Смерть по объявлению

Федор Сологуб. Смерть по объявлению 

    Оригинал находится здесь: Сайт «Федор Сологуб»
     Резанов чувствовал  себя  таким  слабым,  усталым, увядающим. К вечному

успокоению  все чаще клонились мысли. Казалось, что слаще нет отдыха, как на

дощатом ложе, в сосновой домовине.

     И захотелось вдруг развлечения не по установленной программе.

     Сидел в своей тихой комнате один.

     Читал  объявления  в  "Новом Времени" очень внимательно. Искал чего-то.

Сравнивал и выбирал.

     Его  бледное,  начинающее  увядать,  лицо  являло  признаки  смущения и

нерешительности.  В  задумчивости  взял  карандаш.  Поставил  его острием на

абажур лампы.

     Дрожала рука. Стучало острие карандаша. Усмехнулся. Подумал:

     "Старею".

     Опять   опустил   глаза,   —   когда-то  вечно-веселые,  теперь  устало

равнодушные, — на газетные листы склонил внимательные и спокойные взоры.

     Наконец выбрал одно объявление.

     Какая-то  интеллигентная молодая дама, красивая и воспитанная, находясь

в  крайней  нужде,  просила  добрых  людей  одолжить  ей  пятьдесят  рублей;

согласна  была  на  все  условия.  Просила  писать  в  семнадцатое  почтовое

отделение до востребования, предъявительнице квитанции за No 205824.

     Резанов   вынул  из  коробки  лист  желтоватой,  шероховатой  бумаги  с

неровными краями, с водяными знаками Margarette Mill.

     Усмехаясь невесело, писал: 
     "Милостивая Государыня,

     Я  дам  Вам  деньги,  которых Вы просите, но не в долг и не даром, а за

работу,  о  которой  сейчас Вам напишу. Напишу по необходимости вкратце, — в

письме  многого  не  скажешь.  Но  так  как,  по  Вашим  словам,  Вы  — дама

интеллигентная,  то  Вы, может быть, поймете, что именно от Вас потребуется.

Вы  должны  явиться  мне  в образе моей смерти, — чем более привлекательной,

тем  лучше,  —  и сообразно с этим вести себя. Если Вы сумеете разнообразить

достаточно   эту  веселую  игру,  то  Ваш  заработок  может  быть  и  впредь

достаточен  для  Вашего  пропитания.  Согласны  ли  Вы?  Не  страшно ли Вам?

Понимаете  ли  Вы,  что  от  Вас  требуется?  Если согласны, и не боитесь, и

понимаете,  то  напишите, когда и где я могу Вас в первый раз встретить. Для

меня  самое  удобное  время  —  после  пяти вечера. Пишите в Главный почтамт

предъявителю трех рублей No 384384. Письмо возьму в четверг". 
     Трехрублевка,   новенькая,   пошловато-красивого   образца  1905  года,

хрустела  неприятно,  как накрахмаленное платье полоротой причастницы. Цифры

384 повторялись дважды. Совпадение казалось странным и знаменательным.

     Подумал:

     "А если?"

     Бледно улыбнулся.

     "Ну и пусть".

     Не  подписал. Запечатал. Сам отнес и бросил в почтовый ящик, — чтобы не

забыли до утра, чтобы дошло скорее.

     Потом вернулся, и думал, какая она придет.

     Тощая,  уродливая,  с  побуревшим  от  бедности  и  страданий  лицом, с

желтыми  зубами, с жидкими рыжеватыми космами волос под истасканною на дожде

и ветре шляпою, где жалко и смешно трепыхаются перо и бант?

     Или   молоденькая,   застенчивая,   тихая,  с  тонкими  пальцами  швеи,

исколотыми иглою, с бледным, точно восковым личиком, с большим, милым ртом?

     Или  пьяною  придет  проституткою,  накрашенная, разбитная, с визгливым

голосом и грубыми ухватками?

     Или   провинциальная   вульгарная   дама   в   невероятном  костюме,  с

невозможными  манерами,  с  немытою  шеею, — брошенная мужем и еще никуда не

пристроившаяся?

     Какая же она будет, моя смерть? Моя смерть!

     Или  в  темном  встретит  переходе,  и не увижу ее, и только в холодную

опущу руку мое бедное золото?

     В  четверг  пошел  в  Почтамт. Летний день в столице был пылен, жарок и

шумен.  Там  и здесь чинили мостовые, красили дома, — и так неприятно пахло.

И  все  же  было  весело,  привычно,  и  вывески знакомых ресторанов глядели

празднично-нарядно.

     Не  торопился.  Пил  пиво  у Лейнера. Никого не встретил знакомых. Да и

кого теперь встретить? Разве случайно.

     Было  близко  время  к  четырем,  когда прошел сквозь узкие, отворенные

двери  в  новый,  под  стеклянною  крышею,  зал  Почтамта.  Вспомнил старый,

заплеванный  закоулок, где прежде выдавали письма до востребования. Теперь и

чиновники заботятся о миловидности.

     Остановился  у  будочки  с  бумагою  и  конвертами.  Вертящаяся витрина

показала ему все виды приторной пошлости на открытках, как на подбор.

     —  Покупают?  —  спросил  он  продавщицу. Смазливая девица со скучающим

лицом обидчиво дернулась жирными плечами.

     —  Вам что угодно? — спросила она враждебным тоном. — Конверты, бумага,

открытые письма.

     Взглянул  на  нее  пристально. Заметил кудерьки на лбу, фарфоровый цвет

лица, синие зрачки. Сказал:

     — Да ничего не надо.

     И прошел дальше.

     Прямо   против  входа  за  средним  двойным  окном  большой  квадратной

загородки  сидели три девицы, разбиравшие письма. Снаружи стояли получатели.

Толстая   дама   с   бородавкою   на   носу   спрашивала   письмо   на   имя

Руслан-Звонаревой.

     —  Ваша  фамилия  Звонарева?  — спросила почтовая барышня с лицом цвета

пшеничной булки, и отошла вглубь к шкалу с письмами.

     —  Руслан-Звонарева,  — испуганным полушепотом говорила ей вслед дама с

бородавкою.

     И,  когда  почтовая пшеничная девица вернулась с пачкою писем к окошку,

дама с бородавкою повторила:

     — У меня двойная фамилия, Руслан-Звонарева.

     Рядом  с  нею  стоял  рыжий  господин с котелком в руке, и беспокойными

глазами  смотрел на письма, которые перебирала вторая почтовая девица, самая

красивая  из  трех,  и  очень гордая этим. Господин, по всем признакам, ждал

письма  "чувствительного  и  фривольного",  и  волновался,  и был некрасив и

жалок.

     Третья   девица,  пухлая,  румяная,  с  лицом  широким  и  коротким,  с

опущенною   на  лоб  широкою  занавескою  густых  каштанового  цвета  волос,

смеялась  чему-то  своему. Все обращалась к двум другим, — и те улыбались, —

и смеялась, и говорила какие-то отрывочные слова о чем-то забавном.

     Резанов  молча  протянул ей свою трехрублевку. Смотрел на девиц. Думал,

что  они  молоды,  здоровы, миловидны. Так их подобрало почтовое начальство,

заботящееся о приличном вид своих учреждений.

     Вспомнил  недавнюю  газетную  полемику между почт-директором и какою-то

просительницею,  которая  не получила места на почте потому, что была тощая,

некрасивая,  вялая  от  робости  и  бедности и недоедания, и старая, — целых

тридцать два года.

     Закрыл  глаза,  —  встало  чье-то  бледное,  испитое, испуганное лицо с

широко-открытыми  глазами,  с  дергающимися  нервно  и  робко губами. Кто-то

шепнул, так ясно и тихо:

     — Нечем жить.

     Кто-то ответил, тихо и спокойно:

     — Не живи.

     Резанов  открыл глаза. Ненавидящим взором смотрел на пухлолицую девицу,

которая  искала  письмо  на  его  номер,  выкидывая из пачки на стол одно за

другим   открытки   и   закрытая  письма.  И  все  смеялась.  Так  противно,

надоедливо.

     Наконец  протянула  письмо  в  узком  штемпельном конверте. Перебросила

остальные письма;

     — Больше нет.

     — И не надо, — досадливо сказал Резанов.

     Отошел   в   сторону,  сел  на  скамью  у  колонны.  Разорвал  конверт.

Торопился, но был спокоен.

     Крупные  и  узкие  буквы,  тонкие  черты,  ровный  и  спокойный почерк,

неожиданно-красивый. 
       "Милостивый Государь,

     Я  согласна.  Я  не боюсь. Я понимаю. Четверг, шестой час. Михайловский

сад,  аллея  направо  от  входа.  Белое  платье. В правой руке Ваше письмо в

конверте.

                                        Ваша Смерть". 
     Сторож  звонил.  Зал  пустел.  Резанов  поехал  в "Вену". Пообедал. Пил

вино. Торопился.

     Приехал в сад в половине шестого.

     Она  стояла  недалеко  от  входа, на краю аллеи, под деревом. Ее платье

белело на темной зелени тихого сада.

     Тонкая,  бледная,  очень  тихая,  и  спокойная. Внимательно смотрела на

него,  когда  он подходил к ней. Глаза серые, спокойные. Ничего не выдавали.

Только   внимательные.  В  лице,  совсем  некрасивом,  выражение  ясности  и

покорности. Губы большого рта улыбались мило и печально.

     — Милая смерть, — сказал он тихо.

     Стал перед нею. Странно волнуясь, протянул ей руку.

     Она  молчала.  Переложила  его  письмо  в  левую  руку. Пожала его руку

тонкою, холодною, тихою рукою.

     Он спросил ее:

     — Ты долго ждала меня?

     Она  ответила,  медленно  произнося  слово  за  словом,  голосом ясным,

безжизненно ровным, смертельно спокойным:

     — Ты меня не ждал. Ты думал, что встретишь не меня.

     И  казалось,  что холодом повеяло от нее. И так тихи, так недвижны были

складки  ее  белого  платья.  Ее  простая  соломенная  шляпа с белою лентою,

надетая  высоко,  кидала  желтую  тень  на  ее  покойное  лицо.  Стоя  перед

Резановым,  она  слегка  склонилась  и провела концом своего легкого зонтика

тонкую черту на песке, слева направо, между ним и ею.

     Спросил:

     — Это — правда, что ты согласна быть моею смертью?

     И такой же был тихий ответ:

     — Я — твоя смерть.

     Спросил опять, чувствуя холод в теле:

     — Разве ты не боишься исполнять такую мрачную роль?

     Сказала:

     —  Смерть боится живых, и не показывается им так прямо. Ты, может быть,

первый, кто увидел мое лицо, земное, человеческое лицо твоей смерти.

     Сказал:

     —  Ты  ведешь  свою  роль  очень быстро, и слишком добросовестно. Скажи

мне, как тебя зовут?

     Улыбнулась печально и кротко. Сказала:

     —  Я  —  твоя смерть, белая, тихая, безмятежная. Торопись дышать земным

воздухом, — часы твои сочтены.

     Нахмурился. Сказал:

     —  Ты интеллигентная дама, ты находишься в затруднительном положении, и

просишь  денег.  Что  довело тебя до такой крайности, что ты согласна на все

условия? И даже на то, чтобы играть в такую страшную игру.

     Ответила:

     — Я голодна, больна, устала и печальна.

     Засмеялся. Сказал:

     — Прежде всего отдохни. Что ты стоишь? Сядь на скамейку.

     Прошли несколько шагов. Сели. Она чертила на песке запутанный узор.

     Сказал:

     —  Ты голодна, — мы поедем, — хочешь? — куда-нибудь, и я накормлю тебя.

Я  дам тебе денег, сколько ты просила. Скажи, не надо ли тебе еще что-нибудь

от меня?

     Сказала:

     — Я возьму от тебя все, что ты можешь дать, — твое золото и твою душу.

     Он вздрогнул. Засмеялся. Сказал:

     — Ты хорошо играешь свою роль.

     Ответила:

     — Я пришла. Мой час настанет скоро. Я жду.

     Он вынул кошелек.

     В  среднем  маленьком  отделении  за  стальною застежкою лежали заранее

приготовленные пять золотых монет. Вынул их.

     Она   протянула  молча  свою  узкую  бледную  руку,  —  такую  тихую  и

спокойную,  —  открытою  ладонью вверх. Легкие линии чертили ясный и простой

узор на ее белой, недвижно-раскрытой ладони.

     Пять  золотых монет, тихо звякнув звучным , звоном одна о другую, легли

на  холодную,  недрогнувшую ладонь. Неспешно сомкнулась рука, тонкие пальцы,

длинные,  белые,  сжались,  —  и  неторопливо  опустилась  рука с деньгами в

скрытый сбоку прорез белой юбки. И он думал:

     —  Мое  бедное  золото,  —  мой  последний  дар,  —  скудный  заработок

поденщика, — малая плата за безмерный труд, — тебе, моя милая.

     Думал  ли  только?  сказал  ли вслух? Так ясно звучали эти слова! Такою

печалью стеснилась грудь!

     И  грустная, смотрела на него она сбоку серыми внимательными глазами, и

улыбалась. Потом склонилась, и тихо шуршал на песке конец ее зонтика.

     И шептала:

     —  Взяла  твое  золото,  — возьму твою душу. Отдал мне золото, — отдашь

мне душу.

     Сказал он тихо:

     —  Взяла  мое золото, потому что я дал тебе его. Но как возьмешь ты мою

душу? И где ты ее возьмешь?

     И сказала она:

     —  Приду  к  тебе  в  мой час, и возьму твою душу. И отдашь мне ты свою

душу. Отдашь, потому что я — твоя смерть, и ты не уйдешь от меня никуда.

     Тоска томила его. Он сказал резким голосом, побеждая тоску и страх:

     —  Ты живешь в комнате от хозяев, ты ищешь места или работы, тебя зовут

Марьей или Анной. Как тебя зовут?

     И крикнул с дикою злобою:

     — Скажи, как тебя зовут!

     Повторила бесстрастно:

     — Я — твоя смерть.

     Такие  безнадежные  и  беспощадные упали слова. Дрогнул. Поник. Спросил

упавшим голосом:

     —  Тебе нужно мое золото, — потому что ты голодная и усталая, — но душа

моя, зачем тебе душа моя?

     Ответила:

     —  На  твое золото я куплю хлеба и вина, и буду есть и пить, и накормлю

моих  голодных  смертенышей.  А  потом  душу  твою выну и возьму ее бережно,

положу  ее  себе  на  плечи,  и  опущусь  с нею в темный чертог, где обитает

невидимый  мой  и  твой  владыка,  и  отдам  ему твою душу. И сок твоей души

выжмет  он  в  глубокую  чашу, куда и мои канут тихие слезы, — и соком твоей

души, смешанным с тихими моими слезами, на полночные брызнет он звезды.

     Тихо,  неспешно,  слово  за  словом, звучала странная речь, как формула

темного заклятия.

     И  кто  шел  мимо,  и какие звучали окрест голоса, и какие проносились,

гремя  по  внешней мостовой, за оградою экипажи, и был ли быстрый легконогий

бег  и  детский  смех  и  лепет,  —  все  скрыто  было за магическою пеленою

медлительной  речи.  И как за тающим дымом ладана таился, затаился звучащий,

пестрый, весело вечереющий день.

     И была тоска, и усталость, и равнодушие. Тихо сказал:

     —  Если  и  до  звезд  вознесется  трепет  моей души, и в далеких мирах

зажжет  неутоляемую  жажду  и  восторг бытия, — мне-то что? Истлевая, истлею

здесь,  в  страшной  могиле, куда меня зароют зачем-то равнодушные люди. Что

же мне в красноречии твоих обещаний, что мне? что мне? скажи.

     Сказала, улыбаясь кротко:

     — Во блаженном успении вечный покой.

     Повторил тихо:

     — Вечный покой. И это — утешение?

     —  Утешаю,  чем  могу,  — сказала она, улыбаясь все тою же неподвижною,

кроткою улыбкою.

     Тогда  он встал, и пошел к выходу из сада. За собою слышал он ее легкие

шаги.

     Долго  шел  он  по  городским  улицам,  —  и  она шла за ним. Иногда он

ускорял  шаги,  чтобы  уйти  от нее, — и она шла скорее, торопилась, бежала,

приподнимая  тонкими  пальцами  край белого платья. Когда он останавливался,

она  стояла  поодаль, рассматривая выставленные в магазинных окнах предметы.

Иногда  он  досадливо оборачивался и шел прямо на нее, — тогда она торопливо

перебегала  на  другую  сторону  улицы,  или  пряталась  в подъездах или под

воротами.

     И  следила за ним серыми, спокойными, внимательными глазами. Неотступно

следила.

     "Сяду на извозчика", — подумал он.

     Удивился, почему такая простая мысль, раньше не пришла ему в голову.

     Но  едва  он  заговорил  с  извозчиком, она приблизилась. Стояла совсем

близко, и веяла на него холодом и печалью. И улыбалась.

     Подумал досадливо:

     "Она сядет со мною. От нее не уйти, не уехать".

     Извозчик спрашивал шесть гривен.

     — Тридцать копеек, — сказал Резанов, и быстро пошел прочь.

     Извозчик ругался.

     Резанов  поднялся  в  третий этаж. Остановился у дверей своей квартиры.

Позвонил.  Все  время  слышал шорох тихих, поднимающихся по лестнице, шагов.

Второй  раз  позвонил  нетерпеливо. Холод страха пробежал по спине. Хотелось

войти  в  квартиру  раньше,  чем  она  поднимется, раньше, чем она увидит, в

какую он вошел дверь, — на площадке было четыре двери.

     Но  уже она поднималась. Уже близко, в полусвет лестницы, забелелось ее

платье.  И  ее  серые  глаза, внимательно и близко смотрели в его испуганные

глаза,  когда  он,  входя  в  квартиру,  последний  раз  глянул на лестницу,

поспешно закрывая за собою дверь.

     Сам  замкнул  дверь на ключ. Так резко звякнул замок. Потом остановился

в  полутемной  передней.  Смотрел на дверь тоскующими глазами. Чувствовал, —

точно  видел сквозь опрозрачнившуюся вдруг дверь, — как она стоит за дверью,

тихая,  с  кроткою  улыбкою на милых губах, и поднимает ясное, бледное лицо,

чтобы прочесть и запомнить номер квартиры.

     Потом тихие послышались шаги вниз по лестнице.

     Резанов вошел в свой кабинет.

     — Она ушла, — словно сказал кто-то ясным голосом.

     И другой словно послышался в ответ ему голос, безнадежно-спокойный:

     — Она придет.

     Он  ждал.  Все  темнее  становилось.  Томила тоска. Мысли были неясны и

спутаны. Голова кружилась. По телу пробегал озноб и жар.

     Думал:

     "Что  она  делает? Купила еды, пришла домой, голодных своих смертенышей

кормит.  Так  и  назвала  их,  — смертеныши. Сколько их? Какие они? Такие же

тихонькие,  как и она, моя милая смерть? Исхудалые от недоедания, беленькие,

боязливые.  И  некрасивые,  и  с  такими  же внимательными глазами, такие же

милые, как она, моя милая, моя белая смерть.

     "Кормит  своих  смертенышей.  Потом  спать  уложит.  Потом сюда придет.

Зачем?"

     И вдруг любопытство зажглось в нем.

     Придет,  конечно.  Иначе зачем проследила его до дому. Но зачем придет?

Как  она  понимает  свою задачу, эта странная дама, готовая за деньги на все

условия, и даже на то, чтобы по смертям ходить?

     А  может  быть, она и не женщина, а настоящая смерть? И придет, и вынет

его душу из этого грешного и слабого тела?

     Лег  на  диван.  Укрылся пледом. Весь сотрясался в приступах жестокой и

сладкой лихорадки.

     Какие  странные  приходят в голову мысли! Она — умная и добросовестная.

Взяла деньги, и хочет их заработать, и хорошо играет подсказанную ей роль.

     Отчего же она такая холодная?

     Да оттого, что — она бедная, голодная, усталая, больная.

     Устала от работы. Так много ей работы.

     "Я косила целый день, Я устала. Я больна".

     Ходит,  ищет,  голодная,  больная.  Бедные  смертеныши  ждут,  голодные

ртишки разевают.

     И вспомнил ее лицо, — земное, человеческое лицо моей смерти.

     Такое знакомое лицо. Родные черты.

     В  памяти,  черта  за  чертою,  все яснее вставало ее лицо, — знакомые,

родные, милые черты.

     Кто же она, моя белая смерть? Не сестра ли моя?

     "Тяжело мне, — я больна. Помоги мне, милый брать".

     И  если  она  —  моя  вечная  Сестра, моя белая смерть, — то что мне до

того,  что  она  здесь,  в  этом воплощении, пришла ко мне в образ ищущей по

объявлениям, живущей в комнате от хозяев!

     Я  вложил  в  ее  руку  мое  бедное  золото, мой скудный дар, — звонкое

золото,  в  холодеющую  руку. И взяла мое золото остывающею рукою, и возьмет

мою  душу.  Снесет  меня  под темные своды, — и откроется лик Владыки, — Мой

вечный  лик,  и Владыка — Я. Я воззвал мою душу к жизни, и смерти моей велел

идти ко мне, идти за мною.

     И ждал.

     Была  ночь. Тихо звякнул колокольчик. Никто не слышал. Резанов поспешно

откинул плед. Прошел в переднюю, стараясь не шуметь.

     Так резко зазвенел замок. Дверь открылась, — на пороге стояла она.

     Он ступил назад, в темноту передней. Спросил, словно удивляясь:

     — Это — ты? И она сказала:

     — Я пришла. Это мой час. Пора.

     Он  замкнул  за  нею  дверь,  и  пошел к себе по неосвещенным комнатам.

Слышал за собою легкий шорох ее ног.

     И  в  темноте  его  покоя  она  прильнула  к  нему,  и  поцеловала  его

целованием нежным и невинным.

     — Кто же ты? — спросил он.

     Сказала:

     —  Ты  звал  меня,  и  я  пришла. Я не боюсь, и ты не бойся. Я дам тебе

последнюю  усладу  жизни,  —  поцелуй смерти, — "и будет смерть твоя легка и

слаще яда".

     Спросил:

     — А ты?

     Ответила:

     —  Я  сказала  тебе,  что  сойду  с твоею душою тем единственным путем,

который перед нами.

     — А твои смертеныши?

     —  Я  послала  их  вперед,  чтобы  они  шли перед нами, и открывали нам

двери.

     — Как же ты вынешь мою душу? — спросил он опять.

     И она прижалась к нему нежно, и шептала:

     — "Стилет остер, и сладко ранит".

     И  прильнула,  и  целовала,  и  ласкала.  И  точно ужалила, — уколола в

затылок  отравленным  стилетом. Сладкий огонь вихрем промчался по жилам, — и

уже мертвый лежал в ее объятиях.

     И  вторым  уколом  отравленного  острия  она  умертвила  себя,  и упала

мертвая на его труп.