Ольга Ивановна

Автор: Каменский Анатолий Павлович

Анатолий Каменский

Ольга Ивановна

Студент-математик Денисов, стройный и красивый блондин лет двадцати, лежал на кровати в своей петербургской комнате темным осенним вечером и с тоской припоминал два последних месяца своей жизни.

В начале сентября он выехал из города К. Он ясно помнит момент, когда пароход, увозивший его вверх по Волге, медленно отходил от пристани. Было темно — часов двенадцать ночи. Дул резкий ветер. Денисов стоял на палубе и смотрел на берег, на котором остались его родные и девушка, которую он любил первою юношескою любовью. Он был в смятении. Ему казалось, что он чего-то не успел сделать, чего-то не договорил, и ему страстно хотелось еще раз, хоть на мгновенье, увидеть родных и «ее». Мысль, что он потерял их из виду и что этого уже нельзя поправить, физическою болью сдавила его сердце. Пароход шумел колесами, огни города быстро убегали вдаль, пассажиры расходились по каютам. Мимо Денисова прошел матрос в синей рубахе и одну за другой потушил все электрические лампочки. Студента охватила темнота, а с нею как бы увеличилась и свежесть ночи. Он отвернул воротник пальто и обошел кругом палубы. Остановился на корме у перил и простоял около часу в каком-то испуге. Он еще не сознавал, что случилось, и ему казалось странным, что вот он стоит, не двигается, а его прежняя жизнь как будто отходит от него вместе с родным берегом.

Весь следующий день он бродил по пароходу и никак не мог примириться с разлукой. Знакомых не нашлось, читать не хотелось, и Денисов сел за письмо к «ней». Мысли путались. Студент думал, что напишет много, но тоска оказалась неопределенной и тупой, не поддающейся описанию. Денисов бросил перо…

Потом незаметно спустился вечер — тихий, свежий и ясный, полный грустной поэзии. Волга чуть-чуть рябила, берега были далеко, вода казалась с одной стороны светло-серой, с металлическим отблеском, а с другой — синеватой и темной, как чернила. Тишина, ровное движение парохода, водная гладь, побледневшее небо наполнили сердце Денисова томительными думами. Скоро совсем стемнело, и пароход пошел близко-близко от нагорного берега. Плавно поднялась луна. Денисов сидел на корме и чувствовал, как его мысли становятся расплывчатыми и застывают. Отражение берега резкой и темной полосой двигалось по воде, которая казалась в этом месте мрачною бездной. От грустного взора Денисова убегали блестящие, зеленоватые волны. Денисову чудилось, что вместе с ними от него убегает и его счастье… Потом воспоминания — сладкие и трогательные, тоскливые и радостные — целым роем пронеслись в мозгу, мучительною болью отозвались в груди…

Дня через два, в вагоне, ему стало еще тяжелее; он ощущал почти физическое страдание, его душа металась и стонала. Часто, уже ночью, Денисов выходил на платформу. Мимо него в смутных и призрачных очертаниях проносились ели и сосны. Поезд то мчался по дну оврага, покрытого высокой травой, то мгновенно оказывался на вершине крутой насыпи, и деревья виднелись уже далеко внизу, точно провалились. Целые снопы крупных и красных искр неслись над полотном, между буферами. Небо было чистое и глубокое. Серебряный месяц отделялся и плыл навстречу. Пахло цветами, землею и хвоей. Денисов прислушивался к правильному постукиванию колес, которые, казалось, пели ему грустную песню разлуки с любимой девушкой. Засыпая, он слышал ее голос, а в монотонном шуме поезда ему чудились ее рыдания…

II.

В Петербурге он зажил, как и в первый год, тоскливою, бесцветною и однообразною жизнью. Каждый день одно и то же. Утром, часов в восемь, он поднимался с постели и встречал мрачный и унылый северный день; одевался, пил чай, проходил узким неосвещенным коридором мимо комнат хозяев, отворял дверь на лестницу и, спускаясь на площадку четвертого этажа, нервно и досадливо прислушивался к звонкому громыханию дверного крючка, ударявшегося о стену.

Почти каждый день шел дождь. Фонтанка, мутно-свинцового цвета, была застлана туманною мглою, похожей на дым. Люди шли озабоченные, сердитые, толкались с какою-то злобой. Каждый точно ненавидел все окружающее. Ни одного веселого лица, ни одной улыбки. Дальше — Невский с его ожесточающим движением и шумом — настоящий базар показной и раздутой роскоши, еще более холодные люди, тупое и сытое выражение на лицах, праздное любопытство без капли участия.

До трех часов лекции — бесчисленное множество формул, выводов, длинных и утомительных выкладок, поражавших Денисова своею искусственностью.

Возвращался студент уже в сумерках, поднимался по лестнице, с тоскою заглядывая наверх уже со второй площадки. Передохнув у двери, Денисов входил в квартиру, ощупью пробирался по коридору в свою комнату, привычным движением находил на столе свечу и спички и, засветив огонь, стучал на кухню, чтобы дали обедать. Обедал поспешно, хотя торопиться было некуда. Потом ложился на кровать и предавался думам. Часов в шесть хозяйский сын-гимназист начинал монотонные и затасканные упражнения на рояле, тянувшие Денисова за душу.

Часто, когда одиночество особенно томило студента, он подходил к окну, отворял форточку и, вдыхая холодный воздух, всматривался в даль… Он видел мрачные силуэты огромных домов, угрюмых, как могильные памятники, ряды освещенных фабричных окон. Неподалеку смутно рисовалось большое здание с единственным освещенным окном нижнего этажа. Одинокое окно, полузакрытое занавеской, почему-то напоминало Денисову о родном доме, и ему становилось невыносимо грустно. А там какой-нибудь фабричный или паровозный свисток — отдаленный, протяжный, мучительно замирающий — схватывал за сердце, и Денисов нередко рыдал, прижавшись лицом к холодному стеклу.

У него был всего один близкий человек в Петербурге, друг и товарищ по гимназии, студент-технолог Будагов. У Будагова Денисов сошелся еще с другим технологом, Хачатрянцем. Оба по временам заходили к нему, но ненадолго, так как были завалены работой.

III.

Денисову было душно в Петербурге. Он чувствовал себя задавленным этим тяжелым каменным колоссом. Его не тянуло на улицу, и он целыми часами лежал на кровати, вспоминая милую провинцию, добрых и отзывчивых людей с их причудами и странностями, но мягким и участливым сердцем.

Чаще всего Денисов думал о «ней». Он хорошо помнил последнее лето, роскошные, тихие вечера и теплые лунные ночи, когда он впервые «подружился» со своей Наташей. Они сидели на скамейке, у тополей, на берегу речки. Денисов держал Наташу за руку, а она потихоньку, понурив голову, высказывалась. Она говорила о другом студенте, товарище Денисова, Плетневе. Этот красавец брюнет, со жгучим и пристальным взором, овладел ее сердцем, затуманил ее голову. Она не скрывалась перед Денисовым. Ей нужно было кому-нибудь высказаться. Что она может сделать, когда она потеряла над собою волю, бредит Плетневым, когда его неумолимый образ стоит перед ней и манит за собою?

Наташа говорила это наивным тоном, почти со слезами, и совсем по-детски топала ножкой. А Денисов не столько слушал ее, сколько любовался ею.

— Скажите, Николай Петрович, разве это грешно, что я полюбила? — спрашивала Наташа.

И Денисов невольно отвечал:

— Да разве может быть грешно то, что вы думаете или делаете?!

— Нет, я сама чувствую, что это нехорошо… Я все думаю только о нем одном, ночей не сплю… Если бы вы знали, что я испытываю! Знаете, — прибавила она шепотом, — он недавно… поцеловал меня, а потом обнял и сказал, что увезет меня в Москву.

Тогда Денисов понял, чего добивается этот бесшабашный повеса, настоящий цыган, еще в гимназии слывший за донжуана. И он со всею пылкостью, с юношеским увлечением стал разочаровывать Наташу, открывать ей глаза на Плетнева.

Уже в тот вечер ее лицо покрыла задумчивость, и она, прощаясь с Денисовым у калитки своего дома, проговорила:

— Я вижу, что вы мне много правды сказали, Николай Петрович! Я многого не понимала, о многом не подумала… Спасибо вам.

Ему не хотелось выпускать ее руку из своей. Он смотрел в ее большие синие глаза, в которых отражалась луна, на ее легкое белое платье, чувствовал ее близость, а от реки несло свежестью, пряным ароматом тополя и лоха… С этой минуты он полюбил Наташу, и через неделю на площадке старой деревянной церкви она рыдала у него на груди, он целовал ее и тоже плакал, как ребенок, от счастья. Они поклялись друг другу в «вечной любви».

Потом начались свидания и вечерние прогулки вдвоем на Волгу. Денисов видит как сейчас эту розовую даль, с едва заметной линией горизонта, видит прозрачные, неподвижно повисшие в воздухе облачка, верхушки мачт, густую и темную зелень порта, сочную и блестящую траву, спокойный пруд с маленькими корабликами посредине.

И теперь, в Петербурге, Денисов не мог примириться с разлукой, ходил к Будагову, читал ему Наташины письма, ныл, почти плакал.

IV.

Однажды, уже в ноябре, к нему зашел Хачатрянц. Денисов начал жаловаться на свое мучительное настроение.

На другой день, с самого утра, студенты искали себе комнату, чтобы поселиться вдвоем.

Подходящая комната отыскалась скоро на Садовой, во дворе огромного дома, занятого почти одними складами и мастерскими. Денисов с Хачатрянцем поднялись во второй этаж по довольно чистой лестнице и позвонили у двери, на которой была прибита медная дощечка с надписью:

ОЛЬГА ИВАНОВНА БРАГИНА.
Акушерка.

Им отворила сама хозяйка. Она оказалась молодой особой с медлительными движениями и грудным певучим голосом. Она была хороша собою и с первого взгляда понравилась студентам. Когда Денисов дал ей задаток вместе с визитной карточкой и сказал, что они переедут вечером, она проговорила, растягивая каждое слово:

— Ну, вот и прекрасно — чем скорее, тем лучше… Я очень рада, что у меня будет молодежь.

Она показалась Денисову ребенком с манерами взрослой женщины. Она была слишком миниатюрна, свежа и моложава в сравнении с той солидностью и сдержанностью, которые сквозили в ее словах и движениях. На ней был широкий бумазейный капот сиреневого цвета с тонкими кружевами у ворота. Руки были нежны и белы.

Вечером, часов в восемь, Денисов переехал на новую квартиру.

Он внес с помощью дворника свои вещи. Пожилая прислуга зажгла стенную лампу и удалилась.

Денисов нервно, в радостном возбуждении ходил по комнате, осматривал стены с темными обоями, олеографии в черных и позолоченных рамах, фотографические карточки, этажерку с маленькими статуэтками из терракоты и красным кувшином с надписью: «Ялта». Мебель была легкая, резная, малинового бархата. На окнах висели тяжелые портьеры, красиво и небрежно подобранные шнурами…

Денисов сел к столу. За стеной слышались легкие шаги. В комнату Ольги Ивановны вела дверь, наполовину заставленная шкафом. Шкаф стоял пустой и усиливал звуки. Денисов слышал, как хозяйка сказала в кухню своим протяжным голосом:

— Вера! Поставьте самовар.

Денисову становилось весело. Он отворил дверь в коридор, постоял на пороге. Слышал, как Ольга Ивановна выходила зачем-то в кухню и как прислуга трясла уголья в самоваре. В коридоре чувствовался легкий, почти неуловимый запах. Он напоминал о присутствии женщины и чуть-чуть кружил голову. Он как бы исходил от стен, от каждого предмета. Денисов увидел на вешалке несколько платьев. Он подошел, потрогал их и испытал странное, совершенно новое для него ощущение. Под руку попался тот самый сиреневый капот, в котором хозяйка была утром. Он был мягкий и толстый, и как будто еще теплота осталась в нем.

Денисову показалось, что он прикасается к женщине, и ему стало жутко.

Он вернулся в комнату и начал думать об Ольге Ивановне. Кто она такая? Живет одна, акушерка, следовательно, курсистка бывшая. Не побоялась пустить к себе студентов, даже как будто обрадовалась. Но на лице никаких признаков того вызывающего, задорного выражения, которое так непривычно для провинциала в петербургской женщине. Как она оригинально говорит, прямо смотрит в глаза и ходит медленно, точно плывет. Денисову вдруг захотелось ее увидеть. Он встал перед зеркалом и поправил прическу… Потом вспомнил Наташу, как-то странно улыбнулся, выругал себя и пошел по коридору.

Дверь в комнату хозяйки была закрыта. Он тихо постучал и сейчас же услышал:

— Войдите.

Ольга Ивановна сидела у стола в глубоком кресле. Бронзовая лампа с нарядным шелковым абажуром зеленовато-золотистого цвета бросала тень на верхнюю половину ее лица, а нижняя — с яркими и выпуклыми губами, красиво закругленным подбородком — была сильно освещена. Ольга Ивановна сказала:

— Ну, здравствуйте, Николай Петрович! Как вы устроились?

Денисов сел напротив и отвечал:

— Что же мне было устраивать? Переехал, и все тут.

Хозяйка что-то вышивала гладью. Денисов стал говорить о своей тоске на старой квартире, об одиночестве, желании забыться и спасительном решении жить вместе с Хачатрянцем. Она медленно подняла на него свои темные глаза и перестала работать.

— Вы тосковали? Скучали? Это в Петербурге? По ком же?

— По всему, — сказал Денисов, — по семье, по городу, природе, друзьям…

— И еще, наверное, по «ней»? Не скрывайте.

Видно было, что она сдерживает улыбку. На ее щеках по-явились две ямочки. Денисову сделалось неприятно, но он спокойно отвечал:

— Может быть, и по ней.

— А какой, должно быть, чудак ваш приятель, — немного погодя сказала Ольга Ивановна. — Он переехал за час перед вами. Вбежал с лампой в руках и пением какого-то марша на своем комичном языке. Затопал ногами по коридору, что-то недолго возился в комнате, а потом влетел ко мне, сказал «здрасти» (она передразнила Хачатрянца), взглянул поверх очков и объявил, что ночевать не будет дома и вернется утром… Посуетился на одном месте и убежал как угорелый.

— Это он к Будагову, — сказал Денисов.

— А кто такой Будагов?

— Это мой хороший друг, они занимаются вместе.

— А-а… ваш друг, — задумчиво произнесла она и потом прибавила: — А легко сделаться вашим другом?

«Зачем она это спрашивает?» — мелькнуло в голове у Денисова, и неприятное чувство снова шевельнулось в груди. Он просто сказал:

— Спросите у моих друзей.

Она засмеялась. Студент увидел великолепные, ослепительной белизны зубы. Канарейки, висевшие в клетке у окна, проснулись и слабо чирикнули — сначала одна, потом другая. Ольга Ивановна положила работу на стол. Вера внесла маленький самовар, потом поднос со стаканом и чашкой. Денисов вопросительно поглядел на стакан. Хозяйка поймала его взгляд:

— Мы будем пить чай вместе? Не правда ли? — спросила она.

Студент чувствовал, как ему становится хорошо и приятно в этой уютной полуосвещенной комнате. От самовара поднимался пар и легким облачком тянулся к потолку. Ольга Ивановна перемывала посуду, звеня ложечками. Денисов встал и прошелся по комнате. Потом сел и заговорил мягко и спокойно:

— Если бы вы знали, как мне нравится ваша обстановка, Ольга Ивановна, — сколько у вас тут тихой и хорошей поэзии.

— Неуже-е-ли? — протянула она.

— Да, — продолжал он, — настоящая идиллия: эти канарейки, абажур, этот самовар, ваша работа.

— И я, — с улыбкой докончила Ольга Ивановна.

Денисов немного смутился и сказал:

— Да, если хотите, — и вы.

— Нет, вы ошибаетесь, — серьезным и загадочным тоном произнесла она, — вот познакомитесь покороче, перемените мнение… Я очень дурная, очень злая.

— Ну, это еще не беда, — пошутил Денисов, — лишь бы эта злость была красива.

— Ах, какой вы!.. — погрозила она и подвинула к нему стакан.

— Вот что, Ольга Ивановна, — медленно отпивая чай, сказал Денисов, — мне хотелось бы с самого начала предложить вам… с места в карьер… возможно простые и дружеские отношения. Вы молоды, должно быть, недавно кончили курс… мы, следовательно, товарищи.

Ольга Ивановна сделала строгое лицо и проговорила:

— Однако вы поспешны, милостивый государь! Что вы хотите этим сказать? Я уже деятель на пользу человечества… я старше вас, а вы совсем маленький мальчик… Извольте быть почтительней!

Оба рассмеялись, и Денисов сказал:

— Ну, это положим… сколько вам лет?

— А как вы думаете?

— Лет двадцать, самое большее.

— Не угадали.

— Сколько же?

— Подумайте.

Студент пристально посмотрел на хозяйку. На ней было черное платье, оттенявшее матовую белизну ее лица, красиво облегавшее плечи и грудь. Ее щеки были свежи и румяны. Пышные волосы, только слегка завитые, делали ее похожей на подростка. «Сколько же, — думал Денисов, — неужели меньше?»

— Девятнадцать?

— Нет.

— Восемнадцать?

— Господи! Да вы меня совсем молодите, скажите прямо: десять… Нет-с, коллега, мне целых двадцать шесть.

— Неужели? — вырвалось у него.

— Правда, старуха?

— Что вы? Да я вам, ей-богу, на десять лет меньше дам. Вы, должно быть, очень счастливы, если выглядите такой моложавой — вас совсем не старит жизнь…

— Да, я очень счастлива! — резко сказала она.

Денисова изумил этот тон. Ему послышалась даже нотка горечи в ее словах.

— Да, меня не старит жизнь, — задумчиво продолжала она, и у нее странно заблестели глаза.

Ему почему-то сделалось неловко. Он спросил:

— У вас есть родные?

— Есть, только не здесь.

— И сестры?

— И сестры тоже.

— Замужем?

— Одна замужем, а другая нет.

— А вы думаете выходить замуж? — шутливо спросил Денисов.

— Я?.. Но я уже замужем!.. Разве я вам не говорила?

— Как, вы? — опять невольно вырвалось у студента, и он совсем сконфузился.

«Дурак! — мысленно обругал он себя. — Что же в этом удивительного?.. Она может не жить с мужем».

Хозяйка засмеялась:

— Да вы меня совсем за девочку принимаете, Николай Петрович, это даже обидно… Ну, вот знайте: я не только была замужем, но и овдоветь успела.

И Денисову она уже начала казаться другой. Ему стало с ней уже не так свободно, как раньше. Он не находил, что сказать, и заговорил о провинции, о Волге, о своей семье. Ольга Ивановна внимательно слушала. Когда он остановился, она медленно и протяжно, по-своему, произнесла:

— Какой вы еще юный…

Денисов удивился и спросил:

— Это вы за что же?

— А так… видно, что вы еще совсем не знаете жизни.

И она стала жаловаться на Петербург, на людей, на свое одиночество и скуку, на холод окружающего. Она говорила с таким разочарованием, с такой горькой досадой, что студент слегка оторопел.

Они еще долго беседовали. Денисов с каждой минутой все больше и больше дивился определенности и законченности ее суждений. В них слышалась жизненная опытность, иногда ирония. Одно казалось ему немного странным: Ольга Ивановна как будто совсем не касалась себя. Денисову было неловко расспрашивать ее. Она говорила совершенно серьезным тоном, и Денисов думал, что она намеренно отдаляет его от себя, дает понять, что он в сравнении с нею мальчик.

Было уже за полночь, когда он пожелал ей спокойной ночи. Ольга Ивановна пожала ему руку своей мягкой и маленькой ручкой и сказала:

— Надеюсь, наши беседы будут часто повторяться.

Когда Денисов шел к себе по коридору, а потом ложился спать, ему все еще чудился ее грудной певучий голос. Она стояла у него перед глазами с красивой, словно немного сдержанной улыбкой на устах… Он задремал. На мгновение ему мелькнул образ Наташи, потом он увидел себя на пароходе, почувствовал легкую качку. Ему было хорошо и мирно. Из рубки вышла Ольга Ивановна и, качая головой, проговорила: «Какой вы юный!..»

Утром его разбудил толчок. Перед ним стоял Хачатрянц и щурил глаза. Очки у него сползли на нос, усы торчали от мороза.

— Здрасти! — говорил он. — Ты понимаешь, понимаешь?.. Черт возьми!

И он начал уморительно вертеться и прыгать по комнате, как был, — в пальто, башлыке и калошах.

Денисов протер глаза и сказал:

— Ничего не понимаю.

Хачатрянц сел к нему на кровать.

— Я гаварю, что мы вэликолепно устроились, — произнес он со своим тифлисским акцентом, — понимаешь?.. Такая комната!.. обстановка… прелесть!.. Пятнадцать рублей… а какая хозяйка!.. Ва!.. можешь влюбиться в нее… понимаешь?

Он щелкнул пальцами.

— А почему не ты? — спросил Денисов.

— Убирайся к черту — глупости гаваришь! Где мне с тэхнологией!

Денисов вскочил с постели и начал одеваться. На его душе был праздник. Он сознавал, что ему уже не будет больше так скучно и тоскливо, как на старой квартире, не будет этих ужасных упражнений на рояле, не придется уже спускаться с пятого этажа и до самого низа слышать унылый звон дверного крючка.

Хачатрянц разделся, затопал сапогами по коридору, сказал низким басом:

— Вера! Самовар!

Вернулся и запел: «Вечерком гулять ходи-и-ла…»

Денисов весело подбежал к умывальнику и с увлечением стал вторить тенором: «Дочь султа-а-на… молода-а-я…»

Получился довольно красивый дуэт. Хачатрянц комично разевал рот с тонкими и ярко-красными губами. Его маленькие черные глаза бегали и смеялись. Он басил с эффектом и с видимым наслаждением ударял по букве «а».

Вера внесла самовар. Хачатрянц приказал поставить его на пол, у двери, взял его сам, растопырил руки и торжественно понес к столу, напевая марш. Вера рассмеялась и выбежала из комнаты. Через минуту к ее смеху присоединился другой, от которого у Денисова дрогнуло сердце.

— Что ты чудишь, дубовый нос? — сказал он.

Хачатрянц с засученными рукавами и домовитым видом хлопотал у самовара. Услыхав гимназическую кличку, он вдруг расхохотался и бросился на Денисова. Завязалась борьба. Хачатрянц прыгал и кричал:

— Вот я тебя! Секим башка!

Было весело.

Студенты уселись за стол. Хачатрянц налил себе чаю на блюдечко и, вытянув губы, стал дуть. От этого его глаза ушли глубже, нос расширился, на лице появились морщины, и он стал походить на большую старую крысу. Студенты пили чай, и Хачатрянц безостановочно повторял:

— Собственно говоря… собственно говоря…

Это были его любимые словечки. Допив стакан, технолог вскочил с места, почти мгновенно очутился в пальто, башлыке и калошах и ринулся в коридор.

— Когда вернешься? — пустил ему вдогонку Денисов.

— Собственно говоря… собственно говоря… — донеслось из кухни.

VI.

Через полчаса Денисов отправился в университет. Ольги Ивановны уже не было дома. Он зашел в ее комнату на минуту. Запах тонких духов и еще тот особый аромат, который чувствовался в коридоре, защекотал его нервы. Денисов поглядел на канареек, посвистел… Птицы сейчас же запели в ответ и запрыгали в клетке. Денисов улыбнулся и вышел.

У него на душе все еще был праздник, с которым он проснулся. Люди казались ему добродушнее. Родина не вспоминалась. Он незаметно перешел через Дворцовый мост и добрался до университета. Ходячие выводы и формулы в сюртуках и фраках как будто приободрились и ожили.

…Денисов возвращался домой и машинально, в каком-то самозабвении, твердил:

— Дискриминант уравнения второй степени есть инвариант… дискриминант, инвариант, дискриминант.

Вечером пили чай втроем. Ольга Ивановна со смехом спрашивала у Хачатрянца:

— Что, вы такой же… неопытный, как Николай Петрович, или нет?

Технолог, приподняв брови и закручивая усы, отвечал:

— Собственно говоря, собственно говоря, — савсэм другой.

— Ра-азве?.. Неуже-е-ли?.. Надо принять к сведению, — почти пела Ольга Ивановна.

Потом студенты пели вдвоем. Хачатрянц начал с чувством: «Нэ гавари, что молодость сгубила…»

Хозяйка задумчиво перебирала скатерть, опустив свои красивые карие глаза. Денисов думал о ее молодости и терялся в догадках. Играли в карты, в домино. Часов в одиннадцать Ольга Ивановна ушла к себе. Денисову сделалось как-то грустно, когда он услыхал, как хлопнула дверь в ее комнату. Хачатрянц сел за книги, а он лег в постель и стал думать.

С того дня началась для Денисова новая жизнь. По утрам он заходил к Ольге Ивановне и до университета болтал с ней о пустяках. В университете лениво слушал лекции и уже с первого часа подумывал, как его дома встретит милая обстановка, пенье птичек, неуловимый запах, протяжный голос и взгляд глубоких глаз.

Он садился в кресло против Ольги Ивановны, и они говорили, не замечая, как надвигаются сумерки. Когда становилось совсем темно, она бросала работу, с которой почти не разлучалась, откидывалась на спинку кресла и, задумчиво глядя в лицо Денисову, слушала его, как она называла, «возвышенные разговоры».

VII.

Недели через две после переезда студентов зашел к ним Будагов. Хачатрянца не было дома, у него был урок.

Друзья уселись и заговорили, как после долгой разлуки. Будагов жил у дяди в другом конце города и не мог часто навещать Денисова. Это был серьезный, на первый взгляд молчаливый человек с выразительными и умными глазами. Он блестяще шел в институте и готовился быть директором фабрики своего отца.

Стемнело. Студенты поговорили о том, о сем — о занятиях, родном крае, петербургских новостях.

— Да, — как будто спохватился Будагов, — Аракел передавал, что у вас хозяйка молоденькая, правда это?

— Да, да… а что?

— Так… ничего, — сказал Будагов.

Поговорили о будущем лете. Технолог спросил:

— А что тебе пишет Наташа?

Денисова кольнул этот вопрос. Он почти не вспоминал о невесте. На днях он послал ей небольшое письмо в ответ на несколько листов, исписанных мелким почерком.

— Да все то же, — небрежно сказал он, — о хозяйстве, рукодельях, погоде…

Будагов поднял на него удивленный взгляд.

— Николай! Что это?.. Когда ты говорил о Наташе таким тоном?

— Не все же ныть, Степан, пора и образумиться, вот поедем летом, опять стану на луну смотреть.

Будагов грустно посмотрел на него и проговорил:

— Не узнаю я тебя… Бедная Наташа!.. Эх, Николай, — прибавил он, — хочешь пари: скрутит тебя твоя акушерка. Недаром ты сидишь с ней по вечерам в темной комнате.

— Как?.. — растерянно спросил Денисов.

— Да знаю уж, братец, об этом и пришел поговорить с тобой.

— Дубовый нос насплетничал?..

— Ну что за беда?.. Или ты скрываешь это? Слушай, Николай, я вижу, что пока не стоит говорить с тобой о многом. Только вот что, дай мне слово… случится что-нибудь, не скрывай, скажи — вместе переживем… Ну, кляча, — уже весело закончил Будагов, — я на тебя надеюсь, теперь будем чай пить.

— В самом деле, — сказал Денисов, — чего ты испугался, чудак?.. Да можно ли сравнивать эту женщину с Наташей… Ей ведь и все двадцать шесть к тому же…

Вернулся Хачатрянц.

— Аракел, здорово! — сказал Будагов.

— Здрасти, господа, — отвечал Хачатрянц, поправил очки и прибавил шепотом: — А не пригласить ли нам Ольгу Ивановну?

Будагов слегка нахмурился и молчал.

Хачатрянц, не дожидаясь ответа, зашагал по коридору.

Когда молодая женщина вошла в комнату студентов, как всегда свежая и спокойная, Будагов приподнялся и, опершись на стол, ждал. Хачатрянц познакомил его с хозяйкой. Она с приветливой улыбкой спросила его:

— Это вы и есть лучший друг Николая Петровича?

— Кажется, — сухо сказал технолог.

Разговор не пошел дальше банальных вопросов и ответов. Будагов говорил односложно, смотрел к себе в стакан и хмурился. Денисову было неловко. Хачатрянц сыграл на скрипке. Потом все пропели «Ноченьку». У Ольги Ивановны был маленький, но гибкий голос.

Она поднялась очень скоро и ушла своей плавной и медленной походкой.

Будагов тоже простился, несмотря на все просьбы товарищей.

VIII.

Приближалось Рождество. Денисов, столовавшийся раньше на Васильевском, неподалеку от университета, начал обедать дома, вместе с хозяйкой. Обедали весело, а потом, по обыкновению, дожидались сумерек, молча, друг против друга.

Иногда Ольга Ивановна, откинувшись навзничь, притворялась мертвой, опускала руки, которые падали, как плети, склоняла голову набок. Денисов заговаривал с нею, она не отвечала. Он брал ее за руку. Огонь пробегал по его нервам. Она не отнимала руки.

— Чем вас разбудить? Чем вас разбудить? Проснитесь, — торопливо говорил Денисов.

Она молчала.

Спускался вечер. Прислуга топила печку. В комнате становилось теплее. Денисов смотрел на мягкий сиреневый капот, на закрытые глаза с длинными ресницами, на обнаженные до локтя руки. Одну из этих нежных и полных рук он держал в своих и гладил. А сердце билось… Кружило голову… Денисов подвигался ближе. Он сжимал ей руку. Она вздрагивала и говорила:

— Это так больно, что мертвый проснется.

Денисов уже давно забыл о Наташе. Она, не получая от него писем, тоже почти замолчала. Но он не замечал этого, не удивлялся. Воспоминания не тревожили его, совесть не мучила: он весь был поглощен Ольгой Ивановной. Любил ли он ее? Кажется, да. По крайней мере, он думал о ней каждую минуту, интересовался только тем, что касалось ее. Кроме университета, не ходил никуда, сделался рассеян, задумчив… Он не отдавал себе отчет в своем чувстве, он как-то боялся его, не верил. Ему было как-то странно, жутко; главное, он совсем ее не знал — ни ее жизни, ни прошлого; у ней он никого не встречал. Сама она уходила довольно часто, не всегда ночевала дома.

Должно быть, она ходила на акушерскую практику. Ее труд, по-видимому, хорошо оплачивался. У ней такая славная обстановка. Всегда вино, фрукты, конфеты. Но с кем она знакома? У кого бывает, помимо практики? Денисов ничего не знал и продолжал теряться в догадках.

Он привык просиживать с хозяйкой несколько часов подряд, засыпать и просыпаться с думой о ней, пить вместе чай, обедать, дожидаться сумерек; потом читать ей вслух или заниматься у ней в комнате математикой, когда ее не было дома. Он так полюбил эту жизнь, что на просьбы родителей приехать на праздники отговорился занятиями.

IX.

За два дня до Рождества Денисов проснулся с мыслью, что он не может жить без Ольги. Он видел ее во сне всю ночь, стоял перед ней на коленях, и утром, когда он открыл глаза, его голова закружилась от счастья.

В университете лекций уже не было. Денисов наскоро оделся и пошел к Ольге Ивановне. Хачатрянца, по обыкновению, не было дома. Он пропадал по целым дням; приходил часа на два, сидел с Денисовым и хозяйкой, потешал их своим акцентом и манерами и вновь исчезал.

Ольга Ивановна сидела в чистенькой светло-голубой кофточке, только что умытая, свежая, разгоряченная холодной водой. Она поджидала его. Денисов смутился и оробел от ее пристального взгляда. Он вспомнил свое пробуждение. Целый день он говорил странными полунамеками. За обедом Денисов спросил:

— Когда вы мне расскажете историю своего замужества?

— Не нужна она вам, Николай Петрович, это горькая ошибка.

— Ну, что же — тем лучше: ведь вы вдова.

— Не знаю.

— Как не знаете? Вы говорили…

— Ну, хорошо: вдова.

Ольга Ивановна перевела разговор на общие темы. Когда стемнело, они опять сидели. Опять Денисов пожимал ее руку и чувствовал сладкое волнение. Ему уже хотелось прямо сказать ей: «Ольга Ивановна! Я вас люблю». Он тысячу раз говорил эти слова мысленно, а когда она полулежала с закрытыми глазами, он почти губами шевелил, уже почти решался.

— Ольга Ивановна!

Она молчала.

— Ольга Ивановна! Я вас…

Ее рука слегка дрогнула. Он не посмел докончить.

— Я вас… разбужу наконец!..

Он потянул ее руку к своим губам. Она вскочила с кресла и крикнула ему в ухо:

— Что?

Он взял ее за обе руки и стал их сжимать — все крепче и крепче.

— Да что вы думаете, Николай Петрович! Что я — слабее вас?

И Ольга Ивановна начала вырываться. Денисов старался поставить ее на колени. Она ловко изгибалась и терпела пытку. Ее пальцы хрустели. Она поворачивалась к нему боком, и он касался локтем ее плеча. Минутами она была совсем близко от него, дышала ему в лицо, щекотала его своими волосами. Он почти обнимал ее. Вдруг он сделал неосторожное движение. Ольга Ивановна поскользнулась и упала на пол. Она зашибла себе локоть и капризно вскрикнула:

— Ой, больно!

Денисов помог ей встать. Оба запыхались. Они сели рядом на диване, наискось от печки. Дрова догорели, остались одни крупные уголья. Лампы не было. Через цветы и занавески, с противоположной стороны двора, пробирался красноватый свет, скользил по чему-то блестящему на столе, полз через картины на стене и терялся на обоях. А уголья распадались на части, слегка шипели и искрились. Денисов держал Ольгу Ивановну за локоть и нежно гладил косточку.

— Бедный локоток! — шутил он.

Она говорила певучим тоном:

— Вылечите…

Это было похоже на намек. Но он не решался на поцелуй. Наступило молчание.

— Боже! — вдруг вырвалось у него. — Как мне хорошо!

— Неуже-е-ли? — протянула она шепотом. — Отчего это?

И он решился. У него заколотилось сердце быстро-быстро.

«Вот возьму и скажу, — думал он, — ну, что будет? Возьму и скажу».

— Ольга Ивановна, знаете что?..

Она приблизила к нему свое лицо и медленно проговорила:

— Не знаю.

У Денисова захватило дыхание. Он притянул ее локоть к своим губам и страстно поцеловал место ушиба. Она как бы не заметила этого и спросила:

— Ну, что же?

— Ольга Ивановна!.. Я не знаю… ну вы поймите… Мы целый месяц вместе… я о вас каждую минуту думаю, вижу вас… близко от вас… Мы одним воздухом дышим… Я не могу… вы понимаете?

Она молчала.

— Вы понимаете? Вы понимаете? — твердил он, целуя ее руку. — Ну, я влюблен в вас… поняли теперь?

Она быстро поднялась с дивана. Он услышал не то вздох, не то легкое «ах». Она стояла перед ним. Догоравшие уголья озарили ее руки, часть ее лифа, подбородок. Денисов потянулся к ней, захватил обеими руками ее талию, слегка приподнялся и крепко, горячо прильнул к ее губам своими. Она подалась назад. Он встал и покрыл ее лицо поцелуями. Она ускользала от него, как будто падала. Он посадил ее на диван. Она вся трепетала. Ему послышался сдавленный стон. Она как бы теряла сознание.

Он прижимал ее к себе и говорил:

— Оля! Родная моя!.. Будь моей женой.

Она вырвалась от него, подбежала к столу, поспешно зажгла свечку, и Денисов увидел, что она бледна как полотно… По ее щекам, одна за другой, побежали слезы. Она упала в кресло.

— Коля… наконец-то… Как я счастлива… Ты полюбил меня… Я тебе все скажу, все…

Она рыдала. Денисов не помнил себя. Он опустился на колени, отнимал ее руки от глаз и спрашивал:

— Что с тобой?.. Что с тобой?..

Она оправилась. Краска вернулась к ней на лицо. Она смеялась, ее глаза сверкали, она тянулась к нему, гладила его волосы и говорила:

— Ты измучил меня… мой добрый, чистый, хороший… Я с первого дня тебя полюбила… Мы будем вместе… Я тебе все скажу… Ты оправдаешь, простишь…

— Милая! В чем же дело, что с тобой?

— Нет, нет… только не теперь. Потом, завтра… Сегодня ничего не спрашивай, забудь мои слова. Ах, как я счастлива! Слушай, милый, ты давно полюбил меня?.. Я знаю, когда ты хотел сказать, ты начал: «Ольга Ивановна! Я вас…» Какой ты плут!

Они целовались. Потом Вера подала самовар. Денисов говорил, что женится как можно скорей… этой весной, что он с ума сойдет, если ее у него отнимут. Она отвечала:

— Коля! Мне все равно — как ты хочешь… Я тебя люблю… я свободна; когда хочешь — я твоя…

Они просидели до часу ночи. Денисов крепко поцеловал Ольгу Ивановну в лоб, перекрестил и сказал:

— До завтра.

Она осталась в кресле, когда он пошел, и проводила его глубоким, замирающим взором.

Он подошел у себя в комнате к ее двери. Он ловил каждый звук. Он слышал ее легкие шаги и шелест платья, слышал потом, как что-то тяжелое и мягкое зашуршало и упало на пол. У Денисова томительно сжалось дыхание. Он тихонько постучал в дверь. Он тотчас же услыхал, как она подошла, и почувствовал, что она тут, вот сейчас за дверью, в трех вершках от него. Ему казалось, что ее теплота проникает сквозь дерево.

— Спокойной ночи! — шепнул он.

— Спокойной ночи! — прозвучал ответ.

— Дай мне поцеловать тебя, — сказал Денисов.

— Нельзя, я раздета, — сказала она.

— Постучи, где твои губки.

Она стукнула два раза. Он звучно поцеловал дверь. Она не отходила и смеялась.

— Милый! — глухо и томно произнесла она.

— Прощай! — почти крикнул Денисов и отбежал от двери.

На другой день, в сочельник, Хачатрянц остался дома с самого утра.

— Надо же посидеть подольше хоть один раз! — говорил он. Денисов проснулся с жутким и томительным ощущением в груди. Он оделся, громко напевая: «Задремал тихий сад…»

Когда он был готов, студенты вместе пошли к хозяйке.

Хачатрянц напустил на себя сумрачный вид и молча опустился в кресло.

— Что вы надулись, Аракел Григорьевич? — спросила Ольга Ивановна.

— Это с ним бывает, — весело сказал Денисов, — соскучился по Кавказу — шашлыку и кахетинскому.

— Собственно говоря, — начал Хачатрянц.

Но хозяйка не дала ему кончить:

— Вот и прекрасно. У меня есть вино. Мы вместе позавтракаем. Идет?

Скоро всем стало очень весело. После завтрака играли в карты. Денисов предложил сыграть в носки. Хачатрянц сам прошелся на свой счет.

— Ничего не панимаишь, — сказал он, — какие карты нужны!.. Ва!

И он указал на свой нос.

Ольга Ивановна поминутно смеялась, подливала технологу вино. Тот хмелел и начинать петь армянские песни. Его глаза сузились и замаслились. Он смотрел на Ольгу Ивановну особенным взором, оскорблявшим Денисова.

Потом играли в жмурки. Хачатрянц, как медведь, суетился на месте, топал каблуками, и его ловили сразу. Но когда ему завязывали глаза, он метался по комнате как сумасшедший и кричал:

— Сэйчас поймаю, сэйчас поймаю…

Денисов и хозяйка убегали вместе на цыпочках в дальний угол и крепко, беззвучно целовались.

Когда Хачатрянцу удавалось поймать ее, он долго не выпускал ее из рук, а Денисову становилось неприятно, и он говорил:

— Что же ты, поймал или не поймал?

— Собственно говоря, поймал, только боюсь упустить, — добродушно отвечал технолог.

Обедали тоже вместе. Потом все сидели притихнув и Денисов медленно и мечтательно рассказывал о Волге.

Вдруг, часов в пять, раздался сильный звонок. Ольга Ивановна странно встрепенулась.

— Вера, подождите отворять, — взволнованно сказала она, — господа, идите к себе… это, должно быть, ко мне по делу.

Когда студенты прошли коридор, они услыхали стук наружной двери. Кто-то медленно и тяжеловесно прошел через кухню в комнату хозяйки. Послышался чей-то ужасно низкий бас. Студенты прислушивались, но не могли разобрать слов. Голос иногда повышался, и Денисову чудились стальные нотки. Ольга Ивановна говорила совсем тихо. Пришедший мужчина — медленно и авторитетно. И Денисов с выражением ужаса на лице хватал Хачатрянца за обе руки, шептал ему: «Не двигайся» — и мучительно ждал.

— Ва, какой сердитый! — сказал Хачатрянц. — Надо его развеселить… Споем «крамбамбули».

И студенты молодецки затянули:

Крамба-амбули, отцов наследство

Питье любимое у нас…

Они шагали по комнате с каким-то общим торжеством.

— «Есть у-утешительное средство…» — вопил Хачатрянц, топая каблуками.

Когда кончили, технолог сказал:

— Ну вот, довольно с него!

И потом прибавил:

— Наконец-то он явился.

— Кто это он? — удивленно спросил Денисов.

— Как кто?.. Чудак!.. Да ее содержатель!

— Что ты говоришь? — бледнея, прошептал Денисов.

— Ва!.. что я говорю!.. Какой ты, право… Да разве она может жить иначе?.. Я пари держу: в Петербурге все так живут, иначе с голоду помрешь…

— Ты с ума сошел! — почти крикнул Денисов. — Она?.. Ольга Ивановна?.. Оля?.. — вырвалось у него.

— Ну да! Что такое! — сердито сказал Хачатрянц. — Какой ты наивный, нэ панимаишь!.. Разве ты не видишь?.. Властный, хозяйский тон… Чудак!.. Мы пили его вино…

У Денисова упало сердце, подкосились ноги. Он сел и не возражал Хачатрянцу. Он стал считать секунды и не мог дождаться, когда уйдет этот гость. Минут через петь густой бас сказал:

— Ну, до свиданья!

И Денисов побежал к ней.

Он затворил за собой дверь. Она сидела у стола перед зажженной лампой. Он подошел и обнял ее сзади. Ольга Ивановна сделала движение, как будто отстранилась. Денисов заглянул ей в лицо. Ее глаза были странны; щеки побледнели; углы губ вздрагивали.

— Милая, что с тобою?.. Кто это приходил?..

Она зарыдала вместо ответа. Потом он услышал:

— Проклятая жизнь… звери… оскорбляют на каждом шагу…

— Кто он такой, Оля?.. Ради Бога…

— Жестокие люди!.. На себя оглянулись бы… — рыдала она. — Слушай, Коля, я скажу тебе все… садись.

Она вся дрожала. Ее лицо дышало решимостью.

— Я обманула тебя… Я не вдова и не была замужем… Я любила четыре года… И тот человек… не этот, другой… женился и потом был у меня. Я ничего не знала… Он женился в апреле, а в мае продолжал мне клясться, что никогда не бросит, что обожает меня… Господи! Я верила, глупая… Потом мне открыли глаза… Я пошла на курсы… Добрый человек помог… у-у, проклятый! Как я его ненавижу… Коля, ты пойми меня — вот я сейчас покажу тебе.

Она вынула из кармана маленькую записную книжку, открыла ее и дала ему. Оторопевший Денисов машинально прочитал: «август… 5 р. — к. сентябрь. 8 — октябрь. 1 — ноябрь… декабрь — 50»

Он перевел глаза на Ольгу. Она закрыла лицо руками.

— Оля!.. Я не понимаю… Что это?..

— Это моя прошлогодняя практика.

Он как будто еще недоумевал.

— Ну, что же? — холодея, спрашивал он.

Она встала, подошла к нему, обняла за шею.

— Ну вот, милый, — тихо сказала она, — надо же мне было жить… Этот человек и помогал мне и теперь помогает.

Тупая и короткая боль сдавила его душу. Он ничего не сознавал. Ему хотелось закричать, разбить что-нибудь, убежать. Ольга Ивановна смотрела ему в лицо. Он стоял, опираясь на спинку стула, с безумным, блуждающим взором.

— Коля, Коля, родной мой… очнись… Надо примириться.

Он слышал эти слова, как сквозь сон.

«Надо примириться… с чем?» — думал он и не понимал… В его уме промелькнул образ Наташи — чистый, кроткий, ласковый… Ему стало горько. Потом он тряхнул головой, переломил себя и заходил по комнате. Хозяйка сидела спиною к нему. Он остановился в углу и смотрел на нее. Он видел мягкие контуры ее спины, плеч, ее шеи с гордым изгибом и золотистыми волосами, видел ее грустную и подавленную позу.

И ему стало невыразимо жаль ее. Страстное чувство проснулось в нем. Она сделалась ему бесконечно дорога. Он страдал. Он уже сознавал, что разрыв невозможен. Это значило бы — вырвать сердце с кровью. Он подбежал к ней и упал на колени.

Она опять заплакала. Он целовал ее руки, возвышенно спокойный, примиренный, и думал, что вот эта женщина теперь для него дороже всего в мире.

Он говорил:

— Милая моя, голубка моя… успокойся — ты выше этого… Мы забудем обо всем — ты будешь моей женой… Я сам скажу ему.

Ее охватил порыв восторга и радости. Она целовала его, замирая в его объятиях.

И вдруг она вскочила:

— Коля! Я пойду… Жди меня здесь… Я сейчас, скоро вернусь.

Она с лихорадочной поспешностью причесывалась, оправлялась, пудрила под глазами.

— Куда ты идешь? Зачем? — в изумлении спрашивал Денисов.

— Я иду к нему… не удерживай: я сама хочу ему сказать… я хочу видеть его лицо… Ты не поймешь — это чувство женщины. Я все готова отдать за это наслаждение… Он оскорблял меня — черствый, злой… Я иду.

В ее голосе звенели истерические нотки. Ее лицо судорожно подергивалось. Она сорвала ротонду с вешалки; потом вдруг села на пол у кровати и захохотала:

— Ха-ха-ха-ха!

Ее смех переходил в вопль. Ее душили рыдания без слез. Прибежала Вера со стаканом воды. Хачатрянца уже давно след простыл. Денисов перепугался, не знал, что делать. Вера брызгала ей в лицо. Ольга Ивановна понемногу успокоилась. Вера ушла.

— Эгоист проклятый, — твердила Ольга Ивановна, — говорит: «Студентов приманила, песни поют — что же ты не подпеваешь?..» У-у, зверь!

Она с новым приливом решимости оделась. Денисов умолял, чтобы она не ходила одна.

— Пойдем вместе, я тебя провожу, ты мне покажешь его квартиру, я сам войду…

— Нет, нет, Коля, я не могу, не лишай меня этого счастья.

XI.

Все-таки они вышли вместе. Они, кажется, в первый раз шли вдвоем по улице. На Садовой толпился народ. Денисов поддерживал ее под руку. Она шла уже совсем спокойная, поглядывала на него и улыбалась. Дошли до Невского. Ольга Ивановна остановилась и сказала:

— Теперь иди домой, дружок, оставь меня.

— Оля! Я провожу.

— Нет, ты любишь меня — ты домой пойдешь.

— Оля! Пощади, я не могу…

— Но это недалеко, — возразила она, — тебе незачем знать где… Иди домой, что тебе стоит? Я сейчас вернусь.

Денисов взял ее за руку и сказал сдавленным от внутренней боли голосом:

— Оля, подумай… Ты отравляешь наше первое счастье… Ты идешь от меня к нему.

Она повернулась и сказала:

— Идем назад.

— Правда это? — радостно заговорил Денисов. — Ты не пойдешь?.. Ты позволяешь мне все устроить? Написать ему?.. Да?..

Она не отвечала. Прошли Гостиный двор. Она опять остановилась.

— Коля! Не удерживай, — с мольбою прошептала она, — это выше сил… до свидания.

И она почти побежала от него.

Он остался один с тупым и несносным ощущением на сердце. Ему начинало казаться все какой-то мистификацией. По улице шли и ехали люди с покупками. На всех лицах было написано: «Завтра Рождество». И Денисову вспомнилась родина. Его засосала тоска. Наплыли воспоминания о семье, красивой елке, теплой и большой квартире, добрых и сердечных людях, ласках матери. Вспомнилась и Наташа с ее полудетской и чистой улыбкой, ее отец — славный старичок доктор. И его органически потянуло туда, к Волге, в милый провинциальный город. Один, совсем один на улице, в сочельник. Какая-то странная женщина! На мгновение мелькнула ее красота, обворожительная улыбка, потом бледное, искаженное лицо. Денисов схватился за голову. «Это ужасно! Это какое-то сумасшествие!» — подумал он. Ему захотелось заглушить боль. Он вошел в табачную лавочку и купил сигар.

Он шел по улице, ничего не замечая, наталкиваясь на встречных. Он курил одну сигару за другой, ничего не соображал, только думал: «Ольга! Ольга! Кто ты, наконец?» Он не находил ответа. Он чувствовал, что порабощен этой женщиной. У него уже кружилась голова от никотина. Он взял извозчика и поехал домой.

Вера отворила ему дверь. Везде, кроме кухни, было темно. Он пробрался в свою комнату и лег. Он лежал как пласт, с потухшей сигарой во рту. Какие-то серые длинные тени, без очертаний, тягучие, бесконечные образы ползли в уме. У него уже не было мыслей. Мягкие тиски сжимали грудь, потом отпускали. Ему показалось, что он быстро летит вместе с кроватью вниз… так плавно, лицом кверху… как будто он лежал в поле на земле и смотрел в бездонное небо.

XII.

Денисов очнулся с чувством тошноты и тяжести в голове. Он потерял всякое представление о времени, не понимал, где он, не мог припомнить, как он очутился здесь… Он хотел подняться, но не мог. За стеной, в комнате хозяйки, часы начали бить. Денисов машинально сосчитал: двенадцать. Потом ему все еще слышался звон. Он механически считал дальше: тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Он не слыхал звонка на кухне. По коридору раздались шаги. Вошел Хачатрянц со свечкой. Он приблизился к кровати. Денисов лежал на спине, бледный как мертвец, с открытыми и неподвижно устремленными в потолок глазами.

— Здрасти! — сказал Хачатрянц и испугался. — Ва! Что с тобой такое?

Он поставил свечу на стол, поспешно зажег лампу и, подбежав к Денисову, взял его за руку. Тот слабо ответил на его пожатие и заговорил бессвязно, чуть слышным и дрожащим голосом:

— Аракел… пошли в аптеку… Я накурился сигар… легкое отравление… Я не мог… мне тяжело было… Она не знала, что делает… Я обожаю ее… Она ушла… Сегодня сочельник… первый день нашего счастья… ее нет… понимаешь, как тяжело…

Хачатрянц начал трясти его за плечи:

— Чудак!.. Про кого ты говоришь? Неужели про хозяйку?.. Чудак, собственно говоря… брось, что за чепуха!.. Ну, паиграл, — шахер-махер… брось… глупости все! Авантюристка какая-то, панимаишь?.. Надо делом заниматься… в университет ходить будешь…

Денисов молчал. Каждое слово било его в голову вместе с пульсом, как молот.

— Однако, — спохватился Хачатрянц, — ты не на шутку болен… собственно говоря, собственно говоря… Вера, — закричал он и, не дожидаясь, пока она придет, побежал в кухню.

Нашатырный спирт и валерьяновые капли освежили и успокоили Денисова. Он сидел у стола напротив Хачатрянца и говорил:

— Ты вникни, Аракел, ты поймешь, если захочешь… Я знаю, ты не признаешь любви — до времени… Но я ее полюбил серьезно, окончательно. И вовсе я не играл… Между нами еще ничего не было решительного… Она меня любит и пошла сказать тому человеку, что невеста моя… И вот ее нет; уже час ночи… Господи!

— Послушай, — сказал Хачатрянц, — вот ты увидишь, — она тешится с тобой, как с мальчиком… Что ты для нее? Если ты даже ей все свои пятьдесят рублей в месяц отдашь, ей не хватит… Ты видел вино, закуски… духи, кофточки всякие… Она привыкла к этому, панимаишь?

— Боже! Какой ты циник, Аракел! При чем тут деньги, если она меня любит?

— А почему она не идет домой? — вызывающе спросил технолог.

В эту минуту раздался звонок. Денисов встал, напряженно прислушиваясь.

— Вера! — услыхал он. — Николай Петрович вернулся?.. Давно?.. Что ты говоришь?.. Болен?.. И Аракел Григорьевич здесь?.. А?.. Неуже-е-ли?..

Тихо отворилась дверь.

— Можно? — сказал певучий голос.

Хачатрянц отвечал:

— Пожалуйста.

Ольга Ивановна медленно подошла к столу.

— Смотрите, что наделал Николай Петрович, — сказал технолог, — я прихожу… смотрю: лежит… думал — мертвый… нет — жив… послал за нашатырем… Теперь глядите, на кого похож?..

Ольга Ивановна с тревогой взглянула на Денисова. Он стоял и молча смотрел вниз.

— Господи! Какие глупости! Что вы, ребенок, что ли?

— Представьте себе, — продолжал Хачатрянц, — выкурил чуть ли не десять сигар — собственно говоря: сумасшедший!

Денисов взял ее за руку. Она, улыбаясь, смотрела на него и говорила:

— Вот дитя! Вот дитя!

Денисов нервно сказал:

— Ольга!

Она вспыхнула. Денисов показал на Хачатрянца:

— Он знает, я должен был ему сказать.

Ольга Ивановна ласково поглядела на Хачатрянца и засмеялась.

— Что он вам сказал?

Хачатрянц засуетился и проговорил:

— Паздравляю, паздравляю… собственно говоря…

— Ольга! Пойдемте на минутку к вам, мне необходимо высказаться, позвольте…

— Николай Петрович! Я хочу спать — лучше завтра.

— Нет, я вас прошу.

В его голосе слышалась мольба.

Она взяла его под руку и повела к себе.

В ее комнате горела лампада. Она не зажгла больше ничего. Они сели на «тот» диван. Он нагнулся к ней и, тяжело дыша, спросил:

— Ты у него была все время?

Она спокойно сказала:

— Да.

От нее пахнуло вином. У него остановилось дыхание. Он подвинулся ближе, взял ее за обе руки повыше локтя и, крепко сжимая, спросил глухим голосом:

— Ты пила?

Она отвечала тем же спокойным тоном:

— Да.

— Оля!.. Что это?.. Ты смеешься?..

— Нет… я вижу, что ты хочешь оскорбить меня… Разве я не читаю в твоих глазах?.. Ведь ты думаешь: «Она пробыла пять часов, пила у него… следовательно…»

— Ольга!

— Что?.. Неправда?.. Ну что же — я была, я ничего ему не сказала раньше… Мне было приятно, что он со мною груб. Мы ужинали — я берегла к концу… При первой его вольности я сказала ему, что он видит меня в последний раз.

— Оля! Зачем же тогда вся эта комедия?

— Ты упрекаешь меня?.. Тогда иди, иди к себе… Не нужно мне тебя… никого мне не нужно…

Она встала, зажала уши, замотала головой:

— Ничего не хочу слушать… Ты мне не веришь… Ты не любишь меня, довольно…

Денисов тихо подошел к ней, нагнулся и начал целовать ее в щеку часто-часто, не отрываясь.

— Прости меня, я исстрадался, — прошептал он.

Она скоро успокоилась, и они снова сели. Он говорил, что с этой минуты он ей беззаветно верит, что он безумно и навеки счастлив. Она улыбалась, положив ему голову на плечо и глядя на него прищуренными глазами. Он ласкал ее, гладил ей руки, целовал их.

— Какой ты нежный, хороший, — говорила она, — тебе надо было родиться девушкой.

Потом они услыхали движение в комнате Хачатрянца. Он как будто танцевал. И вдруг громко запел:

Вечерком гулять ходи-и-ла…
Дочь султа-а-на… молода-а-я…

— Аракел Григорьевич! Идите сюда, к нам, — крикнула Ольга Ивановна.

Он прервал пение и отвечал:

— Не могу: я не одет.

— Оденьтесь.

— Не стоит, я вам лучше петь буду.

И он продолжал:

Каждый день она к фонта-а-ну
Шла, красо-о-ю… всех пленя-а-я.

Он спел еще несколько романсов, поиграл на скрипке. Когда Денисов вернулся в комнату, Хачатрянц, лежа в постели и перебирая струны, тихо напевал печальную армянскую песню.

— Паздравляю, паздравляю, — сказал он, обрывая пение на полуслове.

XIII.

Будагов стал чаще бывать у студентов. С Ольгой Ивановной он был приветлив, шутлив, но как-то сдержан. В нем говорила скромность, которую он выработал в себе по отношению к женщине. Когда она начинала кокетничать с ним, как с другом своего жениха, в сущности — мужа, он переводил разговор на что-нибудь серьезное.

Хачатрянц с какой-то особенной, комичной радостью отнесся к известию о женитьбе Денисова. Он галантно изгибался перед Ольгой Ивановной и говорил:

— Паздравляю, паздравляю, собственно говоря. Вы найдете во мне самого прэданного друга. Я буду приходить к вам обедать и вспаминатъ, как мы с Николаем у вас поселились и как пели вместе с вами «Ноченьку».

Прошел январь месяц, потом февраль. У Ольги Ивановны увеличилась практика. Денисов достал урок. В общем они имели больше ста рублей в месяц. Хачатрянц в шутку говорил, что он на хлебах в «сэмейном доме». Жили они с Денисовым по-прежнему в одной комнате.

В начале марта, в ясный солнечный день, молодые люди — Хачатрянц, Ольга Ивановна и Денисов — сидели за столом и пили чай. Ольга Ивановна, свежая, пополневшая, с ямочками на щеках, в изящном капоте, веселая, счастливая, хозяйничала. Студенты острили друг над другом.

Вошла Вера и подала Денисову письмо от Наташи. Это было первое после ноября. Денисов равнодушно разорвал конверт и стал читать.

«Пишу тебе после долгого молчания, добрый друг мой, пишу и думаю: как-то ты отнесешься ко мне, что скажешь, когда узнаешь все? Ты мне тоже давно не писал… что с тобой?.. Я долго не решалась открыться тебе, но совесть меня замучила: ты так много для меня сделал. Слушай: на Рождество ты не приехал, хоть и обещал… Твои родители мне говорили, что ты занят. Я помирилась с этим. А потом из Москвы приехал Плетнев и прогостил в нашем городе месяц. Слушай, Коля, не вини меня — что я могла сделать. Тебя около меня не было… я позабыла тебя, и вот с тех пор твое лицо стоит передо мной немым укором. Я вижу слезы на твоих глазах. Ты говоришь мне: «Наташа! Вспомни свои клятвы». Бедный друг мой! Что я тебе скажу?.. Приехал Плетнев и стал бывать у нас. Он жег меня своими глазами, своим голосом, своим весельем. Знаешь, в нем есть что-то отчаянное, неотразимое. Он пел мне цыганские романсы… Он приворожил меня к себе: я не могла с собою справиться. Со мною повторилось то же, что в первый раз «тогда». Ах, как он на меня смотрел!.. Я хотела бежать… я ночей не спала… молилась, звала тебя… Ты был далеко. Боже! Что я могла сделать?.. Когда он обнял меня, я потеряла рассудок. С того вечера я страстно привязалась к нему. Научи меня, как мне быть? Я люблю вас обоих. Ты мне представляешься святым, я думаю о тебе после молитвы Богу… Мое сердце болит всегда, когда я подумаю, как я перед тобой виновата. Его я тоже люблю, но другою — грешною любовью… Я горю как в огне, когда вспоминаю его. Я пойду за ним всюду, я раба его, но я ни на минуту не забываю тебя, и мне грустно, горько и обидно за тебя. Зачем ты полюбил меня?.. Я — гадкая, Коля…»

Денисов не дочитал письма, скомкал его и положил в карман. Потом встал, сказал, что ему нужно к Будагову, и ушел. Ольга Ивановна и Хачатрянц проводили его удивленными взорами. Денисов шел по улице и думал о Наташе. Он едва верил ее словам. Ему было как-то совестно. Вот она открылась ему, а он ей ничего не написал. Он, стало быть, поступил не так честно, как она.

Будагов прочитал письмо. Оно поразило его. Он развел руками и сказал:

— Мерзавец Плетнев!.. Бедная Наташа!

Потом прибавил:

— Странные люди: «Я люблю вас обоих», — вот и понимай!.. Ведь и ты, пожалуй, тоже «обеих» любишь?.. А?

Денисов сознался, что у него ничего не осталось к Наташе, кроме жалости.

— Жалеешь — почти любишь, — сказал Будагов, — впрочем, если у тебя холодная жалость к ней, тем хуже для тебя.

Друзья расстались. Денисов пошел к Неве. У него была странная пустота в сердце. Тоски не было, но не было и того восторженного счастья, которое он еще несколько дней тому назад переживал каждым своим нервом. Ему и грустно не было. Ему было как-то безразлично — ни тепло ни холодно. Он думал о том, как странно течет и складывается его жизнь. Вот еще год прошел, а он продолжает жить, как женщина: чувствами, а не умом. Первый год он не был влюблен ни в кого, но почти болел от тоски по дому. Читал мало, в университет почти не ходил и перешел только благодаря памяти и способностям. На лекции и экзамены смотрел по-гимназически: «Отзвонил, и с колокольни долой». Не было ни одного увлечения, ни одного духовного порыва. Он даже себя ни к какой «партии» не причислил. Он был просто студент. Он знал, что кончит университет, то есть подготовится к экзаменам и сдаст их, знал, что будет учителем или чиновником. Но это было отдаленно и туманно, и в глазах Денисова не имело никакой окраски. Он чувствовал себя вне колеи, подвешенным в воздухе, между землею и небом. И когда он размышлял об этом, ему становилось стыдно, как будто он думал о совершенном преступлении. И он был рад, что никто не может подслушать его мыслей. В настоящем была любовь к Ольге Ивановне. Любовь уже становилась скучной и не наполняла существования. И Денисову было тяжело, что нечем его наполнить. О новом чувстве он не думал. Если не Ольга, то уж никто. Это сложилось у него в форме решения. А где же сознательная, захватывающая деятельность, где священный пламень, о котором ему говорил еще отец? Да полно, так ли? Борются ли теперь за идеи? Существуют ли самые идеи? Он не находил ничего или не умел найти. Он не встречал ничего, кроме упоения мечтами о собственном благополучии, и ему казалось, что знамение его времени — безыдейность или один только разговор об идеях. На каждом шагу Денисов убеждался в незначительности и ординарности своего существования. И он думал, что если на свете останутся только такие люди, как он, тогда — общая спячка. К труду он не привык; он был избалован с детства; науки давались легко. Он и в институты специальные не держал, так как его пугали срочные работы и репетиции.

Он шел и думал, а небо заволакивалось тучами. Начинал идти снег. Денисов смотрел на белые и мягкие пушинки, медленно и ровно падающие на землю. На Неве была странная тишина. И на его душе было спокойно и пусто.

Когда он вернулся, Ольга Ивановна согрела его своими ласками, и он на мгновение почувствовал, что жизнь все-таки имеет смысл. Но потом подумал, что существовать только для одних волнующих сердце и кровь минут бессовестно. Ему вспомнились давнишние слова Будагова: «Делай свое маленькое дело насколько можешь лучше и так, чтобы твоя совесть была спокойна. Не заносись, подави свою нелепую русскую потребность подвига — она ничего не принесет тебе, кроме страдания. Счастье придет, ты увидишь, что оно — в сознании посильно выполненного долга. А долг твой — послужить родине малым. Из малого будет большое, как из копеек — рубли, а из рублей — сотни».

И Денисов принялся за лекции по интегральному исчислению. Ровное течение его жизни, на минуту нарушенное письмом Наташи, вступило в свои права.

XIV.

За три дня до Пасхи Денисов сидел у себя в комнате вечером, часов в восемь. В квартире никого не было, кроме него и Веры. Студент подготовлялся к первому экзамену, который был назначен на Фоминой.

Он был углублен в какую-то теорему, когда почувствовал, что кто-то тихо дотронулся до его плеча. Он обернулся и увидел Веру.

— Послушайте-ка, барин, что я вам скажу, — вкрадчивым голосом заговорила она, — вот вы барин молодой, хороший, и жаль мне вас, ей-богу… Наживете вы себе беду.

— В чем дело, Вера? — встревоженно спросил Денисов.

— Да как же, прослышала я, что вы хотите жениться на Ольге Ивановне, а того не знаете, что она вас уже давно обманывает.

— Как?! Что ты говоришь?

Денисов встал, бледнея. Ему показалось, что у него остановилось сердце. Он хотел закричать на Веру, но голос ему не повиновался.

— Да вы не тревожьтесь, не стоит вас Ольга Ивановна, не ценит она вашей ласки да обращенья деликатного. Вам разве такую невесту надо?.. Есть барышни хорошие да скромные… А вы поглядите-ка хоть раз, какая она возвращается ночью, с прахтики-то.

— Господи! Что ты говоришь, Вера!

— Да как же, барин, ведь это срам. Она почти пьяная приходит. Волосы спутаны… красная вся… нехорошая такая… стыдно сказать, какая… А вы-то не насмотритесь. Мне что? Мне все равно, женитесь, моя хата с краю… Только уж больно мне вас жалко стало… Барин вы хороший, нежный да ласковый… Меня она просила не говорить, денег давала, стращала, что прогонит… да уж что тут, я сама не хочу жить у такой, прости Господи, пусть меня рассчитают.

— Вера! Уйдите, оставьте меня! — тихо сказал Денисов.

Он дождался, пока она ушла, и бросился на кровать ничком.

Все ему вспомнилось ясно, рельефно и мучительно — каждая подробность его знакомства с Ольгой Ивановной. Выступили наружу ее недостатки, ее фальшь, которых он не замечал раньше. Точно завесу отняли от глаз. «Боже! Да неужели это с первого дня началось? Какой ужас! Она пила у него вино, и я поверил, что у них ничего не было! За что же это? Зачем она лгала?» И ему сделались ненавистны эти стены, этот тяжелый, одуряющий запах, эти бесчисленные капоты, все, все… Он страдал. Ему было горько сознавать, что и эти светлые и яркие страницы своей жизни он должен вычеркнуть совсем и навсегда.

Он дожидался Ольги. Раньше он всегда ложился спать, когда она предупреждала его, что пробудет на практике всю ночь. Если она возвращалась раньше, он не слыхал ее звонка. Он спал спокойно. Теперь он лежал в постели, вздрагивая от ужаса, гнева и нетерпения. Хачатрянц не вернется: он уехал на праздники в Кронштадт, к знакомым. Денисов дождется ее и услышит от нее все.

XV.

Она не оправдывалась, но возражала. Он сказал ей, что знает все. Он не был страшен, он был скорее смешон и жалок. Его губы дрожали, голос прерывался, глаза были полны слез.

— Оля! Оля! Скажи, за что ты меня обманула? Быть может, я ошибся или сам вызвал это, скажи?

Она сидела на стуле в ленивой позе, с сонными глазами, в небрежной и смятой прическе. Она не смотрела на него и молчала.

Денисов закричал:

— Скажи же хоть слово!

Она как бы очнулась:

— Что мне говорить: ты все знаешь… Мне не хотелось разочаровывать тебя тогда… Я знала, что у тебя не хватит решимости жениться на мне… да я и сама не пошла бы за тебя. У меня все-таки есть совесть: я старше тебя… Ты чист… Ты бы очень скоро узнал меня и возненавидел… Ты знаешь, — она вдруг оживилась, — ведь я люблю тебя: со мной никто не был так нежен, ласков… Ты согревал меня, Коля!

— Зачем же ты обманывала? Зачем?..

— Ах, Коля! Почем я знаю?.. Этот человек поработил меня… Ты не поймешь этой власти, это обаяние какое-то, сила неотразимая… Женщина сама хочет быть рабой такого человека… Он мне слова доброго не говорил, он умел только приказывать, и я повиновалась. Клянусь тебе: он был один… А тебя я люблю… ты и теперь мне нужен, как воздух.

Она потянулась к нему.

Он с криком выбежал из комнаты.

XVI.

Он пролежал в постели месяц. Будагов и Хачатрянц по очереди ухаживали за ним. Он почти не приходил в сознание. Когда он впервые очнулся и увидел перед собой Будагова, ему показалось, что он только что родился на свет. Он ничего не помнил, улыбнулся широко и радостно и потянулся так, что его кости захрустели. Он попросил воды.

В комнате была открыта форточка; в нее волной вливался весенний воздух. Со двора доносился шум… Говорили люди; приходили разносчики, стучали в кузнечной мастерской… Денисову виднелся маленькой клочок голубого, прозрачного неба, косые тени, падавшие на чистые, омытые дождями стены. Денисову захотелось есть.

— Ну, слава Богу, кряхтишь, кляча! — сказал Будагов, и его серьезное, слегка осунувшееся лицо озарилось доброй и любящей улыбкой.

— Степа! Долго я лежал? — слабым голосом спросил Денисов.

Будагов зажал ему рот.

…В половине мая, в два часа дня, к Николаевскому вокзалу подъезжали на извозчике двое студентов: Денисов — худой, бледный, обросший бородой, но с бодрым выражением лица и веселыми, блестящими глазами, и Будагов — как всегда, серьезный и сосредоточенный.

Когда они вошли в зал первого класса, их встретил Хачатрянц, который явился проводить отъезжавшего Денисова.

Студенты уселись за стол, спросили пива.

— Ну, маладец, маладец! — говорил Хачатрянц, чокаясь с Денисовым. — Наконец поправился, прекрасно, собственно говоря.

— Да что говорить — кляча! — добродушно сказал Будагов.

— Ты смотри… панимаишь, кланяйся Волге, скажи, что Аракел Хачатрянц скоро ее увидит, по дороге в Тифлис.

— Хорошо, хорошо! — говорил Денисов.

Друзья торопливо заговорили на прощанье. Скоро у технологов кончатся экзамены. Будагов приедет в К. Хачатрянц тоже погостит недельку. Вместе проведут время, вспомнят старину, споют «крамбамбули». Денисов счастливо улыбался.

Раздался первый звонок. Носильщик занял Денисову место в спальном вагоне третьего класса. Студенты вышли на дебаркадер. Они стояли у вагона. Вокруг них играла жизнь, суетился народ. Под железной аркой вокзала слышался гул… Вдали дребезжали дрожки, где-то по мостовой везли железо. Из трубы паровоза вился черный дым, достигал края крыши и стлался по ней. У полотна, за сторожевыми будками и водокачками, тянулись и зеленели деревья. А сверху ослепительно сияло солнце.

Студенты обнялись перед третьим звонком. Денисов ушел в вагон. Он стоял у окна с сумкой через плечо, и безумная радость охватывала его. Наконец-то он едет туда, в К., на Волгу — в чистые объятия ароматного воздуха, раздольной степи, великолепной зелени, в объятия родителей, сестер и братьев. Какое счастие! На родине он обновится душой и продолжит свое «маленькое дело».

Раздался третий звонок. Трепет пробежал по нервам. И вдруг взор Денисова упал на женщину в черном, с густой вуалью. Она стояла поодаль, прислонившись к стене, и пристально смотрела на него. Она подняла вуаль, и Денисов увидел темные глаза, увидел побледневшее лицо и вздрагивающие губы.

Поезд тронулся.

— До свиданья! — сказал Хачатрянц и снял фуражку.

— Прощай, кляча! — крикнул Будагов.

А Денисов впился взором в Ольгу Ивановну. Ее глаза с мольбою, с тяжкой грустью прощались с ним, умирали, просились в душу.

Денисов сел на свое место и глубоко задумался. Он думал о двух женщинах, которых любил и которые сделались ему чужими, думал о странном совпадении их одинаковой любви к нему.

И ему стало казаться, что он сам виноват во всем, ему сделалось обидно за свою мягкость и безволие. Он думал, что ни одна женщина не может быть верна такому человеку, как он. Ей нужны твердость, сила и власть, которых нет у него.

Мысли его понеслись и закружились…

—————————————————-

Источник текста: Степные голоса. Рассказы. 1903.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Ольга Ивановна

Автор: Каменский Анатолий Павлович

Обратная связь

Вопрос администратору