В сумерки, когда умирал свет дня, из-под кустов вставали тени леса, воздушные и неподвижные, сумрачные и легкие.
Туманы сторонились от них и уходили на прогалины или прятались в лощинах. Птицы с испугом осматривались, поднимались к верхушкам деревьев и здесь засыпали чутким и тревожным сном. А деревья стояли сумрачные, молчаливые и, точно опасаясь чего-то нежданного, жались друг к другу и старались не шелохнуть листвою.
Ветер скучал в зеленой хвое елей и сосен и затягивал свою тихую, нежную и печальную песню. А у подножия сосен звенел неугомонный бессонный ручей…
Ночью тени лесные встречались под ветвями молчаливых деревьев, сцеплялись незримыми, но цепкими руками и начинали бродить бесшумным хороводом по лесным дорогам и тропам, по лесным прогалинам и по оврагам…
К утру седые туманы поднимались из оврагов и с прогалин и уплывали в небо к робким потухающим звездам. А скучавший в хвое елей и сосен ветер засыпал сном малютки, и ему снились хохочущие морские волны и дали печальных ковыльных степей, где было так вольно, так просторно!.. Там летали степные орлы, и с ними братался резвящийся ветер…
Из чащи леса выходили тени на дорогу, ложились в канавах, прятались за придорожными кустами и точно поджидали кого-то.
Ночью лесные дороги молчаливы. Молчаливы и тени лесные… Молчите же тени лесные, храня тайну моего сердца…
Иду лесной дорогой… один, точно упавший с неба и чуждый людям. Иду и тщетно силюсь развеять черные холодные думы. А дум много и все они цепкие, липкие… От них веет холодом пестрого извивающегося тела гадюки… Помнится, когда-то давно я брал в руки холодного гада и с тех нор ощущение липкого нервирующего холода застыло на концах пальцев. Вспоминаю об этом — и холод прикосновения к телу гадюки ощущается с прежней силой.
Недавно свои мысли сравнила с холодной гадюкой и Наденька Вильбушевич… Какое странное совпадение!
У Наденьки на душе какое-то горе, но она тщательно скрывает это и от матери, и от брата, и от меня.
Шли мы по этой же лесной дороге, поднимаясь от озера к даче Вильбушевичей. Шла она задумчивая, с опущенною головою, молчаливая… Молчал и я. Молчали и робкие тени сумерек…
Это было в белую ночь, а молчание при бледном свете белой ночи всегда какое-то особенное, робкое, тревожное… В белые ночи люди робко молчат и потому, сколько бы они ни скрывали своих дум в этом молчании, всегда тайна вскроется. Стоит только поднять лицо, взглянуть в глаза смолкшего человека — и все мысли его прочтешь в этих глазах.
В темные ночи молчание сокровенней: в нем тайна лесных теней…
Так случилось и с Наденькой. Я поймал ее в ее молчании и изобличил, вскрыл тайну ее сердца.
Мы шли молча в белую ночь. Ока старалась глядеть себе под ноги или в сторону леса. Иногда вскидывала взглядом к бледному небу и опускала глаза.
— О чем вы так задумались? — спросил я.
— Ни о чем… так…
Но, по ее голосу я угадал, что она что-то скрывает. И сердце мое забилось и Наденька показалась такой близкой мне… Как часто сердца обманывает. Оно и меня обмануло.
Смеясь, я забежал вперед и остановился, преграждая ей путь. И она остановилась близко около меня, взглянула мне в глаза, и я понял все. И я сказал:
— Неправда, Наденька! Вы думаете о чем-то горестном?
— Ха-ха-ха! — рассмеялась она, — вот тоже выдумали!..
И в смехе старалась скрыть свое волнение.
Сдвинув брови, она сказала:
— Я в сотый раз спрашиваю вас: какое вы имеете право называть меня Наденькой?.. Для вас я — Надежда Александровна!
Она отступила в сторону на шаг и пошла, обдав меня холодным взглядом.
— Ваша мама разрешила мне называть вас Наденькой, — плохо отдавая себе отчет в словах, отвечал я. — А потом… ведь, я давно вас знаю! Я помню вас, когда вы играли в куклы…
— Это ничего не значит! — суровым тоном перебивает она. — Я запрещаю вам называть меня Наденькой!
— Слушаюсь! — отвечаю я и знаю, что не исполню своего покорного обещания повиноваться.
Не могу я называть Надеждой Александровной эту хрупкую, милую, тоненькую девушку. Она еще не женщина! Она еще ребенок, хотя и кончила гимназию и мечтает о курсах, как о сбыточном близком счастье.
Наденька Вильбушевич — «медалистка» и ей кажется, что золотая медаль, выданная ей из гимназии, сделала ее совсем особенной, непохожей на многих.
— Я буду называть вас Надеждой Александровной, — говорю я, — но только скажите мне, о чем горестном думаете вы?
— Не приставайте, Бога ради! — воскликнула она. — Мне хочется хохотать, а вы заподазриваете меня в какой-то горести…
— «Заподазриваете!»… ха-ха!» Не красивее ли сказать — «подозреваете»… Надень… Надежда Александровна… — посмеиваюсь я над нею, как посмеивался, когда она была гимназисткой и старалась выражаться, как в умных книгах. — Красивее сказать: «вы подозреваете меня», — настаиваю я.
— Ну, все равно!.. Только не приставайте!..
— И губки ее сложились в недовольную мину. А я люблю на лице Наденьки эту мину. Чуть уловимые штрихи около губы делают ее лицо серьезным и она становится похожей на взрослую женщину, на настоящую зрелую женщину.
Почему-то мне давно хочется, что бы в Наденьке скорее проснулась настоящая зрелая женщина. Так прекрасна она с своими темно-синими глазами! Так мила она с длинными ресницами!.. Лицо у нее бледно-матовое с чуть заметным румянцем, губы алые, а когда она смеется — на ее щеках все еще выступают ямочки… А какая у нее большая коса! Какие у нее волосы!.. Хочется утонуть в их зыбких светло-каштановых волнах…
Мы прошли несколько дач с тускло горящими лампами и свечами на террасах и я сказал:
— Надежда Александровна, о чем горестном вы думаете?
— Опять?.. Фу!..
Но по тону последних восклицаний я уже определил, что Надежда Александровна Вильбушевич склоняется к тому, чтобы ответить на мой назойливый вопрос. Назвал я девушку Надеждой Александровной и как будто разом сделал ее зрелой женщиной. Наденька — «медалистка» не имеет право на горестные думы, а Надежда Александровна уже в праве на это. И, помолчав, она ответила:
— Разные мысли, как холодные гадюки, обсасывают мне мозг…
Она сказала это серьезным тоном и я потерял охоту шутить. Не мог я решиться, чтобы расспрашивать ее дальше. Ее тон, ее слова смутили меня.
Мы дошли до их дачи.
На обширный террасе, за опущенными занавесками, светился огонь. В дачном зале брат Наденьки, Илья Александрович, играл на рояле… Что-то грустное играл он: в тихих звуках чудилась печаль.
Илья талантливый музыкант и я люблю слушать его игру. Но, в этот вечер мне почему-то не хотелось зайти к Вильбушевичам. Смутное предчувствие чего-то непоправимого останавливало меня. Хотелось уйти и в одиночестве бродить по лесным дорогам. Бродить в бледном свете белой ночи и думать о чем-то, мечтать или грустить.
— Зайдемте… Мама хотела вас видеть сегодня, — сказала Наденька, проходя в калитку.
И мне показался тон ее голоса каким-то особенным, призывным…
Как часто нас обманывает сердце!..
Пили на террасе, чай, спорили с Ильей о задачах искусства, и я все ждал, когда Вера Николаевна Вильбушевич, мать Наденьки, скажет мне, зачем она хотела меня видеть. Ждал и не дождался. Очевидно, Наденька хотела, чтобы я зашел к ним… И мне показался в этом желании тайный призыв ее сердца… Я считал себя счастливейшим человеком…
Боже! Как часто нас обманывает сердце!
Вера Николаевна ушла спать и мы остались втроем.
Спор утомил Илью, и он сидел теперь бледным, молчаливым, печальным. Я смотрел в его утомленные глаза и мне жаль было друга… В легких Ильи «процесс», как говорит его мать, и он скоро утомляется.
Смотрю я в глаза Наденьки и думаю: ужели и она больна? Почему-то мне хочется, чтобы она была здоровой и долго прожила. Того же я желаю и Илье, но это желание какое-то уже другое. Когда мы с Ильей вместе держали гимназические экзамены, я желал ему победу по латыни или по тригонометрии. И мое желание, чтобы Илья прожил дольше, похоже на это гимназическое желание… Желание же видеть Наденьку здоровой — особенное желание…
Илья сошел с террасы в сад и бродил по дорожкам, а мы с Наденькой сидели у стола и молчали.
Вот и она встала, подошла к балюстраде, откинула занавеску, подняла лицо кверху и уставилась глазами в бледное беззвездное небо белой ночи. А я все ждал, что скажет она.
Ждал и не дождался… Захотелось подойти к ней ближе. Подошел, остановился около задумавшейся девушки и спросил:
— О чем вы задумались, Надежда Александровна?..
Она промолчала. Потом уселась на перила террасы, откинула с виска непокорную прядь волос и сказала:
— Не люблю я этих белых ночей!.. Как жаль, что мама только в августе едет в Крым!..
— Я с вами согласен, — отвечал я. — Ночи юга торжественней с своими ярко горящими звездами!.. А море… море какое!.. А леса и сады в цветах!.. Ничего того нет в нашей туманной Финляндии! Посмотрите — здесь даже и тени-то какие-то бледные, нерешительные… Они не пугают своим черным молчанием…
И я оборвал свою речь… Я опять заговорил о тенях леса. Есть что-то особенное пугающее меня в этой навязчивой мысли… Я часто говорю о тенях лесных или думаю о них и спрашиваю себя: уже ли это тот несомненный признак, по которому врачи-психиатры определяют начало конца?..
— Что же вы замолчали?.. — окликнула меня Наденька. — Говорите мне о звездных ночах юга! Говорите о море! О тепле! О солнце, о свете!..
Я молча смотрел в глаза милой Наденьки и думал о том, что и она почему-то часто говорит о холоде, о холодной улыбке, О холодных думах… Недавно жаловалась на то, что по ночам ей часто кажется, что она вся вдруг точно льдом обложенной просыпается и не может двинуть ни рукой, ни ногой, не может крикнуть… Ужели и у нее тот же процесс болезни мозга, который я подозреваю в себе?..
Илья говорит, что ему часто слышатся какие-то таинственные мотивы. Этому мы не удивляемся: ведь, Илья музыкант. А вдруг и он не настолько музыкант, чтобы его галлюцинации можно было объяснить нормальным явлением?.. А вдруг и у него процесс в мозгу, а вдруг и у него начало конца?..
Что же с нами со всеми?.. Илью преследуют таинственные звуки. Наденька объята холодом. Меня теснят лесные тени… Живем мы дружно и как чужие! Мы часто не понимаем друг друга… Что же это делается с нами?..
— Говорите же! Говорите о звездных ночах юга! — еще настойчивее выкрикнула Наденька.
И я начал:
— Была ясная звездная ночь. Было молчаливое сонное море. Была одинокая тоскующая душа… И кто-то далеко в горах пел тихую нежную песню о звездной ночи, о тихом море, об одинокой тоскующей душе… Я сидел на уступе прибрежной скалы и слушал тихую, нежную, одинокую песню… Без слов была песня тоскующего человека, а мне она говорила о многом… Мелькнула в кустах белая немая фигура и я вздрогнул, но не от страха, я вздрогнул — от радости, от счастья… Я ждал ее, белую фигуру, легкую неуловимую тень моей мечты… Исчезла она и тени лесные поглотили ее… И стали таинственными тени…
Я оборвал фразу. Мне показалось — скажи я еще два страшных слова тени лесные и они набросят на мой мозг свое непроницаемое покрывало…
— Молчите!.. Молчите! — вдруг выкрикнула Наденька. — Я помню такую же ночь! В прошлом году это было, в сентябре… Мы с мамой гуляли на берегу… Кто-то пел в горах нежную песню… Это было в тот день, когда уехал Николай Николаевич…
Она опустила лицо и смолкла. Как-то неловка оборвалась ее последняя фраза. Она смутилась, пряча от меня свое лицо, глаза… глаза…
— А кто этот Николай Николаевич? — прошептал я.
Она молчала.
— Наденька! Кто он?.. Кто этот Николай Николаевич?..
Она молчала.
— Надежда Александровна, кто он?..
Я, как обезумевший, схватил Наденьку за руку и твердил заплетающимся языком: кто он?.. кто он?..
Она вырвала из моей руки свою руку, захохотала и с презрением посмотрела на меня… А потом…
Потом она зарыдала и убежала с террасы…
Она убежала с террасы, а я остался один…
* * *
Как недавно все это было, в белую бледную ночь на террасе дачи Вильбушевичей.
В белую бледную ночь бледные робкие тени лежали под кустами сирени, жались к изгороди сада, таились в канаве. Бледные робкие тени жались у террасы в ветвях ползучего растения, тени ложились на бледное лицо Наденьки.
Я был с Наденькой на террасе, хотел рассказать ей сказку действительности и нечаянно коснулся струн ее души. Зазвенели туго натянутые струны и оборвались и в моей душе струны и сказка — действительности осталась не досказанной.
А я хотел в этой сказке рассказать Наденьке о том, как я люблю ее. Я не мог сказать ей того прямо: я должен бы был употребить все те банальные, истасканные слова, какими объяснялись до меня сотни тысяч, миллионы людей… Я не мог сделать того. Мне казалось, что я только в торжественном гимне сумел бы разыскать ей о том, как я люблю ее… Только в сказочном, только в вымысле я мог бы излить ей сказку моей души!..
Оборвалась сказка и осталась недосказанной…
Я хотел создать фантастическую ночь юга и напомнил Наденьке о какой-то ее ночи, с печальной нежной песней, с сонным морем, с звездным небом…
Из песней ее ночи выплыл тот призрак, который она назвала ненавистным мне именем… Кто тот Николай Николаевич, который раньше меня осмелился выйти из теней Наденькиной ночи?..
Это было в белую ночь на террасе дачи Вильбушевичей… Со мною была Наденька… А теперь я один. И белые тревожные ночи ушли куда-то и унесли в своих робких тенях милый мне образ Наденьки.
Сегодня ночь темная, холодная, беззвездная ночь осени. Я одиноко иду по той же дороге, по которой мы шли тогда вместе с Наденькой. Она шла влево от меня, шла склонив голову и пряча от меня и лицо и глаза. И мне казалось в ту ненастную ночь, что она прячет от меня свои глаза, чтобы не выдать своих чувств. Мне казалось, что она любит меня, только меня…
Боже, как часто нас обманывает сердце…
Как она выросла в моем представлении, когда я назвал ее Надеждой Александровной. В ту минуту в ней проснулась женщина. И вот я хотел в вымышленной сказке, в легенде южной ночи, рассказать ей о том, как я люблю ее…
И я иду в темную ночь по знакомой дороге к даче Вильбушевичей.
Тени лесные сопровождают меня, одинокого, тоскующего! Тени лесные таятся по сторонам дороги, в кустах.
Дача Вильбушевичей опустела. В окнах не видно огня. Там, где летом развевались колеблемые ветром серые занавески, теперь сереют доски, которыми заколочена терраса.
Вильбушевичи заперли все окна и двери в своей даче, досками забили террасу и уехали на юг, к звездным тихим ночам. И рояль Ильи умолк и стоит в темном зале под серым парусинным чахлом… Стоит умолкший рояль, как мавзолей над могилою звуков… И вся дача Вильбушевичей представляется мне мавзолеем над моей рано погубленной любовью…
Стою у наглухо запертой калитки у дачи Вильбушевичей и в сумраке ночи всматриваюсь в окна с опущенными сторами. Смотрю на террасу. Вон у того, второго от края, столба стояла Наденька с глазами устремленными в бледное небо белой ночи… Стояла и думала о ком-то, но не обо мне…
Стою у наглухо запертой калитки опустевшей дачи… И душа моя опустевшая. А тени лесные, молчаливые, черные тени обступают меня…
Тени лесные, молчаливые будьте безмолвными навсегда, храня тайну моего сердца.
И опять я одиноко иду по дороге лесной…
———————————————————-
Первая публикация: журнал «Пробуждение» No12, 1910 г.
Скачать