На станции

Леонид Андреев. На станции

—————————————————————-

     Оригинал находится здесь: In Folio: электронная библиотека

—————————————————————-
     Была  ранняя  весна,  когда  я приехал на дачу, и на дорожках еще лежал

прошлогодний  темный  лист.  Со  мною  никого  не  было; я один бродил среди

пустых  дач,  отражавших  стеклами  апрельское  солнце,  всходил на обширные

светлые  террасы  и  догадывался,  кто будет здесь жить под зелеными шатрами

берез  и  дубов.  И когда закрывал глаза, мне чудились быстрые веселые шаги,

молодая песня и звонкий женский смех.

     И  часто  я ходил на станцию встречать пассажирские поезда. Я никого не

ждал,  и  некому  было  приехать  ко мне; но я люблю этих железных гигантов,

когда  они  проносятся мимо, покачивая плечами и переваливаясь на рельсах от

колоссальной  тяжести  и  силы,  и уносят куда-то незнакомых мне, но близких

людей.  Они  кажутся  мне живыми и необыкновенными; в их быстроте я чувствую

огромность  земли  и  силу  человека,  и,  когда  они  кричат повелительно и

свободно,  я  думаю:  так  кричат  они  и  в Америке, и в Азии, и в огненной

Африке.

     Станция  была  маленькая,  с двумя короткими запасными путями, и, когда

уходил  пассажирский  поезд,  становилось  тихо  и  безлюдно; лес и лучистое

солнце  овладевали  низенькой  платформой  и пустынными путями и заливали их

тишиной  и  светом.  На запасном пути, под пустым заснувшим вагоном, бродили

куры,  роясь  около  чугунных  колес,  и не верилось, глядя на их спокойную,

кропотливую  работу, что есть какая-то Америка, и Азия, и огненная Африка…

В  неделю  я узнал всех обитателей уголка и кланялся, как знакомым, сторожам

в  синих  блузах и молчаливым стрелочникам с тусклыми лицами и блестящими на

солнце медными рожками.

     И  каждый  день я видел на станции жандарма. Это был здоровый и крепкий

малый,  как  все  они,  с  широкою  спиною, туго обтянутой синим мундиром, с

огромными  руками  и молодым лицом, на котором сквозь суровую начальственную

важность   еще  проглядывала  голубоглазая  наивность  деревни.  Вначале  он

недоверчиво  и  мрачно обыскивал меня глазами, делал недоступно строгое, без

послаблений,  лицо, и, когда проходил мимо, шпоры его звучали особенно резко

и  красноречиво,-  но  скоро  привык  ко  мне, как привык он к этим столбам,

подпирающим  крышу  платформы,  к пустынным путям и заброшенному вагону, под

которым  копошатся  куры. В таких тихих уголках привычка создается быстро. И

когда  он  перестал  замечать  меня,  я  увидел, что этому человеку скучно —

скучно,   как  никому  в  мире.  Скучно  от  надоевшей  станции,  скучно  от

отсутствия   мыслей,   скучно   от  пожирающего  силы  безделья,  скучно  от

исключительности  своего  положения, где-то в пространстве между недоступным

ему  станционным  начальством и недостойными его низшими служащими. Душа его

жила  нарушениями  порядка,  а  на  этой  крохотной станции никто не нарушал

порядка,  и  каждый  раз,  когда отходил без всяких приключений пассажирский

поезд,   на  лице  жандарма  выражались  расстройство  и  досада  обманутого

человека.  Несколько  минут  в  нерешимости  он стоял на месте и потом вялою

походкою  шел  на другой конец платформы — без определенной цели. Дорогою на

секунду  останавливался  перед  бабою,  ожидавшей  поезда;  но баба была как

баба,  и,  нахмурившись,  жандарм  следовал  дальше. Потом он садился вяло и

плотно,  как  разваренный,  и  чувствовалось,  как  мягки  и вялы под сукном

мундира  его  бездеятельные  руки, как в мучительной истоме безделья томится

все  его крепкое, созданное для работы тело. Мы скучаем только головою, а он

скучал  весь  насквозь,  снизу  доверху:  скучала  его фуражка, с бесцельным

молодечеством  сдвинутая набекрень, скучали шпоры и тренькали дисгармонично,

враздробь,  как  глухие.  Потом  он  начинал  зевать.  Как он зевал! Рот его

кривился,  раздираясь  от  одного уха до другого, ширился, рос, поглощал все

лицо;  казалось,  еще  секунда  —  ив  это  растущее  отверстие  можно будет

рассмотреть  самые  внутренности  его,  набитые кашей и жирными щами. Как он

зевал!

     С  поспешностью я уходил, но долго еще подлая зевота сводила мои скулы,

и в слезящихся глазах ломались и прыгали деревья.

     Однажды  с  почтового  поезда  сняли безбилетного пассажира, и это было

праздником  для скучающего жандарма. Он подтянулся, шпоры звякнули отчетливо

и   свирепо,   лицо   стало   сосредоточенно   и   зло,-   но  счастье  было

непродолжительно.  Пассажир заплатил деньги и торопливо, ругаясь, вернулся в

вагон,  а  сзади  растерянно  и  жалко тренькали металлические кружки, и над

ними расслабленно колыхалось обессилевшее тело.

     И  порою,  когда  жандарм  начинал  зевать,  мне становилось за кого-то

страшно.

     Уже  несколько  дней около станции возились рабочие, расчищая место, а,

когда  я  вернулся из города, пробыв там два дня, каменщики клали третий ряд

кирпича:  для  станции  воздвигалось новое, каменное здание. Каменщиков было

много,  они работали быстро и ловко, и было радостно и странно смотреть, как

вырастала  из  земли  прямая  и стройная стена. Залив цементом один ряд, они

устилали  следующий,  подгоняя  кирпичи  по размеру, кладя их то широким, то

узким  боком,  отсекая  углы,  примериваясь. Они размышляли, и ход их мыслей

был  ясен,  ясна  и их задача,- и это делало их работу интересною и приятною

для  глаза.  Я  с  удовольствием  смотрел  на  них,  когда  рядом  прозвучал

начальственный голос:

     — Слушай, ты! Как тебя! Не тот кладешь!

     Это  говорил жандарм. Перегнувшись через металлическую решетку, которая

отделяла  асфальтовую  платформу  от  работающих,  он  показывал  пальцем на

кирпич и настаивал:

     — Тебе говорю! Борода! Вон тот положь. Видишь — половинка.

     Каменщик  с  бородою,  местами  белевшей  от извести, молча обернулся,-

лицо  жандарма  было  строго и внушительно,- молча последовал глазами за его

пальцем,  взял  кирпич,  примерил  —  и  молча положил назад. Жандарм строго

взглянул  на  меня  и отошел прочь, но соблазн интересной работы был сильнее

приличий:  сделав  два  круга  по  платформе,  он  снова  остановился против

работающих  в  несколько  небрежной  и презрительной позе. Но на лице его не

было скуки.

     Я  пошел в лес, а, когда возвращался назад через станцию, был час дня,-

рабочие  отдыхали,  и  было  безлюдно, как всегда. Но у начатой стены кто-то

копошился,   и   это  был  жандарм.  Он  брал  кирпичи  и  докладывал  пятый

неоконченный  ряд.  Мне  видна была только его широкая обтянутая спина, но в

ней  чувствовалось  напряженное  размышление  и  нерешительность.  Очевидно,

работа  была  сложнее,  чем он думал; обманывал его и непривычный глаз, и он

откидывался  назад,  качал  головою  и  нагибался  за  новым кирпичом, стуча

опустившейся   шашкой.   Раз  он  поднял  палец  вверх,-  классический  жест

человека,  нашедшего решение задачи, вероятно, употребленный еще Архимедом,-

и  спина  его  выпрямилась  самоувереннее  и  тверже. Но сейчас же съежилась

опять  в  сознании  неприличности  взятой  работы.  Было  во всей его рослой

фигуре что-то притаившееся, как у детей, когда они боятся, что их поймают.

     Я  неосторожно чиркнул спичкой, закуривая папиросу, и жандарм испуганно

обернулся.  Секунду  он  растерянно смотрел на меня, и внезапно молодое лицо

его  осветилось слегка просительной, доверчивой и ласковой улыбкой. Но уже в

следующее  мгновение  оно  стало  недоступно  и  строго, и рука потянулась к

жиденьким  усам,  но в ней, в этой самой руке, еще лежал злополучный кирпич.

И  я  видел,  как  мучительно  стыдно  ему и кирпича этого и своей невольной

предательской  улыбки.  Вероятно,  он  не умел краснеть — иначе он покраснел

бы, как кирпич, который продолжал беспомощно лежать в его руке.

     Стену  возвели  до  половины,  и  уже  не  видно,  что  делают на своих

подмостках  ловкие  каменщики. И опять мается по платформе и зевает жандарм,

и,  когда, отвернувшись, проходит мимо меня, я чувствую, что ему стыдно,- он

меня  ненавидит.  А я гляжу на его сильные руки, вяло болтающиеся в рукавах,

на  его  нестройно брякающие шпоры и повисшую шашку — и мне все кажется, что

это  не  настоящее, что в ножнах совсем нет шашки, которой можно зарубить, а

в  кобуре  нет  револьвера,  которым  можно  насмерть застрелить человека. И

самый  мундир  его  —  тоже  не настоящее, а так, нарочно, какой-то странный

маскарад  среди белого дня, пред апрельским правдивым солнцем, среди простых

работающих людей и хлопотливых кур, собирающих зерна под заснувшим вагоном.

     Но  порою…  порою  мне  становится  за  кого-то  страшно. Уж очень он

скучает… 
      В упомянутом оригинале указан неверный источник:

  Андреев  Л.  Повести  и  рассказы  в 2-х томах. — М.: Худож. лит., 1971. 
                             Комментарий. 
     Впервые  —  в  сборнике  «Итоги».  М.,  издание  газеты «Курьер», 1903.

Рассказ  перепечатывался  многими  газетами  и  выпущен  отдельным  изданием

«Донской речью» (Ростов-на-Дону, 1904 г.)

     «На  этот  раз, — писал  рецензент, — автор  занят  не вопросами личной

психологии,   а   переходит   в  область  общественной  сатиры.  Его  герой,

блюститель  порядка,  скучающий  в  глуши,  достоин  пера Щедрина-Салтыкова»

(«Новое обозрение», 1904, Љ 6570, 18 января).

     Андреев  сообщил  в  Петербург  К. П. Пятницкому до 25 декабря 1903 г.:

«Второго  еду  в  Орел  читать  на  студенческом  вечере. Хотел прочесть «На

станции»,  но  губернатор  строжайше воспретил» (АГ. П-ка «Зн», 2 — 4 — 49).

Вечер  в пользу студентов-орловцев Московского университета состоялся в Орле

2  января.  Андреев  читал отрывки из своих произведений. «Благодаря участию

на  вечере  Андреева  сбор  превзошел всякие ожидания» («Орловский вестник»,

1904, Љ 4, 4 января).

     Взявшись     за     редактирование    сборника    Общества    взаимного

вспомоществования   учителям  и  учительницам.  Нижегородской  губернии,  М.

Горький  расширил состав его авторов. В письме Андрееву от 4 октября 1904 г.

М.   Горький  просил  его  дать  для  сборника  уже  опубликованный  рассказ

«Жандарм»  («На  станции»).  См. ЛН, т. 72, с. 227. В 1905 г. «Нижегородский

сборник»  двумя  изданиями  вышел  в «Знании» (СПб.). Андреев поместил в нем

свои новые произведения.