Илиада Гомера, переведенная Гнедичем
Н. И. Гнедич. Илиада Гомера, переведенная Гнедичем
(Предисловие и содержание глав)
—————————————————————————-
Н. И. Гнедич. Стихотворения
Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание
Л., «Советский писатель» 1956
Вступительная статья, подготовка текста и примечания И. Н. Медведевой
—————————————————————————-
Ὅμηρος δὲ παντὶ παιδὶ καὶ
ἀνδρὶ καὶ γέροντι,
τοσοῦτον ἀφ῾ ἀυτοῦδιδοος, ὅσον ἕκαστος
δοναται
Гомер каждому, и юноше и мужу и старцу,
столько дает, сколько кто может взять.
Δίων. Χρυσόστ. περὶ Λόγον ἁσκἠσεως
ПРЕДИСЛОВИЕ
Позже, нежели бы мог, и не в том виде, как бы желал, издаю перевод
«Илиады». Долговременная болезнь воспрепятствовала мне ранее напечатать его
и присовокупить введение и примечания; они требовали много времени для
такого рода объяснений творения древнего, какой избран мною и отрывком был
напечатан в «Сыне отечества». {1826 г., Љ 20.}
Впрочем, изъяснение древних писателей не есть непременная обязанность
переводчиков, когда от нее отказывается даже Вольф, ученейший, последний
издатель поэм Гомеровых: он почитает изъяснение их делом, для него
посторонним, {Wolf. Horaer. Oper. Lips. 1804. Praefat. Prior. Edit. pag.
IX.} трудом, для которого нужна целая жизнь. Оно, в самом деле, когда
изъяснять писателя не для детей, составляет особую, обширную науку
археолога. Ввесть в круг понятий, нравов и вещей, познакомить с страною и
духом века, в которых писатель жил, — вот что способствует к лучшему
уразумению творений древних и чего требует читатель.
Не удовлетворяя сей нужды его, я сожалею тем более, что у нас нет еще
никаких руководств к понятиям справедливым о древности и, следственно, к
чтению с удовольствием и пользою писателей древних. Фосс мог издать свой
перевод Гомера без всяких примечаний: он не опасался никаких недоразумений
со стороны читателя. Германец, желающий изучать поэмы Гомера в славном
переводе Фосса, может окружить себя целою библиотекою ученейших творений,
разливающих яркий свет на словесность и мир древних. Шлоссер,
глубокомысленный немецкий писатель, в сочинении своем _Всеобщая История
Древности_, {Histoire universelle de l’Antiquite, par Schlosser. Paris,
1828.} быстро излагая характер и дух веков героических Греции, для
изображения коих заимствует важнейшие черты из поэм Гомеровых, между прочим,
говорит: «Нахожу бесполезным долее останавливаться на сем предмете: изучение
Гомера так же тесно соединено с воспитанием юношества германского, как могло
быть у греков». Когда бы и мне можно было то же сказать о воспитании
русского юношества, я также почел бы ненужным говорить об Гомере при
переводе поэмы его.
Но древняя тьма лежит на рощах русского Ликея. Наши учители до сих пор
головы героев Гомеровых ненаказанно украшают перьями, а руки вооружают
сталью и булатом. И мы, ученики, оставляемые учителями в понятиях о
древности, совершенно превратных, удивляемся, что Гомер своих героев
сравнивает с мухами, богинь с псицами; сожалеем о переводчиках его, которые
такими дикостями оскорбляют вкус наш. «_Надобно подлинник приноравливать к
стране и веку, в котором пишут_; adapter (l’original) au pays et au siecle,
ou l’on ecrit». {Woode, sur le Genie d’Homer. Примечания французского
переводчика, стр. 73. Также примечания к переводам Гомера г-жи Дасье и
Битобе.}
Так некогда думали во Франции, в Англии; {«Повторения речей,
употребляемые Гомером, могли нравиться слуху древних, но они оскорбят наш;
должно их оставлять, когда из этого происходит красота». Так рассуждает Попе
в своем предисловии к Гомеру. OEuvres complet. d’Alex. Pope. Тот. V, p.
367.} так еще многие не перестали думать в России; у нас еще господствуют те
односторонние литературные суждения, которые достались нам в наследство от
покойных аббатов. Предисловие к поэме Гомера, хотя краткое, у нас не лишнее.
Читатель «Илиады», если она его найдет, по крайней мере не будет искать в
древнем поэте чего не должно и требовать от переводчика чего не следует.
——
Поэмы Гомера, по признанию лучших критиков, древни, как псалмы Давида;
они сочинены около 150 лет после разорения Трои. Предполагают, что «Илиада»
первоначально не составляла одной поэмы и что нынешняя форма ей дана после.
Здесь не место входить в исследования подробнейшие. Сто лет после Гомера
Ликург, законодатель спартанский, принес из Ионии в Грецию отдельные песни
«Илиады» и «Одиссеи»; 250 лет спустя Пизистрат, правитель афинский, собрал
их, и его сын, Гиппарх, повелел, чтобы их пели во время Панафенеев,
празднеств в честь Афины, покровительницы города. Аристотель сделал из них
для Александра Великого список, старательно им выправленный. После, не
упоминая о рапсодах, философах, софистах, грамматиках, схолиастах,
толковавших и поправлявших Гомера, Аристарх Самосский и Аристофан,
библиотекарь александрийский, более всех других занимались исправлением
текста, щедро награждаемые за труды свои золотом Птоломея, царя египетского,
который одною любовью к наукам обессмертил имя свое. Их список есть образец
печатных изданий поэм Гомеровых.
Ошибается, кто сии поэмы принимает в понятии этого слова народном или
школьном. Понятие и суждение о предмете всегда несправедливо, когда смотрят
на него с одной и сверх того не с надлежащей точки зрения. Подобные понятия,
неясные, часто ложные, не удовлетворяют ни уму, ни сердцу. По мере верности
и разносторонности воззрений удовольствие возрастает, и мы с новым, живейшим
чувством наслаждаемся книгою, картиною, статуей, на которые прежде смотрели
равнодушно, не зная, с какой стороны должно было смотреть.
Гомер никогда не мог быть книгою общею, а тем более в наше время, в век
переворотов всех мнений человеческих, переворотов, бывших, впрочем, и
прежде, вновь быть имеющих и всегда оканчивающихся тем, что разум человека
обращался вновь к одним и тем же вечным началам истинного и прекрасного.
Поэмы Гомера не суть произведения чисто поэтические; в них напрасно будут
искать одного наслаждения, какое привыкли находить в поэзии современной,
живой для нас всеми своими сторонами. «Илиада», в отношении к нам, есть, так
сказать, первая история народа мертвого; но какая история! Были герои до
Ахиллеса, не одно приключение романическое и не в одном царстве волновало,
подымало, вооружало народы; «Илиада» одна сотворила великое воспоминание.
Как греки достигли общежития, в «Илиаде» изображенного? Мы не знаем —
история молчит; но творения песнопевца, подобно яркому воздушному огню среди
глубокой ночи, озаряют мрачную древность. «Илиада» заключает в себе целый
мир, не мечтательный, воображением украшенный, но списанный таким, каков он
был, мир древний, с его богами, религиею, философиею, историею, географиею,
нравами, обычаями — словом, всем, чем была древняя Греция. Творение Гомера
есть превосходнейшая энциклопедия древности.
С такой точки зрения должно смотреть на поэмы Гомера. Они подобны
книгам Бытия, суть печать и зерцало века. И кто любит восходить к юности
человечества, чтобы созерцать нагую прелесть природы или питаться уроками
времен минувших, пред тем целый мир, земной и небесный, разовьется в
«Илиаде» картиною чудесною, кипящею жизнью и движением, прекраснейшею и
величайшею, какую только создавал гений человека. Не славу одного
какого-либо племени, но целого великого народа; не одни блестящие свойства
какого-либо героя, но все характеры, все страсти человечества юного, все
стороны жизни героической обнял и изобразил великий живописец древности.
Чтобы читать картину его, чтобы наслаждаться и исполинскими образами, рукой
гения набросанными, и мелкими подробностями, художнически оконченными, нужны
предуготовительные познания. Но большая часть людей не считает их нужными,
когда произносит суждения. Мы, с образом мыслей, нам свойственным, судим
народ, имевший другой образ мыслей, подчиняем его обязанностям и условиям,
какие общество налагает на нас. Забывая даже различие религии, а с нею и
нравственности, мы заключаем, что справедливое и несправедливое, нежное и
суровое, пристойное и непристойное наше, сегодняшнее, было таким и за три
тысячи лет. И вот почему судим ложно о героях Гомеровых. Воображание без
понятий не говорит, или темно говорит сердцу. Надобно переселиться в век
Гомера, сделаться его современником, жить с героями, чтобы хорошо понимать
их. Тогда Ахиллес, который на лире воспевает героев и сам жарит баранов,
который свирепствует над мертвым Гектором и отцу его, Приаму, так
великодушно предлагает и вечерю и ночлег у себя в куще, не покажется нам
лицом фантастическим, воображением преувеличенным, но действительным сыном,
совершенным представителем великих веков героических, когда воля и сила
человечества развивалась со всей свободою, когда добродетели и пороки были
еще исполинские, когда силою, мужеством, деятельностью и вдохновением
человек возвышался до богов. Тогда мир, за три тысячи лет существовавший, не
будет для нас мертвым и чуждым во всех отношениях: ибо сердце человеческое
не умирает и не изменяется, ибо сердце не принадлежит ни нации, ни стране,
но всем общее; оно и прежде билось теми же чувствами, кипело теми же
страстями и говорило тем же языком. Мы поймем язык сей, вечно живой, и в
гневе Ахиллеса, и в гордости Агамемнона, и в горести Приама, несмотря на
образ выражения, столь далекий от нашего.
Так, язык страстей человечества юного, кипящего всею полнотою силы и
духа, еще не стесняемый условиями образованности, излившийся со всей
свободой и со всей простотою душ царей-пастырей, не мог быть образом
выражения подобен нашему; он не облекался в блестящие и разнообразные формы,
которые мы изыскиваем; или, лучше сказать, он не имел других форм, кроме
вдохновению принадлежащих — простоты и силы. Из сих начал истекают
величайшие красоты поэзии гомерической, красоты, не включая местных,
всемирные и вечные, как природа и сердце человека. Гомер и природа — одно и
то же. «Двадцать столетий протекло по лицу земли, — говорит почтенный
Муравьев (M. H.), — а я нахожу, что самые сокровеннейшие чувствования сердца
моего столь же живы в творениях Гомера, как будто происходят во мне самом».
Сия простота сказания, жизни, нравов, изображаемых в «Илиаде», и многие
особенные свойства поэзии, в ней раскрытой, сильно напоминают глубокую
древность Востока, и поэмы Гомера сближают, в литературном отношении, с
писаниями Библии. Та же торжественная важность и величественная простота в
речах; то же участие божества в связях семейств, непосредственное явление
его, торжественность и значительность его слов. Сии многоразличные сравнения
и подобия в «Илиаде», как образы, как примеры для объяснения и вразумления,
суть явные свойства языка жителя восточного, который обыкновенно рассеянное
в обширном кругу природы и опыта собирает, чтобы быстро означить предметы.
Патриархальность, свойственная всему западному Востоку, очевидна как в
жизни, так и в образе управления многих племен, в «Илиаде» изображаемых, но
более всех у троян: цари их сами еще пасут стада; Приам в семействе своем
более, нежели глава семейства: отец многочисленных сынов, он и царскую славу
свою основывает, собственно, на обширном родстве; возвышаемый глубоким
уважением, которое дети к нему оказывают, он их и отец и деспот; они его
страшатся; воля его для них непременна. Сам Зевс, обыкновенно сидящий на
Иде, являющийся среди грома и молнии, благодетельствующий вообще роду
человеческому в древнем поколении Дардана, но частно способствующий одному
против другого, племени Анхизову против преемников Приамовых, есть такой же
бог семейства, как Иегова в истории праотцев.
Таким образом, язык, и вообще образ повествования творца «Илиады»,
истекающий из тех же начал простоты, более всего отличен; он совершенно
противоположен всем его последователям, начиная от Виргилия. В нем не найдут
обычных красот стихотворцев ученых, выражений искусственных, фраз
сочиняемых, в которых видна работа и которым в наше время предпочтительно
удивляются. Из уст сына природы, гения, одушевляемого полнотою духа и силы,
не исходит ничего мелкого, ничего изысканного. Выражение духа его вольно,
как игра фантазии, и льется свободно, подобно реке величественной. К стихам
его, кажется, не касались поправки: все они излилися, кажется, по первому
внушению. Музы диктовали, а Гомер писал, говорили древние.
В образе повествования гений Гомеров подобен счастливому небу Греции,
вечно ясному и спокойному. Обымая небо и землю, он в высочайшем парении
сохраняет важное спокойствие, подобно орлу, который, плавая в высотах
поднебесных, часто кажется неподвижным на воздухе. Богатства его поэзии
неисчислимы: она заключает в себе все роды. Гений Гомеров подобен океану,
который приемлет б себя все реки. Сколько задумчивых элегий, веселых идиллий
смешано с грозными, трагическими картинами эпопеи. Картины сии чудны своей
жизнию, Гомер не описывает предмета, но как бы ставит перед глаза: вы его
видите. Это волшебство производят простота и сила рассказа. Не менее
удивительна противоположность сих картин: ничего нет проще, естественнее и
трогательнее одних, в которых дышит нагая красота природы; ничего нет
величественнее, поразительнее, в которых все образцы ознаменованы
возвышенностью и величием необычайным, титаническим, как образы сынов мира
первобытного, воспоминания о котором носилися в веках героических и питали
поэзию.
Говоря вообще, гений Гомера мужествен, иногда даже суров; его картины
подобны ваяниям древности, которых формы, сильные и строгие, как в ваяниях
Парфенона, удивляют изнеженность нашего вкуса. Причины сей мужественности
гения древнего заключаются сколько в простоте нравов, столько в религии и
отношениях женского пола к тогдашнему обществу, совершенно противоположных
нашему. От сей последней причины словесность древних, и особенно греков,
была, по выражению Ф. Шлегеля, словесностью, так сказать, мужеской и в
некоторых частях осталась навсегда суровее и грубее, нежели их умственное
образование.
Не ставя алтарей Гомеру, как Скалигер Виргилию — поклонение,
несообразное с успехами разума, — скажем вообще: Гомер, в отношении к нам,
не есть образец, до которого дух человеческий в поэзии возвыситься может; но
он определяет ту черту, от которой гений древнего человека устремил смелый
полет, круг, который обнял, и предел, до которого достигнул. В таком
отношении поэтические творения Гомера, без сомнения, суть произведения
совершеннейшие. Поэт, оратор, историк, воин и гражданин — могут черпать в
них полезные уроки; они исполнены глубокого смысла. Начиная от Александра
Великого, который хранил «Илиаду» в золотом ковчеге и клал себе под голову,
Гомер есть любимый писатель всех великих людей и, как говорит знаменитый
историк Мюллер, лучший учитель первейшей науки — мудрости.
По сим легким очертаниям {Для дополнения понятий о Гомере едва ли
найдет читатель, даже на языках иностранных, что-либо лучшее и столь верное,
как мысли о нем Муравьева (M. H.), писателя, который так хорошо был знаком с
древними и в творениях своих оставил прекрасную душу и богатые плоды
познаний. Не излишним считаю присовокупить их:
«Кажется, что юная природа истощила все свои силы и хитрости на
образование разумов и дарований. Каких она имела любимцев и наперсников в
первых зрителях ее прелести! Нет, скажу я (подобно Гомерову Нестору),
нынешний век не увидит мужей, равняющихся с богоподобным певцом
Ахиллесовым… Природа сияла тогда собственными красотами и не обременялася
украшениями, которые думают ныне придать ей люди. Люди воспитаны были в лоне
ее и не гнушались тем, что представляла им с младенчества любящая их
воспитательница. Вкус их не был изнежен. Красоты природные преимуществовали
над красотами условными. Роскошь не налагала насильственных и странных своих
законов. Благопристойностию была только единая драгоценная стыдливость,
вдохновенная природою, тем более наблюдаемая и ненарушаемая, что предписания
ее не отягощалися хитрыми толкованиями ложного стыда. Все таинства природы
выражены у древних с сим восхитительным чистосердечием, которое не мыслит
худого. Не есть то бесстыдство, но некая прелесть целомудрия, не имеющего
причины таиться. Любовь имела только одну простоту и беззлобие покрывалом.
Сие покрывало есть такое одеяние, которое наиболее ее ограждает от очей
непросвещенных. Изменило бы ей притворство; и простота, хранитель священного