«Донские ведомости«. 21 мая (3 июня) 1919. С. 3-4[1]
Живые вести
«Великая туга была по всей Русской земле».
Так, рассказав о разбойном нападении какой-нибудь свирепой дикой орды, заключал бывало повесть свою об ужасах и потоках крови русский летописец. И в простых, скупых на краски и подробности словах о великой скорби родной земли чувствовались и бездонное горе сиротства, и отчаянный вопль уводимых в плен полонянок, и жуть немого молчания пустых полей, усеянных костями воинов, погибших в неравном бою за родной угол…
Читали мы когда-то эти стародавние сказания, читали с тем интересом спокойного и уверенного сознания, что все, о чем рассказывал летописец, было и ушло безвозвратно, что это нужно было для создания великого государства, что на фундаменте этих испытаний укрепилось несокрушимое здание империи, занимающей шестую часть света. Прошли страхи и ужасы, смирились и зажили мирною жизнью свирепые когда-то опустошители… Прошло все и не вернется.
И былью горькой, но безвозвратной, казалось, звучала печальная родная песня, сложившаяся в седых далях многострадальной казацкой старины:
Чем-то, чем наша славная земелюшка распахана[2]
Не сохами она распахана, не плугами,
Распахана земелюшка наша конскими копытами,
Засеяна казацкими буйными головами…
Чем-то батюшка Тихий Дон цветен?
Цветен наш батюшка Тихий Дон вдовами да сиротами.
Чем-то в Тихом Дону вода посолена?
Посолена вода в Тихом Дону горькими сиротскими слезами…
Казалось, что вся скорбь, вся великая туга и тоска[3], и горячая жалоба, вылившаяся в этой печальной старинной песне, есть только исторический памятник, поэтическое свидетельство пережитых народных страданий, которым в новом историческом укладе нет места.
Но они вернулись, времена отжитых испытаний и мук, времена туги великой. Пришли и сели в «переднем» углу нашей жизни… И нам немного потребовалось для того, чтобы загнать эту жизнь в звериные норы, залить ее кровью, заполнить ужасами! Всего — какой-то кучки предателей, заранее имевшихся в запасе у германского штаба для русского фронта, и тех неразменных тридцати сребреников, за которые Иуда продал Божественного учителя, а его внебрачные потомки — великую, но простоватую и доверчивую Россию. Доставленные немцами в запечатанных вагонах, эти люди с подложными паспортами с изумительной легкостью углубили «революционное сознание» той человеческой породы, которую умный старый генерал Драгомиров с любовно-ласковой иронией называл в своих приказах «святой серой скотинкой». Просвещенная революционным сознанием, она утратила святость и обрела лик звериный. И с этим ликом быстро дошла до логического конца — и вот мы видим воочию воскресение пещерного периода человеческой истории: люди простые, трудящиеся, мирные скрываются в пещерах, степных пустырях, лесах, на островках; цветущие степи окутаны дымом пожарищ; вернулись преступные муки, пытки, сожжения детей и женщин. Стон и вопль отчаяния оглашает знакомую ширь родного края…
Картину этой вернувшейся из забытой тьмы времен страшной жизни восстановили в простом, бесхитростном рассказе два казака Мигулинской станицы — К.Е. Чайкин и Е.А. Мирошников, в лодке приплывшие от восставших казаков Верхне-Донского округа. Доклад их слушал Войсковой Круг 16-го мая.
_____________
— От восставшего Верхне-Донского округа мы просим, чтобы нам дали вождей, — говорит К.Чайкин, — так как у нас сформировалось около пяти дивизий войск, в состав которых входят и юноши, и старики от 17, даже от 15, и до 60 лет, а вождей нет. Нам и дали документы с тем, чтобы поехать в Новочеркасск с объяснением, в чем мы нуждаемся, и объяснить, возможно ли помочь, в чем мы нуждаемся.
Когда проезжали мимо Усть-Медведицкого округа, то слышали стрельбу и во время пути избегали встреч с молодым обществом; стариков не избегали, а даже старались увидеть и внушить, чтобы они дали нам помощь. О себе говорили, что мы из германского плена, следуем на родину в Сальский округ. Мы объясняли, что Верхнее-Донской округ восстал против красных, обиженный расстрелами и грабежами, которые они производили. В последнее время красные даже стали убивать женщин и детей. Затем стали издеваться над иконами: повыкололи глаза Спасителю и Божьей Матери. Спрашивают у женщин и детей: что это есть? — «Это есть Спаситель и Божья Матерь». Тогда они натаскали в церковь соломы, загнали их туда и говорят: ну, пусть они вас спасут.
Рассказ о путешествии этих гонцов, которые в старенькой лодочке посланы были своими станичниками с одним немногословным наказом — «либо вождей добудете, либо дома не будете», рассказ их полон живейшего драматического интереса и тоже воскрешает забытую быль старых повестей. Вот некоторые эпизоды:
<…>
— В каком положении ваши хутора Мигулинской станицы? — был задан вопрос.
Чайкин. — Пострадали хутора правой стороны реки Дона: Ежовский, Ольховский, Мешков, Павловский, Назаревский, Баташевский, Коноваловский, затем сюда к Вешенской ст<анице> хутор Варварино.
— Как начиналось восстание и что заставило восстать?
— Сначала были беспорядочки, но не особенно сильные, и нам все говорили, что на днях прибудет чрезвычайная следственная комиссия и этого ничего не будет: у нас не должно быть таких грабежей и произвола, как у вас. Когда приехала чрезвычайная следственная комиссия, то грабежи увеличились в три раза и то убивали по 5 человек, а теперь стали по 50. И как тут стало больно, что оправдательных документов никаких нет. Когда собиралась партия людей, чтобы оправдать одного человека, а их всех арестовывали на месте и расстреливали. После этого было, конечно, больно, что стариков повыбили и до молодежи начали добираться, даже женщин многих порасстреливали. Значит, исход один: побьют и нас. Так давайте прежде убьем их, а тогда ляжем сами. 20 февраля я получил известие, что назначен ряд расстрелов. Тогда же попал я и еще человек 15. Мне стало жутко, что вот, скоро убьют; притом я съездил на некоторые казанские хутора и узнал, что там идет волнение и ожидается восстание.
Прихожу я к своим товарищам, назначенным к расстрелу, и говорю: «Вы ничего не знаете? Я вам выясню, что мы назначены 16 человек к расстрелу и нам осталось жить не дольше, как до 27 или 28, а потом будем расстреляны». — Так что же мы будем делать?
«Делать вот что будем: в Казанской ст<анице> — только это тайком, чтобы не выяснилось — подготовляется восстание. У меня есть винтовки и 9 ящиков патронов, так что на нас этого хватит и мы или убьем их, или будем разбегаться. Я уже сговорился в Казанской ст<анице> об этом и ожидал дня, когда нас позовут. Приезжает 25 ночью от Казанской ст<аницы> казак и спрашивает хозяина дома. Я испугался и думаю, значит, не поспел и мои успехи все пропали: патроны не достал, винтовки тоже зарыты. Выхожу и спрашиваю его, что ты за человек. — Я, — говорит, — Казанской ст<анице> — Что такое? — Да там приезжали вы тогда насчет восстания, так у нас сейчас уже сорганизовалась дружина. — Это меня несколько обрадовало. Через некоторое время приехало три подводы, забрали у меня патроны и мы поехали в ст<аницу> Казанскую. Там уже собралось около 500 человек народу, не все с винтовками, а все-таки большинство. В 2 часа ночи 25 под 26 мы окружили ст<аницу> Казанскую и только хотели пройти по дворам, захватить их спящими и побить. Но они оказались все в сборе, воспевали какой-то гимн и вели к трибуналу 130 человек, связанных за руки, чтобы убить. Между ними были женщины и старики.
Тогда мы бросились в атаку и побили их около 200 человек. После этого мы стали устанавливать свой порядок: поставили своих лиц к телефону, чтобы не было никакого подозрения. Если спросят, то ответить, что все благополучно, или отвечать, послали и т.д. Только что успели это сделать, приезжают два эскадрона красных. Захватили и их расстреляли, а винтовки и оружие забрали. Тогда мы немножко отдохнули, в некоторые хутора вошли и закусили.
Около ст<аницы> Мигулинской на главной дороге мы поставили заставу так, что из Мигулино пропускали, а туда не пускали.
Там же в это время собралось около 400 человек председателей и секретарей от всех хуторов и станиц. Тогда мы на каждом перекрестке саженях в 5 от огородов установили по 4 человека, чтобы они образовали цепь. Затем Казанская ст<аница> зашла с правой стороны, а наша внизу с левой и мы сделали несколько выстрелов. Женщины, находившиеся в их штабе, говорят, что слышны какие-то выстрелы в тополях. А один там ходит с револьвером и как только кто разинет рот, сейчас направляет револьвер: прошу молчать. Вы слушайте, что я скажу. Но сейчас же он и сам услышал выстрелы. Тогда выскакивает оттуда и кричит: «Товарищи, к оружию». Как только выкатили пулеметы на перекресток и стали смотреть, где цепь, а тут под носом не видят, что люди сидят, ожидают. Только они выкатили пулеметы, эти моментально побили их пулеметчиков и забрали пулеметы. Тогда они давай спасаться и побросали винтовки. Их много побили, но и немножко оставили в плен.
Затем мы двинулись 27 числа в Вешенскую, а оттуда пошли в Шумилинский х<утор>, но там сдались без боя и все их заградительные отряды отступили на Солонцовский хутор. Там уже казаки знали о восстании в Мигулино и потому стали ловить по дворам красных, побили их и присоедилились к Шумилинскому отряду. Вешенская ст<аница> тоже сдалась без боя, потому что Фомин, узнавши об этом, сел на лошадь, привязал один пулемет ей за хвост и ускакал.
— Каково приблизительно общее число расстрелянных большевиками?
— Нашли около 180 человек. А которых расстреляли раньше, тех не нашли — пропали без вести. Расстрелы происходили не так, а обязательно <или> язык прокол<я>т, или голову, жилы вырвут. Так что ни одного трупа не находили просто расстрелянного, а обязательно все тело порвано. Были еще такие случаи, что разуют и поставят на снег, он замерзнет, а потом убивают. Это заметно потому, что у него ноги уже почерневшие. Если его застрелить, то тело будет нормально, а если заморозить и потом убить, так он почернеет.
— Когда вы восстали, вам иногородние помогали?
Чайкин. — Нет, ничего не помогали, и даже некоторые шли с ними.
Мирошников. — Когда мы им предложили присоединиться к нам, так они не хотели. А потом, когда красные стали отступать и позабирали и у них, и у нас все, то они пришли к нам и сказали, что мы согласны вам помогать
Депутат. — Как там смотрят красные на Круг и как они поступают с семьями членов Круга?
Чайкин. — Очень сурьезно. Когда они уходят из села или отступают, то забирают все состояние. Если кто станет просить, чтобы оставили что-нибудь, то сейчас дадут ему оплеушину или просто красногвардеец револьвером ударит.
Мирошников. — Если где они находят на полати одежу с погонами, которая уже лет 5-10 там валяется, сейчас начинают терзать семью. Хотя эти погоны и не имеют никакой силы, но раз сказано их уничтожить, значит нужно, чтобы было исполнено. Даже если детишки найдут на улице кокарду, начнут играться и принесут домой, и тогда беда.
Бояринов. — Кто творил эти ужасы: казаки, русские люди или других наций?
Чайкин. — Есть русские. Как я говорил, Андреев — казак, но большинство евреев. В чрезвычайке и трибунале — самый жид. Без евреев никакой свадьбы у них не сыграется.
Председатель. — Позвольте поблагодарить станичников за интересное сообщение, которое они нам сделали.
Деп. Бородин. — Я прошу, чтобы все те выражения в подлиннике, в тех красках, как они были сообщены, были напечатаны в газетах или на отдельных листках, чтобы население знало все это.
Председатель. — Это мы поручим секретарю Круга.
[1] Редакционная статья, без подписи.
[2] Эта песня, ставшая эпиграфом к «Тихому Дону», несколько раз публиковалась Ф. Д. Крюковым. Наиболее близкий к эпиграфу романа ее вариант находим в неизданной при жизни писателя исследовательской работе «Булавинский бунт» (рукопись 1890-х).
[3] Цитата из «Слово о полку Игореве»: «Туга и тоска сыну Глебову». (По Далю, в южных и западных русских говорах «туга» — печаль, скорбь, тоска, грусть, горе, кручина. Так и в древнерусском. Тогда как донское «туга» — непогода.
Скачать