Белый дурман

Автор: Измайлов Александр Алексеевич

Александр Измайлов

Белый дурман

Петербургский рассказ.

Есть встречи тайные, всегда случайные
На миг слияние сердец и душ…
И вновь безмолвие, поля бескрайние,
И одиночество, и сон, и глушь!..
Д. Цензор.

Вот что рассказала мне одна женщина в минуты большой откровенности.

— Если женщина говорит тебе, что она осталась верна всю жизнь потому, что так хотела, — не верь ей. Есть сила, более могущественная, чем все обеты и долги, и есть искушения, против которых нельзя устоять. Если женщина устояла до конца, это только потому, что ее обошло такое искушение. Или она держала себя за версту от соблазна. Или она рыба.

Любила ли я своего мужа? Как сказать? Я была верна ему до той минуты, когда узнала, что он мне неверен. Знай, женщина, которая действительно любила, никогда не простит измены. В семь раз она заплатит за нее. Иногда семью семь. И этого еще мало.

Вероятно, любви не было. Он был мне слишком чужой. И я изменила ему. Бывают случаи, когда, кажется, сама природа и все кругом заключают заговор против человеческой верности.

Полунищая может устоять против соблазна стать завтра обладательницей сотен. Можно противостать даже писаной красоте. Но нельзя устоять, когда мужчина захватываем тебя всем обаянием силы, исключительности, известности, таланта, — когда он кажется прекрасным как бог.

Слушай, как это случилось…

Мужа не было. Уже с месяц его не было со мной. Ты знаешь, для женщины, привыкшей жить вдвоем, это тяжело. И поверь мне, — здесь не главное физиология. Нет! Начинаешь чувствовать себя одинокой, забытой, ненужной. В голову лезет всякая чепуха о нем. С ужасом думаешь о каждой горничной отеля. Если любишь, — это пытка.

В таком настроении можно сделать Бог знает что. В таком настроении не надо выходить из дома. Моя ошибка была в том, что я вышла. Я никогда не видела одна, как на город спускается ночь. В этот час через Невский я только проезжала в экипаже и всегда с мужем. Но мне много рассказывал муж. Но я много читала. В Невском ночного часа есть тайная, увлекающая сила.

II.

Был двенадцатый час. Самое начало мая. Уже подходили белые ночи. Но еще не пришли. В такие дни не зажигают фонарей. В двенадцать сгущаются сумерки, чтобы через час поредеть.

Невский стоит в этот час, как заколдованный. Это не ночь и не день. Не сон, но и не явь. Тот же, что был утром, — прямой, простой, длинный. Но и весь полный тайны.

Я опустила на лицо густую вуаль. В этот час одну меня не должен был встретить никто. Уже начался разъезд за границу, но одного знакомого было достаточно, чтобы пошли сплетни. Я тогда была моложе, стройнее, тоньше. Чужие принимали меня за барышню.

Я прошла первую сотню шагов почти с волнением. Как было ново для меня это положение! Разгоралась ночная жизнь. «Эти» женщины, «такие» мужчины, — о них до сих пор я только слышала, только читала. Теперь их платья шелестели около меня. Один ветер, — было свежо, — трепал мою вуаль и газ их шляпок. Дерзкие взгляды возбуждали меня. До меня доносились грубые слова и смех.

Мне было жутко, как жутко опускаться в холодное море. Но и интересно и заманчиво, как там. Я скоро присмотрелась к толпе. Я видела, что среди мужчин были вовсе не одни подонки и накипь города. Все увереннее мне казалось, что сегодня что-то будет. Что-то необыкновенное, новое, неожиданное. Будет, будет, будет!

На углу Владимирского проспекта я увидела его, — этого человека, с которым меня странно связала судьба в ту ночь. Я узнала его сразу, никогда не видя его раньше, — по портрету.

Тогда только что прогремела его большая картина из жизни античного Рима. Ее тогда же купили, как первоклассную ценность, в академию. Не было самого последнего журнала, который бы не дал с нее снимка. Газетчики описывали, как он живет. Я знала, что несколько лет назад он потерял жену и ребенка. Если бы я хотела, я могла бы знать, как он обедает.

Его портрет оставил во мне необыкновенное впечатление при первом взгляде. Знаешь, есть лица, которые залегают в памяти навсегда. Иногда для этого им не надо быть красивыми. На этих лицах лежит печать божьего поцелуя в уста. Тот талантлив, кого так целует Бог. И эти лица могут быть почти некрасивы. Но их не забыть.

Он был и красив. Что было великолепно в нем, это — голова, крупная, высоко поднятая, поставленная царственно гордо. «Он в этот мир пришел, чтоб видеть солнце».

Этот орлиный взгляд далеко вперед, куда-то немножко повыше людей, — это было именно то, что заставило меня тогда запомнить его портрет. Я узнала бы его среди тысяч. И тогда же, отбрасывая журнал, я подумала — «вот кого может безумно полюбить женщина!..».

III.

Он стоял на углу, с этой гордо поднятой головой, в широкой серой шляпе и темной накидке. Он был строен и гибок, как юноша. Я знала, что ему было за сорок.

Это не была поза человека, вышедшего на поиски приключений. Он смотрел на проходивших перед ним женщин, но это не был взгляд тех, кто сейчас шел по тротуару. Вся поза выражала спокойствие, внимание и безграничную грусть. Я была не так близко от него, но это угадываешь безошибочно.

«Если бы он пристал ко мне» — Да, это была моя мысль. Может быть, в ту же минуту наступил бы конец его обаянию надо мной. Но это было так. Я хотела, чтобы он принял меня за «такую».

Я замедлила шаги, приближаясь к нему. Я посмотрела на него, и его взгляд скользнул по мне — такой же умный, спокойный, холодный. Но из ресторана вдруг выплеснулась группа людей. Несколько голосов резко кричали, кого-то тащили. Это был настоящий уличный скандал.

Ты замечал, в ночном Невском есть какая-то наэлектризованность? В этот час точно все чего-то ждут. Больная тишина ждет не дождется перелиться в крик. В такой тишине жутко. Всегда чудится, что оттуда, с противоположного конца, которого не видно, уже надвигается что-то, чего еще не знают здесь. Свистни или крикни, — и через минуту около тебя будет толпа с лихорадочными глазами.

Я почувствовала, что меня могут сбить с ног. Остановленная течением, я стала и инстинктивно, почти с надеждой, посмотрела на того человека в серой шляпе. И мгновенно отвела глаза.

— Если вы пройдете со мной, — вас не тронут.

Я оглянулась. Это говорил он. Он был за моим плечом слева.

Слово «благодарю» вырвалось у меня машинально. Я должна была помнить, что мужчину, приставшего на улице, не благодарят. Но во мне говорила не светская дама, а только испуганная женщина.

IV.

— Если вы скажете одно слово, я тотчас же вас оставлю, — сказал он, когда мы молча миновали толпу. — Но я не пристаю к женщинам. Я просто человек, которому не спится.

«Вы человек, который бессмертен, один среди этой толпы!» — могла бы добавить я. И мысль, что он сейчас откланяется и оставит меня навсегда, и кончится странный, сладкий сон, — наполнила меня беспокойством. Может быть, опять слишком не по этикету я поторопилась сказать:

— О, нет, нет, я вижу!

Он продолжал спокойно, в самом деле, слишком непохожий на тех, кто в этот час преобладал на улице:

— В бессонницу чувствуешь себя дома таким одиноким. Страннее! В этом городе слишком много таких. И они так же напрасно зовут сон, жаждут забвения и видений и смотрят в стеклянный воздух на неподвижные каменные дома. Но кажется, что ты один во всей вселенной. На улице этого нет. Тут жизнь. И вот в эти часы я люблю этот бессонный город-призрак, где небо без красок, и «окна белые светят ненужно»…

Вероятно, мне хотелось, чтобы он не подумал, будто я ищу приключений. Я согласилась, — да, Невский красив. Если б только не этот торг!..

Он кивнул головой и, точно подумав минуту, продолжал:

Но это не искажает стиля. В судьбе жрицы любви всегда есть и было что-то мистическое. Это так идет этому городу и этим ночам. Так было от века, — в Египте, в Афинах, в Риме, и есть теперь. Чувствуешь жуткую повторяемость и единство жизни, когда подумаешь, какая бездна веков прошла, сколько изменилось и умерло форм и исчезло поколений! Но одно осталось — вечная тоска влечения. Вот штабный писарь с случайной подругой. Сегодняшнюю ночь он будет говорить ей на ее ложе то, и теми же пошлыми словами, что говорил некогда такой же женщине римский легионер, с бритыми колючими щеками. И поэт нынешнего дня будет повторять то же, что семь тысяч лет назад говорил Давид жене Урии. И этот толстяк — те же ласковые слова, что говорил великий и славный и пресытившийся царь Валтасар…

Я сделала иронический голос и спросила:

— Вы, вероятно, пишете стихи? Вы поэт?

— Нет, я художник. Неудавшийся художник. Так, мазилка!..

Я помню каждое его слово. Я могла бы сейчас записать их все, со всею точностью. Скажи, отчего наши мужья в минуты высшей нежности, высшего вдохновения, высшей радости какую даем им мы, женщины, — не говорят нам ничего подобного тому, что походя разбрасывает талант?

Перед каким-то словом он затруднился. Вышло бы немножко резко. Он вдруг точно вспомнил, что говорит с женщиной, извинился и продолжал:

— Волшебный город! Он вымощен не камнем, а воспоминаниями. Полвека назад по этому проспекту, когда еще на нем горели керосиновые фонари, торопливо бежал худой человек в порыжевшей крылатке с некрасивым, длинным носом, с единственной трехрублевкой старинного образца в кармане, и робко и трепетно засматривал под женские шляпки. Потом шмыгнул в Мещанскую, и дома загорелся, и написал «Невский проспект». И тогда еще никто не знал, что этот Гоголь будет великим. Асенкову, усталую, с сонной улыбкой на прекрасных детских губах, везла по этому проспекту позднею ночью старинная театральная карета… Сколько раз в такую ночь туда, где скачет медный всадник, приходил изваявший его Фальконет, и стоял и смотрел!

— Знаете, у нас, художников, бывает странная тоска по тому, что мы когда-то сделали и от чего отошли. Тянет, как преступника на место убийства. Мы видим там совсем не то, что все. Свою молодость, забытую натурщицу, умершую любовь, голодные, но прекрасные дни молодости… Иногда я беру извозчика и Еду посмотреть свою картину в…

В «Академию художеств» должен был он сказать и вовремя спохватился.

— … И еду в одну галерею. Я прихожу и смотрю, и вижу, что там скрыто под красками. В такие ночи, как сегодня, мне иногда кажется, что на Невский выйдут все воскресшие призраки из разных эпох и пройдут мимо. Может быть, кругом нас все тени? Посмотрите, вон этот офицер. Он — точно из иллюстраций к Евгению Онегину! А вот эта старуха — не с картинки ли она последних мод, приложенной к «Библиотеке для чтения» в 41 году?..

На минуту он опустил голову, точно сгорбился, стал меньше.

— В прошлом месяце от меня ушла натурщица, — сказал он. — Я с ней давно работал. Натурщица, это — нечто для художника. С ней сродняешься. Когда она уходит, только тогда понимаешь, что она была немножко побольше модели и поменьше подруги…

— Она умерла?

— Она вышла замуж за старшего кухмистера. Рано или поздно, надо упрочивать свою карьеру. Но к чему g вам все это говорю? — засмеялся он вдруг. — Вам совершенно неинтересна моя натурщица!..

VI.

— Нет, право, — подхватил он с живостью, — Петербург хорош уже тем, что он весь фантастичен, и все фантастично в нем. Не знаешь, что будет через час. Как это хорошо, что вы не знаете меня, я — вас. Мы просто — люди, без кличек, без ярлыков. Ничто не обязывает нас к условленным любезностям. На минуту мы можем забыть, что в обществе нельзя заговорить мужчине с женщиной, не будучи представленным. Может быть, я — бедный живописец, случайно сорвавший 25 рублей, распивший на радостях бутылку плохого вина с голодными приятелями и расчувствовавшийся перед незнакомой женой действительного статского. А может быть, я — состоятельный нотариус, а вы — бедная классная дама, которую дома ждет бабушка семидесяти трех лет. Может быть, мы оба фантомы. Седое небо станет синее, — утро разнесет нас, как дым. От нашей встречи не останется нигде следа. Мне так плохо видно ваше лицо. Оно закутано и загадочно. Но мне кажется, что оно прекрасно. Кто вы? Где вы будете завтра? Расскажете ли вы мужу о странном, неожиданном человеке, который болтал вам о мистике Невского проспекта и медном всаднике? И кто ваш муж?

— Угадайте, — улыбнулась я.

VII.

— Попробую, — протянул он и начал фантазировать.

«Он много старше меня, думал он вслух, — он значительный чиновник. У него два лица. Одно — для жены, обыкновенное человеческое лицо, простое, с улыбкой. Другое — для всех и, в особенности, для подчиненных по службе. Утром он пьет кофе, ворчит, если оно остыло или ему вовремя не подали газет, и затем делает свое второе лицо, со строгими бровями и глазами. Довольно посмотреть на этого человека в виц-мундире, чтобы у подчиненного отпало желание что-либо попросить у него. Его лицо дома другое, но душой он чиновник и дома.

— Он, как заведенные часы. А ведь вы другая! Вы — живая. Если бы он встретил вас сейчас, — он упал бы в обморок…

Странно, это была правда или почти правда. Талант угадывает. Он точно ясновидящий. Некоторые мелочи были такие, точно он видел его. По каким намекам он угадал эту рознь наших душ!..

Точно дрожь вдруг пробежала по моему телу. В самом деле, если б сейчас он оказался здесь!.. Если б кто-нибудь другой!.. Мне инстинктивно захотелось укрыться.

Свободное ландо поравнялось с нами и тихо двигалось вслед. Он вопросительно взглянул на меня. Так, конечно, было меньше опасности. Да, не удивляйся, — случилось так, что мы сели. «На острова?» — тихо спросил он и, почти не ожидая ответа, громко сказал кучеру:

— На острова!

VIII.

…Помню острую пику адмиралтейства в неподвижной темной зелени. Здесь не было уже ни малейшего ветерка.

Тебе никогда не казалось в летнюю ночь это здание таким чужим Петербургу? Этот острый конус в застывшем стекле воздуха, — это точно какая-то восточная кумирня. Чудится, что там, внизу, за этой зеленью, которую кто-то выгравировал на стали тонким-тонким штрихелем, — с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками дремлют уродливые боги…

Помню стальную потемневшую Неву, аллеи парков, гулкие мосты с подбегавшими на них бессонными мужиками, с больными, бледными розами.

У одного он взял букета, бросил ему маленькую золотую монету, и я вспомнила, как торговался муж, и как долго за нашим ландо всегда бежал мальчишка в потной рубахе, с вытянутой рукой и жадными глазами.

Я понимала, что он бросил это для меня, что он не сделал бы этого, если бы был один. Но и так это было красиво, достойно сильного и счастливого мужчины, который, — если может, — делает все счастливым вокруг себя.

Я была опьянена его близостью. Как-то пошло сказать — влюблена. Это было лучше того чувства, какое иногда вызывает вдруг безумно понравившийся человек. Иногда ему казалось, что букет обременяет меня. Он брал его себе. И на секунду соприкасались наши руки.

— Вы замечаете, — сказал он, — нигде, докуда хватает глаз, ни одного огня! Духу ночи негде было бы зажечь себе папиросу! Может быть, и стихии нужен покой. И нигде ни воробья, ни голубя, ни собаки! Все покорно природе, повелевающей ночью спать. Только один человек идет против нее и отнимает сон от лошади…

IX.

Когда он замолчал, точно усталый, — стала говорить я. Да, как странно он угадал обо мне и муже! И я жаловалась ему. Ему, совсем чужому, такому далекому, я говорила то, чего не могла бы сказать самому близкому человеку!

Он сидел, положив худые руки на толстую, высокую трость. Я видела его капризную изогнутую тонкую бровь. В ней было что-то необыкновенно милое, точно уцелевшее от детских годов. По ней я могла представить его мальчиком. Мгновениями я видела все тот же благородный подъем головы и его лицо, такое же грустное, бледное, почти с болезненной желтизной, и оттененные усами яркие, молодые губы. Сладкие незнакомые губы!..

В эту ночь я заехала к нему. Это вышло так просто. У одного огромного дома на проспекте, с стеклянной галереей наверху, он сказал, — вот здесь он живет. Вот наверху его студия. И на двери его имя.

— Господи, помилуй, — Неужели я не знаю вашего имени!

— Как? Вы знаете, кто я?

Ну, разумеется, с первой минуты! За кого же он меня принимает!

— Как хорошо в таком случае, что я не сказал вам ничего, чего не следовало бы говорить!

…Французским ключом он открыл дверь, не вызывая швейцара. Мы поднимались высоко-высоко, на самый верх, — к солнцу и к небу. Художнику нужно солнце и небо.

В огромном незнакомом доме стояла такая сонная тишина. Я была взволнована. Но не было страшно. Во мне была жуткая радость, и смутное грешное любопытство, и веселое ожидание опасности.

Вероятно, так молодой муж вводит невесту в свой дом, как он ввел меня. Он сам помог мне снять верхнее платье. Слуга его спал. Если нужно, он разбудит его. Я сказала: — «не буди!»

Мои глаза разбегались. Все было мне так ново в его студии, — весь этот беспорядок, так не похожий на то, что я привыкла видеть! Краски, флаконы, лаки на окнах, кисти, мольберты, холсты на полу, на окнах, на стенах, — все начатое, неконченое, еще бесформенное. Глаза еще тусклые, без блеска и взгляда. Это грубое полотно он обращал в золото. Тряпке он давал жизнь, если не на век, то на десятилетия.

Он хотел чаю, но ему самому пришлось бы ставить самовар. И когда он снова заикнулся о слуге, я молча дотронулась до его руки, и он понял, что не надо. Тогда он достал вино, — сладкий, обольщающий икем. Мне хотелось пить, и мое сердце билось, как у загнанной белочки, точно я бежала долго-долго.

Как он умел быть ласковым, нежным, любезным! Если все, что предшествовало этому часу, было простой ловушкой, — он был дьявольски хитер! Но я хочу верить, что он был искренен тогда ничуть не меньше, чем теперь.

Я с любопытством спрашивала его обо всем. Любовалась его огромным полотном, над которым он работал. Это еще была тайна от всего мира, — от всего мира! Я отворяла двери и смотрела в комнаты и коридоры.

— А что там?

— Если вы зайдете туда, мне будет трудно не последовать за вами…

Тогда я вошла в его спальню, как школьник, которому хочется проказить, противоречить, дразнить. Он вошел за мною, подошел ко мне близко-близко, и я почувствовала на талии его руку…

XI.

С тех пор я не видела его никогда. В Петербурге трудно не встретиться, но я не встречала его нигде. Я бежала от него, потому что этот человек мог сломать всю мою жизнь, смять одною рукой, как спичечную коробочку. Когда мое безумие прошло, я умоляла его не искать меня, не стараться узнать, кто я. Он дал мне слово. И сдержал его.

Я не видела его, но я следила за ним до дня его смерти. Скрытно от всех я собирала, вырезала его портреты. Я видела по ним, как желтело, худело его лицо, как седели его волосы. Когда в газете я читала о нем, было такое ощущение, точно мне приходило письмо о близком человеке, и, волнуясь, я спешила поскорее увидеть последние строки. Когда он умер, — что-то оборвалось и умерло и во мне.

Он завещал перевезти его из Италии домой. И я шла в огромной толпе за гробом этого человека, и никто не знал, что он однажды был моим мужем.

И когда теперь при мне обвиняют женщину за неверность, — я говорю: «не вините ее!» Есть искушения не по силам слабой человеческой душе. Может быть, над ней пролетел такой же, как надо мной, ураган дурманящей страсти. Пусть другие не знают, — я знаю, почему иногда женщина может разбить свою и чужую жизнь, бросить, может быть, даже ребенка и стать преступницей. Есть силы, могущественнее нас…

Вот что рассказала мне одна женщина в минуты большой откровенности.

—————————————————-

Источник текста: Сборник «Рассказы». Санкт-Петербург: Шиповник, 1912.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Белый дурман

Автор: Измайлов Александр Алексеевич

Обратная связь

Вопрос администратору