Bibra > Произведения > Все > О звуках сладких и молитвах

О звуках сладких и молитвах

Автор: Бальмонт Константин Дмитриевич

Скачать

К. Д. Бальмонт

О звуках сладких и молитвах

Только у вас мимолетные грезы
Старыми в душу глядятся друзьями.
Фет

   Говоря о Солнце, ученый определяет место этого небесного светила в ряду других небесных тел и говорит о его физических и химических свойствах. Говоря о Солнце, я испытываю желание петь. Если же начну не петь, а говорить, мне всегда хочется сказать, рассказать что-нибудь совершенно личное. Может быть, ни для кого, кроме меня, не любопытное, не знаю, но непременно личное, связанное с чем-нибудь действительно пережитым, запомнившимся особенно, потому что это собственными чувствами было испытано.

   Не помню уж в точности, сколько мне именно было лет, верно года четыре, когда моя мать прочла мне:

  

   Зима… Крестьянин, торжествуя,

   На дровнях обновляет путь…

  

   Кажется, что в этих строках особенного? Но так они поразили ребенка своей красотой и тайным, не сознаваемым, но чувствуемым своим значением, что, сколько бы еще я ни жил, где бы ни встречал я снежную зиму, — в первый час и миг ее наступления неизменно, как каждый день неизменно утреннюю молитву, я вспомню эти строки Пушкина. Что в них? Верная картина деревенской жизни? Напевность слов с волшебствующим внутренним переплеском созвучий, построенным на веющем звуке «в»? Или сказанный и несказанный, выраженный, как в каждом высоком создании искусства лишь полунамеком, призыв души к душе, всклик о торжестве обновления, радостная весть о возможности нового пути, ликующее самоутверждение чувства, основной закон которого в том, что оно вечное и не стареющее никогда?

   Полстолетия пережитой жизни, жизни живой, а не мертвой или полумертвой, страны, сотни стран, события, подобные которым повторяются лишь раз в несколько тысячелетий, любовь, любви и неприязни, груды книг, целые книгохранилища, прочитанные с жадностью, длинная полоса других поэтов, родных по языку и родных в иноязычии волнующе-звучном, но вот, бродя в ночном отъединении по далекому от родных мест берегу Атлантического океана и видя среди быстрых белых облаков Луну, я не вспомню ни Шекспира, ни Шелли, но кто-то в моем уме прочтет с восхищением:

  

   Сквозь волнистые туманы

   Пробирается луна,

   На печальные поляны

   Льет печально свет она.

  

   Счастье — любить в шестнадцать лет. Раньше, в четырнадцать. Раньше еще. Счастье — любить всегда. И позже, и много позже. Но может ли что сравниться с блаженством, полюбив в шестнадцать лет, узнать, что сказано о твоей любви в звездном разговоре меж небом и землей, сказаны алмазные верные слова:

  

   И сердце вновь горит и любит оттого,

   Что не любить оно не может.

  

   Полюбив и поняв, что любишь, в тот же час родиться поэтом. О, не тем, что пишет стихи, не тем, что их читает друзьям, совсем не тем, что отдает их в печать и видит их напечатанными, но тем первоначальным, исконным, неприкосновенным, звездно отъединенным, о ком бессмертный волшебник сказал:

  

   Блажен, кто про себя таил

   Души высокие созданья…

   Блажен, кто молча был поэт…

  

   А когда первое раскаяние избороздит своим огненным лезвием юную душу, когда когтями железной кошки схватит оно тем вернее неопытное сердце, чем в нем больше чистоты и неосведомленности, так что черный туман, исходящий из этого сердца в часы томительные, похож на два демонские крыла, завладевающие всем временем и всем пространством, — кто, как не Пушкин, даст в руки юноше свое «Воспоминание», и поведет его не к омуту, не к сатанинской взметенности, полной преступного своеволия, а к строгому взгляду вовнутрь себя, к очистительной беседе с самим собой?

   Воля, воля. Чистосердечное покаяние, мудро язвящая змея угрызений, сердце, исторгнутое из груди и прижженное горящим углем, — и душа опять чиста, обновленье всегда торжествует свой путь.

   Не снова ли зима пришла и рассыпалась клоками? Не снова ли весна с своим тяжелым умиленьем и приманчивыми для пчел клоками? Не снова ли осень в вещем, праведном кругообороте, багрянец и чистое золото лесов, любимое время волшебника?

   И с каждой осенью я расцветаю вновь.

   Когда я захочу чисто звуковой поэзии, той напевности внутренних переплесков стиха, без которой не мыслю — для себя — поэтическое творчество, я раскрою Пушкина, и он споет мне о рокочущей грозности горных рек:

  

   Вдали — кавказские громады:

   К ним путь открыт. Пробилась брань

   За их естественную грань,

   Чрез их опасные преграды;

   Брега Арагвы и Куры

   Узрели русские шатры.

  

   Когда мне захочется услышать влажный всплеск волн, я перечту в тысячный раз пушкинский «Обвал» или строки «Медного всадника»:

  

   Нева вздувалась и ревела,

   Котлом клокоча и клубясь,

   И вдруг, как зверь остервенясь,

   На город кинулась. Пред нею

   Все побежало, все вокруг

   Вдруг опустело… Воды вдруг

   Втекли в подземные подвалы…

  

   Когда, разлученный с любимой, что за седьмою рекой, за десятой горой, я неотступно захочу почувствовать ее около себя, я не буду перечитывать ее милые строки, я не буду перечитывать ту или иную мою книгу стихов, с нею связанных навсегда, я раскрою Пушкина и, как молитву, прочту:

  

   Нет, поминутно видеть вас,

   Повсюду следовать за вами,

   Улыбку уст, движенье глаз

   Ловить влюбленными глазами…

   Я прочту:

   Чтоб только слышать ваши речи,

   Вам слово молвить…

  

   И моя желанная — со мною, я чувствую ее присутствие около себя и знаю, что невозвратимость прошлого и непереходимость огненной пропасти не суть препятствия.

   Пушкин любил коня и все, что с ним связано. Не с конем ли в содружестве свершены богоподобным человеком все его наилучшие подвиги? И когда пред его покорительным взором возникла кобылица молодая, честь кавказского тавра, не он ли сказал:

  

   Погоди, тебя заставлю

   Я смириться подо мной:

   В мерный круг твой бег направлю

   Укороченной уздой.

  

   В этих четырех строках — полный завет совершенного художественного делания. Сосредоточенная буря. Эти слова подходят к нашему первосоздателю совершенного стиха и совершенной прозы. Юноша, носивший звучное имя — Лермонтов, хорошо сказал о крови Пушкина, что она — праведная. Да, праведная, правильная, во всем верная, эта горячая русская кровь, понимавшая все и расцвеченная последними зорями его родного африканского Солнца.

  

   29 мая 1924 г.

  

——————————————————————————————

   Впервые опубликовано: «Дни», 1924, «пушкинский» номер 8 июня.

   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/balmont/balmont_o_zvukah_sladkih.html.