приличномъ мѣстѣ и воображать себя приличной женщиной. А мнѣ что-же? Пускай! Отъ слова не станется! «Чѣмъ-бы дитя ни тѣшилось, лишь-бы не плакало». Знаете, когда женщина плачетъ — это несносно. Это мнѣ нервы разстраиваетъ и грудь сушитъ. Я человѣкъ впечатлительный. Вѣдь мы, декаденты… Вы не удивляетесь, что я себя декадентомъ зову?
— Нѣтъ, отчего-же? Слово модное. Да и притомъ отъ него, вѣдь, тоже «не станется».
— Да-съ… а кличка хорошая, со звукомъ… И затѣмъ: ежели человѣкъ безъ опредѣленной стези въ жизни, надо-же ему какъ-нибудь называться?
— Совершенно справедливо. Такъ что-же «вы, декаденты»?
— Мы, декаденты, не характеромъ живемъ, а темпераментомъ: все на себѣ рефлексами переживаемъ… Ну, здоровьишко-то, глядь, и трещитъ! А здоровьишко у меня подлое, — да бабы и fine Champagne еще сюда припутались… Сердце скверно работаетъ… того гляди, капутъ кранвенъ!
— Да оно и лучше, знаете, — заговорилъ онъ послѣ нѣкоторой паузы, — это, что я вижу предъ собой? Я живу широко, люблю жить. А долго-ли такое житье можетъ продолжаться? Сорокъ тысячъ въ наше время не деньги…
— Сорокъ-то тысячъ не деньги?!
— Деньги, когда ихъ тратятъ на дѣло. А для настоящей жизни — то есть, какъ я понимаю, — какая-же это сумма?.. Я вотъ всего семь мѣсяцевъ какъ вступилъ въ права наслѣдства, и уже одиннадцати тысячъ нѣтъ… тю-тю!.. Одиннадцати тысячъ! Это по скольку-же выходитъ въ мѣсяцъ? А она недовольна, бранитъ меня скрягой, говоритъ, что у насъ обстановка хамская, что она такъ не привыкла… Что-же, — она права. Я ее у князя У. изъ-подъ носа выхватилъ, а раньше она при банкирѣ одномъ состояла. А банкиръ-то убѣжалъ въ Америку не съ однимъ милліономъ… а сколько ихъ хапнулъ до бѣгства, о томъ исторія умалчиваетъ и слѣдователь не досчитался. Но сколько-бы ни хапнулъ, растрачивать ихъ помогла ему не кто другая, а моя. Это — школа. Вотъ разоряюсь… Завтра ставлю ей всю мебель новую. Нечего дѣлать-то: любишь кататься, люби и санки возить. Все для нея! Все! Грр-рабь, но люби! Ну, васъ это интересовать не можетъ… простите за болтовню… Имѣю честь кланяться!
— Какъ ты знакомъ съ N?— спросилъ подошедшій пріятель-репортеръ.
Я разсказалъ.
— Училъ, брать, его когда-то…
— Могу сказать: выучилъ!
— А что?
— Извѣстно что: кандидатъ на скамью подсудимыхъ. Года не пройдеть, какъ попадетъ въ окружной судъ на гастроли.
— Ты думаешь?
— Что тамъ думать?.. Навѣрное знаю. Ты смотри: тѣльце у него слабенькое, а пьянство великое. Воли никакой, а распущенности — сколько хочешь. Характера нѣтъ, а темперамента достаточно. При этомъ влюбленъ въ такую акулу…
Онъ назвалъ мнѣ по имени общеизвѣстную звѣзду demi-monde’а.
— Она — денежное объѣдало. Сколько ей ни выложи, все съѣстъ и еще попросить. Самый скверный типъ продажной женщины. Тѣ, которыя копятъ, хоть послѣдовательно, понемножку грабятъ; отъ нихъ человѣкъ хоть въ рубашкѣ уходить. А эта — бездонная бочка: одной рукой возьметъ, другою вышвырнетъ за форточку. Ей сорока тысячъ мало на одинъ зубокъ. Слопаетъ она все, что можетъ слопать, а затѣмъ въ лучшемъ видѣ выставитъ этого молокососа отъ себя вонъ. А вѣдь онъ, идіотъ, воображаетъ, что она въ него тоже влюблена… Арманъ и Маргарита Готье этакіе! Хоть-бы съ зеркаломъ посовѣтовался. Въ этомъ-то воображеніи и трагизмъ. Была влюблена и выставила, — значитъ, измѣнила… Измѣна? Га! Тысяча пушекъ и четыреста мортиръ! Крови, Яго, крови!.. Очень меня интересуетъ одно сомнѣніе: прямо-ли онъ ее пырнетъ, безъ всякихъ предварительностей, или-же сперва… за подлогъ будетъ судиться? А ужъ это такъ или иначе, съ предварительнымъ подлогомъ или безъ онаго, но пырнетъ — это будь спокоенъ! Вѣрь на совѣсть. Этакіе-то вотъ мозгляки, съ коньякомъ вмѣсто крови въ жилахъ, и пыряютъ! Потому-что здоровый, крѣпкій, человѣкъ, съ основательнымъ разсужденіемъ, съ характеромъ, съ нервами, не разстроенными какъ фортепьяно уѣздной барышни, — всегда сумѣетъ разобраться въ бабьемъ вопросѣ. Коли съ нимъ случится любовное несчастіе — онъ перенесетъ адскую муку, прежде чѣмъ покуситься на какую-нибудь кровавую пошлость. Помнитъ, что у него живая душа и у «нея» надо загубить живую душу. Ревностъ здоровыхъ людей тѣмъ и ужасна, что имъ не хочется ей поддаваться, а приходится. Они всею душою рады уцѣпиться хоть за что-нибудь такое, что разсѣевало-бы ихъ сомнѣнія, давало-бы логическое право не ревновать, а, слѣдовательно, и не наказывать. Ты возьми Отелло и возьми Позднышева. Отелло — здоровый человѣкъ, а Позднышевъ — новый типъ, выкидышъ культуры, «человѣкъ темперамента». Вѣдь Отелло такъ ловко обставленъ Яго, что у него не можетъ и оставасься никакихъ сомнѣній. Да и то «жаль, Яго! О, Яго, страшно жаль»! Разсвирѣпѣлъ, рѣзать пришелъ, сѣкимъ башка дѣлать… и плачетъ! Алебастровую кожу пожалѣлъ! Потому-что убивалъ съ сознаніемъ, по праву и требованію всего своего характера и долга, а не наобумъ, не по первому клику минутнаго порыва. Потому-что считалъ себя обязаннымъ убить, а не потому, что убить хотѣлось — нутромъ хотѣлось, какъ Позднышеву. Знать, что дѣлаетъ страшное дѣло, не трагическіе фарсы разыгрываетъ. Здоровый человѣкъ отъ природы не ревнивъ; напротивъ, онъ довѣрчивъ, — и ревность, для него болѣзнь, несчастье, котораго онъ больше всего на свѣтѣ боится. Взять того-же Отелло: «ревность онъ не скоро ощутилъ, но ощутивъ, не зналъ уже предѣловъ». Пушкинъ прозорливо отмѣтилъ эту черту и у Вольтерова Отелло Орозмана, съ его глубоко-разумнымъ стихомъ:
Je ne suis point jaloux;
Si je l’étais jamais!
Эти-же людишки quasi-темперамента, эти Позднышевы, Кувшинскіе, Васильевы, Богачевы, мальчишки Крейзманы, Ивановы, Краузе и tutti quanti «наши симпатичные убійцы» — развѣ когда-нибудь надъ чѣмъ-нибудь задумывались? Они все шкурой принимаютъ и на все шкурой отвѣчаютъ. А шкура-то ободранная — нервы-то гольемъ видать. И чуть-что по этимъ нервамъ царапнуло, — шабашъ! «Не взвидѣлъ я свѣта, — булатъ загремѣлъ, прервать поцѣлуя злодѣй не успѣлъ»!.. Именно «свѣта не взвидѣлъ» — отъ мгновенной, острой, физической… скорѣе, по крайней мѣрѣ, физической, чѣмъ нравственной боли. Если бы онъ могъ хоть сколько-нибудь думать, хоть немного повертѣлъ-бы своими ограниченными и съ дѣтства попорченными алкоголемъ мозгами, то, можетъ быть, и поостылъ-бы… Совершилъ-бы преступленіе развѣ лишь тогда, когда, дѣйствительно, не остается другого выхода: пропадай ненужная жизнь! И моя и чужая! Но, ахъ, мозги-то не вертятся. Они привыкли думать медленно и поверхностно. Когда въ нихъ западаетъ что-нибудь глубоко и въ серьезъ, это для нихъ такъ необычайно, что не ониуправляютъ этими глубоко запавшими идеями, а, идеи покоряютъ себѣ ихъ, переполняютъ собой все мышленіе, всю психику бѣдныхъ недоумковъ. Идея — мстить за измѣну, за оскорбленіе. Ну, и весь недоумокъ превращается въ ходячую машину кровавой мести. И палитъ, или пыряетъ. Однимъ преступникомъ больше. Его громятъ прокуроры, а защитники молятъ извинить его, какъ «продуктъ времени», не отвѣтственный за грѣхи порочнаго конца вѣка, какъ отвѣтчика за пороки предковъ, плодъ вырожденія которыхъ-де онъ своею особою представляетъ. Въ ходъ идутъ среда, наслѣдственность, соціальныя причины… Говорятся слова умныя, слова громкія, слова кстати и полезныя, слова не кстати и лишнія. Особенно много словъ лишнихъ. Характеристики, психологическій анализъ. Андреевскіе, Карабчевскіе, Урумовы потѣютъ надъ Ломброзо и Мадьяномъ, роются въ Крафтъ-Эбингѣ, пріискиваютъ цитаты у Зола, Гаршина, Достоевскаго… Охота-же людямъ морочить самихъ себя, глядя на свѣть сквозь серьезныя глядѣлки трагической маски! Какой тамъ психологическій анализъ?! «У Васьки, милый, не душа, а паръ», поучала меня въ дѣтствѣ моя нянька, когда я интересовался, пойдеть-ли въ рай душа моего любимца, сѣраго кота. Такъ вотъ и эти Краузе, Васильевы, Крейзмны, Кувшинскіе и Ивановы, думается мнѣ, выродили свою бѣдную душу до того состоянія, когда она перестаетъ быть душою и становится паромъ. Паромъ, надъ которымъ — безсильнымъ, безсмысленнымъ и безотвѣтнымъ — самовластно царятъ тѣло, отравленное пьянствомъ и развратомъ, избалованное потворствомъ каждой своей прихоти, каждому своему пороку, изнѣженное въ своей нервной распущенности до того, что «декадентъ» крикомъ кричитъ тамъ, гдѣ здоровый человѣкъ и не поморщится.
Скачать