Лелька

Федор Сологуб. Лелька

           Вечерело.  Я  шел  за  город  побродить  на берегах нашей мелкой,

порожистой  реки.  В  старину  она  была многоводна, пролегал по ней великий

путь  из  Чуди  в  Русь,  —  а теперь она давно ух обмелела, сжалась в своем

широком  русле,  как червяк на зеленом листе, и затихла, — и сжался, затих и

приуныл  над  ее  берегом,  извилистым  и  крутым,  когда-то  богатый  город

Тихий-Омут.

           Вечер  стоял  тихий,  теплый,  благоухающий  свежими  веяниями не

жаркого  лета,  полный  очарования,  как  нежная колыбельная песенка. Солнце

было  уже  низко:  багряно-желтый круг его почти касался мглисто-синей черты

горизонта;   темно-лиловые  тучки  с  золотыми  краями  были  разбросаны  по

розовому  небу  заката.  Все  небо  заливали  восхитительно  мягкие переливы

голубых,  алых  и  палевых оттенков; узкие полоски тонких облачков желтели и

белели  на нем, как прилипшие к нарядному платью засохшие стебли. Прощальные

солнечные  лучи  убирали в пурпур бедные городские лачуги. Серая пыль иногда

подымалась  от  набегавшего  ветра, влеклась по немощеным улицам, и тихонько

ложилась на землю.

           Я  вышел на обрывистый берег реки. Откосы другого берега начинали

терять  свои  ярко-пунцовые краски; только верхи крутых обрывов еще сверкали

темно-красною,  как  медь,  глиною. Внизу слегка дымился туман, еще почти не

видный,  заметный лишь по тому, как скрадывались им очертания берега: словно

прильнула  река  близко-близко  к обрывистым берегам, и, тая, целовала их, и

таял угрюмый берег, целуя журчащую воду.

          Глинистая тропинка бежала между откосами берега и широкими полями.

Кусты  ползли  вниз  по  откосам,  цепляясь  за  землю  изогнутыми ветвями и

схватываясь  ими друг с другом, словно сгорбленные старушки, тихо ползущие в

гору. Становилось в воздухе свежее.

          Берег понижался. В прозрачной полумгле, которую ласково бросали на

меня  ивы  с  пониклых  ветвей  своих, меня обнимала нежная прохлада; воздух

вливался  в  грудь,  как  сладкий  напиток,  возбуждающий трепет сил и жажду

жизни, навевающий отрадные мечтания. Легкая задумчивость овладела мною.

           Вдруг  услышал я детский голос, звонко и отчетливо выговаривающий

стихи: 
      Не  знаю  отчего,  но на груди природы,

      Лежит ли предо мной полей немая  даль,

      Колышет ли залив серебряные воды.

      Иль простилает лес задумчивые своды,

      В душе моей встает неясная печаль… 
           А  вот и он, маленький чтец. Лицом к реке, под ивою, прислонясь к

ее  стволу  спиною  и  рассеянно  глядя  вдаль,  сидел  тоненький  мальчик в

ситцевой   рубахе  и  помятой  шапке.  Ему  по  лицу  можно  было  дать  лет

тринадцать;   он  был,  очевидно,  мал  для  своего  возраста.  На  бледном,

нервно-подвижном  лице,  слегка  смуглом  и  загорелом мечтательно теплились

кроткие  карие  глаза.  Так  они  пристально  смотрели  куда-то  далеко, что

мальчик и не видел меня, даже когда совсем близко подошел я к нему.

           Он  говорил  стихи  на  память, и, сложив руки на коленях, слегка

покачивался  взад  и вперед. Говорил он их задушевно и просто, как будто это

были  не  чужие  для  него  слова.  Было  так  странно  видеть  этого босого

мальчугана, который читает стихи, вряд ли ему вполне ясные. 
     Она — всегда немая Галатея,

     А я — страдающий, любя, Пигмалион… 
     — закончил мальчик и повел вперед сжатыми руками.

           Я молча стоял сбоку, немного позади его. Он повернулся, бросил на

меня рассеянный взгляд, приметил меня и быстро вскочил на ноги.

     — Хорошо ты читаешь, молодец! — сказал я.

           Он  покраснел  и  молчал.  Видно было, что ему хочется уйти. Но я

решил  как-нибудь удержать его. Невдалеке от реки я заметил небольшой домик,

старенький, погнувшийся, с небольшими, тусклыми окнами.

     — Ты не здесь ли живешь? — спросил я, показывая на эту лачугу.

     — Да, — тихо ответил мальчик.

             Это  был  самый  крайний  дом  подгородной  слободы  Подолешья,

населенный  бедным  людом.  На  плетне,  которым  обнесен был двор, я увидел

растянутые  сети.  У  берега  виднелась  лодка,  привязанная  не  прочною, с

узлами, бечевкою к тому дереву, под которым мы стояли.

     — А это — твоя лодка? — спросил я.

         — Отцова, — ответил мальчик.

     — А ты с нею справишься? Мальчуган легонько усмехнулся.

     — Справлюсь, что ж, — сказал он.

     —  Так прокати меня по реке. Я тебе заплачу, — сказал я. Мальчик глянул

на меня и ответил:

     — Ладно, вот только у отца спрошусь.

           Он  побежал в избу. Через минуту на пороге ее показался хозяин, —

маленький,  тощий  человек с мочальною бородкою и смирною улыбкою на бледном

лице.  Он  подошел  ко  мне,  кланяясь  с некоторым подобострастием. Я и ему

сказал, чего хочу. Он вызвался сам сесть со мною. Я отказался.

     — Справимся с мальчуганом, — сказал я.

         Тогда он суетливо задвигался по двору, покрикивая на сына:

     — Ну живей, живей, Лелька, пошевеливайся.

          Лелька побежал в сарай за веслами, потом в избу, собрался в миг, —

и  выбежал  ко мне. Вот уселись мы вдвоем на узеньких и неудобных беседочках

лодки; вода тихо зашумела под веслами. Мы плыли вниз по течению.

           Я  скоро  взял у мальчика весла, и стал посреди лодки. Мальчик не

обнаруживал  большой охоты говорить, и вначале только отвечал на вопросы. Но

мало-помалу мы разговорились.

     — Любишь ты стихи? — спросил я.

     —  Люблю, — ответил он, слегка краснея, и прибавил вдруг, засмеявшись и

весело взмахнув головою: — я много стихов знаю.

     — Учишься где-нибудь? — опять спросил я.

     —   Учусь,  как  же,  —  в  городское  училище  хожу.  Прежде  ходил  в

приходское.  Кончил  там,  —  отец  меня  сперва  хотел к сапожнику отдать в

ученье,-  а я ему говорю: я лучше, говорю, в городское училище поступлю, там

тоже  мастерская  есть.  Ну  отец  и согласился. Я в поступил в училище, и в

столярную  стал  тоже  ходить,  у нас при училище есть столярная. Теперь еще

два года остается.

           Меж  тем  вечерняя  мгла  сгущалась  внизу,  и только на небе еще

теплились  розоватые  потухающие  отблески  догоравшего  дня. Плеск весел по

воде  раздавался  мягко и звучно. Было тихо, — мы тихо разговаривали, берега

медленно двигались, течение несло нас вперед.

           Берега  раздвинулись,  река  разлилась  вдвое  шире,  заструилась

ленивей  и  глаже;  перед  нами  легла  сероватая  гряда  камней, мельничная

запруда.  Все  слышнее  и  слышнее доносилось до нас журчание воды, которая,

лениво  переливаясь  через плотину, падала на фашинник и камни. Мы подъехали

близко  к  запруде,  —  и  повернули  назад.  Опять  береговые тени побежали

навстречу взмахам весел.

          Я попросил мальчика прочесть мне еще какие-нибудь стихи. Он сперва

застыдился,  но потом все-таки прочел мне два стихотворения, — из Лермонтова

и  Некрасова.  Мне  стало  грустно;  рассеянно  слушая, вспоминал я, что все

подростки,  все  юноши,  которых  я встречал, предпочитали стихи с печальным

содержанием.

         Он помолчал.

     —  А  вот,  я  вам  еще  скажу стихи, — промолвил он, слегка дрогнувшим

голосом, почему-то смущаясь больше прежнего.

     —  Прочти, милый, — сказал я, — ты хорошо читаешь. Он сказал незнакомое

мне стихотворение. Сначала голос его был

          робок и тих, но мальчик быстро справился со своим волнением. Стихи

были слабы по форме, но подкупали искренностью и

         свежестью чувства.

     —  Чьи  же  это стихи? — спросил я, когда он кончил. Мальчик покраснел,

замялся, поежился и сказал тихонько:

     —  Мои.  Самодельные,  —  прибавил  он,  и  глянул на меня смущенными и

смеющимися глазами.

     — Вот как! — сказал я с удивлением, — так ты, брат, сочинитель!

     — Да. Только вы отцу не сказывайте, что я вам читал.

     — А что?

     — Да уж так. Пожалуй, опять достанется.

     — А уж доставалось?

         Мальчик помолчал немного, — и начал рассказывать по порядку:

     —  Сочинять-то  стихи  я давно начал, а только показать их некому было.

Вот  в  прошедшую  зиму  я  и надумал, дай, думаю, покажу их учителю. Ну, он

прочел,  —  ничего,  похвалил, — говорит, надо работать, ты, говорит, можешь

научиться  хорошие  стихи  писать.  Стал  мне  книжки  давать. Вот от него и

другие  наши  учителя  узнали. Ну, вот, раз и вышло так, что меня батюшка по

священной  истории  урок  отвечать вызвал, а я не выучил в тот раз. И совсем

не  от  стихов,  а  вовсе  другая  причина  была.  А  батюшка и говорит: ты,

говорит,  только  стихи  сочиняешь,  а  уроков не учишь; еще и на нас, может

быть,  спасквили  пишешь,  говорит;  погоди,  говорит, вот я уже твоему отцу

скажу.  Отец  у него печи тогда как раз чинил. Вот батюшка ему в тот же день

на меня нажаловался.

         Он опять помолчал, внимательно посмотрел на меня, и продолжал:

     —  Ну,  мне  от  отца шибко попало. Взялся, говорит учиться, — это отец

мне  говорит,  —  так учись, а глупостями не занимайся. Денег-то у меня нет,

говорит,  шальных,  чтобы  Ты  попусту  в  школе  околачивался,  к  шорнику,

говорит,  отдам в ученье, коли еще чуть что. А коли в школу, говорит, хочешь

ходить,  так о пустяках и не думай. И взял все мои тетрадки со стихами, да и

пожег.

           Он  досадливо  и стыдливо нахмурился при этих словах: видно было,

что он сильно жалел об этих пожженных тетрадках.

     — Так как же ты теперь? — спросил я.

     —  А  теперь  я потихоньку пишу, и никому не показываю. Становилось все

темнее,  надвигалась  ночь.  Мне  было  грустно  и странно смотреть на этого

мальчика.   Что   из   него  выйдет?  Мечта  представляла  мне  угол  сарая,

полуосвещенный  отблесками  тонких солнечных лучей, пыльными спицами бегущих

из  многочисленных  щелей  в  стенах  и  в  потолке; там, на сене, мальчик с

пылающим  лицом  и с блестящими глазами; в руках у него карандаш и тетрадка;

взволнованно   дышит   грудь,   озабоченное  лицо  выдает  тайну  недетского

напряжения  мысли. Не преждевременно ли это напряжение? Не бесплодно ли оно?

Или   и   точно   это   сила,  стремящаяся  найти  себе  исход  в  свободной

деятельности, — сила, которая победит препятствия?

           Лодка причалила к берегу возле городского бульвара. Я молча вышел

из  лодки на шаткие доски, прилаженные для прачек, и опустил в Лелькину руку

две  серебряные  монеты.  Он  весело  поблагодарил  меня,  сунул  деньги, не

поглядев  на  них,  в  карман,  уселся,  и  веслом отпихнул от берега лодку.

Плеснули  весла,  жалобно  зароптали  речные  струи, плещась и разбегаясь, и

повлекли за собою, в мглистый туман, остроносый челнок.

     —  Покойной  ночи, — крикнул мне Лелька с реки, заметив, что я еще стою

на берегу.

            Звонкий  голосок  пронесся  в  ночной  тишине,  словно  бряканье

колокольчика,  разбудил  где-то  далеко  слабый  и  короткий  отголосок, — и

затих. И скоро затихли в отдалении мерные всплески весел. 
     Впервые — в газете "Южное обозрение" (1897 г., N 305, 16 ноября).