Интервью газете Биржевые ведомости

Федор Сологуб. Интервью газете «Биржевые ведомости»

     Оригинал находится здесь: Сайт «Федор Сологуб»
     Настоящее  интервью  было  опубликовано  в  "Биржевых ведомостях" 19-20

сентября  1912  года  (NN  13151 и 13153; под названием "У Ф. К. Сологуба").

Интервью  брал  редактор  литературного  отдела  газеты  Александр  Измайлов

(1873-1921). 
     Тайна  биографии  Ф.  К.  Сологуба.  —  Откуда  взялся его псевдоним? —

Первые  шаги  в  литературе.  —  Педагогическое  начальство  и  писательство

Сологуба.  —  С  кого  писан  «Мелкий  бес». — Мнимый памфлет Сологуба на М.

Горького.  —  Конец  «Навьих  чар».  —  Что  хотел сказать Сологуб «Творимой

легендой». — Мистика Сологуба. — Новые замыслы и работы Сологуба. 
               I
     Едва   ли   есть   сейчас   другой  писатель,  даже  не  столь  громкой

известности,   судьба   и   биография   которого   окутаны   были  бы  такой

неизвестностью, как у Ф. К. Сологуба.

     Вопреки  духу  века  и  общей  готовности  идти навстречу читательскому

любопытству,  Сологуб  прячется от этих любопытствующих глаз, задвигает свою

личность  многочисленными  томиками своих сочинений, как бы заботится о том,

чтобы, зная его книги, не знали его самого.

     Такая  жизнь  свойственна  была  нашим  старикам.  Так  жил Альбов, так

прожил жизнь Мамин-Сибиряк.

     В  недавнее  время захвата внимания литературными новичками и молодёжью

кто  только  не  знакомил  публику  со  своей  биографией!  Сологуб выдержал

характер и в эти дни.

     Один  из  сборников  новейших  стихов  дал  в автографах биографические

наброски всех ныне действующих поэтов и поэтиков.

     На листке Сологуба вы читаете:

     —  Я  с  большим  удовольствием исполнил бы всякую вашу просьбу, но это

ваше  желание  не  могу  исполнить. Моя биография никому не нужна. Биография

писателя  должна идти только после основательного внимания критики и публики

к сочинениям. Пока этого нет.

     В  другое  место,  в  один  литературный  альманах,  где откровеннейшим

образом,   с   самодовольнейшими   росчерками   расписалась   многочисленная

литературная  молодёжь,  вместо  автобиографии  Сологуб  дал  тот  же ответ,

только уже с оттенком почти раздражения.

     —  Моей  автобиографии  я  прислать  не  могу,  так  как думаю, что моя

личность  никому  не  может быть в такой степени интересна. Да мне и некогда

заниматься таким ненужным делом, как писание автобиографии.

     Обыкновенно  в таких случаях читателю помогают словари. Возьмите лучшие

энциклопедии,  —  в  них вы найдёте только год рождения Сологуба (1863) и, в

лучшем  случае,  ещё  одно  указание, что он долго «служил по педагогической

части».

     Сологуб  —  это какой-то библейский Мельхиседек, не ведомый ни по отцу,

ни  по матери, ни по родне, ни по месту рождения. Своеобразный и капризный в

своём писательстве, он в этом отношении стилен и в своей биографии.

     Многим  ли  даже известна его настоящая фамилия, — Тетерников, — уже не

раз, впрочем, вскрывавшаяся в печати? И откуда взялся его псевдоним? 
               II
     —  Псевдоним  мой, — чистая случайность, — сказал мне Ф. К. — Я начинал

писать,  не  озабочиваясь об этом. Первые свои стихи, посылаемые в Петербург

из  Крестцов,  Великих Лук и Вытегры, я подписывал своею настоящею фамилиею.

(Кстати,  первым  напечатанным стихотворением Ф. К. была басня «Лисица и Ёж»

в  журнале  «Весна»,  1884  г.,  —  следовательно,  25-летний юбилей его уже

миновал.)  Так  печатался  я  в  маленьких  журнальцах  и  газетах: «Свете»,

«Иллюстрированном  мире»,  «Луче», «Восходе», «Петербургской жизни», пока не

попал в «Северный вестник».

     Из  северной  провинции  летом 1891 года я приехал в Петербург с прямою

целью  повидать  Мережковского  и  Минского.  Мережковского  в  городе  я не

застал,  а  Минский  отнёсся  ко  мне  очень  участливо.  Так же участливо и

сердечно  он  относился  ко  мне  и  впоследствии.  Он  передал  мои стихи в

«Северный  вестник»,  где  одно  из них было напечатано за подписью «Ф. Т.»,

тою  самою,  какую  некогда  прославил  Тютчев.  В  этой  редакции  и возник

разговор  о  необходимости  для  меня  взять  псевдоним. Минский и Волынский

взяли  свои  имена  от  губерний,  где  родились.  Мне, уроженцу Петербурга,

пришлось  бы  взять  совсем  несуразный  псевдоним.  Тогда  в редакции стали

приискивать  мне  «аристократическое» имя. Не знаю уж почему остановились на

«Сологубе».  Иногда  «Бюро вырезок» присылает мне по недоразумению заметки о

старом  графе  Соллогубе.  Я  был равнодушен ко всему этому, — ведь, вообще,

человек  не  сам выбирает себе имя, — и меня окрестили Фёдором, не спрашивая

моего согласия.

     Один  раз  в жизни моей я почувствовал большое преимущество пользования

псевдонимом.  Это  случилось  в мятежные для России годы. Состоя на казенной

службе,  я  мог  не чувствовать неудобств положения писателя в эти годы. Я и

свободно  печатал,  что хотел, не вызывая выговоров начальства, и подписывал

имя  свое  под  некоторыми  резолюциями,  которые  были  тогда в таком ходу.

Начальство,  конечно,  знало,  что  я  пишу,  что  Сологуб мой псевдоним, но

формально  мое  имя  здесь  не участвовало, и оно не вчиняло никаких дел обо

мне.  В  1907 году, по исполнении 25-летия моей здесь деятельности, я не был

оставлен  на  службе;  это,  и  помимо  моей литературной деятельности, было

естественным  завершением  моей  казенной  службы:  я был усерден, но в моей

деятельности  «встречались  досадные пробелы», — так сказал мне один из моих

начальников   после   того,  как  я  испортил  красоту  какого-то  протокола

неприятным и не по форме написанным особым мнением. 
               III
     —  Итак,  чем  же  объясняется то, что вы так настойчиво уклоняетесь от

сообщения о себе биографических данных?

     —  Прежде  всего  и  больше всего тем, что указание внешних вех жизни я

считаю  слишком  мало  уясняющим  жизнь  человека. Разве дело в том, что мой

отец  был  полтавским  крестьянином, а мать петербургской крестьянкой; что я

родился  и  вырос в Петербурге? Что может сказать это постороннему человеку,

вообще  не  знающему меня? Читая беглый перечень внешних фактов, посторонний

человек  видит их разрозненными, обособленными, невыразительными, — ведь это

только  и  для  меня  жизнь — целое, органически связанное, где, собственно,

нет  таких  прямых  граней  —  детство, юность, а где всё едино, и везде я —

один.  Наконец,  душа  всякого  события  не  во  внешности  факта,  а  в тех

психологических  основаниях, с какими он был принят, пережит, прочувствован.

Если  дать голый факт и не дать к нему этого психологического комментария, —

скажите, какой будет в этом смысл?

     —  Я не говорю, что моя жизнь была бы никому не интересна. Она могла бы

быть  интересной,  но  для этого надо написать о ней много и подробно. Может

быть,  когда-нибудь  я  это сделаю, и это будет автобиография, а может быть,

целый  роман,  как  были же автобиографические романы, хотя бы Диккенсовский

«Давид  Копперфильд».  Там  есть  примесь  вымысла, и я не вижу, почему бы в

самом деле здесь не быть вымыслу?

     —  Читатель  ищет  отражения  моей  жизни  в моих книгах. Не отрицаю, я

отталкивался   от   живых   впечатлений  жизни  и  иногда  писал  с  натуры.

Педагогический  мир  в  «Мелком  бесе» не выдуман из головы. По крайней мере

для  Передонова  и  Варвары  у  меня  были  оригиналы,  даже самая история с

письмом  —  подлинная житейская история. И так же, как в романе, Передонов в

жизни  тоже кончил сумасшествием. Для многих других подобных персонажей, для

Володина  и  др.,  я  тоже  имел  подлинники.  История  гимназиста Сашеньки,

принятого  за  переодетую  девочку,  — более далека от виденного мною лично,

однако о таких превращениях мне приходилось слышат не раз.

     —  Но,  отталкиваясь  от  живого  факта  и расцвечивая его фантазией, я

всегда  избегал  прямой  портретности. Здесь я был даже более, чем кто-либо,

требователен  к себе. Мне посейчас стоит почти усилий не написать, например,

повести  из  жизни  литераторов.  В  среде  собратий  я видел и слышал много

любопытного  и  значительного,  что  интересно  было  бы  изобразить.  Но  я

воздерживаюсь от этого.

     —  Из  «Мелкого беса» я намеренно вырезал страницы, где описан приезд в

провинциальный  город  двух  литераторов  и их там приключения. Сделал я это

единственно  из  опасения, что здесь будут искать живых людей, хотя на самом

деле  я  передал  тут  только  свои  старые  впечатления, вынесенные мною из

приезда   некогда   в   уездный   город,   где  я  жил,  двух  петербургских

посредственных литераторов.

     —  Не  так  давно я напечатал эти отрывки тремя фельетонами в «Речи», и

что  же,  —  в  моём  рассказе  действительно увидели памфлет, и одна газета

распознала  в  одном из героев — Горького, хотя я писал эти главы, когда ещё

Горького не было и в помине.

     Как  уже  известно  из  газет, Сологуб поставил точку под своим романом

«Навьи  чары».  Заключительная  часть  его в самом непродолжительном времени

появляется  одновременно  на  страницах  московского  альманаха  «Земля» и в

немецком  переводе  г-жи  Фриш, в мюнхенском издательстве Мюллера. Отдельным

изданием  автор не намерен переиздавать свой роман. Он войдёт прямо в полное

собрание   его   сочинений   и  займёт  томы  четырнадцатый,  пятнадцатый  и

шестнадцатый. Общее название его — «Творимая легенда».

     Кажется,  ни  одно  из  произведений  Сологуба  не  подвергалось такому

усердному  критическому  обстрелу,  как  именно «Навьи чары». Автору нередко

приходилось  сталкиваться с недоумением читателя и критика, не разбиравшихся

ясно в этом романе чрезвычайно оригинального замысла.

     Читатель  вспомнит,  что  страницы  в  высшей  степени  реальные, почти

заимствованные  из  газетной хроники, рисующие, например, митинги 1905 года,

казацкие  разгоны их участников, хулиганские нападения на девушек и т. д., в

этом  романе  перемешиваются  со  страницами,  составляющими  плод чистейшей

фантазии.  Вы  вдруг  переноситесь куда-то за тридевять земель, в тридесятое

царство,   где   правит  королева  Ортруда,  следите  за  её  драматическими

увлечениями,   заговорами   партий,  сопутствуете  ей  по  подземным  ходам,

попадаете  в  какую-то зачарованную башню, где какой-то таинственный напиток

сразу переносит человека в таинственное и фантастическое царство Ойле.

     Сологуб  готов понять удивление читателя, не привыкшего к такому жанру,

но отказывается понять его раздражение.
               IV 
     —  Странное  дело,  —  говорит  он,  —  известная категория читателей и

критиков  почему-то  непременно подозревает автора в желании их одурачить. И

они  становятся  в позу сопротивляющихся и хотят доказать, что их невозможно

провести.  Между  тем автор вовсе не собирается никого проводить. Те понятия

о  творчестве,  к  которым я сейчас пришёл, говорят мне, что никто не вправе

стеснять  писателя  в его творческом устремлении. Ему нельзя предначертывать

каких-нибудь  определённых программ, реальных или фантастических. Он ни кого

не  хочет вводить в обман, потому что, когда он фантазирует, всем совершенно

ясно,  что он фантазирует. Разве всякий читатель, дойдя до того момента, где

рассказывается,  что  известный напиток переносит человека в блаженную землю

Ойле,  не  чувствует,  что  реальный  рассказ  кончился и начинается рассказ

фантастический?  Кто  же  мешает  читателю и критику совершенно ясно понять,

где  реальное  и  где  вымысел? Никто не хочет в самом деле его уверить, что

существуют напитки, блаженные земли, добрые волшебники и всяческие чудеса.

     —  Если  меня упрекают в смешении стилей, в том, что этот роман не есть

всецело  реальный  и  не есть всецело фантастический, то и этого упрёка я не

признаю  резонным.  Почему  такое  смешение  стилей  мы  признаём  в  сказке

Толстого,  в  сказке  Андерсена?  В  рассказе  «Чем  люди  живы» сейчас вы в

реальнейшей  обстановке  жизни сапожника, ещё минута — перед вами сошедший с

неба  ангел.  Так точно обстоит почти со всеми сказками Андерсена. Почему же

читатель  не  хочет  допустить  такого  смешения  стилей у меня, где в одной

главе  идёт речь о реальном человеке Триродове, а через несколько страниц вы

уже в царстве королевы Ортруды?

     —  Затем,  кто  сказал,  что  эта  королева  —  образ  какой-то далёкой

старины,  как  это  толкует  большинство  моих критиков и читателей. Когда я

писал  этот  роман, я не видел, почему бы всему этому не происходить теперь,

в наши дни? 
               V
     —  Вы  говорите, что нельзя ещё судить окончательно этот роман, потому,

что  он  не  закончен, и еще нет последней части «Дым и пепел», которая, так

сказать,  сведёт  концы  с концами? Но, по правде сказать, когда я писал эту

вещь,  я  вовсе  не  думал  о  том, что мне непременно нужно сводить концы с

концами.  И  я не знаю, может быть, появление этой последней части далеко не

рассеет  недоумения таких моих читателей. Что делать! Никакого комментария я

не  собираюсь  давать  к  этому  роману.  Так  как первые части его прошли в

другом  издательстве,  то  я  только позволил себе здесь в некоторых местах,

чтобы  придать  роману  характер  самостоятельного,  сделать  прямо в тексте

некоторые  пояснения,  которые  придётся выбросить. Может быть, я почувствую

необходимость  предпослать  предисловие  «Навьим  чарам»  при  издании  их в

«Сочинениях». Но для этого мне надо выслушать все заявления недоумений.

     —  И  вообще,  разве  должен  и  может  писатель делать какие-то особые

пояснения  к  тому,  что  он  пишет?  Конечно,  всякий  автор,  когда пишет,

напрягает  себя  до  последней  степени,  дает  максимум  художественности и

ясности.  Он  берет  лучшие  слова,  ничего  не оставляя в запасе. Как же он

может  сказать  еще  что-то  лучшее  и большее, когда напряжение его прошло,

когда  он  и  во времени отошел уже от своего создания? Конечно, все, что он

скажет теперь, будет хуже.

     —  Этим,  в  частности,  объясняется  моя  личная  черта,  что к ничего

существенного  уже  не  могу  ни  прибавить, ни изменить в законченной вещи,

потому   что   этому   предшествует   длинный  период  обработки,  поправок,

перечитываний,  переписываний.  Моя  рукопись  выходит с моего стола в такой

законченности,  что,  в  сущности,  для  меня  нет  надобности  в  авторских

корректурах.  Никогда позднее я не перерабатывал своих романов. Единственный

случай,  где первое издание далеко не согласуется с третьим, это — мой роман

«Тяжелые  сны»,  но  и  это  произошло  не  потому,  что  я  изменил  своему

обыкновению,  а потому, что первая редакция была дана не мною, а редакторами

того  журнала,  где  он  печатался.  По  их желанию из романа было выброшено

многое,  что  я  не  считал  лишним  и  восстановил  в  романе при отдельном

издании.  Один  из  моих  критиков упрекал меня в том, что этими позднейшими

вставками  в  «Тяжелых  снах»  я  выдал в себе не особенно почтенную черту —

приспособление  романа  к современности. Этот критик был совершенно не прав,

потому  что  он  не  знал, что все новые вставки на самом деле были написаны

одновременно  с  написанием всего романа. Если я что-нибудь и изменял здесь,

то только слова и подробности. 
               VI
     —  Вас  интересует  тот  элемент  мистики,  какой вы находите в «Навьих

чарах».  Вы  спрашиваете,  мистик  ли  я  сам, верю ли я сам, например, в те

перевоплощения  людей  в  разные  образы, в мистическое сближение, например,

королевы Ортруды с героиней «Навьих чар» — Елисаветой.

     —  Я  отвечу  вам,  что  по  складу своего ума и по особенностям своего

образования  я  гораздо более сторонник точного знания, чем мистик. Но самое

моё   влечение  к  точному  ведению  и  моё  приятие  мира  заставляют  меня

чувствовать  под  оболочкою  скользящих явлений единую, сокрытую реальность,

постигаемую  только  тогда,  когда  внешний  мир  со всеми своими предметами

приемлется  лишь  как  символ мира непреходящего; внешний же реализм вещей в

свете  точного  ведения  сам  себя  упраздняет, являя мир материальный миром

энергий.  Все  это  приводит  меня  к  некоторым  воззрениям,  разделявшимся

мистиками,   хотя,   в   сущности,  я  никогда  глубоко  не  увлекался  даже

теоретически  ни мистицизмом, ни нашим масонством, ни того менее магией. Так

мне   кажется,   мне   чудится,  что  есть  какая-то  тайна  в  человеческом

существовании,  которая  странно сближает два существа — меня и кого-то еще,

независимо  от  времени, независимо от пространства, и обобщает в психологии

совершенно  неразделимой.  Это  похоже  на  то, как если бы кто-нибудь стал,

например,  намечать  на  большом  листе  бумаги  точки пером. Среди миллиона

различных  и несовпадающих вдруг нашлись бы две в разных местах, совпадающие

до  малейшего тождества. Иногда так кажется, при совершенно ясно сознаваемой

своей  индивидуальности  я  отдельности, что в мире проявляется, в сущности,

какая-то  одна  мировая  душа, раздробившаяся на миллионы единиц, Это во мне

не  дело  ума,  не  дело  убеждения, — но все мое жизнеощущение требует этой

веры.  В  этом  ощущении  я  не одинок. Поэтическое выражение эти настроения

нашли   в  стихах  Зинаиды  Гиппиус,  Вячеслава  Иванова,  Мережковского,  в

философии  и поэзии Минского. Но ни доказывать, ни отстаивать здесь что-либо

совершенно невозможно… 
               VII 
     Сейчас  Сологуб  работает  над  окончанием  своего  романа «Слаще яда»,

печатающегося в журнале «Новая жизнь».

     Роман  этот  не  новый.  Он написан уже шестнадцать лет назад, но лежал

без окончания. В нём будет шесть частей. Сейчас закончилась четвёртая.

     Летом  Сологуб  почти  окончил  драму  «Любовь  над безднами»; остается

только  окончательно  отделать  некоторые  места в ней. Основная задача этой

пьесы  —  то же самое чувство общемировой связности, сознание индивидуальной

ответственности   за  мировой  процесс.  Также  вчерне  окончен  им  рассказ

«Барышня Лиза», из быта дворянских усадеб былого времени.

     Кроме  оригинальных  работ,  Сологуб  занят  приготовлениями  к  печати

исполняемого  им  вместе  с  А.  Н.  Чеботаревскою  перевода  драм  Клейста;

глубокое,  прекрасное  и  значительное  творчество этого поэта совершенно не

знакомо русской публике.

     Обдумывает  Сологуб  и  замысел  нескольких  новых пьес. Одна из них, —

чисто  реальная, психологическая драма, — драма хорошей, благородной, чистой

женщины,  к которой настоящая любовь пришла тогда, когда уже у нее оказались

муж  и  дети.  Она  борется с чувством, потому что не находит сил ни бросить

детей, ни разбить жизнь мужа, — в этом коллизия пьесы.