У каждого гения есть небесная грамота, свидетельствующая о нездешнем его благородстве. Буквы этой грамоты мерцают и сверкают в творчестве гения, и не рассмотреть их не может, кто умеет читать судьбинность художника в его созиданиях.
Если Пушкин родился под влиянием луны и солнца, если Тютчев возник на русской земле под веяньем небесных пространств, разорванных ночной грозой с перекличкой зарниц,— Фет рожден под решающим знаком звездного неба; звездного неба, пограничного с разлитием зорь… Таков, отъединенный, ни врагами, ни друзьями верно не узренный, исторгатель кристаллов, претворивший линию стиха в волнообразное движение напева, обвенчавший поэзию с музыкой, заревой и звездный вестник, Фет.
Поэт сам рассказал об этом.
Я долго стоял неподвижно,
В далекие звезды вглядясь,—
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась.
Я думал… Не помню, что думал:
Я слушал таинственный хор.
И звезды тихонько дрожали,—
И звезды люблю я с тех пор.
Между двух своих зорь, утренней юностью, сразу угадавшей свое назначение, и юностью закатной,— ибо Фет всю долгую жизнь свою провел влюбленным юношей и не знал, что значит некрасивая зрелость, и не знал, что значит безобразная старость,— заревой свирельник, звездный вестник никогда не терял связи с числами неба, пред ним была раскрыта верховная огненная книга, правящая судьбами верховными и низинными, не покидали его эти алмазные калифы, внушали ему, чтобы дух его, летая струнным звуком над беззвучьем, бабочкой над цветами, однодневкой над земными днями, просился в беззакатный день,— и в семьдесят лет, за два года до смерти, он грезил о том же, говоря к угасшим звездам:
Долго ль впивать мне мерцание ваше,
Синего неба пытливые очи?
Долго ли чуять, что выше и краше
Вас — ничего нет во храмине ночи?
Может быть, нет вас под теми огнями,—
Давняя вас погасила эпоха…
Так и по смерти лететь к вам стихами,
К призракам звезд, буду призраком вздоха.
Звездное зрение приучает душу к быстрым перебегам через огромные пространства, от одного желанного к другому чему-то, что будит желание, от одной яркой цели к другой блистательной мечте. Так, долго смотря на неисчерпаемую россыпь светов Млечного Пути, тот, кто любит звезды и переживает их ворожбу, за усладительным оцепенением быстро и резко повертывается, чтоб увидеть в другом месте неба любимое созвездие, впить душой троезвучье Ориона.
В творчестве Фета всюду можно усмотреть этот быстрый перебег от прекрасного к прекраснейшему, от основы, которая создала вещее состояние души, к закрепляющей впечатление, дальней, но четкой, острой подробности, которая, схватив, уже не отпускает. Выразительный пример такого перебега — в его кратком, лишь из нескольких слов состоящем, ночном стихотворении, где, беря наибольшее, он кончает наименьшим и этим наименьшим дает ощущение безмерного.
Чудная картина,
Как ты мне родна.
Белая равнина,
Полная луна.
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далеких
Одинокий бег.
Эти сани — ключ, разгадка и преображение всего пространства неба и окутанной снегом земли. Этим малым ключом волшебник победил даже луну.
Другой образец такой же достоверной победы, сияние исторгнутого клада, дает Фет в раме заревого сияния в «Вечере у взморья».
Засверкал огонь зарницы.
На гнезде умолкли птицы.
Тишина леса объемлет.
Не качаясь, голос дремлет.
День бледнеет понемногу.
Вышла жаба на дорогу.
Ночь светлеет и светлеет.
Под луною море млеет.
Различишь прилежным взглядом,
Как две чайки сели рядом,—
Там, на взморье плоскодонном,
Спят на камне озаренном.
Давно сказано, сказал Страхов, сказали другие: «Фет есть истинный пробный камень для способности понимать поэзию». О пробный камень ломаются многие острия. Все время, пока Фет пролагал и вел свою лучезарную дорогу, вкруг этого пышного сада, где земное кажется неземным, вкруг этого чертога красоты — и, чрез красоту просветленного миропознания,— вкруг этой неувядаемой розы возникали лжеумствования и лжеглаголания. Возникают и теперь. Так оно и быть должно. И в стране роз, в Персии, есть и будут слепцы, которым не нравится Гафиз. Гафизу ли об этом горевать? Думает ли соловей, что его хвалят или бранят? Скрежеты зубовные не досягают терема, где от зари и до зари и во всю долгую ночь звенят гусли-самогуды и тонко отзываются на малейшее движенье ветерка, на движение самой тайной мысли и еще не сказанного чувства тайноведческие струны, стерегущие полный женских очарований сад Жар-птицы.
Золотые ресницы звезд смотрят в этот терем и в этот сад. И завороживший верных, завороженный мировым таинством, звездный вестник беззакатного дня шепчет, а шепот его слышится через всю голубую тюрьму мира, через все затоны времен:
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность,
Что пламя твое узнаю, солнце мира.
И неподвижно на огненных розах
Живой алтарь мирозданья курится,
В его дыму, как в творческих грезах,
Вся сила дрожит и вся вечность снится.
Примечания
Звездный вестник (стр. 206). Страхов Н. Н. (1828—1896) — русский критик и философ, автор статей о Пушкине, друг Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Гафиз (Хафиз) — великий персидский поэт, жил в XIV веке.
Источник текста: Бальмонт К. Д. Солнечная пряжа: Стихи, очерки / Сост., предисл. и примеч. Н. В. Банникова. — М., Детская литература, 1989.
Скачать