Три кита

Автор: Романов Пантелеймон Сергеевич

  

   ТРИ КИТА

   Пантелеймон Романов

  

Три кита

  

   Издание: Пантелеймон Романов; Избранные произведения.

   Изд-во "Художественная литература", Москва, 1988.

   OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 20 августа 2002.

  

  

   Как только прошел слух, мужики сейчас же выбрали комитет. А в комитет избрали трех человек: Николая-сапожника, Степана и лавочника.

   Николая выбрали за то, что он очень долго говорить мог и выдумывать то, чего до него никто не выдумывал.

   Степана выбрали за то, что у него душа была уж очень хорошая, он всегда говорил о том, чтобы всем было хорошо и чтобы все было по справедливости, и все были бы равны.

   И совесть у него была замечательная. Он скорее своему готов был отказать, но чужому никогда не отказывал.

   Лавочника выбрали просто от хороших чувств. От этих же чувств выбрали бы и помещика, чтобы показать, что они зла не помнят, но не решились, побоявшись молодых, которые должны были скоро вернуться с фронта. И потому остановились на лавочнике.

   — Он хоть жулик номерный, но деляга,— говорили мужики.

   — Без жулика нешто можно, потому он тебе все знает, где, как и что. Может, он не для себя только будет стараться, а и для обчества.

   — Довольны своими? — спрашивали соседние мужички из слободки.

   — На что лучше. Одно слово — три кита. На подбор.

   Деятельность избранных распределилась очень хорошо. Николай работал головой и языком. Он добивался главным образом того, чтобы устроить жизнь так, как еще нигде не было. И потому он взял на себя разработку планов, проектов.

   — Главное дело — выдумать,— говорил он,— а сделать-то всякий дурак сделает.

   Но у него был один серьезный недостаток: он свои планы никогда не согласовывал с жизнью. Чем меньше возможности было выполнить на деле то, что он придумал, тем для него было лучше: значит, так сразу далеко шагнул, что и рукой не достанешь. Значит, голова работает.

   А голова, действительно, хорошо работала: не проходило дня, чтоб его не осеняла новая идея. Идей этих было столько, что он едва успевал их выкладывать, и даже часто сам забывал сегодня о том, о чем говорил вчера.

   — Что ж ты, черт! Ведь вчера совсем другое говорил! — кричали ему мужики.

   — Нешто все упомнишь,— отвечал Николай,— хорошо у вас одно дело, а я обо всем думаю.

   Начал он с того, что деревню сразу превратил в столицу. По его плану, нужно было открыть школу для взрослых, столярную мастерскую, агрономические курсы, народный дом, пчеловодные курсы и театр. И все сразу и в разных помещениях, чтобы путаницы не было.

   — А денег откуда возьмешь? — спрашивали мужики.

   — Ерунда. По копейке со всех соберем, вот тебе и школа для взрослых.

   — А насчет столярной мастерской?

   — Ерунда. По две копейки со всех соберем, вот и все.

   — А на агрономические курсы, значит, по три будет?..

   На другой день школа и курсы отменялись, потому что у Николая мысль направилась куда-нибудь совсем в другую сторону. И мужики облегченно вздыхали при мысли, что одна копейка, две копейки и три копейки останутся в кармане. И чувствовали даже повышенное расположение к Николаю, что он так хорошо говорил, и в конце концов ничего не придется платить за это.

   Такие перемены в решениях и планах Николая происходили оттого, что он никак не мог утерпеть, чтобы не говорить о задуманном со всяким встречным или первым попавшимся под руку приятелем, И если таких приятелей попадалось десятка полтора, то к вечеру задуманное до того ему надоедало, и так он уставал от него, точно работал целую неделю день и ночь.

   — Как у тебя голова только терпит? — говорили мужики.

   — Что ж сделаешь-то, время такое, надо стараться,— отвечал Николай,— зато теперь про нас в газетах пишут.

   И, правда, писали, что в таком-то селе открылась школа для взрослых, народный дом, пчеловодные курсы и т. д. Это происходило потому, что Николай в волостном комитете рассказывал председателю, как о задуманном, председатель волостного комитета рассказывал в уездном комитете, как о начатом, председатель уездного рассказывал в губернском, почти как о законченном, в расчете на то, что пока он до губернии доедет, там уж обделают дело. А тот печатал в газете, как об открытом.

   И не только не видели никакого убытка от деятельности Николая, а частенько получали и кое-какую выгоду. Николай вдруг решит разобрать на школу помещичью кухню. Разберут с удовольствием. Но школу класть еще не начали, как у Николая новая идея.

   А кирпич лежит свободный.

   А в хозяйстве он каждому нужен.

   И когда Николай решит общественную библиотеку построить, наложивши на каждого по четыре копейки, то оказывается, что четырех копеек платить не придется, потому что и никакого кирпича нет.

   Пойдет посмотреть на то место, где лежал кирпич — его и, правда, нет.

  —
Ну, и черт с ним,— скажет Николай,— какая тут библиотека, когда бани нету, ходим все как черти немытые.

   Библиотеку откладывали.

   — Вот это другое дело,— говорили старички,— в баньке попариться не грех, это всякий с удовольствием.

   — Взносы небось придется на нее делать? — спрашивал кто-нибудь.

   — Нет,— отвечал Николай,— вот амбар помещичий приспособим, перегородки из закромов высадим — и ладно.

   Перегородки высаживали, и, когда приходили к нему за дальнейшими указаниями, он раздраженно кричал:

   — Ну, какого черта еще прилезли? Чего вам?

   — Насчет бани…

   — Насчет какой бани?

   — Обчественной.

   — Вот надоели с этой баней. Всю жизнь сидели без бани — ничего, а то вдруг им баня понадобилась.

   — Да нам не к спеху.

  —
Не к спеху, а лезешь?..

   Баню пока откладывали.

   — А перегородки себе взять можно? — нерешительно спрашивал кто-нибудь.

   — Можно.

   — Вот так до весны подработаем,— везде чисто будет.

   Когда выбирали Степана, который старался всегда, чтобы все было хорошо, то каждый думал, что раз Степан — хороший человек, то он уж не откажет, если, к примеру, пойтить насчет леску попросить.

   И так как каждому что-нибудь было нужно, то поэтому к Степану шли все.

   И он никому не отказывал. Писал на бумажке какие-то крючки и отправлял к лавочнику для выполнения.

   Но получалось всегда так, что одному даст,— глядишь — обидел другого. Написал одному выдать корову, отобрав ее у прасола, мужичок ушел, благословляя Степана. А через минуту прибежал прасол, прося написать бумажку о том, что его корова не подлежит реквизиции. Степану как-то неловко было отказать и этим обидеть человека. Он написал и прасолу. И когда мужичок прибежал, запыхавшись, и показал прасолу бумажку насчет коровы, прасол, прибежавший еще более запыхавшись, показал ему тоже бумажку насчет той же коровы.

   Когда разговор заходил о том, чтобы делить помещичью землю, Степан первый присоединялся к этому, говоря, что несправедливо одному владеть тысячей десятин, когда у мужика и пяти нету.

   Но, когда разговор заходил о том, чтобы в это воскресенье начать делить, Степану становилось жаль помещика,— тоже человек, и он говорил, что лучше подождать.

   — Как там решат всем народом, так тому и быть. Немножко и подождать-то. Скоро соберутся.

   — Да до каких пор ждать-то! Жрать нечего,— говорил кто-нибудь.

   — Ну, я тебе записочку к арендатору напишу, он тебе муки даст.

   — Что ж ты одному только напишешь, а остальные облизываться будут?

  —
Зачем одному, можно и не одному.

   И все, окружив Степана, получали записки и бежали к арендатору за мукой.

   — Вот человек, вот это душа. Чтобы он когда-нибудь тебе в чем-нибудь отказал,— примеру еще такого не было,— говорили мужики.— Не ошиблись, выбрали.

   — На душу гляди, никогда не ошибешься. А минут через десять прибегал арендатор и торопливо говорил:

   — Голубчик, дай скорей записочку, а то всего оберут, сукины дети.

   И чем Степан был добрее ко всем, тем больше его начинали ненавидеть. И дошло наконец до того, что не могли слышать одного его имени, чтобы при том не помянуть своих и чужих родителей.

   Лавочник, сообразно своему призванию, занялся хозяйственной частью, главным образом, кооперативом, куда посадил своего племянника, у которого нос постоянно был в саже, а правая рука почему-то поднималась вместе с левой.

   Но лавочник свое призвание, имевшее определение номерного, направлял односторонне: только для себя, забывая при этом об обществе. Поехал к Пасхе за товаром и привез почему-то одного мыла. Дешево очень было. Все подходили к прилавку, на котором лежали бруски серого мыла, и, потрогав руками, отходили.

   — Хочешь умывайся, хочешь разговляйся,— сказал Сенька.

   — Бани не построили, зато мыла сколько хочешь.

   И так как мыла за глаза было много, то лавочник от себя стал сбывать его. Деньги за проданный крестьянам помещичий скот тоже поступили к нему.

   — Квиток-то дашь? — спрашивал иногда какой-нибудь мужичок, только что внесший за корову деньги.

   — Какой же тебе квиток,— говорил лавочник,— я вот тут тебя запишу.

   Он ставил на клочке бумажки какой-то крючок и совал бумажку себе в карман, где у него были еще такие же бумажки.

   — Не спутались бы,— говорил мужичок,— по разным карманам бы разложил.

   — На каждого черта особый карман, что ли, буду готовить? — отвечал лавочник,— жирно будет, облопаетесь.

   А потом и, правда, оказалось, что бумажки спутались: неизвестно, кто платил, кто не платил, и выходило так, что будто вовсе никто не платил, потому что, когда понадобились деньги на покупку товара, денег никаких не оказалось.

   — Да ведь бумажки-то ты с нас брал? — закричали все в один голос.

   — Брал,— ответил лавочник.

   — Крючки-то свои ставил?

   — Ставил.

   — Ага, ставил? Так где ж они?

   — Кто?

   — Да бумажки-то эти с крючками?

   — Он, должно, не в тот карман их клал…

   — Чего галдите, вот ваши бумажки. Все тут записано. Проверяй.

   И вынул из кармана пачку смятых истертых бумажек. Все посмотрели на бумажки и замолчали.

   — Вывернулся, черт…

   — Этот всегда вывернется. Вот отчетность бы завести, тогда бы они попрыгали. А деньги-то у тебя где?

   — Деньги разошлись. Где ж им быть? Что я их съел, что ли? Очень мне нужны ваши деньги! — кричал уже лавочник.— Ежели бы я квитанций вам не показал, могли бы орать, а раз все тут, значит, и не галдите.

   — Товар надо осмотреть,— сказал кто-то.

   — Правильно. Веди в лавку. Зови дьячка для контролю.

   Пришли в лавку, стали проверять. Оказалось, что в кассовой книге, в графе, где стоят рубли и копейки, записано "поступило три свиньи".

   — Что-то они не в ту закуту попали,— сказал дьячок, держа желтый табачный палец на графе и повернув к мужикам голову с подпрятанной под воротник полукафтанья косичкой.

   Ближние к дьячку нагнули головы к книге.

   — Ты бы поаккуратней писал-то,— сказал кузнец малому,— тебе тут рубли нужно писать, а ты свиней сюда нагнал!

   — Это я спутался, их вон куда надо…— сказал черноносый малый, полез правой рукой почесать затылок, и левая стала подниматься.

   — Ты, должно быть, не той рукой писал…— сказал Сенька.

   — Поаккуратней надо,— сказал член комиссии,— а то, за тобой не догляди, ты к весне тут целое стадо разведешь.

   — Правильно, что ли? — спрашивали задние.

   — Черт ее знает! Уж очень намазано чтой-то… Про свиней прочли, а про деньги чтой-то ничего не разберешь.

   — Это я тут ошибся да пальцем растер,— сказал малый недовольно.

   — Зачеркивал бы. А то скоро кулаком по всей книге начнешь мазать.

   Когда же с лавочником заговорили о земле, то он, сам имевший 20 десятин купленной, говорил:

   — С этим надо подождать, как там решат. Сейчас пока только налаживаем. Без закону нельзя. Вот соберутся, тогда… Зато мы с вас никаких налогов не берем.

   Если кто-нибудь приходил к нему с запиской от Степана, который просил выдать просителю кирпича на хату, лавочник говорил:

   — Нету кирпича. На школу пошел.

   — Да ведь школы-то нету?

   — Школы нету потому, что курсы решили строить.

   — Да ведь курсы-то не построили?

  —
А, черт, пристал… У Николая спрашивай.

   Проситель шел к Николаю.

   — Кирпич из разломанной кухни брал? — спрашивал Николай.

   — Брал…

   — Ну, так какого же черта лезешь!

   И выходило так, что все терпели от троих. С одной стороны, от пустой головы Николая, с другой — доброй души Степана, с третьей — от односторонне направленного номерного дара лавочника.

   — Этому черту в святые надо было идти, а не обчественными делами заниматься,— говорили про Степана.

   — Вот засели, окаянные, на обчественную шею. Когда ж это с фронту придут?!

   — Кто же это вам удружил таких? — спрашивал кто-нибудь из мужиков.

   — Сами, конечно. Кто ж больше? Ведь это какой народ…