Bibra > Произведения > Все > Сатирические миниатюры для сцены

Сатирические миниатюры для сцены

Автор: Андреев Леонид Николаевич

Скачать

Л. H. Андреев

Сатирические миниатюры для сцены

  

   Андреев Л. H. Собрание сочинений. В 6-ти т. Т. 5. Рассказы; Пьесы 1914—1915; Сатирические миниатюры для сцены 1908—1916

   М., «Художественная литература», 1985

   OCR Бычков М. Н.

  

СОДЕРЖАНИЕ

  

   Любовь к ближнему

   Честь (Старый граф)

   Прекрасные сабинянки

   Кающийся

   Упрямый попугай

   Конь в сенате

   Монумент

  

ЛЮБОВЬ К БЛИЖНЕМУ

Дикая местность в горах.

На скале, представляющей собою почти правильный отвес, на маленьком, едва заметном выступе стоит какой-то человек в отчаянной позе. Как он туда попал, объяснить трудно, но ни сверху, ни снизу достать его нельзя: коротенькие лестницы, веревки и шесты показывают, что к спасению незнакомца делались попытки, но остались безуспешными.

По-видимому, несчастный давно уже находится в таком отчаянном положении, внизу успела собраться значительная толпа, очень разнообразная по составу. Здесь и торговцы с прохладительными напитками и даже целый маленький буфет, около которого, весь в поту, мечется запыхавшийся лакей — он один и не успевает исполнять все требования. Расхаживают разносчики с открытыми письмами, кораллами, сувенирами и всякою дрянью;, какой-то субъект настойчиво пытается ввязать черепаховую гребенку, которая на самом деле не черепаховая. И со всех сторон продолжают стекаться туристы, привлеченные слухами о готовой совершиться катастрофе: англичане, немцы, русские, французы, итальянцы и т. д., со всеми их национальными особенностями в характере, манерах и костюме. Почти у всех альпенштоки, бинокли и фотографические аппараты. Разноязычный говор, который для удобства читателей переводим на один русский.

У подножья скалы, там, куда должен свалиться незнакомец, два полицейских сержанта отгоняют ребят и тоненькой веревочкой на колышках отгораживают место.

Шумно и весело.

  

   Полицейский. Прочь отсюда, негодяй! Упадет тебе на голову — что тогда скажут твои мать и отец?

   Мальчик. А он сюда упадет?

   Полицейский. Сюда.

   Мальчик. А если дальше?

   Второй полицейский. Мальчишка прав: в отчаянии он может прыгнуть, перелететь веревку и причинить неприятности зрителям. В нем не меньше четырех пудов.

   Первый полицейский. Прочь! Ты, девчонка, куда лезешь? Это ваша дочь, сударыня? Прощу вас убрать ее: молодой человек сейчас упадет.

   Дама; Уже сейчас? Ах, Боже мой! А мужа нет!

   Девочка. Он в буфете, мама.

   Дама (в отчаянии). Ну конечно, всегда в буфете! Позови его, Нелли, скажи: сейчас будет падать. Скорей! Скорей!

   Голоса. Кельнер!

   — Гарсон!

   — Человек!

   — Пива!

   — Пива нет.

   — Что? Что такое? Хорош буфет…

   — Сейчас привезут.

   — Поторопитесь!

   — Кельнер!

   — Кельнер!

   — Гарсон!

   Первый полицейский. Ты опять, мальчишка!

   Мальчик. Я хотел принять вон тот камень.

   Полицейский. Это зачем?

   Мальчик. Чтобы ему не так больно было падать.

   Второй полицейский. Мальчишка прав: камни следует убрать, и вообще место необходимо очистить. Нет ли здесь опилок или песку?

  

Подходят два туриста англичанина. Рассматривают незнакомца в бинокли, обмениваются замечаниями:

  

   Первый. Молод.

   Второй. Сколько?

   Первый. Двадцать восемь.

   Второй. Двадцать шесть. Кажется старше от страха.

   Первый. Пари.

   Второй. Десять на сто. Запишите.

   Первый (записывая, к полицейскому). Скажите, пожалуйста, как он попал сюда? Отчего его не снимут?

   Полицейский. Пробовали, но безуспешно. Все лестницы коротки.

   Второй. Давно он здесь?

   Полицейский. Двое суток.

   Первый турист. Ого! К вечеру упадет.

   Второй турист. Через два часа. Сто на сто.

   Первый турист. Запишите! (Кричит незнакомцу.) Как вы себя чувствуете? Что? Не слышу.

   Незнакомец (чуть слышно). Скверно.

   Дама. Ах, Боже мой! А мужа нет!

   Девочка (подбегая). Папа сказал, что он поспеет, он с каким-то господином играет в шахматы.

   Дама. Ах, Боже мой! Скажи, Нелли, что я требую. Впрочем… А он скоро упадет, господин сержант? Нет, Нелли, иди лучше ты, а я поберегу место для папы.

  

Высокая худая дама, имеющая необыкновенно самостоятельный и воинственный вид, спорит с каким-то туристом из-за места. Турист низкоросл, слабосилен и тих и плохо отстаивает свое право; дама же наступает решительно.

  

   Турист. Но это же мое место, сударыня, я уже два часа стою тут..

   Воинственная дама. Мне-то какое дело до того, сколько вы тут стоите? Я здесь желаю стоять, вы поняли? Отсюда мне будет виднее, вы поняли?

   Турист (слабо). Но отсюда и мне будет виднее.

   Воинственная дама. Скажите пожалуйста! А вы что-нибудь в этом понимаете?

   Турист. Что же тут понимать? Человек должен упасть, вот и все.

   Воинственная дама (передразнивая). Человек должен упасть, вот и все! Скажите пожалуйста! А вы видели, как падает человек? Ну? Нет? А я видела целых трех: два акробата, один канатоходец и три аэронавта.

   Турист. Выходит шесть.

   Воинственная дама (передразнивая). Выходит шесть! Скажите, какие блестящие способности к математике! А вы видали, чтобы в зверинце на ваших глазах тигр разрывал женщину? А? Что? Ну то-то! А я видела! Прошу вас, прошу вас.

  

Оскорбленно пожимая плечами, турист отступает, и худая дама победоносно рассаживается на завоеванном камне. Раскладывает вокруг себя ридикюль, носовые платки, мятные лепешки, бутылочку с каким-то эликсиром; снимает перчатки и протирает стекла бинокля, приятно посматривая на окружающих. Обращается к даме, которая ждет мужа из буфета.

  

   Воинственная дама (благосклонно). Вы так устанете, душечка. Вы бы сели.

   Дама. Ах, и не говорите! У меня совсем занемели ноги.

   Воинственная дама. Теперешние мужчины такие нахалы, никогда не уступят место женщине. А мятных лепешек вы взяли?

   Дама (испуганно). Нет. Разве они нужны?

   Воинственная дама. Когда долго смотреть вверх, то обязательно начинает тошнить. А нашатырный спирт у вас есть? Нет? Боже мой, какое легкомыслие! Как же вас будут приводить в чувство, когда он свалится? И эфира нет? Ну конечно! Если уж вы сама такая… неужели у вас нет никого, кто мог бы о вас позаботиться?

   Дама (испуганно). Я скажу мужу. Он в буфете.

   Воинственная дама. Ваш муж негодяй!

   Полицейский. Чья это куртка? Кто бросил сюда эту рвань?

   Мальчик. Это я. Я бросил куртку, чтобы ему не было так больно падать.

   Полицейский. Убрать.

  

Несколько туристов, вооруженных кодаками, спорят из-за более удобной позиции.

  

   Первый. Я здесь хотел стать.

   Второй. Вы хотели, а я уже стал.

   Первый. Вы только стали, а я уже двое суток стоял здесь.

   Второй. А зачем же вы ушли и даже не оставили своей тени?

   Первый. Не стану же я, черт возьми, умирать от голода?

   Продавец с гребенкой (таинственно). Черепаховая.

   Турист (свирепо). Ну?

   Торговец. Настоящая, черепаховая.

   Турист. Пошли вы к черту!

   Третий турист-фотограф. Бога ради, сударыня, вы сели на мой аппарат.

   Дамочка. Ах, но где же он?

   Турист. Да под вами же, под вами!

   Дамочка. Но я так устала! Фи, какой скверный ваш аппарат. Я думаю, отчего мне так плохо сидеть, а это оттого, что я сижу на вашем аппарате.

   Турист (в отчаянии). Сударыня!

   Дамочка. А я, знаете, думала, что это камень. Вижу — лежит что-то такое, и думаю: неужели это камень — отчего же он такой черный? А это, оказывается, ваш аппарат.

   Турист (в отчаянии). Сударыня, Бога ради!..

   Дамочка. Но отчего же он такой большой? Аппараты бывают маленькие, а этот такой большой. Честное слово, я и не подозревала, что это аппарат. А меня вы можете снять? Мне бы хотелось на фоне гор, в такой обстановке.

   Турист. Да как же я вас сниму, когда вы на нем!

   Дамочка (вскакивает в ужасе). Разве? Отчего же вы мне не сказали? Он снимает?

   Голоса. Кельнер, пива!

   — Отчего вы не подаете вино?

   — Вам уже давно заказали.

   — Что прикажете?

   — Сейчас.

   — Сию минуту.

   — Кельнер!

   — Кельнер!

   — Зубочистку!

  

Быстро входит толстый, запыхавшийся турист, окруженный многочисленной семьею.

  

   Турист (кричит). Маша! Саша! Петя! Где Маша? Ах, Боже мой, где же Маша?

   Гимназист (уныло). Она здесь, папочка.

   Турист. Да где же она? Маша!

   Девица. Я здесь, папаша.

   Турист. Да где же ты? (Оборачиваясь.) Ах, вот! Ну кто же стоит за спиною? Да смотри же, смотри! Куда же ты смотришь, Господи Боже мой!

   Девица (уныло). Я не знаю, папаша.

   Турист. Нет, это невозможно! Вы подумайте, она молнии ни разу не видала: таращит-таращит глаза, как луковицы, а как только блеснет — она их и закроет. Так и не видала ни разу! Маша, опять прозеваешь! Вот он, видишь!

   Гимназист. Она видит, папаша.

   Турист. Последи за ней. (Внезапно переходя на тон глубочайшей жалости.) Ах, бедный молодой человек! Нет, вы подумайте, неужели так и свалится? Посмотрите, дети, какой он бледный: видите, как опасно лазить.

   Гимназист (уныло). Он сегодня не упадет, папаша.

   Турист. Вздор! Кто это сказал?

   Вторая девица. Папа, Маша опять глаза закрыла.

   Первый гимназист. Позвольте мне посидеть, папаша. Он, ей-Богу, сегодня не упадет… Мне швейцар в отеле сказал. Я не могу! Вы нас таскаете с утра до ночи по всяким галереям…

   Турист. Что такое? Для чьей же пользы это делается? А? Ты думаешь, мне с тобой, с болваном, приятно…

   Вторая девица. Папа, Маша опять моргает.

   Второй гимназист. И я не могу. У меня все страшные сны. Мне нынче всю ночь гарсоны снились.

   Турист. Петька!

   Первый гимназист. А я так исхудал, что у меня только кожа да кости. Я не могу, папаша. Отдавайте меня в пастухи, в свинопасы…

   Турист. Сашка!

   Первый гимназист. Главное, будь бы он вправду упал, а то наврет вам всякий, вы я верите. Бедекер, тоже. Врет ваш Бедекер!

   Маша (уныло). Папаша, дети, он валиться начинает.

  

Незнакомец сверху что-то кричит. Общее движение. Голоса: «Смотрите, он падает»; поднимаются бинокли, несколько фотографов в ажитации щелкают кодаками; полицейские энергично очищают место для падения.

  

   Фотограф. Фу-ты черт! Зачем же это я… Проклятая торопливость!

   Второй фотограф.. Коллега, у вас объектив закрыт.

   Первый. Фу-ты черт!

   Голоса. Тише! Он собирается падать.

   — Нет, он говорит что-то.

   — Да нет же, падает!

   — Тише!

   Незнакомец (слабо). Спасите!..

   Толстый турист. Ах, бедный молодой человек! Маша! Петя! Вот вам трагедия: небо ясно, погода прекрасная, а он сейчас должен упасть и расшибиться насмерть. Ты понимаешь, Саша, как это ужасно!

   Гимназист (уныло). Понимаю.

   Толстый турист. А ты, Маша, понимаешь? Ты подумай, вон небо, вон люди закусывают, все так приятно, а он должен свалиться. Какая трагедия! Петя, ты помнишь Гамлета?

   Вторая девица (подсказывает). Гамлет, принц датский, в Эльсиноре.

   Петька (угрюмо). В Гельсингфррсе, ну, знаю. Чего вы ко мне лезете, папаша?

   Маша (уныло). Ему всю ночь гарсоны снились.

   Сашка. Лучше бы бутербродов заказали.

   Торговец с гребенкой (таинственно). Черепаховая. Настоящая.

   Толстый турист (доверчиво). Краденая?

   Торговец. Что вы, сударь!

   Толстый турист (сердито). А если не краденая, так какая же она настоящая?

   Воинственная дама (благослонно). Это все ваши дети?

   Толстый турист. Да, сударыня. Обязанности отца… Но, как видите, протестуют: вековечная рознь между отцами и детьми, сударыня. Здесь такая ужасная трагедия, сердце сжимается от боли… Ты опять моргать начинаешь, Маша?

   Воинственная дама. Вы совершенно правы: детей необходимо закалять. Но только почему вы это называете ужасной трагедией? Любой кровельщик падает с большой высоты. Ну сколько здесь — сто, двести футов? А я видела, как человек падал прямо с неба.

   Толстый турист (в восторге). Да что вы! Саша, дети, слушайте. Прямо с неба.

   Воинственная дама. Ну да. Аэронавт. Вылетел из облаков и тр-рах об железную крышу.

   Толстый турист. Ка-кой ужас!

   Воинственная дама. Вот это трагедия! Меня два часа из насоса поливали, чтобы привести в чувство. Чуть не утопили, негодяи! С тех пор вожу нашатырь.

  

Появляется бродячая труппа итальянцев — певцов и музыкантов. Низенький, толстый тенор с рыжеватой бородкой и большими водянистыми, глупо-мечтательными глазами; поет необычайно сладко. Худой горбун в жокейской фуражке поет скрипучим баритоном; бас, похожий на разбойника, он же мандолинист; тощая девица со скрипкой, закатывает глаза так, что видны одни только белки. Выстраиваются и поют.

  

   Итальянцы (поют).

  

   Sul mare lucido l’astro d’argento,

   Placida è Fonda, prospero è il vento.

   Venite ail agile… Barchetta mia…

   Santa Lucia!.. {*}

   {* Лунным сиянием море блистает,

   Попутный ветер парус вздымает.

   Лодка моя легка, весла большие…

   Санта Лючия! (ит.)}

  

   Маша (уныло). Папа, дети, смотрите: он начинает размахивать руками.

   Толстый турист. Неужели это влияние музыки?

   Воинственная дама. Очень возможно. Вообще все эти вещи делаются под музыку. Но только так он упадет скорее, чем следует. Эй, вы, музыканты, пошли отсюда — пошли, пошли!

  

Горячо жестикулируя, в сопровождении нескольких сочувствующих любопытных, подходит высокий турист с закрученными кверху усами.

  

   Высокий турист. Это возмутительно!.. Почему его не снимут? Господа, вы все слышали, как он кричал: «спасите меня»?

   Любопытные (хором). Все, все слышали.

   Высокий турист. Ну вот! И я слышал совершенно не спасают? Это возмутительно! Полицейский, полицейский! Почему вы его не спасаете? Что вы тут делаете?

   Полицейский. Очищаем место для падения.

   Высокий турист. А! Это разумно. Но почему вы его не спасаете? Вы должны его спасти. Это ваш долг человеколюбия. Раз человек просит, чтобы его спасли, так его необходимо спасти. Не так ли, господа?

   Любопытные (хором). Верно, совершенно верно! Его необходимо спасти.

   Высокий турист (горячо). Мы не язычники, мы христиане, мы должны любить ближнего. Раз он просит его спасти, должны быть приняты все меры, какие есть в распоряжении администрации. Полицейский, вы приняли все меры?

   Полицейский. Все.

   Высокий турист. Все до одной? Господа, все меры приняты. Молодой человек, послушайте — все меры приняты, чтобы вас спасти. Вы слышите?

   Незнакомец (чуть слышно). Спасите!..

   Высокий турист (взволнованно). Господа, вы слышите: он опять крикнул — спасите. Полицейский, вы слыхали?

   Один из любопытных (робко). По моему мнению, его необходимо спасти.

   Высокий турист. Вот именно! Я же два часа только об этом и говорю. Полицейский, вы слыхали? Это возмутительно!

   Тот же любопытный (несколько смелее). По моему мнению, следует обратиться к высшей администрации.

   Остальные (хором). Да, да, необходимо жаловаться. Это возмутительно! Государство не должно оставлять своих граждан в опасности. Мы все платим налоги. Его необходимо спасти.

   Высокий турист. А я что говорил? Конечно, необходимо идти жаловаться… Молодой человек, послушайте, вы платите налоги? Что? Не слышу.

   Толстый турист. Петя, Катя, слушайте, какая трагедия! — Ах, бедный молодой человек! Он сейчас должен свалиться, а с него требуют квартирный налог.

   Катя (девочка в очках, учено). Разве это может быть названо квартирой, папа? Понятие квартиры…

   Петька (щиплет ее). У, подлиза!

  

В толпе снова движение, с теми же криками и беспокойством фотографов.

  

   Высокий турист. Необходимо торопиться. Господа, его необходимо спасти во что бы то ни стало! Кто идет за мною?

   Любопытные (хором). Мы все, все!

   Высокий турист. Полицейский, вы слыхали? Идемте же, господа.

  

Уходят, горячо жестикулируя. В буфете оживление растет; слышится стуканье пивными кружками и начало громкой немецкой песни. Окончательно заболтавшийся лакей отбегает в сторону, в отчаянии смотрит на небо и салфеткою вытирает потное лицо. Яростные требования: «Кельнер! Кельнер!»

  

   Незнакомец (довольно громко). Кельнер, не можете ли вы дать мне содовой воды?

  

Кельнер вздрагивает, в ужасе смотрит на небо, отыскивает глазами незнакомца и уходит, делая вид, что не слышал. Яростные голоса: «Кельнер, пива!»

  

   Кельнер. Сейчас, сию минуту! Сейчас. Подходят двое пьяных из буфета.

   Дама. Ах, вот и муж! Сюда, скорее иди сюда!

   Воинственная дама. Какой негодяй!

   Пьяный (отмахиваясь рукою). Эй, вы там, наверху — что, очень скверно? А?

   Незнакомец (довольно громко). Скверно. Надоело.

   Пьяный. И выпить нельзя.

   Незнакомец. Куда там!

   Второй пьяный. Ну что ты говоришь, как же он может выпить? Человеку надо умирать, а ты волнуешь его разными соблазнами. Послушайте, мы все время пьем за ваше здоровье. Вам не повредит?

   Первый пьяный. Ну что ты говоришь, как это может ему повредить? Это его может только приободрить. Послушайте! Нам, ей-Богу, очень жалко вас, но вы не обращайте на это внимания: мы сейчас опять уйдем в буфет.

   Второй пьяный. Посмотри-ка, сколько народу!

   Первый. Пойдем, а то упадет он, и буфет закроют.

  

Появляется новая кучка туристов, во главе ее весьма элегантный господин — корреспондент главнейших европейских газет. Его провожают шепотом почтительного удивления и бескорыстного восторга; многие покидают буфет, чтобы видеть его, и даже кельнер делает легонький крюк, взглядывает быстро, счастливо улыбается и несется дальше, что-то расплескивая из судка.

  

   — Корреспондент, смотрите!

   Дама. Ах, Боже мой — а мужа опять нет!

   Толстый турист. Петя, Маша, Саша, Катя, Вася, смотрите — это главный корреспондент… Понимаете, самый главный; что он напишет, то и будет.

   Катя. Машечка, ты опять не туда смотришь.

   Сашка. Лучше бы бутербродов заказали! Я не могу, папаша! Человека надо кормить…

   Толстый турист (в упоении). Какая трагедия! Катечка, дружок, ты понимаешь, как это ужасно: такая прекрасная погода — и главный корреспондент! Книжечку вынь, Петя, записную книжечку вынь.

   Петька. Я ее потерял, папаша.

   Корреспондент. Где же он?

   Голоса (услужливо). Вон он, вон!

   — Немного выше, еще выше!

   — Немного ниже!

   — Нет, выше!

   Корреспондент. Позвольте, позвольте, господа. Я сам найду. Ага, вон он! Н-да, положение…

   Турист. Не хотите ли скамеечку?

   Корреспондент. Благодарю вас. (Садится.) Н-да, положение! Очень, очень интересно. (Приготовляет записную книжечку; к фотографам, любезно.) Уже снимали, господа?

   Первый фотограф. Да, как же, как же! Дали общий характер местности…

   Второй фотограф. Трагическое положение молодого человека…

   Корреспондент. Да-а? Очень, очень интересно.

   Толстый турист. Слышишь, Сашка: умный человек, главный корреспондент, и говорит: как это интересно. А ты — бутерброды!.. Болван!

   Сашка. Так, может, он уже наелся…

   Корреспондент. Господа, прошу вас соблюдать тишину.

   Услужливый голос. Эй там, в буфете, тише!

   Корреспондент (кричит вверх). Позвольте представиться: главный корреспондент европейской прессы, прислан сюда по специальному предложению редакции. Желал бы предложить несколько вопросов относительно вашего положения. Как вас зовут? Ваше имя, общественное положение, возраст?

  

Незнакомец что-то бормочет.

  

   (В некотором недоумении.) Ничего не слышно. Это он все время так?

   Голоса. Да, ничего не разберешь.

   Корреспондент (что-то записывая). Прекрасно! Вы холосты?

  

Незнакомец бормочет что-то.

  

   Не слышу! Женаты, да? Повторите.

   Турист. Он сказал, что холост.

   Второй турист. Да нет же! Конечно, женат.

   Корреспондент (небрежно). Вы так думаете? Запишем: женат. Сколько у вас детей? Что? Не слышу. Кажется, он сказал — трое? Гм… запишем на всякий случай пятеро.

   Толстый турист. Ах, какая трагедия! Пятеро детей. Вы подумайте!

   Воинственная дама. Врет.

   Корреспондент (кричит). Как вы попали в такое положение? Что? Не слышу, громче! Повторите, что вы сказали. (В недоумении, к публике.) Что он говорит такое? У малого дьявольски слабый голос.

   Первый турист. Мне показалось, что он крикнул, что он заблудился.

   Второй турист. Нет, он сам не понимает, как он попал туда.

   Голоса. Он охотился!

   — Он лазил по скалам.

   — Да нет же, он просто лунатик.

   Корреспондент. Позвольте, позвольте, господа,— во всяком случае, он не с неба свалился. Впрочем… (Быстро записывает.) Несчастный молодой человек… уже с детства страдает припадками лунатизма… Яркое сияние полной луны… дикие скалы… сонный швейцар… не доглядел…

   Первый турист (второму, тихо). Да ведь теперь новолуние.

   Второй турист. Ах, вы думаете, публика понимает что-нибудь в астрономии?

   Толстый турист (в восторге). Маша! Обрати внимание — здесь перед тобою наглядный пример влияния луны на живые организмы. Но какая ужасная трагедия: выйти в лунную ночь погулять — и вдруг залезть так, что снять нельзя!

   Корреспондент (кричит). Что вы чувствуете? Не слышу. Громче! Ах, вот что! Н-да, положение.

   Публика (заинтересованно). Слушайте, слушайте, что он чувствует. Как это ужасно!

   Корреспондент (записывает, бросая отдельные громкие замечания). Смертельный ужас оковывает члены… Ледяной страх холодом пробегает по спине… Никакой надежды… Пред мысленным взором проходят картины семейного счастья: жена делает тартинки, пятеро детей ангельскими невинными голосами выражают нежнейшие чувства… Бабушка в кресле, с трубкой… то есть дедушка с трубкой, а бабушка… Взволнован сочувствием публики… Выразил предсмертное желание, чтобы последний вздох его был напечатан в нашей газете…

   Воинственная дама (возмущенно). Как он врет!

   Маша (уныло). Папа, дети, смотрите — он опять начинает валиться.

   Толстый турист (сердито). Не мешай! Тут такая трагедия, а ты… Ну чего таращишь глаза?

   Корреспондент (кричит). Держитесь крепче! Так, так! Последний вопрос: что бы вы хотели передать вашим согражданам, уходя в лучший мир?

   Незнакомец (слабо). Чтобы все они пошли к черту.

   Корреспондент. Что? Ах, да! (быстро записывает.) Горячая любовь… Последнее прости… Решительный противник закона о полноправности негров… Последний завет, чтобы никогда эти черномазые…

   Пастор (запыхавшись, раздвигает толпу). Где же он? Ах, вот! Несчастный молодой человек! Господа, здесь еще никто не был из лиц духовного звания? Нет? Благодарю вас. Неужели я первый?

   Корреспондент (записывает). Потрясающий момент… Появился священник… Все замерли в ожидании, многие плачут!..

   Пастор. Позвольте! Позвольте, господа. Заблудшая душа желает последнего примирения с небом. (Кричит.) Не желаете ли вы, сын мой, примириться с небом? Откройте мне ваши грехи, и я немедленно дам вам отпущение. Что? Не слышу.

   Корреспондент (записывает). Рыдания потрясли воздух. В трогательных выражениях служитель церкви увещевает преступника, то есть несчастного… Со слезами на глазах, слабым голосом, несчастный благодарит…

   Незнакомец (слабо). Если вы… не отойдете, я прыгну вам на голову. Во мне шесть пудов.

  

Все испуганно отскакивают и прячутся друг за друга.

  

   Голоса. Падает, падает!

   Толстый турист (в волнении). Маша, Саша, Петя!

   Полицейский (энергично). Место, прошу очистить место.

   Дама. Нелли, скорей беги за папой, скажи — падает.

   Фотограф (в отчаянии). Боже мой, а у меня катушка вся. (Мечется, жалобно смотря на незнакомца.) Одну минутку, я сейчас. Они у меня там, в пальто. (Отходит несколько, продолжая глядеть на незнакомца, и опять возвращается.) Нет, не могу, но если… Ах, Боже мой! Они у меня там, в пальто! Я сейчас, сию минуту. Вот положение!

   Пастор. Поторопитесь, мой друг, соберите силы хотя бы только для главнейших грехов. Мелочи мы оставим.

   Толстый турист. Какая трагедия!

   Корреспондент (записывая). Преступник, то есть несчастный, приносит всенародное покаяние… Разоблачаются ужасные тайны… Злодей, взорвавший банкира…

   Толстый турист (доверчиво). Какой негодяй!

   Пастор (кричит). Во-первых, не убивали ли? Во-вторых, не крали ли? В-третьих, не прелюбодействовали ли?..

   Толстый турист. Маша, Петя, Катя, Саша, Вася, заткните уши!

   Корреспондент (пишет). Возмущенная толпа… Крики негодования…

   Пастор (торопливо). В-четвертых, не богохульствовали ли? В-пятых, не желали ли осла ближнего? Вола его, рабыни его, жены его? В-шестых…

   Фотограф (беспокойно). Господа, осел.

   Второй фотограф. Где, где осел? Я не вижу.

   Первый фотограф (успокаиваясь). Мне послышалось.

   Пастор. Поздравляю вас, сын мой, вы примирились с небом. Теперь вы можете спокойно… Ах, Боже мой, что я вижу? Члены Армии Спасения? Полицейские, гоните их!

  

Несколько членов Армии Спасения, мужчин и женщин, в парадных мундирах, с музыкой приближаются к месту происшествия. Инструментов только три: барабан, скрипка и какая-то необычайно пискливая труба.

  

   Первый член Армии Спасения (неистово барабанит, кричит протяжно, в нос). Братия и сестры…

   Пастор (стараясь заглушить, кричит еще более громко и еще более в нос). Он уже покаялся, братие. Будьте свидетелями, господа! Он уже покаялся и примирился с небом.

   Второй член Армии Спасения, дама (влезая на камень, вопит). Как этот грешник, я блуждала в темноте и злоупотребляла алкоголем, когда свет истины…

   Голос. Да она и сейчас пьяна, как стелька.

   Пастор. Полицейский, вы слышали, что он покаялся и помирился с небом?

  

Первый член Армии Спасения неистово барабанит, остальные затягивают песню. Крики, хохот, свист. В буфете также поют и на всех языках зовут кельнера. Растерявшиеся полицейские отбиваются от пастора, который их куда-то тащит; фотографы вертятся как угорелые. Появляется туристка англичанка верхом на осле, который, расставив передние ноги, не хочет идти дальше и присоединяет свой голос к остальным. Несколько затихают, Армия Спасения торжественно удаляется, пастор, размахивая руками, уходит за нею.

  

   Англичанин турист (другому). Как неприлично. Этот сброд совершенно не умеет себя вести.

   Второй англичанин турист. Уйдемте отсюда.

   Первый. Одну минуту. (Кричит.) Послушайте меня, почтеннейший: не желаете ли вы свалиться поскорее?

   Второй. Что вы говорите, сэр Вильям?

   Первый (кричит). Разве вы не видите, что они только этого и ждут? И, как джентльмен, вы должны доставить им удовольствие, а себя избавить от унижения — страдать публично перед этим сбродом.

   Второй. Сэр Вильям!

   Толстый турист (в восторге). Вот она, правда-то! Саша, Петя, слушайте: говорят правду. Какая трагедия!

   Какой-то турист (наступая на англичанина). Как вы смеете?

   Первый англичанин (отстраняя его). Бросайтесь скорее, слышите? Если не хватает смелости, то я вам помогу хорошим выстрелом. Соглашаетесь или нет?

   Голоса. Этот рыжий дьявол сошел с ума!

   Полицейский (хватает англичанина за руку). Вы не имеете права этого делать. Я вас арестую.

   Какой-то турист. Варварская нация!

  

Незнакомец что-то кричит. Внизу движение. Голоса: «Слушайте, слушайте!»

  

   Незнакомец (громко). Уберите к черту этого осла, он меня застрелит. И скажите хозяину, что я больше не могу.

   Голоса. Что такое?

   — Какому хозяину?

   — Он сходит с ума, несчастный!

   Толстый турист. Саша, Маша, картина безумия. Петя, скорее, вспоминай Гамлета.

   Незнакомец (сердито). Скажите, что мне всю поясницу разломило.

   Маша (уныло). Папа, дети, смотрите, он начинает дергать ногами.

   Катя. Это называется конвульсии, паgа?

   Толстый турист (в упоении). Не знаю. Кажется. Какая трагедия!

   Сашка (мрачно). Катька, дура! Ее учат, а она не знает, что это называется агония. А еще очки надела! Я больше не могу, папаша.

   Толстый турист. Вы подумайте, дети: сейчас человек расшибется насмерть, и о чем же он заботится? О пояснице!

  

Слышится шум. Несколько разъяренных туристов почти волокут какого-то сильно испуганного господина в белом жилете. Он улыбается, кланяется во все стороны, разводит руками и то, подталкиваемый, быстро бежит вперед, то старается ускользнуть в толпу, но его хватают и вновь волокут.

  

   Голоса. Наглый обман!

   — Это возмутительно!

   — Полицейский, полицейский!

   — Его надо проучить!

   Другие голоса. Что такое?

   — Какой обман?

   — В чем дело?

   — Господа, вора поймали.

   Господин (кланяясь и улыбаясь). Это шутка, почтеннейшие господа. Просто шутка! Публика скучает, и я хотел немного развлечь.

   Незнакомец (яростно). Хозяин!

   Господин. Сейчас, сейчас.

   Незнакомец. Что ж, я тут До второго пришествия стоять буду?! Уговорились до двенадцати часов, а сейчас сколько?

   Высокий турист с закрученными усами (вне себя от возмущения). Вы слышите, господа? Оказывается, что этот негодяй, что этот господин в белом жилете нанял другого негодяя и просто-напросто привязал его к скале.

   Голоса. Так он привязан?

   Высокий турист. Ну да, привязан и не может упасть. Мы тут волнуемся, мы тут беспокоимся, а он и упасть не может!..

   Незнакомец. Еще бы захотел! Стану я тебе за двадцать пять рублей шею ломать! Хозяин, я больше не могу. Тут меня какой-то осел застрелить хотел. Пастор два часа отчитывал — это не по договору!

   Сашка. Говорил вам, папаша, что Бедекер врет, а вот вы всякому верите, таскаете нас, не евши.

   Хозяин. Публика скучает… Единственное желание развлечь почтеннейшую публику…

   Воинственная дама. Что такое? Я ничего не понимаю? почему он не будет Падать? А кто ж тогда будет падать?

   Толстый турист. Я тоже ничего не понимаю. Конечно, он должен упасть.

   Петька. Вы никогда ничего не понимаете, папаша. Вам же говорят, что он привязан.

   Сашка. Да разве его убедишь! Он всякого Бедекера любит больше, чем родных детей.

   Петька. Тоже — отец!

   Толстый турист. Молчать!

   Воинственная дама. Что такое? Он должен упасть!

   Высокий турист. Нет, вы подумайте, какой обман! Вы должны объясниться, милостивый государь.

   Хозяин. Публика скучает. Извините, господа. Но в желании угодить… Несколько часов приятного волнения… подъема нервов… вспышки альтруистических чувств…

   Англичанин. Буфет ваш?

   Хозяин. Мой.

   Англичанин. И отель внизу ваш?

   Хозяин. Мой. Публика скучает…

   Корреспондент (записывает). Наглый обман… Содержатель буфета, в желании повысить доход со спиртных напитков, эксплуатирует лучшие человеческие чувства… Негодование публики…

   Незнакомец (яростно). Скоро вы меня снимите, хозяин, или нет?

   Хозяин. Ну а вы-то чего? Вы еще чем недовольны? Снимают вас по ночам или нет?

   Незнакомец. Еще бы, недостает, чтобы я тут и по ночам висел.

   Хозяин. Ну так можете потерпеть несколько минут. Публика скучает…

   Высокий турист. Нет, вы понимаете, что вы такое сделали, негодяи этакие! Ради своих отвратительных целей вы безбожно эксплуатируете любовь к ближнему. Вы заставили нас пережить страх, сострадание, отравили наше сердце жалостью — и что же оказывается? Оказывается, что этот негодяй, ваш гнусный сообщник, привязан к скале и не только не упадет, как все того ожидают, но и не может упасть.

   Воинственная дама. Что такое? Он должен упасть!

   Толстый турист. Полицейский, полицейский!

  

Появляется запыхавшийся пастор.

  

   Пастор. Что, еще жив? Ага, вот он. Какие шарлатаны эти господа Армия Спасения!

   Голос. Вы еще не слыхали: он привязан.

   Пастор. Что? К чему привязан? К жизни? О, все мы привязаны к жизни, пока смерть не развяжет. Но, привязан он или не привязан, я примирил его с небом, и баста! А эти шарлатаны…

   Толстый турист. Полицейский! Полицейский, необходимо составить протокол!

   Воинственная дама (наступая на хозяина). Я не могу позволить, чтобы меня обманывали. Я видела, как из облаков летел аэронавт и тррах о крышу, я видела, как тигр разорвал женщину…

   Фотограф. Я три катушки испортил, снимая этого негодяя. Вы мне ответите за это, милостивый государь!

   Толстый турист. Протокол, протокол! Какая наглость! Маша, Петя, Саша, Вася, зовите полицейского.

   Хозяин (отступая, в отчаянии). Да не могу же я заставить его падать, если он не хочет. Я сделал все, что мог. Господа, господа!..

   Воинственная дама. Я не позволю!

   Хозяин. Позвольте, господа. Честное слово, он в следующий раз упадет, а сейчас он же не хочет!

   Незнакомец. Что такое в следующий раз?

   Хозяин. Молчите, вы там!

   Незнакомец. За двадцать пять рублей?..

   Пастор. Скажите пожалуйста, какой наглец! Я его только что с опасностью для жизни примирил с небом — вы слышали, как он грозился упасть мне на голову? А он еще недоволен. Прелюбодей! Вор! Убийца! Пожелавший осла ближнего!

   Фотограф. Господа, осел.

   Второй фотограф. Где осел? Я не вижу.

   Первый фотограф, (успокаиваясь). Мне послышалось.

   Третий фотограф.. Это вы осел. У меня из-за вас глаза перекосились.

   Маша (уныло). Папа, дети, смотрите, идет полицейский.

  

Движение, шум. С одной стороны тормошат полицейского, с другой — хозяина, и оба они кричат: «Позвольте, позвольте».

  

   Толстый турист. Полицейский, городовой! Вот он, этот обманщик, жулик…

   Пастор. Полицейский! Вот он, прелюбодей, убийца, пожелавший осла ближнего…

   Полицейский. Позвольте, позвольте, господа, сейчас мы его приведем к сознанию и раскаянию.

   Хозяин. Да не могу же я его заставить падать, если он не хочет!

   Полицейский. Эй, вы там, молодчик, наверху, вы можете упасть или нет, сознайтесь!

   Незнакомец (угрюмо). Не желаю я падать.

   Голоса. Ага, сознался! Какой негодяй!

   Высокий турист. Пишите, полицейский. Желая… в целях наживы… эксплуатировать чувство любви к ближнему… святое чувство… э… э… э…

   Толстый турист. Дети, слушайте, составляется протокол. Какая выразительность!

   Высокий турист. Святое чувство, которое…

   Полицейский (старательно пишет, высунув язык на сторону). Любовь к ближнему… святое чувство, которое…

   Маша (уныло). Папа, дети, смотрите: вон объявление идет.

  

Показывается несколько музыкантов с трубами и барабанами. Впереди их какой-то субъект на высоком шесте несет огромный плакат с изображением отчаянно волосатого человека с надписью: «Я был лысым».

  

   Незнакомец. Опоздали! Тут, братцы, протокол идет! Проваливайте поскорее.

   Субъект (останавливаясь, говорит высоким голосом). Я был лысым с первых дней рождения и много времени спустя. Та скудная растительность, которая на десятом году покрыла мой череп, походила скорей на шерсть, нежели на волосы. При вступлении же в брак мой череп был гол, как подушка, и юная новобрачная…

   Толстый турист. Какая трагедия! Новобрачный, и вдруг такая голова — вы понимаете, дети, как это ужасно?

  

Все слушают с интересом, и даже полицейский застыл с пером в руке.

  

   Субъект (вдохновенно). И наступил момент, когда супружеское счастье висело буквально на волоске. Все средства для ращения волос, рекомендуемые шарлатанами…

   Толстый турист. Вынь-ка записную книжечку, Петя.

   Воинственная дама. Но когда же он будет падать?

   Хозяин (предупредительно). В следующий раз, сударыня, в следующий раз! Я его привяжу не так крепко… и понимаете?..

  

Занавес

  

   18 октября 1908 г.

  

ЧЕСТЬ

(СТАРЫЙ ГРАФ)

ДРАМА-ПАРОДИЯ

  

Звуки отдаленной музыки. Весенняя звездная ночь. Старый, разросшийся, запущенный сад, огражденный глубокой канавой; мраморная, потемневшая и осыпавшаяся балюстрада. Над вершинами дерев темная масса замка; все окна ярко светятся, на четырехугольной зубчатой башне догорают смоляные бочки, кидая в сад неверные светы. Графиня одна, задумавшись, сидит на каменной скамье; на ней белое торжественное платье, в волосах коронка. По неровным, покривившимся ступеням со стороны замка опускается старый граф; впереди его, согнувшись и освещая путь фонарем, идет Астольф, приближенный слуга, старик, похожий на своего господина.

  

   Граф (не видя дочери, громко и гневно). Поднять мосты! Гасить огни! Разогнать всю челядь, баронов пригласить в опочивальни. Пусть спят, пусть спят! Мы слишком долго ждали жениха, и хотя его сосватал император,—_мы слишком бедны, чтобы всю ночь горели масло и смола! Гасить огни!

   Астольф. А как прикажет граф относительно столов?.. Оставить их до завтра?

   Граф. Все выбросить собакам! Впрочем… мы слишком бедны, Астольф^ чтобы последний наш кусок бросать собакам; мы сами голоднее собак. Нет, Астольф, покорми моих голодных, как и я, баронов, а остатки спрячь в кладовые и выдавай нам понемногу, чтобы надолго хватило. Понемногу, Астольф, понемногу: в нашем положении надо быть бережливым.

   Астольф. Бароны…

   Граф. Понемногу, Астольф! Будь, как та благоразумная мещанка, что, выдав дочку замуж, полгода ест остатки. Береги каждый кусок, высчитывай, соображай, а если плесень — соскобли и нам подай на стол, и этому мы будем рады!

   Астольф. Бароны гневаются. Уже с утра они ждут герцога, высоконареченного жениха благородной графини Эльзы…

   Граф. Бароны! А ты, старик, доволен? Довольные не держат руку на мече, а ты… А, вы здесь, графиня? Одна, без приближенных дам? Иди, старик.

  

Астольф, поставив фонарь на край балюстрады, уходит.

  

   Ваш жених не торопится, графиня Эльза: уже ночь давно, а его все нет. С утра раскрыли мы объятия навстречу дорогому зятю и ловим только воздух… Не кажется ли вам, графиня, что в этом запоздании есть неуважение и к вам, и к вашему отцу?

  

Графиня молчит.

  

   Вы молчите?.. Вы правы, вы должны молчать, когда идет речь об уважении к отцу. Ваш отец болен гордостью… так, кажется, определяю я болезнь? — и наш добрейший император, как врач искусный, прописал ему зятя для приема внутрь… Ха-ха! для приема внутрь! И мы раскрыли ворота, как рот: широко и покорно, а зятя-то и нет. Ха-ха! Смешное врачевание недуга! Но не кажется ли вам, графиня, несколько странною любовь, у которой такие короткие шаги? Вы плачете, графиня?

   Эльза (плачет). Отец, с ним случилось несчастье. Я чувствую это: с ним случилось несчастье.

   Граф. С ним? Как странно: а я ведь думал до сих пор, что несчастье случилось с нами.

   Эльза. С самого утра, как только я взглянула на нынешнее солнце, мной овладела тоска мучительных предчувствий. Тоскую и жду его напрасно, а день бежит, и уж зашло сегодняшнее солнце… Он умер, отец, я знаю это.

   Граф. Насколько мне известно, здоровье герцога в прекрасном состоянии: ваш страх, графиня, преувеличен, как… и любовь. Под охраной императорского эдикта он спокойно и неторопливо проходит наши владения… Что ему ненависть моих голодных, оборванных баронов, бессильно ляскающих зубами, раз голову осеняют императорские крылья и хищный императорский клюв!

   Эльза. Но его нет! Уже ночь, а его нет!

   Граф. Да, уже ночь, а его нет. О, если б я не был нищим графом, над которым смеются при дворе, если бы не осыпались зубцы моих башен, если б тою же твердыней недоступной стоял мой замок, как при моем великом деде,— о, тогда герцог не опоздал бы! Он был бы вежлив и почтителен, как ничтожнейший из вассалов, с которым я делюсь последним достоянием моим; он прискакал бы утром и, преклонив колено, как пес, лизал бы эту руку!

   Эльза. Его избрало мое сердце.

   Граф. Он мой враг.

   Эльза. Ты его не знаешь! Ослепленный ненавистью к роду, ты уже ненавидел его, еще не видев его ни разу!

   Граф. Род льстецов, низкопоклонников, ползающих у подножья трона. Там, где нужно брать, они выпрашивали, свободной доле волка они предпочли конуру цепной собаки; они наверняка хотят быть сыты. Предатели вольности нашей,— это они разрушили мой замок, и в его бойницах, безвредных теперь, вьет гнездо воронье. Слуги смеются исподтишка, когда я кричу: поднять мосты! — как будто нет тысячи калиток, дыр, лазеек, как будто не может всякий войти в мой беззащитный дом, когда захочет. Поднять мосты! (Смеется.)

   Эльза. Ты несправедлив, отец. Мой Генрих прям и благороден. Разве с лицом открытым, с ясным взором, он не протянул тебе руку, умоляя…

   Граф. И я не принял его руки.

   Эльза. Умоляя согласиться на наш брак. А ты? С жестокостью слепца…

   Граф. Зачем так мягко, Эльза? Ты можешь говорить с отцом еще смелее. За тобой стоит наш император, его нежные когти придерживают мою голову склоненной, его мягкий и любовный клюв расчесал сегодня мои седые волосы для встречи жениха. Будь смела и благородна, Эльза, как твой жених. Нищий граф не хочет отдать дочери,— какая наглость! Мы пойдем тогда к императору, мы на брюхе подползем к ступеням трона, и император отдаст нам то, что ему не принадлежит: прекрасную дочь нищего графа! И дочь пойдет, а нищий граф…

   Эльза. Сжалься надо мной, отец. Я так люблю?

   Граф. Я также любил когда-то, но если бы твоя мать была похожа на тебя,— я выбросил бы ее за порог, как последнюю рабу, мужичку, тварь, пригодную лишь на то, чтобы служить прихоти господ!

   Эльза. Вы забываетесь, граф? Когда на предложенье герцога, просившего моей руки, вы ответили грубым и оскорбительным отказом, я сама пала к ногам государя, умоляя его вступиться за несчастных любовников, смягчить своей божественной властью ваше жестокосердие.

   Граф. Да, да — божественной, конечно.

   Эльза. И в декрете на ваше имя наш всемилостивейший император принимает меня под свое покровительство и называет дочерью своей и вашей. Вы оскорбляете его!

  

Граф низко склоняет голову.

  

   Граф. Прошу прощения, герцогиня. Не будет ли каких распоряжений, прихотей, капризов даже — мой замок к услугам вашим и герцога. Кажется, я поступил оплошно: я приказал гасить огни — сейчас зажгутся новые! Дайте огней, катите бочки со смолой: всю ночь мы будем ждать запоздавшего жениха, глаз не сомкнем в волнении любовном, в покорности собачьей!

   Эльза. Отец, прости меня.

   Граф. Скорее! Иначе наш добрый император может рассердиться. Ему уже давно противен нищий граф, смеющий быть гордым, и завтра же он выгонит его из отчего гнезда, а самое гнездо разрушит, с землей сровняет. (Притворно планет.) Куда пойти тогда бедному графу? Он нищ и гол, его кусают за ноги крестьянские собаки, над ним смеются женщины и дети. Куда пойти бедному старому графу? (Становится на колени перед Эльзой и ловит ее руки.) Всемилостивейшая герцогиня, умоляю вас, сжальтесь над стариком, попросите нашего доброго государя, заверьте его в послушании моем…

   Эльза. Ну, что ты! Что ты! Встань.

   Граф. Умолите его, всемилостивейшая, не разрушать гнезда, в котором родился нищий граф! Здесь знаком ему и дорог каждый камень, каждая потертая ступень в глухих и мрачных переходах. Ребенком ползал он по плитам каменного двора, с той башни юношей смотрел он вдаль и думал покорить миры, короною украсить голову последнего в роду великих! Здесь встретил он жену и здесь, в тени вон тех деревьев, качал он маленькую девочку, дочь маленькую, маленькое солнце — Эльзу…

   Эльза (плача). Что ты делаешь со мной, отец! Пусти! Ты ломаешь мне руки… ай! Или ты и вправду плачешь? — Да, да, руки мои мокры от слез… Ты плачешь, отец! Пожалей меня, я так люблю, я не знаю, что делается со мною. Что с ним? Почему он не едет? Мое сердце перестает биться от страха, я весь день дрожу, где-то здесь я чувствую его смерть. Пожалей меня, отец, успокой меня… Вспомни мою мать, как была она прекрасна, как ты любил ее…

  

Граф встает с колен и отходит к ступеням.

  

   Граф. Успокойтесь, графиня. Воля нашего государя будет точно исполнена. Замок готов к приему высокого жениха. Кажется, огни действительно начинают гаснуть… Сейчас прикажу дать новых!

   Эльза. Отец!

   Граф. Не прикажете ли прислать сюда ваших дам? . Впрочем, любовь нуждается в уединении… Простите старика, который позабыл, как любят. Ваш слуга!

  

Поднимается по ступеням. Эльза одна.

  

   Эльза. Бедный отец, как он страдает! Он совсем не знает моего Генриха. Когда он узнает, то полюбит его,— как я. Но отчего мне так страшно сегодня? Я не люблю нашего старого, заросшего, зеленого пруда; в нем так много лягушек, и они прыгают из воды… брр! А сегодня он показался мне страшным. Когда я проходила мимо и увидела в неподвижной воде отражение черного замка, его светящихся в глубине окон, я подумала, что таким должен быть дворец смерти. Смерть!.. Но если смерть, то почему же я чувствую Генриха где-то близко, совсем близко, и на губах моих я слышу его поцелуи, и грудь моя… Ай!

  

Вскрикивает от неожиданности и страха. Из чащи внезапно появляется герцог.

  

   Эльза. Кто это?

   Генрих. Эльза! Любовь моя, моя невеста!

   Эльза. Генрих!

  

Замирает в объятиях. На верхней ступени, привлеченный криком Эльзы, появляется Астольф, смотрит мгновение и скрывается.

  

   Почему так долго? Так можно умереть от ожидания, от тоски, от страха! Покажите мне лицо ваше… Да, это вы, это ты. Генрих, почему так долго? Почему ты молчишь, Генрих? Или ты умер, и это — твой призрак?

   Генрих. Да, это мой призрак.

   Эльза. А почему так горячи губы? У призрака губы холодны и немы.

   Генрих. Их сожигает адский пламень.

   Эльза. А почему так светятся твои глаза, призрак? У призрака глаза тусклы и немы.

   Генрих. В них отсветы рая! Любовь моя, моя невеста — как я люблю тебя, Эльза! Какой сегодня длинный день!

   Эльза. Какой сегодня страшный день!

   Генрих. Я измучился, я бросил моих баронов и воинов,— они подвигаются так медленно и торжественно,— я прискакал вперед, и какое счастье: я встретил тебя здесь одну. Любовь моя, неужели ты ждала меня, меня?

   Эльза. Нет. Но какой странный на вас плащ.

   Генрих. Это плащ моего оруженосца; я не хотел, чтобы меня узнали. Это не я, это мой призрак, Эльза: герцог идет там, с баронами своими.

   Эльза. Уже близко?

   Генрих. Ты скоро услышишь их трубы,— и тогда мой призрак покинет тебя.

   Эльза. Надолго?

   Генрих. Любовь моя!

  

Целуются и тихо разговаривают. На верхней ступени лестницы показываются граф и старый Астольф. Молчание.

  

   Астольф (шепотом). Смотрите, граф, смотрите.

   Граф (так же). Смотрю, Астольф.

   Астольф. Это герцог.

   Граф. Ты думаешь?

   Астольф. Кому же больше? Это герцог.

   Граф. А плащ?

   Астольф. Но я узнаю его лицо,— это герцог.

   Граф. А я сомневаюсь. Это кто-то другой. Да, да, старик, не удивляйся, это кто-то другой… Боже, какая ужасная мысль: графиня Эльза изменяет своему благородному жениху, и пока он на крыльях любви стремится сюда, она принимает какого-то проходимца… Вот каковы женщины, Астольф! (Смеется.)

   Астольф. Вы шутите, граф.?

   Граф. Разве то, что ты видишь, похоже на шутку?

   Астольф. Но это, ей-Богу, герцог!

   Граф. Молчи, старик! Или ты считаешь герцога способным на такое неуважение к нам? По-твоему, герцог может влезть ночью, через дыру в стене, как вор, как хорек, подбирающийся к курам? Герцог нам навязан императором, это правда, но герцог уважает нас… Ты, кажется, опять кладешь руку на меч?

   Астольф. Я начинаю сомневаться. Ваши глаза острее моих, граф.

   Граф. И разве тут не темно?

   Астольф. Темно.

   Граф. И разве в темноте нельзя ошибиться?

   Астольф. В темноте можно ошибиться. Да, это не герцог.

   Граф. Бедный герцог! Быть так гнусно обманутым, и когда же — накануне свадьбы! Но мы вступимся за его честь, за которую сам он постоять не может.

   Астольф. Да, это не герцог. Теперь я вижу.

   Граф. Тише! Возьми трех слуг, выбери тех, что голоднее — голод придает им силы… ах, негодяи, как он сладко целует мою дочь, невесту благородного герцога!.. И жди проходимца: а когда он пойдет, схватить его и бросить в пруд! Тише! Свинцу на ноги и камней! Тише… Как он сладко целуется, похититель моей чести!

   Астольф. Да, теперь и я вижу ясно: это не герцог!

   Граф. Тише!..

  

Уходят.

  

   Эльза. Почему так долго?

   Генрих. Какой длинный, какой насмешливый день. Весь день, с утра, как только я увидел нынешнее солнце, я стремлюсь к тебе, но земля держит мои ноги. Тысячи приключений, тысячи несчастий! Без причины падает мой конь; я беру нового, у которого восемь, двенадцать ног, и скачу! Мой путь преграждает разлив реки,— я бросаюсь в воду и плыву… Тонут кони и люди… но вода не берет меня…

   Эльза. Ай!

   Генрих. Что с тобой?

   Эльза. Нет, ничего, мне что-то послышалось. Ты говоришь: вода.

   Генрих. На пути мы попадаем в сражение: какие-то безумцы осыпают друг друга свинцом,— но мы пробиваемся сквозь, и свинец не берет меня.

   Эльза. Ты говоришь: свинец… Я слушаю, это я так оглянулась.

   Генрих. Мы скачем по горящему городу, и ему нет конца, а уже наступает ночь,— и вот снова падает мой конь! Бароны ропщут, везде им чудятся предзнаменованья; нахмурив брови, всегда бесстрашные, теперь они со страхом смотрят в даль пути и просят сделать остановку,— им не нравится сегодняшнее солнце. Но я кричу: вперед! К возлюбленной моей! К невесте, ждущей жениха,— вперед! И вот я здесь, с тобою, касаюсь плеч твоих и нежных рук, ловлю дыханье чистых уст твоих, теряю понимание жизни: что правда здесь, что сон? Но ты молчишь? Ты смущена?.. Как колокольчик, бьется сердце за корсажем,— скажи, что думаешь? с

   Эльза. Нет, ничего. Мне также не понравилось сегодняшнее солнце.

   Генрих. Его уж нет, оно зашло!

   Эльза. Оно зашло, его уж нет,— а ты со мною. Но нет, ведь это же не ты: твой призрак только, с горячими губами и светлым взором!

  

Громко трубят трубы.

  

   Это идет герцог!

   Генрих. Это идет герцог.

   Эльза. Боже, как я сознаюсь ему в моей измене: ведь я кого-то поцеловала!

   Генрих. Идет герцог, и призрак должен удалиться. Ах, не смешно ли: чуть ли не ревность я чувствую к счастливцу, который смеет звать тебя так громко!

   Эльза. Как он гордо шествует! С ним идут бароны, закованные в латы.

   Генрих. И воины в доспехах. Медленно и важно ступает конь, весь в золоте и дорогих уборах… и на пустом седле…

  

Смеются. На верху лестницы показываются четыре осторожные тени и пропадают в темноте. Вторично на том же месте трубят трубы.

  

   Прощай, любовь моя!

   Эльза. Еще одну минутку.

   Генрих. Они у ворот. Они сказали, что, если после третьего зова я не вернусь, они ворвутся в замок. Они боятся за меня.

   Эльза. Да, отец гневен.

   Генрих. Он еще не знает, что я везу ему от императора милость: по моим настояниям, мольбам и просьбам, ему возвращены прежние владения…

   Эльза. Как ты добр!

   Генрих. Я люблю тебя. Прощай, моя любовь, мое счастье, мое завтрашнее солнце. На мгновение, как призрак, явился я тебе, чтобы через мгновенье — слиться с тобою навсегда в любви и жизни!

   Эльза. Еще одну минуту.

  

В третий раз трубят трубы.

  

   Генрих. Зовут. О, какое нетерпение,— иду! Прощай, любовь моя.

   Эльза. Нет, до свиданья. Генрих, любовь моя: я жду, я жду,— я жду тебя! Генрих, откликнись, одно только слово… Генрих!

  

Из-за деревьев из темноты доносится тихое: Эльза!.. Вслед за тем слышен как бы шум борьбы, подавленный глухой крик — и наступает тишина.

  

   (Испуганно.) Генрих!.. Нет, тихо. Но кто же крикнул там? Нет, показалось. Нет, да нет же, тебе показалось, Эльза!

  

Настойчиво и продолжительно ревут трубы.

  

   Милые трубы! Как весело поют они. Громче, медные трубы, веселее, медные трубы: осветите темный путь моему жениху, призраку с горячими губами. Он опоздал немного, он идет, — не сердитесь на него, медные: целуя меня, опоздал он. Ах, Эльза, бессовестная девчонка, у тебя совсем нет стыда: кого ты целовала сейчас в темноте? Или ты думаешь, что твои красные щеки не выдадут тебя? Слава Богу,— вот и смолкли трубы. Теперь он садится на коня,— он входит в ворота замка, отец встречает его… бедный отец!

  

Отрывисто вскрикивают трубы и смолкают.

  

   Что это? Опять? Значит, так надо,— о чем ты спрашиваешь, Эльза, разве ты знаешь все ихние обычаи? Молчи и смейся. О Боже, вошли!

  

Возле замка шум и крик, быстро возрастающие. Сквозь листву иногда просвечивают движущиеся огни факелов.

  

   Это ищут меня. Как мне стыдно,— нет, нет, я не пойду, я буду ждать его здесь. Там так светло, и все увидят мои красные щеки, и вдруг ты, Генрих, взглянешь и улыбнешься… нет, нет, я умру от стыда. Идут сюда, о Боже!

  

С криком врывается толпа вооруженных людей; в руках обнаженные мечи. Нахмурившись, входят и приближенные графа, держатся в стороне, озлобленно ворчат. Все заливает свет факелов. Голоса: «Герцог! Где герцог?»

  

   Вальдемар. Это вы, графиня? Где герцог? Где Генрих?

   Эльза. Я не знаю, о чем вы спрашиваете.

   Вальдемар. Где Генрих? Я его друг. Мы ищем по всему замку, и его нет. Я умоляю вас, графиня, откройте нам, где герцог,— вы должны это знать!..

   Бароны. Какая наглость!

   Эльза. Нет, я не видала его.

   Вальдемар. Это неправда! Он бросил нас и поскакал вперед на свидание с вами. Вы видели его, графиня!

   Бароны (обнажая мечи). Какая дерзость! Зовите графа, здесь оскорбляют его дочь.

   — Они заставили нас ждать!

   — А теперь они обвиняют графиню в безнравственности.

   — Обнажайте мечи!

  

На верхней ступени показывается старый граф.

  

   Граф. Остановитесь, бароны. Кто обвиняет мою дочь в безнравственности? И кто эти люди, похожие на разбойников с большой дороги?

  

Вальдемар и приближенные герцога обнажают головы.

  

   Вальдемар. Простите, граф, наше вторжение: мы ищем герцога. Всему миру известно ваше рыцарское благородство, граф, но наша любовь к герцогу не меньше. Наше беспокойство, когда после третьего зова герцог не явился…

   Эльза. Не явился?

   Граф. Вы меня удивляете. Разве герцог не с вами? Где же он? С утра, раскрыв родственные объятия, мы ждем высоконареченного жениха, и мои бароны уже утомились ожиданием…

  

Среди баронов ропот.

  

   Где же ваш герцог? Или эта шайка разбойников, забывших рыцарскую честь и осмелившихся обнажать оружие в нашем замке, должна заменить его? Тогда я должен сказать императору: слишком много женихов для одной дочери моей.

   Вальдемар. Это вы, граф, должны знать, где он.

   Граф. Я?

   Вальдемар. Вы! Герцог уже был здесь. Вот его перчатка!

  

Показывает. Всеобщий ропот.

  

   Вот здесь стояла его нога. Он был на свидании с вашей дочерью.

  

Крики негодования.

  

   Граф. Вы ошибаетесь, рыцарь. Хотя герцог и против нашей воли входил в наш дом, но он не вор, чтобы ползти в лазейку для лисиц, когда ворота открыты ему настежь. Мы не имеем оснований любить герцога, но в уважении его сану мы отказать не можем. И хотя вы — друг герцога, но вы слишком плохо знаете его, допуская, что он может отнять честь у своей невесты и ее отца. Ищите его в другом месте… быть может, в попутном кабачке!

  

Теперь ропот с другой стороны. Бароны громко хохочут.

  

   Вальдемар. Тогда я обыщу весь замок!

   Граф. Обыщите. Впрочем… Астольф, поди сюда. Вы уверены, рыцарь, что герцога с вами нет? Это беспокоит меня: я боюсь, не стал ли он жертвой преступления со стороны некоего проходимца… Только самому герцогу, с глазу на глаз, хотел открыть я эту тайну, но раз вы его друг… Рыцари, пусть позор падет на голову графини и ее отца: она не верна герцогу — невеста изменила жениху!

   Эльза. Где Генрих? Я схожу с ума,— зачем все эти факелы? От них такой страшный свет; я ничего не вижу. Генрих!

   Граф. Какое искусное притворство! А давно ли… Впрочем, расскажи ты, Астольф.

   Астольф. Граф призвал меня сюда,— вот на этой ступеньке мы стояли…

   Граф. Короче, старик, короче!

   Астольф. И кто-то, одетый, как слуга, в плаще дешевом, обнимал графиню.— «Какое несчастье,— сказал мне граф,— графиня Эльза изменяет жениху: никогда этого не было в нашем благородном…»

   Граф. Короче, старик!

   Астольф. «Возьми же ты, Астольф, трех слуг,— сказал мне граф,— и возьми ты, Астольф, свинцу побольше и камней потяжелее, чтоб привязать к ногам, и жди ты, Астольф… и схвати ты, Астольф…»

   Вальдемар. О, небо праведное! И ты сделал это, старик? Но ты же не слеп; речь твоя тиха и сбивчива, но глаза горят, как у волка… Да говори же, старик, где герцог?

  

Молчание.

  

   Граф (протягивая руку). Он там, на дне пруда. Движение.

   Эльза. Генрих! Мой призрак с горячими губами! Я иду к тебе, Генрих!

  

Падает и умирает.

  

   Вальдемар. Ты зверь, а не отец. Эй, взять его и заковать в цепи: мы в клетке повезем его, как волка. Именем императора,— назад, бароны! Со всех сторон поджигайте замок, проклятое гнездо, лишенное птенцов! Пусть вихрь огня поднимется средь ночи! Это будет твоим брачным торжеством, мой герцог, мой Генрих, мой несчастный друг!

  

Занавес

  

ПРЕКРАСНЫЕ САБИНЯНКИ

  

КАРТИНА ПЕРВАЯ

  

Дикая, неблагоустроенная местность. Рассвет. Вооруженные римляне волокут из-за горы похищенных сабинянок, полуодетых красивых женщин. Они сопротивляются, визжат, царапаются; и только одна совершенно спокойна и, кажется, спит на руках несущего ее римлянина. Вскрикивая от боли при новых царапинах, похитители торопливо сваливают женщин в кучу, а сами поспешно отскакивают в сторону, оправляются, едва могут дышать. Визг стихает. Женщины тоже оправляются, недоверчиво следя за движениями похитителей, шепчутся, тихо щебечут.

  

Разговор римлян.

  

   — Клянусь Геркулесом, я мокр от испарины, как водяная крыса. Мне кажется, что моя весит не меньше двухсот килограммов.

   — Не нужно было гнаться за самой большой. Я взял маленькую, худенькую и…

   — А что у тебя с лицом? Неужели это маленькая, худенькая?

   — Увы! Она царапается, как кошка.

   — Они все царапаются, как кошки! Я был в сотне сражений: меня били мечами, палками, камнями, стенами и воротами, но еще ни разу мне не было так скверно. Я боюсь, что мой римский нос сейчас никуда не годится.

   — А если бы я не брился наголо — как все древние римляне, у меня не осталось бы ни одного волоска. У них, знаете ли, очаровательные тонкие пальцы с изумительно острыми ноготками. Вы говорите: кошки! Ах, но что такое кошки?.. Моя ухитрилась выдергивать даже пух и трудолюбиво всю дорогу занималась этим. Даже замолчала!

   Высокий толстый римлянин (говорит басом). А моя забралась под латы и щекотала меня под мышками. Я всю дорогу хохотал.

  

Среди сабинянок тихий, ядовитый смешок.

  

   — Тише, они нас слышат. Господа, оправьтесь и бросьте жалобы; нехорошо, если с первого же дня они перестанут нас уважать. Посмотрите на Павла-Эмилия — вот человек, который держится с достоинством.

   — Он сияет, как Аврора!

   — Клянусь Геркулесом! У него ни единой царапины. Как ты это сделал, Павел?

   Павел (с притворной скромностью). Не знаю. Она с первой минуты привязалась ко мне, как к мужу. Я поднял ее на руки, она с готовностью обняла меня за шею, и если чего я и боялся, так только того, что она удушит меня в объятиях: у нее тонкие, но очень сильные руки.

   — Вот счастливец!

   — Но ведь это же так просто! Ее доверчивое невинное сердце шепнуло ей, что я искренно люблю ее и уважаю, и вы, пожалуй, не поверите: полдороги она спала как убитая.

   Толстый римлянин. Но позвольте, господа римляне: как же мы теперь узнаем каждый свою? Мы похищали их в темноте, как кур из курятника.

  

Из кучки примолкших сабинянок доносится негодующий возглас: «Какое гнусное сравнение!»

  

   — Тише: они нас слышат.

   Толстый римлянин (понижая голос до октавы). Как же мы теперь разберемся? Моя была очень веселая, и я никому ее не уступлю. Вообще я не позволю наступать себе на ногу.

   — Какие глупости!

   — Мою я узнаю по ее голосу: кажется, до самого Рождества Христова я не в состоянии буду забыть ее визга.

   — Мою я узнаю по ее ноготкам.

   — Мою — по дивному запаху ее волос.

   Павел. А я мою — по кротости и красоте души. О римляне, вот мы на пороге новой жизни! Прощай, томительное одиночество! Прощайте, бесконечные ночи с их проклятыми соловьями! Пусть теперь поет соловей или какая угодно птица,— я готов.

   Толстый римлянин. Да, пора приступить к семейной жизни.

  

Со стороны женщин иронический возглас: «Да, как же, попробуйте, приступите».

  

   — Тише: они нас слышат.

   — Пора, пора.

   — Господа римляне, кто первый?

  

Молчание. Все стоят неподвижно. Среди женщин тихий, ядовитый смех.

  

   Толстый римлянин. Я уже достаточно хохотал. Пусть похохочут другие. И вообще я не позволю наступать себе на ногу. Эй, ты, Павел, выходи!

   — Чудовище! Разве ты не видишь, что моя еще спит. Вон, посмотри: темный клубочек под камнем,— это она. О, невинное сердце!

   Сципион. По вашим позам, господа римляне, полным нерешительности и справедливой тревоги, я вижу, что в одиночку никто не осмелится подойти к этим безжалостным созданиям. И вот мой план, господа древние римляне…

   Толстый римлянин. Ну и голова у этого Сципиона!

   Сципион. Вот мой план: двинемся все сразу, укрываясь друг за друга и вообще не торопясь. Если уж мы не побоялись их мужей…

   Толстый римлянин. Ну, мужья — это что! Среди женщин громкие вздохи и демонстративный плач.

   — Тише — они слышат.

   — Опять ты, Марк-Антоний, со своей глоткой! И вообще нужно избегать этого несчастного слова: мужья,— вы видите, как оно ужасно действует на бедных женщин. Итак, господа, согласны ли вы на мой план?

   — Согласны, согласны.

   — Итак, господа!..

  

Римляне готовятся к нападению, женщины — к защите: вместо очаровательных лиц видны одни только острые ноготки, готовые впиться в лицо и волосы. Тихое, как у змей, шипение. Римляне наступают согласно плану, то есть укрываясь друг за друга; но это приводит их к тому, что все они пятятся назад и скрываются за кулисы. Среди женщин смех, римляне выходят растерянные.

  

   — По-видимому, в твоем плане, Сципион, есть какой-то недостаток. Намереваясь прийти, мы ушли,— как сказал бы Сократ.

   Толстый римлянин. Я ничего не понимаю.

   Павел. Господа римляне, будем смелы. И что такое одна или две царапины, раз впереди — неземное блаженство? Вперед, господа римляне, на абордаж!

  

Римляне нестройной толпой — за исключением Павла, мечтательно глядящего в небо,— бросаются на женщин, но через мгновение молчаливого боя поспешно отступают. Молчание. Все ощупывают свои носы.

  

   Сципион (в нос). Вы заметили, господа, что они даже не визжали? Скверный признак! Я предпочитаю женщину, когда она визжит.

   — Как же быть?

   — Я хочу семейной жизни!

   — Я хочу семейного очага! Что за жизнь, когда нет| семейного очага? Довольно, черт возьми, мы основывали Рим, надо же и отдохнуть!

   Сципион. К сожалению, среди нас, господа древние римляне, нет ни одного человека, который хорошо знал бы психологию женщины. Занятые войнами и основанием Рима, мы огрубели, потеряли лоск и забыли, что такое женшина…

   Павел (скромно). Не все.

   Сципион. Но ведь были же у этих женщин мужья, которых мы вчера побили? Отсюда я заключаю: есть какой-то особый, таинственный способ приблизиться к женщине, которого мы не знаем. Как его узнать?

   Толстый римлянин. Надо расспросить самих женщин.

   — Они не скажут.

  

Среди женщин ядовитый смех.

  

   — Тише — они слышат!

   Сципион. Но вот какой придумал я план… Толстый римлянин. Ну и голова у этого Сципиона!

   — …Наши очаровательные похитительницы — не кажется ли вам, господа, что не мы их похитили, а они нас? — занятые тем, чтобы царапать наши лица, выдергивать пух, щекотать под мышками, просто не могут нас слышать. А раз они не могут слышать, то мы не можем их убедить. А раз мы не можем их убедить,— они не могут быть убеждены. Это факт!

  

Римляне, повторяя: «это факт», впадают в мрачное состояние. Женщины прислушиваются.

  

   Сципион. И вот мой план: выберем из своей среды парламентера, согласно военным обычаям, и то же предложим сделать нашим обворожительным врагам. Надеюсь, что, под защитой белого флага, представители воюющих сторон, находясь в полной безопасности (трогает себя за нос), в состоянии будут прийти к определенному, говоря по латыни, модусу вивенди. И тогда…

  

Римляне перебивают его блестящую речь, разражаясь криками: «ура». Единогласно выбирают парламентером Сципиона, и тот с белым флагом осторожно приближается к женщинам, говоря назад: «Вы же не очень далеко отходите, ребята».

  

   Сципион (вкрадчиво). Прекрасные сабинянки, пожалуйста, пожалуйста, не трогайтесь с места: вы видите, что я под защитой белого флага. Белый флаг священен, я уверяю вас, и личность моя неприкосновенна, честное слово! Прекрасные сабинянки, только вчера мы имели удовольствие похитить вас, а уже сегодня между нами начались несогласия, распри, странные недоразумения.

   Клеопатра. Какая наглость! Вы напрасно думаете, что если вы надели на палку эту белую тряпку, то вы можете говорить нам всякие гадости!

   Сципион (вкрадчиво). Помилуйте — какие гадости? Наоборот, я очень рад, то есть, вернее, мы все очень несчастны и (с отчаянной решимостью) сгораем от любви, клянусь Геркулесом! Сударыня, я вижу, вы сочувствуете нам, и осмелюсь просить вас о маленьком одолжении: выберите, как и мы, из вашей среды парлам…

   Клеопатра. Знаем, уже слыхали, не притворяйтесь.

   Сципион. Но мы же говорили тихо?

  

Женские голоса.

  

   — А мы все равно слыхали.

   Клеопатра. Ступайте с вашей тряпкой на свое место и подождите. Мы посоветуемся друг с другом. Нет, нет, пожалуйста, подальше. Мы не желаем, чтобы нас подслушивали. А это что за молокосос с разинутым ртом? (Указывает на мечтающего Павла). Уберите его, пожалуйста.

  

Римляне, шепча: «дело налаживается», на цыпочках отходах; некоторые добросовестно затыкают себе уши.

  

Разговор сабинянок.

  

   — Какая наглость! Какое издевательство! Так гнусно пользоваться своей силой — о, наши бедные мужья!

   — Клянусь: я лучше выцарапаю тысячи глаз, чем хоть на йоту изменю моему несчастному мужу! Спи спокойно, дорогой друг, я бодрствую на охране твоей чести!

   — И я клянусь!

   — И я клянусь!

   Клеопатра. Ах, дорогие мои подруги: мы все клянемся, но что толку в этих клятвах: — эти люди так невоспитанны и грубы, что они не могут оценить клятвы. Я моему изгрызла нос…

   — А ты помнишь своего?

   Клеопатра (с ненавистью). Я не забуду его до гробовой доски! От него так пахло латами и мечом, и вообще

   — От них от всех пахнет солдатом.

   — И они все ужасно тискаются! Может быть, у них так принято?

   — Когда я была еще совсем девочкой, к нам пришел солдатик и сказал, что он из той далекой стороны, где…

   Клеопатра. Господа! Сейчас не место воспоминаниям!

   — Но этот солдатик…

   — Ах, Юноночка, клянусь Венерой, нам не до твоего солдата, когда у нас свои на шее! Как же нам быть, дорогие подруги? Я вот что предложу вам…

  

Подходит проснувшаяся Вероника, сабинянка почтенного возраста и тощая, и, томно щуря глаза, перебивает:

  

   — А где же они? Почему они так далеко? Я хочу, чтобы они подошли ближе. Мне очень стыдно, когда они далеко. Я была все время в обмороке и теперь не могу найти: где мой мальчик, который нес меня. От него пахло солдатом!

   Клеопатра. Вот он стоит, разинув рот.

   Вероника. Я пойду к нему: мне стыдно.

   Клеопатра. Держите ее! Ах, Вероника, неужели ты уже забыла своего несчастного мужа?

   Вероника. Клянусь, я буду его любить вечно. Но отчего мы не идем туда? Вы чем-то озабочены, дорогие подруги? Впрочем, я на все согласна: пусть они сами идут сюда. Мужчины непозволительно зазнаются, как только на них взглянешь без гнева.

   Клеопатра. Итак, мои милые подруги: первое, что я предложу, это поклянемся, что мы никогда не изменим нашим дорогим, несчастным мужьям. Пусть делают с нами, что хотят, но мы останемся верны, как Тарпейская скала. Когда я вспомню, как он теперь скучает без меня, как тщетно взывает он к пустому ложу: «Клеопатра! О, где ты, Клеопатра!..» Когда я вспомню, как он меня любил…

  

Все плачут.

  

   Поклянемся же, дорогие подруги, а то они ждут.

   — Клянемся, клянемся! Пусть делают с нами, что хотят, но мы останемся верными!

   Клеопатра. Теперь я спокойна за наших мужей. Спите спокойно, дорогие друзья! Дальше, милые подруги: выберем, согласно их желанию, парламентерку, и пусть она…

   — Нет, пусть она скажет негодяю всю правду, ини ведь думают, что мы умеем только царапаться,— пусть они узнают, как мы говорим!

   Вероника (пожимая худыми плечами). О чем тут говорить, когда сила на их стороне!

   Клеопатра. Держите ее! Ах, Вероника, сила не есть еще право, как сказано в Римском праве. Пустите меня, и я им докажу, что они не имеют права нас держать, что они обязаны нас отпустить. Что по законам божеским и человеческим и вообще, как там говорится, они поступили прямо по-свински.

  

Голоса:

  

   — Иди, иди, Клеопатра.

   — Держите Веронику.

   Клеопатра. Эй вы, парламентер с белой тряпкой! Идите-ка сюда, мне надо с вами поговорить.

   Сципион. Прикажете снять меч?

   Клеопатра. Нет, зачем же: не думайте, что мы боимся ваших мечей. Да, пожалуйста, не бойтесь: я вас не укушу… Однако вчера, когда вы ночью ворвались в наш мирный дом и грубо вырвали меня из объятий моего несчастного мужа, вы не были так трусливы… Да идите же наконец!

  

Сципион осторожно подходит. Римляне и сабинянки, расположившись по сторонам сцены в две симметричные группы, внимательно следят за разговором.

  

   Сципион. Я так счастлив, сударыня…

   Клеопатра. Вы счастливы? Ну так я вам скажу: вы негодяй, вы с ума сошли, вы разбойник, грабитель, вы убийца, злодей, чудовище, изверг! Это безбожно, отвратительно, возмутительно, неслыханно, невиданно!..

   Сципион. Сударыня!

   Клеопатра. Вы мне противны, вы мне отвратительны, я вас видеть не могу, от вас пахнет солдатом! Если бы ваш нос не был так исцарапан, я бы…

   — Позвольте, это вы же и исцарапали!

   — Я! Так это вы тот самый, который… (Смотрит на него с презрением.) Простите, я вас не узнала.

   — (Радостно.) А я вас сразу узнал. Не правда ли, что ваши волосы пахнут вербеной?

   — А вам какое дело, чем они пахнут? Вербена — духи не хуже других.

   — Я и говорю…

   — Мне дела нет до ваших слов. Я же не говорю, чем от вас пахнет — и вообще, что это за странный разговор о запахах. Я прошу вас, милостивый государь, как честного человека, сказать вам прямо и открыто: чего вы от нас хотите?

  

Сципион скромно потупляет глаза; но, не выдержав, фыркает в кулак. Фыркают все римляне, и среди женщин негодование.

  

   Клеопатра (краснея). Фыркать не значит отвечать! Это гнусно! Я вас спрашиваю: чего вы от нас добиваетесь? Вам, надеюсь, известно, что все мы замужем?

   — Как вам сказать, сударыня?.. С другой стороны, мы также намерены предложить вам руку и сердце…

   — Ага! Значит, это серьезно? Но вы с ума сошли!

   — Сударыня! Взгляните на нас: мы не какие-нибудь ловеласы с Невского! Мы только что основали Рим и пылаем желанием увековечить… Войдите в наше положение, сударыня, и пожалейте нас! Неужели вы не пожалели бы ваших, например, мужей, если бы они в один прекрасный день остались совсем без женщин? Мы одиноки, сударыня!

   Толстый римлянин. Одиноки!

   Вероника (утирая глаза). Мне их жалко.

   Сципион. Средь бурь военной непогоды, занятые основанием Рима, мы упустили, так сказать, момент, когда… Сударыня, мы от души жалеем ваших мужей…

   Клеопатра (с достоинством). Вы меня радуете, сударь.

   — Но какого же черта они вас отдали?

  

Римляне радостно подтверждают: «так, так, Сципион!» — но женщины в негодовании. Слышны возгласы: «Это гнусно! Он оскорбляет наших мужей! Это инсинуации!»

  

   Клеопатра (сухо). Если вы хотите продолжать переговоры, то я прошу вас отзываться о наших мужьях с уважением.

   Сципион. С удовольствием! Но, сударыня, как бы мы их ни уважали, мы не можем не признать, что они недостойны вас! В то время, как вы раздираете нам сердце вашими нечеловеческими страданиями; когда ваши горячие слезы, вызванные утратой, льются подобно горным рекам весною; когда даже камни, содрогаясь от жалости, ропщут и стонут; когда ваши очаровательные носы, теряя форму, начинают пухнуть от жестоких слез…

   — Это неправда!

   — Когда вся природа и так далее — где же в это время находятся ваши мужья? Я их не вижу. Их нет! Они отсутствуют! Они вас покинули! Скажу, рискуя вызвать ваш гнев: они вам подло изменили!

  

Римляне гордо подбочениваются. Среди женщин волнение и слезы. Спокойный голос Прозерпины: «Отчего они и в самом деле не идут? Пора бы!»

  

   Клеопатра. Это звучит очень гордо, милостивый государь, и вашей позе я не могу отказать в красоте, но как поступили бы вы, если бы ночью пожелали нас похитить?

   Сципион. Мы будем бодрствовать всю ночь!

   — А днем?

   — А днем тогда вы сами не уйдете.

  

Томный голос Вероники: «Почему они так далеко? Мне стыдно, когда они так далеко. Я хочу, чтобы они были ближе!» И шепот женщин: «Держите ее!»

  

   Клеопатра. Какая самоуверенность! Но мне жаль вас, сударь: правда, я не могу отказать вам в чувстве почтительности и уважения к нашим страданиям, но ваша молодость вовлекает вас в ошибки. Сейчас я приведу вам аргумент, который сразу разрушит вашу чудесную мечту и, надеюсь, заставит вас даже покраснеть. А дети, милостивый государь?!

   Сципион. Какие дети?

   — Дети, которых мы оставили?

   — Признаюсь, сударыня, это вопрос серьезный. Позвольте удалиться мне на минуту для совещания с товарищами.

  

Клеопатра идет к своим. Сципион к своим. Шепотом совещаются.

  

   Сципион. Сударыня!

   Клеопатра. Я слушаю!

   — Мои товарищи, господа древние римляне, после продолжительного совещания, поручили передать вам, что у вас будут новые дети.

   Клеопатра (пораженная). Ага! Вы так думаете?

   — Мы клянемся! Господа, клянитесь!

  

Римляне клянутся нестройным хором.

  

   Клеопатра. Но у вас здесь очень некрасиво.

   Сципион (обиженно). У нас?

   — Да. Ужасная местность! Горы, буераки, вообще что-то непонятное. Зачем здесь лежит этот камень? Уберите его, пожалуйста.

   — Сударыня (убирая камень).

   — Какие-то деревья! Это Бог знает что, я здесь задыхаюсь! Пожалуйста, что это за глупое дерево? Вы сконфужены, милостивый государь? Впрочем, позвольте мне удалиться: кажется, я должна вам дать какой-то ответ.

   Сципион. То есть как: какой-то?

   — Вы о чем-то спрашивали, кажется?

   — Я? Простите, сударыня, я немного одурел! О чем я вас спрашивал?

   — Ну вот! Теперь вы оскорбляете меня.

   — Я?

   — Ну да. Вы говорите, что вы одурели!

   — Я?

   — Не я же! Вы забываетесь, милостивый государь!

   — Я?

   — Впрочем, я удаляюсь. Оправьтесь, милостивый государь, пока мы будем совещаться: на вас жалко смотреть! У вас есть носовой платок? Вытрите лицо: оно у вас так потно, будто вы целый день таскали камни!

  

Намеревается уйти.

  

   Сципион. Нет, сударыня, позвольте: я, кажется, действительно таскал какой-то камень, но ведь это вы же меня заставили!

   Клеопатра. Я? И не думала!

   — Позвольте, сударыня, но в чем же дело?

   — А я почем знаю: это ваше дело, а не мое!

   — Вы, кажется, смеетесь надо мною.

   — А вы заметили?

   — Я не позволю смеяться!

   — Как же вы это сделаете?

   — Я, слава Богу, еще не муж!

   — Ага! Теперь уже: слава Богу! Недурно, сударь! Хороши мы были б, если бы поверили вашим клятвам (к своим). Вы слышите: они уже радуются, что мы не их жены!

   — Нет, это невозможно! Или вы прекратите…

   — Или…

   — Или уходите домой! Да, да, уходите-ка домой, сударыня! Довольно! Клянусь Геркулесом, мы не для того основывали Рим, чтобы вязнуть в ваших нелепых рассуждениях, как мухи в варенье!

   — Нелепых?

   — Да, да, идиотских!

   Клеопатра (плачет). Вы меня оскорбляете.

   — О Юпитер, теперь она плачет! Что вам надо, сударыня? Чего вы ко мне привязались? Хоть я и древний римлянин, но я, ей-Богу, сейчас с ума сойду! Да перестаньте же плакать, я ничего не понимаю, что вы там бормочете!

   Клеопатра (плача). Вы нас отпускаете?

   — Да, да! Товарищи! Господа древние римляне! Вы слышали? У меня больше нет сил!

   Толстый римлянин. Пусть уходят: мы отберем жен у этрусков.

   Сципион. Это не женщины, а… Клеопатра (плачет). Честное слово? Сципион. Да что честное слово?

   — Вы нас отпустите? Может быть, вы это говорите нарочно? А как только мы захотим уйти, вы нас схватите?

   — Да нет же — уходите. Вот привязалась!

   — А вы нас отнесете?

   — Что такое?

   — Ну да, как вы не понимаете? Раз вы нас принесли сюда, так вы должны отнести и назад. Тут очень далеко.

  

Женщины ядовито смеются. Сципион, задыхаясь от гнева, мечет бешеные взгляды, что-то хочет сказать, но, топнув ногой, идет к своим. Все римляне демонстративно оборачиваются к женщинам спиной и так сидят во время дальнейшего. Женщины спокойно совещаются.

  

   Клеопатра. Вы слыхали, дорогие подруги: нас отпускают.

   Вероника. Да, это ужасно!

   — Нет, скажите лучше: прогоняют! Это возмутительно: похитить ни в чем не повинных женщин, взбудоражить среди ночи весь дом, перевернуть всю мебель, разбудить детей, а теперь извольте: мы им не нужны!

   — А наши бедные мужья! За что же они пострадали?

   — Нет, вы подумайте: ночью, когда все спят!

   — А вы знаете дорогу отсюда?

   — Неужели вы думаете, что я наблюдала за дорогой? — конечно, нет. Знаю, что только ужасно далеко.

   — Но ведь они нас не понесут.

  

Тихий смех. Вероника стонет.

  

   — Ах, мой бедный мальчик! Смотрите: они и его заставили сесть спиной. Я пойду к нему.

   — Да подождите же, Вероника: не уйдет от вас ваш мальчик. Нам надо поговорить.

   Прозерпина. А я думаю, не все ли равно, какие мужья, те или эти. И те хороши и другие хороши. Ведь я знаю, что от меня первым делом потребуют, чтобы я приготовила горячую похлебку. И мне даже нравится, что муж будет новый: тому уже надоело мое меню, а этот ротозей будет рад.

   Клеопатра. Это цинизм, Прозерпина! Нас осудит история.

   — Ах, много понимает история в наших делах. И тут у них очень недурно.

   Клеопатра. Вы ужасны, Прозерпина!.. Ах, если б они нас подслушали! Но вот мой план, дорогие подруги: кончено, мы немедленно уйдем домой к нашим дорогим, покойным мужьям. Но идти далеко, мы так устали…

   — У меня совершенно расстроены нервы!

   — Никакое здоровье этого не выдержит. Вдруг среди ночи взбудоражить весь дом…

   Клеопатра. Останемся здесь дня на два и отдохнем — ведь это ни к чему нас не обязывает? А они будут так рады и, видя наш веселый и кроткий нрав, легче расстанутся с нами. Признаюсь, мне моего было несколько жаль: с его носом делается что-то ужасное!

   — Но только на два дня!

   — Я думаю, и одного будет достаточно. Мы немного погуляем… Идите скорее, Клеопатра, они, кажется, уже заснули.

   Клеопатра. Сударь!

   Сципион (не оборачиваясь). Что угодно?

   — Подите-ка на минутку.

   — К вашим услугам.

   — Мы решили воспользоваться вашим великодушным предложением и немедленно уходим. Вы не сердитесь?

   — Нет.

   — Но раньше мы хотели бы немного отдохнуть. Вы позволите пробыть нам здесь день или два? Пока мы оправимся? У вас очень красивая местность.

  

Все римляне разом поворачиваются и вскакивают на ноги.

  

   Сципион (в экстазе). Дорогая сударыня, да что местность! Да что — о, Юпитер! Сударыня, клянусь Геркулесом! Клянусь Венерой! Клянусь Вакхом! Сударыня, будь я трижды анафема, если… Клянусь Афродитой! Господа древние римляне! На абордаж!!

   Клеопатра. Мы пойдем немного погулять, не правда ли?

   — Сударыня!.. Господа древние римляне! Шагом марш! Соблюдать очередь! Правой, левой! Ряды вздвой!

  

Подхватывает Клеопатру под руку и волочит ее в горы. За ним по команде, подхватив каждый свою сабинянку, гордо маршируют остальные.

  

   — Левая, правая, левая, правая! Раз, два, раз, два!

  

Мечется по сцене один Павел-Эмилий, жалобно восклицая:

  

   — Где же она? Господа древние римляне, погодите! Я потерял ее! Где же она?

  

Вероника стоит, скромно опустив глаза, как невеста. Павел сослепу налетает на нее.

  

   — Виноват! Сударыня, вы не видали ее?

   — Глупый!

   — Я?

   — Да! Ты — глупый.

   — Да за что же вы ругаетесь?

   — Ругаюсь? О… глупый! Разве ты не видишь? О дорогой мой мальчик — я тридцать лет ждала тебя. На — возьми.

   — Что?

   — Меня! Ведь это я — она. О глупый!

   — Вы? Нет, не вы.

   — Нет, я.

   — Нет, не вы.

  

Садится на пол и плачет.

  

   Вероника. Слушай, мы остались здесь одни — мне стыдно. Идем.

   — Это не вы.

   — А я тебе говорю, что это я, черт возьми! Скажите пожалуйста: тот твердит тридцать лет, что это не я, этот молокосос — тоже! Руку!

   Павел (воет, с ужасом). Это не вы! Ай, ай, ай, спасите! Она меня по-хи-ща-ет!

  

Занавес

  

КАРТИНА ВТОРАЯ

  

До последней степени мрачная картина, изображающая печальное положение ограбленных мужей. Очень возможно, что идет дождь, свистит ветер, и черные тучи закрывают небо, но очень возможно, что все это только кажется. Ужасно! (Было бы желательно показать в самом пейзаже, что мужьям хочется выть от тоски.)

При открытии занавеса расположение действующих лиц таково: по бокам, в две симметричные группы, часть сабинян занимается гимнастикой. Вторя движениям рук, они шепчут сосредоточенно: «пятнадцать минут ежедневного упражнения — и вы будете совершенно здоровы». Посередине, на длинной скамейке рядом сидят мужья, имеющие детей, к каждый держит на руках младенца. Головы уныло склонены набок, вся поза выражает стилизованное отчаяние. Ужасно! Долгое время только и слышен зловещий шепот: «пятнадцать минут ежедневного упражнения — и вы…»

  

Входит Анк Марций, издали показывая письмо.

  

   Марций. Адрес, господа сабиняне! Получен адрес наших жен! Адрес, господа, адрес!

  

Тихие голоса:

  

   — Слушайте! Слушайте! Адрес, получен адрес!

  

Анк Марций быстро вынимает из кармана колокольчик и звонит.

  

   — Тише! Тише!

   Марций. Господа сабиняне! История не упрекнет нас ни в медлительности, ни в нерешительности. Ни медлительность, ни нерешительность не присущи характеру сабинян, буйный, стремительный нрав которых едва сдерживается плотинами благоразумия и опыта. Вспомните, ограбленные мужья, куда бросились мы в то достопамятное утро, которое наступило за той достопамятной ночью, когда эти разбойники гнусно похитили наших несчастных жен? Вспомните, сабиняне, куда несли нас резвые ноги, пожирая пространство, уничтожая случайные препятствия и грохотом своим наполняя страну? Да вспомните же, господа!

  

Сабиняне кротко молчат.

  

   — Да ну же! Вспомните же, господа!

   Робкий голос. Прозерпиночка, дружочек, где ты? — ау!

  

Сабиняне молчат и с восторгом ожидания смотрят в рот оратору. Анк Марцйй, не дождавшись ответа, восклицает патетически:

  

   — В адресный стол — вот куда! Но вспомните, господа, наше горе: адресный стол, это отжившее учреждение, еще ничего не знал и дал нам справку на прежний адрес! И целую неделю он давал нам все ту же убийственно-ироническую справку, пока наконец не дал вот этой, горчайшей (читает): «Выбыли неизвестно куда». Но успокоились ли мы, сабиняне? — вспомните!

  

Сабиняне молчат.

  

   — Нет, мы не успокоились! Вот сухой, но красноречивый перечень того, что мы сделали в эти краткие полтора года. Мы поместили объявление в честных газетах с обещанием дать награду нашедшему. Мы пригласили всех наличных астрологов, и каждую ночь по звездам они угадывали адрес наших несчастных жен…

   — Прозерпиночка, дружочек,— ау!

   — Мы погубили тысячи кур, гусей и уток, мы взрезали животы всем кошкам, пытаясь по внутренностям птиц и животных угадать роковой адрес. Но — увы! — наши нечеловеческие труды по воле богов не увенчались успехом. Вспомните, господа сабиняне… впрочем, не надо, я так скажу: ни опытное знание, ни неопытное не дали нам ответа. Сами небесные светила, к которым с тоской и вопросом обращались наши взоры, соглашались ответить, но не больше, чем адресный стол: выбыли, выбыли, выбыли… а куда? — неизвестно!

  

Сабиняне тихо плачут.

  

   Робкий голос. Прозерпиночка — ау!

   — Да, господа сабиняне: странный ответ со стороны небесных светил, если принять в расчет, что оттуда не видно! Но… продолжаю с гордостью перечень наших дел. Вспомните, господа, чем занимались наши ученые юристы, пока астрологи гадали по звездам? Да ну же!

  

Сабиняне молчат.

  

   — Да вспомните же, господа!.. Ведь так с вами трудно говорить! Стоите, как статисты, ей-Богу! Я уверен, что вы помните, только стесняетесь говорить. Да ну же, господа! Ну? Ну? Ну вспомните: что делали наши юристы, пока…

   — Прозерпиночка — ау!

   — Да постойте, не мешайте с вашей Прозерпиночкой! Ну, я помогу вам, господа: вспомните, зачем вы занимались гимнастикой? Да ну же?

   Робкий голос из задних рядов. Чтобы развить мускулы.

   — Ну конечно! Прекрасно… ну, а зачем нам нужны мускулы? Да ну же! С вами, господа, всякое терпение лопнет. Вспомните: зачем нам, сабинянам, нужны мускулы?

   Нерешительный голос. Чтобы драться?

  

Марций в отчаянии поднимает руку к небу.

  

   — О, небо! Драться! И это говорит сабинянин, друг закона, опора порядка, единственный в мире неподдельный образец правового сознанья! Драться! Мне стыдно за эту хулиганскую выходку, достойную разбойника-римлянина, гнусного похитителя законнейших жен!

   — Прозерпиночка — ау!

   — Да замолчите вы с вашей Прозерпиночкой1 Тут вопрос о принципах, а он о Прозерпиночках! Я вижу, господа, что утрата несколько затмила вашу блестящую память, и повторяю вкратце: мускулы нужны нам для того, чтобы, поднявшись походом на римлян после того, как станет известен адрес — понимаете? — нести всю дорогу очень тяжелый свод законов, собрание узаконений и кассационных решений, а также — понимаете теперь? — те четыреста томов изысканий, которые добыли наши юристы по вопросу о законности наших браков — что, поняли? — и незаконности похищения! Наше оружие, господа сабиняне,— наше право и чистая совесть! Гнусным похитителям мы докажем, что они — похитители; нашим женам мы докажем, что они действительно похищены. И небо содрогнется, ибо адрес получен, и дело в шляпе. Вот!

  

Потрясает письмом, сабиняне на цыпочках заглядывают.

  

   — Заказное письмо за подписью: раскаивающийся похититель. В нем неизвестный друг выражает свое раскаяние по поводу необдуманного поступка, уверяет, что никогда больше похищать не будет, и умоляет судьбу смилостивиться над ним. Имя неразборчиво; большая клякса, по-видимому, от слез. Вот что значит совесть! Кстати, он сообщает, что сердца наших жен разбиты…

   — Прозерпине.

   — Послушайте наконец: с вашей Прозерпиночкой вы не даете мне сказать слова! Поймите же, что ваша Прозерпиночка — частность. В то время, как все мы с таким воодушевлением разрабатываем общие вопросы, создаем план,— я сейчас скажу о нем,— готовимся к поражению или смерти, вы скулите о какой-то Прозерпиночке! От лица собрания выражаю вам порицание. Итак, господа, в поход! Слушать команду! Стройтесь в ряды… да поживее, господа! Это возмутительно, вы до сих пор не отличаете правой от левой! Куда? Куда? — стойте!

  

Хватает сбившегося сабинянина и учит:

  

   — Чтобы узнать, где правая, станьте — смотрите на меня! — станьте лицом к северу… или нет, станьте лицом к югу, а спиной к востоку… да где у вас лицо? Ведь это же не лицо, а спина, ведь вот же ваше лицо! Поняли? — ну, больше не могу, смотрите у соседей, где правая. Теперь, господа, у кого есть перочинные ножи? Выверните карманы. Так! А зубочистки? Оставить! Ни намека на насилие, господа, ничего колющего и режущего: наше оружие — наше право и чистая совесть! Теперь каждый берет по тому законов и изысканий… так… надо бы переплести, да уж потом… вот что значит мускулы! Так, так! Трубачи, вперед! Помните же: марш ограбленных мужей! Впер… Позвольте, а вы помните, как идти?

  

Сабиняне молчат.

  

   — Нет? Ну, я вам напомню. Два шага вперед — шаг назад. Два шага вперед — и шаг назад. В первых двух шагах мы должны выразить, сабиняне, весь неукротимый пыл наших буйных душ, твердую волю, неудержимое стремление вперед. Шаг назад — шаг благоразумия, шаг опыта и зрелого ума! Делая его, мы обдумываем дальнейшее; делая его, мы как бы поддерживаем великую связь с традицией, с нашими предками, с нашим великим прошлым. История не делает скачков! А мы, сабиняне, в этот великий момент — мы история! Трубачи — трубите!

  

Трубы заунывно воют, то судорожно дергаясь вперед, то плавно оттягивая назад и таща за собою все войско ограбленных мужей. Делая два шага вперед и шаг назад, они медленно проходят сцену {Петербургский театр «Кривого зеркала» очень удачно применил здесь Марсельезу: первые два такта, отзвучав торжественно и бодро, переходят в нечто заунывно-попятное… как бы в мучительную отрыжку.}.

  

Занавес падает. Трубы заунывно воют, и вторая картина переходит в третью.

  

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

  

Первая дикая местность. Зачатки благоустройства. У одной из хижин стоит римлянин в ленивейшей позе и блаженно ковыряет в носу. Из-за левой кулисы показывается войско мужей, Сосредоточенно шагающее в том же первоначальном темпе: два шага вперед — и шаг назад. Первую минуту, при виде их, римлянин как бы слегка оживляется и даже приостанавливает изыскания в носу, смотрит с благодушным любопытством; но медленное движение, по-видимому, снова усыпляет его: зевает, истомно потягивается и тихо опускается на камень. По знаку Анка Марция трубы смолкают.

  

   Анк Марций (отчаянно кричит). Стойте, господа сабиняне! Да стойте же!

  

Сабиняне останавливаются как вкопанные.

  

   Анк Марций. Да стойте же! О, боги, какими силами можно удержать падающую лавину? — какими силами… Слава Богу, стали! Слушайте команду! Трубачи — назад! Профессора — вперед! Остальные — смирно!

  

Трубачи отступают, профессора выступают, остальные стоят как вкопанные.

  

   Анк Марций. Профессора — готовься! Профессора быстро опускаются на корточки, раскладывают маленькие столики, кладут на каждый по толстой книге и с шумом откидывают крышки переплетов — получается подобие батареи. Проснувшийся римлянин — Сципион — видимо, заинтересован и с участием спрашивает:

   — В чем дело, господа? Не могу ли я служить… Но если это цирк, то должен вас предупредить: Колизей еще не окончен.

   Анк Марций (равнодушно). Молчи, гнусный похититель. (К своим.) Итак, мы у вожделенной цели, господа сабиняне. Позади нас — путь долгих лишений, голода, одиночества, консервов; впереди — неслыханная в истории битва. Воодушевитесь, господа сабиняне, овладейте собой, успокойтесь, сдержите чувство естественного негодования и спокойно ждите роковой развязки. Вспомните, сабиняне: зачем мы сюда пришли?

  

Сабиняне молчат.

  

   — Да вспомните же, господа! Ведь не гулять же мы шли сюда с этими книжищами? Да вспомните же, господа: зачем мы сюда пришли?

   Сципион. Ну, ну! Да вспомните же, господа!

   Анк Марций (к Сципиону). И вы подумайте — вот так все время!

   Сципион. Да что вы!

   Анк Марций. Честное слово! Стоят, как истуканы, хлопают глазами, да и только. Ну подумайте: можно ли сказать хорошую речь, ни разу не прибегнув к возгласу: «вспомните!»?

   Сципион (любезно качая головой). Едва ли, какая же это будет речь!

   Анк Марций. Вот видите, даже вы это понимаете. А эти господа…

  

Из рядов сабинян доносится дрожащий голос:

  

   — Прозерпиночка, дружочек, где ты? Ау!

   Сципион (нерешительно). Кажется, он вспомнил?

   Анк Марций (с презрением). Ах, это, это он все время помнит. (К своим.) Смир-рно! Сейчас мы потребуем наших жен — горе похитителям, если совесть их еще не проснулась: мы заставим их поступить по закону. Эй, гнусный похититель! Зови своих гнусных товарищей и готовься к страшному ответу.

   Сципион. Сейчас я позову жену.

  

Идет в хижину, крича: «Клеопатрочка, выйди-ка, к тебе пришли за делом». Из-за угла выглядывает Павел-Эмилий и, узнав сабинян, воет от радости:

  

   — Мужья пришли! Мужья пришли! Господа древние римляне, просыпайтесь: мужья пришли!

  

Бросается к Марцию и в слезах виснет у него на шее; Марций в недоумении. Павел мчится дальше с тем же радостным криком: «мужья пришли!» Выползают заспанные римляне и занимают правую сторону сцены. Марций, воинственно, подбоченившись, надменно ждет, пока соберутся.

  

   Толстый римлянин. Клянусь Вакхом! — я так сладко спал, как в первый день основания Рима. Что это за чучело?

   — Тише: это мужья.

   — А! — пить хочется! Прозерпиночка, дай квасу, дружок!

  

Из рядов сабинян скромный призыв:

  

   — Прозерпиночка,— ау!

   Толстый римлянин. А этому что надо? Он тоже зовет мою жену.

   — Тише, это ее муж.

   — А! Я и забыл. О, небо! — как хочется пить: после этой похлебки и крепкого сна я готов выпить целое озеро! Но как готовит Прозерпина! Воистину, господа древние римляне, это дар Божий!

   — Тише!

   — А! Я и забыл. Но какой я нынче видел странный сон: будто сплю я и вдруг вижу. Рим начинает падать, падать, падать… Так и упал.

   — Но что же наши жены? К ним пришли, а они и не показываются, это неловко.

   — Верно, одеваются.

   — О, это вечное женское кокетство! Казалось бы, что такое: бывший муж! — а и тут надо проявить свое вечно-женственное. Нет, никогда я не пойму психологии женщины!

   — О, небо! — как хочется пить. Долго будут стоять эти истуканы? — хоть бы сыграли: у них трубы. Глядите, глядите — они шевелятся.

   Анк Марций. Господа римляне, теперь, когда мы стоим лицом к лицу, вы, надеюсь, не станете долее скрываться и дадите нам прямой и честный ответ. Вспомните, римляне, что совершили вы в ночь с двадцатого на двадцать первое

  

Римляне растерянно переглядываются и молчат.

  

   Да вспомните же! Неужели и вы ничего не помните? Да постарайтесь же припомнить, господа! Поймите, что я не могу тронуться, пока вы не припомните.

  

Толстый римлянин в испуге шепчет другому: «Может быть, ты помнишь, Агриппа? Что-то должно быть важное, а?» — «Нет, не помню».— «Это у меня, должно быть, от сна память отшибло».— «Я лучше уйду, ты мне после расскажешь».— «Да что ему нужно?»

  

   (Громким голосом.) Так я вам напомню, римляне: в ночь с двадцатого на двадцать первое апреля свершилось величайшее злодеяние, какое только знает история — кем-то, о ком я скажу дальше, были злодейски похищены наши жены, прекрасные сабинянки!

  

Римляне, вспомнив, радостными кивками подтверждают: «Да, да; да, да. Так вот в чем дело! — совершенно верно: именно двадцатого апреля!»

  

   Толстый римлянин (почтительно). Ну и голова у этих сабинян!

   Анк Марций. И эти похитители — вы, римляне! О, я знаю, вы станете оправдываться, отвергать факты, гнусно искажать юридические нормы, прибегая к той отвратительной казуистике, которая неизбежно сопутствует всякому нарушению права. Но мы готовы. Господа профессора — начинайте!

  

Первый с края профессор начиняет ровным, вне времени и пространства; голосом:

  

   — О преступлениях против собственности. Том первый, раздел первый, глава первая, страница первая. О краже вообще. В древнейшие времена, еще более древние, чем настоящее время, когда птицы, насекомые и жуки бестрепетно порхали в лучах солнца и никакие правонарушения не входили в сознание, так как и сознания не было,— в те далекие времена…

   Анк Марций. Слушайте, слушайте!

   Сципион. А нельзя ли короче?

   Анк Марций. Нельзя!

   — Но они заснут.

   — Вы полагаете?

   — Вы посмотрите: они уже дремлют. А когда они дремлют, они ничего не слышат. Нельзя ли хватить с конца, а? Будьте добры, скажите прямо, чего вы хотите.

   — Воистину странный диспут! Но так и быть,— снисходя к слабости ваших друзей, я скажу прямо: мы хотим доказать, что вы были неправы, похитив наших жен, что вы, римляне,— похитители, что никакими ухищрениями софистики вам не удастся оправдать вашего гнусного поступка. И небо содрогнется!

   Сципион. Позвольте, позвольте, уважаемый: да мы и не спорим.

   Анк Марций. Нет?! Тогда зачем же мы сюда пришли?

   — Не знаю. Гуляли, может быть?

   — Нет, мы пришли именно доказать. Вот странность!.. Так вы согласны, что вы — похитители?

   — Совершенно; нахожу, что слово очень удачно: похитители.

   — Но, может быть, вы не вполне уверены в этом. Тогда профессор с готовностью — не правда ли, господин профессор, вы с гот…

   — Да нет же, не надо! Мы совершенно уверены! Господа римляне, да поддержите же, а то он опять начнет.

  

Римляне.

  

   — Согласны! Согласны!

   Анк Марций. Так в чем же дело?

   — Не знаю.

   — Вот странное недоразумение! Господа сабиняне, торжествуйте: виновные сознались. Один только вид наших грозных приготовлений разбудил в них мощный голос правового сознания, и небо содрогнулось! Нам остается, с сознанием совершенного долга, повернуться и…

  

Дрожащий голос: «А Прозерпиночка?»

  

   — Ах, да! Если выражение не совсем удачно, то мысль все же верна,— вы правы, товарищ! Господа римляне, вот подробный и точный список наших жен — потрудитесь возвратить. За пропажу, какую-либо порчу… и — как там, профессор?

   Профессор. Утечку, усушку…

   — Ах, нет,— ущерб! Да, за всякий ущерб ответственны вы. Прочтите статьи, профессор. Впрочем… вот и наши жены! Внимание, сабиняне, овладейте собою, умоляю вас, сдержите порыв любви, пока не кончен вопрос о праве… два шага вперед — шаг назад, смирр-но! Привет вам, сабинские жены! Здравствуй, Клеопатра!

  

Женщины занимают середину сцены, глаза потуплены, вид скромный, но полный достоинства и покорности.

  

   Клеопатра (не поднимая глаз). Если вы пришли нас упрекать, Анк Марций, то мы не заслужили ваших упреков. Мы долго боролись, и если уступили, то только насилию. Клянусь вам, дорогой Марций, я ни на минуту не перестаю вас оплакивать!

  

Плачет, и за нею плачут все сабинянки.

  

   Анк Марций. Успокойся, Клеопатра,— они уже сознались, что они похитители. Идем же к пенатам, Клеопатра.

   Клеопатра (не поднимая глаз). Я боюсь, что вы будете упрекать нас. Но мы уже так привыкли к этой местности. Вам нравятся горы, Марций?

   Анк Марций. Я не понимаю тебя, Клеопатра. При чем тут горы?

   — Я боюсь, что вы рассердитесь, но право, мы не виноваты. Я уже оплакала вас, Марций, и теперь совершенно не могу понять, чего вы хотите. Еще слез? О, сколько угодно. Дорогие подруги, они думают, что мы недостаточно их оплакивали,— докажем же противное. О, плачьте, плачьте, дорогие подруги! Я так любила вас, Марций!

  

Все женщины заливаются слезами.

  

   Сципион. Клеопатрочка, успокойся,— в твоем положении это вредно. Милостивый государь, вы слыхали? — Поворачивайте же оглобли. Иди же, Клеопатрочка, приляг и успокойся — я сам присмотрю за супом.

   Анк Марций. Но позвольте, при чем тут суп? Успокойся, Клеопатра,— здесь недоразумение. Ты, очевидно, не понимаешь, что ты — похищена!

   Клеопатра (плача). Ну, я и говорила, что вы будете упрекать. Сципиончик, не у тебя ли мой носовой платок?

   — Вот, душечка.

   Анк Марций. Но позвольте, при чем тут носовой платок?

   Клеопатра (плача). И такие сцены из-за носового платка! Не могу же я без носового платка, если я плачу… по вашей вине. Это жестоко, вы чудовище, Анк Марций.

  

Теперь все плачут: и сабинянки, и сабиняне, и даже некоторые из римлян.

  

   — Прозерпиночка,— ау!

   Анк Марций (зычно). Успокойтесь, господа сабиняне, овладейте собою. Ни с места! Сейчас я все устрою. Здесь, по-видимому, недоразумение юридического свойства. Несчастная женщина думает, что ее обвиняют в похищении носового платка, и не догадывается, что она сама жертва похищения. Сейчас мы докажем ей это. Господа профессора, приступите.

  

Профессора готовятся. Римляне в ужасе. Сципион хватает Клеопатру за руку.

  

   — Сознавайся, Клеопатра! Да скорей же. О, небо! — он сейчас начнет.

   Клеопатра (плача). Мне не в чем сознаваться. Это клевета!

   Анк Марций. Господин профессор, мы ждем.

   Сципион. Да скорей же! Сознавайся! О, Юпитер! — он уже раскрывает рот, он его сейчас раскроет… Господа сабиняне, постойте — она созналась! Закройте рот профессору,— она созналась.

   Клеопатра. Ну хорошо: я созналась. (К женщинам.) Дорогие подруги, вы также?

   Сципион (поспешно). Все, все сознались. Дело конченое.

   Анк Марций (в недоумении). Но позвольте! Ты, Клеопатра, признаешь, что ты и другие сабинские женщины были похищены в ночь с двадцатого на двадцать первое апреля — не так ли?

   Клеопатра (ядовито). Нет, мы сами убежали.

   Анк Марций. Ну, вот видите — она не понимает. Господин проф…

   Клеопатра. Это гнусно, Марций! Сами же проспали нас, не заступились, оставили, забыли, покинули — и теперь нас же обвиняют в том, что мы убежали! Мы были похищены, Марций, гнусно похищены! Вы можете прочесть об этом в любом учебнике, не говоря (плачет) про энциклопедический словарь.

   Сципион (кричит). Да закройте же рот профессору!

  

Но рот профессора остается открытым. Римляне в панике, некоторые убегают.

  

   Анк Марций. Господа римляне, господа сабиняне, смирр-но! Я сейчас все устрою. Здесь недоразумение механического свойства. Позвольте осмотреть вас, господин профессор… Ну да, конечно, я так и знал: затвор испортился, и он не может закрыть рта. Но это пустяки — дома мы все поправим. Теперь я слышал собственными ушами: они сознались в том, что они похищены. Цель достигнута, и небо содрогнулось. Идем же к пенатам, Клеопатра!

   Клеопатра. Не хочу к пенатам!

   Сабинянки. Не хотим к пенатам! Долой пенаты! Мы остаемся здесь! Нас оскорбляют! Нас собираются похитить! Спасите! Помогите! Защитите!

  

Римляне, бряцая оружием, становятся между женщинами и сабинянами и понемногу оттесняют женщин в глубину сцены. Бросают на сабинян гневные взгляды. Голоса: «К оружию, римляне! В защиту жен! К оружию, римляне!»

  

   Анк Марций (звонит в колокольчик). В чем дело? Сейчас будет драка. Мой ум мутится. Господа сабиняне, мой ум мутится!

  

Выступает Прозерпина и говорит спокойно и положительно:

  

   — Успокойтесь, римляне. Я одна поговорю с Марцием.

  

  

Из рядов сабинян дрожащий голос, тоскливый призыв любви:

  

   — Прозерпиночка, дружочек,— ау!

   Прозерпина (положительно). Ау, мой дружок,— как твое здоровье?.. Подойдите-ка сюда, Анк Марций — не бойтесь: ваше войско не уйдет. Вы поняли, что ни ваша жена Клеопатра, ни я, ни другие сабинянки не желаем возвращаться. Понимаете?

   Анк Марций. Мой ум мутится. Как же я буду без Клеопатры? Я не могу без Клеопатры. Она моя жена совершенно законная. Вы думаете, что она ни за что не пойдет?

   Прозерпина. Ни за что.

   Анк Марций. Что же мне делать? Я ведь ее люблю. Как же я буду без нее жить? (Плачет.)

   Прозерпина. Успокойтесь, Марций. (Шепчет.) Мне вас жалко, и я скажу вам по секрету, что есть еще одно только средство, единственное: похитить ее.

   Марций. И она пойдет?

   Прозерпина (пожимая плечами). Как же она может не пойти, когда вы ее похитите?

   Марций. Но это ведь гнусно! Вы предлагаете мне совершить насилие! Куда же я дену мое правовое сознание? Или для вас, женщины,— где сила, там и право? О, женщины, женщины!

   Прозерпина. Слыхали уж мы это: о, женщины, женщины! Ах, Марций: в плохую минуту тебя создали боги, ты ужасно глуп! Да, я хочу сильного, самого сильного, но только потому, что я хочу быть верной. Ты думаешь, нам так приятно, чтобы нас похищали, крали, требовали назад, возвращали, теряли, находили…

   — Прозерпиночка, дружочек,— ау!

   Прозерпина. Ау, дружок,— как твое здоровье?..

   Чтобы с нами обращались, как с вещью. Только я привыкла к одному — приходит другой и увозит меня; только я привыкла к этому — приходит старый и требует: возвращайся. Ах, Марций, если хочешь, чтобы женщина была твоя, на что ты так претендуешь, то будь же самый сильный, не уступай ее никому, дерись за нее ногтями и зубами, наконец, умри, защищая ее. Поверь мне, Марций, для женщины нет высшей радости, как умереть на гробе мужа, который пал, ее защищая. И узнай, Марций, что женщина изменяет только тогда, когда ей изменил мужчина.

   Анк Марций. У них мечи, а мы безоружны.

   Прозерпина. Вооружитесь.

   — У них сильные мускулы — у нас их нет.

   — Станьте сильными. Вообще, Марций, ты непроходимый дурак.

   Анк Марций (отскакивая). А ты, женщина, безумна и ничтожна. Да здравствует закон! Пусть грубой силой отнимут у меня жену, пусть разрушат мой дом, погасят мой очаг — я не изменю закону! Пусть весь мир будет смеяться над несчастными сабинянами — они не изменят закону. И в рубище почтенна добродетель! Сабиняне, вертайте вспять! И плачьте, сабиняне, горькими слезами, рыдайте, бейте себя в грудь и не стыдитесь слез! Пусть в вас бросают камнями, пусть над вами смеются — вы плачьте! Пусть вас забрасывают грязью — плачьте, сабиняне, ибо вы плачете над попранным законом. Вперед, сабиняне! Смирр-р-но! Трубачи, трубите. Два шага вперед — шаг назад. Два шага вперед — шаг назад!

  

Женщины начинают плакать.

  

   Клеопатра. Марций, подожди!

   Анк Марций. Прочь, женщина, я тебя не знаю. Шагом мар-р-ш!

  

Трубы заунывно воют. Женщины с плачем и громкими криками тянутся к прежним мужьям, но римляне удерживают их силой. Хохот победителей. Не обращая внимания ни на слезы, ни на смех, согнувшись под тяжестью законов, сабиняне медленно удаляются: два шага вперед — шаг назад.

  

Занавес

  

КАЮЩИЙСЯ

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ

  

Действующих лиц двое: купец Краснобрюхов, кающийся,— и лицо со служебным положением. Есть еще некто Гавриленко, который привел кающегося, и другие живые механизмы, которые его выводят.

Канцелярия: нечто вроде фабрики на ходу. Лицо со служебным положением отрывисто лает, удивляется и гневается по телефону. Гавриленко, почтительно держа всего двумя пальцами, вводит купца Краснобрюхова, толстого, здорового, рыжебородого старика, вспотевшего от волнения. Шапки на нем нет, одежда в некотором подозрительном беспорядке, несмотря на явную почтительность Гавриленки.

  

   Лицо (у телефона). Кто? Кого? Почему? Да, конечно, слышу, если говорю… зарезанный? Ага! Да, да, двое… Да слышу же я. Что такое? На какой почве? — Ну? — Ничего не понимаю. Кто убежал — раненый убежал? Что вы городите: куда раненый побежал?

   Гавриленко. Ваше благородие, как я привел…

   Лицо. Не мешать! Ага: один убежал, другого везут… А убийцы? — что, тоже убежали — послушайте, вы мне вашей почвой очков не втирайте — что такое? — Ничего не понимаю.— Если вы хотите докладывать, вы слышите, то и докладывайте, а не свистите носом, я вам не кларнет! — Что, какая музыка? — это я кларнет — вы слышите? Алло! А, чтоб тебя черт. Алло!

  

Вешает трубку, мельком сердито оглядывает Краснобрюхова и садится.

  

   Ну? Чего там?

   Гавриленко. Как, ваше благородие, позвольте доложить, они задерживали движение екипажей, стамши по середки площади, где езда, говоримши, что как они купец и как они убимши, я их взямши…

   Лицо. Пьяный? Ишь, борода, напился — в приемной!

   Гавриленко. Никак нет, ваше благородие, окончательно тверезый, а только как они стамши по середки площади, где езда, и говоримый, так что, ваше благородие, никакого движения екипажей. И трамвай стамши… народ собрамши, кричат голосом: убил я, православные, каюсь! Как я их взямши, так что: совесть замучила, ваше благородие!

   Лицо. Так бы сразу и говорил, тетеря! Вы что?.. Пусти его, Гавриленко, чего вцепился… Вы кто?

   Краснобрюхов. Купец Прокофий Карпович Крас-нобрюхов. (Становится на колени, другим, покаянным голосом.) Каюсь, православные, берите меня, вяжите меня: человека я убил!

   Лицо (вставая). А! Так вот ты как!

   Краснобрюхов. Каюсь, православные, желаю принять искупление грехов. Не могу больше! Берите меня, вяжите меня — человека я убил! Злодей я непокаянный, изверг естества! Человечка я зарезал! (Кланяется в землю.)

   Гавриленко. Вот так они и орамши, ваше благородие, по самой по середки, где езда.

   Лицо. Молчать! Встань! Рассказывать толком. Кого убил?

   Краснобрюхов (тяжело вставая, бьет себя в грудь). Я убил. Желаю искупления грехов, больше не могу, нет моего терпения. Совесть замучила, православные! На, брей!

   Лицо. Что брей?

   Краснобрюхов. Голову брей, кандалы давай: желаю искупиться. (Громко плача.) Человека я зарезал, простите, православные!..

  

Опять валится на колени и кланяется земно.

  

   Лицо. Встать! Говорить толком!

   Гавриленко. Вот так они, ваше благородие, стамши по самой середки и орамши.

   Лицо. Молчать! Эй, послушайте, как вас: это не ваша корзина?

   Краснобрюхов (встав и вытирая пот и слезы). Какая корзина? Никакой корзины я не знаю. Овощью мы торговали. Эх, Господи! Что уж: овощью мы торговали.

   Лицо. Какая корзина? Теперь не знаешь? А как запрятывать в корзину, знаешь? А как по железной дороге трупы отправлять, знаешь?

   Краснобрюхов. Никакой корзины я не знаю. Водички бы мне. (Гавриленке.) Дай-ка, милый, водички, охрип я (густо вздыхает). Эх!

   Лицо. Не давать! А какая корзина, не знаешь? Гавриленко, сколько у нас корзин?

   Гавриленко. Четыре корзины, ваше благородие, да один чемуданчик. Три корзины распечатамши, ваше благородие, а четвертую никак не успемши.

   Лицо (купцу). Слыхал?

   Краснобрюхов (вздыхая). Никакой корзины не знаю.

   Лицо. А где же твой?

   Краснобрюхов. Кто мой?

   Лицо. А я почем знаю, кто твой, кого ты там зарезал, удушил, убил. Труп где?

   Краснобрюхов. Труп-то? Да уж истлел поди. (Снова валится на колени.) Православные: каюсь я, человечка я зарезал, Господи! В землю его закопал. Думал я, православные, народ обмануть, а видно, не обманешь его: совесть меня замучила. Ни сна, ни покою, одно мученье-мучень-ское, свету я в глазах лишился. Желаю искупиться — на, брей!

   Лицо. Встать! Говорить толком!

   Краснобрюхов (вставая и вытирая пот). Я толком и говорю: ну, думаю, пройдет времячко, авось и забуду, радостями какими развлекусь, на помин души свечечку поставлю, ан не тут-то было: замучился сверх естественно, всякого покою лишился! И что ни год, то все тяжелее: нет, думаю, потерплю еще, авось пройдет, авось забудется. Каюсь, православные! Имущества я жалел, овощью мы торгуем, детей, жены стыдился; как же это вдруг, что же это такое: был человек, а вдруг злодей, смертоубивец, изверг естества!

   Лицо. Толком говорите!

   Краснобрюхов.Я толком и говорю: плачу ночью-то, разливаюсь, а жена и говорит: чем плакать-то да подушки мочить, пошел бы ты, Карпыч, да и покаялся, народу православному земно преклонился, мучение принял. И что тебе, говорит, ты уж старый и на каторге проживешь, а мы за тебя помолимся — иди, говорит, Карпыч, не моргай. Плакали мы с ней, плакали, а все решиться не можем: жалко, страшно, православные! Как это посмотришь округ себя, овощью мы торгуем, морковкою всякою, капусткой, лучком… (плачет). А она все решает, все решает: иди, Карпыч, не моргай, попей чайку, побалуйся да иди, несчастненький, преклонись. Раз уж и пошел было, рубашку она на меня чистую надела, чаем с медком попоила, волосы мне сама рукой пречистой своей причесала — да не осилил! Ослаб! Дух потерял! До самой этой площади уж дошел и как раз на середку вышел, а тут трамвай — я в трактир и повернул. Каюсь, миленькие: заместо честного покаяния три дня и три нощи стойку трактирную лощил, полбуфета вылакал: что значит совесть-то, и куда только лилось!

   Лицо. Да, что, брат, вот оно, совесть! Но приятно, приятно наконец приветствовать… Гавриленко, слышишь?

   Гавриленко. Вот так они и орамши, ваше благородие…

   Лицо. Молчать! Ну! Продолжай, мой друг.

   Краснобрюхов. Какой я друг, недруг я человеческий, изверг естества. Бери меня, вяжи меня, человечка я зарезал, к злодеям сопричислился! Вот он я, бери! Вяжи! Брей!

   Лицо. Так, так, приятно приветствовать!.. Гавриленко, не помнишь такого случая относительно убийства? Какие у нас есть?

   Гавриленко. Не могу помнить, ваше благородие.

   Краснобрюхов. Вяжи!

   Лицо. Так, так, я понимаю твое благородное нетерпение, но… А когда это было, человечка-то? Конечно, мы все знаем, но столько случаев вообще… Видал корзин одних сколько, точно багажная станция! — и вообще… Кого ты и когда, одним еловом, мой друг?

   Краснобрюхов. Когда? Да уж двадцать один год минул, да еще с привеском поди. А то и двадцать два считай, не ошибешься.

   Лицо. Двадцать два? Так что же ты?

   Краснобрюхов. Думал оттерпеться, говорю. А какое тут терпение: что ни год, то тяжеле, что ни день, то горше. То хоть явлений не было, а то и явления начались: вчистую приперло. Каюсь, православные, убил!

   Лицо. Но, позвольте… двадцать два. Вы какой гильдии?

   Краснобрюхов. Первой. Оптом мы торгуем.

   Лицо. Так, так. Гавриленко, подать стул. Прошу садиться.

   Краснобрюхов. Водички бы мне, охрип я.

   Лицо. А чаю-то с медком опять попили, чудак!

   Краснобрюхов. Попил, как же, попил.

   Лицо. Гавриленко, два стакана чаю: один покрепче… небось жиденький пьете? Имя, отчество?

   Краснобрюхов. Прокофий Карпович Краснобрюхов. Когда же, ваше благородие, вязать?

   Лицо. Садитесь. Так-то, Прокофий Карпыч,— это не ваша торговля на углу?., знаете, еще такая вывеска — удивительная вывеска. Искусство! И до чего теперь эти вывески хорошо пишут, знаете, я прямо удивляюсь. Мне знакомые говорят, отчего вы, Павел Петрович, не пройдетесь в картинные галереи, там Эрмитаж и вообще… но я отвечаю — зачем? У меня весь квартал — одна картинная галерея, хе-хе! Ну, а медку у нас не водится, хе, уж извините. Канцелярия!

   Краснобрюхов. Какой уж тут мед! Детям я торговлю передал, пусть торгуют. Когда же, ваше благородие, вязать-то будете? Поскорей бы, замаялся я.

   Лицо. Вязать? Гавриленко, пошел вон! И раз почтенное лицо на площади, то можешь поделикатнее. Шапка ихняя где?

   Гавриленко. Там и осталась, публика ногами затоптамши. Да они, ваше благородие, голосом орамши…

   Лицо. Пошел вон! Вот народ, извольте, попробуйте с ним провести начало, так сказать, законности-с! Надоели, как горькая редька! Знакомые и то говорят: и что это такое, Павел Петрович, слова от вас толком не услышишь — а какой тут может быть толк! Разве я бы не рад — только о том и мечтаю, чтобы светский разговор, мало ли чего на свете! Война, крест на св. Софии и вообще… дипломатия!

   Краснобрюхов. Уж вязали бы поскорей! Не мучали бы.

   Лицо. Вязать? Чистейшее недоразумение, Прокофий Карпыч, чистейшее недоразумение. Но от чего ж вы чайку? Ваше благородное волнение делает вам честь и вообще приятно приветствовать, но — давность! Изволили забыть: давность. Надеюсь, не родителей изволили зарезать?

   Краснобрюхов. Ну, ну, родителей. Девицу одну, в лесочку, да там же и закопал.

   Лицо. Ну вот видите: я и сразу понял, что не родителей, сразу видно человека! Вот если бы родителей изволили, ну там отца или мать, тогда действительно печально: на родителей давности нет. А за девицу и вообще всякие уголовные преступления, убийства там и вообще покрываются десятилетней давностью. Как же-с, как же-с, изволили не знать? Конечно, нужно будет там кое-какое расследование, подтверждение, но это пустяки, не стоит и волноваться. Торгуйте себе овощью, а мы ваши покупатели… Ну что же чайку?

   Краснобрюхов. Какой уж тут чай? Тут уголья под ногами, а не чай.

   Лицо. Напрасно мучились! Напрасно мучились! Но, конечно, незнание законов. Вот вам бы вместо жены да к адвокату и пойти, адвокат бы…

   Краснобрюхов (падает на колени). Вяжите, не мучайте!

   Лицо. Ну, ну, встаньте же, наконец! Нельзя же, наконец, вязать, чудак! Если всех таких вязать, так и веревок не хватит! Ступайте себе и… адрес ваш мы знаем…

   Краснобрюхов. Да куда ж я пойду? Я пришел. Вязали бы уж, ей-Богу, ну зачем эти слова? Веревок, говорите, нету, ну и зачем такая насмешка. Я по чистой моей совести, а вы издеваетесь… (вздохнув). Но, конечно, заслужил я. Смиряюсь. Вяжи! Бей! Издевайся надо мною, народ православный! Тычь пальцем в старую харю, не жалей бороды моей холеной: изверг я!

  

Снова валится на колени.

  

   Лицо (с некоторый нетерпением). Но позвольте, это уж слишком. Встать! Вам говорят, чтоб вы домой шли, некогда мне с вами, домой!

   Краснобрюхов (не вставая). Нету у меня дома, православные, нету у меня пристанища, окромя каторги! Вяжи меня! (Орет.) Брей!!

   Лицо (также орет). Да что я тебе, парикмахер? Встать!

   Краснобрюхов. Не встану! Каюсь я, и должен ты меня уважить: совесть меня замучила! Не хочу я твоего чаю: вяжи меня, на руки, крути лопатки. Брей!

   Лицо. Гавриленко! Скажи как разорался тут, а? С совестью своей, а? Есть мне с тобою время… Гавриленко, поднять!

  

Гавриленко старается поднять купца, тот сопротивляется.

  

   Гавриленко (бормочет). Вот так-то они и орамши… Его не подымешь, ваше благородие, упирается.

   Лицо. А, упирается? Петрученко! Сидоренко! Ющенко — поднять.

  

Означенные поднимают упирающегося купца, пока лицо продолжает гневаться.

  

   Нет, скажите: прямо на площадь прет, движение экипажей задерживает, я тебе задержу! Я тебе покажу, я тебе поору в присутственном месте!

   Краснобрюхов. Не смеешь так. Вяжи — а то жаловаться буду! Ни на кого не посмотрю! До самого министра дойду! Поиздевался и буде! Православные, братцы, человечка я зарезал. Совесть замучила! Каюсь!

   Лицо. Совесть? — скажите, обрадовался! А где ж ты раньше был, ты чего раньше не приходил с твоей совестью? А теперь прямо на площадь прешь, беспорядок делаешь — ты чего раньше не шел?

   Краснобрюхов. Оттого и не шел, что не домучился еще. Вот домучился, оттого и пришел! Не смеешь ты мне отказывать!

   Лицо. Не домучился! Нет, скажите, какое издевательство. Тут их ищут, тут их разыскивают, одних корзин пять штук, собак для них завели — так вот нет: спрячется, подлец, и сидит, и ни гу-гу, и как будто его и нет! А теперь прямо на площадь: совесть, вяжите меня — какая цаца! Тут с очередными голову потеряешь, вздохнуть некогда, а он еще со своей девицей? Вон! Уходи!

   Краснобрюхов. Не пойду. Не смеешь выгонять! Я уж с женой попрощался — не пойду.

   Лицо. Ну и поздороваешься: скажите пожалуйста, с женой попрощался, чай с медом пил, рубашку чистую надел, цаца какая! Небойсь стаканов двадцать выдул, пока пузо налил, а теперь извольте!.. Вон!

   Краснобрюхов. А ты видал, как я его пил? Может, там-то чаю всего наполовину, а наполовину-то слезы моей горькой! Не пойду вон! Каторгу мне давай, кандалы желаю — брей!

   Лицо. Нет тебе каторги. Скажите пожалуйста, каторги захотел! Ну и нанимай себе… комнату на каторге, квартиру с мебелью, а у нас нет для тебя каторги.

   Краснобрюхов. Нет, ты мне дашь! Не уйду без каторги — последний мой сказ. Православные, мучения к хочу, каторгу мне на двадцать лет за злодейство мое. К злодеям сопричислился, человечка я убил.

   Лицо. Нету тебе каторги, слыхал? Раньше бы приходил, а теперь нету тебе каторги! Скажите пожалуйста: тут для настоящих каторги не хватает, а он еще со своей совестью: замучился, подлец! Ну и мучайся — нет тебе каторги.

   Краснобрюхов. Не дашь?

   Лицо. Не дам.

   Краснобрюхов. Нет, ты меня обреешь!

   Лицо. Сам брейся!

   Краснобрюхов. Нет, ты меня обреешь. (Старается стать на колени, поджимает под себя ноги, но вышеозначенные держат его на весу.} Православные, смилуйтесь, вяжите меня, да неужто ж обрывочка не найдется, хоть мочалкой вяжи, я не развяжусь, православные. Совесть меня замучила. Хоть обрывочком, хоть мочалочкой! Эх, каторга матушка,— да неужто ж местечка не найдется, ваше благородие? Много ли мне надо, ваше благородие, православные. Окажите милость божескую, да скрутите ж вы меня, голову мою седую обрейте! Эх, Владимирка, дорожка, мать ты моя родная, дай хоть по краюшку пройти, пылью твоею опылиться, в слезе твоей вековечной душу нечистую омыть. Эх тузик бубновый, каторжный, палачушко-братушко, клещи огневые родненькие, клеймо каиново ужасное!

   Лицо. Гавриленко! Вывести его! Сидоренко, помоги!

   Краснобрюхов (упираясь). Не пойду! Волоком волоки, так не пойду! — Ты меня обреешь.

   Лицо. Ющенко, поддержи! Ты у меня пойдешь!

   Краснобрюхов (барахтаясь). Ты меня обреешь! Жаловаться буду! Не смеешь!

   Лицо. Гавриленко — выноси!

   Гавриленко. За ногу, да за ногу! Хватай под мышки!

   Краснобрюхов (барахтаясь). Не вынесешь!

   Лицо. Выноси!

  

Купца почтительно выносят. Лицо оправляет усы и берет стакан чаю, но он оказывается холодным.

  

   Василенко! Чаю горячего! Черт знает что… Чаю горячего! Да… Раненого привезли?

   Василенко. Они уже умерли, ваше благородие, так что охолодамши.

   Лицо. Пошел вон!

  

Занавес

  

УПРЯМЫЙ ПОПУГАЙ

СИМВОЛИЧЕСКАЯ ПОЭМА

  

Ворон каркнул: никогда.

Эдгар По

  

КАРТИНА ПЕРВАЯ

  

   Некто. Посюшьте… Я, ей-Богу, очень рад, что вы пришли. Нет, честное слово, я очень рад — посюшьте?

   Тимофеев. Весьма счастлив приветствовать ваше превосходительство.

   Некто (удивленно). Нет, посюшьте, я действительно очень рад. Но почему вы зовете меня: ваше превосходительство?

   Тимофеев. Для удобства произношения, ваше превосходительство.

   Некто. Как странно: для удобства… Но, может быть, я действительно!.. Посюшьте, но о чем я говорю?

   Тимофеев. Не уяснил, ваше превосходительство. Изволили приказать явиться?

   Некто. Ах, да. Но я же сам знаю!.. Тимофеев, дорогой мой, вы еще не видали моего попугая? Очаровательная штучка!.. Попка, покажись!..

   Тимофеев. Еще не имел чести… Но какая великолепная птица!.. Орел!..

   Некто. Не правда ли? Очаровательная штучка!.. Посюшьте, а окраска? Нет, честное слово, какие богатые тона и этакая… этакое…

   Тимофеев. Совершенно справедливо, ваше превосходительство… Этакое…

   Некто. Ударяет в другие тона и снова этакое… даже обратно! Я бы сказал, Тимофеев, что это импрессионизм — не правда ли?

   Тимофеев. Очень возможно, ваше превосходительство! Очень даже возможно. Изумительная птица, истинный обман глаз!.. Дорого изволили дать?

   Некто. Нет, правда? Не особенно… я хочу ее продать, Тимофеев. Нет, посюшьте, но я очень рад, что вы пришли! Мне кажется, что при ваших знакомствах, наконец ваше влияние на умы… посюшьте, честное слово, помогите мне!

   Тимофеев. Помилуйте! Каждый за честь и удовольствие почтет. Такая птица… на зависть всему городу. Один колер убьет.

   Некто. Вы думаете?

   Тимофеев. Божусь. У меня весь район, можно сказать, только и мечтает, что о такой птице.

   Некто. Но это мне кажется уже слишком, хотя, однако… Посюшьте, это не мало: сто рублей?

   Тимофеев. Сто? Полтораста, ваше превосходительство, и ни копейки меньше! За такого-то орла?

   Некто. Нет, честное слово, я очень рад! Вот видишь, попка, как тебя ценят! Но мне жаль, я огорчен. Попка, ты будешь скучать обо мне?

   Попугай. Дуррак!

   Некто. Но, но!

   Попугай. Дуррак!

   Некто (огорченно). Опять? Нет, вы слышите… ей-Бо-гу, это, наконец, грустно.

   Тимофеев. Ничего не слыхал, ваше превосходительство.

   Попугай. Дуррак!

   Некто. Нет, вы слышите. Нет, это прямо ужасно, честное слово. Такая окраска, богатейшие тона и вдруг… Но разве мало других слов, посюшьте: есть же и другие слова?

   Тимофеев. А изволили учить?

   Некто. Не только я, моя жена… Наконец, не брать же мне для него репетитора: честное слово, это ужасно!

   Тимофеев. Надо на сахар, ваше превосходительство.

   Попугай. Дуррак!

   Некто. Нет, вы слышите? Вы говорите сахар, Тимофеев, но я пробовал на шоколадные конфеты: съест фунт и вместо естественной благодарности опять… это слово. Это уже какой-то пессимизм, честное слово. Не понимаю! У меня в доме жена, дети, бывают весьма почтенные лица, наконец, гувернантка английская подданная… тут уже, знаете!

   Тимофеев. Могут быть осложнения. Но ежели меры строгости?

   Некто. Сажал. Ну и ничего: только высунет голову, сейчас же опять… это слово. Ужасный пессимист!

   Попугай. Дуррак!

   Некто (в отчаянии). Нет, вы слышите? Вот так целый! день, хочется наконец поговорить… посюшьте, это ужасно! На днях у меня был его превосходительство, вы знаете нашего генерала, почтенный старик, мудрые морщины и во взоре этакое…

   Тимофеев. Воистину ангел доброты и невинности! Но неужели птица осмелилась?

   Некто. Ну да. С величайшей снисходительностью генерал протянул руки, чтобы этак погладить и вообще выразить и… Нет, представьте мой ужас. Чудная окраска, богатейшие тона и вдруг такая грубость.

   Попугай. Дуррак!

   Некто. Невежа.

   Попугай. Дуррак!

   Некто. Хулиганство. Я говорю: хулиганство — что?

   Попугай. Дуррак!..

   Некто (истерически). Нет, нет, берите его. Уносите. Я не могу. Деньги потом принесете… посюшьте… это ужасно!

  

КАРТИНА ВТОРАЯ

  

На сцене Тимофеев, Гаврилов, Попугай.

  

   Тимофеев. Просто, брат, ума не приложу, что с ней делать! Вот уж как захочет наказать Господь, так накажет — правду говорят старые люди. Посоветуй, Гаврилов, будь товарищем — протри бельма, посоветуй!

   Гаврилов. Очень просто: сверни ей голову, да и в щи. Очень просто: не может же быть такого, чтобы она была даже не съедобная!

   Тимофеев. С таким-то колером? Тоже хорош: как уж скажет!!! Колер-то ты видал?

   Гаврилов. Но что же такое — колер? Позови маляра, он тебя за полтинник самого еще не так раскрасит.

   Тимофеев. Меня красить нечего, брат, я и так хорош, брат, а вот тебе рябую твою морду прошпаклевать недурно бы. И чего ты гордишься: в щи! Я ее в щи, а деньги, полтораста рублей, кто отдаст? Ты отдашь?

   Гаврилов. Нет, зачем же я? Это тебя Господь наказал, а не меня!

   Тимофеев. Вот погоди: и тебя, брат, накажет! Так накажет за бесчувствие твое! Тогда и ты почешешься! Нет, что я с ней, дьяволом, делать буду? Я к ней и с того боку, я и с этого, со всей лаской, печенки ей, дьяволу зеленому, давал — нет ведь: так и лупит, так и жарит!..

   Попугай. Дуррак!

   Тимофеев. Слыхал?

   Гаврилов. Слыхал. Это она про кого же?

   Тимофеев. Пошел ты к черту. Про кого! на извозчике ее домой вез, так от одного сраму глаз поднять не смел. А извозчик, подлец, еще спрашивает: с кем это вы, ваше благородие, разговариваете? Я, конечно, ему внушил, но ведь по спине-то я вижу, о чем он думает!

   Попугай. Дуррак!

   Тимофеев. Слыхал.

   Гаврилов. Слыхал. Голос очень даже внятный и с этаким даже выражением…

   Тимофеев. Пошел к черту! Я тебя как товарища спрашиваю, а ты ломаешься. Если ты за биллиард сердит, так это, брат, глупо и неблагородно, надо друг дружке помогать, а не интриги! Совестно, Гаврилов, Бог тебе судья!

   Гаврилов. Ну, ну — подумаем. Продай-ка ее купцу Абдулову.

   Тимофеев. Про Абдулова-то я уж сам думал.., Конечно, при таком колере поставить ее на прилавок, так ведь это же красота! Обман глаз! Такое… этакое — даже в глазах рябит. Это что уж и говорить! Наконец в целях, так сказать, просвещенной рекламы, принимая во внимание…

   Попугай. Дуррак!

   Тимофеев. Нет, ты слыхал? Ну и что за подлая птица! Вот так попробуй поставить ее на прилавок — всех покупателей разгонит, сам сбежишь.

   Гаврилов. Кому же охота слушать — это верно. Мало ее били, Тимофеев.

   Тимофеев. Как тебе сказать? Нынче с извозчика приехадчи, попробовал я ее прутиком, да что? Я ее раз, а она это слово. Я ее два,— а она это слово! Я ее десять,— а она двадцать, так и бросил, брат. Ну и что за подлая птица — не понимаю, честное слово, не понимаю. Истинно загадка судьбы, не иначе. Почему «дуррак»?

   Попугай. Дуррак!

   Тимофеев. Слыхал? Нет, объясни ты мне, Гаврилов, ты у нас человек умный: почему она не говорит других слов?

   Гаврилов. Но, может, горло у нее так устроено. Вот У тебя, Тимофеев, горло, понимаешь? — круглое и этакое прямое, вроде самоварной трубы — понимаешь? И на кончике заворот, почему ты и можешь так и этак, так и этак. Понимаешь? А у нее — понимаешь? — горло этаким треугольником…

   Попугай. Дуррак!

   Тимофеев. Слыхал? Это она уж про тебя, брат. Умный дьявол!

   Гаврилов. Но почему же умный? Она и про тебя тоже говорит.

   Тимофеев. Я ж и спрашиваю: почему? Ведь есть же на свете другие благородные, просто приятные слова, мало ли их! Я не получил высшего образования и вообще не силен в красноречии, куда уж, но и я знаю многие… душечка, например! Ну если это не хорошо, то скажи: умница — ну благородный человек…

   Гаврилов. Герой, например.

   Тимофеев. Ну и герой, это тоже хорошо. Надо же и заслуги отмечать, вообще, как это говорится: светлые явления жизни, вообще этакое… понимаешь? Герой — это очень хорошо. Или, например: красавец! — Всякий чиновник купит. Да что чиновник: и всякому лестно, от людей-то когда еще услышишь, а тут сел в кресло, кури себе сигаретку да и слушай. И любить тебя, дьявола, будут! Да как еще полюбят-то! На грудях своих тебя взлелеют! Перышку упасть не дадут.

   Попугай. Дуррак!

   Тимофеев. Молчи, дьявол.

   Попугай. Дуррак!

   Тимофеев. У, да и подлая же птица! Будь бы не колер твой, я б тебе прописал дурака, я б тебе такую кузькину мать показал…

   Попугай. Дуррак!

   Тимофеев. Молчать.

   Гаврилов (внезапно выходит из себя). Молчать!

   Попугай. Дуррак! Дуррак!

   Гаврилов (орет). Молчать!

   Тимофеев. Постой, Гаврилов, да не ори: хуже как народ сбежится! Постой, где тут платок… фу-ты, черт! Да где платок?

   Попугай. Дуррак!

   Гаврилов (орет). Молчать!

   Тимофеев. Тише! Вот он, вот и посиди, вот и посиди в темноте-то — у, дьявол! С того боку подоткни, так. Избави Бог щелочку — так, так! Фух! Ну и подлая же птица.

   Гаврилов. Я бы ее…

   Тимофеев. Да не ори. Не можешь шепотом, разорался! (Шепчет.) Ну?

  

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

  

На сцене Тимофеев, Мендель и Попугай; потом жена Менделя.

  

   Тимофеев. Здравствуй, Мендель. Ну как делишки — вертишься? (Вытирает пот.) И квартира у тебя — все как следует.

   Мендель. Здравствуйте, господин Тимофеев, какая честь. Покорнейше прошу садиться: ну и что же будем кушать? Или чего-нибудь выпьем: ой, что-то горло у меня пересохло!

   Тимофеев. Не хочется что-то. Ну, как делишки? Живешь?

   Мендель. Но разве это жизнь? Но избави Бог, чтобы я жаловался — это я просто так говорю. Вы говорите, и я говорю, вот уже и разговор.

   Тимофеев. Видал?

   Мендель. Ай, какая птица! Это даже и не птица, скажу вам, а вылитый орел!

   Тимофеев (любуясь). Орел! Колер-то видишь? — и туда отливает и сюда отливает, такое, брат, что истинная красота! Обман глаз!

   Мендель. Даже кричать хочется, такая красота! Почем покупали?

   Тимофеев. Купи.

   Мендель. Такая остроумная шутка, что даже кричать хочется! Зачем мне попугай? У меня своих попугаев восемь штук, да еще жена, и всех кормить надо, так я же и кормлю!

   Тимофеев. А колер? Ты на колер-то посмотри, руками-то потом махать будешь. Где ты такой колер видал? — ввек не увидишь. Вот я ее тут на окошечке поставлю… Красота. Прохожие-то удивляются: и откуда, говорят, у Мен-* деля такая удивительная птица.

   Попугай. Дуррак!

   Мендель. Ой! А это кто же говорит, она?

   Тимофеев. Она. Еще с разговором! Это она прохожему говорит — засмотрелся.

   Мендель. Она будет говорить, а мне стекла побьют? — Позвольте, я ее на стол. Таких умных птиц на окно нельзя, господин Тимофеев, вы сами это знаете. Ну и что же будем кушать?

   Тимофеев. Купи, Мендель. Даром отдаю, дурень! Я бы ее за тысячу не отдал, да человек я занятой, и дома-то не бываю, а тут дети, кошки… Купи.

   Мендель. Ах, как не нравятся мне такие шутки!

   Тимофеев. Да ты не бегай. Постой. Даром отдаю: сто двадцать.

   Мендель. Сто двадцать слышу, а чего — не слышу! Может быть, рублей, а может, сто двадцать аршин моих кишок. Что — почему не кишок? Почему не саженей? Почему?..

   Тимофеев. Да постой — вот забегал! Купи, потом сам благодарить будешь. Колер-то видал?

   Мендель. Копейки не дам! Она себе колер, а я себе Мендель. Гроша не дам, хоть вы меня лошадьми разорвите.

   Тимофеев. Мендель!

   Мендель. Что?

   Тимофеев. Мендель!

   Мендель. Ну и что Мендель? Зачем повторять Мендель, Мендель. Вот Мендель уже и готов на двадцать пять.

   Тимофеев. Мендель!

   Мендель. Ну вот уже Мендель и на шестьдесят готов. Но вы сейчас опять скажете?

   Тимофеев. Мендель!

   Мендель. Ну так скоро Мендель и на сто двадцать будет готов и на сто пятьдесят…

   Тимофеев. Больше не надо, Мендель!..

   Мендель. Готов на сто двадцать. Купил. Ну кому же не известно, что Мендель давно хотел иметь попугая. Ну кто же не знает, что Мендель жить не может без попугая, что Мендель готов все кишки развешать на заборе, только бы иметь попугая! Вот Мендель и купил попугая — что?

   Попугай. Дуррак!

   Мендель. Но эта же умная птица! Это она говорит, Мендель дурак?

   Тимофеев. У, дьявол — слышать ее не могу! Ну, прощай, Мендель, не сердись. Завтра за деньгами зайду. Прощай!

   Мендель. Почему не сегодня? А почему не вчера? Мендель давно уже родился, и попугай давно уже родился, и деньги давно уже родились. Почему не вчера?

   Тимофеев. А ты не скули, может, кому еще продашь. Колер-то видал? Я и сам, брат, убыток потерпел, эх! Прощай.

   Мендель. До свидания, господин Тимофеев,— уже ушел? Ну так чтоб ты сдох! Он ушел, а попугай остался: и это называется Мендель купил попугая! Если бы я сто лет думал, я бы такого не придумал: я же его и во сне не видал!

   Попугай. Дуррак!

   Мендель. Ну уже слышал, уже довольно.

   Попугай. Дуррак!

   Мендель. Я тебе говорю, что уже довольно. Идиот зеленый! Мне уже в ушах это стоит, а еще ты мне будешь говорить, тогда что от меня останется? Очень ты мне нужен, идиот зеленый,— но если он говорит: Мендель! Тогда что? Тогда я слона могу купить! Тогда я тигра могу купить, и пусть он меня слопает. Что?

   Попугай. Дуррак!

   Мендель. Но ты и сам умный. Что же, мне по улице бежать и караул кричать? Идиот зеленый. Или взять вот это стуло и в господина Тимофеева стрелять: пиф, паф!!!

   Попугай. Дуррак!

   Мендель. Но уже довольно, я говорю. Я не посмотрю, что вы птица, я вам такое скажу…

   Жена (входя). Ты что такой веселый, Мендель? Ты так кричишь, что стаканы лопаются… Но какая хорошенькая птичка! Дети, идите смотреть, какая хорошенькая птичка!

   Попугай. Дуррак!

   Жена. Но это же чудеса! Она говорит: дурак. Мендель, ты слыхал? Дети, дети!..

   Мендель. Да не надо же детей! Гони их в шею! Или ты такая уже глупая, что не видишь: Мендель купил попугая за сто двадцать!

   Жена. Дети, назад! Кшшш! Чего, Мендель: ну, убивай же сразу.

   Мендель. Рублей — ну и что ты так лупишься на меня!

   Жена. Дурак.

   Попугай. Дуррак!

   Мендель. Уже довольно. Уже слыхал. Но это же не птица, а черт!

   Попугай. Дуррак!

   Жена (плачет). Дурак.

  

КОНЬ В СЕНАТЕ

ВОДЕВИЛЬ В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ ИЗ РИМСКОЙ ИСТОРИИ

  

Калигула! твой конь в сенате

Не мог сиять, сияя в злате:

Сияют добрые дела.

Державин

  

Здесь собирается Римский Сенат. Все в огромном масштабе, все грандиозно, кроме людей.

Медленно и величественно, едва волоча ноги от важности, сходятся сенаторы к нынешнему торжественному заседанию. Наиболее важных и старых окружает толпа челяди, вольноотпущенников и рабов. Во множестве вьются льстецы. Всюду заглядывают с рассеянным видом, все слушают, все пробуют, все щупают какие-то скромные остролицые полусенаторы в гороховых хитонах. Солнце светит, погода прекрасная.

Один старый и важный патриций приветствует другого, такого же старого и важного.

  

   — Привет тебе, достойнейший Публий.

   — Привет тебе, Сципион, величайший из римских граждан, украшение Сената.

  

Кланяются и расходятся, валясь назад от гордости. Первый льстец шепчет на ухо первому сенатору:

  

   — И чтобы у такого вора и мошенника и такая свита!

  

Второй льстец также шепчет второму:

  

   — И чтобы у такого казнокрада, прелюбодея и стервеца — и такая свита.

  

Оба, каждый на своем месте, отчаянно потрясают головами, выражая гражданскую скорбь.

Здороваются несколько сравнительно молодых сенаторов, собираются в кружок.

  

   Первый. Здравствуй, Клавдий. Второй. Здравствуй, Марк.

   Третий. Что с тобою, Марк? Вчера твое лицо наполовину не было так широко, как сегодня.

   Марк. Меня насилу разбудили. (Хрипло откашливается.) За какой глупостью нас созвали? Голова трещит.

   Четвертый. Тише!

   Второй. Какое-то очень важное дело. Мне так сказал посланец. Цезарь…

   Четвертый. Тише! Тебе чего здесь надо?

   Полусенатор. Мне? Решительно ничего. Вот странно, ей-Богу. Я просто так.

   Марк (угрожающе). Так?

   Полусенатор. Какие колонны! Какие арки! А портики-то? Это не портик, а…

   Четвертый. Все рассмотрел?

   Полусенатор (поспешно). Благодарю вас, все. (Отходит.) Ах, какая замечательная архитектура!..

   Марк (хрипло). Презренное ремесло! Вот я его поймаю как-нибудь возле Капитолия…

   Пятый (здороваясь, взволнованно). Вы слыхали?

   Голоса. Нет. Что?

   — Что такое?

   — Говори, Агриппа.

   Агриппа. Я просто не понимаю, куда мы идем. Это Плутон знает, что такое. У нас хотят укоротить тогу.

   Четвертый. Не может быть! Укоротить?

   Агриппа. На целый локоть или два: одним словом — выше колен. Нет, вы понимаете — какие же мы будем после этого римляне?

  

Все поражены.

  

   Марк (вздыхая). Здорово!

   Агриппа. И хотят, чтобы мы сами проголосовали это — нет, вы понимаете!

   Марк (вздыхая). Здорово. А ничего не поделаешь, отрежут.

   Четвертый. Не отрежут!

   Марк (мрачно). Так укоротят, что мое почтение.

   Агриппа. Нет, не укоротят. Мы свободные граждане, а не рабы.

   Второй. Никто не смеет коснуться Римского Сената!

   Агриппа. А если резать, пусть отрежут вместе с ногами. Если мой предок, Муций Сцевола, сумел пожертвовать рукой, то я…

   Третий. Ты больше пьешь и лежишь, Марк, чем ходишь,— зачем тебе ноги? А вот каково мне!

   Марк. Тебе хорошо, Агриппа, у тебя все ноги в мозолях, тебе будет легче, а каково мне?

  

Все мрачно задумались. Сопровождаемые толпой челяди, встречаются и здороваются два важных сенатора.

  

   Марк. Нет, как можно без ног! Не хочу я без ног! (Обращается к важному сенатору.) Привет тебе, великий, Тит! Не слыхал ли ты чего о новой воле нашего божественного, нашего…

   Тит. Слыхал. Здравствуйте. Вчера я был у цезаря… но какая это голова, какой светлый ум!

   Все. О, еще бы, голова!

   Второй важный сенатор (завидуя первому). Я тоже был у цезаря. Меня он звал. Но какое вино! Меня выносили пять рабов, так я был тяжел!

   Тит. А меня несли шестеро, не понимаю, что здесь такого? (Марку.) Когда ты бываешь пьян, тебя сколько рабов несут домой?

   Марк (нехотя). Двенадцать. Но скажи на милость, Тит, ты не слыхал, чтоб великий цезарь божественный Калигула выразил пожелание укоротить нашу тогу?

   Тит. Тогу?

   Второй важный сенатор. Укоротить?

  

Оба снисходительно смеются.

  

   Тит. Какое ему дело до нашей тоги?

   Второй важный сенатор. Какие пустяки!

   Агриппа. Но почему же такое торжественное собрание? Мне сказали, что посланец отправлен даже за теми, кто живет в загородных виллах, в Альбано. Ты видишь, сколько уже собралось. А мы так обеспокоились…

   Тит. Пустяки! Цезарь хочет устроить ряд особенно пышных празднеств…

  

Радостное движение и возгласы.

  

   Ну да, да — и ему нужны, вы понимаете, деньги. (Смеется, потирая сухими пальцами.) Келькшоз даржан!

   Агриппа (радостно). Кредиты? Ну, это другое дело.

   Все. Это другое дело.

   Марк. Этого сколько угодно! Главное, чтобы ноги.

   Четвертый. Даже история признала, что «хлеба и зрелищ»… вообще этот принцип… одним словом (запутывается). Я даже не понимаю, о чем тут… Тише!

   Второй полусенатор. Нет, я ничего, я так. Мне послышалось, что тут анекдот рассказывают, а я, знаете, люблю это сальце. Хе-хе. Скоромненькое!

   Тит (благосклонно). А, это ты! Ну, здравствуй, бестия, здравствуй. Отчего не заходишь? Посидели бы, поболтали.

   Полусенатор. Да все некогда, почтеннейший мой благодетель. Столько забот, что воистину голова кругом идет…

  

Все остальные почтительно отодвинулись.

  

   Тит. Заходи, заходи.

   Полусенатор. За долг почту, благодетель, у меня такие есть новости, что… (Наклоняясь.) А ты не слыхал, о чем они тут? Этот Агриппа давно у меня на следу.

   Тит. Ну и дурак же ты, братец. Раз я тут, так о чем они могут, а? Пойдем. Вчера цезарь и спрашивает меня…

  

Уходят. Остальные возвращаются на свое место.

  

   Марк. Даром только напугали! Беспокойный ты человек, Агриппа.

   Второй. А это хорошо, что празднества! Чернь что-то беспокойна. Вчера мои рабы палками прочищали мне дорогу.

   Агриппа. Я сам, брат, доволен. Тише — идет Марцелл.

   Голоса. Марцелл!

   — Однако и его призвали!

   — Нет, это что-то важное.

   Марк. Я его боюсь. Вдруг возьмет и скажет: ну и подлец же ты, Марк,— что я ему отвечу? Ведь правда.

   Агриппа. Не много таких осталось.

  

Все почтительно приветствуют Марцелла. Тот останавливается.

  

   Марцелл. Привет, друзья. Вы не знаете, зачем нас сегодня призвали? Весь Рим шумит о нынешнем собрании. Не новая ли война с Галлией?

   Агриппа. Где ты уже стяжал однажды такие лавры, великий Марцелл,— о, нет! Говорят, что ожидаются большие празднества и нужны деньги.

   Марцелл. А!

   Глухой и полуслепой сенатор. А я всегда голосую за. А? Что? Ну да. Раз я глухой, как же я могу голосовать против? Ну да. Что ты говоришь? Говори, что хочешь, я все равно ничего не слышу. Это не ты, Марцелл, что-то я плохо вижу. Мы вместе были в Галлии, я Антоний, помнишь?

   Марцелл. Я Марцелл, но ты уже не Антоний. (Уходит.)

   Глухой. Что он? Ну и не надо. Говори что хочешь, я все равно ничего не слышу. Пойду с другими поговорить. (При общем смехе уходит и вмешивается в чей-то разговор.)

  

Сенаторы почти все в сборе, разбились на группы. К нашей группе подходит донельзя взволнованный, круглый, как шар, сенатор Менений. Не может говорить, задыхается, машет руками.

  

   Агриппа. Что с тобой, Менений? Марк. Что с ним? Эй, опомнись. Менений. Ох! Ох-охо-хохошеньки. Ох… Четвертый. Ну? Да говори. Менений. Ры… ры… ры… Сенатором… Ох.

  

Подходят еще.

  

   Голоса. Что здесь?

   — Слушайте. Слушайте.

   — Да говори же, Менений. Кто умер?

   — Никто.

   Менений. Цезарь… Цезарь… Божественный цезарь, ох! Назначит сенатором Рыжего! Ох! Рыжего! (Плачет.)

   Марк. Какого рыжего? Да он пьян, ей-Богу.

   Менений. Нет.

   Марк. А чего же ты плачешь? Да говори же ты.

   Агриппа. Какого рыжего? Отчего он так взволнован? Мало ли у нас сенаторов…

   Третий. А кто у нас рыжий? Сципион — раз.

   Второй. Камилл — два. Гельвидий — три.

   Менений (машет рукой). Да нет, нет. Лошадь!

   Все. Какую лошадь? Что он говорит?

   Менений. Цезарь назначил свою лошадь… ну рыжего жеребца, знаете?

   Голоса. Знаем!

   — Знаем!

   — Ну так что же? Говори!

   Менений (трагически). Цезарь назначил его — сенатором! Ох!

  

Молчание — и затем всеобщий громкий смех. Подходят новые и, узнав в чем дело, также хохочут. Менений машет руками, но на него не обращают внимания.

  

   Голоса. Ну и сказал. Жеребца — сенатором!

   — Ха-ха-ха!

   — Кто сказал?

   — Он. Ха-ха-ха!

  

Наконец стихают.

  

   Менений (кричит). Ослы! Дураки! Идиоты! Что смеетесь? Я вам истину говорю: назначил — назначил — и сегодня его введут…

  

Опять громкий смех.

  

   Ну да — введут, а то как же, и мы должны жеребца приветствовать, и вот речь, которую я сам произнесу. (Показывает свиток и плачет.) Вот и консулы, они все знают, спросите их… идиоты!

  

Недоуменное молчание. Кое-кто еще фыркает, но многие уже серьезны. Подходят консулы, двое, одеты щеголевато, важны, но любезны.

  

   Первый консул. Прекрасное настроение! Очень приятно. Какой чудный день, не правда ли?

   Второй консул. Прекрасная погода! Птицы! Слава Юпитеру, наш божественный цезарь сегодня чувствует себя прекрасно и повелел благодарить. Я думаю, скоро и начнем?

   Агриппа (запинаясь). А это правда?

   Оба консула (любезно). Что, дорогой товарищ?

   Марк (вздыхая). Насчет Рыжего. Тут такого наврал Менений.

  

Консулы делают приятное, но несколько грустное лицо; впрочем, оно одной только стороной грустное, а на другой на нем сияет кроткая радость.

  

   Первый консул. Ах, вы уже слыхали? Да, да, как же. Могу всех вас поздравить с радостью, господа. К нам назначен милостью цезаря, и мы сегодня же можем приветствовать в нашей среде нового, так сказать, сочлена…

   Полусенатор (просовывая голову). Сенатора.

   Консул. Ах, да, благодарю тебя, конечно, сенатора. А то как же? Это вполне достойный… или, вернее, достойное…

   Второй консул (подсказывая). Животное.

   Консул. Да, да, животное. Господа, но разве и все мы не животные? Все животные. И если у одного из вас две ноги, то есть некоторые, у кого всего одна,— почему же не быть и четырем?

   Второй консул. И в наказе ничего не упомянуто относительно количества ног. И если означенный жере…

   Марк (мрачно). …бец — договаривай уж! О Юпитер, Юпитер!

   Первый консул. Его блестящее прошлое всем нам известно. Еще только в прошлом году он… или оно получило приз на ристалище… и вообще мы должны гордиться и приветствовать.

   Второй консул. Если и есть какие сомнения по наказу, то только возраст. Новому нашему почтенному товарищу всего шесть лет.

   Первый консул. Здесь я позволю себе не согласиться с уважаемым товарищем. Для существ, имеющих четыре ноги, возраст измеряется несколько иначе. Для существ, имеющих четыре ноги, полная умственная зрелость наступает…

   Агриппа. Я протестую.

  

Общие крики негодования и возмущения.

  

   Голоса. И мы!

   — И мы!

   Агриппа. Еще не было такого прецедента — с тех пор как стоит Рим! Голоса. Не было!

   — Долой жеребца!

   — Долой Рыжего!

   Агриппа (воодушевляясь). К нам назначали разных мерзавцев — и мы молчали, мы соглашались. Но у них по крайней мере было две ноги, а не четыре…

   Голоса. Верно.

   — Нельзя четыре!

   Агриппа. К нам сажали воров и любовников цезаря… Марк (хватая его за руку). Ты с ума сошел!

  

Все крики стихли. Молчание.

  

   Первый консул (любезно). Ты что-то сказал, Агриппа?

   Полусенатор (шепчет). Сказал: и любовников цезаря.

   Первый консул. Но таково, впрочем, повеление божественного Калигулы. Если тебе не нравится, Агриппа, ты можешь сказать об этом: через несколько минут прибудет сам цезарь. И тогда же при… введу…

   Полусенатор. Пригласят.

   Первый консул. Пригласят нашего нового и уважаемого сочлена. Должен заметить, что цезарь особенно рассчитывает на ваш теплый и радушный прием новому товарищу. Цезарь глубоко убежден, что обычная ваша сдержанность, отцы отечества, не помешает вам в этот раз вполне выразить ваш восторг и благодарность божественному Августу за его милость. После приветственной речи, которую выразил желание произнести Менений…

   Менений. Ох!

   Первый консул. А, это ты, Марцелл! Очень рад тебя видеть.

   Марцелл. Я также. Ты сам введешь коня?

   Первый консул. Нет. (Ядовито.) Но ты скажешь ему вторую приветственную речь… Так повелел божественный цезарь. Он заранее в восторге от твоего испытанного красноречия.

   Марцелл (бледнея). Я плохой оратор. Я воин.

   Первый консул. Могу передать только то, что повелел Калигула.

   Марцелл. Скажи цезарю…

   Первый консул (поднимая обе руки). Ни-ни, достойнейший воин! Я ничего не смею передавать цезарю. (Любезно улыбаясь.) Могу только повторить, что он заранее в восторге. Итак — поздравляю, господа.

  

Оба консула в сопровождении ликторов и свиты уходят. Возле Марцелла образовалась пустота. Марцелл, очень бледный, медленно удаляется. Молчание — и затем общий крик негодования.

  

   — Это неслыханно!

   — Это невиданно!

   — Нас засмеет чернь! Выгнать эту лошадь!

   — Долой жеребца! Долой Рыжего! Одинокий голос. Долой Калигулу!

  

Внезапное молчание. Все оглядываются — и Марк за шиворот выволакивает на середину испуганного полусенатора. Хохот.

  

   Марк. Вот он. Ты это что кричишь, а? Ты кого хочешь долой?

   Полу сенатор. Да разве я что? Юпитер! Да разве я… Все. Вон!

  

Полусенатора вышвыривают пинками; за ним, испуганные, удаляются и прочие полусенаторы. Прислушиваются издали, стараясь хоть что-нибудь схватить; в глазах отчаяние. Здесь становится несколько тише.

  

   Третий. Мы не должны соглашаться. Помилуйте, что же это будет — на всех воротах написано: Сенат и Народ Римский — и вдруг… какая-то лошадь. Рыжий жеребец!

   — Это конюшня, а не Сенат!

   — Стойло!

   Четвертый. Тише, тише, сенаторы! Надо обсудить… Вон идет Тит — спросим его, и он… Тит, а Тит!

  

Сквозь толпу протискивается почтенный Тит, утративший значительную долю важности.

  

   Тит. Я уходил и не слыхал, что тут… Крики, шум, что случилось, друзья? Говорят о какой-то лошади…

   Марк. Не о какой-то, а цезарском жеребце. Рыжего знаешь? Жеребца?

   Тит. Знаю. Ну?

   Марк. Вот тебе и ну. Назначен сенатором. Рядом с тобою сидеть будет.

  

Снова крики и хохот. Тит в обмороке валится назад.

  

   Голоса. В носу! Щекочите ему в носу!

   — Водой его!

  

Тит приходит в себя.

  

   Тит (слабо). И это правда? О Юпитер!

   Голоса. Что же нам делать, Тит?

   Агриппа. Я говорю, что надо обратиться к народу и легионам…

   Тит (машет руками). Что ты! Ни в каком случае. Погодите, дайте подумать! (Думает.)

  

Остальные, разинув рты, смотрят на него.

  

   Итак…

   Голоса. Слушайте! Слушайте!

   Тит. Как старейший в высоком собрании, я решительно говорю: мы не должны подчиняться.

  

Возгласы одобрения.

  

   Божественный Август, видимо, впал в какую-то ошибку. Как можно лошадь назначать сенатором? Что же, и я тогда тоже лошадь? (С горькой иронией.) Жеребец? Видимо, цезарю что-нибудь не так доложили, и в своем стремлении к благу народа божественный просто не рассчитал, сколько…

   Голос. Сколько ног у Рыжего?

   Тит. Ну да — и сколько ног, и вообще. Но едва ли здесь в ногах дело: вопрос, по моему мнению, стоит глубже.. И надо просто обратиться к Калигуле с петицией, просить его отменить неправильный… или, вернее, непро… нетактичный выбор.

   Полусенатор (просовывая голову). И ты, Тит?

   Тит. Пошел ты к Плутону! Ну и я, Тит, так что? Убирайся.

  

При криках «вон» полусенатор исчезает.

  

   И надо прежде всего указать божественному на наши заслуги, на нашу готовность, которая лишает, так сказать, необходимости вводить в нашу среду новых…

   Голос. Животных.

   Тит. Ну да, животных. Разве мы не всегда соглашались? Мы все молчали, когда цезарь обобрал, так сказать, весь народ и бросал деньги на ночные празднества и оргии. Мы молчали, когда он растворял жемчуг в уксусе и пил этот весьма дорогой и малополезный напиток. Мы молчали, когда он бросал римских граждан на корм своим зверям в зверинце, вполне доверяя его заявлению, что такой корм обходится дешевле. Помню, я сам тогда исследовал этот вопрос и пришел к убеждению, что действительно при дороговизне припасов такой корм…

   Голоса. Короче! Известно!

   Тит. Мы молчали, когда, отправившись в поход на Британию, он врал оттуда, что побеждает, а сам собирал ракушки на берегу. Мы молчали, когда, объявив себя богом, он приказывал отсекать головы у других богов и на их место ставить свою. А если это так, то — за что же такое оскорбление. За что? (Плачет.) Я старый человек, я отец отечества, и я не могу, чтобы какая-то рыжая лошадь… (Плачет.)

   Менений (плачет). Жере… жеребец…

   Тит (рыдает). Надевши тогу… надевши тогу… (успокаивается) вела себя неприлично возле самого моего места. За что?— спрашиваю я. Где наша вина? В чем наше преступление? Не мы ли молчали, когда…

   Голоса. Довольно!

   — Просить!

   — Нет нашей вины!

   — Просить!

   — Долой проклятую лошадь!

   Агриппа. Я протестую! Римские сенаторы, опомнитесь!

   Глухой сенатор (шамкающе вопит). А я за! За, за!

   Агриппа. Не просить, а требовать мы должны, римские сенаторы. Если мы виновны, то пусть нам назначат наказание по суду, но чтобы так!— чтобы вдруг прямо и лошадь!— что же это такое? Здесь многие указывали на рыжую масть жеребца, а по-моему, дело не в масти, а в том, чтобы подняться и всем уйти отсюда.

   Голоса. Уйдем!

   — Оставим Сенат!

   Агриппа (заслушавшись себя). И когда мы все, покрыв тогой голову, с видом мрачного отчаяния и гордой непокорности судьбе…

  

У входа движение. Показываются консулы и преторианская гвардия императора. Ликторы кричат: «На места! На места! Дорогу императору!» Окружавшие Агриппу сенаторы поспешно разбегаются на свои места.

  

   (Не слыша.) Кто тогда останется в Сенате? Кто будет заседать? Один жеребец. На том месте, где некогда славный Брут…

   Преторианец (толкая его). Дорогу!

  

Агриппа, опомнившись, бежит на свое место. Шумное движение, суматоха; престарелые сенаторы, сбившись с толку, путают свои и чужие места, спорят. Проходят писцы. Изо всех углов и щелей торчат головы полусенаторов, готовящихся к составлению умственного отчета о заседании. У выходов размещаются преторианцы. В сопровождении толпы изнеженных любимцев, префектов и других высших воинских чинов показывается Калигула. Он пьян, и двое друзей, Приск и Дион, поддерживают его под руки. На голове цезаря золотой лавровый венок. Его маленькие припухшие глаза смотрят сонно и свирепо. Из озорства цезарь волочит одну ногу и выделывает ею кренделя, но потом, рассмеявшись, отталкивает друзей и один, довольно твердо, всходит на возвышение, где цезарская ложа (в правом углу авансцены). Свита помещается возле него.

Когда Калигула занимает свое место, весь Сенат поднимается и устраивает ему продолжительную овацию, по-тогдашнему — триумф. Крики: «Виват цезарь! Виват!» Калигула, не кланяясь, рассматривает орущих, потом машет рукой: довольно!

Крики стихают, сенаторы сели. Первый консул открывает заседание.

  

   Первый консул. Римские сенаторы! В непрестанном попечении о благе народа римского и блеске республики божественный цезарь повелел и соизволил назначить нового сенатора. Не останавливаясь перед жертвами, сколько ни тягостны они его великому сердцу, Калигула отказался для нужд государственных от своего любимого жере… е… лош…

   Второй консул (подсказывая). Коня.

   Первый консул. Коня, и ныне последний, уже в качестве сенатора и отца отечества, окажет нам честь своим посещением. И мы счастливы…

   Калигула (громко). Что он врет? Останови его, Приск. Скажи, что я буду ездить на Рыжем. Что еще придумал, дурак!

   Приск (лениво). Послушай, как тебя!..

   Консул. Да, я знаю. И милость цезаря столь велика, что он и впредь не оставит нового сенатора своим вниманием и будет на нем… как это сказать, будет на нем… упражняться.

   Второй консул. По наказу всякий сенатор в свободное от государственных занятий время может быть… как это сказать, употребляем или вообще приспособляем…

   Калигула (громко и сердито). Скажи ему: когда хочу!

   Консул (поспешно). Так как служба цезарю есть важнейшее государственное дело и первая и самая святая наша обязанность, то новый сенатор всегда будет готов для этого… для упражнений. И затем я счастлив передать Сенату благодарность императора за то, что римские сенаторы, в сознании лежащего на них долга, столь поспешно и в таком отрадном количестве собрались на сегодняшнее заседание. Теперь прошу ввес… привес…

   Второй консул. Пригласить.

   Консул. Пригласить достойнейшего Рыж… сенатора.

  

Все с волнением смотрят. Несколько конюхов вводят рослого рыжего жеребца, звонко шагающего по каменному полу. Конь действительно прекрасен; слегка взволнованный, он тревожно косит черными гордыми глазами. Вместо попоны на нем накинута сенаторская тога.

  

   Калигула (бормочет в восторге). Какая лошадка! Приск, какая лошадка, а?

   Консул. Римские сенаторы, что же вы! Приветствуйте же товарища. Виват!

  

Сенаторы встают и единодушно громкими и продолжительными криками «виват» приветствуют коня.

  

   Калигула (щуря оплывшие глазки). Все встали, Приск?

   Приск. Все.

   Калигула (со вздохом). А может, кто не встал, вглядись?

   Приск. Все.

   Калигула. Дай вина. (Тянет вино, сердито поглядывая на толпу.)

  

Около нового сенатора собралась кучка особенно восторженных патрициев и осторожно, боясь его зубов, похлопывает с нежной улыбкой по спине и крутой шее. Конь волнуется.

  

   Приск. Не кажется ли тебе, божественный, что эти новые поклонники слишком раздражают Рыжего?

   Калигула. А? (Кричит.) Скажи, чтобы не трогали! Чтобы вон, вон!

   Консул. Цезарь просит не обременять сенатора излишней ласковостью, которая его волнует…

   Калигула. Чтобы вон! вон!

   Консул (поспешно). И занять свои места.

  

Восторженные, с поклонами и улыбкой понимания отходят на свои места. Затишье. Сенаторы негромко, с выражением на лицах лояльности, переговариваются. Кто-то лояльно зевает, показывая тем, что все обстоит благополучно.

  

   Калигула (мрачно). И это — все? Приск (зевая). Что же еще, божественный? Твой Рыжий принят достойно.

   Калигула. Достойно, достойно… Приск, тебе интересно?

   Приск (небрежно). Нет. Я говорил: назначь им петуха.

   Второй приближенный. И с петухом было бы то же.

   Калигула. Не говори глупостей! Какого еще петуха? Я люблю Рыжего и никакого петуха не хочу. Сам ты петух! Нет, ты понимаешь, Приск, что же это такое? Свинство! Я хочу повеселиться, мне скучно, а они ничего не умеют. (Плачет.) Плутон меня побери, я ищу сильных ощущений, а разве это си… сильные ощущения? О Афродита, какая скука, какая зеленая скука!

   Приск. Успокойся, божественный, ты раздираешь нам сердце.

   Префект (берясь за меч). Негодяи! Расстроили цезаря!

   Второй приближенный. Успокойся! Твое здоровье необходимо для отечества! Может быть, еще что-нибудь выйдет…

   Калигула (рыдая). Да, выйдет, как же. Я их знаю!

   Приск. Вот сейчас Менений скажет коню приветственную речь…

   Калигула (переставая плакать и тараща глазки). Менений… Да ты с ума сошел.

   Приск (небрежно). Почему же? Знатный патриций, род свой ведет непосредственно от кухарки Нумы Пом-пилия, почтенная личность, безукоризненная репутация, уважаем Сенатом…

   Калигула. Менений? Да пойми ты: он только на похоронах говорит. Я помню, когда еще папашу Тиверия одеялами душили, так он хорошую речь сказал, я тогда плакал. (Опять плачет.)

   Приск. Да успокойся, божественный, утишь свою чувствительность! То-то и интересно: привык говорить на похоронах, пусть-ка вывернется теперь. Мы с консулом нарочно его выбрали, чтобы ты посмеялся.

  

Приближенные смеются. Калигула, поняв, присоединяется к ним и громко хохочет.

  

   Калигула. Ну пусть, пусть, Менений!..

   Голоса. Менений!

   — Менений!..

  

Речь Менения.

  

   — Божественный Калигула и вы, римские сенаторы. Какую тяжелую утрату… кхе, кхе… понесли бы мы, если бы наш божественный цезарь не назначил к нам этого… как его… кхе, кхе… вот этого… сенатора. Какое душевное прискорбие испытали бы мы все, здесь собравшиеся над… под… над тем, что отнюдь не есть прах, да — если бы император вдруг пожалел своего жеребца и не по… покрыл его тогой. Слезы душат меня при одной только этой мысли. Отцы отечества! Вы все знали его и любили, и не мне вызывать в вашей памяти его незабвенный образ, да — незабвенный. Как он скакал! Как он носился, подняв трубою хвост, по императорскому ристалищу, как он вообще резвился, а ныне, что видим? Он заседает. (Плачет.) И если даже для нас, имеющих так мало ног, это трудно, а в летнее время даже невыносимо — заседать, то каково же ему при его, да — многоножии… и хвосте? Почтим же его еще раз вставанием и возблагодарим нашего великого и славного Августа за то, что не пожалел для Сената даже своего… (плачет) родного… жеребца. (Садится.)

  

Все встают; крики «виват», хохот. Хохочут и в цезарской ложе, и только Калигула не совсем понял и недоволен.

  

   Калигула. Что он, хорошо сказал?

   Второй приближенный. По-моему, хорошо.

   Приск. И по-моему, хорошо. Вот только последние слова…

   Второй приближенный. Да и последние слова… если принять в расчет глубокую искренность оратора, его слезы…

  

Снова хохочут. Цезарь подозрительно оглядывает всех своими оплывшими глазками — и внезапно приходит в ярость.

  

   Калигула. Молчать, вы — рабы! Я вам покажу. Я вас всех, я вас!.. (Захлебывается яростью.)

  

Наступает могильное молчание. Багровый от гнева, Калигула встает, шатаясь, ж кричит через барьер ложи:

  

   Эй вы, отцы отечества, рабы! Не смеяться! И чтобы без этих, этих ваших… я вас знаю. Кто вам позволил смеяться? Не сметь. Это моя лошадь! И если вы будете смеяться, то я вас, я вас… Молчать, навозная куча, дрянной сена-тишко! А то велю вас всех бичами, бичами… Молчать. Кто я? Я — бог, вот. Я Кастору отрубил голову, я Полуксу отрубил голову и вам всем велю отрубить, мне надоело. Я — бог. Захотел я — и жеребца сделал сенатором, я захочу — всех вас сделаю жеребцами и отправлю на ристалище бегать. Вы мне побежите. Всем хвосты приставлю. Слыхали? (Садится и пьет вино, косясь кровавыми глазами на приближенных. Те шепотом переговариваются.)

   Приск. Какая речь! Это одна из лучших речей божественного.

   Калигула (пьет). То-то!

   Второй приближенный. А насчет хвостов? Какая мысль!

   Калигула. Ну, довольно. Надоели. Пусть говорит там кто. Только чтобы это была настоящая речь, а не над покойником.

   Приск. Кажется, очередь Марцелла.

   Калигула. А, старый буян. Разве он еще жив?

   Приск. Ты забыл о нем, божественный.

   Калигула. А вы не можете и напомнить? Ну, пусть говорит. Марцелл!..

  

Робкие голоса: «Марцелл!», «Марцелл!»

  

Речь Марцелла.

  

   Привет тебе, божественный и несравненный Август! Привет, сенаторы! Привет и тебе, наш новый и достойный товарищ! (Кланяется коню.) Я воин, а не оратор, и биться мечом мне пристойнее, нежели бросаться легкими словами; и заранее прошу простить меня, если моя речь будет недостаточно искусна. Этот недостаток я постараюсь возместить воинскою прямотою и честностью старого римского гражданина.

   Да, ты прав, Калигула. Ты во всем прав. И когда ты гневно пожелал заткнуть смеющиеся глотки, я всем сердцем присоединился к твоей яростной речи. Бичей! Бичей им! Они клянутся и нарушают клятву, они говорят глупости, их нечистый рот набит нечистыми словами — он один с достоинством молчит. Кто же здесь лучший? Кому же быть сенатором в этом сенате, как не рыжему жеребцу?

   Но в одном я упрекну тебя, божественный: ты остановился на полдороге. Ты не довел до конца начатое тобой и не завершил мудрого дела достойным венцом: не уступил Рыжему твоего лаврового венка и высокого сана…

  

Калигула еще не понял; приближенные что-то поспешно шепчут ему, но он отмахивается рукой.

  

   Ты бог, и ты все можешь! Сделай же рыжего коня цезарем, как ты уже сделал его сенатором, укрась жеребцом ряды великих римских владык. Но я вижу: ты покраснел, ты сомневаешься, достоин ли такого божественного дара ненавистный тебе римский народ? Успокойся: народ достоин. Если долгие годы он молчаливо и покорно терпел двуногую скотину, подобную тебе, божественный, то четвероногое животное будет только новою ступенью к славе! Долой венец, ублюдок, отдай его коню!

  

Шум. Легионеры поспешно направляются к Марцеллу, чтобы взять его. Многие сенаторы поспешно удаляются, чтобы не видеть дальнейшего.

  

   Калигула (яростно вопит). Взять его! Я тебя брошу диким зверям! я…

   Марцелл (кланяясь). Я кончил!

  

Шум растет, все убегают. Преторианцы схватывают Марцелла.

Занавес

  

МОНУМЕНТ

КОМЕДИЙКА В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ

  

В городе Коклюшине, наконец, решили поставить памятник Пушкину; объявили всенародную подписку, устроили конкурс на проект памятника и учредили комиссию. Проектов было представлено множество, но Ее Превосходительство, по инициативе которой воздвигается памятник, остановила свое внимание только на двух проектах, принадлежащих художникам Фракову и Пиджакову. И в настоящий момент комиссия заседает в квартире Ее Превосходительства как для обсуждения означенных проектов, так и других важных вопросов, связанных с небывалым происшествием. Члены комиссии, кроме Ее Превосходительства, следующие:

Градский голова, Павел Карпович Маслобойников, лицо почтенное, но лишенное образования. Крупен, лыс, бородат и мордаст. Гавриил Гавриилович, податной инспектор, бывший учитель гимназии, уволенный за то, что ругал учеников дурными словами. Учитель географии в прогимназии, Петр Петрович Еремкин, чахоточный. Местный барон. Некто, внушающий почтение и легкий трепет. Мухоморов Анатолий Наполеонович — самый умный человек в городе; ходит в наваченных брюках, в ушах вата, пальцы длинны и костлявы. Его супруга Анна Титовна; большие черные усы. Иван Иванович, обаятельный молодой человек без речей. И еще два члена без речей: один — всегда смеется с Гавриилом Гаврииловичем; другой — ужасается и скорбит с Некоим, внушающим почтение.

Тут же присутствуют и оба художника с проектами. Фраков ненавидит Пиджакова, последний презирает Фракова. По этой причине сидят они в разных концах комнаты. Из посторонних лиц присутствует специально командированный представитель столичной прессы, господин Исполинов.

При открытии занавеса Ее Превосходительства нет: она еще не выходила из своих апартаментов. Члены комиссии собрались кружком около журналиста.

  

   Некто (Исполинову). Пешком изволили? У нас извозчики с семи часов спать ложатся.

   Исполинов (глядя на концы брюк). Пешком, да, представьте! Но очень, очень милый городок, такой оригинальный. Однако почему столько собак? Почти как в Константинополе.

   Еремкин (страстно). А вы и в Константинополе были?

   Исполинов. Как же! Два года писал оттуда корреспонденции, ведь это же рядом с Одессой, ну да! А скажите, у вас это первый памятник?

   Барон. Пока первый. Культура этого края еще йене… Да, первый пока.

   Маслобойников. А на кладбище-то забыли, барон? Есть, есть, вы сбегайте, поглядите, господин хороший.

   Некто. Кладбище у вас знаменитое.

   Еремкин. Но господин Исполинов говорят, если не ошибаюсь, о городских монументах. Полководцы, вообще фигуры великих мужей и…

   Некто. Напрасно утруждаете себя объяснениями: здесь вам не ваши ученики. Вот воздвигнем памятник Пушкину, тогда и любуйтесь, сколько хотите, тогда ваша воля.

   Еремкин. Но…

   Гавриил Гавриилович. Нет, вы вот что нам скажите, господин Исполинов: почему Пушкину? Ну, я понимаю, как этого не понять, ну, город и вообще культура, и нельзя же, чтобы одни собаки и калачи,— но почему именно Пушкину? Мало ли других великих людей? А то все Пушкин, Пушкин, ведь это может и надоесть!

   Еремкин. Но с точки зрения…

   Гавриил Гавриилович. Вас не спрашивают. А вот вы, господин Исполинов, как представитель столичной печати, не удостоите ли нам объяснить?

   Исполинов. Виноват, я в вашем городе только гость и…

   Барон. Как известно, Пушкин наш величайший поэт, и задачи культуры — как же можно, иначе нельзя. Где же тогда культура?

   Гавриил Гавриилович. Нет уж, барон, извините,— конечно, я не противоречу,— но кому это известно, а мне нет, неизвестно. А вам, Пал Карпыч, известно?

   Голова (вздыхая). Мне ничего не известно. Вы меня, Гаврил Гаврилыч, не приводите, я здесь не в пример.

   Гавриил Гавриилович (хохочет). Вот оно-с! Не любит Пушкина наш почтеннейший городской голова, не одобряет! Но, виноват, вы желаете сказать, господин Исполинов?

   Исполинов. Как гость я, право, затрудняюсь ответить, почему вы решили ставить именно Пушкину. Это даже странно.

   Гавриил Гавриилович. А я что говорю?! Но ваше отношение к памятнику?

   Исполинов. Мое отношение? А что касается моего отношения к памятнику, то оно двоякое: одно — пока памятник еще не поставлен, и другое — когда он уже стоит. В первом случае я имею материал… ну, положим, и не так много… ну, когда десять, а когда и сотню строк; а во втором случае… Ну, и что мне от памятника, когда он уже стоит, сами посудите? Скажу просто: от всех памятников, какие стоят в Петербурге и Москве, я не имею даже рубля! Да и никто не имеет, это же не требует доказательств!

   Голова (вздыхая). Да, под квартиру не отдашь.

   Еремкин. Но с точки зрения исторической…

   Гавриил Гавриилович. Пошла история с географией: вот уж чего не люблю, так не люблю. И почему, господин Еремкин, вы не можете слова сказать без но?

   Еремкин. Но…

   Некто. Вот так они всегда: но! Не могут, по-видимости, иначе, не могут. И сколько раз я имел удовольствие их слушать, и каждый раз на этом месте удивлялся: но.

   Еремкин (пугаясь и оглядываясь). Но как же мне быть, если так начинается: но? Я совсем ничего не думаю сказать лишнего, и вообще я, но…

   Гавриил Гавриилович (хохочет). И опять! Не может!

   Некто. Очень жаль, если не можете. Позвольте вам внушить следующее: но — есть знак гордости человеческой, а что такое гордость? Но — есть отвращение ума не токмо от законов человеческих, но даже и божеских,— а что такое ум? Но — есть знак высокой непочтительности, своеволия, так сказать, и даже дерзости. Нехорошо-с, молодой человек, нехорошо-с! обидно!

   Еремкин (в отчаянии). Но…

   Голова. Цыц! сама.

  

Входит Ее Превосходительство, поддерживаемая Иваном Ивановичем; ее почтительно приветствуют.

  

   Ее Превосходительство. Уже? здравствуйте, уже? Я так счастлива, наконец, видеть и вообще, наконец, приблизиться — не так ли, господа? Моя мечта — садитесь, господа,— или, лучше сказать, моя идэя наконец близка… Не хотите ли чаю? впрочем, чай потом, а сперва нужно что-то другое… что? Надеюсь, господа, вы простите слабую женщину, которая, это правда, так богата идэямя, но совершенно беспомощна в вопросах — как это называется?

   Мухоморов (подсказывая). Прозаической действительности, Ваше Превосходительство.

   Ее Превосходительство. Мерси. Вот видите, какая у меня голова, ах, я такая бедная. Раз это не идэя, то я уже ничего не понимаю, я бессильна, как дитя,— нет, нет, не спорьте. Я даже удивляюсь иногда: зачем у меня тело? Ну, У других, я понимаю, ну, там на что-нибудь нужно; а зачем мне?

   Мухоморов. Вы, Ваше Превосходительство, по моему скромному мнению,— я заранее извиняюсь, если что-нибудь не соответствует в моих словах,— вы просто дух, Ваше Превосходительство.

   Ее Превосходительство. Вы так думаете? Ах, как это необыкновенно. Но я очень счастлива… Господа, позвольте вам представить нашего достоуважаемого сочлена, господина, господина…

   Голова. Кто его не знает, знаем.

   Мухоморов (подсказывая). Мухоморов, Анатолий Наполеонович…

   Ее Превосходительство. Мерси. Вот видите, какая у меня голова! Я, право, не знаю, зачем у меня самой есть имя? Это так ненужно, когда вся душа: не так ли, достоуважаемый Павел Егорович?

   Голова. Карпович, Карпов сын. (Потея.) Не могу знать, Ваше Превосходительство. Стало быть, нужно, коли дают.

   Гавриил Гавриилович (хохочет). А для вывески-то? «Павел Карпович Маслобойников-сыновья, мука и бакалея».

   Ее Превосходительство. Ну вот, вы все что-то понимаете и даже смеетесь, а я — как это необыкновенно — но к делу, к делу, как говорит монмари. Господа, я пригласила господина Мухоморова в нашу дорогую Пушкинскую комиссию…

   Голоса. Просим, просим!

  

Мухоморов и его жена вставят и кланяются.

  

   Ее Превосходительство. Ах, как это трогательно! Господин Мухоморов, как вам, надеюсь, известно, самый умный человек в нашем городе; его открыл нам наш дорогой барон…

   Барон. Это такой русский ум!

   Голоса. Известно, известно!

   — Просим!

   — Садись, Мухоморов.

   Мухоморов (кланяясь, рукою как бы отстраняя честь). Польщен! высоко польщен! Но как глас народа, то — молчу и покоряюсь. Однако не сокрою… Анна, выступи! Моя супруга и равным образом моя муза.

   Ее Превосходительство. Ах, как романтично! Садитесь, пожалуйста, или что? Но — уже, это прекрасно. Скажите, ведь у нашего Пушкина также была муза?

   Мухоморов. Как же-с. Была.

   Ее Превосходительство. Ах, господа, когда я подумаю, что тень великого Пушкина присутствует между нами, то мне становится страшно, я плачу. Не удивляйтесь, господа, я слабая женщина. Правда, когда мне пришла идэя поставить в нашем Коклюшине памятник великому Пушкину, я — вы понимаете? Но теперь, когда — вы понимаете? Но почему же мы не заседаем? Или мы уже? Прошу вас, господа, заседайте, заседайте! Я умоляю!

   Гавриил Гавриилович. Что же, можно. Пал Карпыч, вы, как градский голова, бессменный наш председатель — открывайте.

   Голова. Открывать-то открывать… (Вздыхает.) А то вы бы, барон, а?

   Барон. Нет, нет, просим.

   Голова. Наше дело простое, торговое, и как по примеру прочих, так куда уж: с суконным рылом да в калачный ряд. Главное, не могу я за себя поручиться: такого могу наговорить, что и до завтраго не прочихаешься… А тут еще тень, говорите. Эх! Стало быть, открывается. Звоночек бы мне…

   Ее Превосходительство. Я даже боюсь вас! Иван Иванович, дайте председателю звоночек — но как, уже?

   Голова. Спасибо, милый. Кому желательно?

  

Мгновение некоторой нерешительности.

  

   Некто (Исполинову, тихо). Вы уж ко мне поближе. Блокнотик вынули? Записывайте, записывайте, освещайте!

   Еремкин. Позвольте мне, я быстро. Нет, нет, я без но. Просто надо, чтобы Павел Карпович, в ознаменование и, так сказать, в присутствии столь почтенных лиц, выяснил нам значение, если смею так выразиться, высказал свой просвещенный взгляд на творения и личность усопшего поэта. Я уже, кончил!

   Гавриил Гавриилович. Да, не мешало бы выяснить, а то я что-то не понимаю. Нуте-ка, Пал Карпыч, понатужьтесь! (Хохочет.)

   Голова. Что? шутите вы, что ли? Да как же я выясню? Нет уж, господа, ей-Богу, увольте: что касается остального, так я на все согласен, ей-Богу, а уж выяснить ничего не могу. Учены мы на медные деньги, я и счета правильно-то написать не умею, а вы говорите: выяснить. Ну, Пушкин и Пушкин — что ж тут неясного?

   Ее Превосходительство. Ах, как стыдно! Неужели вы не знаете Пушкина?

   Голова. Как не знать — знать-то я его хорошо знаю, я его окончательно знаю — как не знать! Но только зачем это выяснять? Ну, собрались, ну, и слава Богу, и тому порадоваться надо. Я, извините, от дела отбился с этим Пушкиным, а вы еще говорите, выяснять. Стало быть, ясно, коли собрались. Я же первый и три рубля взнес: стало быть, знаю, коли взнес; не знал бы, так не взносил бы. А вы, Гаврил Гаврилыч, чем усмехаться над моим убожеством да голову мне морочить, лучше взяли и сказали бы.

   Гавриил Гавриилович. Позвольте, при чем я тут? Как всем известно, я вовсе уж не такой поклонник господина Пушкина, и зачем я стану говорить? Не желаю говорить, вот и все. В комиссию я согласен, потому что образованный человек, все понимаю, а говорить мне нечего. Пушкин! Ну, и ставьте памятник Пушкину, а если вы его не знаете, так это стыдно. Я, например, все наизусть знаю; не люблю — но знаю.

   Еремкин. Да, стыдно, стыдно.

   Некто. Нехорошо.

   Барон. И даже некультурно.

   Маслобойников (звонит). Да что стыдного-то: я ж говорю, знаю. Может, оттого, что знаю, оттого и выяснять не хочу. Не желаю выяснять. И что это, господа, привязались вы: стыдно, стыдно. Разве я прекословлю? Будь бы я прекословил, а то нет? Пушкин так Пушкин, я против него ничего не имею. А чем препираться и председателю огорчения делать, так лучше делом займемся. Вон и энти господа, художники-то, на нас косятся, думают, чем занялись вместо дела. Верно, господа?

   Фраков. Помилуйте! Нам оказана такая честь.

   Маслобойников. Прожектики-то принесли? Ну, ну, сейчас, дайте о деньгах сказать. Как на мне лежит счетная часть, так должен я отчитаться… Вот тут (показывает на боковой карман) лежит у меня три миллиона двести тысяч, да еще не знаю, сколько нынче по почте пришло — миллион или два. Отбою нет от денег — так и жертвуют, так и жертвуют: кто копейку, кто две.

   Ее Превосходительство. Три миллиона — этого хватит?

   Маслобойников. Обойдемся как-нибудь. Так что ж, картинки будем смотреть или что? Давайте уж картинки посмотрим. Ну-ка, милый, покажь, что намалевал? Разверни, разверни.

   Фраков. Вот. Пожалуйста. (Развертывает на стене проект памятника.)

  

На рисунке Пушкин изображен в короткой римской тунике с венком на голове.

  

   Голоса. Удивительно!

   — Какая прелесть!

   — Нет, но как классично, какая поза!

   — Великолепно!

   Голова. Так. Это самое и есть Пушкин? Скажи ты! А отчего же он без брюков? По-моему, брюки бы надоть.

   Фраков. Извините, почтеннейший, но Минин и Пожарский…

   Голова. Чудак! Так то — Минин и Пожарский: тогда и все без брюков ходили, а теперь стыдно.

   Гавриил Гавриилович (хохочет). Вот так ляпнул городской голова!

   Ее Превосходительство (страдая). Здесь недоразумение, дорогой Павел Карпович, вы просто не знаете требований классицизма!

  

Художник Пиджаков насмешливо хохочет.

  

   Голова. Я-то? Извините, Ваше Превосходительство, но как у меня самого два сына в классической прогимназии, так я эти требования вот как знаю, здесь сидят! (Бьет себя по шее.) Но чтобы вовсе без брюков, этого даже и не слыхал, извините, врать не стану! (От души хохочет.)

   Ее Превосходительство. Барон, объясните ему, я не могу!..

   Барон. Но мне и самому… Конечно, я не о той части костюма, о которой, но… Да, да, несколько странно. Но, может быть, коллега, автор следующего проекта, нам что-нибудь скажет… компетентное мнение…

   Фраков (гордо). Я слушаю.

   Пиджаков. Я ему не коллега.

   Барон. Но почему же?

   Пиджаков. Он академик. А я нет.

   Фраков. Горжусь, что я академик!

   Пиджаков. Горжусь, что я не академик!

   Барон. Но, господа, позвольте, зачем так остро переживать? Я извиняюсь и, может быть, лучше, если сам автор проекта объяснит свою мысль…

   Фраков. Что же тут объяснять?

   Ее Превосходительство. Ах, пожалуйста, мы просим.

   Фраков. Подчиняюсь приказанию Ее Превосходительства. Итак — что такое памятник? Памятник — это монумент. Надеюсь, никто не возражает?

   Пиджаков. Я возражаю.

   Фраков (окидывая его презрительным взглядом). А раз монумент, то он должен быть монументален. Все временное, все слишком человеческое, все слишком обыденное и пошлое — отпадает.

   Голова (иронически). И брюки?

   Фраков. Да-е — и брюки, как вам угодно выражаться. Моя скромная задача дать величие, а не брюки, я художник, а не портной. Брюки и на вас есть, почтеннейший!

   Голова. Ну да: еще я б тебе без брюков ходить стал, чего захотел.

  

Гавриил Гавриилович хохочет.

  

   Ее Превосходительство. Боже мой, что они говорят! Но где же идэя, идея?

   Голова (звонит). Прошу господ собрание не ржать, тише! И вот мой сказ: голого нельзя. У нас мимо памятника девицы ходить будут, нельзя. Так — я ничего не имею: Пушкин — ну и Пушкин, а неприличия, как градский голова, допустить не могу, на мне медаль. Одень — тогда и ставь: тут тебе не спальня, а прохожая улица. А вы опять ухмыляетесь, Гаврил Гаврилыч — ну, чего вы?

   Гавриил Гавриилович. Так-с. Величие! Скажите пожалуйста! Конечно, я все понимаю, тут и понимать нечего,— но почему именно Пушкин велик? Стихи писал — но, позвольте, что тут такого? Стихи всякий может писать, я сам их мальчишкой сколько написал. Наконец, ставят памятник человеку, который был убит в какой-то драке…

   Некто. Смерть нехристианская, это верно. Но раз начальство ничего против такой смерти не имеет, то мы должны покориться. При всем том голизны одобрить не могу: человек умер, и Бог ему судья, а не мы. (Исполи-нову.) Округлив, запишите.

   Еремкин. Осмелюсь и я. Та широта, под которой находится наш город, условия сурового климата заставляют и меня присоединиться к протесту. Было бы странно, если бы зимой, в мороз до тридцати градусов и более, на площади, занесенной сугробами, возвышался голый человек! Несоответственно.

   Голова. На него и глядя-то зубами заляскаешь!

   Фраков. Но не могу же я его в шубу!..

   Голова. А не можешь, так чего ж берешься? Какой важный! Не ты стоять будешь, а он: так чего же ты ерепенишься?

   Ее Превосходительство. Боже мой, что они говорят!

   Фраков (гневно). Это… это папуасы! Это… это… Извиняюсь, Ваше Превосходительство, но я… позвольте мне удалиться!

   Голова. Ну, ну, какой обидчивый,— и слова сказать нельзя. Посиди, посиди, не расстраивай компании. Может, другой-то еще хуже твоего: вместе ругать будем; возьми папиросочку, покури. Ну — твой черед, разворачивай… Эх, Пушкин!

  

Пиджаков (не совсем трезвый молодой человек, лохматый, поэтической внешности) развертывает и прикалывает свой проект. На рисунке Пушкин стоит, широко расставив ноги, одну руку положив в карман, другою — сморкаясь. Снова недоумение.

  

   Так. Хорошо! Отчего же он за нос-то держится?

   Пиджаков (гордо). Сморкается.

   Голова. Монумент-то? Да что вы, ей-Богу, морочите, от дела отрываете?

   Барон. Да, странно.

   Некто. И опять-таки неприлично…

   Ее Превосходительство (страдая). И где же идея?

   Гавриил Гавриилович (хохочет). Нет, хорошо! А то — величие! Знаю я это величие, видал великих немало: прекрасно знают, где раки зимуют, ваши великие. Нет, хорошо. Очень хорошо!— так его и надо. Браво, молодой человек.

   Пиджаков (гордо). Несколько слов. И надеюсь, вы меня поймете, хотя от рождения я одинок. Мне надоело ваше лживое искусство, и я кладу ему конец! Довольно! (Бьет кулаком по столу.) К черту!..

   Еремкин (тихо). Но какой он сердитый.

   Голова (также тихо). Выпил, оттого и сердится. Погоди, еще бить нас с тобою будут… Эх, Пушкин!

   Пиджаков. Довольно! Я больше не хочу! Я ненавижу ваши лживые города с их бездушными героями на нелепых конях. Долой старую ложь! Пушкин был велик не тем, что писал стихи, как здесь сказал какой-то идиот…

   Гавриил Гавриилович. Но, позвольте, кто дал вам право!..

   Пиджаков. Виноват, это только полемический прием, и лишь идиот может понимать это буквально. Пушкин велик тем, что он был — человеком! Человек — вот что такое Пушкин, и человека я вам даю. Вам, ничтожным людишкам, нужно, чтобы ваш герой сидел на коне, а мой — сморкается!

   Ее Превосходительство (робко). Но где же идэя?

   Пиджаков. Вы не понимаете? Ха-ха — в насморке. Что, не понравилось? не любишь?

   Барон. Но послушайте, дорогой мой!..

   Пиджаков. Я вам не дорогой. Если у меня нет знаменитого имени, как вот у этого академического тупицы, так это не дает вам права называть меня «дорогой»!

   Фраков (вскакивая). Я протестую!

   Пиджаков. Ну и протестуй, сморчок несчастный.

   Фраков. Я ухожу!

   Пиджаков. Ну и уходи ко всем чертям! Ты думаешь, что если я молчал, так это от восторга? Молчал потому, что все вы подошвы моей не стоите — вот!

  

Фраков выходит. Пиджаков сатанински хохочет.

  

   Некто (Исполинову, тихо). Этого не пишите!

   Голова. Говорил, бить начнут.

   Ее Превосходительство. Милостивый государь, вы позволяете себе такое, что я, право, не знаю. Что в этих случаях делается?

   Гавриил Гавриилович (яростно). Вывести надо, вот и все!

   Некто. Правильно!

   Пиджаков. Я все позволил и все позволяю. Выводите — я всегда готов. Я сам крикну по вашей подлой терминологии: эй, человек, выводи человека! Вы думаете, я молчал от восторга?— рожи проклятые!

   Некто (быстро). Этого не записывайте!

  

С Ее Превосходительством дурно. Ее успокаивают, пока голова осторожно выводит Пиджакова, уговаривая его.

  

   Голова. Ну, ну, иди! Я это дело знаю: завтра проспишься, тогда и поговорим. Ну, сморкается и сморкается, чего же плакать-то?

   Пиджаков (плача). Ты — хам, но только ты один меня понял. Поцелуемся.

   Голова. Изволь, сколько хочешь. В калошах пришел или так? Калоши-то не забудь. Ну, и сморкается, эка! Не плачь, все там будем. На извозчика-то есть? А то у меня возьми, потом отдашь. (Выводит его в переднюю.)

  

Здесь некоторое смущение и печаль о несовершенстве человеческого рода.

  

   Барон. Какое некультурное происшествие! Молодой человек сидел так скромно,— и кто бы мог подумать!

   Мухоморов. Водка-с. Вот кто наш истинный враг.

   Гавриил Гавриилович. А по-моему,— дурак и больше ничего! нахал!

   Некто (Еремкину). А вот вы все твердите: но. Вот оно, ваше «но», молодой человек, видали? Хорошо, по-вашему?

   Еремкин. Но при чем же я, Господи!

   Ее Превосходительство. Анатолий Наполеонович, вы умный человек, скажите мне, зачем я спустилась на землю? И разве идэи — это так трудно и недоступно другим людям?

   Мухоморов. По моему скромному мнению,— вы избранная натура, Ваше Превосходительство. В нашем ли Коклюшине вам прозябать, когда самые первые столицы должны с гордостью открыть Вашему Превосходительству свои врата. Не так ли, господин журналист?

   Исполинов. Безусловно! Целиком присоединяюсь!

   Голова (входя и отдуваясь). Отправил. Ну и народ горячий: хочет еще энтого первого догнать: изобью, говорит, как собаку. Так как же, по домам после такого скандала или продолжать будем? Надо бы уж кончать, а то совсем я от дела отбился, хоть лабаз закрывай.

   Ее Превосходительство (слабо). Продолжим.

   Голова (звонит). Открывается и продолжается. Как, прогнавши обоих, по какому планту будем памятник ставить? С ума сойдешь, ей-Богу. Ты что все молчишь, Мухоморов? — подскажи. Ума у тебя, сказывают, целая палата.

   Мухоморов. Смею ли я?

   Голова. Раз позвали, значит, смеешь. Не форси. Ну?

   Мухоморов (вставая). Я мыслю об единообразии. Анна! ты понимаешь? Раз если Пушкин один, то на каком основании памятники должны быть различны? Мыслю так: откинув лжемудрие…

   Некто. Правильно.

   Мухоморов. …воздвигнуть монумент по образу столичного московского. Изволили видать? Со шляпою в руке для обозначения задумчивости, и в альмавиве, то есть плаще-с. Анна, ты согласна?

   Мухоморов а. Согласна.

   Голова. И я согласен. Верно! Лучше московского не придумаешь. Дадим этим по сотняге за беспокойство, да и приступим, благословясь… Умница ты, Мухоморов! Спасибо!

   Гавриил Гавриилович. А я не согласен. Позвольте! какая это еще задумчивость? Раз ты стоишь на площади, так веди себя вежливо, а не задумывайся. Голову опустил, ни на кого глядеть не желает, скажите пожалуйста! Спроси раньше, желаю ли я на тебя глядеть, а потом и задумывайся.

   Голова. Ну и гордости у вас, Гаврил Гаврилыч! А по-моему, то и хорошо, что ни на кого не глядит,— чего ему на нас глядеть, эка невидаль, подумаешь! Кончено (звонит), принято подавляющим большинством. Поздравляю, Ваше Превосходительство, честь имеем!..

   Ее Превосходительство. А что?— разве уже? Ах, какие вы милые. Но когда? Я так задумалась о нашем дорогом Пушкине, тень которого…

   Голова. Уже, уже, поздравляем. А теперь что? В прошедший раз мы говорили, как его, этого самого Пушкина ставить,— продолжим?

   Некто (грозно шипит). Тсс! что вы, что вы! Тут еще пресса сидит, а вы такое!.. Страха на вас нет, Пал Карпыч!

   Голова (мгновенно потея). Фух-ты! Про прессу-то и забыл.

  

Все со страхом смотрят друг на друга, потом на Исполинова. Молчание.

  

   Исполинов. Мне удалиться?

   Голова. Вот именно: удались, миленький. Тут у нас, понимаешь, такое дело, что… Некто. Тсс! Все. Тсс! тсс!

  

Снова со страхом смотрят друг на друга. Пауза.

  

   Голова. Ты не обижайся, голубчик…

   Исполинов. Не беспокойтесь, я привык. Я удаляюсь.

   Голова. А привык, так тем лучше: удались, миленький, удались. Завтра я тебе, ей-Богу, все расскажу, а сейчас ступай ты от греха. Иди, иди!

  

Исполинов быстро уходит. Все смотрят ему вслед. Гавриил Гавриилович заглядывает в дверь.

  

   Гавриил Гавриилович. Знаю я этих! Уйдет, да под дверью и притаится.

   Барон. Лучше на ключ, Гаврил Гаврилыч.

   Голова. Да и занавески бы спустить: чего на улицу светим, прохожих беспокоим!

   Некто. Я и говорю: разные. Будь друг, Еремочка, опустите занавесочки-то: все спокойнее. Да и свету бы поубавить: друг дружку знаем и в потемках не ошибемся. Гаси свечи, Гаврилыч!

   Гавриил Гавриилович. Готово. Я и лампу эту погашу, зачем она! (Гасит.)

  

На сцене темнеет. Лица заговорщиков бледны.

  

   Еремкин. Но я полагаю, что в присутствии Ее Превосходительства…

   Некто (шипит). Опять: но! Вот как залетите в места не столь отдаленные, тогда и покаетесь, да поздно будет! поздно!

   Ее Превосходительство. Я не понимаю. Ах, как романтично. Сейчас тень, да?

   Голова. Какая еще тень? Да не пугайте вы, Христа ради! Тут и так поджилки трясутся, а вы еще: тень… Я так не могу, Ваше Превосходительство,— у меня дети!

   Мухоморов. Ее Превосходительство не от мира сего: чего мы, однако…

   Голова. Ну да, а мы от мира сего… Потуши-ка вон ту свечечку, Гаврилыч,— чего ей коптеть. Да поближе садитесь, кружком. Ну — кажись, все ладно, можно приступить. Ну — Господи благослови… чур меня, чур, перечур, тьфу!

   Мухоморов (тихо и выразительно). Политика?

   Голова (одним вздохом). Она самая. Господи, всю жизнь я этого опасался, а вот привелось на старости лет. Мука мученьская, этот ваш Пушкин.

   Гавриил Гавриилович. Да, фигура.

   Некто. Сказано: от тюрьмы да от сумы не отказывайся. Что есть мы? Человеки, а над нами перст. Куда направит, туда и придем, независимо от рассуждений.

   Голова. Пожили, значит, побаловались, и буде. Детей мне, главное, жалко: останутся они без отца, без матери… Ну, да что уж, снявши голову, по волосам не плачут. Одним словом, навостри уши, Мухоморов, и слушай,— дело это негромкое. Навострил?

   Барон. Да. Здесь мы очень нуждаемся в ваших компетентных советах, дорогой Анатолий Наполеонович. Ваш всему городу известный ум…

   Мухоморов. Готов к услугам. Способности мои преувеличены голосом народа, но насколько могу — я весь внимание. Анна, сядь ближе. Извините, но это моя муза. Анна, садись. Мы слушаем. По какой статье?

   Голова. Статья-то еще неизвестная, а плохая. Тяжелая статья. Надо его ставить, а как поставить, чтобы без нарушения… понимаешь? — политика, брат! Вот, рассуди сам, голубчик. Нашу Ильинскую площадь знаешь? Гляди, я тебе пальцем покажу для вразумления: тут острог, а супротив его, на другой стороне,— богоугодное заведение, ну, для сумасшедших, желтый дом, понимаешь? А тут, с правой руки, сиротский суд, а тут слева, супротив его,— свечной завод Галкина, знаешь небось. Вот она какая география-то,— сам тут черт ногу сломает.

   Мухоморов (качая головой). Да, расположение затруднительное, требующее крайней осторожности. Анна, ты чувствуешь?

   Голова. Ну, конечно, осторожности, а то чего же? Не маленький, чать, понимаю. Ну — и куда его задом приткнуть, спиной, понимаешь? Думали мы, думали, гадали, гадали и решили, после долгой канители, поставить его задом — к острогу: так оно никому не обидно… Ну… чего же ты молчишь?

   Мухоморов. Молчу, Анна, ты также?

   Анна. Я также.

   Голова. О Господи!..

   Барон. Говорите, многоуважаемый, мы ждем. По-видимому, что-то не так?

   Голова. Да говори, не мучь. По ехидству твоему вижу, что мысль имеешь: рази уж. Ну?

   Мухоморов. Я только одно позволю себе спросить: что такое острог? Анна, ты меня понимаешь?

   Голова. Который для арестантов, что ж тут понимать. Ну?

   Мухоморов. Так-с. Для арестантов. Так-с. А что такое арестант?

  

Испуганное молчание.

  

   Не знаете, так я вам скажу: арестанты — это жертвы правосудия. А раз тут правосудие, то (вставая и угрожающе вытягивая руку) позвольте вас спросить, к кому задом вы изволите ставить господина Пушкина? Анна, слыхала?

   Голова. Батюшки!

   Мухоморов. Вот именно-с. К правосудию! К самим законам! А их четырнадцать томов, не считая кассационных решений! К самому, наконец (свистящим шепотом), министерству юстиции! (Садится.)

  

Все взволнованы.

  

   Гавриил Гавриилович. Вот это голова! Это ум!

   Голова. Ну и политика! Воистину только как Бог спас. Ну их, арестантов,— боюсь я их теперь, прокаженных! Вот история… Слушай, Мухоморов, наклонись-ка: а что, если мы его к сиротскому суду задом поставим?

   Мухоморов. К сиротам-то? Анна, ты слышишь? Но, конечно, если невзирать ни на сиротский суд, ни на воспитательный дом, состоящий…

   Ее Превосходительство (решительно). К сиротам нельзя спиной. Какая ужасная идэя! Я не позволю вам обижать моих сирот, Павел Карпыч.

   Голова. Нет, нет, я уж сам вижу… И опять Бог спас!

   Гавриил Гавриилович. Раз спасет, а другой и не станет.

   Некто. Истинно удивляюсь вам, Павел Карпович! Человек вы семейный, с достатком, а такие мысли!.. Нехорошо.

   Голова. Язык мой — враг мой, сам вижу. Слова больше не скажу, клещами не вытащишь, оглоблей из меня не выбьешь! нет! А коли вы, батенька, так все понимаете, так вы и говорите; я ничего не знаю, я председатель. Кому желательно?

   Еремкин. Позвольте мне!

   Голова. Тебе? да ты спятил? Думаешь, двери затворены, так все тебе и можно? Помолчишь, и так хорош. Лишаю голоса, нельзя!

   Некто. Ни в каком разе! Но по случаю того, что ко мне сделано обращение, и как человек многоопытный, весьма и весьма искушенный, предложу сие. Не поставить ли нам господина Пушкина задней их половиной к дому умалишенных? Поясню. Что есть умалишенный?..

   Голова. Погоди, батя, он что-то улыбается. Ты что улыбаешься, Мухоморов? Ну и язва же ты, и кто тебя сотворил такого?

   Мухоморов. Так-с. Спиной к желтому дому,— а лицом куда?

   Голова. Погоди, дай сообразить. Ну, лицом к острогу, стало быть.

   Мухоморов. К острогу? Так-с, хорошо. А не скажут ли свыше (вставая и угрожающе вытягиваясь) — это почему в городе Коклюшине господин Пушкин заглядывает в острог? Не есть ли сие (свистящим шепотом) самый предерзостный намек на неподлежащее нашим суждениям существо властей предержащих? Анна, понимаешь!

   Гавриил Гавриилович. Ого! это уж в самые отдаленные, не ближе.

   Голова. Да и то ежели с снисхождением.

   Некто (взволнованно). Ну, конечно, так оно и есть. Воистину соблазн, и как это я? Тьфу, тьфу, отыди, сатана. Намек! форменный намек, не то что прокурор, а и ребенок всякий поймет! Отрекаюсь, поспешно отрекаюсь.

   Голова. Вот сам видишь, батя, каково это, а других осуждаешь! С виду-то оно легко, а как вдумаешься, так со всех сторон каторгой пахнет. Хорошо, что умный человек с нами, а без него давно бы уж поминай как звали! Тю-тю! Двери-то закрыты?

   Гавриил Гавриилович. Закрыты. А по-моему, уж не так это и трудно,— только бы ум был. Позвольте мне? Свечной завод, говорите? — ну и поставьте его спиной к свечному заводу, Галкин не обидится.

  

Молчание. Размышляют.

  

   Барон. Это хорошая мысль. А вы как полагаете?

   Некто. Не знаю. Может, хорошая, а может, и нехорошая. Ничего не понимаю. Один соблазн и больше ничего! Не знаю-с.

   Барон. Но вы изволите молчать, Анатолий Наполеоно-вич?

   Мухоморов. Молчу-с. Анна, ты понимаешь?

   Голова. Ну, держись, сейчас распишет… о Господи!

   Мухоморов (небрежно). Да и расписывать нечего, все и так ясно… Конечно, здесь есть маленькая аллегория или символ, как говорится, но для тонкого ума это не представляет затруднений. Господа,— а что такое свеча?

  

Подавленное молчание.

  

   Голова. Свеча, ну, и свеча,— да не пугай ты, Христа ради!

   Мухоморов. Так-с. Свеча — это свет, не правда ли? Следовательно, к кому станет задом ваш господин Пушкин? (Поднимаясь.) К свету-с! К просвещению! (Свистящим шепотом.) К самому министерству народного просвещения!

  

Молчание.

  

   Голова. Ну и дела! Одно слово: капут. Как ни упирайся, а капут. Плакал мой лабаз! Ваше Превосходительство, помилосердуйте, освободите — прикажите сами его поставить, как вашей душеньке угодно.

   Ее Превосходительство. Но я не понимаю или я должна? Но что? Если бы дело касалось идэи, я могла бы, но здесь… Но помогите же нам, гениальный ум! Мы умоляем!

   Мухоморов. Нет уж, какое я имею право. Извольте сами.

   Голова. На колени перед тобой, что ли, становиться? Помоги!

   Мухоморов. Извольте сами.

   Голова. Да не упирайся ты, как козел. Скажи! Тебе при твоем уме это все равно что плюнуть, а мы мучаемся!

   Барон. Мы просим вас.

  

Все просят.

  

   Мухоморов. Хорошо-с. Но тогда уж позвольте не мне, а моей музе. Анна! скажи.

  

Ожидание, полное надежды. Маслобойников даже разинул рот.

  

   Анна. Надо у Пушкина весь зад обсадить деревьями.

   Мухоморов (торжествующе). Что-с? каково-с? Так по слову самого поэта и выйдет: широколистные дубравы и прочее. Анна, я тебя благодарю.

  

Всеобщее ликование.

  

   Голова. Спасибо! Выручил Мухоморов! Свечи зажигайте! занавески отдергивайте! Эх, музыку хорошо бы! Урра!..

  

Занавес

  

КОММЕНТАРИИ

  

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

  

   ЛН — Литературное наследство, т. 72.— Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка. М., Наука, 1965.

   Письма — Письма Л. Н. Андреева к Вл. И. Немировичу-Данченко и К. С. Станиславскому (1913—1917).— Уч. зап. Тартуского ун-та, вып. 266. Тарту, 1971, с. 231—312.

   ПССА — Андреев Л. Н. Полное собрание сочинений. СПб., А. Ф. Маркс, 1913.

   Реквием — Реквием. Сборник памяти Леонида Андреева. М., Федерация, 1930.

   СС — Андреев Л. Н. Собрание сочинений, т. 1—13 — Просвещение; т. 14 — Московское книгоиздательство; т. 15 — Шиповник; т. 16—17 — Книгоиздательство писателей в Москве.

   ЦГАЛИ — Центральный Государственный архив литературы и искусства (Москва).

  

САТИРИЧЕСКИЕ МИНИАТЮРЫ ДЛЯ СЦЕНЫ

ЛЮБОВЬ К БЛИЖНЕМУ

  

   Впервые — с подзаголовком «Шуточное представление в одном действии»— Современный мир, 1908, No 11. Отдельным изданием вышла в издательстве И. П. Ладыжникова в Берлине (без указания года). Печатается по ПССА, т. 7.

   Андреев предполагал поставить пьесу в Александрийском театре. Однако, несмотря на одобрение Театрально-литературного комитета, рассмотревшего ее в январе 1909 г., постановка «Любви к ближнему» на его сцене не состоялась, т. к. в эту пору существенно обострились отношения между драматургом и дирекцией императорских театров. Миниатюра была поставлена в Городском театре Одессы (30 января 1909 г.) и в петербургском театре «Кривое зеркало» (12 ноября 1911 г.).

   Пьеса переведена на английский язык.

  

   Стр. 380. Sul mare lucido…— куплет из неаполитанской песни «Санта Лючия».

  

ЧЕСТЬ (СТАРЫЙ ГРАФ)

  

   Впервые — под названием «Честь. Драма-пародия» — Речь, 1912, 5 февр., No 35. Печатается по ПССА, т. 7.

   Московский театр-кабаре «Летучая мышь» показал «Честь» на своих гастролях в Полтаве 28 и 29 апреля 1912 г.

   Пьеса переведена на испанский язык.

  

ПРЕКРАСНЫЕ САБИНЯНКИ

  

   Впервые — с подзаголовком «Историческое происшествие в 3-х частях»— Утро России, 1912, 4, 6 и 8 марта. В 1913 г. отдельной книгой вышло в гектографическом издании журнала «Театр и искусство», а также в издательств И. П. Ладыжникова в Берлине. В 1913 г. пьесу выпустило издательство «Шиповник» (с рисунками Ре-Ми). Печатается по ПССА, т. 7.

   В письме к брату, А. Н. Андрееву, от 18 ноября 1911 г. писатель называет пьесу в числе произведений, которые он написал с 15 августа по 19 октября 1911 г. (Русский современник, 1924, кн. 4, с. 132).

   В основу сюжета положено одно из легендарных преданий об основании Рима: похищение первыми римлянами, которым нужны были жены, девушек из племени сабин. По воспоминаниям А. Кугеля, Андреев, создавая пьесу, замышлял ее прежде всего как политически заостренную сатиру: «Да вы поймите, ведь сабиняне — это кадеты, ка-де-ты. Они говорят о конституции и праве, а их по зубам, а их по морде!» (Кугель А. Листья с дерева. Л., 1926, с. 90).

   Премьера пьесы состоялась в театре «Кривое зеркало» 12 декабря 1911 г. (режиссер H. H. Евреинов).

   Рецензент этого спектакля писал о евреиновской постановке как о талантливом сценическом воплощении интеллектуально-условной природы «Прекрасных сабинянок». «Самое важное — что в тонкой, художественной пьесе Л. Андреева театр сумел выделить ее главное содержание. Это пьеса, которую надо слушать, прежде всего, а для того, чтобы заставить публику слушать, нужно умно и читать и вникать в текст… Пьеса имела очень большой успех, и автора на первом представлении настойчиво вызывали» (В. П. «Кривое зеркало».— Театр и искусство, 1911, No 51, с. 996).

   А. Кугель, не отказывая пьесе в актуально-сатирическом начале, говорит о том, что в драматической миниатюре Андреева ставятся более обище, «вечные» вопросы. «Идея пьесы заключается, разумеется, не в той «коротенькой» мысли.., что сила на острие меча… Сущность ее в том, что побеждает наивное, простое, естественное, произрастающее, а следовательно, органическое… Хотя по виду пьеса Л. Андреева, конечно, политическая сатира… Но в действительности она шире, чем политический памфлет, и глубже, чем злободневная сатира. Это отрывок из вечной книги о Дон-Кихоте и Гамлете, о воле и уме… двух типах человечества, о роковом дуализме человеческой сущности» (Кугель А. Театральные заметки.— Театр и искусство, 1911, No 51, с. 1007—1008).

   Любопытно, что это противостояние двух начал, «римского» и «сабинянского», органически-жизненного и умозрительного, критик распространяет и на творчество самого Андреева. «Ранний, молодой Л. Андреев — вполне римлянин… Но постепенно дух римлянина, владеющего жизнью, стал вытесняться в нем сабинянином, которым владеет идея. Андреев стал все больше и больше удаляться в высь абстракций, в область чистых идей… Сейчас в Л. Андрееве наблюдается отлив: он вновь приближается к римлянинам. И всякий, кому дорог талант Андреева, не может не радоваться этому обороту…» (там же, с. 1009—1010).

   Пьеса шла также в ряде провинциальных театров (в Нижнем Новгороде и др.). После революции постановка пьесы была возобновлена в «Кривом зеркале» (премьера 6 февраля 1923 г.).

   Пьеса переведена на английский, болгарский и испанский языки.

  

   Стр. 406. …модусу вивенди.— Modus vivendi (лат.) — образ жизни, способ существования.

   Стр. 408. Тарпейская скала — южная часть Капитолийского холма в Риме, с которой в древности сбрасывали в пропасть осужденных преступников.

  

КАЮЩИЙСЯ

  

   Впервые — под заглавием «Происшествие (Сценка)» — Свободный журнал, 1913, кн. 1, дек., а также — Аргус, 1915, No 9. Отдельной книгой вышла в гектографическом издании журнала «Театр и искусство» (1915). Вошла в издание: Андреев Л. Происшествие. Попугай. Две пьесы. Берлин, И. Ладыжников (без указания года). Печатается по СС, т. 17.

   В письме к Немировичу-Данченко от 23 декабря 1913 г. Андреев сообщил, что «Происшествие» «зарезано цензурой» (Письма, с. 243). Цензор драматических произведений, рассматривавший миниатюру, в своем докладе от 23 ноября 1913 г. пришел к следующему заключению: «Едва ли удобно допускать на сцену пьесы, изображающие в карикатурном виде администрацию» (там же, с. 297). Попытка Андреева представить пьесу в театральную цензуру под другим названием — «Горе купца Краснобрюхова» также потерпела неудачу (см.: Андреев Л. Рассказы. Сатирические пьесы. Фельетоны. М., Правда, 1988, с. 492). Под давлением цензуры автор был вынужден сделать некоторые исправления в тексте, главным из которых была замена персонажа, многозначительно названного «Лицо», на «Городничего», что переносило действие пьесы в отдаленное прошлое и смягчало ее сатирическую направленность. При переиздании «Происшествия» в СС Андреев восстановил первоначальный текст.

   Премьера «Кающегося» состоялась в петроградском Троицком театре 6 апреля 1915 г. (режиссер А. М. Фокин). Постановка вызвала доброжелательные отклики прессы. Своеобразную трактовку ей дал Н. Шебуев, увидевший в пьесе нечто большее, чем остроумную сатиру на провинциальные нравы, произведение, в котором заключена «какая-то особая андреевская правда»: «Только пошляки могут смеяться, слушая эту одноактную трагедию… это одна из значительнейших и удачных пьес Леонида Андреева» (Обозрение театров, 1915, 8 апреля).

  

УПРЯМЫЙ ПОПУГАЙ

  

   Впервые — подзаголовком «Попугай» — Солнце России, 1913, декабрь, No 50. В 1914 г. пьеса вышла в двух гектографических изданиях журнала «Театр и искусство» под двумя разными названиями — «Попугай» и «Дурак». С заголовком «Попугай. Символическое представление в одном действии» вошла в издание: Андреев Л. Происшествие. Попугай. Две пьесы. Берлин, И. Ладыжников (без указания года). Печатается по СС, т. 17.

   Еще до публикации в печати появилось сообщение о том, что Андреев передал эту пьесу для постановки в театр «Кривое зеркало», и кратко пересказывалось ее содержание (Театр и жизнь, 1914, 4 нояб., No 180, с. б—7). Однако постановка ее в «Кривом зеркале» не осуществилась. Под названием «Дурак» пьеса шла в Троицком театре в Петрограде (см.: Биржевые ведомости, веч. вып., 1914, 2 дек., No 14531, с. 4).

  

   Стр. 436. Эпиграф — рефрен стихотворения Э. По «Ворон» (1840). Эпиграф задает тему, которая пародийно обыгрывается в пьесе,— неумолимость рока. Зловещее «никогда», многократно повторяемое вороном в стихотворении Э. По и олицетворяющее неизбежность судьбы, у Андреева заменяется на слово «дурак», столь же неутомимо повторяемое попугаем. Не являясь пародией на какое-то конкретное произведение, миниатюра иронически преломляет весьма распространенный в начале века тип драмы, задевая при этом и пьесы самого Л. Андреева (прежде всего — «Жизнь Человека»). «Всесильный Рок предстает здесь в иронической ипостаси неизбывной и вечной человеческой глупости» (Бабичева Ю. В. Эволкнда жанров русской драмы XIX—начала XX века, с. 72).

  

КОНЬ В СЕНАТЕ

  

   Впервые — полностью с подзаголовком «Водевиль в одном действии из римской истории» — Известия ВЦИК, 1924, 12 апреля, No 85, а также: Русский современник, 1924, кн. 1. Ранее отрывок из пьесы с подзаголовком «Анекдот из римской жизни» был напечатан в газете «Русская воля», 1917, 16 и 17 апреля (No 66 и 67). Печатается по публикации в «Известиях ВЦИК».

   В письме к С. С. Голоушеву от 10 сентября 1915 г. Андреев упоминает среди произведений, которые были написаны им за период с 17—18 августа, «Лошадь в сенате» — одноактную нецензурность для Кривого Зеркала» (Реквием, с. 117).

   В основу водевиля, язвительно иллюстрирующего взаимоотношения русского самодержавия и Государственной думы, легла легенда о римском цезаре Гае Калигуле, который захотел возвести в сан сенатора своего любимого коня.

   В феврале 1977 г. пьеса была поставлена Московским театром миниатюр (режиссер Р. Рудин).

  

   Стр. 444. Эпиграф — строка из оды Г. Р. Державина «Вельможа» (1794).

   Стр. 445. …хотят укоротить тогу.— В ранний период Римской империи тога (верхняя мужская накидка из шерстяной ткани) была официальной одеждой, и поэтому ее длина, цвет и орнамент строго соответствовали должности и возрасту человека.

   Стр. 446. Кельшоз даржан — немного денег (от фp. quelque chose d’argent).

   Альбано — название озера и местечка близ Альбанской горы в области Лаций (сравнительно недалеко от Рима).

   Стр. 453. Ликторы — должностные лица в Древнем Риме, исполнявшие обязанности почетной стражи при высших чиновниках, а также осуществлявшие охрану во время суда и казней.

   Стр. 456. Нума Помпилий — легендарный, второй от основания, царь Рима.

   Тиверий (Тиберий) Клавдий Нерон (42 г. до н. э.— 37 г. н.э.) -римский император. Согласно версии древнего историка Тацита, пристрастно относившегося к Тиберию, был задушен по указанию римского префекта Макрона, сторонника Калигулы.

   Стр. 457. Кто я? Я бог, вот — Во время своего правления Калигула ввел культ почитания его как бога.

   Я Кастору отрубил голову, я Полуксу отрубил голову…— Здесь намеренный анахронизм. Кастор и Поллукс — Диоскуры, мифологические братья-близнецы, сыновья Юпитера и Леды, герои похода аргонавтов и других сказаний.

  

МОНУМЕНТ

  

   Впервые — с подзаголовком «Комедийка в одном действии» — Ежемесячный журнал для всех, 1917, январь, No 1. Печатается по тексту этой публикации.

   Пьеса была поставлена театром «Кривое зеркало» (премьера 13 февраля 1916 г.). В письме А. Кугелю, написанном в день премьеры, Андреев говорит о своем желании переделать пьесу, «дать хороший острый кончик», дополнить действие условно-гротесковыми моментами (явлением во сне городскому голове тени Пушкина и т. п.). Однако это намерение осталось незавершенным, писатель успел написать только черновой вариант второго действия «Сон городского головы» (опубликован в журнале «Театральная жизнь», 1968, No 20).

   А. Кугель в своей рецензии назвал «Монумент» «остроумной, едкой и злой сатирой» и также сожалел об отсутствии эффектной сценической развязки. «Трагические маски Л. Андреева часто представляются неубедительными, потому что я не вижу в них лица реальной действительности, но «рожи» или, если хотите, «хари», комически отвратительные или смешащие, наоборот, тем и показательны, что в них претворяется хорошо знакомая жизнь. Этот «пушкинский комитет», под председательством «градского головы», на котором «медаль» и который поэтому не может потерпеть «голизны» памятника; чахоточный учитель, робко начинающий свои речи с обязательного «но», и в особенности «некто, внушающий почтение и легкий трепет» с его семинарскими оборотами и робостью, а также «самый умный человек во всей губернии», Мухоморов, ибо он самый трусливый,— вся эта коллекция «рож» превосходна» (Homo novus. Заметки.— Театр и искусство, 1916, No 8, с. 159—160).

   В феврале 1977 г. пьеса была поставлена Московским театром миниатюр (режиссер Р. Рудин).

  

   Стр. 463. Монмари — мой муж (фр. mon mari).

M. В. Козьменко