«Я хочу вам рассказать, рассказать, рассказать…» Стрелочек.
Я хочу вам рассказать все. Вы только послушайте, так сами поймете. Конечно, есть такие многие даже среди нас, которые от лени. Но я-то не из таких.
Разве я работой гнушаюсь? Да я готов все что угодно и расстоянием не стесняюсь, — вызывай меня хоть в Берлин — сяду и поеду. Но одно должен сказать: хамства не выношу. Будь со мной почтителен, будь ко мне внимателен и тогда можешь располагать моей рабочей силой. Но если ты барствуешь — не получишь ничего.
Вот, например, позвали меня к одному тут бобрик наколачивать. Некто Швур. Ну, Швур так Швур. Мне безразлично. Однако приглядываюсь — батюшки мои, да ведь он наш ярославский! Лавка скобяная была. Так он сын этой лавки то. Яшка Швур. Подумать только — в Париже и квартира. Ну я, конечно, молчок, в знакомство не лезу. А он нос задрал и приказывает:
— Обтяните мне эту комнату малиновым, а переднюю зеленым.
Ну, знаете ли, меня и взорвало.
— Прошу, говорю, мною не командовать. Я может быть почище вас, и работать у вас за ваши паршивые полуфранки не намерен. Желаю быть здоровыми.
Забрал свои гвозди и ушел.
Я из себя аристократа никогда не выделываю, но оскорблять себя не позволю. Я, может быть, самого известного происхождения, но хвастаться не желаю, как другие. Здесь, как послушать, так все в канцеляриях служили. За человека стыдно. Как же ты, такой сякой, в канцеляриях служил, когда у тебя даже приличных потребностей нет. Проработал положенные часы у Рено, да и завалился спать. Да разве я так могу? Нет, извините, меня такая жизнь не удовлетворяет. Я должен пойти куда-нибудь, потолкаться среди людей. Ну, зайдешь в русский ресторанчик, в бистрошку, перекинешься словечком, освежишь душу. Душа, она ищет отклика. Ну, иногда и перехватишь франчок-другой. Это тоже роднит с человечеством.
Н-да, трудно жить чуткому человеку. Денег ни гроша, выпить хочется.
Стою я раз поздно вечером на мосту Мирабо и смотрю в воду. Вода черная и блестит, как вакса. Ну, думаю, есть же дураки, которые топятся. Да вот, заплати мне хоть сто тысяч — ни за что топиться не стану. Самая поганая это смерть. Подумал я так, да и перегнулся через перила, чтобы плюнуть. И вдруг кто-то хвать меня за плечо. Оборачиваюсь — господин пожилой, приличный, одет чисто и весь трясется.
— Вы, говорю, чего хватаетесь?
А он лопочет:
— Умоляю вас, остановитесь! Одумайтесь! Не приводите в исполнение вашего намерения!
Вот, думаю, какой надзиратель привязался, уж и плюнуть нельзя.
— Оставьте, говорю, меня. Не ваше дело, вы не ажан и никто мне запретить не может и закона такого нет.
А он знай трясется и тащит меня за рукав от перил подальше.
— Друг мой, — лопочет, — что вас на это толкнуло? Вы молоды, вы можете работать, грех приходить в отчаяние.
Тут я понял, чего он испугался. Однако, молчу. Жду, что будет дальше.
— Вы, — говорит, — может быть страдаете от любви?
— Да, говорю, страдаю.
Думал, что это ему понравится.
Он вздохнул.
— Надейтесь, — говорит, — на время, время излечивает все раны. Я думал, что может быть от нужды. Этому было бы легче помочь.
Тут я спохватился, что дал маху.
— Да, говорю, это от лихой нужды, потому что коварная прелестница унесла с собой все мои деньги и драгоценности. Убежала с офицером. И ничего мне больше не остается, как в воду плюнуть.
Он чего-то удивился.
— Вы, — говорит, — странно выражаетесь, но я вполне понимаю ваше волнение.
Ну, я времени терять не стал.
— Мне, говорю, если возвращаться к жизни, то обязательно нужно теплое пальто. Без пальто меня опять начнет манить к себе бездна.
А он прямо так меня и не выпускает, тащит за рукав.
— Пойдемте, — говорит, — ко мне, я вам достану пальто.
Тогда я говорю — «Мне сапоги нужны. Только на сапоги нужно мне деньгами выдать, потому что у меня нога крупная и ваше какое-нибудь там старье на меня не налезет».
А он все волнуется, волнуется и, наконец, протащил меня по мосту и вышли мы на улицу.
Тут он вздохнул и говорит:
— У меня в прошлом году племянник утопился, так я с тех пор ужасно расстраиваюсь, если кто топится.
Привел он меня к себе, угостил вином, подарил пальто, денег дал, положим, маловато, если принять во внимание, что он спас меня от смерти — всего пятьдесят франков. За такое дело, казалось бы, и тысячи не пожалеешь. Ну, я спорить не стал — чего с дураком связываться. Стал, конечно, к нему захаживать за поддержанием сил. Он сначала давал франков по двадцать, потом стал с цифры съезжать, доехал до пяти. Тут я ему письменно пригрозил самоутоплением, если, мол, он не понимает своих обязанностей. Да и то сказать — я ведь его не просил возвращать меня к ненавистной жизни. А раз вернул — неси ответственность. А он — эдакий нахал — совершенно перестал меня в дом пускать. Уж я ему писал, писал — надоел он мне ужасно — молчит и только. Ну, пришлось его бросить. Мелкая душонка. Написал ему прощальное письмо, что, мол, иду в воду и на этот раз уж не в его силах остановить меня. Две ночи подряд прогулял по мосту, все его поджидал. Так и не пришел. Эдакий гад! Больше всего меня всегда возмущает в людях неблагодарность.
Есть тут один старый генерал. Он еще в России много нам помогал, то есть родителям моим. Ну, а здесь бедствует. Я его разыскал, заявился, так мол и так, голодаю и все прочее. Так — можете ли поверить — отвалил два франка. Нет, по правде говоря, иногда понимаешь, отчего старый строй прогнил и рухнул.
А вот еще расскажу вам историйку. Эвакуировался я из Севастополя. На пароходе, конечно, ужас и хаос, и там в этом самом хаосе металась премилая дамочка. Не первой молодости, но однако ничего, и корзинка с провизией при ней. Ну я, как джентльмен, конечно, всячески ей услуживаю, ночью на палубе под одним пледом грелись, ну и конечно врали друг другу всякие интересности. Потом, однако, получилось, что врал то я один, а она действительно оказалась женой банкира. Ну, я то в грязь лицом не ударил и расписал себя таким героем, что даже у самого нервы не выдержали — зарыдал. Съели мы ее жареного петуха, съели пироги с капустой, шоколад сгрызли, а как высадились в Константинополе, так вышло, что потеряли мы друг друга из вида. Но, однако, я запомнил, что фамилия ее Хенд. И вот, уже в Париже, встречаю я как-то одного приятеля, который вместе со мной тогда эвакуировался. Ну, конечно, жалуемся друг другу на дела. А он вдруг и говорит:
— А почему бы тебе не пойти к мадам Хенд, с которой ты на пароходе любезничал? Она здесь в Кларидже живет. Наши стрелки ее адрес вызнали, да только ничего не вышло. Ну да ты другое дело, ты с ней любезничал.
Ну, надо ли говорить, что на другой же день попер я в Кларидж. Смухин одолжил мне шляпу. Ерохин перчатки, пальто гадово было еще свеженькое. Пошел. Мне этот шик, конечно, только для швейцара был нужен, потому что, имея определенную цель, мне элеганция совершенно не была кстати.
Прихожу. У нее, оказывается, целый апартеман. Стою, жду. Дверь отворяется, выкатываются шариками две собачки, за ними она, Хендша. Подтянутая, подмазанная.
— Ах, — говорит, — помню, помню. Однако, оглядывает меня с неудовольствием.
Ну, долго ли, коротко ли, изложил я перед ней свое положение. Вместе, говорю, мы страдали, теперь вы вознесены, а я гибну. Ну, словом — окажите пособие.
Можете себе представить, она вдруг до того удивилась, что я даже испугался — не брякнул ли я чего неподобного. Выпучила на меня глаза, жаба, жабой.
— Я, — говорит, — вероятно ослышалась? Или вы просто не понимаете, что говорите. Вы у меня просите денег? Да разве вы не видите, как я живу?
Я осмотрелся.
— Что ж, говорю, номер у вас чистенький, жаловаться нечего. Одеты вы тоже ничего себе. Может не так модно, я в этом не понимаю, но однако у других и того нет.
Тут она совсем оскотинилась.
— Номер чистенький! Да имеете ли вы понятие, во сколько он мне обходится! Три комнаты в Кларидже! Туалет мой от Шанель. Да вам во сне не снилось, сколько за него заплачено.
— Так тем лучше, — говорю.
— Нет, — кричит, — не лучше, а хуже. Как же вы хотите, чтоб я вам еще помогала, когда у меня и без того столько трат. Очень жалко, что приказала вас впустить. Вы только испортили воспоминание моей юности.
Ну, я потом дал ее адрес кое кому из наших. Они ейному консьержу говорили, что они ее братья, а Васька Ерофеев шепнул, что он ее незаконный сын.
Ни гроша, конечно, они с нее не вытянули, но ведь иногда не так важны деньги, сколь важно торжество нравственности.
И забывать об этом стыдно и даже грех.
Эх, люди, люди, человеки! Посмотришь на вас — эдакая вы мелочь!
Скачать