Тоска по той, что ушла из моей жизни навсегда, каждый год возвращается вместе с весной.
Весна всегда приходит в январе. Говорят, что она начинается в марте, но это неправда. Уже после нового года в слишком алых закатах проступает её воскресающий лик. В прозрачных сумерках длинного, тонко-звенящего январского дня я чую её нежную поступь и говорю: слышите — весна!
Не верят, смеются как над безумным. Улицы в снегу и холодно — какая весна!
Пусть! Я дышу ею с января, они позже — не все ли равно.
Эта весна третья без неё, а душа все печальна и верна. По-прежнему висит её портрет, только я плотно закрыл его белой кисеей.
Точно из гроба, смутно выступает высокий лоб, потемнели и впали глаза. Плечи, платье, нежная шея слились, их не различает взгляд.
Не нужно смотреть, довольно вспоминать. Мое горе смирилось и стихло за годы.
Но весной какой-то странный обман овладевает душой. Знаю, что не увижу, но жду. Приношу цветы, — тоненькие мучительно пахнущие нарциссы, спускаю зеленые шторы, по утрам не выхожу из дома, — жду. К вечеру розовые отблески прощального солнца тихо догорают в небе. Над головой оно высокое, бледно-зеленое, как хрусталь, а горизонт в крови. Улицы такие широкие, словно раздвинулись чтобы дать дорогу весне. На снегу воздушно-синие тени близкого вечера.
В этот час колокола поют нежными серебряными голосами, в этот час под темными сводами церквей зажигают высокие желтея свечи, а в голубеющие четыреугольники высоких окон вдумчиво и грустно смотрит весна.
Хожу и жду ее. Разве невозможна встреча? Так просто. Вот в толпе мелькнет её тонкая неловкая фигурка. Черная шапочка слегка сдвинута на затылок, нежный очерк бледного лица. В синих глазах весенняя ясная даль.
И кажется, что плывет она выше земли, такая далекая грубой улице, где звенят конки, кричат извозчики и из хлопающих дверей булочных пахнет свежим хлебом.
Я забылся, я странно вышел из круга точных впечатлений. Она впереди идет навстречу.
Проходит близко. У этой розовые щеки, черные глаза и рядом ребенок. В толпе я не заметил ребенка.
Встречаемся. Проходит молча, чужая. Не знает, что один миг была чьей-то прекрасной мечтой.
Еще одна. Опять острый толчок в груди и грустный смех на губах.
Иду. В холодном мраке издрогло сердце. Улицы вновь тесны. Кое-где блеснули фонари, снег морозно горит.
Кто сказал, что весна? Просто зимний вечер и час обеда. Вхожу в ресторан. Режущий свет электрических ламп больно ударяет в глаза. Стонет румынский оркестр. Эстраду украсили камелиями, а их не бывает весной.
В руках длинный листочек меню. Все так просто.
Но ведь третья весна без неё. Сегодня вспомнил, что за три года не целовал ни одной женщины, и рассмеялся.
Опять были сумерки. Колокола звонили, небо гасло, тени близкой ночи ложились на снегу. Вспомнил её глаза, губы — детские розовые губы с приподнятыми уголками вспомнились так ясно.
Вышел на улицу. Опять верил. Хотелось идти с закрытыми глазами, чтобы где-то на повороте неизвестного переулка, около незнакомого дома, открыть их и сказать: ты!
II.
— Не узнаете меня? Мы встречаемся целую неделю каждый вечер, и вы ни разу не поклонились мне.
Вежливо извиняюсь, жму маленькую руку в белой перчатке. Остановились под фонарем. Тень падает ей на глаза. Какие они? Черные, синие, серые — не знаю.
Вообще я ничего не знаю о ней. Кажется, ее зовут Ольгой. Где-то встречались, и я никогда не сказал с ней ни слова. Тень закрывает её глаза, освещены только губы и подбородок.
Грустно изогнутые розовые губы с тонкими уголками, — я никогда не замечал их.
Смотрю на них, улыбаясь, и говорю:
— Вы знаете, я три года не целовал ни одной женщины.
— Правда? — спрашивает она серьезно.
— Правда, — отвечаю я грустно.
Идем рядом.
— Весной хочется умереть, — говорит она. Самое жестокое и горькое вспоминается весной — вы замечали?
Молчу.
— Какая тоска! — говорит она, стискивая зубы. — Нужно жить, чтобы от каждого мига где-то расцветали цветы. А вот мы с вами каждый вечер выходим на улицу и ждем чего-то. Может быть, нас много, но мы редко узнаем друг друга. Ходим и ждем. Чего ждем?
Останавливаемся у какого-то подъезда.
— Зайдите, — говорит она, отворяя дверь.
Поднимаемся по лестнице. Электричество ярко, — не смотрю ей в лицо.
В незнакомой комнате темно, только из окон печальный пепельный свет. Садимся рядом, близко. Беру её руки. Они нисколько не напоминают тех, о которых я тоскую три года, но от теплых пальцев струится такая нежность, такая нежность…
— Нужна ласка, ласка, — говорит она, прижимаясь к моему лицу.
Не твоя ко мне, не моя к тебе. Не знаю чья — все равно. Ласка и нежность, как дар нашей неведомой судьбы.
Если она не будет приходить, нас злобно стиснут стены, задушат улицы, нас убьет одиночество, и нашего крика не услышит никто…
Говорит, а тонкие волосы, лаская мой лоб, договаривают что-то печальное и важное, чего не смеют сказать слова.
Пепельный свет тонким дымом окутал близко склоненное лицо. Что-то пронзительно-грустное, как надорванная струна, звенит в незнакомой комнате.
Немо, беззвучно, томительно длинными поцелуями мы рассказываем друг другу трагедии наших одиноких дней.
Мягкие волосы незнакомой женщины, прикасаясь к лицу, поют печальные мелодии.
— Должно быть, поздно.
Я понял. Благодарю, — говорю я, прощаясь. От ее пальцев струится такая нежность.
Электрическая лампочка на лестнице вспыхивает в последний раз. Улицы тихи и белы. Зимняя северная ночь сурово смотрит в глаза.
Скачать