Русь

Евгений Замятин. Русь

—————————————————————

       OCR Кудрявцев Г.Г.

—————————————————————
     Бор — дремучий, кондовый, с берлогами медвежьими, с крепким  грибным  и

смоляным духом, с седыми лохматыми мхами. Видал и  железные  шеломы  княжьих

дружин, и куколи скитников старой, настоящей веры, и рваные шапки Степановой

вольницы, и озябшие султаны наполеоновских французишек. И — мимо, как  будто

и не было, и снова: синие зимние дни, шорох  снеговых  ломтей  —  сверху  по

сучьям вниз, ядреный морозный  треск,  дятел  долбит;  желтые,  летние  дни,

восковые свечки  в  корявых  зеленых  руках,  прозрачные  медовые  слезы  по

заскорузлым крепким стволам, кукушки считают годы.

     Но вот в  духоте  вздулись  тучи,  багровой  трещиной  расселось  небо,

капнуло огнем — и закурился вековой бор, а к утру уже кругом  гудят  красные

языки, шип, свист, треск, вой, полнеба в дыму, солнце — в крови еле видно. И

что человечки с лопатами, канавками, ведрами? Нету бора, съело  огнем:  пни,

пепел, зола. Может, распашут  тут  неоглядные  нивы,  выколосится  небывалая

какая-нибудь  пшеница  и  бритые  арканзасцы  будут  прикидывать  на  ладони

тяжелые, как золото,  зерна;  может,  вырастет  город  —  звонкий,  бегучий,

каменный, хрустальный, железный — и со  всего  света,  через  моря  и  горы,

будут, жужжа, слетаться сюда крылатые люди.  Но  не  будет  уж  бора,  синей

зимней тишины и золотой летней, и только  сказочники,  с  пестрым  узорочьем

присловий, расскажут о бывалом, о волках, о медведях, о  важных  зеленошубых

столетних дедах, о Руси.

     Как осташковский Нил-Столбенский-Сидящий, жил в этом бору Кустодиев, и,

может быть, как к Нилу, все они приходили к  нему  —  всякая  тварь,  всякое

лохматое зверье, злое и ласковое, и обо всем он рассказал — на все  времена:

для нас, кто пять лет — сто лет — назад еще видел все это своими глазами,  и

для тех, крылатых, что через  сто  лет  придут  дивиться  всему  этому,  как

сказке.

     Не Петровским аршином отмеренные проспекты — нет: то Петербург, Россия.

А тут — Русь, узкие улички, — вверх да вниз, чтоб было где зимой  ребятам  с

гиком кататься на ледяшках, — переулки, тупики, палисадники, заборы, заборы.

Замоскворечье  со  старинными,  из  дуба  розными  названьями:  с   Зацепой,

Ордынкою,  Балчугом,  Шаболовкой,  Бабьегородом;  подмосковная   Коломна   с

кремлевскими железными воротами, через какие князь  Димитрий,  благословясь,

вышел  на  Куликово  поле;  «Владимиров»  Ржев,   с   князь-Дмитриевской   и

князь-Федоровской стороной, может, и  по  сей  день  еще  расшибающими  друг

дружке носы в знаменитых кулачных боях; над зеркальною Волгою  —  Нижний,  с

разливанной Макарьевской, с пароходными гонками, с стерлядями, с трактирами;

и все поволжские Ярославли, Романовы, Кинешмы, Пучежи — с  городским  садом,

дощатыми тротуарами, с бокастыми  приземистыми,  вкусными  —  как  просфоры,

пятиглавыми  церквами;  и  все  черноземные  Ельцы,  Лебедни  —  с  конскими

ярмарками,  цыганами,  лошадьми   маклаками,   нумерами   для   приезжающих,

странниками, прозорливцами.

     Это — Русь, и тут  они  водились  недавно  —  тут,  как  я  огороженной

Беловежской Пуще, они  еще  водятся:  «всехдавишь»  —  медведи-купцы,  живые

самовары-трактирщики, продувные  ярославские  офени,  хитроглазые  казанские

«князья».  И  над  всеми  —  красавица,  настоящая  красавица  русская,   не

какая-нибудь  там  питерская  вертунья-оса,  а  —  как   Волга:   вальяжная,

медленная, широкая, полногрудая, и как  на  Волге:  свернешь  от  стрежня  к

берегу, в тень и, глядь, омут…

     В городе Кустодиеве  (есть  даже  Каинск  —  неужто  Кустодиева  нету?)

прогуляйтесь — и увидите такую красавицу, Марфу  —  Марфу  Ивановну.  Кто  ж

родителей ее не знавал: старого мучного рода, кержацких кровей, — жить бы им

да жить и по сей день, если  бы  не  поехали  масленицей  однажды  кататься.

Лошади были — не лошади: тигры, да и что греха таить —  шампанского  лошадям

для лихости по бутылке подлили в пойло. И угодили сани с седоками и  кучером

— прямо в весеннюю прорубь. Добрый конец!

     С той поры жила Марфа у тетки Фелицаты, игуменьи — и спела, наливалась,

как на ветке пунцовый анис.

     Рядом по монастырскому саду из церкви идут: Фелицата — с четками, вся в

клобук и мантию от мира закована, и Марфа — круглая, крупитчатая, белая.  На

солнце пчелы гудят, и пахнет — не то медом, не то яблоком, не то Марфой.

     — Ну что ж,  Марфа  —  замуж-то  не  откладывай.  Яблоко  вовремя  надо

снимать, а то птица налетит — расклюет, долго ли до греха!

     Была в миру Фелицата, кликали ее Катей, Катюшенькой — и знает, помнит.

     Ездят женихи к Марфе  —  да  какие:  тузы!  Сазыкина  взять  —  богатей

первейший, из кустодиевских — Вахранееву одному уступит. Отец его из Сибири,

говорят, во время оно в мороженых осетрах два пуда ассигнаций  вывез,  и  не

совсем, будто, тут ладное было — ну, да ведь деньги не меченые.  Не  речист,

правда, Сазыкин и не первой уж молодости и чем-то на Емельяна Пугачева сдает

— да зато делец, каких поискать.

     Ездит и сам Вахрамеев, градской голова — по другой жене вдовец: будто к

Фелицате ездит (еще Катей ее знал), да все  больше  с  Марфушей  шутит.  Как

расправит свою — уже сивую бороду, да сядет вот так, ноги расставив,  руками

в колени упершись, перстнем поблескивая, да пойдет рассказывать — краснобаек

у него всегда карманы полны — ну, тут только за бока держись!

     А тетка торопит Марфу — чует, недолго уж жить самой:

     — Ты, Марфа, — чего тут думать: к такому делу ум — как к балыку  сахар.

Ты билетики с именами сделай — да вот сюда, к Заступнице,  на  полочку.  Что

вынется — тому и быть.

     Вахрамеева вынула Марфа — и камень с сердца:  тот-то,  Сазыкин,  темный

человек, Бог с ним. А Вахрамеев — веселый, и отца ее знал — будет теперь  ей

вместо отца.

     Как сказала  Фелицата  Сазыкину,  какое  от  Заступницы  вышло  решенье

ничего, промолчал Сазыкин, в блюдце с  вареньем  глядя.  Только  вытащил  из

варенья муху — поползла, повизгивая, муха — долго глядел, как ползла.

     А наутро узнали: тысячного своего рысака запалил в ту ночь Сазыкин.

     И зажила  Марфа  в  вахрамеевских  двухэтажных  палатах,  что  рядом  с

управской пожарной каланчой. Как пересаженная  яблоня:  привезут  яблоню  из

Липецка — из кожинских знаменитых питомников — погрустит месяц, свернутся  в

трубочку листья, а садовник кругом ходит, поливает, окапывает —  и  глядишь,

привыкла, налилась — и уж снова цветет, пахнет.

     Как за  особенной  какой-нибудь  яблоней  —  Золотым  Наливом  —  ходит

Вахрамеев за Марфой. Заложит пару в ковровые сани  —  из-под  копыт  метель,

ветер — и в лавку: показать «молодцам» молодую жену. Молодцы ковром стелются

— ходи  по  ним,  Марфуша.  А  покажется  Вахрамееву,  чей-нибудь  цыганский

уголь-глаз искрой бросит в нее — только поднимет  Вахрамеев  плеткой  правую

бровь — и поникнет цыганский глаз.

     Ярмарка — на ярмарку с  ней.  Крещенский  мороз,  в  шубах  —  голубого

снегового меху —  деревья,  на  шестах  полощутся  флаги;  балаганы,  лотки,

ржаные, расписные, архангельские козули, писк глиняных  свистулек,  радужные

воздушные шары у ярославца на снизке, с музыкой крутится карусель. И, может,

не надо Марфе фыркающих белым паром вахрамеевских рысаков, а вот сесть бы на

эту лихо загнувшую голову деревянную лошадь — и за  кого-то  держаться  —  и

чтоб ветром раздувало платье, ледком обжигало колени, а из плеча в  плечо  —

как искра…

     По субботам — в баню, как ходили родители, деды. Выйдут — пешком, такой

был у Вахрамеева обычай — а наискосок, из своему  дому,  Сазыкин  —  тоже  в

баню. Вахрамеев ему через улицу — какие-нибудь свои прибаутки:

     — Каково тебя Бог перевертывает? В баню? Ну — смыть с себя  художества,

намыть хорошества!

     Сазыкин молчит, а глаза, как у Пугача, и борода смоляная — пугачевская.

     А в бане уж готов, с сухим паром — свой «вахрамеевский» номер и к  нему

особенный, «вахрамеевский», подъезд, и особенное казанское мыло, и особенные

— майской березы шелковые веники. И там, сбросив с  себя  шубу,  и  шали,  и

платье, там Марфа, атласная, пышная, розовая, белая, круглая — не из морской

пены, из жарких банных облаков — с веником банным — выйдет  русская  Венера,

там — крякнет Вахрамеев, мотнет головой, зажмурит глаза — И  уже  ждет,  как

всегда, у подъезда лихач Пантелей — 15-й э — сизый от мороза  курнофеечка  —

нос, зубы как кипень, веселый разбойничий глаз, наотлет шапку.

     — С малиновым вас паром! Пожалте!

     Дома — с картинами, серебряными ендовами, часами, со  всякой  редкостью

под стеклянным колпаком — парадные покои, пристальные синие окна с  морозной

расцветкой, ступеньки —  и  приземистая  спальня,  поблескивающие  венцы  на

благословенных иконах, чьи-то темные, с  небывалой  тоской  на  дне,  глаза,

двухспальный пуховый ковчег.

     Так неспешно идет жизнь — и всю жизнь, как крепкий строевой лес,  сидят

на одном месте, корневищами ушедши  глубоко  в  землю.  Дни,  вечера,  ночи,

праздники, будни.

     В будни с утра — Вахрамеев у себя в лавке, в рядах. Чайники из трактира

и румяные калачи, и от Сазыкина — пятифунтовая банка с икрой. В  длиннополых

сюртуках, в шубах,  бутылками  сапоги,  волосы  по-родительски  стрижены  «в

скобку», «под дубинку» — за чаем поигрывают миллионами, перекидывают пшеницу

из Саратова в Питер, из Ростова в Нью-Йорк, и хитро, издали, лисьими кругами

— норовят на копейку объехать приятеля, клетчатыми  платками  вытирают  лоб,

божатся и клянутся.

     — Да он, не побожившись, и сам себе-то не верит! — про этакого божеряку

ввернет Вахрамеев — и тот сдался,  замолк.  Краснословье  в  торговле  —  не

последнее дело.

     Но и за делом Вахрамеев не забудет о Марфе. Глядь — у  притолоки  стоит

перед ней из вахрамеевской лавки молодец — с  кульком  яблок-крымок,  орехов

грецких, американских, кедровых, волошских, фундуков:

     — Хозяин вам велел передать.

     И мелькает Марфуше искрой цыганский уголь-глаз — и, не подымая  ресниц,

скажет «спасибо». А потом, забывши про закушенное  яблоко,  долго  глядит  в

окно на синие тени от дерева — и на тугой груди прошуршал тугой  в  клеточку

шелк — вздохнула.

     И зима, зима. От снега — все мягкое: дома — с белыми седыми бровями над

окнами; круглый собачий лай; на солнце — розовый дым из труб;  где-то  вдали

крик мальчишек с салазками. А в праздник, когда  загудят  колокола  во  всех

сорока церквах — от колокольного гула  как  бархатом  выстланы  все  небо  и

земля. И тут в шубе с соболями, в пестрых нерехтских  рукавичках,  выйти  по

синей снеговой целине — так чтобы от каждого  шага  остались  следы  на  всю

жизнь — выйти, встать под  косматой  от  снега  колдуньей-березой,  глотнуть

крепкого воздуха, и зарумянятся от мороза — а может, и еще от чего — щеки, и

еще молодо на душе, и есть, есть что-то такое впереди — ждет, скоро…

     Пост. Желтым маслом политые колеи. Не по-зимнему крикучие стаи галок  в

небе. В один жалобный колокол медленно поют пятиглавые  Николы,  Введенья  и

Спасы. Старинные, дедовские кушанья: щи со  снетками,  кисель  овсяный  —  с

суслом, с сытой, пироги косые со щучьими телесы, присол из живых щук, огнива

белужья в ухе, жаворонки из булочной на горчичном масле.  И  Пасха,  солнце,

звон — будто самая кровь звенит весь день.

     На Пасху,  по  обычаю,  все  вахрамеевские  «молодцы»  —  к  хозяину  с

поздравленьем,  христосоваться  с  хозяином   и   хозяйкой.   На   цыпочках,

поскрипывая  новыми  (мигачи,  по  одному  —  вытянув   трубочкой   губы   —

прикладываются к Марфе,  как  к  двунадесятой  иконе,  получают  из  ее  рук

пунцовое с золотым X. В. яйцо.

     И вдруг один — а может быть, только показалось? —  один,  безбородый  и

глаза цыганские-уголья,  губы  сухие  —  дрожат,  губами  —  на  одну  самую

песчинную секундочку дольше, чем все, и будто не икона ему Марфа  —  нет,  а

Сердце… нет, не сердце выскочило из рук: алое, как сердце, пасхальное яйцо

— и покатилось к чьим-то ногам.

     У Вахрамеева — правая бровь плеткой — молодцу:

     — Эка, брат, руки-то у тебя — грабли! Чем голову набил?

     Одна какая-то ночь — и из скорлупы вышел апрель, первая пыль, тепло.  И

как зимою ученики по красному флагу на каланче знают, что мороз  —  двадцать

градусов и нету ученья — так тут узнают все,  что  тепло:  сундучник  Петров

вместе с товаром — вылез из своей лавки на улицу. Расставлены перед  дверями

узорочно-кованые, писаные розами сундуки, и  на  табурете,  подставив  лысую

голову солнцу — как подставляют ведро под дождевой желоб, — сам И. С. Петров

с газетой.

     — Ну, что новенького? Что вам из города-столицы пишут?

     И сундучник — на нос очки и глядя поверх очков — внушительно:

     — Да вот в Москве на Трубе кожаного болвана поставили.

     — Какого такого болвана?

     — А такого: его, значит, по морде бьют — а он воет, чем ни сильнее бьют

— он громче. Для поощрения, значит, атлетической силы и испытания, да.

     И так от него двадцать  лет  все  торговые  ряды  узнают  о  московских

болванах, о кометах и войнах — обо всем,  что  творится  там,  далеко,  куда

бегут, жужжа на ветру, телеграфные провода, куда торопятся,  хлопая  плицами

по воде, пароходы…

     Пароходы, облака, месяцы, дни, птицы — мимо. А тут жизнь — как на якоре

— качается пристанью, и люди — как крепкий строевой лес, глубоко корневищами

усевший в землю.

     Но ведь говорят старые люди, будто раз в году, когда в мае новый  месяц

уродится и ночь темна, — раз в году даже всем  деревьям,  цветам  и  травам,

всем зеленым душам — дозволено ходить,  чтобы  к  утру  опять  вернуться  на

место. И на белых, нагих, налитых  весенним  соком  ногах,  еще  со  следами

пахучей, сдобной земли — всей толпой бредут они в  темную  ночь  —  и  такое

начинается, что — Жара. Дни желтые — тяжелой той желтью, что бывает у яблок,

уже спелых и готовых упасть — чуть только качни, погляди, дунь.  Из  старого

вахрамеевского сада липы и сирень перевесились через забор всей грудью — так

в душные  вечера,  смяв  о  подоконник  пышное  тело,  выглядывают  из  окон

ярославские, рязанские, замоскворецкие красавицы.

     Уже неделя, как все тузы из города укатили  на  ярмарку.  В  просторных

покоях — Марфа одна. Солнечный квадрат неслышно скользит по кафельной  печке

— сломался на плинтусе — ползет медленней, по вощеному  полу.  За  обоями  в

деревянной стене вдруг тихонько затикает что-то  —  медленней  —  и  замрет:

будто завелось в дереве какое-то сердце. И все хочется пить  квас  со  льдом

сохнут губы — или неможется? — или не то: теснит в груди платье. А вечером в

спальне — скинет платье, задумается, поплывет в зеркале — и скорее: потушить

свечу — потушить запылавшие щеки.

     Наутро — под окном казанский «князь», в ватной шапке горшком, лопоухий,

глаза вострые — как свозь замочную скважину.

     — Купи, барина, шали шелковые хороши — купи, кавалер любить будет.  Ай,

хороши! — причмокнет, подкинет шаль на руке, — и  ухмыляется,  будто  сквозь

замочную скважину все подглядел, все знает.

     Опустила Марфа глаза — и рассердилась на себя, что опустила.  Вышла  на

крылечко и сердито  купила,  что  попалось  —  кружевной  носовой  платочек.

Постояла, поглядела вслед «князю», поглядела на отбившееся от  стада  облако

вот такие же были когда-то легкие и пухлые девичьи мысли. И уже  повернулась

домой — вдруг сзади у садового забора шорох, скрип по дощатому  тротуару,  и

из-за угла — цыганский уголь-глаз.

     — Марфа Ивановна… Остановилась.

     — Марфуша! (- тихо) Марфушеыька! (- сухим, как песок, шепотом). Ночью в

сад…

     …Остановилась, чтобы оборвать дерзеца, чтобы сразу  охоту  отбить.  И

Бог весть почему — не выговорилось, пересмягли губы. Так,  молча,  спиною  к

нему повернувшись, дослушала все до конца —  только  шелк  шуршал  на  тугой

груди.

     А ночью вышла в сад — темною,  росною  майскою  ночью,  когда  уродился

новый месяц и все деревья, травы, цветы —  с  нагими,  белеющими  в  темноте

ногами, налитыми весенним соком — шуршали, шептали, шелестели…

     Утро. Из розового золота кресты над  синими  куполами,  розовые  камни,

оконные стекла, заборы, вода. И все — как вчера. Не было ничего.

     И как всегда — веселый, шутейный, с краснобайками со своими,  сундуком,

полным гостинцев — приехал домой Бахрамеев.  Раскрыл  Марфе  сундук,  вынула

гостинцы, поглядела, положила назад, сидит неулыбой.

     — Ты что, Марфа? Или муху с квасом невзначай проглотила?

     — Так. Сон нынче ночью привиделся.

     А был сон в руку. День ли, два ли прошли — а только пообедал Вахрамеев,

после обеда лег почивать — да так и  не  встал.  Будто  стряпуха  за  обедом

накормила его вместе с сморчками грибом-самоплясом,  оттого-де  и  кончился.

Говорили и другое — ну, да мало ли кто что  скажет.  Одно  известно:  отошел

по-христиански, и последнее, что Марфе сказал: «Не выходи, — говорит,  —  за

Сазыкина. Он мне в Макарьеве муку подмоченную всучил».

     Погубила Сазыкина мука: не  за  Сазыкина  вышла  молодая  вахрамеевская

вдова, а за другого — с угольным цыганским глазом. Был слух: загулял Сазыкин

с тоски. Был слух: велел зашить себя пьяный в медвежью шкуру и вышел во двор

— во дворе псы цепные спущены — чтобы рвали его псы — чтобы не  слышно,  как

тоска рвет сердце. А потом канул в Сибирь.

     Так камень бултыхнет в  водяную  дремь,  все  взбаламутит,  круги:  вот

разбежались — только легкие морщины, как по углам глаз от улыбки —  и  снова

гладь.

     Разбежались круги — и опять жизнь мирная, тихая — как бормотанье бьющих

о берег струй. За прилавком щелкают счеты, и ловкие руки, мелькая  шпулькой,

отмеривают аршин за аршином. Опершись о  расписной  сундук,  с  газетой,  на

солнце печется, как тыква, тыквенно-лысый сундучник  И.  С.  Петров.  Все  в

белом мечутся половые в трактирах — только  как  дым  за  паровозом,  вьются

следом за ними концы вышитого ручника да кисти  от  пояса.  В  конуре  своей

изограф Акимыч —  трактирный  завсегдатай  —  торопливо  малюет  на  вывеске

окорока и колбасы, чтобы в положенный час сесть с графинчиком  в  положенном

уголку — и лить слезы о пропитой жизни.

     А вечером — в синих прорезах сорока  колоколен  —  качнутся  разом  все

колокола, и над городом, над рощами, над водой, над полями, над  странниками

на  дорогах,  над  богачами  и  пропойцами,  над  грешными  по-человечьу   и

по-травяному безгрешными — над всеми расстелется колокольный медный  бархат,

и все умягчится, затихнет, осядет — как в летний вечер пыль от теплой росы.
                                                                    1923