Страсти-мордасти

Максим Горький. Страсти-мордасти

     Душной  летней  ночью,  в  глухом  переулке окраины  города,  я  увидал

странную  картину:  женщина,  забравшись в  середину обширной  лужи,  топала

ногами, разбрызгивая грязь, как это делают ребятишки,- топала и гнусаво пела

скверненькую песню, в которой имя Фомка рифмовало со словом ємкая.

     Днем над  городом могуче прошла гроза,  обильный дождь размочил грязную

глинистую землю переулка; лужа была  глубокая,  ноги женщины  уходили в  нее

почти  по колено.  Судя по голосу,  певица  была  пьяная.  Если б она, устав

плясать, упала, то легко могла бы захлебнуться жидкой грязью.

     Я подтянул повыше голенища сапог, влез в лужу, взял плясунью  за руки и

потащил на сухое место.  В первую минуту, она, видимо, испугалась,- пошла за

мною молча и  покорно, но потом сильным  движением всего тела вырвала правую

руку, ударила меня в грудь и заорала:

     — Караул!

     И снова решительно полезла в лужу, увлекая меня за собой.

     —  Дьявол,- бормотала она.- Не  пойду! Проживу  без тебя… поживи  без

меня… Краул!

     Из тьмы вылез ночной сторож, остановился в пяти шагах от  нас и спросил

сердито:

     — Кто скандалит?

     Я сказал ему, что  — боюсь, не утонула бы женщина в грязи, и вот — хочу

вытащить ее; сторож присмотрелся к пьяной, громко отхаркнул и приказал:

     — Машка — вылазь!

     — Не хочу.

     — А я те говорю — вылазь!

     — А я не вылезу.

     —   Вздую,   подлая,-  не  сердясь,  пообещал  сторож   и   добродушно,

словоохотливо обратился ко мне: — Это — здешняя, паклюжница, Фролиха, Машка.

Папироски нету?

     Закурили. Женщина храбро шагала по луже, вскрикивая:

     — Начальники! Я сама себе начальница… Захочу — купаться буду…

     — Я  те  покупаюсь,- предупредил ее сторож,  бородатый крепкий старик.-

Эдак-то вот она  каждую  ночь, почитай,  скандалит.  А  дома  у  ней  —  сын

безногой…

     — Далеко живет?..

     — Убить ее надо,- сказал сторож, не ответив мне.

     — Отвести бы ее домой,- предложил я.

     Сторож фыркнул в бороду, осветил мое лицо огнем папиросы и пошел прочь,

тяжко топая сапогами по липкой земле.

     — Веди! Только допрежде в рожу загляни ей.

     А женщина села в  грязь и,  разгребая  ее  руками,  завизжала гнусаво и

дико:
     Как по-о мор-рю..
     Недалеко от  нее  в грязной  жирной воде  отражалась  какая-то  большая

звезда из черной пустоты  над  нами. Когда лужа покрылась рябью —  отражение

исчезло.  Я снова влез  в  лужу,  взял певицу под мышки, приподнял и, толкая

коленями,  вывел  ее к забору; она упиралась, размахивала  руками и вызывала

меня.

     —  Ну — бей, бей! Ничего,- бей… Ах ты,  зверь… ах ты, ирод… ну  —

бей!

     Приставив ее к забору, я спросил — где она живет. Она приподняла пьяную

голову, глядя на меня темными пятнами глаз, и я увидал, что  переносье у нее

провалилось, остаток носа  торчит, пуговкой, вверх, верхняя губа, подтянутая

шрамом,  обнажает  мелкие   зубы,   ее  маленькое   пухлое  лицо   улыбается

отталкивающей улыбкой.

     — Ладно, идем,- сказала она.

     Пошли, толкая забор. Мокрый подол юбки хлестал меня по ногам.

     — Идем, милый,-  ворчала она, как будто трезвея.- Я тебя  приму… Я те

дам утешеньице…

     Она  привела  меня на двор большого,  двухэтажного дома; осторожно, как

слепая,  прошла между  телег,  бочек,  ящиков,  рассыпанных  поленниц  дров,

остановилась перед какой-то дырой в фундаменте и предложила мне:

     — Лезь.

     Придерживаясь  липкой  стены,  обняв женщину  за талию,  едва удерживая

расползавшееся тело ее, я спустился по скользким ступеням, нащупал  войлок и

скобу двери,  отворил ее и  встал на пороге черной ямы,  не решаясь  ступить

дальше.

     — Мамка, — ты? — спросил во тьме тихий голос.

     — Я-а…

     Запах  теплой гнили  и  чего-то  смолистого  тяжело  ударил  в  голову.

Вспыхнула спичка, маленький огонек на секунду осветил бледное детское лицо и

погас.

     — А кто же придет к тебе? Я-а,- говорила женщина, наваливаясь на меня.

     Снова вспыхнула спичка, зазвенело стекло, и тонкая, смешная рука зажгла

маленькую жестяную лампу.

     —  Утешеньишко  мое,- сказала женщина и, покачнувшись,  опрокинулась  в

угол,- там,  едва  возвышаясь над кирпичом пола,  была приготовлена  широкая

постель.

     Следя за огнем лампы, ребенок прикручивал фитиль, когда он, разгораясь,

начинал коптить.  Личико у него было серьезное, остроносое, с пухлыми, точно

у девочки, губами,- личико, написанное тонкой  кистью и поражающе неуместное

в этой темной сырой яме. Справившись с огнем, он  взглянул на меня какими-то

мохнатыми глазами и спросил:

     — Пьяная?

     Мать его, лежа поперек постели, всхлипывала и храпела.

     — Ее надо раздеть,- сказал я.

     — Так раздевай,- отозвался мальчик, опустив глаза.

     А когда  я начал стаскивать  с женщины мокрые юбки  — он спросил тихо и

деловито:

     — Огонь-то — погасить?

     — Зачем же!

     Он промолчал. Возясь с его  матерью, как  с мешком  муки, я наблюдал за

ним:   он   сидел  на  полу,   под  окном,  в  ящике  из  толстых   досок  с

черной-печатными буквами — надписью:
         ОСТОРОЖНО

        Т-во Н. Р. и К
     Подоконник квадратного  окна был на уровне  плеча мальчика.  По стене в

несколько линий тянулись узенькие полочки, на них лежали стопки папиросных и

спичечных коробок. Рядом с ящиком, в котором сидел мальчуган,  помещался еще

ящик,  накрытый  желтой  соломенной  бумагой и,  видимо,  служивший  столом.

Закинув смешные и жалкие  руки за шею, мальчик смотрел вверх в темные стекла

окна.

     Раздев женщину, я бросил ее мокрое платье на  печь,  вымыл руки в углу,

из глиняного рукомойника, и, вытирая их платком, сказал ребенку:

     — Ну, прощай!

     Он поглядел на меня и спросил немножко шепеляво:

     — Теперь — гасить лампу?

     — Как хочешь.

     — А ты — уходишь, не ляжешь?

     Он протянул ручонку, указывая на мать:

     — С ней.

     — Зачем? — спросил я глупо и удивленно.

     — Сам знаешь,- сказал он страшно просто и, потянувшись, прибавил:

     — Все ложатся.

     Сконфуженный,  я  оглянулся: вправо  от меня-чело уродливой  печки,  на

шестке — грязная посуда, в углу — за ящиком — куски смоленого  каната,  куча

нащипанной пакли, поленья дров, щепки и коромысло.

     У моих ног вытянулось и храпит желтое тело.

     —  Можно посидеть с  тобой?  —  спросил я  мальчика. Он, глядя на  меня

исподлобья, ответил:

     — Она ведь до утра уж не проснется.

     — Да мне ее не надо.

     Присев на  корточки  к  его ящику,  я  рассказал,  как  встретил  мать,

стараясь говорить шутливо:

     —  Села  в грязь,  гребет  руками, как  веслами, и  поет…  Он  кивнул

головою, улыбаясь бледненькой улыбкой, почесывая узенькую грудь.

     — Пьяная потому что. Она и тверезая любит баловаться. Как маленькая всє

равно…

     Теперь я  рассмотрел его глаза,- они действительно  мохнаты, ресницы их

удивительно длинны, да и на  веках густо росли волосики, красиво  изогнутые.

Синеватые  тени  лежали  под  глазами,  усиливая бледность бескровной  кожи,

высокий лоб,  с  морщинкой  над  переносьем,  покрывала  растрепанная  шапка

курчавых  рыжеватых  волос. Неописуемо  выражение его глаз —  внимательных и

спокойных,- я с трудом выносил этот странный, нечеловечий взгляд.

     — У тебя — что с ногами-то?

     Он  завозился, высвободил  из тряпья сухую ногу, похожую  на кочережку,

приподнял ее рукою и положил на край ящика.

     —  Вот какие ноги. Обе  такие,  с  роду. Не  ходят, не живут,  а  — так

себе…

     — А что это в коробочках?

     — Зверильница,- ответил он, взял  ногу  рукою, точно палку, сунул ее  в

тряпки на дно ящика и ясно, дружески улыбаясь, предложил:

     —  Хошь — покажу? Ну,  так садись хорошенько. Ты эдакого еще и не видал

никогда.

     Ловко  действуя  тонкими,  непомерно длинными руками, он приподнялся на

полкорпуса и стал снимать коробки с полок, подавая мне одну за другой.

     — Гляди,- не открывай, а то — убегут! Прислони к уху, послушай. Что?

     — Шевелится кто-то…

     —  Ага!  Это-паучишка  там  сидит,  подлец!  Его  зовут  —  Барабанщик.

Хитрый!..

     Чудесные глаза  ласково оживились,  на синеньком личике играла  улыбка.

Быстро действуя ловкими руками, он снимал коробки с полок, прикладывал  их к

своему уху, потом — к моему и оживленно рассказывал:

     —  А  тут — таракашка  Анисим,  хвастун,  вроде  солдата.  Это —  муха,

Чиновница, сволочь, каких больше нет. Целый день жужжит,  всех ругает, мамку

даже за  волосы  таскала.  Не муха, а —  чиновница, которая  на улицу окнами

живет, муха только похожая. А это — черный таракан, большущий,- Хозяин; он —

ничего,  только пьяница  и бесстыдник. Напьется и  ползает  по двору  голый,

мохнатый, как  черная  собака.  Здесь —  жук,  дядя Никодим, я  его на дворе

сцапал, он — странник, из жуликов которые;  будто на церковь собирает; мамка

зовет его — Дешевый; он тоже любовник ей. У нее любовников — сколько хочешь,

как мух, даром что безносая.

     — Она тебя не бьет?

     — Она-то? Вот еще! Она  без меня жить не может. Она ведь добрая, только

пьяница, ну,- на нашей улице — все пьяницы. Она  — красивая, веселая тоже…

Очень пьяница, курва! Я ей говорю: ?Перестань, дурочка, водку эту  глохтить,

богатая будешь?,-  а она хохочет. Баба, ну и — глупая!  А она — хорошая, вот

проспится — увидишь.

     Он  обаятельно  улыбался такой чарующей улыбкой, что хотелось зареветь,

закричать  на весь город от невыносимой, жгучей жалости к нему. Его красивая

головка покачивалась на тонкой шее,  точно странный какой-то цветок, а глаза

всє более разгорались оживлением, притягивая меня с необоримою силой.

     Слушая  его детскую,  но  страшную болтовню, я на  минуту  забывал, где

сижу, и вдруг  снова  видел тюремное  окно, маленькое, забрызганное  снаружи

грязью, черное жерло печи, кучу пакли в углу, а  у двери, на тряпье, желтое,

как масло, тело женщины-матери.

     — Хорошая зверильница? — спросил мальчик с гордостью.

     — Очень.

     — Бабочков нету вот у меня,- бабочков и мотыльков!

     — Тебя как зовут?

     — Ленька.

     — Тезка мне.

     — Ну? А ты — какой человек?

     — Так себе. Никакой.

     —  Ну,  уж  врешь! Всякий человек  — какой-нибудь, я  ведь  знаю. Ты  —

добрый.

     — Может быть.

     — Уж я вижу! Ты — робкий, тоже.

     — Почему — робкий?

     — Уж я знаю!

     Он улыбнулся хитрой улыбкой и даже подмигнул мне.

     — А почему все-таки робкий?

     — Вот — сидишь со мной, значит — боишься ночью-то идти!

     — Да ведь уж — светает.

     — Ну, и уйдешь.

     — Я опять приду к тебе.

     Он  не поверил,  прикрыл милые  мохнатые глаза  ресницами и,  помолчав,

спросил:

     — Зачем?

     — Посидеть с тобой. Ты очень интересный. Можно прийти?

     — Валяй! К нам все ходят…

     Вздохнув, он сказал:

     — Обманешь.

     — Ей-богу — приду!

     — Тогда —  приходи.  Ты уж — ко мне,  а  не к мамке, ну ее к ляду! Ты —

давай дружиться со мной,- ладно?

     — Ладно.

     — Ну вот. Ничего, что ты большой; тебе-сколько годов?

     — Двадцать первый.

     — А мне — двенадцатый. У меня — нету товарищей, одна Катька водовозова,

так ее водовозиха бьет за то, что она ко мне ходит… Ты — вор?

     — Нет. Почему — вор?

     —  У тебя очень рожа страшная, худущая, с таким носом,  как  у воров. У

нас  два  вора бывают, один  — Сашка, дурак и злой, а другой  — Ванечка, так

этот добрый, как собака. А у тебя коробочки есть?

     — Принесу.

     — Принеси! Я мамке не скажу, что ты придешь…

     — Почему?

     — Так. Она всегда радуется, когда мужчины в другой раз приходят.  Вот,-

любит мужчинов, шкуреха,- просто беда! Она — смешная девчонка, мамка у меня.

Пятнадцати лет ухитрилась — родила меня и сама не знает  —  как! Ты  — когда

придешь?

     — Завтра вечером.

     — Вечером она уж напьется. А ты чего делаешь, если не воруешь?

     — Баварским квасом торгую.

     — Ой ли? Принеси бутылку, а?

     — Конечно — принесу! Ну, я пошел.

     — Валяй. Придешь?

     — Обязательно.

     Он протянул  мне обе длинные  руки, я тоже обеими  руками сжал и потряс

эти тонкие холодные косточки  и, уже не оглядываясь на  него, вылез на двор,

точно пьяный.

     Светало; над сырой  кучей полуразвалившихся построек трепетала, угасая,

Венера. Из грязной ямы под стеною дома смотрели  на меня квадратными глазами

стекла подвального окна,  мутные  и грязные, как глаза  пьяницы. В телеге  у

ворот  спал, широко раскинув огромные босые ноги, краснорожий мужик, торчала

в небо густая, жесткая борода  — в ней светились  белые зубы,- казалось, что

мужик,  закрыв глаза, ядовито, убийственно  смеется. Подошла  ко  мне старая

собака, с плешью на спине, видимо, ошпаренная кипятком, понюхала ногу  мою и

тихонько, голодно провыла, наполнив сердце мое ненужной жалостью к ней.

     На  улицах,  в лужах, устоявшихся за  ночь, отражалось  утреннее небо —

голубое и розовое,- эти отражения придавали  грязным лужам обидную,  лишнюю,

развращающую душу красоту.
     На другой день я попросил ребятишек моей улицы наловить жуков, бабочек,

купил в аптеке  красивых  коробочек и отправился к  Леньке, захватив с собою

две бутылки квасу, пряников, конфект и сдобных булок.

     Ленька принял  мои  дары  с  великим  изумлением, широко  открыв  милые

глаза,- при дневном свете они были еще чудесней.

     — У-ю-юй,- заговорил он низким, не ребячьим голосом,- сколько ты  всего

притащил! Ты,  что  ли,  богатый? Как же  это,- богатый,  а плохо одетый  и,

говоришь,- не  вор?  Вот так  коробочки! Ую-юй,- даже  жалко тронуть, руки у

меня немытые. Там  — кто?  Юх,- жучишка-то! Как медный, даже зеленый, ох ты,

чєрт… А — выбегут да улетят? Ну уж…

     И вдруг весело крикнул:

     — Мамк! Слезь, вымой  руки мне,-  ты погляди, курятина, чего он принес!

Это — он  самый, вчерашний, ночной-то, который приволок тебя, как будочник,-

это он всє! Его тоже Ленька зовут…

     — Спасибо надо сказать ему,- услышал я  сзади себя негромкий,  странный

голос.

     Мальчик часто закивал головой:

     — Спасибо, спасибо!

     В подвале колебалось густое облако какой-то волосатой пыли, сквозь него

я  с  трудом разглядел  на  печи  встрепанную  голову,  обезображенное  лицо

женщины, блеск ее зубов,- невольную, нестираемую улыбку.

     — Здравствуйте!

     — Здравствуйте,- повторила женщина; ее  гнусавый голос звучал негромко,

но  — бодро,  почти  весело.  Смотрела она  на меня прищурясь  и  как  будто

насмешливо.

     Ленька,  забыв  про  меня,  жевал  пряник,  мычал,  осторожно  открывая

коробки,- ресницы бросали тень на щеки его, увеличивая синеву под глазами. В

грязные стекла окна смотрело солнце, тусклое, как лицо старика, на рыжеватые

волосы мальчика падал мягкий  свет, рубашка на груди Леньки расстегнута, и я

видел,  как  за  тонкими  косточками бьется сердце, приподнимая  кожу и едва

намеченный сосок.

     Его мать слезла  с печи, намочила под рукомойником полотенце и, подойдя

к Леньке, взяла его левую руку.

     —  Убег, стой,-  убег!  — закричал он и весь, всем телом, завертелся  в

ящике, разбрасывая пахучее тряпье под собой, обнажая синие неподвижные ноги.

Женщина засмеялась, шевыряясь в тряпках, и тоже кричала:

     — Лови его!

     А  поймав жука, положила  его на ладонь своей  руки,  осмотрела бойкими

глазами василькового цвета и сказала мне тоном старой знакомой:

     — Эдаких — много!

     —  Не задави,- строго  предупредил ее сын.-  Она, раз,  пьяная  села на

зверильницу-то мою, так столько подавила!

     — А ты забудь про то, утешеньице мое.

     — Уж я хоронил-хоронил…

     — Я же тебе сама и наловила их после.

     —  Наловила!  Те  были  —  ученые,  которых  задавила  ты,  дурочка  из

переулочка! Я их, которые издохнут, в подпечке хороню, выползу и хороню, там

у  меня  кладбище…  Знаешь, был у  меня  паук,  Минка,  совсем  как мамкин

любовник один, прежний, который в тюрьме, толстенький, веселый…

     — Ах ты, утешеньишко мое милое,- сказала женщина, поглаживая кудри сына

темной маленькой  рукою  с  тупыми  пальцами.  Потом,  толкнув  меня локтем,

спросила, улыбаясь глазами:

     — Хорош сынок? Глазки-то, а?

     — Ты возьми один глаз, а  ноги  — отдай,- предложил Ленька, ухмыляясь и

разглядывая  жука.- Какой… железный! Толстый. Мам, он — на монаха похожий,

на того, которому ты лестницу вязала,- помнишь?

     — Ну как же!

     И, посмеиваясь, она стала рассказывать мне:

     — Это, видишь, ввалился однова  к нам  монашище, большущий такой, да  и

спрашивает: ?Можешь ты, паклюжница, связать мне лестницу из веревок?? А я  —

сроду  не  слыхала про такие лестницы. ?Нет, говорю, не смогу я!? — ?Так  я,

говорит,  тебя  научу?.  Распахнул  рясу-то,  а у  него  все брюхо  веревкой

нетолстой окручено,- длинная веревища да крепкая!  Научил. Вяжу  я,  вяжу, а

сама думаю: ?На что это ему? Не церкву ли ограбить собрался??

     Она засмеялась, обняв сына за плечи и все поглаживая его.

     — Ой, затейники! Пришел он в  срок, я и говорю: ?Скажи, ежели это  тебе

для воровства,  так я  не согласна!?  А он смеется хитровато  таково:  ?Нет,

говорит, это —  через стену  перелезать, у нас стена большая,  высокая, а мы

люди грешные, а грех-от за стеной живет,- поняла ли?? Ну, я поняла: это ему,

чтобы по ночам к бабам лазить. Хохотали мы с ним, хохотали…

     — Уж ты у меня хохотать любишь,- сказал  мальчик тоном старшего.- А вот

самовар бы поставила…

     — Так сахару же нету у нас.

     — Купи поди…

     — Да и денег нету.

     — Уй, ты, пропивашка! У него возьми вот…

     Он обратился ко мне:

     — У тебя есть деньги?

     Я дал женщине денег,  она живо вскочила на ноги, сняла с печи маленький

самовар, измятый, чумазый и скрылась за дверью, напевая в нос.

     — Мамка! — крикнул сын вслед ей.- Вымой окошко, ничего не видать мне! —

Ловкая  бабенка,  я тебе скажу! —  продолжал  он,  аккуратно  расставляя  по

полочкам  коробки с  насекомыми,-  полочки, из  картона,  были привешены  на

бечевках  ко  гвоздям,  вбитым   между  кирпичами   в   пазы  сырой  стены.-

Работница… как начнет паклю щипать,- хоть задохнись, такую пылищу  пустит!

Я  кричу:  ?Мамка, да вынеси  ты  меня  на  двор, задохнусь я  тут!?  А она:

?Потерпи, говорит,  а то мне без  тебя скучно будет?. Любит она  меня, да  и

всє! Щиплет и поет, песен она знает тыщу!

     Оживленный, красиво сверкая дивными глазами, приподняв густые брови, он

запел хриплым альтовым голосом:
     Вот Орина на перине лежит…
     Послушав немножко, я сказал:

     — Очень похабная песня.

     — Они все такие,- уверенно  объяснил Ленька и  вдруг встрепенулся.- Чу,

музыка пришла! Ну-ко, скорее, подними-ко меня…

     Я  поднял его легкие косточки, заключенные  в мешок серой, тонкой кожи,

он  жадно сунул голову в открытое окно и  замер, а его сухие  ноги бессильно

покачивались,  шаркая  по  стене.  На  дворе  раздраженно визжала  шарманка,

выбрасывая  лохмотья  какой-то мелодии,  радостно кричал басовитый  ребенок,

подвывала  собака,-  Ленька слушал эту  музыку  и тихонько  сквозь зубы ныл,

прилаживаясь к ней.

     Пыль  в подвале осела, стало светлее. Над постелью  его  матери  висели

рублевые  часы,  по  серой стене,  прихрамывая, ползал  маятник  величиною с

медный пятак. Посуда на шестке стояла немытой,  на всем  лежал толстый  слой

пыли, особенно много было ее в углах на  паутине, висевшей грязными тряпками

Ленькино  жилище напоминало  мусорную яму,  и  превосходные уродства нищеты,

безжалостно оскорбляя, лезли в глаза с каждого аршина этой ямы.

     Мрачно   загудел  самовар,  шарманка,  точно  испугавшись   его,  вдруг

замолчала, чей-то хриплый голос прорычал:

     — Р-рвань!

     — Сними,- сказал Ленька, вздыхая,-  прогнали… Я посадил его в ящик, а

он, морщась и потирая грудь руками, осторожно покашлял:

     — Болит  грудишка у меня, долго дышать настоящим воздухом нехорошо мне.

Слушай,- ты чертей видал?

     — Нет.

     — И я  тоже. Я, ночью, всє  в подпечек  гляжу —  не  покажутся  ли?  Не

показываются. Ведь черти на кладбищах водятся, верно?

     — А на что тебе их?

     — Интересно. Вдруг один чєрт — добрый? Водовозова Катька видела чєртика

в погребе,- испугалась. А я страшного не боюсь.

     Закутав ноги тряпьем, он продолжал бойко:

     — Я люблю  даже  — страшные сны люблю,  вот. Раз  видел дерево, так оно

вверх корнями  росло,- листья-то по земле, а корни  в небо вытянулись. Так я

даже вспотел весь и проснулся со страху. А то — мамку видел:  лежит голая, а

собака живот выедает ей, выкусит кусочек и  выплюнет,  выкусит и выплюнет. А

то — дом наш вдруг встряхнулся да и  поехал по улице, едет и дверями хлопает

и окнами, а за ним чиновницына кошка бежит…

     Он  зябко повел остренькими плечиками, взял конфекту, развернул цветную

бумажку и, аккуратно расправив ее, положил на подоконник.

     —  Я из  этих бумажек  наделаю  разного, чего-нибудь хорошего. А  то  —

Катьке подарю. Она  тоже любит хорошее: стеклышки, черепочки, бумажки и всє.

А —  слушай-ка: если  таракана всє кормить да  кормить, так  он  вырастет  с

лошадь?

     Было ясно, что он верит в это; я ответил:

     — Если хорошо кормить — вырастет!

     — Ну да! — радостно вскричал он.- А мамка, дурочка, смеется!

     И он прибавил зазорное слово, оскорбительное для женщины.

     — Глупая она!  Кошку так уж  совсем  скоро можно раскормить до лошади —

верно?

     — А что ж? Можно!

     — Эх, корму нет у меня! Вот бы ловко!

     Он даже затрясся весь от напряжения, крепко прижав рукой грудь.

     —  Мухи бы летали  по собаке величиной! А на тараканах можно бы  кирпич

возить,- если он — с лошадь, так он сильный! Верно?

     — Только вот усы у них…

     —  Усы не помешают, они —  как  вожжи будут, усы! Или —  паук ползет  —

агромадный,  как — кто? Паук — не боле котенка, а  то  — страшно! Нет у меня

ног, а то бы! Я бы работал бы и всю свою зверильницу раскормил. Торговал бы,

после купил бы мамке дом в чистом поле. Ты в чистом поле бывал?

     — Бывал, как же!

     — Расскажи, какое оно, а?

     Я  начал  рассказывать ему о  полях, лугах,  он слушал внимательно,  не

перебивая,  ресницы его опускались на глаза, а ротишко  открывался медленно,

как будто мальчик засыпал. Видя это, я стал говорить тише, но явилась мать с

кипящим самоваром в  руках,  под мышкой у нее торчал  бумажный мешок,  из-за

пазухи — бутылка водки.

     — Вот она — я!

     — Ло-овко,- вздохнул мальчик, широко раскрыв глаза.- Ничего нет, только

трава да цветы. Мамка, ты бы вот нашла тележку да свезла меня в чистое поле!

А то  — издохну и не увижу никогда.  Шкура ты,  мамка,  право!  — обиженно и

грустно закончил он.

     Мать ласково посоветовала ему:

     — А ты — не ругайся, не надо! Ты еще маленький…

     — ?Не  ругайся?! Тебе — хорошо, ходишь куда хошь, как собака всє равно.

Ты — счастливая… Слушай-ка,- обратился он ко мне,- это бог сделал поле?

     — Наверное.

     — А зачем?

     — Чтобы гулять людям

     — Чистое поле! — сказал  мальчик,  задумчиво  улыбаясь, вздыхая. — Я бы

взял туда зверильницу и всех выпустил их,- гуляй, домашние! А — слушай-ка! —

бога делают где — в богадельне?

     Его  мать взвизгнула  и буквально покатилась со смеха,- опрокинулась на

постель, дрыгая ногами, вскрикивая:

     —  О,- чтоб те…  о господи! Утешеньишко  ты мое!  Да,  чай, бога-то —

богомазы… ой, смехота моя, чудашка…

     Ленька с улыбкой поглядел на нее и ласково, но грязно выругался.

     — Корячится, точно маленькая! Любит же хохотать.

     И снова повторил ругательство.

     — Пускай смеется,- сказал я,- это тебе не обидно!

     — Нет,  не обидно,- согласился Ленька.-  Я на нее сержусь, только когда

она окошко не  моет; прошу, прошу: ?Вымой  же окошко,  я  света  божьего  не

вижу?, а она всє забывает…

     Женщина,  посмеиваясь,  мыла  чайную посуду,  подмигивала  мне  голубым

светлым глазом и говорила:

     — Хорошо утешеньице у меня? Кабы не он — утопилась  бы  давно, ей-богу!

Удавилась бы…

     Она говорила это улыбаясь.

     А Ленька вдруг спросил меня:

     — Ты — дурак?

     — Не знаю. А что?

     — Мамка говорит — дурак!

     —  Так  ведь я  —  почему? —  воскликнула женщина нимало не  смущаясь.-

Привел с  улицы пьяную бабу, уложил ее спать, а — сам ушел, нате-ко!  Я ведь

не во зло сказала. А ты уж сейчас ябедничать, у — какой…

     Она   говорила   тоже,   как   ребенок,   строй   ее   речи   напоминал

девочку-подростка. Да и  глаза  у нее были детски  чистые,-  тем безобразнее

казалось безносое лицо,  с приподнятой губой и обнаженными  зубами. Какая-то

ходячая, кошмарная насмешка, и — веселая насмешка.

     — Ну, давайте чай пить,- предложила она торжественно.

     Самовар  стоял  на ящике рядом  с Ленькой, озорниковатая  струйка пара,

выбиваясь из-под измятой крышки,  касалась  его плеча. Он подставлял под нее

ручонку и, когда ладонь увлажнялась паром,- мечтательно щурясь, вытирал ее о

волосы.

     —  Вырасту большой,- говорил он,-  сделает  мамка тележку  мне, буду по

улицам ползать, милостинку просить. Напрошу и выползу в чистое поле.

     —  Охо-хо,-  вздохнула мать и  тотчас тихонько засмеялась.- Раем  видит

поле-то, милый! А там — лагеря, да охальники солдаты, да пьяные мужики.

     — Врешь,- остановил ее Ленька, нахмурясь.- Спроси-ка его, какое оно, он

видел.

     — А я — не видала?

     — Пьяная-то!

     Они  начали  спорить, совсем  как дети, так же горячо и нелогично, а на

двор уже пришел  теплый вечер, в покрасневшем небе  неподвижно стояло густое

сизое облако. В подвале становилось темно.

     Мальчик выпил кружку чая, вспотел, взглянул на меня, на мать и сказал:

     — Наелся, напился,- даже спать захотелось, ей-богу…

     — И усни,- посоветовала мать.

     — А он — уйдет! Ты уйдешь?

     — Не бойсь, я его не пущу,- сказала женщина, толкнув меня коленом.

     — Не  уходи,- попросил  Ленька, прикрыл  глаза  и, сладко  потянувшись,

свалился в ящик. Потом вдруг приподнял голову и с упреком сказал матери:

     — Ты бы вот выходила за него замуж,  венчалась бы,  как другие бабы,- а

то валандаешься зря со всяким… только бьют… А он — добрый…

     — Спи, знай,- тихо сказала женщина, наклонясь над блюдцем чая.

     — Он — богатый…

     С  минуту  женщина  сидела молча,  схлебывая  чай с блюдечка  неловкими

губами, потом сказала мне, как старому знакомому:

     — Так вот мы и  живем тихонько,  я да он, а боле никого. Ругают меня на

дворе — распутная! А — что ж? Мне стыдиться некого. К этому же — видите, как

я  снаружи  испорчена? Всякому сразу  видно, для  чего  я  гожусь. Да. Уснул

сынок, утешеньишко мое. Хорошее дитя у меня?

     — Да. Очень!

     — Не налюбуюсь. Умница ведь?

     — Мудрец.

     — То-то!  Отец  у него  — барин был,  старичок; этот  —  как их  зовут?

Конторы у них,- ах ты! Бумаги пишут?

     — Нотариус?

     —  Вот,  он  самый!  Милый  был старичок…  Ласковый.  Любил  меня,  я

горничной у него жила.

     Она прикрыла тряпьем голые ножки сына, поправила под его головой темное

изголовье и снова заговорила, легко так:

     —  Вдруг —  помер.  Ночью  было,  я  только  ушла от него,  а  он ка-ак

грохнется на пол,- только и житья! Вы — квасом торгуете?

     — Квасом.

     — От себя?

     — От хозяина.

     Она подвинулась поближе ко мне, говоря:

     —  Вы мною,  молодой человек, не брезгуйте,  теперь  уж я  не заразная,

спросите кого хотите в улице, все знают!

     — Я не брезгую.

     Положив  на колено мне  маленькую  руку со стертой  кожей  на пальцах и

обломанными ногтями, она продолжала ласково:

     — Очень я благодарна  вам за Леньку, праздник ему сегодня.  Хорошо  это

сделали вы…

     — Надобно мне идти,- сказал я.

     — Куда? — удивленно спросила она.

     — Дело есть.

     — Останьтесь!

     — Не могу…

     Она посмотрела на сына, потом в окно, на небо и сказала негромко:

     — А то — останьтесь. Я рожу-то платком  прикрою… Хочется  мне за сына

поблагодарить вас… Я — закроюсь, а?

     Она  говорила неотразимо по-человечьи,-  так  ласково, с таким  хорошим

чувством. И глаза ее — детские глаза на безобразном лице — улыбались улыбкой

не нищей, а человека богатого, которому есть чем поблагодарить.

     — Мамка,-  вдруг  крикнул мальчик, вздрогнув и приподнявшись,-  ползут!

Мамка же… иди-и…

     — Приснилось,- сказала мне она, наклонясь над сыном.

     Я вышел на двор  и в раздумье  остановился,- из открытого окна  подвала

гнусаво и весело лилась на двор песня, мать баюкала сына,  четко выговаривая

странные слова:
     Придут Страсти-Мордасти,

     Приведут с собой Напасти;

     Приведут они Напасти,

     Изорвут сердце на части!

     Ой беда, ой беда!

     Куда спрячемся, куда?
     Я быстро пошел со двора, скрипя зубами, чтобы не зареветь.
                                                             1913