Иннокентий Анненский. Стихотворные переводы
----------------------------------------------------------------------------
----------------------------------------------------------------------------
(ОД. II, 8)
Когда б измена красу губила,
Моя Барина, когда бы трогать
То зубы тушью она любила,
То гладкий ноготь,
Тебе б я верил, но ты божбою
Коварной, дева, неуязвима,
Лишь ярче блещешь, и за тобою
Хвостом пол-Рима.
Недаром клятвой ты поносила
Родимой пепел, и хор безгласный
Светил, и вышних, над кем невластна
Аида сила...
Расцвел улыбкой Киприды пламень
И нимф наивность, и уж не хмуро
Глядит на алый точильный камень
Лицо Амура.
Тебе, Барина, рабов мы р_о_стим,
Но не редеет и старых стая,
Себя лишь тешат, пред новым гостем
Мораль читая.
То мать за сына, то дед за траты
Клянут Барину, а девам сна нет,
Что их утеху на ароматы
Барины манит...
(ОД. III, 7)
Астер_и_я плачет даром:
Чуть немножко потеплеет -
Из Вифинии с товаром
Гига море прилелеет...
Амалфеи жертва бурной,
В Орик Нотом уловленный,
Ночи он проводит дурно,
И озябший и влюбленный.
Пламя страсти - пламя злое,
А хозяйский раб испытан:
Как горит по гостю Хлоя,
Искушая, все твердит он.
Мол, коварных мало ль жен-то
Вроде той, что без запрета
Погубить Беллерофонта
Научила мужа Прета,
Той ли, чьи презревши ласки,
Был Пелей на шаг от смерти.
Верьте сказкам иль не верьте, -
Все ж на грех наводят сказки...
Но не Гига... Гиг крепится:
Скал Икара он тупее...
Лишь тебе бы не влюбиться
По соседству, в Энипея, -
Кто коня на луговине
Так уздою покоряет?
В желтом Тибре кто картинней
И смелей его ныряет?
Но от плачущей свирели
Все ж замкнись, как ночь настанет.
Только б очи не смотрели,
Побранит, да не достанет...
(ОД. III, 26)
Давно ль бойца страшились жены
И славил девы нежный стон?..
И вот уж он, мой заслуженный,
С любовной снастью барбитон.
О левый бок Рожденной в пене
Сложите, отроки, скорей
И факел мой, разивший тени,
И лом, и лук - грозу дверей!
Но ты, о радость Кипра, ты,
В бесснежном славима Мемфисе,
Хоть раз стрекалом с высоты
До Хлои дерзостной коснися.
В дальнем закоулке
Дед стоит седой
И шарманку вертит
Дряхлою рукой.
П_о_ снегу да б_о_сый
Еле бродит дед, -
На его тарелке
Ни копейки нет.
Мимо _и_дут люди,
Слушать не хотят -
Только псы лихие
Деда теребят.
Уж давно о счастье
Дед не ворожит,
Старую шарманку
Знай себе крутит...
Эй, старик! Не легче ль
Вместе нам терпеть...
Ты верти шарманку,
А я буду петь...
Аннушка, тут гость сейчас сидел,
Все на дверь твою, вздыхая, он глядел:
"Пропадаю, мол, без Аннушки с тоски,
Сердца вашего прошу я и руки".
Аннушка, добра желает мать:
Что-то графской и кареты не слыхать.
А у гостя - что шелков, да что белил,
"А постель я с ними б нашу разделил".
И кого-кого не путал этот май,
Принца, видишь, нам из-за моря подай,
А как осень-то неслышно подошла,
Смотришь: каждая приказчика нашла.
Аннушка, конфетинка моя!
Побеги-ка ж да скажи: согласна я,
Право, бредни-то пора и позабыть,
Не за графом ведь, за лавочником быть.
Сонет
Таддэо Цуккеро, художник слабый, раз
Украдкой с полотном пробрался к Аретину
И говорит ему: "Я вам принес картину,
Вы - мастер, говорят, свивать венки из фраз
Для тех, кто платит вам... Немного тускло... да-с,
И краски вылинять успели вполовину.
Но об искусстве я не утруждаю вас,
Вот вам сто талеров, и с этим вас покину".
Подумал Аретин, потом перо берет
И начинает так: "Могу сказать заране -
Мадонна Цуккеро в потомстве не умрет:
Как розов колер губ, а этот небосвод,
А пепел... Полотно виню в одном изъяне:
На нем нет золота - оно в моем кармане".
Остов от черешни я, назябся ж я зимой,
Инею-то, снегу-то на ветках, Боже мой!
А едва заслышал я твой шаг сквозь забытье,
В воздухе дыхание почувствовал твое,
Весь я точно к Троице разубрался в листы,
Замерцали белые меж листьями цветы.
Было утро снежного и сиверкого дня,
Но когда ты ласково взглянула на меня,
Чудо совершилося - желания зажглись
И на ветках красные черешни налились.
Каждая черешенка так и горит, любя,
Каждая шепнула бы: "Я только для тебя,
Все же мы, любимая, на ласковый твой свет
Сердца благодарного мы - ласковый ответ".
Но со смехом в поле ты, к подругам ты ушла,
И, дрожа, увидел я, как набегала мгла,
Как плоды срывалися, как цвет мой опадал,
Никогда я, кажется, сильнее не страдал.
Но зато не холоден мне больше зимний день,
Если в сетке снежной я твою завижу тень.
А когда б в глаза твои взглянуть мне хоть во сне,
Пусть опять и чудо мне, пусть и мука мне.
Красу твою я проклинаю:
Покоя я больше не знаю,
Нет сердцу отрады тепла.
Чем дети мои виноваты?
Кольцо и червонцы взяла ты,
Что знал я, чем был я, взяла,
Я вынес ужасную пытку,
Но губ к роковому напитку,
Клянусь, не приближу я вновь.
С детьми помолюсь я сегодня:
Слова их до Бога доходней,
Целительней сердцу любовь.
Юноша
Магали, моя отрада,
Слышишь: льются звуки скрипки.
Это - тихая обада
Ясной ждет твоей улыбки.
Небеса в лучах синеют.
Много звезд там золотых...
Но взгляни!.. и побледнеют
Звезды в блеске глаз твоих.
Магали
Не пленит меня собою
Песнь твоя, что шум ветвей.
Лучше рыбкой золотою
Я уйду в простор морей.
Юноша
Магали, но если в волны
Ты уйдешь, я не сробею;
Есть и неводы, и челны:
Скоро будешь ты моею.
Магали
Вот и нет... Как только в море
Ты закинешь невод свой,
Птичкой вольной на просторе
Распрощаюсь я с тобой.
Юноша
Магали! Для милой птички
Я охотником явлюся:
Против пташки невелички
Злым силком вооружуся.
Магали
Ну, уж если жить на воле
Ты и пташке не даешь,
Я былинкой скроюсь в поле,
И меня ты не найдешь.
Юноша
Магали, мой голубочек,
Все же буду я с тобою -
На душистый тот листочек
Я живой паду росою.
Магали
Ты росой... Я стану тучей...
И туда, на край земли,
Вольной, гордой и могучей
Унесется Магали.
Юноша
Магали! И я с тобою...
Ветром сделаюсь я бурным
И помчу тебя стрелою
По полям светло-лазурным.
Магали
Ну, тогда я стану ярким,
Ярким солнечным лучом,
Что живит лобзаньем жарким
Земли, скованные льдом.
Юноша
Магали! А я - я стану
Саламандрою зеленой
И тебя с небес достану -
Выпью луч тот раскаленный.
Магали
Нет, не быть тебе со мною:
Ползай здесь между кустов!
Я ж... я сделаюсь луною,
Что глядит ночной порою
На косматых колдунов.
Юноша
Магали моя!.. Напрасно
Светлой станешь ты луною...
Как туман, я пеленою
Обовью тебя так страстно.
Магали
И пускай луна в тумане...
Молодая Магали
Свежей розой на поляне
Может спрятаться вдали.
Юноша
Если розой безмятежно
Зацветешь ты в неге сладкой,
Мотыльком я стану нежно
Целовать тебя украдкой.
Магали
О, целуй, коль сердцу любо!
Я ж от солнца и небес
Под кору густого дуба
Скроюсь в темный-темный лес.
Юноша
Магали!.. Я не покину
Дуба... в мох я обращуся...
Прилепившись к исполину,
С лаской вкруг я обовьюся.
Магали
И обнимешь дуб зеленый,
Магали ж твоя уйдет
В монастырь уединенный:
Там приют она найдет.
Юноша
Магали! Не спорь со мною...
И под кровом тем священным
Я явлюсь перед тобою
Исповедником смиренным.
Магали
Ты придешь и крепко спящей
Там увидишь Магали:
Черный гроб и хор молящий
Охладят мечты твои.
Юноша
Магали! Моя родная,
Не расстанусь я с тобою:
Стану я сырой землею,
Милый прах твой обнимая!
Магали
Не на шутку начинаю
Верить я твоей любви.
Вот кольцо мое... лови!
В нем залог я посылаю!
(Показывается в окошке.)
Юноша
Магали! Ты здесь... со мною!
О! ты жизни мне милее...
Посмотри - перед тобою
Звезды сделались бледнее!
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь?
И ночью бледный страх... хоть раз когда-нибудь
Сжимал ли сердце вам в тисках холодной стали?
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной властью?
С отравой жгучих слез и яростью без сил?
К вам приводила ночь немая из могил
Месть, эту черную назойливую гостью?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
Вам летним вечером, на солнце у больниц,
В глаза бросались ли те пятна желтых лиц,
Где синих губ дрожит мучительная складка?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
Угрозы старости уж леденили вас?
Там в нежной глубине влюбленно-синих глаз
Вы не читали снисхождения к сединам?
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
О ангел счастия, и радости, и света!
Бальзама нежных ласк и пламени ланит
Я не прошу у вас, как зябнущий Давид...
Но, если можете, молитесь за поэта
Вы, ангел счастия, и радости, и света!
Ядом взора золотого
Отравлю я сон алькова,
Над тобой немую тьму
Я крылами разойму.
Черным косам в час свиданья -
Холод лунного лобзанья,
Руки нежные твои -
В кольца цепкие змеи.
А заря зазеленеет,
Ложе ласк обледенеет,
Где твой мертвый гость лежал,
И, еще полна любовью,
Прислоненный к изголовью
Ты увидишь там - кинжал.
Зеницей нацелясь багровой,
Рядами на черных березах,
Как идолы, старые совы
Застыли в мечтательных позах.
И с места не тронется птица,
Покуда, алея, могила
Не примет останков светила
И мрак над землей не сгустится.
А людям пример их - наука,
Что двигаться лишняя мука,
Что горшее зло - суета,
Что если гоняться за тенью
Кого и заставит мечта,
Безумца карает - Движенье.
ПОГРЕБЕНИЕ ПР_О_КЛЯТОГО ПОЭТА
Если тело твое христиане,
Сострадая, земле предадут,
Это будет в полночном тумане,
Там, где сорные травы растут.
И когда на немую путину
Выйдут частые звезды дремать,
Там раскинет паук паутину
И змеенышей выведет мать.
По ночам над твоей головою
Не смолкать и волчиному вою.
Будет ведьму там голод долить,
Будут вопли ее раздаваться,
Старичонки в страстях извиваться,
А воришки добычу делить.
Я знаю сладкий яд, когда мгновенья тают
И пламя синее узор из дыма вьет,
А тени прошлого так тихо пролетают
Под вальс томительный, что вьюга им поет.
О, я не тот, увы! над кем бессильны годы,
Чье горло медное хранит могучий вой
И, рассекая им безмолвие природы,
Тревожит сон бойцов, как старый часовой.
В моей груди давно есть трещина, я знаю,
И если мрак меня порой не усыпит
И песни нежные слагать я начинаю-
Все, насмерть раненный, там будто кто хрипит,
Гора кровавая над ним все вырастает,
А он в сознаньи и недвижно умирает.
Бывают дни - с землею точно спаян,
Так низок свод небесный, так тяжел,
Тоска в груди проснулась, как хозяин,
И бледный день встает, с похмелья зол,
И целый мир для нас одна темница,
Где лишь мечта надломленным крылом
О грязный свод упрямо хочет биться,
Как нетопырь, в усердии слепом.
Тюремщик-дождь гигантского размера
Задумал нас решеткой окружить,
И пауков народ немой и серый
Под черепа к нам перебрался жить...
И вдруг удар сорвался как безумный, -
Колокола завыли и гудят,
И к облакам проклятья их летят
Ватагой злобною и шумной.
И вот... без музыки за серой пеленой
Ряды задвигались... Надежда унывает,
И над ее поникшей головой
Свой черный флаг Мученье развевает.
О, созерцай, душа: весь ужас жизни тут
Разыгран куклами, но в настоящей драме.
Они, как бледные лунатики, идут
И целят в пустоту померкшими шарами.
И странно: впадины, где искры жизни нет,
Всегда глядят наверх, и будто не проронит
Луча небесного внимательный лорнет,
Иль и раздумие слепцу чела не клонит?
А мне, когда их та ж сегодня, что вчера,
Молчанья вечного печальная сестра,
Немая ночь ведет по нашим стогнам шумным
С их похотливою и наглой суетой,
Мне крикнуть хочется - безумному безумным:
"Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?"
Сигурда больше нет, Сигурда покрывает
От ног до головы из шерсти тяжкий плат,
И хладен исполин среди своих палат,
Но кровь горячая палаты заливает.
И тут же, на земле, подруги трех царей:
И безутешная вдова его Гудруна,
И с пленною женой кочующего гунна
Царица дряхлая норманских рыбарей.
И, к телу хладному героя припадая,
Осиротевшие мятутся и вопят,
Но сух и воспален Брингильды тяжкий взгляд,
И на мятущихся глядит она, немая.
Вот косы черные на плечи отвела
Герборга пленная, и молвит: "О царица,
Горька печаль твоя, но с нашей не сравнится:
Еще ребенком я измучена была...
Огни костров лицо мое лизали,
И трупы братние у вражеских стремян
При мне кровавый след вели среди полян,
А свевы черепа их к седлам привязали.
Рабыней горькою я шесть ужасных лет
У свева чистила кровавые доспехи:
На мне горят еще господские утехи -
Рубцы его кнута и цепи подлый след".
Герборга кончила. И слышен плач норманки:
"Увы! тоска моя больней твоих оков...
Нет, не узреть очам норманских берегов,
Чужбина горькая пожрет мои останки.
Давно ли сыновей шум моря веселил...
Чуть закипит прибой, как ветер, встрепенутся,
Но кос моих седых уста их не коснутся,
И моет трупы их морей соленый ил...
О жены! Я стара, а в ком моя опора?
В дугу свело меня и ропот сердца стих...
И внуки нежные - мозг из костей моих -
Не усладят - увы - слабеющего взора"...
Умолкла старая. И властною рукой
Брингильда тяжкий плат с почившего срывает.
И десять уст она багровых открывает
И стана гордого чарующий покой.
Пускай насытят взор тоскующей царицы
Те десять пылких ран, те жаркие пути,
Которыми душе Сигурдовой уйти
Судил кинжал его сокрытого убийцы.
И, трижды возопив, усопшего зовет
Гудруна: "Горе мне, - взывает, - бесталанной,
Возьми меня с собой в могилу, мой желанный,
Тебя ли, голубь мой, любовь переживет?
Когда на брачный пир, стыдливую, в уборе
Из камней радужных Гудруну привели,
Какой безумный день мы вместе провели...
Смеясь, твердила я: "О! с ним не страшно горе!"
Был долог дивный день, но вечер не погас -
Вернулся бранный конь - измученный и в мыле,
Слоями кровь и грязь бока ему покрыли,
И слезы падали из помутневших глаз.
А я ему: "Скажи, зачем один из сечи
Ушел, без короля?" Но грузно он упал
И спутанным хвостом печально замахал,
И стон почудился тогда мне человечий.
Но Гаген подошел, с усмешкой говоря:
- "Царица, ворон твой, с орлом когда-то схожий,
Тебе прийти велел на горестное ложе,
Где волки лижут кровь убитого царя".
- "О будь же проклят ты! И, если уцелею,
Ты мне преступною заплатишь головой...
А вы, безумные, покиньте тяжкий вой,
Что значит ваша скорбь пред мукою моею?"
Но в гневе крикнула Брингильда: "Все молчать!
Чего вы хнычете, болтливые созданья?
Когда бы волю я дала теперь рыданью,
Как мыши за стеной, вы стали бы пищать...
Гудруна! К королю терзалась я любовью,
Но только ты ему казалась хороша,
И злобою с тех пор горит во мне душа,
И десять ран ее залить не могут кровью...
Убить разлучницу я не жалела - знай!
Но он бы плакать стал над мертвою подругой.
Так лучше: будь теперь покинутой супругой,
Терзайся, но живи, старей и проклинай!"
Тут из-под платья нож Брингильда вынимает,
Немых от ужаса расталкивает жен,
И десять раз клинок ей в горло погружен,
На франка падает она и - умирает.
Над синим мраком ночи длинной
Не властны горние огни,
Но белы скаты и долина.
- Не плачь, не плачь, моя Кристина,
Дитя мое, усни.
- Завален глыбой ледяною,
Во сне меня ласкает он.
Родная, сжалься надо мною.
Отраден лунною порою
Больному сердцу стон.
И мать легла - одна девица,
Очаг, дымя, давно погас.
Уж полночь бьет. Кристине мнится,
Что у порога гость стучится.
- Откуда в поздний час?
- О, отвори мне поскорее
И до зари побудь со мной.
Из-под креста и мавзолея
Несу к тебе, моя лилея,
Я саван ледяной.
Уста сливались, и лобзанья,
Как вечность, долгие, росли,
Рождая жаркие желанья.
Но близко время расставанья.
Петуший крик вдали.
Умолк в тумане золотистом
Кудрявый сад, и птичьим свистом
Он до зари не зазвучит;
Певуний утомили хоры,
И солнца луч, лаская взоры,
Струею тонкой им журчит.
Уж на лимонные леса
Теплом дохнули небеса.
Невнятный шепот пробегает
Меж белых роз, и на газон
Сквозная тень и мирный сон
С ветвей поникших упадает.
За кисеею сень чертога
Царевну охраняла строго,
Но от завистливых очей
Эмир таить не видел нужды
Те звезды ясные очей,
Которым слезы мира чужды.
Аишу-дочь эмир ласкал,
Но в сад душистый выпускал
Лишь в час, когда закат кровавый
Холмов вершины золотит,
А над Кордовой среброглавой
Уж тень вечерняя лежит.
И вот от мирты до жасмина
Однажды ходит дочь Эддина,
Она то розовую ножку
В густых запутает цветах,
То туфлю скинет на дорожку,
И смех сверкает на устах.
Но в чащу розовых кустов
Спустилась ночь... как шум листов,
Зовет Лишу голос нежный,
Дрожа, назад она глядит:
Пред ней, в одежде белоснежной
И бледный, юноша стоит.
Он статен был, как Гавриил,
Когда пророка возводил
К седьмому небу. Как сиянье,
Клубились светлые власы,
И чисто было обаянье
Его божественной красы.
В восторге дева замирает:
"О гость, чело твое играет,
И глаз лучиста глубина;
Скажи свои мне имена.
Халиф ли ты? И где царишь?
Иль в сонме ангелов паришь?"
И ей с улыбкой - гость высокий:
- "Я - царский сын, иду с востока,
Где на соломе свет узрел...
Но миром я теперь владею,
И, если хочешь быть моею,
Я царство дам тебе в удел".
- "О, быть с тобою - сон любимый,
Но как без крыльев улетим мы?
Отец сады свои хранит:
Он их стеной обгородил,
Железом стену усадил,
И стража верная не спит".
- "Дитя, любовь сильнее стали:
Куда орлы не возлетали,
Трудом любовь проложит след,
И для нее преграды нет.
Что не любовь - то суета,
То сном рожденная мечта".
И вот во мраке пропадают
Дворцы, и тени сада тают.
Вокруг поля. Они вдвоем.
Но долог путь, тяжел подъем...
И камни в кожу ей впились,
И кровью ноги облились.
- "О, видит Бог: тебя люблю я,
И боль, и жажду, все стерплю я...
Но далеко ль идти нам, милый?
Боюсь - меня покинут силы".
И вырос дом - черней земли,
Жених ей говорит: "Пришли.
Дитя, перед тобой ловец
Открытых истине сердец.
И ты - моя! Зачем тревога?
Смотри - для брачного чертога
Рубины крови я сберег
И слез алмазы для серег;
Твои глаза и сердце снова
Меня увидят, и всегда
Среди сиянья неземного
Мы будем вместе... Там..." - "О, да", -
Ему сказала дочь эмира -
И в келье умерла для мира.
Пускай избитый зверь, влачася на цепочке,
Покорно топчет ваш презренный макадам,
Сердечных ран своих на суд ваш не отдам,
Принарядивши их в рифмованные строчки.
Чтоб оживить на миг огонь заплывших глаз,
Чтоб смех ваш вымолить, добиться сожаленья,
Я ризы светлые стыда и вдохновенья
Пред вами раздирать не стану напоказ.
В цепях молчания, в заброшенной могиле
Мне легче будет стать забвенной горстью пыли",
Чем вдохновением и мукой торговать.
Мне даже дальний гул восторгов ваших жуток,
Ужель заставите меня вы танцевать
Средь размалеванных шутов и проституток?
Глаза открыты и не видят... Я - мертвец...
Я жил... Теперь я только падаю... Паденье,
Как мука, медленно и тяжко, как свинец.
Воронка черная без жалоб, без боренья
Вбирает мертвого. Проходят дни... года,
И ночь, и только ночь, без звука, без движенья.
Я понимаю все... Но сердце? И сюда
Схожу ли стариком иль пору молодую
Покинул... и любви сияла мне звезда?..
Я - груз, и медленно сползаю в ночь немую;
Растет, сгущается забвенье надо мной...
Но если это сон?.. О нет, и гробовую
Я помню тень и крик, и язву раны злой...
Все это было... и давно... Иль нет? Не знаю...
О ночь небытия! Возьми меня... я твой...
Там... сердце на куски... Припоминаю.
ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ "ПРИЗРАКИ"
С душой печальною три тени неразлучны,
Они всегда со мной, и вечно их полет
Пронзает жизни сон, унылый и докучный.
С тоской гляжу на них, и страх меня берет,
Когда чредой скользят они безгласны,
И сердце точит кровь, когда их узнает;
Когда ж зеницы их в меня вольются властно,
Терзает плоть мою их погребальный пыл,
Мне кости леденит их пламень неугасный.
Беззвучно горький смех на их устах застыл,
Они влекут меня меж сорных трав и терний,
Туда, под тяжкий свод, где тесен ряд могил...
Три тени вижу я в часы тоски вечерней.
Уста землистые и длани ледяные, -
Но не считайте их за мертвецов.
Увы! Они живут, укоры сердца злые!
О, если бы я мог развеять тучи снов,
О, если б унесла скорее месть забвенья
Цветы последние торжественных венцов!
Я расточил давно мне данные куренья,
Мой факел догорел, и сам алтарь, увы!
В пыли и копоти лежит добычей тленья.
В саду божественном душистой головы
Лилее не поднять - без страсти, без желаний
Там влагу выпили, там корни выжгли вы,
Уста землистые и ледяные длани.
Но что со мной? О нет... Теней светлеют вежды!
Я солнце, я мечту за ними увидал:
В какой блаженный хор слились вокруг Надежды!
О вы, которых я безумно так желал!
Кого я так любил, коль это ваши тени,
Отдайте счастья мне нетронутый фиал!
За робкую любовь, за детский жар молений,
О, засияйте мне, лучи любимых глаз,
Вы, косы нежные, обвейте мне колени!
Нет! Ночь... Все та же ночь. Мираж любви погас,
И так же, с сумраком таинственно сливаясь,
Три тени белые в немой и долгий час
Мне сердце леденят, тоской в него впиваясь...
С тех пор, как истины прияли люди свет,
Свершилось 1618 лет.
На небе знойный день. У пышного примаса
Гостей по городу толпится с ночи масса;
Слились и яркий звон и гул колоколов,
И море зыблется на площади голов.
По скатам красных крыш и в волны злато льется,
И солнце городу нарядному смеется,
На стены черные обители глядит,
Мосты горбатые улыбкой золотит,
И блещет меж зубцов кривых и старых башен,
Где только что мятеж вставал и зол, и страшен.
Протяжным рокотом, как гулом вешних вод,
Тупик, и улицу, и площадь, и проход,
Сливаясь, голоса и шумы заливают,
И руки движутся, и плечи напирают.
Все в белом иноки: то черный, то седой,
То гладко выбритый, то с длинной бородой,
Тонсуры, лысины, шлыки и капюшоны,
На кровных скакунах надменные бароны,
Попоны, шитые девизами гербов,
И ведьмы старые с огрызками зубов...
И дамы пышные на креслах и в рыдванах,
И белые брыжжи на розовых мещанах,
И винный блеск в глазах, и винный аромат
Меж пестрой челяди гайдучьей и солдат.
Шуты и нищие, ханжи и проститутки,
И кантов пение, и площадные шутки,
И с ночи, кажется, все эти люди тут,
Чтоб видеть, как живым еретика сожгут.
А с высоты костра, по горло цепью скручен,
К столбу дубовому привязан и измучен,
На море зыбкое взирает еретик,
И мрачной горечью подернут строгий лик.
Он видит у костра безумных изуверов,
Он слышит вопли их и гимны лицемеров.
В горячке диких снов воздев себе венцы,
Вот злые двинулись попарно чернецы;
Дрожат уста у них от бешеных хулений,
Их руки грязные бичуют светлый гений,
Из глаз завистливых струится темный яд:
Они пожрать его, а не казнить хотят.
И стыдно за людей прикованному стало...
Вдруг занялся огонь, береста затрещала,
Вот пурпурный язык ступни ему лизнул
И быстро по пояс змеею обогнул.
Надулись волдыри и лопнули, и точно
Назревшей мякотью плода кто брызнул сочной.
Когда ж огонь ему под сердце подступил,
"О Боже, Боже мой!" - он в муках возопил.
А с площади монах кричит с усмешкой зверской:
"Что, дьявольская снедь, отступник богомерзкий?
О Боге вспомнил ты, да поздно на беду.
Ну, здесь не догоришь - дожаришься в аду".
И муки еретик гордыней подавляя
И страшное лицо из пламени являя,
Где кожу черную кипящий пот багрил,
На жалком выродке глаза остановил
И словом из огня стегнул его, как плетью:
"Холоп, не радуйся напрасно... междометью!"
Тут бешеный огонь слова его прервал,
Но гнев и меж костей там долго бушевал...
Над светлым озером Норвегии своей
Она идет, мечту задумчиво лелея,
И шею тонкую кровь розовая ей
Луча зари златит среди снегов алее.
Берез лепечущих еще прозрачна сень,
И дня отрадного еще мерцает пламя,
И бледных вод лазурь ее качает тень,
Беззвучно бабочек колеблема крылами.
Эфир обвеет ли волос душистых лен,
Он зыбью пепельной плечо ей одевает,
И занавес ресниц дрожит, осеребрен
Полярной ночью глаз, когда их закрывает.
Ни тени, ни страстей им не оставят дни,
Из мира дольнего умчались их надежды:
Не улыбалися, не плакали они,
И в голубую даль глядят спокойно вежды.
И страж задумчивый мистических садов
С балкона алого следит с улыбкой нежной
За легким призраком норвежских берегов
Среди бессмертных волн одежды белоснежной.
17-19 января 1901
Царское Село
Если на розу полей
Солнце Лагора сияло,
Душу ее перелей
В узкое горло фиала.
Глину ль насытит бальзам
Или обвеет хрусталь,
С влагой божественной нам
Больше расстаться не жаль:
Пусть, орошая утес,
Жаркий песок она поит,
Розой оставленных слез
Море потом не отмоет.
Если ж фиалу в кусках
Выпадет жребий лежать,
Будет, блаженствуя, прах
Розой Лагора дышать.
Сердце мое как фиал,
Не пощаженный судьбою,
Пусть он недолго дышал,
Дивная влага, тобою;
Той, перед кем пламенел
Чистый светильник любви,
Благословляя удел,
Муки простил я свои.
Сердцу любви не дано, -
Но, и меж атомов атом,
Будет бессмертно оно
Нежным твоим ароматом.
О ты, чей светлый взор на крыльях горней рати
Цветов неведомых за радугой искал
И тонких профилей в изгибах туч и скал,
Лежишь недвижим ты - и на глазах печати.
Дышать - глядеть - внимать - лишь ветер, пыль
и гарь...
Любить? Фиал златой, увы! но желчи полный.
Как Бог скучающий покинул ты алтарь,
Чтобы волной войти туда, где только волны.
На безответный гроб и тронутый скелет
Слеза обрядная прольется или нет,
И будет ли тобой банальный век гордиться,
Но я твоей, поэт, завидую судьбе:
Твой тих далекий дом, и не грозит тебе
Позора - понимать, и ужаса - родиться.
О Майя, о поток химер неуловимых,
Из сердца мечешь ты фонтан живых чудес!
Там наслажденья миг, там горечь слез незримых,
И темный мир души, и яркий блеск небес.
И самые сердца рожденных на мгновенье
В цепи теней твоих, о Майя, только звенья.
Миг - и гигантская твоя хоронит тень
В веках прошедшего едва рожденный день
С слезами, воплями и кровью в нежных венах...
Ты молния? Ты сон? Иль ты бессмертья ложь?
О, что ж ты, ветхий мир? Иль то, на что похож,
Ты вихорь призраков, в мелькании забвенных?
О ты, которая на миг мне воротила
Цветы весенние, благословенна будь.
Люблю я, лучший сон вздымает сладко грудь,
И не страшит меня холодная могила.
Вы, милые глаза, что сердцу утро дней
Вернули, - чарами объятого поныне
Забыть вы можете - вам не отнять святыни:
В могиле вечности я неразлучен с ней.
Когда стихи тебе я отдаю,
Их больше бы уж сердце не узнало,
И лучшего, что в сердце я таю,
Ни разу ты еще не прочитала.
Как около приманчивых цветов
Рой бабочек, белея нежно, вьется,
Так у меня о розы дивных снов
Что звучных строф крылом жемчужным бьется.
Увы! рука моя так тяжела:
Коснусь до них - и облако слетает,
И с нежного, дрожащего крыла
Мне только пыль на пальцы попадает.
Мне не дано, упрямых изловив,
Сберечь красы сиянье лучезарной,
Иль, им сердец булавкой не пронзив,
Рядами их накалывать попарно.
И пусть порой любимые мечты
Нарядятся в кокетливые звуки,
Не мотыльков в стихах увидишь ты,
Лишь пылью их окрашенные руки.
Призрачна высь. Своим доспехом медным
Средь ярких звезд и ласковых планет
Горит луна. А здесь, на поле бледном,
Я полон грез о той, которой нет;
Я полон грез о той, чья за туманом
Незрима нам алмазная слеза,
Но чьим лучом, земле обетованным,
Иных людей насытятся глаза.
Когда бледней и чище звезд эфира
Она взойдет средь чуждых ей светил, -
Пусть кто-нибудь из вас, последних мира,
Расскажет ей, что я ее любил.
С подругой бледною разлуки
Остановить мы не могли:
Скрестив безжизненные руки,
Ее отсюда унесли.
Но мне и мертвая свиданье
Улыбкой жуткою сулит,
И тень ее меня томит
Больнее, чем воспоминанье.
Прощанье ль истомило нас,
Слова ль разлуки нам постыли?
О, отчего вы, люди, глаз,
Глаз отчего ей не закрыли?
Когда б я Богом стал, земля Эдемом стала б,
И из лучистых глаз, сияя, как кристалл,
Лишь слезы счастия бежали б, чужды жалоб,
Когда б я Богом стал.
Когда б я Богом стал, среди душистой рощи
Корой бы нежный плод, созрев, не зарастал,
И самый труд бы стал веселым чувством мощи,
Когда б я Богом стал.
Когда б я Богом стал, вокруг тебя играя,
Всегда иных небес лазурный сон витал,
Но ты осталась бы все та же в высях рая,
Когда б я Богом стал.
Ночь на 28 декабря 1900
Остановлюсь - лежит, иду - и тень идет,
Так странно двигаясь, так мягко выступая;
Глухая слушает, глядит она слепая,
Поднимешь голову, а тень уже ползет.
Но сам я тоже тень. Я облака на небе
Тревожный силуэт. Скользит по формам взор,
И ум мой ничего не создал до сих пор:
Иду, куда влечет меня всевластный жребий.
Я тень от ангела, который сам едва,
Один из отблесков последних божества,
Бог повторен во мне, как в дереве кумира,
А может быть, теперь среди иного мира,
К жерлу небытия дальнейшая ступень,
От этой тени тень живет и водит тень.
UN BONHOMME {*}
{* Честный малый (франц.). - Ред.}
Когда-то человек и хил, и кроток жил,
Пока гранению им стекла подвергались,
Идею божества он в формулы вложил,
Такие ясные, что люди испугались.
С большою простотой он многих убедил,
Что и добра и зла понятия слагались,
И что лишь нитями незримо подвигались
Те мы, которых он к фантомам низводил.
Он Библию любил и чтил благочестиво,
Но действий божества он в ней искал мотивы,
И на него горой восстал синедрион.
И он ушел от них - рука его гранила,
Чтобы ученые могли считать светила,
А называется Варух Спиноза он.
Белеет Истина на черном дне провала.
Зажмурьтесь, робкие, а вы, слепые, прочь!
Меня безумная любовь околдовала:
Я к ней хочу, туда, туда, в немую ночь.
Как долго эту цепь разматывать паденьем...
Вся наконец и цепь... И ничего... круги...
Я руки вытянул... Напрасно... Напряженьем
Кружим мучительно... Ни точки и ни зги...
А Истины меж тем я чувствую дыханье:
Вот мерным сделалось и цепи колыханье,
Но только пустоту пронзает мой размах...
И цепи, знаю я, на пядь не удлиниться, -
Сиянье где-то там, а здесь, вокруг, - темница,
Я - только маятник, и в сердце - только страх.
У звезд я спрашивал в ночи:
"Иль счастья нет и в жизни звездной?"
Так грустны нежные лучи
Средь этой жуткой черной бездны.
И мнится, горнею тропой,
Облиты бледными лучами,
Там девы в белом со свечами
Печальной движутся стопой.
Иль все у вас моленья длятся,
Иль в битве ранен кто из вас, -
Но не лучи из ваших глаз,
А слезы светлые катятся.
Над гаснущим в томительном бреду
Не надо слов - их гул нестроен;
Немного музыки - и тихо я уйду
Туда - где человек спокоен.
Все чары музыки, вся нега оттого,
Что цепи для нее лишь нити;
Баюкайте печаль, но ничего
Печали вы не говорите.
Довольно слов - я им устал внимать,
Распытывать, их чисты ль цели:
Я не хочу того, что надо понимать,
Мне надо, чтобы звуки пели...
Мелодии, чтоб из одной волны
Лились и пенились другие...
Чтоб в агонию убегали сны,
Несла в могилу агония...
Над гаснущим в томительном плену
Не надо слов, - их гул нестроен,
Но если я под музыку усну,
Я знаю: будет сон спокоен.
Найдите няню старую мою:
У ней пасти стада еще есть силы;
Вы передайте ей каприз мой на краю
Моей зияющей могилы.
Пускай она меня потешит, спев
Ту песню, что давно певала;
Мне сердце трогает простой ее напев,
Хоть там и пенья мало.
О, вы ее отыщете - живуч
Тот род людей, что жнет и сеет,
А я из тех, кого и солнца луч
Уж к сорока годам не греет.
Вы нас оставите... Былое оживет,
Презрев туманную разлуку,
Дрожащим голосом она мне запоет,
На влажный лоб положит тихо руку...
Ведь может быть: из всех она одна
Меня действительно любила...
И будет вновь душа унесена
К брегам, что утро золотило.
Чтоб, как лампаде, сердцу догореть,
Иль, как часам, остановиться,
Чтобы я мог так просто умереть,
Как человек на свет родится.
Над гаснущим в томительном бреду
Не надо слов - их гул нестроен;
Немного музыки - и я уйду
Туда - где человек спокоен.
Один из голубых и мягких вечеров...
Стебли колючие и нежный шелк тропинки,
И свежесть ранняя на бархате ковров,
И ночи первые на волосах росинки.
Ни мысли в голове, ни слова с губ немых,
Но сердце любит всех, всех в мире без изъятья,
И сладко в сумерках бродить мне голубых,
И ночь меня зовет, как женщина в объятья...
Не властен более подошвы истоптать,
В пальто, которое достигло идеала,
И в сане вашего, о Эрато, вассала
Под небо вольное я уходил мечтать.
Я забывал тогда изъяны... в пьедестале
И сыпал рифмами, как зернами весной,
А ночи проводил в отеле "Под луной",
Где шелком юбок слух мне звезды щекотали.
Я часто из канав их шелесту внимал
Осенним вечером, и, как похмелья сила,
Весельем на сердце и лаской ночь росила.
Мне сумрак из теней там песни создавал,
Я ж к сердцу прижимал носок моей ботинки
И, вместо струн, щипал мечтательно резинки.
На лобик розовый и влажный от мучений
Сзывая белый рой несознанных влечений,
К ребенку нежная ведет сестру сестра,
Их ногти - жемчуга с отливом серебра.
И, посадив дитя пред рамою открытой,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они в тяжелый лен, прохладою омытый,
Впускают грозные и нежные персты.
Над ним мелодией дыханья слух балуя,
Незримо розовый их губы точит мед;
Когда же вздох порой его себе возьмет,
Он на губах журчит желаньем поцелуя.
Но черным веером ресниц их усыплен
И ароматами, и властью пальцев нежных,
Послушно отдает ребенок сестрам лен,
И жемчуга щитов уносят прах мятежных.
Тогда истомы в нем подъемлется вино,
Как мех гармонии, когда она вздыхает...
И в ритме ласки их волшебной заодно
Все время жажда слез, рождаясь, умирает.
О, не кляни ее за то, что Идумеи
На ней клеймом горит таинственная ночь!
Крыло ее в крови, а волосы как змеи,
Но это дочь моя, пойми: родная дочь.
Когда чрез золото и волны аромата
И пальмы бледные холодного стекла
На светоч ангельский денница пролила
Свой первый робкий луч и сумрак синеватый
Отца открытием нежданным поразил,
Печальный взор его вражды не отразил,
Но ты, от мук еще холодная, над зыбкой
Ланиты бледные ты склонишь ли с улыбкой
И слабым голосом страданий и любви
Шепнешь ли бедному творению: "Живи"?
Нет! Если б даже грудь над ней ты надавила
Движеньем ласковым поблекшего перста,
Не освежить тебе, о белая Сивилла,
Лазурью девственной сожженные уста.
Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала,
Грозя, заносит он сверкающую сталь
Над непонявшими, что скорбная скрижаль
Царю немых могил осанною звучала.
Как гидра некогда отпрянула, виясь,
От блеска истины в пророческом глаголе,
Так возопили вы, над гением глумясь,
Что яд философа развел он в алкоголе.
О, если туч и скал осиля тяжкий гнев,
Идее не дано отлиться в барельеф,
Чтоб им забвенная отметилась могила,
Хоть ты, о черный след от смерти золотой,
Обломок лишнего в гармонии светила,
Для крыльев дьявола отныне будь метой.
Сонет
Последний мой приют - сей пошлый макадам,
Где столько лет влачу я старые мозоли
В безумных поисках моей пропавшей доли,
А голод, как клеврет, за мною по пятам.
Твоих, о Вавилон, вертепов блеск и гам
Коробку старую мою не дразнят боле!
Душа там скорчилась от голода и боли,
И черви бледные гнездятся, верно, там.
Я призрак, зябнущий в зловонии отребий,
С которыми сравнял меня завидный жребий,
И даже псов бежит передо мной орда;
Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я - парий.
Но ухмыляюсь я презрительно, когда
Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре.
Я приходил туда, как в заповедный лес:
Тринадцать старых ламп, железных и овальных,
Там проливали блеск мерцаний погребальных
На вековую пыль забвенья и чудес.
Тревоги тайные мой бедный ум гвоздили,
Казалось, целый мир заснул иль опустел;
Там стали креслами тринадцать мертвых тел.
Тринадцать желтых лиц со стен за мной следили.
Оттуда, помню, раз в оконный переплет
Я видел лешего причудливый полет,
Он извивался весь в усильях бесполезных:
И содрогнулась мысль, почуяв тяжкий плен, -
И пробили часы тринадцать раз железных
Средь запустения проклятых этих стен.
(тринадцать строк)
Безмолвие - это душа вещей,
Которым тайна их исконная священна,
Оно бежит от золота лучей,
Но розы вечера зовут его из плена;
С ним злоба и тоска безумная забвенна,
Оно бальзам моих мучительных ночей,
Безмолвие - это душа вещей,
Которым тайна их исконная священна.
Пускай роз вечера живые горячей, -
Ему милей приют дубравы сокровенной,
Где спутница печальная ночей
Подолгу сторожит природы сон священный.
Безмолвие - это душа вещей.
Одетый в черное, он бледен был лицом,
И речи, как дрова, меж губ его трещали,
В его глазах холодный отблеск стали
Сменялся иногда зловещим багрецом.
Мы драмы мрачные с ним под вечер читали,
Склонялись вместе мы над желтым мертвецом,
Высокомерие улыбки и печали
Сковали вместе нас таинственным кольцом.
Но это черное и гибкое созданье
В конце концов меня приводит в содроганье.
"Ты - дьявол", - у меня сложилось на губах.
Он мигом угадал: "Вам Боженька милее,
Так до свидания, живите веселее!
А дьявол вам дарит Неисцелимый Страх".
Ты - море плоское в тот час, когда отбой
Валы гудящие угнал перед собой,
А уху чудится прибоя ропот слабый,
И тихо черные заворошились крабы.
Ты - Стикс, но высохший, откуда, кончив лов,
Уносит Диоген фонарь, на крюк надетый,
И где для удочек "проклятые" поэты
Живых червей берут из собственных голов.
Ты - щетка жнивника, где в грязных нитях рони
Прилежно роется зловонный рой вороний,
И от карманников, почуявших барыш,
Дрожа, спасается облезлый житель крыш.
Ты - смерть. Полиция храпит, а вор устало
Рук жирно розовых в засос целует сало.
И кольца красные от губ на них видны
В тот час единственный, когда ползут и сны.
Ты - жизнь, с ее волной певучей и живою
Над лакированной тритоньей головою,
А сам зеленый бог в мертвецкой и застыл,
Глаза стеклянные он широко раскрыл.
ДНЕМ
Гляди, на небесах, в котле из красной меди
Неисчислимые для нас варятся снеди.
Хоть из остаточков состряпано, зато
Любовью сдобрено и потом полито!
Пред жаркой кухнею толкутся побирашки,
Свежинка с запашком заманчиво бурлит,
И жадно пьяницы за водкой тянут чашки,
И холод нищего оттертого долит.
Не думаешь ли, брат, что, растопив червонцы,
Журчаще - жаркий жир {*} для всех готовит солнце?
Собачьей мы и той похлебки подождем.
Не всем под солнцем быть, кому и под дождем.
С огня давно горшок наш черный в угол сдвинут,
И желчью мы живем, пока нас в яму кинут.
{* Le gras grouillon grouillant.}
Когда для всех меня не станет меж живыми,
С глазами, как жуки на солнце, голубыми,
Придешь ли ты, дитя? Безвестною тропой
Пойдем ли мы одни... одни, рука с рукой?
О, я не жду тебя дрожащей, без одежды,
Лилея чистая между стыдливых дев,
Я знаю, ты придешь, склоняя робко вежды,
Корсажем розовым младую грудь одев.
И, даже братского не обменив лобзанья,
Вдоль терний мы пойдем, расцветших для терзанья,
Где паутин повис трепещущий намет,
Молчанья чуткого впивая жадно мед.
И иногда моей смущенная слезою,
Ты будешь нежною рукой мою сжимать,
И мы, волнуясь, как сирени под грозою,
Не будем понимать... не будем понимать...
Как холодный дождь изменницей слывет,
Точно ветер и глуха, да оборвет.
Подозрительней, фальшивей вряд ли есть,
Имя осень ей - бродяжит нынче здесь...
Слышишь: палкой-то по стенке барабанит,
Выйди за дверь: право, с этой станет.
Выйди з_а_ дверь. Пристыди ж ты хоть ее,
Вот неряха-то. Не платье, а тряпье.
Грязи, грязи-то на ботах накопила,
Да не слушай, что бы та ни говорила.
Не пойдет сама... швыряй в нее каменья,
А вопить начнет - не бойся. Представленье.
Мы давно знакомы... Год назад
Здесь была, ходила с нами в сад,
Улыбалась, виноградом нас дарила,
Так о солнышке приятно говорила:
"Слышишь, летний, мол, лепечет ветерок,
Поработал, так приятно - на бочок".
Ужин подали - уселась вечерять.
Этой женщины, да чтобы не узнать.
Дали нового отведать ей винца,
Принесли потом в сарай мы ей сенца.
Спать ложилася меж телкой и кобылой,
Смотрим: к утру и вода в сенях застыла.
Лист дождем посыпался с тех пор.
Нет, шалишь. Теперь и ставни на запор.
Пусть идет в другие греться сени:
Нынче места нет на нашем сене,
Околачивать других ищи ступ_е_ней...
Листьев, листьев-то у ней по волосам,
А глаза-то смотрят, точно бы из ям.
Голос хриплый - ну, а речи точный мед;
Только нас теперь и этим не возьмет.
Золотом обвесься - нас не тронет,
Подвяжи звонок-то, пусть трезвонит.
Да дровец бы для Мороза припасти,
Не зашел бы дед Морозко по пути.
Большинство переводов И. Ф. Анненского было напечатано в составе его
книги "Тихие песни", часть помещена В. Кривичем в издании "Посмертные стихи"
(Петроград, 1923), некоторые опубликованы в 1959 году в книге "Анненский И.
Стихотворения и трагедии" (Л.).
Квинт Гораций Флакк. (65-8 гг. до н. э.)
Древнеримский поэт, прославившийся своими одами.
1. (Ода II, 8) перевод оды "К Барине".
2. (Ода III, 7) перевод оды "К Астерии". Вифиния - область в Малой
Азии.
Орик - город на берегу Адриатического моря.
Амалфея - символ изобилия в виде рога.
Нот - бог сильного южного ветра (античный миф).
Беллерофонт, Пелаей, Прет - герои древнегреческого мифа, оклеветанные
женщинами.
4) (Ода III, 26) Барбитон - древнеримский струнный музыкальный
инструмент.
Мемфис - одна из столиц Древнего Египта.
Стрекало - колющий посох.
Вильгельм Мюллер. (1794-1827)
Немецкий поэт-романтик.
5. Перевод стихов из цикла "Зимний путь". Положено на музыку Ф.
Шубертом.
Ганс Мюллер. (1882-1950)
Немецкий поэт, прозаик, драматург.
11-14. Все стихи переведены из сборника "Манящая скрипка", вышедшей в
Мюнхене в 1904 году.
Фредерик Мистраль. (1830-1914)
Французский поэт, автор поэм и трагедий.
16. Перевод отрывка из поэмы "Mireio". Обада - утренняя серенада.
Шарль Бодлер. (1821-1867)
Французский поэт-романтик, предшественник декаданса.
17-23. Все стихи переведены из книги "Цветы зла".
Шарль Леконт де Лиль. (1818-1894)
Французский поэт-романтик, глава т.н. "Парнасской школы" опирающейся на
достижения античной культуры и проповедовавшей близость к природе.
24. Перевод из книги "Варварские поэмы".
Сигурд - герой скандинавского средневекового эпоса.
Свевы - древнегерманское племя.
25-28. Переводы из той же книги.
29. Перевод части стихотворения "Призраки" из той же книги.
30-34. Стихи переведены из книги "Трагические поэмы".
35. Перевод из книги "Последние стихи".
Сюлли Прюдом (настоящее имя Пепе Франсуа Арман Прюдом, 1839-1907)
Французский поэт, поздний романтик.
50. Это стихотворение, переведенное Анненским, открывает собрание
сочинений Прюдома.
51-54. Переводы из книги "Стансы". 55-57. Переводы из книги
"Испытания".
58. Перевод из книги "Одиночества".
Артюр Рембо. (1854-1891)
Французский поэт-символист.
59. Все стихи переведены из сборника "Стихотворения".
Стефан Малларме. (1842-1898)
Французский поэт. Сначала примыкал к "парнасцам", потом перешел к
"символистам".
62-63. Оба стихотворения переведены из ПСС С. Малларме.
Морис Роллина. (1846-1903)
Французский поэт. Сначала - парнасец, затем - символист.
67-70. Переводы стихов из книги "Неврозы".
Тристан Корбьер. (1845-1875)
Французский поэт, предшественник символизма.
71-72. Переводы из книги "Желтая любовь".
Франсис Жамм. (1868-1938)
Французский поэт и прозаик.
73. перевод из книги "От благовеста утреннего до благовеста вечернего".
Франсис Вьеле-Гриффен. (1864-1937)
Французский поэт-символист.
74. Перевод из книги "Ясный свет жизни".
Скачать