Гиппиус З. H. Стихи и проза: Избранные произведения. Воспоминания. / Комментарии Н. И. Осьмаковой
Тула: Приок. кн. изд-во 1992.— (Отчий край).
На дворе черный сентябрьский вечер. Что осенняя грязь на деревенской улице, что небо над нею — одна чернота, и если б все перевернулось вверх дном — глаз не заметил бы перемены. Тепло, тихо-претихо, верно тучи низко. Дождя нет.
Из этой ровной черноты, в тот вечер, вынырнул странничек в камилавке, с мешком за спиной, и постучался в Спиридонову избу. Окна были заложены ставнями, но меж щелей светилось.
Постучал странничек, попросил, Спиридон к нему вышел, пустили.
Спиридонова изба просторная, белая, не новая — да теплая: печь недавно перекладывали. Спиридон — мужик малопьющий, справный, а семьи — всего он да жена, и та из дальнего села взята.
Странничек, войдя, помолился в угол на образа, потом поклонился на все четыре стороны.
— Ну, здравствуйте, хозяин с хозяйкой. Благослови и спаси вас Господь, что приняли мя, странного, под кров свой на сию ночь.
— Ладно, расправляйся да садись к столу,— сказал Спиридон.— Вечерять будем. Хозяйка моя соберет. А потом и на покой. Чего огонь жечь. Мы еще нонче на току не совсем управились. Поспешать, не занепогодило бы. Ты, отец, откудова?
— Из монастыря я, голубчик. Недалече, из Всесвятского. А иду-то далече. Благословил меня отец игумен постранствовать.
— Так. Ну собирай поесть-то, Мавра. Слышишь, што ль?
Мавра до тех пор неподвижно сидела у стола, сбоку, под маленькой керосиновой лампой, и молчала. Ситцевый платок, углом надвинутый вперед, затенял ее лицо, но оно, когда Мавра встала, и на свету оказалось у нее все в тени, темное-темное, словно заржавленное.
Молча пошла к печке, завозилась, но тихо; и там — как во сне.
Спиридон, благообразный, русобородый молодой мужик, сел к столу, покрестившись, и вздохнул.
В избе было тепло и довольно светло, а между тем какая-то невеселая пустота, тоска висела по углам. И белые часы с розаном тикали невесело. Только странничек юрко возился на лавке со своим мешком, что-то пришептывая, с молитвенными словами, и шумно, и деятельно вздыхая.
— Иди, странничек, похлебай кваску,— сказал Спиридон.— Не знаю, как величать-то тебя.
— Памфилий, смиренный Памфилий я. Спаси тебя Христос. Мне и кваску-то не надо бы, в воздержании до сохраню плоть свою. С устатку разве. В пути сущим разрешается…
— Иди уж, иди, отче,— равнодушно сказал Спиридон.
Мавра подала хлеб, чашку, ложки, отошла и села опять на прежнее место к уголку.
— Сама не будешь, что ль, есть-то?— спросил Спиридон. Мавра ответила тихо, словно вздохнула:
— Не…
Спиридон, схлебнув раза два, посмотрел на странничка, на его точно щипанную или молью еденную головенку и бородку, молодое еще, но уже морщенное, сероватое лицо,— и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Да… Эко горе у нас… Хозяйка-то моя больно убивается. Очугунела инда вся.
— Беда в дому-то у вас?— спросил странничек.— Темны у хозяюшки очи, темны, вижу я. Что случилось-то? Чем Господь посетил?
— Да вот, дети не стоят у нас,— пояснил Спиридон.— В пятницу мальчонку к попу свезли. Четвертый это уж у нас. Ну да те, Господь с ими, ден по десяти, не боле, жили,— родился да помер, что с его? А этот, Васютка-то, по пятому году уж. Такой был утешный малец. И не знать с чего — завертело-завертело, мучился еще сколько… В больницу она его носила… Так и помер.
— Кабы не мучился-то, так ништо бы… уж ништо бы…— вдруг заговорила Мавра из своего угла неожиданно громким и точно треснутым голосом.— А мучился-то как… покою ему сколько ден не было. Возьму на руки, головка-то так и виснет, так и виснет. Плакать даже не плачет, а мне в глаза смотрит. Что, мол, тебе, Васюта? Чего тебе не дать ли, мол, ласковый? А он смотрит. А потом тихонечко так: «молочка бы ты мне, мамка,— да не хоцца»… Молочка бы ему, вишь ты… да… да… не хоцца…
Мавра точно оборвалась и отвернулась.
Рассказывала она о Васютке, вероятно, не в первый раз, и, вероятно, теми же словами и так же кончала.
Странничек глубоко вздохнул, сделал опечаленное лицо и. перекрестившись, произнес:
— Упокой, Господи, душу новопреставленного младенца Василия. Его святая воля. Пути Господни неисповедимы. А ты, раба Божия Мавра, не ожесточай сердца своего. Со смирением и покорностью да приемлешь испытание. Велики грехи и беззакония наша, и нет кары их достойной. Милосерд еще Господь Бог ко грехам нашим.
— Мальчишка-то больно утешный был,— сказал Спиридон задумчиво.— Остались мы, как были, бобылями. Она, вон, сказывают, и родить больше не будет. Повреждено у ней что-то в нутре. Так и скоротаем век. По крестьянству нам без детей тоже трудно. Да и малец уж очень хорош был.
Странничек даже подпрыгнул на лавке и весь заморщился.
— Крест ваш несите, по грехам вашим,— проговорил он радостно.— Вы что? Сказано: не любите мира, ни того что в мире: похоть плоти… Еще сказано: взгляните на птиц небесных — не сеют, не собирают в житницы… А вы что? К образу мира сего прилепились, и наказует вас Господь за дела ваши.
— Мы что ж…— произнес Спиридон равнодушно.— Грешны мы, это точно… Одначе какие ж такие особенные наши грехи? И мы грамотные; слыхали, сказано: в поте лица зарабатывай хлеб твой…
— Да где сказано-то?— накинулся на него Памфилий.— Когда сказано-то это было? Небось тогда Господь-то наш Иисус Христос еще на землю не приходил. А пришел — и было сказано: взгляните на птиц небесных… А еще: аще кто не оставит отца и мать, и жену, и детей… Видишь ты. Сказано это: детей?
— Ну, может и сказано…— с неудовольствием протянул Спиридон и устало зевнул.— Экий ты ярый, отче, погляжу я на тебя. Стелись да ложись, время позднее. Я что? Я только говорю: жалко. Это и слов нет, жалко. Да и хозяйка моя больно убивается.
Он встал и, зевая и вздыхая, стал молиться, потом сложил пояс и полез на печь.
Памфилий не успокаивался.
— То-то убивается. Многомилостив и долготерпелив еще Господь ко грехам нашим. Почто возлюбили мир сей и то, что в мире? Вот, поглядите на меня: весь я тут, многогрешный. Ни сею, ни в житницы не собираю, дни свои в молитве провождаю, либо в странствии, несть у меня ни жены, ни детей, ни других каких прочих мирских прилеплений, а все мне люди — братья, всяк хорош, всяк накормит. Помрет кто — Божья воля; мое дело о душе его помолиться, вот и ладно. Вот и легко мне. По путям Господним иду. А вы плотию в плоть вросли.
— Да буде тебе,— сонным голосом сказал Спиридон с печи.— Мавра, чего посуду не сбираешь? Огонь тушить время.
Памфилий отошел к лавке и стал утряхивать мешок, собираясь ложиться. Говорил уже как бы про себя, невнятно, но со вздохами и тою же укоризною.
Когда Мавра подошла к столу за посудой, он обратился к ней:
— Так-то, молодушка. Молись да кайся, авось Господь-то и не взыщет.
Мавра остановилась и глянула на него из-под платка. Она уж второй раз на него так посмотрела.
— Что Ему, Богу-то, с меня еще взыскать?— сказала она.— Да что я? Мое-то мученье что. А Васютка-то чего мучился?
— За твои же за грехи,— ответил странничек. Она не вслушалась.
— Кабы враз-то помер,— продолжала она тем же скрипучим, треснутым голосом.— А то не враз помер. Головка так и виснет, так и виснет. Мамка, говорит, молочка бы мне? Молочка бы, вишь,— да не хоцца…
Она опустилась на лавку у неприбранного стола и замолкла.
— Грехи твои, говорю, это,— убедительно повторил странничек.— За твои грехи мучился. Не замолишь — и на том свете младенчику спокою не будет. Все так-то будет мучиться.
Мавра очнулась и опять поглядела на странничка.
— Это за мои-то грехи?
— За твои. И теперь скорбию своею пуще грешишь. Бо сказано: не любите мира, не любите…
Странничек говорил, уже совсем почти умостив мешок к углу и собираясь, совершив молитву, окончательно улечься. Но не успел он кончить своего: «не любите мира, не любите того, что в мире», как Мавра точно сорвалась с места и вплотную подскочила к лавке:
— Вон иди, вот что…— сказала она.— Вон из избы, сомуситель!
Странник опешил.
— Да что ты, баба,— взбесилась?
— Вон, говорю,— повторила Мавра.— Ох, и без тебя свету в глазах нет. А ты ровно проклятый, со грехами со своими. Иди сейчас!
Она была баба сильная, рослая, и лицо у нее было такое страшное, темное, словно заржавленное. Худенький странничек испугался.
— Да что это, Господи Иисусе, Мать Пресвятая Богородица! Что ты? очнись ты, баба! Дай я молитву сотворю…
— Вон, говорю тебе,— завизжала Мавра.— О мученьях твои молитвы все, не надо твоих молитв! Вон сейчас, пока руками тебя не разорвала…
Она уже оттеснила его к двери и тащила за ним мешок, чтобы выбросить. Странничек растерянно и плаксиво закричал:
— Что ж это? хозяин, а хозяин? Слышь, баба твоя взбесилась, ночью странного из дому гонит… Хозяин!
Спиридон проснулся и завозился на печи.
— Гонит? Ну ее, плюнь. Не в себе она. Плюнь, говорю. В сенях ляжь, там тепло. Ничего.
— Да что ж это? за что это? будь ты, баба, прок…
Мавра вытолкнула его в сени, выбросила с грохотом его мешок, захлопнула и заложила дверь.
Спиридон опять завозился.
— Что ты, дурища? И впрямь оглашенная. Что ты странного из избы выгнала? Эй, баба, страху на тебя нет… Подожди, дай срок.
Мавра стояла посреди избы и тяжело дышала. Наконец выговорила:
— Силушки не хватило… Проклятый он, Спиридон Тимофеич… Васюту моего, говорит… На том свете, говорит, за грехи… Не любите, мол, говорит… Что ж это? Здесь-то мало мучился? Хоть бы враз-то помер… Сам знаешь, помер-то не враз… Головка-то виснет… Мамка, мол, молочка бы мне… да не хоцца…
Мавра, как ударенная, упала на лавку и не то зарыдала, не то завыла, без слез, что-то приговаривая и приникая к столу сухим лицом.
Спиридон на печке возился, вздыхая, но молчал.
1903
КОММЕНТАРИИ
СТРАННИЧЕК. Впервые опубликован в журнале «Новый путь» (1904, No 3); печатается по сборнику «Черное по белому»; вошел в парижский сборник Гиппиус.
Скачать