Корсар
Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
OCR Бычков М. Н.
«Корсаръ» явился въ свѣтъ въ 1814 году. Написанъ онъ былъ въ минувшемъ декабрѣ, въ теченіе двухъ недѣль. Писалъ его поэтъ съ увлеченіемъ и внесъ въ него очень многое изъ жизни — very much from existence. Такъ говоритъ самъ Байрон, — и правда, и поэзія были оцѣнены публикой вполнѣ.
Въ первый же день разошлось десять тысячъ экземпляровъ поэмы. Издатель называлъ ее, «Carmen triumphale», — успѣхъ, очевидно, равнялся тріумфу. И «Корсаръ» навсегда остался въ байроновской поэзіи фактомъ яркимъ и байроническимъ по преимуществу. Иначе и быть не могло. Если три обширныхъ пѣсни могли быть написаны въ двѣ недѣли, — очевидно, онѣ писались не только съ художественнымъ увлеченіемъ, но и со всѣмъ пыломъ сердца, какой вообще отличаетъ исповѣди.
Корсаръ-разбойникъ. Къ такому герою байроновская публика была приготовлена. Съ Востока поэтъ привезъ двойственныя впечатлѣнія. Ихъ можно было бы назвать культурно-публицистическими и непосредственно-художественными. Одни дали содержаніе «Чайльд-Гарольду»; другія поэтъ использовалъ въ цѣломъ рядѣ поэмъ совершенно иного жанра, — какого именно — опредѣлялось самимъ свойствомъ этихъ впечатлѣній.
Своеобразное отношеніе и любопытная уживчивость двухъ источниковъ байроновскихъ увлеченій нагляднѣе всего поясняются чисто-географическимъ примѣромъ. На Балканскомъ полуостровѣ Байронъ, переодѣвшійся для начала Чайльд-Гарольдомъ, нашелъ два народа въ разныхъ политическихъ положеніяхъ: Грецію — порабощенную, хотя и съ великимъ прошлымъ, и Турцію — побѣдоносную и варварскую. Отсюда два мотива. Одинъ — призывъ: когда же возстанетъ Греція, и ему посвященъ лиризмъ «Чайльд-Гарольда».
По сосѣдству — Турція. Здѣсь нѣтъ великаго прошлаго, нѣтъ ни Ѳемистокловъ, ни Сократовъ, — и будущаго нѣтъ, но есть нѣчто, чего не въ силахъ дать ни классическія преданія, ни надежды на политическую свободу. Какъ выразился шекспировскій Антоній: «очарователенъ Востокъ и клонитъ къ нѣгѣ».
И не Байрону было устоять противъ этой «нѣги». Недаромъ онъ за два года до путешествія признавалъ, что мысли его отличаются сладострастнымъ оттѣнкомъ. Вотъ этотъ оттѣнокъ и разросся въ чрезвычайно безпокойную тѣнь въ странѣ гаремовъ.
Если поэтичны воспоминанія о Ѳермопилахъ, то вѣдь и сераль имѣетъ свою поэзію. Красавицы съ громадными задумчивыми глазами, невольницы своихъ повелителей, страстныя, отважныя, — но безнадежно запертыя за тридевять замковъ. И если увлекательно представить, какъ сынъ возставшей Эллады разобьетъ цѣпи на рукахъ этой классической красавицы, — несомнѣнно есть своя привлекательность и въ отвагѣ того молодца, который съумѣетъ освободить для страстной любви гаремную затворницу.
И у молодого Байрона два героя, двѣ героини и, значитъ, два романа. Одинъ — повстанецъ-патріотъ, другой — неукротимо-страстный искатель приключеній; одна героиня — самая величественная и отвлеченная — свободная родина свободныхъ гражданъ; другая — самая нѣжная и общепонятная — всегда одна и та же, но съ многочисленными звучными именами — Леила, Зюлейка, Гюльнара, неизмѣнно первая красавица въ мірѣ: earth holds no other like — земля не знаетъ подобной!
И въ этой области лиризмъ Байрона подчасъ несравненно стремительнѣе, чѣмъ въ области политики и исторіи.
Тамъ поэту безпрестанно приходится окрылять свой геній предметами посторонними для чувства и вдохновенія, — подчасъ просто книжной эрудиціей, — перелагать въ стихи довольно сухія данныя и при всемъ удивительномъ стихотворческомъ дарованіи поэта чувствуется какая-то обязательность, принужденность въ его восклицаніяхъ предъ разными реликвіями античной старины.
Довольно однообразны и тиртеевскіе мотивы, — кличи о возстаніи, которыя поэту приходится обращать по разнымъ адресамъ, — и столь же обязательно, какъ восторгаться эллинскимъ искусствомъ.
Но ничто не можетъ сравниться съ вольностью полета байроновскаго лиризма тамъ, гдѣ предъ нами не Тиртей, а Овидій и Анакреонъ, — не порабощенная страна, а угнетенная женщина.
И Байронъ чувствуетъ всю силу этого мотива надъ своимъ талантомъ. Ни у одного поэта нѣтъ такого безграничнаго прославленія чувства любви, какъ у Байрона. Это одна изъ самыхъ характерныхъ чертъ байроновской поэзіи.
Вопросъ идетъ, разумѣется, не о качествахъ любви: съ поэзіей считаться въ этомъ отношеніи было бы, по меньшей мѣрѣ, безцѣльно. Вопросъ въ нравственномъ и даже культурномъ, общечеловѣческомъ значеніи любви, какъ страсти. Оно, по мнѣнію Байрона, — несоизмѣримо, т.-е. съ нимъ нельзя сравнить не только какую либо одну добродѣтель, но даже всѣ ихъ вмѣстѣ взятыя.
Будь на совѣсти у человѣка тысяча преступленій, но если онъ сохранилъ способность страстно любить, — онъ — герой, онъ заслуживаетъ нашего высшаго интереса и нашего сочувствія и нашего удивленія. О немъ одномъ стоитъ написать гораздо болѣе обширную поэму, чѣмъ о всѣхъ герояхъ свободы на всѣхъ полуостровахъ Европы. Надо только, чтобы любовь была такой, что называется — вѣчная и безумная, чтобы герой могъ, подобно Корсару, сказать своему предмету:
My very love to thee is hate to them,
т.-е. моя любовь къ тебѣ-это ненависть къ человѣческому роду.
Тогда герой можетъ освободить себя отъ всякихъ соціальныхъ и нравственныхъ условій, — и поэтъ заявитъ о немъ: «всѣ добродѣтели исчезли, но и преступность даже не могла погасить самой прелестной изъ нихъ — this loveliest one!» Такъ и въ эпитафіи герою будетъ сказано; онъ завѣщалъ потомству имя — съ тысячью преступленій и съ одной добродѣтелью!
Почему любовная страсть — добродѣтель? У Байрона нѣтъ отвѣта и отвѣта нельзя отыскать ни въ судьбѣ, ни въ личностяхъ его героевъ. У поэтовъ искони принято въ чувствѣ любви прославлять силу облагораживающую, т.-е. осердечивающую и смягчающую. У Байрона совершенно напротивъ: любовь превращаетъ человѣка въ опасное антисоціальное существо. Это — хищное животное, укрывшееся съ своей самкой въ пещерѣ, на утесѣ, въ лѣсу, въ пустынѣ. Такую именно любовь сталъ изображать поэтъ, побывавъ на Востокѣ, и этотъ мотивъ надолго отодвинулъ другой — идейный и культурный. «Корсаръ» только самое искусное звено — въ длинной цѣпи, ковавшейся со страстью и въ теченіе цѣлыхъ лѣтъ.
И здѣсь есть извѣстная послѣдовательность.
Начало — «Гяуръ’. Это первый набросокъ любовника-хищника. Въ поэмѣ этой будто борятся оба мотива — культурный и эротическій. Въ началѣ — тоска по эллинской свободѣ и укоризны покорнымъ рабамъ. Но это — мотивъ изъ другой пѣсни; настоящая пѣсня совсѣмъ о другомъ и поэтъ энергично и неожиданно обрываетъ самого себя, чтобы перейти къ настоящему дѣлу. И любопытенъ самый переходъ: поэтъ внезапно отказывается «оплакивать» свободу Греціи и желаетъ вызвать у читателя слезы другимъ предметомъ, — повѣстью о гяурѣ.
Это — самая ранняя тема «Корсара».
Поэтъ здѣсь съ самаго начала взялъ самую высокую ноту и кристаллизировалъ свой избранный образъ. Понизить тонъ значило бы посягнуть на ту или другую сверхчеловѣческую черту героя, — а именно въ сверхчеловѣчности, точнѣе во внѣ-человѣчности его и заключались всѣ его права на прославленіе байроновской музой.
За «Гяуромъ» слѣдовала «Абидосская невѣста». Мы еще ближе къ «Корсару» — любовник-хищникъ уже сталъ разбойникомъ. Вѣроятно, и гяуръ прошелъ этотъ путь мести человѣчеству за неудовлетворенную страсть. Монастырская казна наполнена богатствами гяура, и надо полагать, — добро досталось таинственному гяуру не по наслѣдству. Недаромъ онъ многозначительно говоритъ «отцу святому»: «что было послѣ знаешь самъ. Нѣтъ отпущенія грѣхамъ». Послѣ — значитъ, когда погибла возлюбленная героя и гяуръ на всю жизнь проникся мракомъ и зломъ.
Селимъ — откровеннѣе. Онъ непосредственно послѣ неудачнаго увлеченія превратился въ атамана корсаровъ и потомъ очень подробно описалъ Зулейкѣ красоту разбойничьей души и прелесть разбойничьей жизни.
«Абидосская невѣста» гораздо упорядоченнѣе «Гяура». Здѣсь съ самаго начала можно уловить смыслъ сюжета, — но все таки слишкомъ много проселочныхъ тропинокъ и всякаго рода порослей; за ними все еще исчезаютъ главные пути и главныя украшенія роскошнаго сада. Недаромъ поэма снабжена многочисленными этнографическими и историческими примѣчаніями: курьезы и чары Востока, очевидно, опять поминутно отвлекали поэта отъ главной задачи, и герой, изъ гяура переодѣтый въ Селима, снова терпѣлъ отъ этихъ скачковъ въ сторону. Поэту, видимо, надо было истощить запасы своихъ восточныхъ впечатлѣній и свѣдѣній по турецкому быту и отчасти по турецкой исторіи. Тогда герою должно остаться больше простору и все, что касается его, пріобрѣтетъ больше ясности и порядка.
Мы можемъ слѣдовательно сказать, что Байронъ вывезъ съ Востока совершенно опредѣленный героическій и романическій мотивъ. Впервые онъ его изложилъ устами гяура, повѣствующаго свою судьбу «святому отцу» въ монастырѣ. Потомъ на тотъ же мотивъ написалъ «Абидосскую невѣсту», ничего не прибавивъ къ основнымъ нравственнымъ чертамъ героя, но приподнялъ нѣсколько больше покрывало съ его мрачной и таинственной судьбы. Наконецъ, естественно настало время — изобразить эту судьбу, какъ единственный предметъ поэмы — безъ пейзажныхъ и жанровыхъ помѣхъ.
Это и будетъ «Корсаръ».
Но мы еще не исчерпали всѣхъ путей, приведшихъ Байрона къ этой поэмѣ. Внѣ всякаго сомнѣнія, образъ любовника-хищника — одно изъ сокровищъ, привезенныхъ Байрономъ изъ путешествія по варварскимъ краямъ. Но не менѣе важенъ вопросъ, — почему этотъ образъ такъ глубоко внѣдрился въ байроновскую душу? Почему цѣлый періодъ байроновскаго творчества можно назвать разбойничьимъ романтизмомъ?
Европейская литература за много лѣтъ до байроновскаго «Корсара» успѣла ознакомиться съ фигурой разбойника въ самомъ интересномъ освѣщеніи и до нашихъ дней сохранить о немъ представленіе, какъ о классическомъ образѣ. Это — шиллеровскій Карлъ Мооръ. Къ Байрону это воспоминаніе имѣетъ прямое отношеніе: будущій авторъ «Корсара» еще въ ранней молодости съумѣлъ почувствовать привлекательность шиллеровскаго созданія. Какъ онъ думалъ о Карлѣ Моорѣ, мы не знаемъ, но намъ извѣстенъ культурный смыслъ шиллеровской драмы и онъ бросаетъ яркій свѣтъ на байроновскую разбойничью романтику. Карлъ Мооръ говоритъ очень много и оглушительно громко. Что ни слово, то будто смертельный ударъ кинжаломъ всему, что больше всего распространено въ семъ мірѣ. Это — гигантъ, желающій имѣть серьезное дѣло только съ Провидѣніемъ.
Но какъ бы громки ни были слова, — мысли Карла Моора вполнѣ реальны и цѣлесообразны даже въ тѣсныхъ предѣлахъ столь презираемой имъ человѣческой общественной жизни. Сущность мыслей Карла Моора можно найти у такого глубокомысленнаго и вдумчиваго мирнаго бюргера какъ философъ Кантъ.
Его время, восемнадцатый вѣкъ, особенно усердно занималось вопросомъ о прогрессѣ, — въ чемъ онъ состоитъ и какія силы имъ управляютъ? Для эпохи, разсчитывавшей побѣдоносно сразиться со всевозможными вѣковыми неправдами и нелѣпостями, — интересъ былъ насущный. Вопросъ рѣшался просто, такъ какъ отвѣтъ подсказывался современнымъ положеніемъ борьбы. Сравнительно ограниченная группа «просвѣтителей» шла въ мужественномъ натискѣ на толпу, или порабощенную традиціей, или своекорыстно охранявшую ее. Нападающіе сражались подъ знаменемъ независимости разума и свободы личности, — два принципа, вполнѣ исчерпывающіе весь арсеналъ, губительный для пережитковъ отжившей старины. А оба эти принципа логически укладывались въ одну идею — личности, какъ силы мыслящей и творящей. Значитъ, — прогрессъ не что иное, какъ борьба личности противъ массовыхъ предразсудковъ и суевѣрій.
Такой выводъ — въ высшей степени романтическій — получался для самихъ просвѣтителей въ пылу переживаемыхъ событій. И Кантъ этотъ выводъ обобщилъ.
По его мнѣнію, прогрессъ — это проявленіе антисоціальной силы въ отдѣльномъ человѣкѣ — die persönliche Ungeselligkeit {Streit der Facultilten. Werke, X.}. Личность въ извѣстный историческій моментъ не укладывается въ общественныя рамки, установленныя исторіей, и принимается раздвигать ихъ; въ этотъ моментъ личность необщественна, такъ какъ, общество, т.-е. мысль, не достигшая уровня ея духовнаго развитія, — ея естественный врагъ. Слѣдовательно, возстаніе личности противъ общества во имя новыхъ идеаловъ свободы и есть періодъ прогресса.
Карлъ Мооръ и явился представителемъ одного изъ такихъ періодовъ, — самаго воинственнаго и широкообъемлющаго.
И Карлъ Мооръ это знаетъ. Въ рѣшительную минуту своей жизни онъ говоритъ: «Я самъ — мое небо и адъ». Въ этомъ восклицаніи звучали тѣ самыя droits de l’homme, изъ-за которыхъ велась сначала безкровная, а потомъ и кровавая война. И шиллеровскій герой даже предвосхитилъ ея второй періодъ.
Онъ «вышелъ изъ круга человѣчества», — это значитъ онъ проявилъ ту Ungeselligkeit, какая должна вызвать новый соціальный строй. И у Карла готова программа, — та самая, какую его современники давно прочитали въ сочиненіяхъ Руссо. Здѣсь они даже могли найти первый теоретическій очеркъ величественной фигуры — демоническаго преобразователя, удивительно напоминающій даже въ подробностяхъ позднѣйшихъ идеальныхъ разбойниковъ.
Руссо рисовалъ идеальнаго законодателя со всей рѣшительностью своей политической геометріи и со всѣми эффектами своего художественнаго генія. Законодатель долженъ обладать способностью «измѣнять человѣческую природу». Слѣдовательно, силы этого существа граничатъ со всемогуществомъ, — и, естественно, здѣсь нѣтъ мѣста обычнымъ путямъ, какими проводятся въ жизнь человѣческія идеи, — убѣжденію и доказательству. Законодатель Руссо увлекаетъ не насилуя и убѣждаетъ не доказывая {Du Contrat Social. Liv II, chap. VII.}. Это — подлинныя его свойства, и они тѣ же самыя, какими особенно рѣзко отличаются Карлъ Мооръ и за нимъ гяуръ, Селимъ и корсаръ.
Карлъ Мооръ гнѣвно кричитъ своей шайкѣ: «кто разсуждаетъ, когда я приказываю?» А Байронъ прежде всего спѣшитъ указать, что его герои только повелѣваютъ и даже не словами, а взглядомъ, выраженіемъ лица. У корсара эта способность изображена съ особенной тщательностью, въ нѣсколько пріемовъ, и доведена до совершенства.
Но вопросъ, — во имя какой цѣли повелѣвать?
Руссо — представилъ, по крайней мѣрѣ теоретически, обстоятельный планъ. Есть онъ и у Карла и такой, что за него вполнѣ заслуженно могъ пострадать авторъ не только у нѣмецкаго маленькаго владыки XVIII вѣка. И планъ этотъ сохранилъ достаточно свѣжести и смысла до нашихъ дней. Недаромъ, все простодушное громогласіе «обвинителя Провидѣнія» не погасило благороднаго свѣта его сердца и ума даже на пространствѣ самыхъ трезвыхъ эпохъ.
Но это не все.
Шиллеровскій разбойникъ — незабвенное явленіе не только по своему философскому багажу, весьма распространенному въ его время. Онъ еще и живое, и волнующее лицо, онъ — человѣческій художественный образъ. Насчетъ мѣры въ рѣчахъ, правдоподобія въ дѣйствіяхъ — недочетовъ сколько угодно, но все таки это могучая пѣсня праведнаго гнѣва и искренней скорби, хотя и пропѣтая неустановившимся молодымъ голосомъ и въ душномъ, сдавленномъ воздухѣ.
Намъ понятно рѣшительно все, что касается нравственной жизни Моора: мы понимаемъ, почему онъ одинокъ, почему онъ называетъ себя отверженцемъ людей и за что онъ клеймитъ ихъ. Сущность драмы — вполнѣ реальна, преувеличенъ только ея размахъ и перекаленъ темпераментъ героя. Поэтому, мы можемъ не разъ улыбнуться, слушая бурныя рѣчи Моора, но не разъ также въ насъ проснется настоящее волненіе, какое только можетъ вызвать въ человѣческомъ сердцѣ подлинная человѣческая скорбь. И когда шиллеровскій разбойникъ съ неподражаемо-простодушнымъ, почти дѣтскимъ богатырствомъ восклицаетъ: «Нѣтъ, нѣтъ, есть что-то высшее, потому что я еще не былъ счастливъ!» — мы улыбаемся въ полнотѣ искренняго и глубокаго сочувствія живому, страдающему человѣку, — отнюдь не реторической формулѣ героизма.
Отсюда заразительная сила шиллеровской драмы, засвидѣтельствованная не только поэтами — Байрономъ, Лермонтовымъ, но и законодателями. Революціонное собраніе, создававшее новую Францію, вполнѣ сознательно пожелало автора «Разбойпиковъ» почтить званіемъ гражданина. Драма, дѣйствительно, актъ гражданскаго юношески-восторженнаго духа.
Руссо былъ такъ-же учителемъ Байрона, какъ и Шиллера, и у Байрона, — по природѣ и по жизненнымъ положеніямъ, — было, на первый взглядъ, больше точекъ соприкосновенія съ душой и судьбой женевскаго философа, чѣмъ у Шиллера. И Байронъ отъ чистаго сердца могъ посвятить Руссо не одну краснорѣчивую строфу. Въ этихъ строфахъ не мало оговорокъ, какихъ не сдѣлалъ бы благодарный ученикъ, но вѣдь и въ точкахъ соприкосновенія байроновскихъ многообразныхъ разочарованій съ неизмѣнными состраданіями никогда не бывшаго очарованнымъ Жанъ-Жака гораздо больше видимости, чѣмъ сущности. Безпрестанно бывало такъ: тамъ, гдѣ взбѣшенный опростившійся лордъ могъ стать въ карательную позу предъ лицомъ своей касты и въ то же время благосклонно отвѣчать на восторженный привѣтъ всего остального человѣчества, — несчастный Жанъ-Жакъ не зналъ буквально, гдѣ преклонить голову. Основной мотивъ жизненной драмы Руссо — одиночество — былъ знакомъ Байрону точь-въ-точь въ такой же формѣ и въ такомъ же размѣрѣ, какъ столичнымъ дачникамъ деревня и деревенская жизнь. Одного одиночество преслѣдовало какъ прирожденный недугъ, другой искалъ его, какъ отдыха.
Но мотивы въ духѣ Руссо несомнѣнны въ байроновской поэзіи и особенно въ юношеской. Достаточно припомнить нападки на язвы и пошлости культурнаго общества, большое влеченіе къ природѣ и «естественнымъ людямъ», великую охоту воспѣвать одиночество и возвышенную мизантропію. Все это есть въ первыхъ же пѣсняхъ «Чайльдъ-Гарольда». Естественнымъ является и сопоставленіе шиллеровскихъ «Разбойниковъи и байроновскаго корсарства, занявшаго такъ много мѣста въ творчествѣ и, очевидно, въ нравственной жизни поэта. Какой же культурный смыслъ этого явленія?
Байронъ очень рано началъ говорить о презрѣніи къ свѣту, о любви къ уединенію, вообще о ничтожествѣ людей и о томъ, что ему самому нѣтъ пути въ этомъ мірѣ. Говорилось все это въ семнадцать или восемнадцать лѣтъ и слезы разочарованія лились подъ самый бурный аккомпаниментъ головокружительно-смѣнявшихся увлеченій.
Жизнь, текла будто въ раю правовѣрныхъ и это было предзнаменованіемъ на долгое будущее. Правда, налетали и тѣни: земной рай требуетъ весьма матеріальныхъ заботъ, а состояніе Байрона не вполнѣ соотвѣтствовало его титулу и особенно темпераменту; бывали нелады съ матерью, — нелады вздорные, злые и совершенно не идейные; происходили, разумѣется, столкновенія и съ разнаго рода филистерами и педантами «порядочной» жизни и трезвой литературы, — но все это получаетъ совершенно смѣхотворный видъ, если изъ подобныхъ бѣдствій попытаться сочинить предисловіе къ драмѣ, опустошившей душу человѣка. Правда, двадцатилѣтній Байронъ желаетъ пустить себѣ пулю въ лобъ, но, по его словамъ, ему это лѣнь сдѣлать. И мы вѣримъ ему: вполнѣ уважительная причина не стрѣляться отъ такихъ несчастій, какія намъ извѣстны изъ молодости поэта. Не стоило даже и словъ то страшныхъ говорить. Даже особые цѣнители Байрона, съ большимъ трудомъ отличающіе въ его лиризмѣ правду отъ поэзіи и пережитое отъ сыграннаго, изумляются, чѣмъ изобидѣла поэта его родина до его двадцатилѣтняго возраста и за что онъ именовалъ ее — This cursed country — проклятой страной?
А между тѣмъ, Байронъ не только проклиналъ Англію, но и бѣжалъ изъ нея и сопровождалъ свое бѣгство такими изреченіями, какихъ, навѣрное, не говорилъ ни одинъ изъ самыхъ злополучныхъ и великихъ изгнанниковъ.
Байронъ называлъ себя Адамомъ, осужденнымъ на изгнаніе и даже безъ Евы, существомъ безъ друзей, открывая этими сравненіями перспективу для будущаго окончательнаго эпитета — fallen spirit — падшій духъ.
Начинались странствованія Чайльдъ-Гарольда, — и безъ всякаго сомнѣнія они во всѣхъ отношеніяхъ совершались проще и легче, чѣмъ позднѣйшія запутанныя экскурсіи байронистовъ среди необозримой галлереи байроновскихъ Евъ — съ цѣлью опредѣлить, какая реальная Ева соотвѣтствуетъ поэтически-разодѣтому существу съ той или другой фантастической кличкой?
Это означало быть разочарованнымъ и не знать путей въ этомъ мірѣ.
Байронъ вернулся. Пришлось испытать кое-что непріятное, — отнюдь не исключительное по своей горестности, но, по крайней мѣрѣ, заслуживающее серьезнаго упоминанія. Умерла мать, — и поэту, навѣрное, стало неловко при воспоминаніи о междо-усобицахъ съ мало-вмѣняемой, но все-таки не злой женщиной. До исторіи съ женой это самое существенное огорченіе, но оно никоимъ образомъ не могло устоять предъ быстро налетѣвшей славой — по выходѣ первыхъ пѣсенъ «Чайльдъ-Гарольда» и нарѣдкость многочисленными и многошумными реальными романами поэта.
Никогда еще ни въ одной литературѣ не появлялось мотива, столь раздражающаго и заразительнаго для женской впечатлительности.
Необыкновенно темпераментный, правда пресыщенный, уставшій и мрачный, но сохранившій во всей силѣ способность разразиться восторженной пѣсней въ честь красоты и подробно оцѣнить спеціальныя качества женщины какой угодно національности, — все это должно было изъ Чайльдъ-Горольда сдѣлать неотразимо отравляющій образъ для всякаго сколько-нибудь мятущагося женскаго воображенія, — и Байронъ сталъ «идоломъ общества».
Это былъ — денъ его, его праздникъ, — my day: — такъ онъ самъ говоритъ, — и вотъ съ этимъ то праздникомъ совпадаетъ корсарскій періодъ байроновской поэзіи; публика выражалась проще — періодъ «турецкихъ повѣстей».
И дѣйствительно, главнымъ обстоятельствомъ была чрезвычайная насыщенность поэта турецкими впечатлѣніями. Ихъ оказалось столько, что при всей неограниченной подвижности архитектурныхъ рамокъ «Гяура», «Абидосской невѣсты» — всѣ эти впечатлѣнія и разная другая освѣдомленность не укладывались въ стихотворные отрывки. Поэтъ вознаграждалъ себя примѣчаніями, не менѣе интригующими для публики, чѣмъ самый текстъ.
Здѣсь трактовались также «турецкіе» вопросы; сообщались, напримѣръ, свѣдѣнія о томъ, съ какимъ лезвіемъ восточная сабля смертоноснѣе, какой видъ имѣютъ лица людей, убитыхъ разными способами, — и всѣмъ становилось ясно, что сабля съ самымъ опаснымъ лезвіемъ имѣется у самого поэта и что онъ имѣлъ случаи наблюдать всевозможныхъ убитыхъ, а что касается живыхъ, то поэтъ прямо заявлялъ, что онъ жилъ съ однимъ морскимъ разбойникомъ въ Мореѣ.
Послѣ такихъ примѣчаній, естественно, текстъ прочитывался читателями и особенно читательницами съ совершенно особымъ настроеніемъ. Они невольно искали здѣсь гораздо больше, чѣмъ было написано и, разумѣется, въ томъ направленіи, въ какомъ ихъ поощряли личныя заявленія самого автора. Къ тому-же изъ особаго чувства подразнить тѣхъ, которые считали его олицетвореніемъ порока поэтъ непрочь былъ содѣйствовать распространенію самыхъ нелѣпыхъ розсказней о немъ.
Мирный и культурный Чайльдъ-Гарольдъ былъ настоящимъ двойникомъ автора, но это пока скрывалось и довольно упорно. А корсары, разумѣется, дѣйствовали совсѣмъ въ другомъ направленіи, чѣмъ хотя бы даже и очень своеобразный великобританскій лордъ. И все-таки не Чайльдъ-Гарольду впервые суждена была честь явиться вполнѣ откровенно съ лицомъ самого поэта, а морскому разбойнику — Конраду.
Какъ это могло случиться?
Вальтеръ-Скотту первому пришлось рѣшать вопросъ со всевозможными данными — рѣшить его основательно и къ чести любимаго поэта. Мы знаемъ, — въ юномъ Байронѣ жила любопытная идея на счетъ героевъ и ихъ авторовъ. Онъ весьма былъ склоненъ сливать ихъ воедино, будто не признавалъ, что можно изображать что-либо другое помимо собственной души. Это поучительно для оцѣнки таланта самого Байрона, — и поэтъ не только не боролся съ настойчивымъ субъективизмомъ своего вдохновенія, — напротивъ, желалъ подчеркнуть субъективизмъ даже тамъ, гдѣ — безъ участія поэта — читатели, можетъ быть, и не догадались бы о немъ.
Зачѣмъ, напримѣръ, онъ снабдилъ корсара своей внѣшностью? Зачѣмъ, спрашиваетъ Вальтеръ-Скоттъ, Байронъ вообще придавалъ личныя свои особенности разбойникамъ и преступникамъ?
У Вальтеръ-Скотта нѣсколько отвѣтовъ:
«Быть можетъ. этотъ пріемъ есть слѣдствіе меланхоліи, которая располагаетъ человѣка, одержимаго ею, напримѣръ, Гамлета, сродниться со сценами глубокаго и потрясающаго интереса, которыя возникаютъ изъ борьбы угрызеній совѣсти съ непреклонной гордостью и, давъ волю своему воображенію, ставить себя въ положеніе человѣка, окруженнаго опасностями и отягченнаго преступленіями, подобно тѣмъ людямъ, которые инстинктивно любятъ блуждать по краямъ пропастей, или, ухватясь за слабую вѣтку, нагибаться надъ бездной, на днѣ которой шумитъ мрачный потокъ. Впрочемъ, переодѣванье это могло быть и совершенно произвольнымъ, подобно тому какъ выбираютъ плащъ, кинжалъ и фонарь убійцы для маскараднаго костюма. Или, быть можетъ, чувствуя всю силу своихъ описаній всего мрачнаго и ужаснаго, Байронъ въ своемъ рвеніи отождествлялъ себя съ описываемыми имъ личностями, подобно актеру, представляющему на сценѣ одновременно и свою собственную личность, и лицо, которое онъ изображаетъ. Наконецъ, можно предполагать (и это не совсѣмъ несовмѣстно съ характеромъ Байрона), что онъ дѣлалъ это на зло своимъ порицателямъ, которые вслѣдъ за появленіемъ въ свѣтъ «Чайлѣь-Гарольда», стали осыпать его насмѣшками, по поводу этихъ переодѣваній, желая тѣмъ показать публикѣ, какъ онъ мало обращаетъ вниманія на критику и до какой степени въ его власти возбуждать вниманіе и уваженіе къ себѣ даже и тогда, когда онъ придаетъ нѣкоторыя личныя свои черты и особенности пиратамъ и разбойникамъ».
Всѣ эти объясненія — одно другого стоятъ: Байронъ или искатель сильныхъ ощущеній, или любитель маскарадныхъ мистификацій, или актеръ, играющій «страшную» роль, или — что хуже всего — осуществляющій въ своемъ творчествѣ задоръ раздраженнаго самолюбія. А между тѣмъ Вальтеръ-Скоттъ отнюдь не желалъ унижать ни таланта, ни личности Байрона, и говорилъ по крайнему разумѣнію все лучшее, что можно было сказать по поводу Конрада-Байрона.
По этимъ указаніямъ мы, слѣдовательно, не должны серьезно смотрѣть на субъективныя черты въ корсарахъ Байрона: это, по меньшей мѣрѣ, разсчитанная игра капризнаго артистическаго воображенія.
И это вполнѣ согласно съ фактами. Корсаризмъ завладѣлъ творчествомъ поэта какъ разъ въ то время, когда надъ душой его проносились самые золотые «летящіе часы».
Онъ и имъ далъ мѣсто въ разбойничьихъ поэмахъ: Зюлейка — удостовѣренное отраженіе одной изъ подлинныхъ мимолетныхъ героинь Байрона. Здѣсь — правда, а повсюду, гдѣ изображался мракъ, отчаяніе, безнадежное одиночество въ настоящемъ и въ будущемъ и потрясающая преступность въ прошломъ, — все это творчество и притомъ усиленно мелодраматизированное въ личныхъ цѣляхъ поэта и для его собственнаго удовольствія.
Эта мелодраматизація не покидала молодого Байрона даже въ самыхъ простыхъ житейскихъ положеніяхъ. Въ его дневникѣ имѣется одна запись, бросающая гораздо болѣе яркій свѣтъ на психологію байроновскаго творчества, чѣмъ всѣ постороннія изслѣдованія.
Байронъ увидѣлъ во снѣ знакомую умершую женщину, — обстоятельство довольно обыкновенное. Но вотъ какъ его излагаетъ Байрон:
«Какой сонъ!… Ей не удалось овладѣть мною!… Но я хотѣлъ бы, чтобъ мертвецы мирно покоились! О, какъ стыла моя кровь!… Я никакъ не могъ проснуться»…
И ему немедленно припоминается ни болѣе, ни менѣе какъ самъ Ричард III послѣ ночи его видѣній!… Сопоставленіе съ излишкомъ стоющее уподобленія корсара Конрада поэту Байрону — и психологически одного и того же порядка.
Мелодраматизма не мало и въ первоисточникѣ классической разбойничьей поэзіи — въ драмѣ Шиллера. Но тамъ источникъ его — совершенно другой. Тамъ выражаясь словами Добролюбова — «азартъ въ пользу идеи» виноватъ въ томъ, что Карлъ Мооръ такъ часто похожъ на «сверхчеловѣка» и «смѣющагося льва»; у Байрона мелодраматизмъ — явленіе, идеямъ постороннее и психологически не связанное съ личностью героя, а навязанное ей настроеніями и намѣреніями поэта. Отсюда чрезвычайно своеобразный характеръ самаго яркаго байроновскаго разбойника — корсара Конрада.
Мы знакомы съ главными чертами героя: это черты не его, а фамильныя, онѣ — неотъемлемое достояніе самаго типа. Съ байроновской энергіей вся фигура обозначена нѣсколькими словами: That man of loneliness and mystery — человѣкъ одиночества и таинственности. И эти понятія дѣйствительно исчерпывающія: все остальное — подробности и онѣ логически вытекаютъ изъ основныхъ понятій.
Кто таинствененъ — тотъ, конечно, не разговорчивъ, и Конрадъ и самъ не говоритъ безъ крайней необходимости, и другимъ не позволяетъ говорить, взглядъ, жестъ, краткій приказъ — все краснорѣчіе Конрада. А кто задаетъ ему вопросы, тому «краткій отвѣтъ и презрительный взоръ» — и только. Внѣшность у Конрада, мы уже знаемъ, байроновская и поэтъ не пожалѣлъ красокъ. Все, что можно извлечь изъ таинственности — на лицо: Конрадъ не высокъ ростомъ, но наблюдательный зритель могъ подмѣтить въ его наружности нѣчто необыкновенное, какую-то силу, приводившую въ невольный трепетъ толпу, даже корсаровъ, навѣрное, привыкшихъ не пугаться. Немногіе могли выдержать его взоръ, потому что — There was a laughing Devil in his sneer — самъ смѣющійся дьяволъ чуялся въ его смѣхѣ — весьма, впрочемъ, скупомъ.
Это таинственность.
Одиночество неразлучно съ таинственностью и со многими другими качествами. Кто одинокъ по своей волѣ, — тотъ значитъ или боится, или презираетъ людей. Конраду, разумѣется, чуждъ страхъ, — и онъ переполненъ ненавистью и презрѣніемъ ко всему человѣчеству. И это презрѣніе переноситъ онъ и на своихъ товарищей: они едва дерзаютъ подходить къ нему, и «съ ними у него единственныя сношенія — команда». Но если Конрадъ захочетъ быть разговорчивымъ съ людьми, тогда на свѣтѣ нѣтъ существа очаровательнѣе и тѣмъ, кого онъ увлекалъ, казалось, что на землѣ «все ничто предъ его словомъ». Только это бывало рѣдко, и онъ не дорожилъ тѣми, кто его любилъ, а только тѣми, кто ему подчинялся.
Таковъ «мракъ души» Конрада.
Не менѣе сурова и его плоть. Она удовлетворяется аскетическимъ режимомъ. Конрадъ питается «самымъ грубымъ хлѣбомъ и самыми простыми кореньями»; иногда только позволяетъ себѣ полакомиться плодами, а пьетъ одну воду. Столъ настоящаго «отшельника»!..
Кажется, — будто вылитая изъ металла фигура: вездѣ такія твердыя, увѣренныя линіи! Какъ могъ явиться такой богатырь духа? Мы не одинъ разъ слышимъ объ упорной работѣ его мысли. Онъ и питается по-отшельнически затѣмъ, чтобы жить больше всего духовной жизнью: «его духъ, казалось, питался его воздержаніемъ». — Дальше говорится о «могуществѣ его мысли»‘ чарахъ его «духа» и рисуется лицо, вѣчно сосредоточенное въ глубочайшихъ думахъ, и слѣды этихъ думъ читаются на суровомъ челѣ, въ нестерпимо-проницательныхъ очахъ, и эта же страшная работа должна объяснить намъ, почему Конрадъ все и всѣхъ подчиняетъ своей волѣ. Такъ полагаетъ самъ поэтъ.
Все это чрезвычайно эффектно, но пока не убѣдительно и, слѣдовательно, не сильно, — къ чему особенно стремится поэтъ. Мы знаемъ, что кому угодно можно приписать какія угодно совершенства, — все равно какъ на чье угодно тѣло можно навѣшать всяческіе уборы; вопросъ, — пойдутъ ли эти уборы къ человѣку и составятъ ли они всѣ вмѣстѣ правдоподобное и художественно-красивое одѣяніе? Такъ и великія героическія свойства… Прежде всего, — кому принадлежатъ эти свойства, существуетъ ли живая, реальная человѣческая душа, блистающая этими достоинствами? Иначе, — всѣ доблести будутъ украшеніями на манекенѣ.
А рѣшить намъ вопросъ очень легко: все живое имѣетъ свою исторію, — и живая человѣческая душа — значитъ картина развивающагося міра идей и отношеній. Если у человѣка такое острое отношеніе къ міру, какъ у Конрада, — мы должны знать происхожденіе этого чувства; если онъ такой аскетически-ревностный мыслитель, — у насъ является желаніе проникнуть въ задачи этой необыкновенной работы.
У Карла Моора намъ все это извѣстно. Мы ясно представляемъ, за что онъ громитъ людей отродьемъ крокодиловъ, почему себя онъ считаетъ одинокимъ, «горько вопіющимъ Абадонной», и на какомъ основаніи онъ ставитъ себя выше своихъ товарищей-разбойниковъ: у него и у нихъ цѣли совершенно различныя и онъ дѣйствительно пользуется ими, только какъ орудіями, какъ матеріаломъ.
Все это вполнѣ опредѣленная исторія человѣческой души и человѣческаго воинствующаго идеализма.
Обратитесь къ Конраду и спросите у него, откуда его мракъ духа, столь, будто бы, ужасающій все, что приближается къ корсару?
Поэтъ два раза пытается дать отвѣтъ и почти въ одинаковыхъ выраженіяхъ и одинаково кратко и таинственно: His heart was formed for softness — warped to wrong — «его сердце было создано для любви, а его сбили съ пути и направили на преступленіе». Такова исторія Конрада. Въ поясненіе говорится, кто сбилъ съ пути и какъ: свѣтъ проучилъ его въ школѣ разочарованія (Disappointment’s school). Еще одно поясненіе: «ему измѣняли слишкомъ рано и слишкомъ долго обманывали» — Betrayed too early and beguiled too long. И въ результатѣ — неукротимая ненависть противъ всего человѣческаго рода, «война съ человѣкомъ и вызовъ небесамъ», «благородная надежда научить корсаровъ въ небольшомъ количествѣ биться съ толпами», а въ общемъ — рѣшительный разрывъ даже съ Божьимъ милосердіемъ и «тысяча преступленій» съ открытымъ разсчетомъ на близкое сосѣдство съ сатаной при жизни и по смерти, — до послѣднихъ предѣловъ всего ужаснаго, что можетъ изобрѣсти человѣческое воображеніе…
Можетъ это произвести впечатлѣніе подлинной драмы человѣческой души и вызвать у насъ волненіе жалости, удивленія или ужаса — самаго желаннаго для Конрада чувства?
Намъ, можетъ быть, не слѣдуетъ особенно добиваться, какія разочарованія и измѣны могли привести героя къ идеѣ уничтоженія человѣческаго рода: иначе, вѣроятно, пострадала бы «таинственность» Конрада. Но мы, по крайней мѣрѣ, должны знать, что разочарованія были дѣйствительно обидныя, — иначе намъ трудно будетъ повѣрить въ серьезность войны Конрада съ землей и небомъ.
Къ сожалѣнію, самъ же поэтъ въ корнѣ подрываетъ силу душевныхъ потрясеній, пережитыхъ его героемъ. Мы уже знаемъ, какое мѣсто занимаетъ любовь среди человѣческихъ добродѣтелей. Несомнѣнно, особенно велико счастье или несчастье, связанное съ любовью, — и если вопросъ идетъ о смертоносныхъ обидахъ, — онѣ должны имѣть мѣсто въ области любви. Разочарованный это значитъ неудачно-любившій, такъ звучатъ и слова — betrayed и beguiled — измѣна, предательство это спутники любовныхъ грозъ.
И вотъ Конрадъ, оказывается, уберегся именно отъ этой бѣды. Въ поэмѣ онъ любитъ Медору, — и намъ говорятъ: «никогда онъ и въ половину не любилъ такъ, какъ любилъ теперь». А въ концѣ поэмы Медора названа — «The love of youth, the hope of better years» — «любовь юности, надежда лучшихъ лѣтъ». Значитъ, только въ поэмѣ мы видимъ Конрада влюбленнымъ по-настоящему и по-юношески, — и у насъ неизбѣжно возникаютъ два вопроса: какія же измѣны могли навсегда озлобить героя? И когда эти измѣны успѣли такъ безнадежно ожесточить его сердце?
И предъ нами встаетъ прошлое Конрада не столько таинственнымъ, сколько безсодержательнымъ, и мы готовы спросить: ужъ не играетъ ли здѣсь покровъ таинственности той самой роли, о какой разсказываютъ по поводу покрывала Саисской богини?
Особенно настойчивъ этотъ вопросъ послѣ приключенія Конрада съ Гюльнарой: оказывается, — герой отзывчивъ на женскую красоту, какъ эолова арфа на малѣйшее движеніе воздуха. И это — мрачная жертва мірового зла! Когда вскорѣ послѣ появленія байронизма возникла философія, развѣнчивающая міръ и человѣчество, она поспѣшила прежде всего покончить съ чарами любви, и Шопенгауэръ и Гартман вполнѣ послѣдовательно посвятили этому предмету самыя крылатыя страницы.
А здѣсь, — негодность человѣческаго рода устанавливается рядомъ съ безграничнымъ совершенствомъ женщины, — мы можемъ сказать женщинъ, потому что вслѣдъ за Медорой отыскивается Гюльнара и нѣтъ основаній отчаиваться — найти столь же совершенныхъ женщинъ великое множество: въ этомъ порука спеціальное счастье байроновскихъ героевъ. Въ такомъ случаѣ — міръ можетъ спокойно существовать, — добрая половина человѣчества — не то что десять праведниковъ.
За что же Конрадъ льетъ кровь? Узнавши, что еще только въ поэмѣ онъ любитъ настоящей любовью, — мы узнаёмъ, что въ той же поэмѣ онъ только и позналъ настоящее страданіе-въ тюрьмѣ турецкаго паши. Здѣсь его настроенія создали борьбу «гораздо болѣе смертельную, чѣмъ всѣ раннія» — that conflict deadlier far than all before…
Это окончательно подрываетъ кредитъ тѣхъ страданій Конрада, какія будто бы превратили его въ истребителя людей и оскорбителя Верховной Силы. И если бы мы искреннѣе и серьезно отнеслись къ исторіи Конрада, — у насъ могло бы остаться самое отталкивающее впечатлѣніе и оно только увеличилось бы отъ разныхъ чувствительныхъ подробностей, какими украшены нѣкоторые моменты поэмы.
Конрадъ, напримѣръ, не выноситъ даже мысли, чтобы женщина могла пролить кровь, и когда онъ видитъ на ея лбу кровавое пятно, — онъ испытываетъ, потрясеніе, невѣдомое ему раньше — ни въ бою, ни въ плѣну, ни въ минуты упрековъ совѣсти. И предъ нами цѣлая драма въ драмѣ: съ одной стороны Гюльнара-красавица не хуже Медоры, съ другой — она убійца, — какъ герою установить къ ней свои отношенія, хотя она и стала убійцей ради его свободы?
Это — слишкомъ нервно для корсара и слишкомъ сомнительная гримаса для физіономіи рыцаря.
Выводъ не подлежитъ сомнѣнію: настоящее корсара психологически и нравственно безпочвенно и вмѣсто пышнаго титула «человѣкъ одиночества и тайны» у насъ является искушеніе воспользоваться другимъ, болѣе соотвѣтствующимъ дѣйствительности: «человѣкъ безумія и жестокихъ капризовъ». Тѣмъ болѣе, что одиночество — явно стилистическое украшеніе.
Конрадъ меньше одинокъ, чѣмъ кто-либо. Его одиночество — одно изъ тѣхъ блаженствъ, о какихъ принято мечтать у всѣхъ поэтическихъ героевъ и героинь.
У корсара есть Медора — его единственная настоящая любовь, а извѣстно, что
Никто, никто любовникамъ не нуженъ
Для упоенія ихъ счастьемъ, кромѣ
Ихъ красоты.
Такъ говоритъ шекспировская Джульетта, — и съ ней, несомнѣнно, долженъ согласиться Конрадъ, для котораго любовь высшая добродѣтель, а Медора стоитъ всего человѣческаго рода.
Очевидно, корсара нельзя назвать «человѣкомъ одиночества».
Нельзя еще и потому, что мы не понимаемъ его пренебрежительнаго отношенія къ товарищамъ. У Карла Моора оно понятно. Онъ можетъ безнаказанно кричать своимъ головорѣзамъ: «грабежъ ваше дѣло»: себѣ онъ не беретъ добычи, а что слѣдуетъ ему какъ атаману — онъ «отсылаетъ въ сиротскіе дома или употребляетъ на образованіе благонадежныхъ юношей». Онъ ведетъ войну, какъ соціальный мститель и преобразователь: караетъ помѣщиковъ за крестьянъ, истребляетъ торгашей правосудіемъ и почестями, не щадитъ и льстцовъ и проходимцевъ, лицемѣровъ и инквизиторовъ. Разбойничья шайка въ его рукахъ топоръ, расчищающій плѣсень и сорную чащу въ засоренномъ виноградникѣ Господа.
И Карлъ Мооръ дѣйствительно одинокъ: его Амалія далеко отъ него и онъ не знаетъ даже, помнитъ ли она о немъ.
У Конрада все совершенно иначе.
Если въ его прошломъ нѣтъ оправданія для его настоящаго, — въ его настоящемъ нѣтъ ни разумнаго, ни нравственнаго смысла для его будущаго.
Есть ли у Конрада какой-либо общій планъ? Мы знаемъ, — его цѣль — научить свою шайку биться даже съ сильнѣйшимъ врагомъ. Зачѣмъ? Отвѣтъ можетъ быть единственный: чтобы истребить возможно больше людей и собрать побольше добычи.
Аскетическое пропитаніе Конрада не мѣшаетъ его эпикурейскимъ наклонностямъ въ другомъ отношеніи, — и можно недоумѣвать, причемъ хлѣбъ, коренья и вода, когда рядомъ Медора и у нея, очевидно, великолѣпное хозяйство съ драгоцѣнной утварью и даже съ служанками-танцовщицами и пѣвицами. Ихъ искусство всегда къ услугамъ мрачнаго постника, — вмѣстѣ съ игрой Медоры на гитарѣ, а для разнообразія совмѣстное чтеніе любовныхъ исторій.
Очевидно, предъ нами не столько «человѣкъ одиночества», сколько оригинальный феодалъ: феодъ его — островъ, вассалы — морскіе разбойники, данники — все человѣчество, а замокъ — башня на утесѣ. Все остальное или вовсе не къ лицу корсару или до такой степени противорѣчиво и исключаетъ другъ друга, что можно на выборъ примѣрять къ герою тотъ или другой уборъ.
Какъ это могло произойти, — и особенно, при томъ, условіи, когда поэма написана, повидимому, aus einem Guss, — въ порывѣ одного цѣльнаго поэтическаго вдохновенія?
Мы знаемъ, — какъ и почему. Въ поэмѣ, дѣйствительно, немало «изъ жизни», и, разумѣется, байроновской, — вотъ это то вмѣшательство и создало такое странное дѣтище.
Самое искреннее и вѣрное признаніе, какое только было высказано Байрономъ о себѣ: I was always violent — «я всегда былъ неистовымъ», — и въ послѣднее время это «неистовство» подтверждено новыми фактами, вѣрнѣе, — почти каждый фактъ, вновь открывающійся въ біографіи Байрона, свидѣтельствуетъ о «неистовствѣ» {Ср. The Childhood and School-Days of Byron. «The Nineteenth Century» January 1898.}, особенно въ дѣтствѣ и первой молодости. Основная черта молодого Байрона: поразительное несоотвѣтсгвіе внѣшнихъ явленій съ нравственными реакціями въ его душѣ. Ударъ отвѣтъ на шутку, побои — на вздорную болтовню даже дамы, покушеніе на убійство — на ссору съ прислугой — женщиной. У Байрона необыкновенно легко и свободно размахивалась рука по самымъ ничтожнымъ поводамъ, — и, естественно, впослѣдствіи такъ же стремительно раздавалась поэтическая и прозаическая рѣчь. Мы уже слышали о Ричардѣ III по поводу сна, «проклятая страна» — по поводу даже трудно и сказать чего именно, а разговоры о самоубійствѣ всяческими способами — и при помощи пули, и при посредствѣ венеціанскихъ каналовъ — слышатся въ теченіе всей жизни поэта, давшей тѣмъ не менѣе превосходную канву для «Дон-Жуана».
У Байрона до такой степени вошло въ привычку говорить страшныя и таинственныя слова, что онъ могъ ихъ импровизировать, буквально шутя и смѣясь: такъ возникло знаменитое стихотвореніе: Душа моя мрачна.
При такой психологіи неминуемо долженъ былъ возникнуть въ воображеніи поэта особый героическій образъ, идеально обобщающій бурныя неистовства гордаго юноши. Складывался этотъ образъ у Байрона такъ же, какъ часто и у обыкновенныхъ людей рисуются ихъ идеалы: всѣ черты идеала — рѣзко подчеркнутыя и приукрашенныя, завидныя и картинныя, на взглядъ мечтателя, качества реальнаго человѣка.
Про корсара говорится: Few are his words, but keen his eye and hand — Скупы его слова, но остры его взглядъ и рука. Именно такъ крайне вспыльчивому юношѣ съ фамильной гордостью долженъ рисоваться настоящій герой. Главное его достоинство не быть вульгарнымъ: это неизмѣнно повторяется въ поэмахъ Байрона — vulgar heart, vulgar men (вульгарное сердце, вульгарный человѣкъ) — хуже чего нельзя и сказать о сердцахъ и людяхъ.
И Байронъ съ полнымъ простодушіемъ набиралъ въ своемъ умѣ побольше грозныхъ и необыкновенныхъ качествъ: суровость, загадочность, рѣшительность, неукротимая воинственность, непреодолимая повелительность, недоступность и, что эффектнѣе всего — разочарованность.
Все это сполна рисовалось еще очень юному Байрону, и впослѣдствіи мечты эти оказывались доступными для Чайльдъ-Гарольда какого угодно калибра и какой угодно національности.
Но сооруженіе это въ своемъ совершенномъ великолѣпіи являлось безъ почвы и перспективы. Общую схему Байронъ могъ извлечь изъ своихъ реальныхъ наклонностей и своихъ житейскихъ положеній, весьма поощрявшихъ его въ этомъ направленіи, благодаря его происхожденію и красивой внѣшности, — но какое нравственное оправданіе могъ создать Байронъ для своего богатыря? Что было въ жизни самого поэта необыкновеннаго и чреватаго столь необыкновенными послѣдствіями?
А на счетъ перспективы, — какіе идеалы молодой Байронъ успѣлъ обдумать и поставить себѣ, принимаясь рисовать богоборцевъ и человѣконенавистниковъ?
Незадолго до разбойничьихъ поэмъ Байронъ три раза говорилъ въ парламентѣ, выступая на защиту рабочихъ и гонимыхъ католиковъ. Это были благородныя декламаціи, столь же быстро замолкшія, какъ неожиданно прозвучавшія. Байрон-поэтъ не возвращался къ этимъ темамъ никогда, — и именно къ той, какая съ его эпохи на неопредѣленное время овладѣла всѣми лучшими умами и сердцами. Можно подумать, что Байронъ въ парламентѣ остановился на ней только имѣя въ виду наговорить колкихъ вещей британскому правительству и большинству.
Онъ немедленно принялся за корсаровъ, — и въ самой главной поэмѣ о нихъ коснулся соціальнаго вопроса, и ничего не можетъ быть краснорѣчивѣе для настроеній молодаго поэта, чѣмъ это касательство.
Поэтъ изобразилъ, какъ его Конрадъ силой мысли и чарами духа повелѣваетъ толпой, — дальше продолжаетъ: «Такъ было, такъ будетъ подъ солнцемъ, многіе должны работать на одного! Такова воля природы, — но пусть тотъ несчастный, кто работаетъ, не обвиняетъ и не ненавидитъ того, кому достаются плоды его трудовъ. Охъ! если-бы онъ зналъ тяжесть блестящихъ цѣпей, какъ легко въ сравненіи съ ними бремя мукъ въ низшей долѣ!»
Въ восемнадцатомъ вѣкѣ въ Парижѣ жилъ очень богатый финансистъ, любившій подчасъ позабавиться модной тогда политической экономіей. Онъ краснорѣчиво доказывалъ, что богачи гораздо несчастнѣе бѣдняковъ, потому что богачамъ бываетъ часто очень скучно!
Не далеко ушла и соціальная философія Байрона, и что особенно важно — она вполнѣ умѣстна въ поэмѣ, дышащей феодальнымъ духомъ.
Какое міровоззрѣніе могъ сообщить Байронъ своимъ «корсарамъ», — самъ такимъ путемъ разрѣшая самый настойчивый вопросъ своего времени и разрѣшая его послѣ своей рѣчи въ пользу рабочихъ, разбивавшихъ ткацкіе станки? Байронъ говорилъ въ парламентѣ о бѣдствіяхъ рабочихъ, какъ очевидецъ, заявлялъ, что даже въ Турціи онъ не видалъ такихъ отталкивающихъ картинъ бѣдноты, какъ въ Англіи, — и послѣ этого цѣлый періодъ разбойничьяго романтизма съ истинно феодальными идеями о трудѣ и богатствѣ!
Никто не станетъ искать въ поэтическихъ произведеніяхъ опредѣленныхъ общественныхъ программъ, но всякій, кто считаетъ искусство положительнымъ культурнымъ явленіемъ, будетъ ожидать, что по крайней мѣрѣ въ рукахъ истинныхъ художниковъ оно непремѣнно выражаетъ собой совѣсть человѣчества въ данный историческій моментъ. Въ иной моментъ совѣсть эта можетъ говорить въ сердцахъ только немногихъ, можетъ быть, только единицъ, — но качество художественной организаціи измѣряется именно ея совѣстливой музыкальностью, а Байронъ съ такой настойчивостью клеймилъ «вульгарныя сердца» и всѣми цвѣтами своей поэзіи увѣнчивалъ единицы!
Пока это продолжалось въ предѣлахъ разбойничьей романтики — героизмъ являлся психологически-искусственнымъ, риторическимъ и культурно-отрицательнымъ. Разумѣется, великій лирическій талантъ поэта разсыпалъ ослѣпительныя искры поэзіи — даже въ исторіи весьма не возвышеннаго идейнаго качества. Байронъ съ блескомъ продолжилъ шекспировскую трагедію въ созданіи женскихъ образовъ. Оба типа — любовь мечтательная, робкая, молчаливо-преданная и любовь вызывающая, завоевательная, готовая «подобно пилигриму весь свѣтъ пройти вслѣдъ за своимъ милымъ» — оба эти идеала влюбленной женщины съ великой тщательностью нарисованы Байрономъ.
Правда, воинственная Гюльнара слишкомъ краснорѣчива и глубокомысленна для затворницы мусульманскаго гарема. Въ ея словахъ мы слишкомъ уже ясно чувствуемъ подсказку самого поэта: онъ уже раньше отъ собственнаго лица изложилъ возникновеніе и ростъ любви въ сердцѣ Гюльнары, и именно въ такой тонкой психологической постепенности: «страхъ, благодарность, жалость, страсть». И дальше Гюльнара — скорѣе блестящая, хотя и бурная дама итальянскаго возрожденія, чѣмъ купленная рабыня турецкаго паши. Недаромъ Конрадъ читалъ съ Медорой сочиненіи Аріосто!
Но рѣчи до такой степени искренни, сильны, поэтичны, что слышишь только взволнованное женское сердце, — вовсе не справляясь объ его паспортѣ. Несомнѣнно, Медора и Гюльнара въ сильной степени помогли успѣху «Корсара».
Но центромъ очарованія являлся, конечно, самъ герой.
И съ этого момента надолго во всѣхъ культурныхъ обществахъ Европы водворились оригинальные «бывшіе люди» — съ загадочнымъ прошлымъ и съ темнымъ будущимъ. А настоящее — Disappointment, неотразимый ядъ молчаливаго, но многозначительнаго разочарованія. И корень этого явленія, корень вульгарнаго байронизма, быстро ставшаго мелкой общедоступной монетой — корсарскія поэмы Байрона.
Одновременно съ великимъ талантомъ художественнаго слова, съ чарующей красотой любовныхъ настроеній, поэмы эти вобрали въ себя все, что было въ природѣ самого поэта-мелодраматическаго, капризнаго, театральнаго, аффектирующаго. Онѣ отразили въ себѣ Байрона, обожавшаго аристократическую генеалогію своихъ друзей, не желавшаго видѣть безъ отвращенія, какъ женщина ѣстъ, такъ какъ ея назначеніе — быть восточной пери, Байрона, не знавшаго удержу въ бѣшеныхъ взрывахъ своего темперамента, Байрона, утѣшавшагося школьническими аналогіями между собой и Наполеономъ Бонапартомъ, Байрона, способнаго пугать психопатическое женское воображеніе маскарадными ужасами и дѣлать страшные намеки на фантастическіе эпизоды своей біографіи, — однимъ словомъ Байрона — трагическаго лицедѣя и фатальнаго сердцеѣда. Вся эта игра молодыхъ силъ не имѣла бы никакого прочнаго значенія, если бы съ ней не уживался исключительный художественный талантъ и если-бы самъ поэтъ не сообщилъ великое очарованіе тому, что по существу было лишено и красоты, и силы.
Байронъ, повидимому, самъ чувствовалъ изъяны своей разбойничьей поэзіи. Издавая «Корсара», Байронъ заявлялъ, что онъ перестаетъ писать, его поэтическая дѣятельность кончена. Говорилось это какъ разъ въ самый разгаръ успѣха «Чайльдъ-Гарольда» и первыхъ разбойничьихъ поэмъ. Что могло вызвать у поэта такое хотя бы временное рѣшеніе? Не публика и не критика: талантъ его теперь былъ фактомъ признаннымъ. Можно думать, — поэтъ чувствовалъ нравственную невозможность продолжать творческую работу въ принятомъ направленіи. Что можно было извлечь изъ самаго мрачнаго и таинственнаго Конрада — помимо новаго любовнаго приключенія? Но вѣдь всѣ эти приключенія — безнадежно однообразны. Поэтъ описалъ ихъ уже три и использовалъ въ нихъ весь восточный романтическій матеріалъ. Публика читала съ наслажденіемъ, — еще не было случая, чтобы исторія разбойника и «бывшаго человѣка», изображенная даже и не байроновскимъ перомъ не нашла читателей. Но самъ поэтъ чувствовалъ источникъ изсякшимъ.
Еще разъ, несмотря на зарокъ, онъ попытался вдохнуть новую жизнь въ старую игру, хотя бы даже приналегши на привычную бутафорію — мрака и таинственности. Но этого показалось мало поэту, и онъ попытался придать интересъ старому мотиву чрезвычайно любопытнымъ пріемомъ.
Не прошло и году послѣ «Корсара» — явился Лара.
Здѣсь до такой степени все загадочно, что даже нѣтъ покрывала, скрывающаго тайну, — сплошная глубокая мгла и на фонѣ ея ужасающая фигура, окруженная «таинственнымъ кругомъ». Поэтъ безпрестанно повторяетъ, что было сказано по поводу гяура, Селима, Конрада, — но есть и новость. Лара становится во главѣ народнаго возстанія противъ феодаловъ. Вотъ онъ — великій мотивъ времени! Но какъ трудно онъ уживается съ разочарованнымъ внѣчеловѣкомъ! Будто Ларѣ наскучило бродить по своему замку по ночамъ, а днемъ пугать людей своими необыкновенными глазами, — и онъ устроилъ драму съ переодѣваніемъ, сталъ революціонеромъ.
Но въ этой новой роли, по существу, нѣтъ ни революціи, ни правды. Лара до глубины души презираетъ сѣрое человѣчество и ему никакого нѣтъ дѣла до счетовъ крестьянъ съ феодалами.; онъ стремится доставить непріятности своимъ личнымъ врагамъ, а эти враги-феодалы: отсюда демократизмъ Лары. Такъ и говорится въ поэмѣ:
What cared he for the freedom of the crowd?
He raised ihe humble but to bend the proud:
Какая ему забота — свободна ли толпа! Онъ хотѣлъ возвысить бѣдняка, чтобы смирить гордеца. Для него, значитъ, толпа только метательный снарядъ, — и Конрадъ, пожалуй, не отказался бы отъ такого предпріятія, — и здѣсь мы убѣждаемся въ кровномъ родствѣ обоихъ героевъ.
Но попытка Байрона — оживить корсарскую эпопею мотивомъ общаго смысла, помимо жестокихъ романовъ, — заслуживаетъ всего нашего вниманія. И столь же замѣчательна судьба этой попытки.
Послѣ трибунскаго лиризма въ первыхъ пѣсняхъ «Чайльдъ-Гарольда» Байрону не трудно было бы своего героя снабдить демократическимъ знаменемъ. Инстинктъ художника — эта совѣсть всѣхъ подлинныхъ талантовъ — не допустилъ несоотвѣтствующаго украшенія на недостойномъ предметѣ.
Разочарованный герой какъ вступилъ на сцену, такъ и сошелъ съ нея — нищій духомъ и сердцемъ, и въ ту минуту, когда надъ нимъ устало даже байроновское перо, надъ нимъ состоялся и поэтическій, и нравственно-культурный приговоръ, — и самъ поэтъ готовился вырваться изъ-подъ власти мелодраматическихъ эффектовъ на твердый путь реальной жизни и отвѣтственной борьбы.
Дорогой Муръ! я посвящаю вамъ послѣднее произведеніе, которымъ я злоупотреблю терпѣніемъ публики и вашей снисходительностью, прежде чѣмъ замолкну на нѣсколько лѣтъ. Сознаюсь, что мнѣ очень хочется воспользоваться этимъ послѣднимъ и единственнымъ случаемъ, чтобы украсить мои страницы именемъ, освященнымъ непоколебимымъ общимъ уваженіемъ, также какъ общепризнанными разнообразными талантами. Ирландія считаетъ васъ однимъ изъ своихъ самыхъ стойкихъ патріотовъ, первымъ изъ своихъ пѣвцовъ, и Британія повторяетъ и подтверждаетъ это. Позвольте же тому, кто со времени нашего перваго знакомства сожалѣлъ только о годахъ, потерянныхъ до встрѣчи съ вами, прибавить скромное и искреннее выраженіе дружбы къ признанію вашихъ достоинствъ болѣе чѣмъ одной страной. Это вамъ по крайней мѣръ докажетъ, что я не забылъ пріятность общенія съ вами и не оставилъ надежды на возобновленіе нашихъ встрѣчъ, когда досугъ или охота побудятъ васъ вознаградить вашихъ друзей за слишкомъ долгое ваше отсутствіе. Я слыхалъ отъ этихъ друзей, что вы пишете поэму, дѣйствіе которой будетъ происходить на Востокѣ; никто не смогъ-бы вѣрнѣе описать Востокъ, чѣмъ вы. Тамъ вы найдете несчастія вашей родины, высоту духа ея сыновъ, красоту и глубину чувствъ ея дочерей; когда Коллинсъ назвалъ свои восточныя эклоги ирландскими, онъ самъ не сознавалъ, до чего вѣрно, по крайней мѣръ отчасти, было его сопоставленіе. Ваше воображеніе создастъ болѣе
«— J suo pension in lui dormir non pouno».
Tasso. Gerusalemmo Liberata, acnto X.
жгучее солнце и менѣе облачное небо; но дикость, нѣжность и оригинальность составляютъ часть вашихъ національныхъ правъ на восточное происхожденіе, и эти права вы уже доказали болѣе ясно, чѣмъ самые ревностные археологи вашей родины.
Позвольте мнѣ коснуться въ нѣсколькихъ словахъ предмета, о которомъ всякому — принято думать — легко говорить, но мало кому пріятно слушать — т. е. о самомъ себѣ. Я много писалъ, и печаталъ болѣе чѣмъ достаточно, чтобы имѣть право даже на болѣе продолжительное молчаніе, чѣмъ то, которое я теперь имѣю въ виду; но я намѣреваюсь во всякомъ случаѣ, въ теченіе нѣсколькихъ ближайшихъ лѣтъ, не испытывать суда «боговъ, людей и журнальныхъ столбцовъ». Въ настоящей поэмѣ я избралъ не самый трудный, но быть можетъ самый подходящій для нашего языка размѣръ — старую, теперь героическую строфу. Спенсеровская станса быть можетъ слишкомъ медлительна и торжественна для повѣствованія, хотя, сознаюсь, это мой любимый размѣръ. Одинъ только Скоттъ изъ современныхъ поэтовъ вполнѣ восторжествовалъ надъ роковой легкостью восьми-сложнаго стиха; и это не самая незначительная побѣда его плодовитаго и мощнаго генія; въ бѣломъ стихѣ Мильтонъ, Томсонъ и наши драматурги — маяки, сіяющіе вдоль пропасти, но они остерегаютъ насъ отъ крутыхъ и голыхъ скалъ, на которыхъ они зажжены. Героическая строфа, конечно, не популярна; но такъ какъ я не переходилъ отъ нея къ другимъ размѣрамъ изъ желанія угодить такъ называемому общественному мнѣнію, то и теперь могу отказаться отъ другихъ размѣровъ безъ всякихъ дальнѣйшихъ извиненій, и еще разъ попытаю счастья этого рода стихомъ; до сихъ поръ имъ написаны только произведенія, о появленіи которыхъ въ свѣтъ я очень сожалѣю теперь и буду всегда сожалѣть.
Что касается моего сюжета и всѣхъ сюжетовъ вообще, то былъ-бы очень радъ, если бы могъ изобразить моихъ героевъ болѣе совершенными и привлекательными, такъ какъ меня часто осуждали за нихъ и считали столь-же отвѣтственнымъ за ихъ поступки, за ихъ характеръ, какъ будто-бы все это касалось меня лично. Не буду противъ этого спорить: если я изъ мрачнаго тщеславія «изображалъ самого себя», то портреты вѣроятно похожи, такъ какъ они непривлекательны; если-же нѣтъ, то тѣ, кто знаютъ меня, будутъ знать, что я не таковъ, а тѣхъ, кто не знаетъ, мнѣ не интересно разубѣждать. У меня вовсе нѣтъ желанія, чтобы кто-либо, кромѣ моихъ знакомыхъ, имѣлъ лучшее мнѣніе объ авторѣ, чѣмъ о созданіяхъ его фантазіи. Но все-таки сознаюсь, что меня нѣсколько удивляетъ и даже отчасти забавляетъ странное, исключительное отношеніе критики ко мнѣ, когда я вижу, что нѣкоторые поэты, конечно болѣе достойные чѣмъ я, пользуются безупречной репутаціей. Никто не считаетъ ихъ виновными въ проступкахъ ихъ героевъ, едва ли однако, болѣе высокихъ въ нравственномъ отношеніи, чѣмъ «Гяуръ», или быть можетъ — но нѣтъ, я долженъ согласиться, что «Чайльд-Гарольдъ» очень непривлекателенъ. А что касается того, кто онъ, пусть тѣ, кому это нравится, подставляютъ подъ него какое угодно живое лицо. Но если-бы стоило снискивать къ себѣ хорошее отношеніе, то я былъ-бы очень признателенъ, если-бы человѣкъ, одинаково любимый своими читателями и своими друзьями, поэтъ, признанный всѣми кругами и боготворимый своимъ собственнымъ, позволилъ-бы мнѣ здѣсь и всюду признать себя его преданнымъ и любящимъ другомъ,
2-е января 1814.
ПЕРВАЯ ПѢСНЯ.
«…nessun maggior dolore
Che ricordarsi del tempo felice —
Nella miseria».
Dante.
I.
«Съ безпечными волнами въ синемъ морѣ
Душа и мысль свободны на просторѣ.
Пока есть буря, пѣнится волна,—
Вездѣ нашъ домъ, родимая страна.
Вотъ наше царство! Безгранично, ясно;
Нашъ флагъ — нашъ скипетръ; все ему подвластно.
Жизнь — буйный вихрь; досугъ смѣняетъ трудъ.
Утѣхи вслѣдъ одна другой бѣгутъ.
Кто выразитъ все это? Ужъ не ты-ли,
Чей рабскій духъ дрожитъ, лишь волны взмыли,
Тщеславный лордъ, распутный, праздный мотъ,
Кого ни сонъ, ни ласка не зажжетъ,
Кто все пойметъ, но чуждъ ему заранѣ?
Чье сердце любитъ рѣять въ океанѣ,
Въ безуміи восторга утопать,
Безбрежность волнъ душою постигать?
Кто ищетъ самъ вокругъ себя сраженій,
Въ опасности — отраду наслажденій,
Чего трепещутъ трусы, жадно ждетъ;
Гдѣ слабый духъ въ безсиліи падетъ,
Тамъ чувствуетъ душой своею вѣчной,
Какъ мысль паритъ въ надеждѣ безконечной?
Смерть не страшна, коль гибнетъ врагъ съ тобой,
Но не тогда, когда въ ней все — покой.
Пускай придетъ — мы душу жизни ловимъ,
Въ болѣзни-ль, въ битвѣ-ль смерть себѣ готовимъ,
Что нужды! Кто за дряхлостью ползетъ,
Пусть на одрѣ трясется каждый годъ,
Въ одышкѣ никнетъ слабой головою.
Прочь, одръ болѣзни! Здравствуй, лугъ съ травою!
Тотъ испускаетъ духъ за вздохомъ — вздохъ,
У насъ — порывъ, и нѣтъ земныхъ тревогъ.
Пусть трупъ его величье урны славитъ,
Кто презиралъ живого — склепъ поставитъ.
Насъ океанъ одѣнетъ въ саванъ свой,
Почтитъ любившій искренной слезой,
И пурпуръ винъ, въ веселыхъ чашахъ рдѣя,
За насъ подниметъ, дружески жалѣя.
Въ день боевой, дѣля вѣнецъ побѣдъ,
Помянутъ вновь того, кого ужъ нѣтъ,
И скажутъ всѣ, исполнены печали: .
Какъ павшіе теперь бы ликовали!».
II.
Такія рѣчи съ острова пиратовъ
Отъ ихъ костровъ неслись съ прибрежныхъ скатовъ,
И шумъ бесѣды скалы оглашалъ,
И грубый слухъ, какъ пѣснѣ, имъ внималъ.
Скачать