Источникъ: Дорошевичъ В. М. Вихрь и другія произведенія послѣдняго времени. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 196
Да, Флоридоръ есть Селестенъ!
А Селестенъ есть Флоридоръ.[1]
П. Н. Дурново и В. К. Плеве кончили одинъ и тотъ же университетъ.
И тотъ и другой прошли департаментъ полиціи.
Кто сдѣлаетъ хорошую характеристику г. Дурново, — напишетъ отличный некрологъ Плеве. И чтобъ имѣть біографію г. Дурново, надо взять добросовѣстный некрологъ фонъ-Плеве.
Это два рубля, вычеканенные на одномъ и томъ же монетномъ дворѣ.
Едва сѣвши на обрызганное кровью кресло министра внутреннихъ дѣлъ, Плеве пригласилъ къ себѣ корреспондента парижской газеты «Matin[2]» и черезъ него объявилъ всей Европѣ:
— Эпидемія убійствъ высшихъ сановниковъ зависѣла у насъ отъ недостатка полиціи. Теперь составъ полиціи будетъ увеличенъ. Покойный Сипягинъ былъ послѣднимъ. Больше въ Россіи не случится ни одного политическаго убійства.
Такъ говорилъ человѣкъ, которому самому суждено было погибнуть отъ руки политическаго убійцы.
Если въ тотъ страшный мигъ, когда Сазоновъ, на глазахъ Плеве, подбѣгалъ къ каретѣ съ поднятой бомбой, — въ головѣ фонъ-Плеве успѣла пронестись хоть одна мысль, — эта мысль, навѣрное, была:
— Чего смотритъ полиція?
И если душа человѣка, оставляя эту юдоль печали, могла бы судить, — душа фонъ-Плеве и въ эту минуту обвинила бы, говоря полицейскимъ же языкомъ, въ происшествіи не страшную политику, озлобляющую умы и сердца, не политику, вкладывающую бомбы въ тѣ руки, которыя охотнѣе держали бы мирное перо, не терроръ, вызывающій терроръ, — а только того бѣднягу охранника-велосипедиста, который налетѣлъ на Сазонова слишкомъ поздно.
— Плохо ѣздитъ на велосипедѣ, — оттого все и случилось.
Долженъ былъ во-время налетѣть.
Тащить и не пускать.
Полицейскій можетъ видѣть истинныя причины…
Въ Полтавѣ вспыхнули безпорядки.
Заѣхавъ въ Троице-Сергіеву лавру, словно онъ былъ Димитрій Донской и ѣхалъ воевать противъ татаръ, а не русскихъ же людей…
Лавра не дала ему только Пересвѣта и Осляби.
У Плеве былъ князь Оболенскій.
Заѣхавъ въ Троице-Сергіеву лавру, фонъ-Плеве проѣхалъ въ Полтаву и, посѣтивъ поля битвъ, вотъ какое вынесъ убѣжденье.
— Въ Полтавской губерніи столько же душъ населенія, сколько десятинъ земли. По десятинѣ приходится надушу. При нашей обработкѣ земли десятины только-только хватитъ «душѣ», чтобы не умереть съ голоду. А въ Полтавской губерніи находятся самыя крупныя частныя помѣстья. Сочтите же, поскольку остается на душу населенія!
Слѣдовательно, что же?
Нужно выселить избытокъ населенія въ какія-нибудь мѣстности, подходящія по климату, по землѣ, къ привычной «полтавщинѣ».
Напримѣръ, на свободныя земли на Кавказѣ?
Надо войти въ соглашеніе съ крупными частными владѣльцами, не продадутъ ли они, черезъ крестьянскій банкъ, на человѣчныхъ условіяхъ, избытки своей земли нуждающемуся въ ней оставшемуся населенію? Выяснить имъ, что это необходимо въ интересахъ ихъ же безопасности?
Нѣтъ.
Такъ, приблизительно, показалось бы всякому.
Но фонъ-Плеве — бывшій директоръ департамента полиціи.
Слѣдовательно…
— Слѣдовательно, необходимо создать институтъ деревенской полиціи, чтобъ она слѣдила за агитаторами!
Это естественно и это логично.
Отрицать всемогущество полиціи для полицейскаго — самоубійство.
Полицейскій можетъ даже видѣть, что онъ ошибается.
Но…
Фонъ-Плеве, заявлявшій, что съ увеличеніемъ полиціи:
— Больше въ Россіи не будетъ ни одного политическаго убійства.
Потомъ меланхолически говорилъ:
— Я знаю день, въ который меня убьютъ. Это будетъ въ одинъ изъ четверговъ. Въ четвергъ я выѣзжаю для доклада.
И… И Сазоновъ не могъ ошибиться, въ которую изъ каретъ бросить бомбу.
Ѣхало нѣсколько каретъ.
Ему оставалось только выбрать ту, которую окружали велосипедисты.
Полицейскій можетъ быть охваченъ даже хорошими намѣреніями.
Но онъ не можетъ остановиться.
«Нѣчто полицейское» влечетъ его какъ рокъ.
Даже по тому пути, который онъ считаетъ ошибочнымъ.
Получивъ наслѣдство послѣ Сипягина, даже фонъ-Плеве нашелъ…
Быть-можетъ, даже съ отвращеніемъ:
— Слишкомъ много народа по тюрьмамъ.
И кто, — я говорю о тѣхъ «счастливыхъ» временахъ, — больше сажалъ, какъ не Плеве?
И что Плеве другое дѣлалъ все свое правленіе?
Когда умеръ Плеве, тюрьмы оказались вдвое больше переполненными, чѣмъ при Сипягинѣ.
Есть вещи, прямо недоступныя полицейскому уму.
Фонъ-Плеве выражалъ свое глубокое изумленіе «либеральнымъ» предводителямъ дворянства:
— Удивляюсь, господа, съ какой стати вы принимаете участіе въ движеніи? Вы — господствующее сословіе. Развѣ вамъ живется плохо?
Развѣ вамъ не слышится въ этомъ околоточный надзиратель, который говоритъ «чисто одѣтому» господину, вступившемуся за бабу, которую бьютъ:
— Проходите, господинъ! До васъ не касается.
Полицейскому уму никакъ не понять, что нельзя ѣсть съ аппетитомъ, если стѣна объ стѣну со столовой помѣщается застѣнокъ:
— Вѣдь не васъ сѣкутъ, вы и кушайте!
Онъ говоритъ это съ совершенно искреннимъ убѣжденіемъ.
— Я хочу достойнаго человѣческаго существованія! Вы понимаете: не просто существованія! А достойнаго! — вопитъ обыватель.
Полицейскій искренно изумленъ:
— Городовой, который на перекресткѣ стоитъ, хоть вы и штатскій человѣкъ, вамъ подъ козырекъ дѣлаетъ! Какого же еще достойнаго существованія вы, господинъ, требуете? Прямо, — почетное даже вамъ предоставлено!
Требовать отъ полицейскаго, чтобы онъ разбирался въ такихъ «деликатностяхъ»!
Принимая покойнаго Н. К. Михайловскаго, фонъ-Плеве «похвалилъ» знаменитаго публициста:
— Мы вамъ благодарны. Вы оказали намъ услугу борьбой противъ марксистовъ.
Онъ не хотѣлъ обидѣть Михайловскаго.
Онъ хотѣлъ ему доставить удовольствіе:
— Похвала всегда пріятна!
А бѣдный Михайловскій, быть-можетъ, въ эту минуту охотно вычеркнулъ бы все, что онъ написалъ противъ марксистовъ, чтобъ только не слышать этой похвалы и изъ этихъ устъ.
Полицейскій, при обыскѣ у васъ, брезгливо, двумя пальцами, беретъ лежащіе между листами книги засохшіе цвѣты:
— Это что за дрянь?
— Это цвѣты съ могилы моей матери! — весь дрожа отъ негодованія, говорите вы.
Онъ считаетъ долгомъ пошутить:
— А не съ могилы какого-нибудь повѣшеннаго?
— Оставьте! — кричите вы, едва сдерживаясь.
Онъ смотритъ на васъ съ удивленіемъ:
«Чего взбеленился?»
И кладетѣ цвѣты обратно.
Одинъ листокъ прилипъ къ его пальцамъ, — особенность всего прилипать къ полицейскимъ пальцамъ, — онъ машинально перетираетъ засохшій листокъ между пальцами и продолжаетъ обыскъ.
Онъ и не замѣтилъ, какъ пальцемъ задѣлъ и ковырнулъ у васъ въ душѣ.
Есть вещи, которыя недоступны полицейскому уму.
Полицейскій все и вся судитъ только съ полицейской точки зрѣнія.
Это естественно.
Профессіональная точка зрѣнія.
Вы говорите доктору:
— Тяжело что-то! Работать не могу. Не только работать, — жить на свѣтѣ не хочется!
Истинно страшная, Геѳсиманская, ночь первой атаки Портъ-Артура.
Будетъ война или не будетъ?
Третьи, вспоминая Севастопольскую Голгоѳу и воскрешеніе послѣ нея Россіи, говорятъ:
— Да, да минуетъ насъ чаша сія. Но да будетъ, Отче, такъ, какъ Ты хочешь, а не мы. И будетъ Голгоѳа, и будетъ страшная крестная смерть, — и наступитъ пресвѣтлое и радостное воскресеніе. Тамъ, на скалахъ Артура, какъ на Голгоѳѣ, распята будетъ Русь и, искупивъ своей кровью грѣхи другихъ, воскреснетъ новая, сіяющая, ликующая. Вѣруемъ, что воистину воскреснетъ!
Всѣ были смятены.
Всѣ души потрясены.
Одинъ полицейскій оставался спокойнымъ.
И фонъ-Плеве находилъ, что данное «происшествіе» «весьма удобно» въ полицейскихъ видахъ.
Будутъ горы труповъ и рѣки крови.
— Но это отвлечетъ отъ внутреннихъ безпорядковъ!
Маратъ былъ не жалостливый человѣкъ.
Но и Маратъ остановился бы передъ такими дымящимися горами человѣческихъ труповъ и передъ такими рѣками горячей крови.
Наполеонъ не высоко цѣнилъ человѣческую жизнь.
Но если бы ему предложили сотнями тысячъ человѣческихъ жизней и неисчислимыми человѣческими страданіями купить не тронъ, не владычество надъ міромъ, а только «тишину и спокойствіе», — онъ съ отвращеніемъ пожалъ бы сутулыми плечами.
Но одинъ — «кровожадный сумасшедшій». Другой — геній, считающій себя сверхчеловѣкомъ.
Полицейскій чувствуетъ себя совершенно спокойно.
Пожаръ?
Надо тушить.
Чѣмъ? Воды!
— Не трогайте! Это святая вода!
Для полицейскаго нѣтъ святой воды.
— Лей!
Водой или кровью:
— Но пожаръ полагается тушить!
Таковъ «уставъ его рыцарства»:
— Чтобъ царствовала тишина и спокойствіе.
А какой цѣной — полицейскому безразлично.
Полицейскіе не задумываются.
Не даромъ ихъ любимое слово:
— Не разсуждать!
Страданія родины потушить въ ея крови!
«Гуманныя» пули, шрапнель съ ея какими-то «вертящимися стаканами», снаряды, начиненные шимозой, — все это уноситъ тысячи, десятки тысячъ жизней.
Раненые безъ перевязки. Истекаютъ кровью. Медицинская помощь недостаточна.
— Обыватель, обуреваемый высокими чувствами, идетъ угасить ихъ въ участокъ. Приходитъ и, какъ на духу, исповѣдуется своему приставу: «Люблю свою родину!» Приставъ отвѣчаетъ: «Черезъ участокъ можно!» — «И желаю ей помочь». — «Черезъ участокъ и это дозволяется». — «Вотъ рубли отъ чистаго сердца». — «Отлично. Сидоренко, возьми книгу «Любящихъ свое отечество» и запиши: «Отъ обывателя, имярекъ, въ пользу раненыхъ внесено пятьдесятъ копеекъ»».
— Позвольте, какъ…
— А ежели вы патріотъ, то и не скандальте въ участкѣ. Сдѣлали доброе дѣло и проходите. Вы свободны! А будете возставать противъ существующихъ властей…
Какъ понять полицейскому, что нельзя любить родину черезъ участокъ, какъ нельзя, напримѣръ, цѣловать свою жену при посредствѣ околоточнаго надзирателя?
— Вотъ вы съ нами знаться не хотите. А хорошіе люди полиціей никогда не брезгуютъ! — говорилъ писателю г. Тану полицейскій въ Саратовской, кажется, губерніи, когда г. Тана велъ связаннымъ въ городъ.
Полицейскому участокъ кажется мѣстомъ достопочтеннымъ и лѣпообразнымъ.
У полиціи тоже есть патріотизмъ.
Это полицейскій патріотизмъ:
— Любовь къ участку.
И фонъ-Плеве могъ говорить съ мефистофельской улыбкой:
— Кромѣ «общественно-организованной» помощи, другой не желаете? Ея не будетъ.
И пусть раненные истекаютъ кровью безъ помощи изъ-за вашей «политики». Любуйтесь.
Околоточные надзиратели часто любятъ носить мефистофельскую бородку.
Это придаетъ имъ «блеску».
Фраза, которая звучитъ:
— И пускай человѣкъ среди улицы помираетъ. А публикѣ скапливаться не дозволено.
«И пускай»…
Это «пускай» прозвучало недавно.
Не на одну Русь, а на весь міръ.
Въ одномъ изъ засѣданій министровъ, — цитирую по всѣмъ русскимъ и иностраннымъ газетамъ, — гдѣ шла рѣчь объ «излишествахъ въ разстрѣлахъ», г. Дурново воскликнулъ:
— Когда домъ горитъ, о разбитыхъ стеклахъ не жалѣютъ!
— Былъ у меня полицмейстеръ. Изъ той породы, которые называются «бравыми». Исполнителенъ и сама ревность. Въ городѣ большой пожаръ. Прибѣгаетъ ко мнѣ дама патронесса:
— «Ваше превосходительство! Домъ Силуянова въ огнѣ! Вы все можете!
— Какого Силуянова?
— Коровника. Молоко мнѣ поставляетъ. Цѣльное, и честный человѣкъ. Единственный домишко, и не застрахованъ. Прибѣгаетъ ко мнѣ, какъ сумасшедшій: «Просите его превосходительство, чтобъ отстояли. Его превосходительство все можетъ!» Пожарные у насъ не на высотѣ. Ваше превосходительство, вы все можете!
Зову полицмейстера по телефону:
— Домъ Силуянова!
— Слушаю. Будетъ исполнено.
— Отнюдь чтобы не сгорѣлъ!
— Радъ стараться!
Самъ на мѣсто полетѣлъ.
— Домъ Силуянова?
Показываютъ, — прямо, среди пламени. Домишко деревянный.
— Всѣ трубы сюда. Отстаивай!
— Помилуйте, гдѣ жъ отстоять? Сгоритъ!
— Знать ничего не хочу! Его превосходительство не приказалъ горѣть.
— Можетъ заняться!
— Ломай!
Силуяновъ въ ноги:
— Не погубите! Нищимъ пойду!
— Ломай до основанія! Бревна, доски въ сторону тащи! Чтобъ ни одного полѣна не сгорѣло!
Силуяновъ молитъ:
— Да что жъ это? Да будьте же отцомъ роднымъ!
— Молчать! Потомъ доски соберешь, опять выстроишь! Ломай!
И послѣ пожара докладъ мнѣ:
— Истребленъ такой-то районъ, кромѣ дома Силуянова, каковой огнемъ, согласно распоряженію вашего превосходительства, остался не тронутъ!
Силуяновъ потомъ прибѣжалъ:
— Все въ щепки! Ваше…
Ну, нужно поддержать престижъ власти:
— Ступай, братецъ! Нельзя же, чтобъ ничего не сломалось даже. Благодари Бога, что не сгорѣло.
Къ патронессамъ кинулся. Вездѣ ему:
— Нельзя, мой другъ, быть такимъ неблагодарнымъ! Иди, иди! Для тебя сдѣлали!
Всякій престижъ власти охранять долженъ».
Это не анекдотъ, это фактъ.
Что стекла!
Весь домъ вдребезги! Но сказано, чтобъ не сгорѣлъ, и не сгоритъ.
Но стеколъ набить. Такъ что потомъ долго жить будетъ нельзя. Такъ что долго будетъ не храмина, а мерзость запустѣнія. Это можно.
«Полицейская рука».
Полицейскіе любятъ пойманному и не сознающемуся кулакъ къ носу поднести:
— Могилой пахнетъ.
Гоголь еще въ «Портретѣ» сказалъ:
— «Полицейская рука такъ устроена, — до чего ни дотронется, все вдребезги».
Какъ ни велико сходство между двумя монетами съ одного двора, двумя бывшими директорами департамента полиціи, г. Дурново и Плеве, но есть и большая разница.
Люди одинаковы. Положенія разныя.
При Плеве пожаръ охватилъ всю внутренность овина. Валилъ дымъ. Горѣло гдѣ-то внутри. Гдѣ? Вездѣ. Но огня не показывалось.
И фонъ-Плеве затаптывалъ горящій внутри овинъ и полицейскимъ своимъ кричалъ:
— Топчи!
Затаптывалъ, самъ все меньше и меньше вѣря, что затопчетъ. Но другихъ мѣръ не принималъ, ибо по полицейскому складу ума другихъ мѣръ не зналъ, а по полицейской совѣсти и не допускалъ.
— Мы — затаптыватели!
Затаптывалъ до тѣхъ поръ, пока самъ на своемъ затаптывательномъ посту не сгорѣлъ.
П. Н. Дурново позванъ въ ту минуту, когда огонь выбился наружу и все въ пламени.
Мнѣ вспоминается сценка, видѣнная когда-то на пожарѣ въ Москвѣ.
Скачать