Первая ложь

Автор: Светлов Валериан Яковлевич

Валериан Светлов

Первая ложь

Рассказ

I

   В будуаре Ольги Степановны, где она имела обыкновение доканчивать свой туалет, пахло духами и дорогой пудрой. Ольга Степановна нервничала — как всегда, прежде чем выехать из дому: не находилась на определённом месте нужная брошка, а уж перчатки почему-то всегда исчезали бесследно; тщетно перерывались шкафы, шифоньерки, ящики и картонки, на что тратилось, по положению, добрых полчаса времени. Когда отчаяние доходило до зенита, оказывалось: перчатки, мирно приютившись, лежали в углу дивана.

   — Кому только могла придти идиотская мысль засунуть их в такое место! — нервно восклицала Ольга Степановна. — Это, наверно вы, Берта! — обращалась она к горничной.

   Берта, чрезвычайно выдержанная горничная, два года тому назад взятая из евангелической общины и хорошо изучившая свою барыню, с обычным своим предупредительным видом молчала.

   — Вы не слышите? — нервничала барыня. — Я говорю: это вы их сюда положили?

   — Nein, Frau, — спокойно отвечала Берта.

   — Ну, так значит святой дух.

   Петя, сын Ольги Степановны, лет одиннадцати, сделавший себе дурную привычку присутствовать при сборах матери из дому, фыркал.

   — Так это значит ты! — накидывалась на него мать.

   — Я? Бог с тобой, мама! Я их и не видел.

   — Так чему же ты смеёшься?

   — Ты говоришь «святой дух»… Мне смешно.

   — Ничего смешного нет! У перчаток ног нет, и они не могут сами передвигаться.

   Петя заливался смехом. Вообще, он был очень смешлив. В нервные минуты матери это её раздражало.

   — Ты только и делаешь, что смеёшься, — сердито проговорила она.

   — Да как же не смеяться, мама? У перчаток — ноги! У перчаток — пальцы, и они могли дойти на пальцах как клоуны в цирке.

   — Перестань болтать глупости. И пожалуйста, в десять часов ложись спать. С тобой побудет дядя Гриша; я просила, чтобы он не уходил до десять часов вечера.

   Мальчик сделал гримасу.

   — Что ещё?

   — Дядя Гриша всегда сердится, когда ты просишь его оставаться со мной. Пусть лучше Берта останется.

   — Берта уходит. Сегодня её день.

   — Ну, Настя.

   — Настя и без того останется дома. Но, пожалуйста, не торчи на кухне, а ложись в десять часов спать. Теперь — семь без двадцати… Ай, как поздно! Юбилейный банкет назначен в семь, и мы только-только успеем доехать. Всё ты со своими разговорами! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не торчал здесь всё время… Берта, узнайте, подана ли карета, и готов ли барин.

   Берта исчезла, потом вернулась.

   — Карета ist fertig.

   — А барин?

   — Schon lange.

   — Ну, матушка, какой дикий вопрос! — показавшись в дверях, проговорил Пётр Николаевич. — Когда же я бываю не готов! Я уж часа полтора как сижу во фраке с Гришей в кабинете.

   — Отлично, отлично… сейчас едем.

   — Сомневаюсь.

   — Ах Боже мой, разве ты не видишь — я готова?

   — Не вижу, потому что на тебе нет ещё лифа.

   — Это одна минута. Берта, дайте лиф. Нет, постойте… Принесите зеркало и подержите, чтоб я видела с трёх сторон — хорошо ли причёсана голова?

   Пётр Николаевич, махнув рукой, вышел:

   — Ежели бы я курил сигары, то успел бы выкурить две.

   — Однако твоя сестрица одевается! — войдя в кабинет, сказал он, обращаясь к Григорию Степановичу.

   — Если бы у нас в училище собирались так на парад…

   Юнкер засмеялся и звякнул шпорами.

   — Так ты останешься с Петькой? Сегодня, как нарочно, такой день, все исчезли из дому — madame ушла с утра, Берта уходит, одна Настя…

   — Я уж обещал Ольге, — недовольным тоном ответил юнкер. — Что за принц такой ваш Петя, что не может один побыть два-три часа?

   — А что? Ты хотел идти куда-нибудь…

   — Конечно. Вот удовольствие сидеть на праздниках дома! Мне это и в училище надоело. A propos. Es-tu assez riche pour me prêter?..

   — Ah, voilà, je m’y attendais! Но что у тебя за несоответственные слова… Prêter? Prêter предполагает отдачу. А тебе нужно без отдачи. Ведь так?

   — Ну… так, — улыбнулся юнкер. — Но это приличнее.

   — Enfin… сколько?

   — Mon Dieu, pas grand’chose. Une misère…

   — Ладно, ладно — сколько?

   — Ну пятьдесят, что ли.

   — Ого! Хорош misère… На прошлой неделе…

   — Ах, какая у тебя манера вести бухгалтерию!

   — Да, но и на позапрошлой неделе…

   — Ну да! Так что же такое? Enfin est-ce oui ou non?..

   — C’est oui, отстань.

   — A la bonne heure! Ты ведь знаешь мою милую мамашу, свою почтенную тёщу. Le terme — c’est tout. Avant le terme tu pourrais crever que tu ne toucherais rien.

   — А зачем тебе такая уймища денег?..

   — Какой нелепый вопрос! Разве я выдумал деньги? Охотно обходился бы без них, честное слово. Но они выдуманы, que veux-tu? Что ж мне делать?..

   — La petite danseuse d’Aquarium?

   — Tu n’y est pas, mon cher. Avec tes miserables cinquante roubles — la petite danseuse? Tu n’y songe guère.

   — Ну… пятьдесят да пятьдесят делают сто, да ещё двадцать пять — ça fait toujours quelque chose!

   — Ах, опять бухгалтерия. Принести счёты?

   — Нет, merci. Enfin qui est la petite en question?

   — Ты не боишься состариться… C’est Jenny l’ouvrière, — засмеялся юнкер и, ловко приняв пятидесятирублёвку, небрежно скомкал её и опустил в карман брюк.

   — Ты готов? — крикнула у дверей кабинета Ольга Степановна в длинном сорти-де-баль, окончательно готовая.

   Пётр Николаевич засмеялся.

   — Конечно, — сказал он. — Не только готов, а перепёкся.

   Она сделала гримасу.

   — Однако ты во фраке, а не в шубе.

   — В шубе?! Но не мог же я сидеть в шубе час и три четверти!

   — Удивительная манера всё преувеличивать. Держу пари, что ты у него просил денег, — обратилась она к брату.

   — Почему?

   — По лицу. Так, пожалуйста, Гриша, не уходи до десяти часов.

   — C’est entendu. Будь покойна.

   Супруги уехали.

  

II

   Юнкер прошёл по гостиной, звеня шпорами.

   — Вот ещё, торчать здесь до десяти часов вечера! — возмущённо ворчал он, измеряя гостиную. — И ради чего? Ради Петьки! Что такое Петька? Шиш, с которым ровно ничего не может сделаться дома.

   Он заглянул в детскую.

   — Эй ты, шиш!

   Мальчик высунулся из двери.

   — Я не шиш, дядя Гриша.

   — Разговаривай!.. Ты что, боишься один дома сидеть?

   — Не боюсь.

   — Ну так что же? Для чего тебе непременно нужна нянька?

   — Мне скучно.

   — Ах, скажите пожалуйста, какой принц! А мне не скучно здесь с тобой околачиваться? Тётка ты, а не мальчик! Другой бы обрадовался свободе, а ему непременно надо, чтобы мадам при нём торчала.

   Петя фыркнул.

   — Какая же madame — в шпорах!

   — Остри ещё!

   Юнкер снова зашагал по гостиной, а Петя уселся на диване с ногами. Ему всегда запрещали делать это, чтобы не пачкать обивки, но теперь он очень обрадовался отсутствию матери и madame и с удовольствием поджал под себя ноги.

   — Дядя Гриша?

   — Что тебе?

   — Скажи, пожалуйста, что такое банкет?

   — Банкет, — протянул юнкер. — Мне, брат, надоело отвечать на это и в училище, а ещё ты тут пристаёшь с глупостями. На какого рожна тебе знать это?

   Однако он припомнил из курса фортификации значение этого слова и недовольным голосом ответил:

   — Банкет — это насыпь для помещения стрелков, на внутренней крутости бруствера. Всё равно ничего не понял! Так только, чтобы язык чесать…

   Мальчик сделал изумлённое лицо и спустил ноги с дивана.

   — Разве там будут стрелять? — спросил он.

   — Где? — огрызнулся юнкер.

   — Куда мама поехала с папой. Она сказала — на банкет.

   — Ты глуп! — окончательно рассердился юнкер. — Банкет — это обед в честь кого-нибудь…

   — А ты говоришь — для стрелков.

   — Отстань.

   Мальчик помолчал, но не мог сидеть долго, не разговаривая, и снова спросил:

   — Дядя Гриша?

   — Ну?

   — А что такое «рожна»?

   — Отстань.

   Юнкер начинал неистово скучать.

   Он прощупал в кармане пятидесятирублёвку, и ему захотелось поскорее отделаться от скучной обязанности изображать madame.

   Он велел немедленно подавать обед.

   За обедом он ел торопливо и соображал, как бы высвободиться из дому под достаточно приличным предлогом. В то время как Петя усиленно занимался уничтожением крема, пользуясь отсутствием необходимого надзора, и рисковал расстроить себе желудок, дядя Гриша, быстро сообразив что-то, вышел в переднею, отворил двери на лестницу и позвонил, затем с такой же быстротой запер их и снова с шумом открыл.

   — Что вам надо? — громко заговорил юнкер, ни к кому не обращаясь, так как никого на лестнице не было.

   Затем произнёс неразборчиво несколько слов и опять нарочито громко произнёс:

   — Требуют немедленно? Хорошо. Скажи, пообедаю только. Или лучше ничего не говори. Я — сейчас.

   Он быстро захлопнул двери, так что прибежавшая на звонок Настя ничего не успела увидеть.

   — Ну, брат, надо ехать в училище, ничего не поделаешь! — недовольным тоном сказал он мальчику, возвращаясь в столовую. — Требуют в училище.

   Петя надулся.

   — Вот так всегда! — сказал он. — Обещаешь посидеть и уходишь.

   — Я чем виноват? Слыхал, ведь, не глухой?

   — Слыхал.

   — Ну, так и скажи своей маме. Приходил, мол, посыльный, дядя Гриша очень сердился, мол, а ты ложись раньше спать, вот тебе и не скучно будет.

   — Не скучно! У всех Рождество, ёлка, а мне — спать.

   — Ну, пореви ещё, тётка! У других была ёлка, и у тебя будет. Не всё ли равно? Какая разница?

   Мальчик готов был заплакать, но удержался.

   «Буду с Настей играть в шашки, — в утешение себе подумал он, — и уж так сделаю, что непременно запру её».

   — Дядя Гриша?

   — Чего тебе?

   — Ты не можешь мне сказать, Бессарабия в Африке?

   — В Африке.

   — В северной или южной?

   — Посредине.

   — А мыс Гаттерас?

   — Что мыс Гаттерас?

   — Где он?

   — В Гренландии.

   — А кого больше: людей или птиц?

   — Отстань. Что ты мне репетицию по географии делаешь, что ли? Мне, брат, и свои-то надоели. Ну, так прощай, мне некогда, веди себя хорошенько, а главное, — заваливайся спать.

   — Мне не хочется спать.

   — Глупости! — важно заметил юнкер. — В твои годы я спал. Повернись носом к стене и заснёшь.

   — Не засну.

   — Ну, так проговори сто раз «мыс Гаттерас» — и заснёшь.

   Мальчик обиделся.

   — Сам говори, коли хочешь.

   — Ну-ну, не дерзи. Скажи-ка маме, что меня потребовали, и я мол очень жалел. В другой раз посижу.

   — Не посидишь.

   — Посижу. Прощай!

   И юнкер скрылся.

   Петя ушёл к себе в комнату, пошевелил солдатиков, которые ему опротивели, рассыпал бирюльки и, собрав их, спрятал в коробку. Ко всему он потерял вкус. Потом открыл «Обитателя лесов» и стал читать. Но чтение не удавалось. В окнах надворного флигеля, приходившихся как раз против его окна, засветилась многоцветными огнями ёлка, и за морозным стеклом мелькнули тени детей. Петя прильнул лицом к окну своей комнатки и не мог оторвать глаз от соблазнительного зрелища.

   Настя гремела посудой в столовой.

   Петя позвал её.

   — Чего вам? — спросила она.

   — Настя — вон ёлка, видите?

   — Вижу.

   — А у меня нет.

   — Нет, так будет. Ёлку можно делать до Крещения.

   — А мама не заказывала вам ёлку?

   — Нет.

   — А дядя Гриша ушёл.

   — Знаю. Они завсегда уходят.

   — Настя, давайте играть в шашки. Я вас запру.

   — Некогда мне, Петя, надо со стола убрать.

   — А потом?

   — А потом видно будет.

   Настя ушла, а Петя опять подошёл к окну.

  

III

   Настя возилась в кухне, перемывая посуду, потому что служившая в доме для этой цели девочка тоже ушла со двора.

   Настя знала, что когда уходили со двора мадам, Берта и девочка, то ей надлежало оставаться дома, чтобы сторожить Петю. Уходу юнкера она ничуть не удивилась, потому что это стало уже обычным явлением.

   Она была не в духе. В квартире старшего дворника была в этот вечер ёлка, на которую была приглашена и она. Старший дворник был вдов и имел сына Броню. Дворник давно и безуспешно ухаживал за Настей, но Настя только в последнее время стала «отвечать» ему. Их роман достаточно уже подвинулся, и на сегодняшний вечер она очень рассчитывала, как вдруг вспомнила утром, что сегодняшний день принадлежит Берте.

   «Палки с неба будут валиться, а немка не уступит своего дня», — подумала Настя. И хотя палки с неба не валились, но Берта своего дня, действительно, не уступила и, как только господа уехали, исчезла из дому.

   — Вот и сиди с Петей и играй в шашки! — проворчала Настя. — Эх жизнь! Кто там?

   Это вошёл старший дворник.

   — Это я-с, краля моя.

   — Ничего я вам не краля, а Настасья Егоровна.

   — Тэк-с…

   — Да, уж с тем возьмите. Чего тебе?

   — Так, что у меня ёлка, Настасья Егоровна, и желательно было бы, чтобы вы осветили праздник своим присутствием.

   Настя фыркнула.

   — Я не фонарь, чтобы светить тебе.

   — Благоволите, Настасья Егоровна.

   — Не проедайся. Все слова твои по пустому.

   — Что так-с? Завсегда оказывали внимание…

   — И врёшь, вовсе не завсегда.

   Дворник взял у неё тарелку, мочалку и стал помогать ей в мытье посуды.

   Настя нисколько не препятствовала ему в этом; вымыла под краном руки, сняла передник, пригладила перед зеркалом волосы и заговорила:

   — Человек-то вы хороший, Семён, хотя и бывший солдат, а уж бывший солдат, известно, к женщинам никакого уважения не имеет…

   — Напрасно-с изволите говорить, я к вам со всяким уважением.

   — То и говорю: человек вы будто хороший, и я к вам завсегда пошла бы в гости, особливо в такой вечер, а только наш маленький барин один оставшись и потому невозможно.

   — А господа-то ваши?

   — Удрамши.

   — А мадама?

   — С утра задрала хвост.

   — И никого дома нету?

   — Никого.

   — Это действительно…

   Семён задумался и чуть не разбил тарелку, которую вытирал полотенцем.

   — Однако без вашего присутствованья моей ёлке никак невозможно, Настасья Егоровна. О6думайте-с.

   — Обдумала уж. Не выходит, Петя скажет, ежели уйду.

   Семён вдруг быстро положил на стол тарелку и крикнул:

   — А я придумал!

   — Как это? — с оттенком надежды в голосе сказала Настя.

   — Так что значит в доме вы и Летя?

   — Да, сказано уж.

   — И оба скучаете?

   — Натурально.

   — Ну так забирайте мальчугана с собой и — айда! Мы, стало быть, развлекаться будем, а он с Бронькой моим повозится. Кухню запрём на ключ. Вот тебе и весь сказ, всем весело будет.

   Настя отрицательно покачала головой. Это было похоже на дело, и ей очень показался соблазнительным проект Семёна; ничего невозможного в нём не было, хотя было страшновато.

   — А как мальчик-то проболтается? — с сомнением спросила она.

   — А вы ему внушите: мол так и этак… И коли ежели что, то не тово… Ну и прочее.

   — Попробую, — пожав плечами, проговорила Настя и отправилась в комнаты.

   Петя строил на столе какую-то чудовищную пирамиду и в качестве материала для постройки пошли у него и кубики, и оловянные солдатики, и бирюльки, и шашки, и даже «Обитатель лесов» со «Всадником без головы» и «Молодым буром из Трансвааля». Но «Молодой бур из Трансвааля» оказался тяжелее всего, и под его тяжестью рухнула грандиозная пирамида.

   Петя сначала очень рассердился, но, увидя входящую Настю, чрезвычайно ей обрадовался.

   — А… это вы! Ну, садитесь Настя, будем играть в шашки.

   Она села.

   Мальчик расставил шашки. Они сыграли две партии. Ни Петя, ни Настя не умели играть и передвигали шашки зря; но Петя неизменно уверял, что он запер Настю.

   — Да почему же запер?

   — Да уж запер.

   — А я эту — съем, вот и не запер.

   — Как же вы её съедите, Настя, когда за ней другая?

   — А что, Пётр Петрович, — отодвинув шашечную доску, спросила Настя, так как им обоим уже надоело играть, — без ёлки-то, поди скучно.

   — Конечно, скучно.

   — И сама вижу, что скучно. Да что поделаешь? Оно бы, положим, можно…

   — Что можно? — встрепенулся Петя.

   — На ёлку-то попасть.

   — Да ну? Правда?

   — Известно, не вру. А только…

   — Что — только?

   — Опасно. Неравно разболтаете: и вам попадёт, и меня с места сгонят.

   — Я не разболтаю. Я уж не маленький.

   — Кто вас знает? Ещё с места сгонят, а место, нельзя сказать, недурное. И даже хорошее…

   — Не разболтаю, Настя, миленькая… А где ёлка-то? Там, в окне?

   — Нет, у Семёна. Хорошая ёлка, всё так же, что и у господ. Семён-то ведь богатый. Да и все гирлянды, и орехи золотые, и пряники со всех ёлок собрал, что в доме, по квартирам, были. Не хуже, чем у других, стало быть, а может, что и лучше.

   У мальчика разгорались глаза. Он слушал Настю, открыв рот. Страстное, необузданное желание видеть ёлку с её праздничными огнями, фонариками, яблоками, золотыми орехами и пряниками овладело им.

   — Настя, Настя, миленькая, поведи меня на эту ёлку. Ещё не поздно, не опоздали?

   — Нет, какое опоздали! Восемь часов только. Спать-то вам в десять. Ещё два часа времени.

   — Настя, поведите…

   — И Броня будет там, — подливала масла в огонь Настя.

   — И Броня?! Мне мама не запрещала с ним иногда видеться. Так пойдём?

   — А как выдадите?

   — Я-то? Что я фискал, что ли?

   — Аль повести? Что ж, я не для себя! Я для вас доброе дело хочу сделать, удовольствие оказать. Что так зря-то в комнате сидеть. Никакого удовлетворения нету.

   — Никакого, Настя. Так пойдём?

   Настя поставила Петю перед собой, зорко взглянула ему в глаза и внушительно проговорила:

   — Ну, пойдёмте. А только помните: ежели проговоритесь — грех будет на вашей душе. И погонят меня с места — вы будете виноваты. А Господь не простит этого.

   Но Петя уже ничего не слушал. Он только кивал в такт головой и рассеянно смотрел на Настю. Но и мысли, и взоры его были уже далеко. В его воображении быстро выросла рождественская ёлка со всеми её соблазнами и, как необходимая принадлежность к ней — Броня.

   Воспитанный дома, вне общества мальчиков, Петя давно уже чувствовал непреодолимую потребность в мужском обществе, инстинктивную жажду общения с мальчиками, среди которых он мог бы иногда проявить зарождавшиеся в нём позывы к резковатой выходке, грубоватому слову и вольному обращению. Броня импонировал ему именно своей грубостью и резкостью, которая очень нравилась Пете и казалась лихостью и геройством. Он побаивался этого мальчика, завидовал его свободе торчать под воротами, слоняться по двору между сложенными дровами и бегать по улице. Иногда Петя останавливался под воротами и болтал с Броней о всяких детских делах, и Ольга Степановна не мешала ему в этом, потому что у Ольги Степановны бывало обыкновенно семь пятниц на неделе, если не все восемь. И бывали пятницы демократические и бывали аристократические. На первых проповедовалось общение с народом и близость к природе, на вторых — благовоспитанность и держание себя подальше от «хамов».

   — Ну так идём, Настя?

   Настя глубоко вздохнула, потопталась на месте и, наконец, решительно сказала:

   — Идём. Что уж! Для вас только.

  

IV

   В дворницкой, довольно обширной, но низенькой комнате, было светло и весело. Ёлка, хотя и небольшая, была очень хорошо убрана, и разноцветные восковые свечи ярко освещали её. В углу комнаты стоял стол, накрытый серой скатертью с красной вышивкой в русском стиле по бортам; на столе — ряд бутылок и яств.

   Настю с Петей встретили радостно.

   Семён встал и низко поклонился ей и Пете:

   — Здравствуйте, Настасья Егоровна. Здравствуйте, барин. Оченно даже хорошо, что пожаловали. Ваш Броня оченно скучал… С праздником…

   Он, очевидно, был несколько смущён и не знал, что говорить дальше и следует ли говорить. Петя тоже имел растерянный вид, хотя не сводил глаз с ёлки и с её ярких огней; но в этой небольшой и плохо обставленной комнате ему вдруг стало не по себе.

   Семён налил рюмку какой-то удивительно сладкой и тягучей наливки тёмно-красного цвета и поднёс её Пете.

   — Не откажите, с праздничком…

   Петя взглянул на Настю нерешительно и отстранился от рюмки.

   Настя мигнула ему и проговорила:

   — Ничего, можно. От рюмочки не станется.

   Петя выпил и сразу почувствовал себя свободным и развязным. И комната показалась ему лучше.

   — Вкусно, — сказал он, облизывая языком губы.

   — Тогда ещё не позволите ли? — предложил Семён.

   — Ну уж это ты брось! — строго остановила его Настя. — А то ведь мы и уйдём.

   — Зачем же-с, помилуйте! — испугался Семён. — Я ведь от души, а ежели возбраняете, так и не надо.

   В комнате было ещё две горничных из соседних квартир, и Настя была знакома с этими горничными. У Семёна как у бывшего военного общество было также военное — какой-то ефрейтор бравого вида с щетинистыми усами и писарь, пришедший с балалайкой.

   Гости уселись у стола, и у них вскоре, под влиянием выпивки и закуски, завязался оживлённый разговор. Дети возились у ёлки, и на них никто не обращал никакого внимания. Но когда Броня чуть не опрокинул ёлку, Семён цыкнул на него и велел им обоим сесть за стол.

   Семён нарезал ветчины и наложил на тарелку перед детьми.

   — Кушайте, — сказал он.

   И они покорно начали есть. Семён же не стеснялся присутствием барчука и не обращал на него внимания, весь сосредоточившись на Насте, которой он умильно смотрел в глаза, и даже отважился обнять за её довольно плотную талию. Настя успела уже выпить два стакана пива и стаканчик густой наливки: суровость её прошла, она повеселела и стала очень болтлива.

   — Выкушайте ещё, кралечка, — сказал ей Семён, — плюйте на всё, нечего стесняться. Свои всё. Нашего дома горничные со своими супирами.

   — С супирами?

   — Так точно, — галантно подтвердил писарь.

   — Это что же — супир?

   — Это, так сказать, ухажёр. Потому, ежели кто ухаживает за таким, примерно, бутончиком, как сия девица Даша из номера четвёртого, так беспременно в её присутствии воздыхает и держит глаза к небу, а в худшем случае жизни — к потолку. Вот, как по-французски, значит, «супире» это самое воздывание любовно, то и выходит, что ухажёр и есть самый супир. А потому выпьем? Выпьем, Даша, Дульцинея моя Таборская.

   — У вас и без того глаза-то на что похожи от водки?

   — «Не укоряй меня без нужды! Возвратом нежности моей!» [романс на стихи Е. А. Баратынского «Разуверение»] — фальшиво запел писарь, взяв балалайку. — Сей простонародный инструмент нынче весьма, можно сказать, в моде. И наш полковой адъютант совместно с батальонным занимаются сим спортом.

   Слова писаря о супирах только теперь добрались до сознания ефрейтора, и он вдруг хихикнул.

   — Вы это чего же-с, Филипп Иваныч? — спросил его писарь. — Аль приснилось что? — В его тоне чувствовались насмешка и лёгкое презрение к этому необразованному неучу.

   — Ничего не приснилось. Я о супирах. Занятно. Это стало быть, и мы с Женей — супиры?

   — Ах, вы вот когда спохватились! Всеконечно-с. Ежели вы за Женей ухаживаете, значит супир. А Семён — супир Настасьи… Настасьи…

   — Егоровны, — подсказал дворник.

   — Так-с. А ваш папа — военный? — спросил писарь, обращаясь к Пете.

   — Нет.

   — Шпак, значит.

   — Вовсе не шпак, — обиделся Петя. — Он служит в министерстве.

   — Я и говорю — шпак.

   Петя, сидя за столом, опять почувствовал неловкость, и его детская гордость проснулась. Он смутно чувствовал, что ему здесь не место, и что если бы об этом узнали его родители, то ему здорово бы попало, и, конечно, ещё больше Насте, приведшей его сюда.

   Настя выпила ещё наливки и окончательно осовела.

   Теперь и она смотрела масляными глазами на Семёна.

   У горничной Жени шёл разговор с Филиппом Иванычем. Она ему сообщила, что хочет уходить с места.

   — Нехорошее разве? — спросил ефрейтор.

   — Место ничего себе. И даже хорошее — докторское. Доходы есть. А только с кухаркой нелады.

   — Что ж так?

   — Чухонка она, — сказала Женя, подняв к верху свой курносый нос, что всегда служило у неё выражением чрезвычайного презрения. — А известно, все чухонки — нехристи. Окромя того, колдовством занимается.

   — Колдовством? — с комическим ужасом спросил писарь. — Соблаговолите, представить доказательства сему тяжкому обвинению в конце истекающего столетия.

   — Известно, колдовством. У нашего доктора Вагнера ни одна кухарка никогда не живёт дольше двух месяцев, не то чтобы заживаться. А эта пятый год выживает Не колдунья, скажите?

   — На костёр её! — пошутил писарь. — За косы и на костёр.

   — Вам бы только зубы скалить, — обиделась Женя.

   — Совсем даже напротив: пятый год живёт — это не жук начхал! Я совершенно серьёзно.

   Ефрейтор, который только что сообразил, что писарь издевается над его Женей, счёл долгом обидеться.

   — Ты… тово, — сказал он ему, — чего липнешь? Она тебя не трогает? Не тронь и ты её. Как погляжу я на тебя — гусь же ты, брат!

   — Значит тебе не товарищ, — с той же наглой усмешкой проговорил писарь.

   Даша и Семён рассмеялись, первая — визгливо, второй — сдержано, но ефрейтор не понял и весьма искренно заявил:

   — Известно, не товарищ. Ты — писарь, я — солдат. Какой я тебе товарищ? Моё дело — строевое, твоё — бумаги марать…

   Но вдруг его словно что осенило, точно луч молнии прорезал его сознание, и он сразу освирепел:

   — Сам ты — свинья! — закричал он. — Строчило проклятое! Не я, а ты, стало быть, свинья, коли такие твои слова к старшему…

   — Дошло! — прошептал писарь и обнял Женю, которая взвизгнула и покрыла этим визгом протест ефрейтора.

   Настя осоловела, и голова её лежала на плече Семёна, который гладил своей могучей дланью её белобрысые волосы.

   Дети давно сползли с табуреток и возились около ёлки.

   Броня с важным и серьёзным видом что-то рассказывал Пете тоном, не допускавшим сомнения и возражения с его стороны.

   — Сегодня вышел я за ворота и хочу перебежать улицу, вдруг поперёк — слон! Огромный. Как хватит меня хоботом поперёк тела — да кверху.

   — Ну? — протянул Петя.

   — Вот те и ну!

   — А потом что?

   — А потом перекувырнулся я раза два в воздухе, да шлёп оземь.

   — Расшибся?

   — Малость. А из хобота он фонтан выпустил.

   — Ну? — опять спросил Петя.

   — Чего нукаешь? Правду говорю. Пошёл дальше — на тумбе сидит преогромная обезьяна.

   — Обезьяна? — радостно переспросил Петя.

   — Она самая.

   — Откуда же она забралась на тумбу?

   — Надо быть, из Африки.

   — А потом что?

   — Протянула руку и вырвала у меня из головы несколько волосков.

   — Больно было?

   — Стра-асть!

   — Плакал?

   — Что я баба, чтобы плакать?

   — А что же ты сделал?

   — Хватил её по шее. Она кубарем и покатилась. Ну, народ собрался. Городовой её в участок взял.

   — А тебя?

   — Меня-то? Я — дворницкий сын, — с некоторой гордостью заявил Броня, — меня никто не может взять в участок. Это тебя вот — дело другое.

   — Меня тоже не могут — я господский сын. Мой папа…

   — А для кого участок-то? Для господ и есть, а не для дворников.

   Петя почувствовал себя глубоко оскорблённым. Он понял, что и слон, и обезьяна были издевательствами над ним, и ему стало стыдно, что он так глупо поверил этому. Ему захотелось отомстить.

   — А на меня вчера набросился ягуар! — сказал он, не желая отставать от Брони. — Насилу madame оттащила.

   Но Броня сделал такие злобные глаза и так грозно взглянул на Петю, что тот сразу осёкся.

   — Правда… ягуар… большой такой… — беспомощно лепетал он.

   — А костей он не изломал тебе?

   — Не-ет… Мадам оттащила…

   — Ну так я тебе изломаю, ежели ещё про ягуара скажешь…

   — Настасья Егоровна, — говорил Семён, обращаясь к своей подруге, — отгадайте загадку?

   — Загадывай.

   — Первое — я люблю, второе — вы любите. А всё вместе мы тепереча, значит, оба. Не угадать?

   — Нет.

   — А поцелуете, коли ежели я вам дам отгадку?

   — Там видно будет.

   — Я что люблю? Щи. А вы что любите? Сливы. Вот значит мы с вами оба тепереча щисливы, потому как любим друг друга. А тепереча, значит, поцелуй.

   Петя, прислушавшись, расхохотался.

   Между взрослыми началась возня, визг, хохот.

   Вдруг дверь в дворницкую с шумом отворилась. В комнату вбежал швейцар с парадной.

   — Настасья Егоровна, господа ваши в карете подъезжают. Скорее!

   Настя схватила Петю, опрокинула второпях стакан с пивом и бросилась бежать.

   Прибежав домой, она быстро помогла Пете раздеться и уложила его в постель, потушив электричество.

   Немедленно раздался звонок с парадной.

  

V

   Ольга Степановна имела обыкновение, вернувшись домой и раздевшись, приходить в комнату Пети, класть на столик около его кровати грушу или гранату и будить его поцелуем. Пётр Петрович был против этого нарушения сна ребёнка и не раз делал замечания жене. Но она уверяла, что не могла бы заснуть, не поцеловав и не перекрестив сына, которого иногда, без всякого ущерба для своего здоровья и сна, не видала целыми днями.

   — Петя, ты спишь? — тихо спросила она.

   Петя притворился спящим, даже храпнул раза два, но потом сделал вид, что сразу проснулся.

   — Спал, — сказал он. — Ты что принесла?

   — Дюшес. А ты рано лёг?

   Большим достоинством Пети было то, что он никогда не лгал матери, даже в самых мелочных вещах. Но тут он вспомнил просьбу Насти и то, что угрожало бы ему, если бы он сказал правду; он набрался духу и в первый раз в жизни солгал:

   — Давно, мама.

   — Дядя Гриша сидел с тобой?

   — Нет. Его потребовали в училище.

   — Опять!!

   — Да. А я играл в шашки с Настей, а потом лёг.

   И вдруг ему захотелось напугать мать.

   — Только что я лёг, мама, вдруг вижу в постели — змея. Огромная. И жало так стрелкой извивается. Схватил её и удушил. Она под кроватью.

   Мать очень испугалась и приложила руку ко лбу Пети. «Не жар ли у него?» — подумала она.

   — Ты бредишь, Петя?

   — Нет, правду.

   — Ну, значит, это тебе приснилось. Спи мальчик, спокойно. Повернись на другой бок.

   Убедившись, что лобик Пети имеет нормальную температуру, она перекрестила его и поцеловала.

   — А я тебе хочу загадку загадать про щи и сливы… — начал было Петя.

   — Завтра милый, а теперь спи.

   И она вышла из комнаты.

   Настя, пошатываясь, вошла в детскую, как только Ольга Степановна вышла оттуда. Она нагнулась к кровати Пети и спросила его шёпотом:

   — Ну что, ничего не сказали?

   Петя сердито ответил:

   — Ничего.

   — Вот это так молодец! Можно значит вас повести и в другой раз.

   — Я не пойду, — ещё сердитее ответил Петя.

   Настя очень удивилась.

   — Аль не пондравилось?

   — Я не пойду, — уклончиво, но твёрдо проговорил Петя.

   Настя поджала губы, потопталась на месте и сказала:

   — Ну, как знаете. Только уговор лучше денег — не выдавайте.

   — Не выдам. Я не фискал.

   И Петя демонстративно повернулся к стене, притворившись мгновенно заснувшим.

  

   Источник: Светлов В. Я. Все цвета радуги. — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. — С. 473.

   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июнь 2012 г.