Слово предоставляется товарищу Чурыгину

Евгений Замятин. Слово предоставляется товарищу Чурыгину

—————————————————————

 Из библиотеки Олега Колесникова

—————————————————————
     Уважаемые граждане — и тоже гражданочки, которые там у вас

в самом  заду  смеются, не взирая на момент под названием вечер

воспоминаний  о  революции.   Я   вас,   граждане,   спрашиваю:

желательно  вам  присоединить  к себе также и мои воспоминания?

Ну, так прошу  вас  сидеть  безо  всяких  смехов  и  не  мешать

предыдущему оратору.

     Перво-на-перво   я,   может   быть,   извиняюсь,  что  мои

воспоминания  напротив  всего  остального  есть  действительный

горький  факт,  а то у вас тут все как по-писанному идет, а это

неписанное, но как естественно было  в  нашей  деревне  Куймани

Избищенской волости, которая есть моя дорогая родина.

     Вся природа у нас там расположена в сплошном лесу, так что

вдали  никакого  более  или  менее  уездного  города,  и  жизнь

происходит очень темная — в роде  у  каких  зебр  или  подобных

племен.   В  числе,  конечно,  и  я  был  тоже  бессознательный

шестнадцати лет и даже верил в  религию  —  ну,  теперь  этому,

конечно,  аминь  вполне.  А  брату  моему  Степке — царство ему

небесное! — было годов этак двадцать пять, и кроме того он  был

ростом  очень  длинный, однако, грамотный несколько. И вдобавок

Степке другой, как говорится, герой  —  это  наш  бондарев  сын

Егор, который тоже проливал жизнь на фронте.

     Но как все это существует в минуту капитализма, то имеется

также  противный класс в трех верстах, а именно бывший паук, то

есть помещик Тарантаев, который, конечно, сосал нашу  кровь,  а

обратно  из-за  границы  привозил  себе всевозможные предметы в

виде голых статуй, и эти статуи у него в саду расставлены почем

зря, особенно одна с копьем, в  роде  бог  —  конечно,  не  наш

православный,  а  так  себе.  И притом в саду гулянки и песни с

фонариками, а наши бабы стоят и сквозь забор пялятся, и  Степка

тоже.

     Степка  — он не то что шаболдник был или что, а так в роде

чудной, опять же у него порча в нутре была, так что его даже  в

солдаты  не  взяли,  и  он  оказался безработный член домашнего

быта. Все ему завидуют сзаду и спереду, а он сидит со вздохом и

книги читает. А какие у нас, спрашивается, были  книги  в  этот

царский  момент? Не книги, а, можно сказать, отбросы общества —

или,  вкратце,  удобрение.  И  вся,   если   можно,   публичная

библиотека  была  под  видом  чернички  Агафьи сорока трех лет,

которая над покойниками псалтырь читала.

     Ну, конечно, насосался Степка этих  книг  и  пошел  дурака

валять. Ночью, бывало, проснешься, с полатей вниз глянешь, а он

весь  белый  перед  образом и сквозь зубы шипом шипит: «Ты меня

с-слышишь? Ты с-слышишь?»  Я  и  скажи  ему  один  раз:  слышу,

говорю. Кэ-эк он затрясется да вскочит, а уж я не могу, из меня

смех  носом  идет.  Ну,  тут он меня измутыскал так, что у меня

печенки с легкими перемешались — насилу отдох.

     А Степка утром — папаше в ноги: «Отпустите, говорит,  меня

в  монастырь.  Я,  говорит,  не  могу,  как вы, жить ежедневно,

потому у меня в груде стоит неизвестная мечта».  А  папаша  ему

произнес:  «Ты,  говорит,  Степка,  практический  дурак и более

ничего, и завтра же ты у меня на работу в город поедешь к  дяде

Артамону».  Степка  начал,  было, против папаши говорить разные

слова в виде писания, но папаша у нас  был  довольно  не  очень

глупый  и  притом  с  хитриной  —  он  и  говорит  Степке: «А в

писании-то в твоем что сказано? Что всякий  сукин  сын  мать  и

отца  слушаться  должон.  Вот  это действительно святые слова».

Выходит, писанием-то и утер ему орган носа, так  что  покорился

Степка  и  чуть  свет уехал к дяде Артамону, который на фабрике

отставным вахтером служил.

     И  вот,  как  говорится,  картина  жизни  с  полета:  тут,

например,  фабрика  вертится  в  полном  дыму,  и где-нибудь на

африканской границе невозможные скалы гор, и происходит ужасное

сражение, а мы в своем лесу ничего не видим, бабы  без  мужиков

как телухи ревут, и притом мороз.

     В течение времени бондарева сноха от мужа Егора получила с

фронта  письмо,  что-де  произведен  в  герои  первой степени с

Георгием и в скорости жди  меня  обратно.  Тут  баба,  конечно,

обрадовалась  и  надела  чистые  чулки. Перед вечером на Николу

вышли  мы  с  папашей  —  глядь,  катит  на  розвальнях  Егорка

бондарев,  рукой  машет  и какие-то слова говорит, а какие — не

слыхать, только пар из роту клубками в виду холодного мороза.

     Я, конечно, очень волнуюсь поглядеть героя, но папаша  мне

говорит:   «Надо  повзгодить,  покуда  он  там  с  своей  бабой

произведет смычку». И только он это сказал — егорова баба к нам

сама ввалилась. Глаза белые, страшные, руки трясутся, и говорит

темным  голосом:  «Помогите  мне,   ради   Христа,   с   Егором

управиться».   Ну,  думаем,  должно  быть,  исколотил,  —  надо

вступиться за женское существо. Сполоснули руки, пошли.

     Входим, глядим — самовар кипит, на лавке постель изделана,

все даже очень подобно, и сам Егор у  сундука  тихо  стоит.  Да

только как стоит: к сундуку прислонен в роде какой куль овса, и

голова  у  него  —  наровнях  с  сундуком,  а  ног ни звания не

осталось, под самый под живот срезаны.

     Обомлели мы — стоим безо всяких последствий.  Спустя  Егор

засмеялся  нехорошо  —  так  что  у  меня  даже зубы заныли — и

говорит нам: «Что? Хорош герой первой степени? Нагляделись? Ну,

так теперь на бабу меня кладите при вашей помощи».  И,  значит,

легла  его баба на постель, а мы Егора с полу подняли и уложили

следующим образом. После чего ушли, я дверь захлопнул  и  палец

себе  вот  этот вот прищемил, но даже никакой примерной боли не

чую: иду — и все в глазах воображение Егора у сундука.

     Вечером в егоровой избе, конечно, собрался народ  в  целом

виде. Егор — под иконами на лавке, к стенке прислонен ли стоит,

ли  сидит  —  уж  как это по-вашему пишется, не знаю. И которые

собравшись — все на него  ужахаются  и  молчат,  и  он  молчит,

курит,  а я возле печки, и даже слышу, как прусаки вылезли и по

пристенку шуршат.

     Тут, на счастье, пришел бондарь, который отец, и  вынимает

спиртной  предмет из кармана. Егор, конечно, выпил стаканчик, и

только это налил другой, как чей-то мальчонка с улицы  вкатился

и  кричит  с удовольствием: «Барин! Барин!» Глядим — правильный

факт: барин Тарантаев в дверях. Бритый  весь,  и  дух  от  него

очень  роскошный  —  видать,  пищу легкую принимает. Кивнул нам

эдак —  и  прямо  к  Егору:  «Ну,  говорит,  Егор,  поздравляю,

поздравляю».  А  Егор  лицо  ухмыльнул  на один бок неприятно и

произнес: «А позволю себе: с чем вы меня  поздравляете?»  Барин

ему  ответственно  говорит:  «В  виду,  что  ты есть гордость и

герой, приявший за отечество». А сам дерюжку  приподнял,  какою

были закрыты у Егора нижние места, и нагнулся носом, глядит.

     Тут  Егор перекосоурился, зубами заскрипел — да как по шее

его дряпнет, да еще раз! Барин Тарантаев в пыху волнения  ткнул

Егора,  который  на  бок,  как  куль,  а  подняться не может, с

криком: «Бей его! Бей!» Я в составе других подскочил к  барину,

сердце  у меня, как заячий хвост, трясется, и вот ничего мне не

надо — только  в  глотку  ему  вцепиться,  то  есть  вкратце  —

классовая  борьба.  Барин  Тарантаев,  красный,  рот  разинул —

сказать, но об наши ненавистные глаза обстрекнулся, как в  роде

об крапиву — и бегом в дверь.

     Под  напором  этой  победы мужики затихли и Егору говорят,

что ты, действительно, герой  первой  степени.  Егор,  конечно,

выпил еще стаканчик и постепенно произнес речь, что какой же он

герой,  когда  он  на  фронте  в  яму  присел  для своей грубой

надобности, а тут его сверху  по  ногам  и  шмякнуло.  «Но  мы,

говорит,  в скорости прикончим весь этот обман народного зрения

под видом войны. Потому, говорит, нам беспрекословно  известно,

что  теперь  надо  всеми министрами состоит при царе свой мужик

под  именем  Григорий  Ефимыч,  и  он  им  всем  кузькину  мать

покажет».  Тут  как  это  услыхали  наши  — ну, прямо в чувство

пришли и кричат с удовольствием,  что  теперь  уж,  конечно,  и

войне  и  господам — крышка и полный итог, и мы все на Григория

Ефимыча очень возлагаем, как он есть при власти  наш  мужик.  И

вот,  граждане,  конечно,  про  этого Григория Ефимыча я теперь

понимаю вполне целесообразно, но тогда у меня от этого известия

прямо пульс начался.

     Теперь, значит, дальше. А именно, как Егор оскорбил барина

по шее, то вышел у нас с этим пауком натянутый разрыв, и даже у

тарантаевских  ворот  стоял  кровный  черкес  с  кинжалом   для

препятствия  входа.  Раньше мы, бывало, в усадьбу ходили насчет

газет и прочего, а теперь живем в полном  лесу,  как  зебры,  и

ничего не знаем, какие события на далеком шаре земли, например,

в Петербурге.

     И  так своевременно происходит бывшее Рождество Христово и

масленица, мороз переменный. И на масленице папаша получает  из

города  от  Степки  внезапное письмо. А как у нас тогда никакой

ликвидации грамотности не было и, можно сказать, один  читаемый

человек  Егор,  то  к  нему  народу  собралась труба — степкино

письмо слушать. И пишет Степка, что у  них  теперь  на  фабрике

беспрекословно  известно, что насчет бога — это суеверный факт,

а напротив того есть книга Маркс, и что  в  столице  Петербурге

произошло одно значительное убийство и потому ждите, в скорости

еще  и не то будет. А жалованье у нас самое печальное, девять с

полтиной в месяц, и я выезжаю к вам лично.

     Егор на лавке стоит, прислонен  к  подоконнику,  и  руками

прибавляет:  «А  что,  кричит, я вам насчет Григория Ефимыча-то

говорил? Это все его работа, уж это уж будьте спокойны!»

     Хотя в письме насчет убийства неясно и насчет бога в  виду

предрассудков  тоже  неполное удостоверение, однако, чуем — это

все не зря, и, действительно, ждем. Чего ждем — не знаем,  а  в

роде   как   бы,   извиняюсь,  животная  собака  перед  пожаром

беспокоится, так и мы. И притом ужасный мороз, тишина, и  дятел

в  лесу тукает. И мы все, как подобный дятел, одно долбим — про

Григория Ефимыча.

     В течение времени этак происходит день  или  два  и  затем

смеркается,  и  тут  видим:  скачет  на  черной  лошади  конная

естафета прямо в тарантаевскую усадьбу, а над  усадьбой  солнце

садится  —  от  мороза  распухло  и  все  красное.  Егор у нас,

конечно, главнокомандующий и он  говорит:  «Это  —  начинается.

Теперь глядите за усадьбой невступно и мне докладайте».

     На  случай часовых поставили меня да еще одного — горбатый

такой у нас был Митька. Сидим в кустах, пальцы духом  греем,  и

притом все слыхать, какое на дворе в усадьбе нервное волнение и

собаки,  и  мы трясемся. Спустя глядим: не говоря худого слова,

раскрываются ворота и выскакивают лютые сани,  в  санях  барыня

Тарантаева  с  девчонкой, плачет, а уж из ворот и этот выезжает

на черной лошади конный, который  на  барыню,  как  на  собаку,

просто кричит: «Але!» И, значит, санки — в одну сторону, а этот

конный — обратно в другую, то есть на нас. Горбатый Митька меня

в  кусты  тянет,  а  во  мне дух зашелся и я — прямо как в виде

алкоголя — сам не знаю чего делаю, руками махаю  и  бегу  этому

конному наперехват. Он, конечно, остановился и задает мне: «Что

случилось?»  —  и  лошадью  мне  в  морду  храпит. А я ему безо

всяких: «У нас, говорю, ничего, а  вот  у  вас  что?»  —  «Это,

говорит, не касается. Але!» Я ему в глаза уперся и с выражением

говорю:  «А  как,  говорю,  насчет  Григория  Ефимыча?  Это вам

касается?» И он мне возражает  с  известным  смехом:  «Григорий

Ефимыч  твой  — тю-тю: его, слава богу, давно пристрелили!» — и

при этом скачет в направлении.

     Тут я что есть мочи — к Егору. В  избе  у  него  —  полное

присутствие  наших  мужиков  и  все в натянутом ожидании. Как я

начал докладать, то мое невинное сердце шестнадцати  лет  стало

поперек глотки, и я плачу насчет погибшей мечты в виде Григория

Ефимыча и вижу — все тоже сидят со вздохом, как пришибленные. А

в  заключение  этого  прискорбного  антракта  Егор объявил свой

приказ: разойтись до утра  по  домам  для  разных  естественных

надобностей подобно пище и снотворному отдыху.

     Тут  постепенно  рассветает это значительное утро, когда у

вас  в  Питере  происходит  торжество  и  юбилей  революции  со

знаменами,  а  у  нас  такое,  что даже ни на что не похоже, и,

однако, это есть, конечно, отдаленные звуки в полной  связи,  и

притом  ужасный  мороз.  И  мы  все собрались у егоровой избы в

валенках, а Егора в виде трибуны посадили в кошолку с  сеном  и

поставили  на  розвальни.  Спустя Егор объявил из кошолки, что,

значит, часы пробили и больше это невозможно, и мы сейчас  идем

грудью  на  тарантаевскую  усадьбу,  и  пусть барин дает полный

отчет,  как  убили  пристоящего  за  нас  крестьянина  Григория

Ефимыча,  а,  может,  он  еще,  бог  даст, жив. Конечно, мы все

единогласно пошли по снегу, а снег на солнце синий до слез, и в

нутре у нас все играет, как в роде у кобеля, который десять лет

на цепи сидел и вдруг сорвался и пошел чесать.

     Тарантаевский кровный черкес как нас увидал в  количестве,

то  сейчас  же  закрыл  калитку  и изнутри поднял крик и разное

волнение, в числе которого слышим также голос к нам  Тарантаева

барина,  что,  мол,  нынче  необыкновенный день в столице, и вы

лучше  без  печальных  последствий  разойдитесь   для   скорого

ожидания.  А  Егор  ему из кошолки кричит, что мы ждали да уж и

жданки съели, а теперь обязаны узнать  факт,  и  пускай  ворота

сейчас откроет, а то все одно сломаем.

     Тут  мы слышим молчание с шопотом, потом заскрипели ворота

— открывается приятный сосновый вид аллеи и очевидная для  всех

статуя  с  копьем,  которая для прочих событий еще пригодится в

роли. Мы, конечно, идем стройными рядами, а именно впереди Егор

в кошолке и мы сзади кучей как попало, а барин задней спиной  к

нам бежит во-всю к цели дома. Вдруг откуда ни возьмись в руке у

Егора видим револьвер, и он с прицелом кричит барину: «Стой!» И

как  только  этот  выкидыш  общества увидал револьвер, так безо

всяких остановился возле того бога с копьем и притом сам в виде

мнимой статуи, но, однако, говорит нам: «Вы прямо ошибаетесь, я

сам из народной свободы». А Егор ему грозно задает: «Значит,  с

Григорием   Ефимычем  заодно?  Говори!»  На  что  барин  вполне

правдоподобно отвечает дрожащие слова: «Что вы, говорит, мы все

очень рады, что этого негодяя Гришку убили». Тут Егор облютел и

на все стороны  кричит:  «Слышите,  ребята?  Негодяя,  говорит!

Очень  рад,  говорит!  Ах ты, такой-сякой!» — и прочее, то есть

разные матерные примечания. «И мы, говорит, тебя сейчас  самого

ухлопаем из этого револьвера».

     Конечно,  Егор,  как  будучи  специалист, произошел всякое

военное убийство, и ему это раз плюнуть, а у нас тогда еще  был

внутре  оттенок,  что  как  неприятно  прикончить вполне живого

человека. И покудова идет у нас, как говорится, обмен сомнений,

барин Тарантаев стоит безо всяких признаков, как полный труп, и

только, помню, один раз утер течение носа.

     Тут за воротами на  дороге  является  новый  факт  в  виде

человека,  который  бежит  к  нам во весь дух и руками машет. И

постепенно глядим, что это, оказывается, наш Степка  из  города

согласно  своевременному письму. Морда у него блаженная, сверху

слеза текет, и руками — вот этак  вот,  в  роде  крыльями,  ну,

прямо  сейчас  полетит  по воле воздуха, как известная птица. И

притом  кричит:  «Братцы,   братцы,   произошло   свержение   и

революция,  и  у  меня  сердце  сейчас  треснет  от невозможной

свободы, и ура!»

     Что, как — не знаем и только чуем: из Степки  хлещет,  как

говорится,  напор  души,  и  даже от его крику по спине мурашки

бегут, и тут происходит ура и всеобщая стихия в  роде  суеверия

Пасхи. А Степка постепенно взбыдрился возле статуи на скамейку,

варежкой  слезы  утирает  и  говорит  вдобавок, что царя в виде

Николая сменили, и что всякие подлые дворцы надо  истребить  до

основания  лица  земли, чтоб более никаких богачей, а будем все

жить бедным пролетариатом по бывшему Евангелию, но, однако, это

нынче происходит согласно науке дорогого Маркса. И мы  все  как

один  подтверждаем  в  виде  ура,  а  Егор  из кошолки в полном

размахе кричит: «Спасибо тебе, герой Степка,  от  православного

сердца! И с богом — круши весь их роскошный бюджет!»

     Тогда  Степка выхватил у мужика топор, подскочил в статуе,

которая с копьем, и от души замахнулся на нее для  истребления.

Но  барин Тарантаев в этот момент как бы встрепенулся из своего

трупа и говорит: «Это ни в чем невиноватая драгоценная  статуя,

и  я,  может быть, ее вез сухопутно из самого Рима, так как это

есть бесчисленной цены называемый Марс».

     И  мы  все  видим,  как  у  Степки  рука  опускается   без

последствий,  и  он  говорит  с выражением: «Братцы! И только я

произнес сейчас вам это дорогое имя, как  здесь  вдруг  имеется

его действительное изображение под видом статуи. И это я считаю

в роде знамения и предлагаю обнажить шапки».

     Я  вас,  граждане, кратко прошу принять, что мы тогда были

народ всецело темный, как говорится — индусы. И вследствие чего

мы все единогласно скинули шапки и так, без шапок, ухватили под

задок это дорогое изображение и поставили на розвальни рядом  с

кошолкой, в которой существует Егор. А Степка принял резолюцию:

барина Тарантаева отпустить безвредно в заслугу, что открыл нам

это  изображение,  но  притом  для науки против богатства пущай

глядит,  как  мы  истребим  весь  его  бюджет.  Мы  все   опять

подтверждаем   в  виде  ура  с  удовольствием,  что  образуется

программа без пролития живого человека, но,  однако,  печальная

судьба вышла вразрез наших ожиданий.

     А  именно,  мы  приступаем к дому, и у нас авангард в виде

розвальней, на которых статуя и Егор в  кошолке,  а  рядом  наш

Степка  идет  и  барин  Тарантаев  связанный.  И  навстречу нам

сверкают окошки в роде  подозрительных  глаз,  и  одно,  помню,

слуховое  под  самой  крышей,  и  там  сидит приятный голубь. А

Степка оборачивает  назад  свою  прекрасную  улыбку  счастья  и

кричит  из  души:  «Братцы,  мочи  моей  нету,  до  чего  нынче

необыкновенный первый и последний день новой жизни!»

     Только он  это  произнес,  как  видим:  тот  самый  голубь

порхнул  вверх,  а из чердачного окошка — незначительный дымок.

И, может быть, еще одно десятое мгновение секунды,  после  чего

ужасный звук в виде выстрела — и наш Степка с известной улыбкой

падает носом в сугроб.

     Мы  все  стоим, как пораженные столбы, и еще оклематься не

поспели, как тут же еще  выстрел,  который  отшибает  у  статуи

пальчики,  и  затем  Егор  с  страшным  выражением  ругательств

пускает из револьвера две пули в чердачное окно и одну  обратно

в  барина  Тарантаева, который ложится рядом со Степкой в своем

мертвом виде. А Егор в ненавистном чувстве стреляет в него  еще

три  раза с дополнением слов: «А это тебе за Степку! А это тебе

за Григория Ефимыча! А это за все!»

     Тут,  конечно,  происходит  всеобщий  крик   и   последняя

беспощадная ступень событий или, вкратце, полное истребление. И

тогда на этом самом невинном снегу можно видеть оскретки стекол

и  прочей посуды и в роде издохший кверху ногами диван, а также

разбитый труп кровного тарантаевского черкеса, потому, конечно,

это он палил с чердака, и его пронзила  пуля  из  военной  руки

Егора. И еще помню, вверху на сучке висит золоченая клетка, и в

ней  неизвестная  барская  птица  скачет  вверх  и вниз и пищит

последним голосом.

     В течение  времени  согласно  природе  происходит  ночь  и

общепринятая  система  звезд,  с  видом, что как бы ничего и не

было, и только из темноты встает преждевременная красная  заря,

или,  вкратце,  догорает бывшая усадьба. Притом в деревне у нас

полная тишина и собаки, а в общественной избе под иконами лежит

Степка в виде жертвы с улыбкой, и тут  же  статуя,  и  черничка

Агафья  сорока  трех  лет  читает  псалтырь,  и народ с разными

слезами.

     Это есть конец наших всевозможных темных событий как бы во

сне, и затем  восходит  вполне  сознательный  день.  А  именно,

спустя,  приезжает  к нам действительный оратор, и мы следующим

образом узнаем весь текущий момент, и что Григорий Ефимыч  или,

вкратце,  Гришка — был не герой, но даже совсем напротив, а эта

самая наша статуя произошла по причине ошибки звука.

     И в заключение я вижу, что которые гражданки сперва сидели

с видом смеха, то теперь они имеют обратный вид, и  я  к  этому

вполне  присоединяюсь, потому это все горький факт нашей темной

культуры,  которая  нынче,  слава  богу,  существует  на   фоне

прошлого.  И  здесь  я  ставлю  точку  в  виде  знака  и ухожу,

граждане, в ваши неизвестные ряды.