Балда

Автор: Савин Иван

  

И. Савин

Балда
(рассказ «сознательного» пролетария)

  

   Савин И. «Всех убиенных помяни, Россия…»: Стихи и проза

   М., «Грифон», 2007

  

1

   Клепал, клепал я эту маринованную голову и — хоть бы што! Никакого понятия. Уперся, как баран тот, сосет все цигарку, слушает, быдто, а потом и брякнет:

   — А Бог? А Бог-то как?

   — Да никак, говорю, — плюнь и разотри. Ежели не понятно — еще раз плюнь. А он обратно про Бога то исть.

   Истомил меня, балда. Кабы не свойский парень, не друг-приятель сызмальства — давно бросил бы с ним разговоры разговаривать, язык трепать насчет религии этой самой. Только смотришь — ни за что гибнет человек, совсем закручен буржуазным моралем. Бессознательный был к тому же очевидно. Ну, понятно, жалко.

   Вот и говорю ему как-то: ты, Митька, сбей с себя блажь эту, потому — не поведет она ни к чему, акромя того, што свихнешься с разуму. Опомнишься, брат, да поздно будет. Ты, говорю, примерно сказать — рабочий класс, а рассуждение имеешь, как эксплататор или тот же поп. Вот послушай, что я выражу тебе с самой што ни на есть научной точки зрения, а потом и шпарь свою революцию, хрен с тобой.

   — Послушаем, послушаем, — говорит. Да таким, подлец, голосом, что, мол, бреши, бреши — знаем мы вас.

   Ну, и начал я ему, и так это у меня складно вышло, как, примерно сказать, проповедь или митинг там первейший. Жил, говорю, был на свете один мудрец — не тебе, неучу, чета — Дарвиным прозывался. Был он партейным или нет — доподлинно не знаю, только сознательности чрезвычайной и в рассуждениях своих до точки дошел. Так тот учил, что никаких таких Богов, Христов и Матерев Божьих отродясь не было, а кажинный человек, и баба тоже, от обезьяны превзошел. А ты — Адам, Адам, балда! Немного сумнительно: из чего же обезьяна превзошла? Ан и тут у его соответственный параграф имеется: а обезьяна превзошла от еще меньшей животной — крысы, например, крыса — от мухи там какой, муха — от микробы воздушной.

   А он как прыснет, Митька-то.

   — Чего, — говорю, — ржешь, дуралей?

   — А микроба?

   — Что — микроба?

   — А микроба, — спрашивает, — из чего превзошла?

   — А микроба, — объясняю, — вечно, испокон веков плавала в воздухе, — кислород, — говорю, — земное притяжение.

   — Брешешь, — кричит, — сукин сын! Микроба от другой животной превзойти не могла — махонькая она оченно. В отношении того, что вечно, тоже брешешь, потому как всякая тварь свое рождение и конец имеет. Значит — Бог. Засыпался Дарвинов твой, должно, от митингов. Да и ты, — смеется, — хошь и партейный, коммунист, а тоже в тебе чердак лопнувши.

   Оченно обидно мне стало от этих самых слов — партии я был приверженный, и завсегда мне такое непонимание моментов в груди ударяло. Но — ничего, виду не подаю, спокойненько так вынимаю с кармана книжонку Госиздата: «Кто и зачем выдумал бога?» Такая понятная была книжонка, што дите малое и то сразу в разумение войдет. К тому же буква была большая, четкая, а на обложке поп с плеткой, заместо кадила, изображен.

   — На, — говорю, — прочитай, благодарить будешь.

   Так што ж вы думали? Повертел, повертел книжонку-то, перевернул два-три листка, послюнил да и бросил на стол. Тут уже взорвало меня, будто порохом.

   — Ты чего, — кричу, — бесишься? Чего книжку-то бросил?

   — Не надлежит мне, — говорит, — книжков таких читать.

   — Почему не надлежит?

   — А потому не надлежит, — отвечает Митька, — то, што Бог на ей, на книжке, значит, с маленькой буквы напечатан.

   — На кой черт, — говорю, — с заглавной буквы печатать, коли и Бога твоего нету?

   — Ну, — говорит, — есть ли Бог или нету — так это я сам знаю, и ты против этого не моги говорить, потому как теперь свобода веры. Да только как же так: меня, возьмем, или тебя, или собаку там первую, скажем — Жучку, с заглавной буквы писать, а Бога — с маленькой?

   Плюнул я тогда на него.

   — Бессознательный ты, — говорю, — Митька и есть. Божественный, — говорю, — и безнадежный элемент. И, вспомни мое слово, пропадешь задаром, ни за что сгинешь!

   Балда!

  

2

   Вскорости расстался я с Митькой. Ушел с квартиры, где работали. Порешил я по торговой части пуститься — с детства большую склонность к этому имел. Сперва по кооперативам околачивался, заодно с другими товарищами из комячейки нашей фабричной. Не ндравилось мне там — все обчественное и обчественное, а твой интирес — в стороне. Никакого, скажем, тебе размаху нету, так — переливание с пустого в порожнее.

   Одначе прострадал я в кооперативе што-то больше году, руку свою по разным торговым коммерциям набил здорово и ушел оттедова, благо тут свобода частному капиталу вышла. Начал по хозяевам служить, в продуктах питания больше.

   Оно точно: хошь и не кооператив дурацкий, а магазинчик настоящий, частный, а все — не твой собственный: хозяйский глаз так и ловит тебя, так и ловит, подлец. Одно могу сказать: честный я был до удивительности, в сознательности содержал себя, партейный, к тому же и насчет разных там махинаций с хозяйским добром — ни-ни.

   Говорит, мне, правда, купец один, хозяин продуктов:

   — Воруешь, должно, малый, вовсю: што ни месяц — костюм на тебе новый! — да только я таких обидных слов на веру не брал: пусть болтает, думаю, — классовое непонятие и бессознательность на буржуазной платформе!

   Прошло это месяцев так шесть или восемь, глядь — оборот собственный составился. Смотришь — там процентик, там недовес, там удача какая, — а капитал все растет, нарастает. Оно правда, капитал — дрянь, широко с ним не размахаешься, а все ж — приятно, потому земля у тебя под ногами, а не программы там разные мужицкие. Видно, пора собственные продукты питания заводить, да одному не под силу — деньжат маловато. Один критический выход из положения — жениться.

   Когда я еще на одной квартире с Митькой жил, была там у меня девка одна, наша, фабричная. Помню, возился я с ней долго, даже жениться обещал. Только из соображения капитала, чтобы, значит, магазинчик соорудить совместно, неподходящая она была статья: дура первейшая и акромя юбки — ничего.

   Начал я тут искать среди своих, лабазников и продуктщиков разных. Можно сказать, всю душу выворотил искательством этим самым, мысли такие в голове ходят: с одной стороны вроде соглашение с мелкобуржуазным стихнем получается, а с другой — должон я или не должон торговле способствовать, разруху государственную изничтожать, ежели товарищ Ленин торговать приказал?

   Повезло мне у купчишки одного — на Сенном рыбой занимался — нашлась дочка завалящая. Годов ей так под тридцать и морда такая, что в три дня газетами не обклеишь, а финанс — в самый раз: пять тысяч и все золотом, акромя благородной обстановки. Как узнала, что нашелся такой предмет, — руками и ногами за меня ухватилась, с нашим превеликим удовольствием: я не то што мужик там какой необразованный, а человек торговый, сознательный, в комячейке завода товарищам своим господина графа Толстого в подлиннике читал, да и лицом пригож.

   Дело обкрутили быстро. Венчание было как в первых домах: хор архирейский, на дамочках — все шелк да атлас старорежимный, приятными помадами так и прет, свечей чертова уйма, шафер невестин — настоящий князь. На душе — умилительно так. Еще помню, отец Василий — седенькие такие — спрашивали:

   — Не обещался ли кому?

   — Нет, — говорю, — батюшка, не обещался! — потому ежели и была девка та, то какая ты невеста, коли приданого нету?

   Повенчали это нас, проздравляют все. Князь даже руку жене моей поцеловал — условие такое было. Глядь — Митька. Такой, как и был, обшарпанный, только будто похудевши малость и бородой зарос. Тоже, шпана, подходит, проздравляет. А я стою, как куман, — еще подумают, што сродственник какой!

   — С законным браком, — говорит, — только как же насчет обезьянов?

   — Каких таких обезьянов? — спрашиваю. — Ты што, пьян, што ли?

   — А таких, говорит, што от мухи превзошли. Дарвинов там еще, микроба…

   — Пошел вон! — кричу. — У людей такой высокоторжественный день, а ты ругаться сюда? Храм Божий микробой своей осквернять? Пошел вон, сволочь!

   А он как задрожит весь — вот балда!

   — А, — кричит, — теперь и храм Божий нашелся для тебя, и «осквернять…»! А тогда и Бога не было, и бессознательный я, и книжки всякие непотребные!

   И — ну на меня с кулаками лезть.

   — Обманщик ты, — кричит, — и есть! Честных людей обмануешь и вот супругу свою, не знаю, — говорит, — имени-отчества. Прохвост, — кричит. — И партия твоя вся такая — только, штобы, — кричит, — шкуру с нас драть да в карман свой, в карман — побольше! Погибели, — кричит, — на вас нету!

   Помутилось все в глазах у меня от обиды. Стою сам не свой, што делать — ума не приложу: то ли бежать прямо с церкви и заявить, кому следует, што вот, мол, нашелся такой контрреволюционный элемент, по городу бегает и Бога распространяет, то ли при всех загнуть ему в морду, да так, штобы всю жизнь помнил, стерва.

   А потом подумал, подумал да и простил его, а князю объяснил, что Митька этот самый — сумасшедший, с больницы Николая Чудотворца сбежал намедни. Да и как было не простить? Человек он бессознательный, на антирелигиозных фронтах не был, не понимает, што к чему, и не виноват, што Господь Бог его разума лишил.

   Балда!

(Либавское русское слово. 1923. 10 августа. No 176)