Началось это подъ-вечеръ, послѣ обѣда. На террасѣ дачи играли квартетъ Гайдна «Семь послѣднихъ словъ Христа». Мы сидѣли на скамейкѣ подъ соснами; пахло смолою, окрестный боръ тихо шумѣлъ, и казалось, что надъ головами медленно волнуется огромное сухое море. А за поляною, на крутомъ берегу Оки, сѣрѣлъ въ дымкѣ городокъ, надъ скученными, маленькими домиками высоко поднимались бѣлыя церкви.
Въ звукахъ, несшихся съ террасы, росла и развертывалась огромная драма. Чуялось близкое вѣяніе смертныхъ мукъ, великая душа боролась съ ихъ унижающею силою, побѣждала ее и вновь изнемогала; на фонѣ сухихъ, колющихъ звуковъ пиччикато звучало скорбное: «жажду!» — и послѣдній смертный вопль тонулъ въ грохотѣ землетрясенія, въ содроганіи ужаснувшейся природы передъ гибелью творящей жизнь силы, которую жизнь же уничтожала.
— Еще! Еще разъ!
Они начали снова. И снова развертывалась жуткая драма, и она казалась теперь еще глубже и значительнѣе. Кругомъ становилось все тише, сухое море въ вершинахъ сосенъ волновалось все медленнѣе. Стало странно-тихо; какъ будто воздухъ съ растущимъ вниманіемъ вслушивался въ то, что разсказывали звуки.
«Истинно говорю тебѣ: нынѣ же будешь со мною въ раю!» — начали скрипки… И вдругъ какіе-то чуждые, широкіе звуки стройно и торжественно влились со стороны въ мелодію. Это было неожиданно и удивительно. Что это, откуда? Воздухъ-ли вдругъ таинственно ожилъ и откликнулся и, пораженный тѣмъ, что услышалъ, заговорилъ, самъ не замѣчая, въ одно со скрипками? «Бо-омъ! Бо-омъ!» — продолжалъ звучать воздухъ, и только теперь становилось понятнымъ: въ городкѣ зазвонили къ вечернѣ, и это звучалъ колоколъ,— звучалъ мѣрно, увѣренно, какъ разъ въ тактъ и въ тонъ музыкѣ. И это было не менѣе удивительно.
На террасѣ засмѣялись, музыка оборвалась.
— Замѣтили, господа?— въ восторгѣ хохоталъ гимназистъ Сережа, игравшій вторую скрипку.— Прямо, прямо въ тактъ! Бо-омъ, бомъ, ра-бомъ, та-ра… Бомъ!..
Кругомъ смѣялись, а колоколъ вдали продолжалъ сосредоточенно звенѣть; онъ какъ будто гнушался этимъ смѣхомъ и,— серьезный, строгій,— одинъ продолжалъ то дѣло, которое началъ вмѣстѣ со скрипками. И другіе колокола подхватили его голосъ и понесли вдаль, черезъ рѣку и боры.
И вотъ, что-то странное произошло со мною: передъ глазами какъ будто распахнулась какая-то невидимая завѣса. Все кругомъ вдругъ одухотворилось, природа и люди слились въ единую жизнь, и огромная тайна почуялась въ этой общей, проникающей все жизни. Звуки колоколовъ, дрожа, плыли въ даль,— и тихое, просторное небо наклонялось къ нимъ и ласково принимало въ себя, и даль тянулась имъ навстрѣчу, и въ чащѣ бора что-то прислушивалось и пряталось въ зеленую тьму. Люди смѣялись и пошло острили, но на ихъ лицахъ тоже лежалъ отсвѣтъ этой одухотворившейся общей жизни.
Играть кончили. Мы сидѣли на террасѣ за самоваромъ, разговаривали, смѣялись. И я болталъ и смѣялся, а въ душѣ было прежнее необычное ощущеніе, что все кругомъ живо, и что передо мною начинаетъ раскрываться большая, радостная тайна этой всеединой жизни.
Пора было идти. Я простился, переѣхалъ на паромѣ Оку и вышелъ на большую дорогу. Широкая и прямая, заросшая муравкою, она тянулась межъ старыхъ ивъ и, казалось, вела куда-то безконечно далеко. Былъ конецъ августа, жнивья стояли голыя; густая сѣроватая дымка затягивала даль. Съ запада дулъ сильный, сухой, удивительно-теплый вѣтеръ; онъ рвался къ тѣлу и мягко охватывалъ его, хотѣлось сбросить одежды, всѣмъ тѣломъ отдаться этимъ мягкимъ, теплымъ ласкамъ. И теперь вокругъ еще яснѣе чувствовалась эта близкая, всеобщая и необычная своею одухотворенностью жизнь. Ивы грустно бросали вѣтру свои желтые листья, полынь на межахъ билась и дрожала, охваченная смутнымъ предчувствіемъ, глупыя сухія былинки на краю дороги весело и шаловливо изгибались. А вѣтеръ въ безумной тоскѣ припадалъ къ нимъ и цѣловалъ, цѣловалъ безъ конца. Чувствовалось прощаніе надолго. Это лѣто прощалось со всѣмъ, что оно родило и вырастило, съ чѣмъ сжилось, и на что надвигалась убивающая зима.
Въ разсказѣ это было бы, можетъ быть, недурнымъ «поэтическимъ образомъ». Но я не могъ теперь принять этого, какъ образъ. Мною такъ несомнѣнно ясно ощущалось живое, дѣйствительное чувство въ безумныхъ ласкахъ вѣтра, такъ ясно ощущалась живая жизнь въ окружавшей природѣ,— совсѣмъ, какъ тогда, когда вечеръ всею своею глубокою тишиною вдругъ откликнулся на то великое, о чемъ важно и сосредоточенно зазвонилъ колоколъ. И опять за всѣмъ, что жило вокругъ, смутно чувствовалась какая-то другая жизнь,— непостижимо-огромная, таинственная и единая; изъ нея исходило все, и все ею объединялось, и передъ нею смущенно отступало сознаніе, потому что она была совершенно чужда всѣмъ его мѣркамъ.
Все жило вокругъ. Но что было мучительно,— этой ключомъ забившей отовсюду жизни я не могъ серьезно принять ни умомъ, ни чувствомъ. А между тѣмъ что-то въ глубинѣ души страстно тянулось къ ней и принимало ее жадно, всю цѣликомъ. И стремленіе это росло изъ глубины, вздымалось, какъ дымъ изъ расщелины скалы; оно пьянило и властно охватывало душу… Да почему я долженъ принимать то, что мнѣ предписываетъ умъ? Пусть онъ бунтуетъ, пусть разъѣдаетъ все; его трезвая правда — это лживая правда бѣлаго дня; есть высшая правда, которою жива вѣчно-обманывающая и вѣчно-чарующая ночь. Умъ холодно говоритъ: «нѣтъ живой цѣлости и общности всего, все раздѣльно и самостоятельно; только мертвая, слѣпая энергія переливается въ безконечныхъ пространствахъ и творитъ разнообразныя формы жизни. Живое же единство міра — лишь въ твоей головѣ, оно — лишь отвлеченіе и комбинированіе полученныхъ ощущеній»… И завѣса запахивается, міръ обезцвѣчивается и распадается на милліоны отдѣльнаго; тускнѣютъ люди и природа.
Но почему же такъ неудержимо рвется къ этому единству душа? Почему хочется широко раскрыть руки передъ міровымъ просторомъ и сказать: да, ты живъ, живъ не собраніемъ жизней, а единою, могучею жизнью, способною на великую мысль, на великую радость и скорбь; и въ этой общей жизни братья мои — и тотъ мужикъ, который пашетъ тамъ за погостомъ, и его лошадь, и дубъ надъ оврагомъ, и облачко на небѣ; и въ этой общей жизни — оправданіе жизни и ея цѣль. Падаютъ, сами собою рѣшаясь, самыя ея непонятныя и тяжкія загадки. Какъ можно принять настоящее во имя далекаго будущаго? Чѣмъ можетъ быть искуплено калѣченіе или гибель хоть одной жизни? Какъ не отчаяться, видя, что твоя «свободная душа» — только тѣнь, бросаемая на землю неподвластною тебѣ жизнью? Все становится радостно-понятнымъ, потому что нѣтъ ничего отдѣльнаго, нѣтъ прошедшаго и будущаго, все заключается въ каждомъ и каждое во всемъ… Да, здѣсь, и только здѣсь правда, потому что она даетъ душѣ жизнь.
Огненно-красное солнце уходило въ буро-сѣрую муть горизонта, и эта муть клочьями въѣдалась снизу въ ясный дискъ. Съ сѣвера медленно росла желто-сѣрая туча,— странная, сверху рѣзко отчерченная отъ неба, а сама вся ровная, безъ тѣней, безъ контуровъ внутри, какъ усыпанная желтоватымъ пепломъ пустыня. Солнце скрылось, въ сухомъ, темнѣвшемъ воздухѣ носился вѣтеръ и покрывалъ своими теплыми поцѣлуями травку, жнивья, деревья и меня. Я стоялъ и смотрѣлъ, охваченный раскрывшимся передо мною таинствомъ, чувствомъ великой общности со всѣмъ, всѣмъ, что было кругомъ. И какъ могъ я раньше быть такъ слѣпъ, чтобъ не видѣть этой проникающей все жизни? А въ дѣтствѣ я ее чувствовалъ; я ночью подходилъ къ окну и смотрѣлъ въ садъ: въ смутномъ сумракѣ таинственно дремали кусты сирени, на блѣдномъ фонѣ неба шевелились странно-живыя вѣтки, и все жило своею особенною, загадочною жизнью. Отбившійся, забредшій въ сторону, я теперь возвращался къ ней, къ этой недоступной уму, но покорявшей душу свѣтлой тайнѣ жизни.
Туча на сѣверѣ росла, захватывая западъ и востокъ; вверху ея, какъ жало змѣи, быстро и зловѣще трепыхнулась молнія. Становилось все темнѣе, и вѣтеръ затихалъ, и туча росла, мигая тусклыми молніями и глухо ворча. Я медленно пошелъ дальше. Было тихо и тепло, придорожгыя ивы чуть шевелили листьями, и вѣтеръ украдкою осыпалъ въ темнотѣ землю послѣдними поцѣлуями, подъ замутившимися звѣздами и почернѣвшею, тупою, злобно-ворчащею тучею. Пушистыя былки дѣтски-весело трепетали подъ этими поцѣлуями, не чуя ихъ прощальной тоски, и теплыя капли медленно падали съ неба. Великое свершилось въ душѣ, міръ коснулся ея своею безконечною душою и поглотилъ ее, какъ свѣтъ солнца поглощаетъ дневной свѣтъ звѣзды. И не было уже между нами границы, и всѣ мы, съ нашими разными мыслями и чувствами, были одно.
Назавтра утромъ я вышелъ на крыльцо постоялаго двора. Изъ сѣраго неба лилъ холодный дождь, у канавы болѣзненно-ярко зеленѣли мокрые лопухи; два мужика въ намокшихъ зипунахъ угрюмо шли къ коноплянникамъ. Поля и небо вдали сливались въ сырую муть, далеко на дорогѣ бились подъ вѣтромъ придорожныя ивы. Я смотрѣлъ и, какъ проспавшійся пьяный, съ чуждымъ, отказывающимся чувствомъ вспоминалъ вчерашняго себя. Что это вчера было?..
Дождь тупо и однообразно шумѣлъ по травѣ, по листьямъ и по моему клеенчатому плащу. Я шелъ по разсклизшей, глинистой дорогѣ, скользя сапогами на промоинахъ. Вдали дороги, въ просвѣтахъ полуоголенныхъ ивъ, надъ полями,— вездѣ шевелилась та же сырая муть. Гдѣ она здѣсь, вчерашняя таинственная, общая жизнь? Вѣтеръ съ мертвымъ шумомъ проносился по жнивьямъ, иззябшія ивы клонились подъ нимъ,— чуждыя ему, ушедшія въ себя; мокрыя, порыжѣлыя былинки на краю дороги были такія явно-мертвыя. Ничему ни до чего нѣтъ дѣла, и мнѣ нѣтъ дѣла до этого мертваго, сырого простора, охватывающаго милліоны маленькихъ, одинокихъ, ушедшихъ въ себя жизней. «Вышая правда» обмана… Неужели я хоть на минуту могъ стать такимъ рабомъ, чтобъ подчиниться этой унижающей правдѣ? Изъ безсознательной глубины души рвутся запросы,— значитъ, имъ непремѣнно должно существовать и удовлетвореніе? И вотъ на мѣсто высшей правды становится обманъ, а боящаяся своей самостоятельности человѣческая душа рабски молчитъ…
И глаза съ враждебнымъ вызовомъ устремлялись въ мутную пустоту дали: да, я сумѣю принять ее такою, какая она есть, со всѣмъ холоднымъ ужасомъ ея пустоты и со всею завлекательностью этого ужаса; не сумѣю,— умру; но не склонюсь передъ тою правдою, которая только потому правда, что жить съ нею легко и радостно.
Скачать