Первый гонорар

Леонид Андреев. Первый гонорар

—————————————————————-

     OCR Pirat

—————————————————————-
   I

   Помощник присяжного поверенного Толпенняков выслушал в заседании суда

две речи, выпил в буфеге стакан пустого чаю, поговорил с товарищем о

будущей практике и направился к выходу, деловито хмурясь и прижимая к боку

новенький портфель, в котором одиноко болталась книга «Судебные речи». Он

подходил уже к лестнице, когда чья-то большая холодная рука просунулась

между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.

   — Алексей Семенович! — воскликнул Толпенников с выражением радости и

почтения, так как холодная рука принадлежала его патрону.

   — Куда? — вяло спросил патрон, высокий, сутуловатый человек.

   Спрашивая, он не смотрел на Толпенникова, и взгляд его, усталый и

беспредметный, был устремлен куда-то в глубину длинного коридора, где

мелькали у светлых дверей темные тени, шуршали по камню ногами, поднимая

еле заметную пыль, и болтали.

   — Да домой! — оживленно и громко ответил Толпенников. — Я тут с утра.

Ах. если бы вы знали, как все это интересует меня!

   С тем же оживлением он начал передавать свои впечатления от речи

Пархоменко, которая очень понравилась ему, между тем как тяжелая, холодная

рука незаметно увлекала его наверх, в комнату совета присяжных поверенных.

Там Алексей Семенович молча раскрыл свой туго набитый портфель, покопался

в нем и протянул помощнику бумаги в синей обложке с крупной надписью

«Дело».

   — Вот. Завтра в съезде. Тут и доверенность.

   Толпенников покраснел и, протягивая обе руки, запинаясь, спросил:

   — Как завтра? И я… А вы?

   — Я сегодня еду в Петербург, — равнодушно и устало говорил патрон,

медленно опускаясь в кресло. Тяжелые веки едва приподнимались над глазами,

и все лицо его, желтое, стянутое глубокими морщинами к седой щетинистой

бородке, похоже было на старый пергамент, на котором не всем понятную, но

печальную повесть начертала жестокая жизнь.

   — Но как же? — отталкивал Толпенников бумаги. —  Ведь я… Это завтра?

   Последнее слово он выговорил с особенным страхом и особенным почтением.

   — Да. Тут все есть. Приговор мирового. Черновик моей апелляционной

жалобы. Ну, да все. Постарайтесь не провалить. Фрак есть?

   — Есть, то есть нет, но я достану. Но ведь я… боюсь Как это вдруг?…

   Алексей Семенович медленно поднял свои усталые глаза на помощника, все

еще державшего в руках бумаги, и как будто знакомое что-то, старое и давно

забытое увидел в этом молодом, испуганно-торжественном лице. Выражение

усталости исчезло, и где-то в глубине глаз загорелись две маленькие

звездочки, а кругом появились тоненькие лучеобразные морщинки. Такое

выражение бывает у взрослых людей, когда они случайно увидят играющих

котят, что-нибудь маленькое, забавное и молодое.

   — Боитесь? — улыбался он. — Это пройдет.

   Алексей Семенович поднялся, медленно расправил согнутую спину к, смотря

поверх голов прежним беспредметным взглядом, повторил равнодушно и устало:

   — Да, пройдет. Ну, мне пора.

   Снова Толпенников ощутил прикосновение холодной, вялой руки и увидел

согнутую, покачивающуюся спину патрона. Одним из адвокатов бросая

отрывистые кивки, другим на ходу пожимая руки, Алексей Семенович большими

ровными шагами прошел накуренную, грязную комнату и скрылся за дверью,

мелькнув потертым локтем не нового фрака, — а помощник все еще смотрел ему

вслед и не знал, нужно ли догонять патрона, чтобы отдать ему бумаги, или

уже оставить их у себя.

   И оставил их у себя.

   Вечером Тол пенни ков готовился к защите и думал, что он никогда не

станет защитником. С внешней стороны дело было ясно и просто и всей своей

ясностью и простотой говорило, что жена действительного статского

советника Пелагея фон Брезе виновна в продаже из своего магазина

безбандеролькых лапирос. Мировой судья, осудивший ее, был совершенно прав,

и непонятно было только одно, как мог ее защищать Алексей Семенович, а

после обвинения как он мог написать жалобу, слабую по аргументам и больше,

казалось, чем сам обвинительный приговор, уличавшую г-жу фон Брезе. Таково

было первое впечатление от прочитанных бумаг, и Толпенников, утром еще

такой счастливый, представлялся себе стоящим перед глубокой и темной ямой

и таким жалким, что не верилось в недавнее счастье. На стуле в углу висел

распяленный фрак, добытый у знакомого помощника, вызывающе лез в глаза

своей матово-черной поверхностью и напоминал те мысли и мечты, которые

носились в голове Толпенникова каких-нибудь два часа тому назад. Они были

ярки, образны и наивно-благородны, эти мъкгли и мечты. Не кургузым, нелепо

комичным одеянием представлялся фрак, а чем-то вроде рыцарских лат, равно

как и сам Толпеннчков казался себе рыцарем какого-то нового ордена,

призванного блюсти правду на земле, защищать невинных и угнетенных. Самое

слово «защитник» до сих пор вызывало в нем сдержанногорделивый трепет и

представлялось большим, звучным, точно оно состоит не из букв, а отлито из

благородного металла. Только в мыслях иногда осмеливался Толпенников

применять его к себе и всякий раз испытывал при этом страх, и как

влюбленный ожидает первого свидания, так и он ожидал первой защиты.

   Толпенников не знал, что ему теперь делать, и в отчаянии снова уселся

за бумаги. Они лежали все такие же, четко переписанные, ясные, но

Толпенников не понимал их и невольным движением спустил еще ниже висевшую

над столом электрическую лампочку. Номер, в котором он жил, был мал и

грязен, но освещался электричеством, и это особенно ставилось на вид

Толпенникову, когда два дня тому назад его пригласили в контору для

объяснений и настоятельно потребовали денег за два прожитых месяца.

Постепенно туман перед глазами рассеивался, и Толпенников стал вдумываться

в смысл того, что беззвучно выговаривали его губы, И тогда на левой

странице, внизу, он заметил одну пропущенную подробность, которая была в

пользу г-жи фон Брезе и давала несколько иное освещение делу.

   И хотя это была подробность, благоприятное сочетание слов, а не факт,

но он обрадовался и сразу почувствовал себя бодрым, сообразительным, как

всегда, и виноватым перед патроном и г-жой фон Брезе.

   Толпенников улыбнулся, почесал себе нос и зачем-то слегка покачал его

двумя пальцами, поддернул брюки, которые у него всегда сползали, и вышел

прогуляться в длинный коридор. Вернувшись оттуда, он внимательно осмотрел

фрак сверху и с подкладки, улыбнулся и подумал, что фрак велик для его

роста и широк.

   Потом с некоторой боязнью сел за бумаги и стал внимательно читать их,

делая на полях отметки, сверяясь с акцизным уставом и часто почесывая нос

то пальцем, то карандашом. Он еще не приучил черт своего лица к серьезной

неподвижности, и улыбался, и покачивал головой, и чмокал губами,

маленький, худенький и наивно-великодушный.

   К двенадцати часам Толпенников сложил бумаги в портфель, зная дело так,

как не знал его никогда патрон, не понимая своих сомнений и колебаний.

Невинность г-жи фон Брезе была очевидна, и приговор мирового судьи был

ошибкой, легко понятной, так как и сам Толпенников вначале ошибался.

Довольный собой, довольный делом и патроном, он еще раз осмотрел фрак,

сверху и с подкладки, и нервно потянулся при мысли, что завтра наденет его

и будет защищать. Достав из стола почтовой бумаги, Толпенников начал

писать отцу:

   «Дорогой папаша! Ты можешь не высылать мне денег и лучше перешли их

Алеше, который нуждается, вероятно, и в обмундировке и в учебниках. Я

получил от патрона дело (последняя фраза была подчеркнута)

   очень интересное и буду завтра защищать…»

   Над последним словом Толпенников остановился и, подумав, отложил

начатый листок в сторону и взял другой. Улыбнувшись, энергично почесав

нос, он ближе нагнулся к столу и начал писать, не разгонистым почерком,

как отцу, а мелким и убористым:

   «Любимая моя Зина! Можешь ты вообразить меня во фраке, стоящим перед

судьями и защищающим?

   Одна рука на груди, другая вперед… Нет, не могу шутюь, я слишком

счастлив сейчас, и если бы только была здесь ты, моя родная, неизменная,

терпеливая Зиночка.

   Сейчас 12 часов, и я только что кончил…»

   Электрическая лампочка потухла. С секунду краснела ее тонкая

проволочка, а потом стало темно, и только из коридора, через стеклянное

окно над дверью, лился слабый свет. Было не двенадцать часов, а час, когда

в номерах тушилось электричество.

   — Черт бы вас побрал с вашим электричеством, — обругался Толпенников,

осторожно, чтобы не разлить чернил, нащупывая письмо и кидая его в стол.

   Улегшись, Толпенников долго не засыпал и думал о генеральше фон Брезе,

которая представлялась ему седой величественной дамой, об акцизном уставе

и серых далеких глазах. Между глазами и уставом была какая-то связь и

становилась все крепче и загадочнее, и, стараясь понять ее, Толпенников

уснул, маленький, худенький и наивно-счастливый.
   II
   

   Действительный статский советник в отставке, г. фон Брезе, бритый как

актер, величественно повел большим носом в сторону Толпенникова и сухо

пояснил, что жена его быть на суде не может вследствие болезни.

   — Эта гнусная история потрясла организм моей супруги, — сказал фон

Брезе» смотря на кончик коса Толгенникова. — Вы помощник Алексея

Семеновича?

   Толпенников подумал, что генерал не доверяет ему и считает слишком

молодым для ответственного дела.

   Сконфуженно, но в то же время задорно он сказал:

   — Хотите доверенность посмотреть?

   — Ах, что вы! — отмахнулся рукой фон Брезе. — Но мы говорили о

генеральше. Она потрясена, молодой человек. По-тря-се-на. Вы понимаете…

   Фон Брезе отвел Толпенникова немного в сторону, хотя в этом не виделось

надобности, наклонился к самому его лицу и поднял палец.

   — Вы понимаете? Полиция… — утвердительно кивал он юловой, поднимая

кверху брови и губы, так что последние почти коснулись красноватого носа.

— Насчет… понимаете? — Он отвел назад руку с растопыренными пальцами и

открытой ладонью, показывая, как берутся взятки. Затем откачнулся назад и

еще раз кивнул головой. — Да-да. Представьте.

   Толпенников сочувственно покачал головой, думая; «Экая цаца!» Генерал

пристально и задумчиво посмотрел на нос Толпенникова и с внезапным

приливом дружеской приязни взял его под руку и еще на два шага отвел в

сторону.

   — Я уже не раз представлял ей: зачем нам магазин? Какая-то та-бач-ная

торговля? А? — спрашивал Генерал, отводя рукой в сторону воображаемую

торговлю. — Но она: хочу. А?

   — Да, уж это… — неопределенно сочувствовал Толпенников.

   — Да? — откачнулся назад фон Брезе. — Но не угодно ли?

   К Толпенникову протянулась рука с раскрытым серебряным портсигаром.

   — Спасибо, я не курю.

   — Да? Но я закурю, если позволите.

   Двумя пальцами, большим и указательным, генерал достал папиросу,

постучал ею о крышку портсигара и закурил. Голубоватый дым тонкой струйкой

поднимался вверх. Фон Брезе плавным движением руки направляет дым к себе

и, щурясь, нюхает его.

   — Мои папиросы, — говорит он удовлетворенно. — Других не выношу. А он

нашел там несколько..

   — Четыре тысячи, однако, — вставляет Толпенников.

   — Да? Я люблю запас. И говорит: без-бан-де-рольные. Смешно!

   Толпенникову неприятен генерал и немного жаль, что приходится выступать

по такому сухому делу о нарушении акцизного устава. Но несправедливость —

всегда несправедливость, думает он и горячо берется за допрос свидетелей.

Он не замечает, что многие из публики улыбаются его фраку, фалды которого

спускаются ниже подколенного сгиба; по привычке поддергивает сползающие

брюки, не думая о неприличии этого жеста, и смотрит прямо в рот говорящему

свидетелю. Как маленькая злая ищейка, он тормошит толстого околоточного

надзирателя. Тот не отрываясь глядит на судей, бросая в сторону адвоката

отрывистые и гулкие слова. Он весь полон скрытого негодования; шея его,

сдавленная твердым воротником, краснеет и багровой полосой ложится на

узкий серебряный галун, голова его неподвижно обращена к судьям, но

коротенький круглый нос его, оттопыренные губы, усы, все это сдвигается в

сторону ненавистного молокососа. Толпенников следит за глухой борьбой

толстяка с гневом и дисциплиной и наслаждается; чисто по-студенчески он

ненавидит полицию и не допускает мысли о человечности полицейских.

Толстые, тонкие — они равны в его глазах. За свидетелями обвинения идет

черед свидетелей защиты, и невинность г-жи фон Брезе устанавливается с

очевидностью. Слово предоставлено защитнику. Толпенников подробно и дельно

анализирует свидетельские показания и очень много и горячо говорит о муках

этой женщины, над седой головой которой нависло такое позорное обвинение.

Искренность молодого защитника заражает судей, они благосклонно смотрят на

него, и один, справа, даже кивает в такт речи головой.

   Пока судьи совещаются, Толпенников выкуривает с генералом папиросу, о

чем-то смеется, кому-то пожимает руку и уходит в глубину зала, к окну,

чтобы еще раз пережить свою речь. Она звучит еще в его ушах, когда его

настигает толстяк околоточный.

   — Позвольте вам доложить, — начинает он вежливо, дотрагиваясь до плеча

Толпенникова. Тот оборачивается, ненавистный вид молодого, дерзкого лица

выводит околоточного нз себя. Округлив глаза, нос и рот, околоточный

выбрасывает, как из мортиры:

   — Стыдно-с!

   Толпенников улыбается, и на выцветших глазах околоточного показывается

какая-то муть.

   — Стыдно-с, молодой человек. Я вам… в отцы гожусь.

   Он еще хочет что-то сказать, но не может придумать ничего достаточно

сильного и выразительного.

   — Стыдно-с! — повторяет он, с ненавистью глядя на улыбающееся лицо,

круто поворачивается, как на смотру, и отходит.

   Как и ожидал Толпенников, съезд отменяет приговор судьи и признает г-жу

фон Брезе по суду оправданной. Генерал важно пожимает руку защитника.

   — Благодарю вас, господин Толпенников.

   В руке Тслпенникова что-то остается. Подчиняясь странному, плохо

сознаваемому чувству необходимости принять то, что передали в его руку, он

некоторое время держит руку сжатой, потом с любопытством открывает ее и

видит на ладони два золотых, не то десяти-, не то пятнадцатирублевого

достоинства. Толпенникова неприятно передергивает, он срывается с места и

бежит по лестнице, крича:

   — Эй, послушайте! Как вас!… Генерал!

   Но фон Брезе нет в прихожей, не видно его и на улице. Толпенников еще

раз рассматривает золотые, — они по пятнадцати рублей, — и, словно не

чувствуя уважения к деньгам, которые достались ему таким неприятным путем,

кладет их не в портмоне, а небрежно опускает в жилетный карман. На секунду

задумавшись, он снова идет наверх, так как ему жаль расстаться с тем

местом, где он испытал такие приятные горделивые чувства. В зале он видит

одного из свидетелей защиты, приказчика фон Брезе. Это пестро одетый

человек, с острым лицом, острой рыжеватой бородкой и толстым

перстнем-печаткой на указательном пальце, покрытом, как и вся рука,

частыми крупными веснушками. Острые глаза его косят, и весь он дышит

фальшью, угодничеством и нестерпимой фамильярностью, но Толпенкиков

чувствует к нему расположение и подходит.

   — Ну как? — спрашивает он, улыбаясь.

   — Ловко обработали дельце, — одобряет приказчик и, подмаргивая в ту

сторону, куда ушел генерал, добавляет: — Удрал наш-то. Супругу поздравлять

полетел.

   — Еще бы, конечно, тяжело. Две недели отсидеть пришлось бы.

   — Еще как! Ну, да и то сказать, беда-то не велика.

   Она уже раз отсиживала да раз штраф заплатила.

   — Отсиживала? — не понимает Толпенников.

   — Ну да, отсиживала Ее тогда Иван Петрович защищал, ну, да пришел

пьяный и такого нагородил!

   Наш-то взбеленился, жаловаться на него хотел. Да что уж! — И приказчик

махнул веснушчатой рукой.

   Толпенников мучительно краснеет, не решаясь понять того, что так ясно,

и вместе с тем понимая и ужасаясь.

   — Отсиживала? — еще раз повторяет он пошлое, резкое слово. — Эта

почтенная дама!

   — Почтенная! Из кухарок дама-то эта. На кухарке наш женился, Палашкой

звать. Вот и они об этом знают. Верно, Абрам Петрович?

   Абрам Петрович одет прилично, но ботинки его запылены и там, где

выпирает мизинец, — порваны, и все его пятнистое, хотя также

приличное»лицо имеет такой вид, точно он каждую минуту собирается подойти

и благородно попросить на бедность. Он протягивает Толпенникову толстую,

потную руку и потом уже отвечает на вопрос приказчика голосом, хриплым от

водки и от простуды:

   — Верно. Сына из-за этой швали, извините за выражение, на улицу выгнал.

   — А ловко вы это насчет седой головы подпустили! — хвалит приказчик. —

А у нее голова запросто рыжая, чистый шиньон.

   — Верно, — хвалит Абрам Петрович.

   — А папироску наш-то вам давал? — спрашивает приказчик, и глаза его

сближаются в готовности к смеху.

   Толпенников сердито кивает головой, и приказчик смеется. Смеется

хриплым басом и Абрам Петрович.

   — Дурак-дурак, а поди какие фокусы выкидывает!

   А сам и курить не умеет, только дым пущает. Ну и жох! — удивляется

приказчик

   — Но как же вы, — говорит сурово Толпенннков, хмуря брови и подтягивая

сползающие брюки, — как же вы сами показывали, что он папиросы эти для

себя держит?

   Приказчик и Абрам Петрович переглядываются и смеются. Затем приказчик

внезапно становится серьезным и протягивает руку:

   — А за сим до свидания-с. Дозвольте и напредки быть знакомым. Ежели

когда мимо случится, так уж не обойдите. Для вас всегда сотенка найдется.

Пойдем, Абрам Петрович. Седая голова… Ах ты, боже мой! — еще раз

напоминает он Толпенникову его удачное выражение и уходит.

   Толпенников все еще стоит на месте, опустив голову и заложив руки в

карманы. Когда перед его глазами появляется загадочная фигура Абрама

Петровича, Толпенникову кажется, что он хочет чего-то попросить, и

вопросительно смотрит на его грязное, осклабленное лицо.

   — А я к вам, господин Толпенников, — говорит Абрам Петрович почти

шепотом и наклоняясь к помощнику, — если когда понадобится, так уж будьте

мило стивы, не откажите воспользоваться услугами, спросите только у Ивана

Сазонтыча приказчика; они знают, где меня найти.

   — На что понадобится? — удивленно спрашивает Твлпенников.

   На лице Абрама Петровича мелькает удивление, потом сомнение, и

сменяется понимающей примирительной улыбкой.

   — Уж не оставьте, — повторяет он. — Они знают.

   Прямо так и спрашивайте Абрама Петровича.

   — Вон! — вскрикивает Толпенников тонким фальцетом, и Абрам Петрович

отходит, низко кланяясь, но не протягивая на этот раз руки. На лестнице он

оборачивается и еще раз говорит:

   — Так уж не оставьте.

   Время еще раннее, и до разговора с приказчиком Толпенников намеревался

пойти в совет, чтобы натолковаться между своими и поделиться впечатлениями

первой защиты; но теперь ему совестно себя и совестно всего мира, и

кажется, что всякий, только взглянув на его лицо, догадается о

происшедшем. И по улице идти совестно, и хотелось бы спрятать портфель,

чтобы никто не догадался о его звании «защитника». Придя домой,

Толпенников боязливо отложил в сторону этот портфель, в котором он

чувствовал присутствие изученного им дела, осторожно повесил жилет, не

решаясь достать из его кармана золотые и еще раз взглянуть на них, и

отвернулся от стола, в котором лежали начатые письма к отцу и к Зине. И

все в этой маленькой комнатке казалось чуждым ему, странно угловатым и

грубым, и смотрело на него, как незнакомый, пошлый и враждебно настроенный

человек. Толпенников попробовал читать книгу, но не мог сосредоточиться на

ней и вздрагивал от неприятного чувства, как будто кто-то неприятный стоит

у него за плечами или сейчас войдет в дверь.

   И только улегшись в постель, повернувшись к стене и натянув на голову

одеяло, он почувствовал себя спокойнее и перестал бояться мира, который

вошел ему в душу — такой грязный, отвратительный и жестокий.

   Вечером, когда стемнело, Толпенников пошел к патрону, но тот не

вернулся еще из Петербурга. Ни к кому другому идти он не хотел. Близких

людей у него не было, и Толпенников до поздней ночи шатался по бульварам.

Дома, куда Толпенников вернулся очень поздно, было все так же неуютно

угловато и враждебно. Раньше ок любил посидеть за самоваром, помечтать и

попеть тонким приятным тенорком, разгуливая по номеру и с любовью

посматривая на полку с книгами и на фотографии на стенах, но теперь было

противно все это и ото всего хотелось уйти: и от самовара, и от книг, и от

фотографий.

   — Ду-рак! — искренно и серьезно пожалел себя Толпенников, ложась в

постель и сжимаясь в маленький круглый комок, как продрогший ребенок. Но

сон не приходил, не приходил вместе с ним и покой. Отчетливо, как

галлюцинация, виделось пятнистое, приличное лицо Абрама Петровича и близко

наклонялось, осклабленное, фамильярное, и оно было не одно, а со всех

сторон назойливо лезли другие такие же лица и так же осклаблялись, и

подмигивали, и предлагали свои услуги.

   И, как маленькому, хотелось отбиваться от этих призраков руками,

плакать и просить у кого-то защиты.

   На следующий день Толпенников застал Алексея Семеновича дома Прием

клиентов еще не окончился, несмотря на поздний час, и из кабинета глухо

докссился незнакомый голос, что-то рассказывавший и о чем-то спрашивавший.

Е большой приемной чувствовалось недавнее присутствие людей, пахло

табачным дымом, альбгмы на круглом столе были разбросаны и некоторые

раскрыты, и кресла вокруг стола расставлены в беспорядке. Тол пении ков

успел рассмотреть несколько альбомов с видами Швейцарии и Парижа, и эти

дурно исполненные картинки, одинаковые во всех приемных, докторских и

адвокатских, наполнили его чувством терпеливой скуки и какого-то

безразличия к себе и к собственному делу, когда дверь из кабинета

раскрылась и выпустила запоздавшего клиента — невысокого, толстого мужчину

с широкой русой бородой и маленькими серыми глазами. Он еще раз повернулся

к захлопнувшейся уже двери, точно желая сказать что-то забытое, но

раздумал и быстро двинулся к передней, не глядя на Толпенникова и чуть не

сбив его.

   — Что хорошенького скажете? — спросил патрон.

   Он только что вышел из-за своего стела и, стоя возле, усталым и

медленным движением подносил ко рту стакак крепкого чаю. Но, по-видимому,

чай был совсем холодный, потому что Алексей Семенович поморщился и так же

медленно поставил стакан на место.

   — Ничего хорошего. Алексей Семенович.

   — Проиграли? — поднял брсви патрон.

   — Нет, не проиграл, но ..

   Словно не слыша помощника, Алексей Семенович обычным движением взял его

под руку и сказал:

   — Пойдемте в столовую. Нужно фортку открыть.

   — Нет, позвольте мне здесь сказать, — уперся Толпенников.

   — Здесь? Ну, выкладывайте, согласился патрон и, оставив руку

Толпенникова, опустился на диван.

   В своем коротком пиджачке, без значка, он казался помощнику проще и

добрее и вызывал к откровенности.

   Не садясь, часто поддергивая сползающие брюки, Толпенников с волнением

передал случившееся, не умолчав ни об Абраме Петровиче, ни даже о «седой

голове» Пелагеи фон Брезе. Патрон слушал молча, не поднимая глаз и слегка

покачивая ногой с высоким старомодным каблуком, и только при рассказе о

седой голове улыбнулся и посмотрел на помощника добрыми, но немного

насмешливыми глазами.

   — Ну? — спросил он, когда тот кончил рассказ, и добавил: — Вы все равно

бегаете по комнате. Позвоните, голубчик.

   Когда явилась горничная, Алексей Семенович спросил ее, давно ли уехала

жена, и приказал открыть фортки в приемной.

   — Ну? — еще раз спросил он помощника. —  Дальше, — Думаю выйти из

сословия, — мрачно ответил Толпенников По правде, он не думал выходить из

сословия, но его обидело равнодушие патрона и хотелось чем-нибудь особенно

резким оттенить свое cocтояние.

   — Пустое, — ответил Алексей Семенович с проблеском обычной усталости. —

Но какой гусь этот фон Брезе, а с виду положительный дурак.

   — Но ведь это…

   — Что это? Ведь судьи оправдали?

   — Оправдали, но…

   — И никаких «но». Оправдали — значит, имели данные оправдать. Вы-то при

чем? Ведь вы не искажали показаний? Не подкупали этого приказчика или кого

там? А относительно того, что вам там что-то говорили, так кому до этого

дело?

   Патрон промолчал и продолжал устало и равнодушно:

   — Не надо вот было денег в руки брать. Это нехорошо. И он нарочно в

руку сунул, чтобы подешевле отделаться. Вы мне сейчас деньги эти

возвратите, а денька через два я вам отдам, сколько стоит. У нас с ним

свои счеты. И не надо было о «седой голове»

   говорить, ведь об этом в деле ничего нет.

   Толпенников покраснел и мрачно ответил:

   — Сам не знаю, как это меня дернуло. Но я был уверен, что голова седая.

   — Ну, это не так важно, — улыбнулся патрон, — хотя другой раз будьте

осторожнее. У вас есть бумаги, есть свидетели, над этим и орудуйте. А от

себя — зачем же?

   — Но ведь в действительности она виновна?

   — В действительности! — нетерпеливо сказал Алексей Семенович. — Откуда

мы можем знать, что происходит в действительности? Может быть, там черт

знает что, в этой действительности. И нет никакой действительности, а есть

очевидность. А другой раз вы только с приказчиками не разговаривайте. Вы

свободны сегодня вечером?

   — Да, свободен.

   — Перепишите-ка мне одну копийку. А действительность оставьте, нет

никакой действительности.

   Тол пеки и ков переписал копию и не одну только, а целых три. И когда,

согнув голову набок и поджав губы, он трудолюбиво ВЫРОДИЛ последнюю

строку, патрон заглянул через плечо в бумагу и слегка потрепал по плечу.

   — Действительность! Ах, чудак, чудак!

   На секунду выражение усталости исчезло с его лица, и глаза стали

мягкими, добрыми и немного печальными, как будто он снова увидел что-то

давно забытое, хорошее и молодое.
   1900
                   КОММЕНТАРИЙ		
     Впервые — в газете «Курьер», 1900, 10 и 12 октября, Љ 281 и 283. 
     В  образе  начинающего  адвоката  Толпенникова Андреев изобразил самого

себя.  Впервые в качестве защитника он выступил в Московском окружном суде 1

ноября  1897  г. Слушалось дело «о злостном банкротстве». «Дело было пустое,

—  заметил  Андреев  в  дневнике  5  ноября  1897  г.,- но страху набрался я

достаточно.  Не  могу  сказать,  была  ли успешна моя защита, п<отому> ч<то>

своей  речи  я не слыхал, а кого-нибудь из знакомых, кто мог бы сообщить мне

о впечатлении, не было.

     Председательствующий,  очень  строгий  и придирчивый старик, которого я

трусил,   сказал,  между  прочим,  в  своем  резюме,  что  «защитник  весьма

добросовестно  отнесся  к  своим  обязанностям».  Подробность  рассказа, что

Толпенников  приходит  в  суд  в  чужом  фраке,  тоже  биографична,  Андреев

вспоминал:  «Собственного  фрака  у  меня  не  было,  и  выступать  на  суде

приходилось во фраках товарищей» (Брусянин, с. 57). 
   ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ АНДРЕЕВ
   РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
   Андреев Л.
   Рассказы и повести. Вступ. статья В. Чувакова; Худ. В. Савадов. -М.:

«Недра», 1980 — 288 с.
   В настоящий сборник вошли рассказы и повести Л.Андреева 1898 — 1908 гг.

Проникнутые гуманным чувством, они направлены на защиту «униженного и

оскорбленного» маленького человека от калечащих его душу жизненных

обстоятельств. В ряде рассказов («Марсельеза», «Рассказ о семи повешенных»,

«Иван Иванович») отразился дух революционной эпохи 1905 года.
   Издательство «Художественная литература», 1979 г.

   Издательство «Недра», 1980 г
   Редактор издательства В. Н. Никитина Художественный редактор В. В.

Шутько Технический редактор Н. В. Жидкова Корректоры Э. Г.Агеева, К.И.

Савенкова

   ИБ Љ 4441

   Подписано в печать 31.10 80. Формат 84×108 1/32. Бумага типографская Л2

Гарнитура литературная. Печать высокая. Усл. печ. л. 15,12. Уч-изд. л. 15

12. Дополнительный тираж 100000 экз. Заказ 336/8351-3 Цена 1 р. 50 к.

   Изд-во «Недра», 103633, Москва, К-12, Третьяковский проезд, 1/19

Отпечатано с матриц в Ленинградской типографии Љ 6 ордена Трудового

Красного Знамени Ленинградского объединения «Техническая книга» им Евгении

Соколовой Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам

издательств, полиграфии и книжной торговли. 193144 г. Ленинград, ул.

Моисеенко, 10.
   OCR Pirat