Аглая Петровна
От порта отошли при ветре и холоде, и потому все пассажиры разбрелись по своим каютам, и только один длинный англичанин со строго поджатыми губами и красным Бедекером в руках сидел у рубки I-го класса и с серьёзным видом осматривал берег, точно изучая нечто глубокомысленное.
Пароход большой и важный. Шёл быстро, но бесшумно, благородно. Точно сознавая своё достоинство.
Это не то, что какой-нибудь колёсный пароходишко, у которого больше шума, нежели ходу; пыхтит, громыхает, а ползёт по-черепашьи.
Проворно бегают по палубе матросы — рослые, загорелые здоровяки, важно расхаживает по мостику широкоплечий капитан на коротких, немного кривых ногах, как у кавалериста.
Словом, обычная пароходная обстановка.
Громыхая, уложили матросы толстую якорную цепь, приведя в порядок канаты, и совсем тихо стало на пароходе, только ветер посвистывал среди мачт и рей. Казалось, вся махина погрузилась в сон, тихий и безмятежный…
Однако же, когда пароход обогнул какую-то гору, отчего сразу угомонился ветер, а через минуту выглянуло и солнышко — сначала робко, а потом всё смелей и смелей, — на палубу вдруг начали выползать люди, которые, оказывается, вовсе и не думали спать тихо и безмятежно.
Первым вышел толстогубый негр. Глянул на солнце желтоватыми глазами, оскалил зубы во всю ширину необъятного рта и весело выбрыкнул ногами какое-то весёлое «па».
Потом поглядел на англичанина и, чувствуя, очевидно, потребность поделиться с кем-то радостью по поводу появления солнца, избрал для этого глубокомысленного сына Альбиона.
Тот на минуту оторвался от Бедекера, серьёзно посмотрел на солнце и, сказав в пространство неизвестно кому короткое «yes», вновь погрузился в красный путеводитель.
Вторым выполз толстый купец с большой русой бородой, как у всех купцов на Руси, и на минуту сладко зажмурил глаза:
— Экая, сударь, благодать-то… — словоохотливо обратился он к соседу.
Сосед молчал.
Купец снова повторил своё замечание и посмотрел на соседа.
Посмотрел и от изумления присел, а язык прилип к гортани… Да и было отчего: перед ним стоял арап, совсем чёрный арап, как рисуют на картинках.
— Извините-с… не знал-с, что вы этакие… — совсем растерялась русая борода.
Негр улыбнулся и добродушно промолвил:
— Нишехо… Зтрастейт пожалуйст…
И протянул купцу руку.
Тот с некоторой опаской посмотрел на черноту руки и осторожно пожал её. Впрочем, тут же незаметно вытер собственную руку о полу пиджака.
Потом смелее посмотрел на негра.
— Хе… хе… да и чёрные вы, господин! — не выдержал он.
Негр продолжал улыбаться. Разговор, впрочем, вязался слабо: негр знал по-русски только «нишехо, зтрастейт пожалуйст» и ещё одно совсем неприличное ругательство.
Купец же знал всего лишь два иностранных слова: «шнапс» и «трынка». Да и то не знал в точности: то ли по-французски, то ли по-немецки.
Немного всё же потолковали: негр показал пальцем на солнце и радостно улыбнулся; купец тоже показал перстом на солнце и из любезности расхохотался.
Оба любезно хохотали.
Затем на палубе показался молодой студент в свежем кителе, белобрысый, с маленькими усиками. В виде контраста, за ним шёл, громыхая саблей, грозный смуглый армейский капитан, с большими подусниками, отчего походил на свирепого, вечно недовольного бульдога.
Потом выполз маленький чинуша, слегка припадающий на правую ногу.
За ним человек в пенсне, с умными глазами и красивой шевелюрой.
И много иных — всех не перечесть!
Но вот, чётко выстукивая каблучками, среди невольного восторга присутствующих появилась на палубе точно фея, вся светлая и радостная, голубоокая девушка в широкой белой шляпе.
Казалось — это не девушка, а светлая, радостная мечта.
Разве могут быть у человека глаза такой чистой голубизны и такой бездонной глубины, глаза с такими большими радостными ресницами? А светло-золотистые локоны, легко вьющиеся на белом мраморном челе! А губы — кораллы нежнейших очертаний!
О лёгкой же воздушной фигуре её, точно сотканной из света, нельзя говорить беззубой прозой — тут требуется звучный стих.
За этой воздушной царицей, опять-таки в виде контраста, следовало какое-то уродливое четвероногое, с непомерно большой головой, посаженной на крохотном тельце и тоненьких ножках.
Только при ближайшем рассмотрении можно было узнать в этом уродце маленькую собачку.
Девушка остановилась у борта, рядом с купцом, и в большой морской бинокль смотрела на плывущие берега.
— Хе… хе… занятная у вас собачка… — отважился заговорить купчина.
Девушка просто посмотрела на русака и ответила певучим грудным альтом:
— Это очень редкой австралийской породы… Мне дядя привёз её из Мельбурна…
— Изволите говорить — из Мельбурна? — кто-то спросил из-за спины.
Купец недовольно оглянулся: это был черноусый капитан, Бог весть как очутившийся около них.
Купцу очень хотелось ответить ему: «Не с вами, дескать, ваше благородие, разговаривают», — но внушительный вид капитана помешал ему это сделать.
— Да, из Мельбурна.
— У нас, знаете, был в роте поручик Ноткин… Так вот у этого Ноткина был пёс тоже — гм — из этой самой местности, которую вы изволили назвать… Доложу вам, занятнейший был пёс, — всё ботфорты поручика по двору таскал… А однажды, ха-ха, вышла прямо умора. В офицерском собрании был полковой бал. Ну, натурально, танцы, разные там конфетти, poste d’amour и всё прочее. И вот, не угодно ли такое табло-с: поручик Ноткин в бешеном вальсе мчится с дочерью полкового командира, за которой, должен вам сказать, он серьёзно ухаживал, а за ними, представьте себе, громаднейший — passez moi le mot — кобель со старым ботфортом в зубах. Ну, натурально застрелил…
— Кто кого-с?
Капитан недовольно дёрнул усом и оглянулся: это был чиновник, припадавший на правую ногу.
— Изволите спросить — кто кого-с? Ну, натурально — поручик кобеля, а никак не наоборот…
Довольный своей остротой, капитан лихо повёл глазами.
— Ах, это вы о собачках… У нас тоже был случай презабавный. У управляющего контрольной палатой… Я имею честь состоять старшим ревизором Государственного контроля, — пояснил чиновник. — Так вот-с был у них фокстерьер. Этакий любопытный востроглазый пёсик. Собиралась однажды генеральша на бал, а на туалетном столе лежали перстни, жемчуга и прочий, знаете, luxe… Тут же, виляя обрубком хвоста, вертелся и фоксик. Взяла собачка один перстенёк поиграть, да и проглотила нечаянно.
— Боже мой, какой ужас! — испуганно воскликнула девушка, а бездонные её глаза сделались ещё прекраснее. — Что же дальше было?
Старший ревизор, поощрённый успехом своего рассказа, сразу сделал значительное лицо и не без самодовольства взглянул мельком на капитана.
— Ситуация, можно сказать, получилась совершенно трагическая, — вдохновлялся рассказчик. — С одной стороны жаль любимую собачку, а с другой стороны — фамильный брильянт и экономическая ценность в несколько тысяч рублей… А поступили, сударыня, очень просто, — старший ревизор разочарованно улыбнулся: — пригласили опытного хирурга, вскрыли брюшную полость, вытащили перстенёк, а брюшко зашили. Через две недели собачка бегала по улицам как ни в чём не бывало.
— И это ещё вовсе не такой важный случай! — раздался за спинами новый голос с лёгким акцентом.
Все оглянулись: голос принадлежал франтовато одетому человеку южного типа, с нафабренными усами.
На коралловых губах девушки заиграла весёлая улыбка:
— Вы тоже с собачьим рассказом?
— А что же? Почему им можно, а мне нельзя?
Девушка ласково улыбнулась:
— Нет, отчего же, рассказывайте и вы.
— Я таки расскажу замечательный случай из моей собственной жизни…
Рассказчик остановился и без всякой надобности посмотрел себе под ноги. Ясно было, что свой замечательный случай нужно было ещё придумать. Думать однако пришлось не долго, секундочку. А затем смело поднял на окружающих узко прорезанные глаза и продолжал:
— Случай просто замечательный. Вы, быть может, даже не поверите… Но что значит — не поверите, если я могу сослаться на сотни очевидцев… Ехал я как-то на большом трансатлантическом пароходе из Америки в Гамбург… Я состою представителем фирмы жатвенных машин и сенокосилок «Букей», завод наш в штате Огайо… Завод новый, очень большой, гораздо больше завода Мак-Кормика… И жатки наши гораздо лучше ихних… Особенно сноповязка последней модели на шариках… ЧтС значит Мак-Кормик? Всегда у них крылья ломаются в работе… Совсем плохая машина… Ну, вот, едем мы… ничего себе едем: ветерок, солнце… Всё, одним словом, в полном порядке… Сидит, знаете, на борту один господин и читает газету. Ну и пусть себе читает — какое нам дело? Возле него лежит собака по имени Диана. Очень большая. Ну, тоже сидит, что-то себе там делает — зевает, облизывается и вообще ведёт себя, как порядочная собака. Всё шло хорошо, но вдруг отчего-то пароход немножко закачался. И чтС же я вижу: человек и газета летят с трансатлантического парохода прямо в Атлантический океан…
В глазах девушки опять появилось выражение ужаса:
— Боже мой! — прошептала она.
— Да, да, так-таки в океан! — загорячился представитель американской фирмы. — Но это ещё чтС, это ещё детские игрушки… А вот самое главное было дальше. Когда господин полетел, так он закричал: «Милорд, спасай меня поскорей!». И чтС же вы думаете: эта самая собака бросает все свои занятия — и прямо в океан… Да, прямо в океан, спасать хозяина! Пока там остановили пароход, пока спустили лодку, она держала его в зубах в воде. — Рассказчик обвёл всех торжествующим взглядом. — Но это ещё не всё, милостивые государи. Когда господина вытащили, так он говорит собаке: — Милорд…
— Позвольте, — заметил капитан: — вы же давеча называли Дианой!
— Дианой? — удивился коммивояжёр. — Так я тогда, значит, ошибся… Ну, не важно… Так он говорит: «Диана, я обронил там бумажник, достань его поскорее!». И чтС же вы думаете? Собака опять лезет в океан и приносит бумажник, и в нём все деньги, до копеечки…
Рассказчик, вдохновлённый собственной фантазией, победоносно посмотрел на окружающих.
— Да, случай замечательный, — с явным недоверием произнёс чиновник.
— Штой-то чуднС, — добродушно заметил купец.
— Как же, сотни очевидцев, могу сослаться… В газетах даже писали… Замечательный случай!
— А вот ещё подобный случай, — раскрыл было рот присоединившийся к компании батюшка. Он тоже не прочь был поведать какой-нибудь замечательный собачий случай.
Но звонок, призывающий к завтраку, лишил батюшку этой возможности.
Завтракающих было десятка три.
Знакомые нам уже лица заняли конец стола.
Армейский капитан с видом бывалого ухажёра расстилался блином перед прекрасной голубоокой попутчицей, имя которой было Аглая Петровна.
Подавал ей блюда, хлеб, воду и ежеминутно щёлкал под столом каблуками.
С другой стороны сидел коммивояжёр, и пока скуластый официант принёс первое блюдо, он успел поведать несколько историй — одна другой невероятней.
Студент в свежем кителе смотрел на попутчицу влюблёнными глазами и время от времени делал неожиданные замечания, вроде этого:
— А знаете, в этом году мух как-то меньше…
или:
— Лейтенант Шекльтон опять, пишут, собирается в экспедицию…
Впрочем, не один студент смотрел на Аглаю Петровну влюблёнными глазами: все присутствующие главное внимание уделяли не завтраку, а светлоокой, золотистой девушке, так просто и вместе с тем так аристократически державшей себя.
На что уж англичанин, не расстававшийся с Бедекером даже во время завтрака, а и тот нет-нет да и посмотрит удивлённо на светлоокую. Точно видит пред собой нечто очень беспокоящее. По своей натуре восхищаться он не мог, а удивляться всё же удавалось.
И только нег был вполне равнодушен. Сильными зубами он с аппетитом разгрызал кости, поглощал неимоверное количество хлеба, точно ломовой, в увлечении облизывал пальцы, чавкал. Вообще был занят по горло.
Сидели за столом ещё три дамы.
Одна молодая, подсушенная, с большим количеством чёрных мушек на лице, поставленных исключительно для кокетства. Если бы не маловыгодное соседство Аглаи Петровны — она была бы даже красивой.
Другая — тучная, старая, с недовольно оттопыренными губами, всегда мокрыми, — окидывала всех гневными взглядами.
Третья принадлежала к числу тех, о которых при всём желании нечего сказать. Не старая она была и не молодая. Не уродлива, но и не красива. Когда смотришь на такое лицо — делается вообще скучно.
Дамы завтракали с очень недовольным видом. Их обижало всеобщее внимание к прекрасной попутчице.
Особенно была недовольна кокетка с мушками. Она сидела рядом с хорошо выхоленным молодым человеком со стёклышком в глазу. Вначале он был очень внимательным к соседке, но когда его корректные глаза случайно упёрлись в Аглаю Петровну — сразу испортился. Прежде всего вытащил из глаза стёклышко, чтобы лучше видеть, а потом стал невпопад отвечать на вопросы, пялить глаза в конец стола и вообще сразу перестал быть милым собеседником.
Недовольна была и толстая дама с брюзжащими губами: её муж — седенький крохотный генерал в отставке — уже дважды поперхнулся. Не стесняясь присутствующих, она ему прошипела:
— Когда едят — в тарелку смотрят Нил Павлович, а не по сторонам.
Третья дама, при всей своей безличности, тоже явно была недовольна.
Аглая Петровна, не замечая повышенного настроения среди дам и мужчин, смотрела на всех детски-доверчивыми глазами, точно говорящими: «Все вы хорошие, и я вас люблю».
Разговор был общий и самый разнообразный.
Когда коммивояжёр исчерпал запас своих невероятных историй, разговором завладел человек в пенсне, с небольшими умными карими, немного ироническими, глазами и тёмной красивой шевелюрой.
Говорил он спокойно-шутливым тоном, как будто ему было совершенно безразлично — слушают его или нет. Суждения отличались краткой ясностью и некоторой парадоксальностью.
Какой-то пассажир с козлиной бородкой и рыбьим ртом монотонно говорил об альтруизме.
— Перед ними, пред альтруистами, мы должны преклоняться, как перед святыми… Путь их мы должны осыпать розами и петь осанну.
Человек с умными глазами спокойно посмотрел на говорившего:
— Вы думаете?
— Надеюсь, и вы так же думаете? — удивился тот.
— Не совсем… Альтруизм и эгоизм по содержанию своему, разумеется, явления разной категории: одно — общественно-полезное, другое — общественно-вредное… Однако если немножко вникнуть, то становится совершенно очевидным, что источник у них общий и по природе своей явно эгоистический.
— Объясните, пожалуйста…
— Извольте, постараюсь: и плантатор, истязающий рабов, и ростовщик, снимающий с вас последнюю рубашку, руководствуются, собственно, одними и теми же побуждениями, что и Саванарола, за идею сжигаемый на костре, или Франциск Ассизский, избиваемый каменьями…
— Позвольте, это — парадокс, — напирая на «о», завопил священник.
— Не думаю… Ростовщик тащит с вас последнюю рубашку, потому что ему это приятно; Франциск Ассизский отдаёт вам свою последнюю рубашку тоже по непреодолимому к этому влечению… Побуждения всегда одни и те же: ни тот, ни другой не могут поступить иначе… А если это так, то за что же мы будем усыпать цветами путь альтруиста?
— Таким образом, по вашей теории, мы можем пользоваться деяниями великих альтруистов, не питая к ним даже чувства признательности?.. — всё больше загорался батюшка.
Человек с ироническими глазами улыбнулся и поправил пенсне.
— Конечно. Признательность ведь тоже по природе эгоистична.
— Позвольте, вы нам окончательно хотите задурить голову! — не выдержал наконец и коммивояжёр.
— Быть может, потрудитесь обосновать?.. — с иронией в голосе предложил человек с рыбьим ртом.
— Да это так ясно, что и обосновывать, собственно, нечего: вы — альтруист и сделали мне нечто приятное. Я, разумеется, доволен. Вот это-то довольство и есть чувство признательности… Пример: вы подарили мне полотно Рафаэля — я признателен; вы дали лакею двугривенный — и он тоже признателен…
— Таким образом, по вашей теории признательность — чувство лакейское… — вскидывая в глаз стёклышко, заметил сосед дамы с мушкой.
— Нет, главным образом эгоистическое. А присуще оно и лакеям, и поэтам, и королям…
Завтрак пришёл к концу, и все высыпали на палубу, не окончив спора. Здесь уже блистал во всей красе яркий, радостный день, с синим небом, с тонкой сетью хрупких облаков.
Пароход развил наибольшую скорость и от этого легонько вздрагивал. Вперегонку с ним мчались над водой быстрокрылые чайки, а в воде — неуклюжие дельфины, время от времени выбрасываясь из тёмно-синей пучины.
Все расположились в тени рубки.
— Я хотела бы чаек покормить, а хлеба нет… — мило и беспомощно улыбнулась Аглая Петровна , легко и грациозно опираясь о борт парохода.
На фоне яркого дня она светилась радостным видением, которое, казалось, на минуту сошло на палубу и вот-вот упорхнёт в синеву небес.
Студент, коммивояжёр и капитан бросились в буфет за хлебом. За ними было поковылял и чиновник, но с полдороги вернулся.
— Не угнаться за ними — молодёжь, — оправдывался он виновато улыбаясь и потирая ногу, на которую припадал.
К человеку в пенсне подсел купец.
— ЧтС явам скажу, милый человек… Вижу я — вы всякие науки знаете: разные там философии, альтруизмы (признаться, невдомёк мне — чтС словцо это обозначает). Смотрю вот я на этого самого арапа и думаю: чтС ежели бы его в баню, да хорошенько мылом да мочалкой потереть. Чай, побелел бы?
Человек в пенсне улыбнулся:
— Нет, сколько ни трите — белее не будет. Такая окраска кожи от природы.
— Это конечно… А только почему у него нос белее остальных частей? И ладони белее? Смотрю я на него, и чудно мне, что крахмалка не пачкается об его шею. Занятный человечина… Пойду ещё на него смотреть…
Колыхая тучным чревом, купец направился к негру.
Тот в это время с аппетитом уписывал яблоко, другое про запас лежало у него в руке.
Купец подошёл вплотную и начал без стеснения рассматривать чёрного человека, время от времени с удивлением покачивая головой.
Студент, капитан и коммивояжёр держали в руках большие ломти хлеба, а Аглая Петровна, отламывая кусочки, бросала их чайкам.
Проворные птицы с удивительной ловкостью набрасывались на летящий кусочек и ловили его на лету, а часто стремглав бросались вниз, настигая беглеца у самой воды или, легко касаясь крыльями гребня волны, извлекали добычу из тёмно-синей воды.
Аглая Петровна была в восторге. Она по-детски хлопала в ладоши, а глаза сияли радостью.
По примеру молодой девушки, кормлением чаек увлеклось большинство пассажиров, и белым птицам не нужно теперь было вырывать добычу друг у друга: в любой момент в воздух летало несколько кусочков.
Приплёлся и старый генерал покормить птичек. Старой пергаментной рукой с великим напряжением швырнул один кусочек, другой, третий…
Но тут и конец пришёл генеральской забаве. Из каюты павой выплыла его тучная половина, покрытая широким голубым шарфом. Заметив своего супруга в близком соседстве с этой «голубоглазой девчонкой», как мысленно называла она Аглаю Петровну, она заволновалась:
— Нил Павлыч, а Нил Павлыч, поди-ка сюда! — грозно прикрикнула она.
Старичок не на шутку перепугался.
— Настенька, я только вот пташек покормлю… — растерянно шамкал он.
— Не тебе, сударь, этим заниматься; поди-ка сюда.
Генерал смущённо посмотрел вокруг и мелкими шажками направился к грозной половине, прочно усевшейся в плетёном кресле.
На палубе появился бритый человек актёрского вида.
Явно рисуясь, он опёрся о борт парохода и смотрел на всех с царственным видом. Вероятно, это была поза из какой-нибудь роли.
Вдруг лицо его преобразилось, сделалось сладким и радостным. Он вытянул вперёд руки и направился к человеку в пенсне:
— Кого я вижу! Какая встреча! Здравствуйте, здравствуйте, родной!
По лицу человека в пенсне пробежала лёгкая тень неудовольствия, но он всё же встал навстречу актёру. Тот трижды его звонко облобызал и безжалостно тряс руку, засыпая вопросами:
— Давно из Питера? А как же в газетах писали, что вы за границу собирались?.. Ах, да, читал ваш последний роман… Очень, очень глубоко взято… Серьёзная вещь… Чертовски рад встретиться с вами!
Актёр нарочно говорил преувеличенно громко, грудным баритоном «под благородных отцов», чтобы слышали окружающие. И, нужно сказать, вполне этого достиг: вся публика вдруг узнала, что человек в пенсне — писатель, и что актёру он приходится большим другом.
Студент вдруг хлопнул себя по лбу и шёпотом поведал Аглае Петровне и соседям:
— Вспомнил. Да ведь это Грибунин, известный беллетрист… То-то я смотрю, знакомое лицо…
Бросили кормление чаек и втихомолку начали рассматривать писателя.
— Какой у него высокий лоб! — захлёбывался от восторга студент, даже побледневший от волнения.
— Какие глаза… — мечтательно произнесла Аглая Петровна.
Даже ворчливая супруга генерала достала из сумочки лорнет.
Тем временем писатель с обычно спокойной улыбкой слушал неиссякаемого актёра.
Тот держал его за пуговицу, обнимал за талию, хлопал по коленке и вообще всячески старался засвидетельствовать свою большую близость к модному писателю.
К ним неожиданно подошёл коммивояжёр и протянул писателю руку, точно старому знакомому:
— Здравствуйте, господин Грибунин! Как вам это понравится, — обратился он в сторону актёра: — сидит с нами за одним столом, вместе дебатируем и не знаем, что это наш знаменитый Грибунин.
Актёр очень недоволен появлением непрошенного собеседника. Придав своем улицу выражение наивысшего благородства и непроницаемости, он говорит:
— Гм… видите ли, почтеннейший, на пароходе обычно не принято представляться… Ведь вы же, в свою очередь, не представлялись Александру Михайловичу…
— ЧтС я? — представитель американских жатвенных машин «Букей». А они кто? — известный всему миру писатель! Это две большие разницы!.. Алекасандр Михайлович, я читал ваш роман «Отцы» — замечательный роман!
Грибунин улыбнулся:
— Роман хорош, но — увы! — не мой…
— Как не ваш?
Коммивояжёр опешил; впрочем, ненадолго:
— Но и ваши романы я тоже читал… Очень хорошо вы знаете психологию. Прямо замечательно.
Шёл третий час. Солнце сильно начало припекать.
Откуда-то появился шустрый кавказец, в необъятной папахе и мягких, бесшумных чувяках.
Он шнырял между пассажирами, сыпал анекдоты, прибаутки — грубые, но солёные, и «пачты даром» предлагал грошовые шарфы и материи.
Кавказец был красив и сознавал это. И потому в его обращении с дамами проглядывала заметная самоуверенность, а глаза делались нахальными.
Жена генерала навела на него лорнетку, и глаза её при этом сделались масляными. Кавказец посмотрел на матрону быстрым, выразительным взглядом и, казалось, намотал что-то на ус.
Полную противоположность кавказцу составлял пожилой еврей, в длиннейшем пальто и шёлковой фуражке, с белой, пожелтевшей бородой.
Он тихо ходил по пароходу и с заговорщицким видом предлагал контрабандные папиросы.
В погоне за беспошлинной дешёвкой пассажиры охотно покупали папиросы и, довольные, уносили с собой в каюту большие коробки.
Впрочем, впоследствии папиросы оказывались дрянными, а выгодность покупки представлялась довольно сомнительной.
Палуба начала пустеть.
Опьянённые солнцем и морским воздухом люди почувствовали томность во всех членах. Хотелось лечь, взять книжку и уснуть.
Позёвывая, разминая члены, потянулись пассажиры к своим каютам. Только англичанин спокойно сидел в плетёном кресле и деловито смотрел в бинокль, сверяя Бедекер с натурой.
Где-то внизу тоненькими голосками тренькала балалайка, наигрывая никогда не стареющую «Барыню».
Вновь прилетели чайки, но некому было их кормить. И кружились белые чайки над пароходом, словно крупные хлопья зимней метели.
Мимо бежали зелёные берега, ярко освещённые солнцем. Зелень была так свежа, что, казалось, какой-то невидимый живописец только что покрыл её свежей краской.
Кое-где у берега виднелся одинокий рыбак. Он на минуту оставлял свою работу, смотрел спокойно на скользящий мимо пароход и вновь принимался за свои снасти. И видно было, что ему так мало дела до всего, что не касается его лодки, улова и рыбачьей хижины.
Когда после обеда, тянувшегося бесконечно долго, Грибунин сидел у рубки и смотрел, как встречный пароход сигнализировал флагами, к нему подошёл студент:
— Я вам не помешаю, Александр Михайлович? — несмело начал он.
— Нет, пожалуйста… Не угодно ли вам сигару?
— Благодарю вас, я не курю.
— Вы не знаете, чтС означают эти сигналы? — не вынимая изо рта сигары, спросил Грибунин.
— К сожалению, не знаю… Впрочем, я могу спросить матросов.
Студент было метнулся, но писатель удержал его за рукав:
— Бросьте, это совсем не важно… Садитесь.
— Я хотел вас спросить, Александр Михайлович… Только вы, пожалуйста, не обижайтесь… Быть может, мой вопрос не совсем тактичный.
Грибунин выпустил глубокое облако дыма:
— Ничего, говорите…
— Вот давеча вы говорили об альтруизме и признательности. Говорили такое необычное и на первый взгляд могущее показаться даже странным. Так вот я хотел бы спросить — серьёзно ли вы говорили или нет?
— А для чего вам это знать?
Грибунин дружелюбно потрепал студента по плечу.
— Для того, чтобы верить или не верить в то, чтС вы говорили.
— Как ваше имя и отчество? — вместо ответа спросил Грибунин.
Студент сразу оживился и с довольным видом сообщил:
— Меня зовут так же, как и вас, Александр Михайлович.
— Так вот чтС, тёзка. Дело обстоит необыкновенно просто: если вам верится в те истины, которые я изрекал за завтраком, то верьте и культивируйте их в себе; если же не верится — просто плюньте на все мои разглагольствования, как это сделали, вероятно, все сидевшие за столом.
— Нет, не все… Аглая Петровна верит. Я тоже.
— Скажите, тёзка, кто это Аглая Петровна? — равнодушно спросил Грибунин, выпустив кольцо дыма.
Студент сразу оживился:
— Она из очень аристократической семьи… Отец её свитский генерал. При Дворе бывает. Живут в Петербурге. Она гостила у подруги, а теперь едет в Сочи — там у них дача… Кстати, она выразила желание познакомиться с вами. Ничего не имеете?..
— Пожалуйста.
— В таком случае, если вам угодно, пойдёмте сейчас: она в салоне дожидается вас… У неё к вам какие-то вопросы.
— Так быстро?.. Право же, здесь чудесно сидеть после обеда… Впрочем, если дожидается — нужно идти…
В углу маленького салона со спущенными густыми, тяжёлыми шторами сидела в полумраке Аглая Петровна.
Студент торжественно представил:
— Позвольте представить: Александр Михайлович Грибунин — Аглая Петровна Даманская.
Девушка подала Грибунину руку, тонкую, выточенную:
— Рада познакомиться… Садитесь.
Затем, обратившись в студенту, она сказала ему, мило улыбаясь:
— Не правда ли, теперь вы нас на минуту оставите?
— Исчезаю, исчезаю…
Когда за студентом затворилась маленькая дверца салона, Аглая Петровна закрыла руками лицо и минуту посидела в таком положении.
— Боже, как они все надоели!…
Грибунин удивлённо вскинул глаза:
— Кто собственно?
— Да вот эти студенты, капитаны, машинные представители… Такая неприглядная пошлость.
Грибунин пожал плечами:
— Не думаю. Люди — как люди… Не лучше, я полагаю, и не хуже других.
Девушка посмотрела на писателя умоляющими глазами:
— Не говорите так…
И в невольном порыве коснулась его руки.
Грибунин заглянул в эти глаза и удивился: какая в них притягательная сила…
Аглая Петровна продолжала:
— Посудите сами: нельзя же часами говорить о том, что новая винтовка бьёт на такую-то дистанцию, что в таком-то управлении открыт такой-то перерасход… Невыносимо…
Грибунин улыбнулся:
— Да, это темы на любителей… Но чтС же делать? Все люди специалисты, и ум их невольно развивается в определённом направлении. Архитектор говорит о постройках, доктор — о больных, депутат — о политике.
— Я с вами не согласна… Есть светочи… — Аглая Петровна ласково улыбнулась при этом.
— Кто же эти светочи?
— А наши писатели, например.
Грибунин шутливо поник головой.
— Должен вас огорчить, Аглая Петровна: самые ужасные специалисты это — именно писательский цех. Писатель умеет говорить только о литературе, вернее — о литературной хронике: о редакторах, гонорарах, произведениях своих собратьев, о литературных сплетнях. А бездарные господа пуще всего любят бранить редакторов, возвращающих им часто нелепые произведения… В сфере же других вопросов большинство современных писателей совершенно беспомощно.
Аглая Петровна смотрела на Грибунина большими, удивлёнными глазами:
— Боже мой, а я думала, что это люди иного мира… Ну, а художники, артисты?
Грибунин махнул рукой:
— Те уж совсем безнадёжны… Вот там в столовой сидит актёр, — пьёт вино — хотите познакомлю?.. Только не советую.
— Где же тогда интересные люди?
— Их нет… Впрочем, некоторый интерес представляют адвокаты, особенно криминалисты… Они сталкиваются с жизнью во всех корешках — а отсюда всяческая разносторонность… К тому же профессиональное уменье красно говорить… Впрочем, — Грибунин улыбнулся: — есть ещё очень интересные собеседники: это — гимназисты не старше шестого класса. Но и для этого и самой нужно быть гимназисткой не старше четвёртого класса.
Скачать