Последняя осень

Автор: Бунин Иван Алексеевич

   Иван Алексеевич Бунин

ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ

  

  

  

I

  

   Утром разговор за гумном с Мишкой.

   Приехал с фронта на побывку.

   Молодой малый, почти мальчишка, но удивительная русская черта: говорит всегда и обо всем совершенно безнадежно, не верит ни во что решительно.

   Я стоял на гумне за садом, он шел мимо, вел откуда-то с поля свою мышастую кобылу.

   Увидав меня, свернул с дороги, подошел, приостановился:

   — Доброго здоровья. Все гуляете?

   — Да нет, не все. А что?

   — Да это все бабы на деревне. Все дивятся, что вот вас, небось, на войну не берут. Вы, мол, откупились. Господам, говорят, хорошо: посиживают, говорят, себе дома!

   — Не все посиживают. И господ не меньше вашего перебили.

   — Да я-то знаю. Я-то там нагляделся. А с них, с дур, что ж спрашивать. Ну, да это все пустое. А вот как наши дела теперь? Как там? Вы каждый день газеты читаете.

   Я сказал, что сейчас везде затишье. Но что англичане и французы понемногу бьют.

   Он невесело усмехнулся.

   — А мы, значит, опять ничего?

   — Как ничего?

   — Да так. Мы его (немца), видно, никогда не выгоним.

   — Бог даст, выгоним.

   — Нет. Теперь остался.

   — Ну вот и остался!

   — Да как же не остался? Чем мы его выгонять будем? У нас и пушек нет, одни шестидюймовые мортиры.

   — Откуда ты это взял?

   — Агитаторы говорят. Да я и сам знаю.

   — Нет, у нас теперь всего много. И пушек и снарядов.

   — Нет, одни шестидюймовки. А крепостную артиллерию возить не на чем.

   — Опять неправда.

   — Какой там неправда! По этакой дороге разве ее свезешь на лошадях? Только лошадей подушишь. Станешь ее вытаскивать, а она на два аршина в землю ушла, а хобот и совсем в грязи не видать. Нет, это вам не немцы!

   — А что ж немцы?

   — А то, что немец рельсы проложил — везет и везет. А войска наши какие? Легулярные войска, какие были настоящие, царские, все там остались, а это ополченье — какие это войска? Привезут их на позицию, а они все и разбегутся. Подтягивай портки потуже да драло. Все, как один.

   — Ну, уж и все!

   — Верное слово вам говорю. Да вы то подумайте: чего ему умирать, когда он дома облопался? Теперь у каждой бабы по сто, по двести штук спрятано. Отроду так хорошо не жили. А вы говорите — умирать! Нет уж, куда нам теперь!

   Махнул рукой, дернул лошадь за повод и пошел, даже не поклонившись.

   Утро светлое, на почерневших, почти голых лозинках, на их сучьях и редкой пожухлой листве — блестки растаявшего мороза. На мужицких гумнах золотом горят свежие скирды, стаями перелетают сытые голуби, давая чувство счастливой осени, покоя, довольства, — это правда: "облопались". Вдали, у нас, в сизо-туманном утреннем саду, мягко, неизъяснимо-прекрасно краснеют клены.

II

  

   После ужина пошел по деревне. Темно, ночь бодрая, холодная.

   Пройдя деревню, увидал с косогора огоньки внизу, на водяной мельнице у Петра Архипова. Пошел туда.

   Спустившись, подошел к открытым воротам мельничного сруба: там внутри все шумит и дрожит, — мельница работает. Возле жирновов стоит и тускло светит в мучнистом воздухе запыленный мукой фонарь, а вверху сруба, — он без потолка, — и кругом, в углах, — мрачный сумрак. Пахнет тоже мукой, сыровато, хлебно.

   Петр Архипов сидит возле фонаря, похож на Толстого. Большая, побелевшая от муки борода, побелевший полушубок; картуз, совсем белый, надвинут на брови. Глаза острые, серьезные.

   Против него, на обрубке гам, сидит какой-то кудрявый мужик, незнакомый мне. Уперся локтями в колени, курит и смотрит в землю.

   Поздоровавшись, присел и я себе.

   — А мы Вот о войне говорили, — сказал сквозь шум мельницы Петр Архипов. — Вот он ничему не верит, никакой нашей победы не чает.

   Мужик поднял голову и ядовито усмехнулся.

   — А как ты сам-то, Петр Архипыч? Тоже не чаешь?

   Он холодно взглянул на меня.

   — Я? А я не знаю. Пусть их воюют. Воюйте на здоровье.

   Это, господа дворяне, ваше дело.

   — Это как же так?

   — А так. Нам, мужикам, надо одно: ничего никому не давать, никого к себе с этими поборами и реквизициями не пускать. Чтобы никто к нам не ходил, ничего нашего не брал. Ни немец, ни свой. Да.

   Помолчал, потом опять заговорил, еще возвышая сквозь шум голос:

   — Да. А то вон приехал на той неделе какой-то с грибами на плечах — сыновей ему давай, хлеба давай… всего давай! Раз наше дело не выходит — мировая, и шабаш. Миколай Миколаевич Младший, вот это воин. Ух, рассказывают солдаты, что только за человек! Отца родного за правду не пожалеет. Ночью встанет тихонько, чтоб ни один генерал за ним не увязался, и пошел в обход по окопам. Солдат простых увидит: "Здорово, друзья! Надейтесь на меня, как на каменную гору. Я об вас ночи не сплю!" А господам офицерам, если завидит, что в карты играют, бездельничают, без всякой церемонии шашкой голову долой! Вот это воин.

   Сумрачно помолчал, потом встал и подошел к трясущемуся рукаву, по которому серой струей текла мука. Взяв горсть муки, помял ее, понюхал и спросил, почти крикнул:

   — Ну, а этот самый человек, где он теперь?

   — Какой?

   — Сухомлин.

   Кудрявый мужик, куривший на пне трубку, со свистом захохотал и махнул рукой.

   — Вона! — сказал он. — Хватился! Его теперь и след простыл! Его давно покрыли и спрятали!

   Петр Архипов строго посмотрел на него, на его плечи и голову, потом еще строже на меня:

   — Где, по-вашему, такой человек может находиться? И что такому человеку должно быть? Что он для России может быть? Что он для ней сделал? Через кого там теперь миллионы лежат, тухнут?

   Обив и вытерев руку о полушубок, он опять сел и опять замолчал. Потом тем же тоном, но уже спокойнее:

   — Да. На нас, мужиков, как там глядят? Тычь его куда похуже, а нас, господ, не тронь, — мы высокого званья. А те пускай преют, этих дураков еще великие тысячи наделают. Сейчас вон опять берут, а зачем? Чтобы последних перебить? Вы, барин, — дерзко и громко спросил он, — вы нам уж откровенно скажите, какая ваша задача: чтобы нас всех перебить, а скотину порезать да в окопах стравить?

   — Петр Архипыч, как тебе не стыдно? Ведь ты человек умный!

   — Умный! — сказал он, несколько смутившись, и вдруг опять сдвинул брови и поднял тон:

   — Вам хорошо говорить. А у меня вот сын два месяца ни одного письма. Где он теперь, что он теперь? Мертвое тело? А потом, как перебьют всех, вы что же будете делать? Приедете, конечно, к царю и скажете: "Погляди, государь, где твоя держава теперь? Нету тебе ничего, все чисто, одно гладкое поле!"

  

   1916