Тихий угол
Большой княжескій домъ долго стоялъ необитаемымъ. Тихо было возлѣ него и грустно становилось каждому отъ этой тишины. Здѣсь ни въ чемъ не замѣчалось признака жизни, все замерло и застыло въ безмолвіи. Лишь запущенный паркъ разростался вокругъ гуще и гуще, да соловьи въ весеннюю пору безбоязненно состязались въ сиреневыхъ кустахъ. А въ осеннія темныя ночи бушевала злостная непогода, протяжно завывалъ вѣтеръ, потрясая обнаженныя деревья; шумѣли дождевые потоки, съ трескомъ падали на землю сухія вѣтви. Но наступала зима, морозъ леденилъ порывы ненастья, и прежняя пустынная тишина снова разливалась въ воздухѣ.
Съ медлительной постепенностью приходили въ ветхость постройки и затѣи былыхъ временъ. Передъ домомъ исчезали богатые цвѣтники, живописныя группы розъ и персидской сирени. Кое-гдѣ розы превратились въ шиповникъ разноцвѣтныхъ оттѣнковъ: ярко-желтый, бѣлый, блѣдно-розовый и палевый. Осѣдали и осыпались земляныя террасы, спускавшіяся къ пруду; заросталъ травой и колючимъ кустарникомъ обширный кругъ передъ параднымъ подъѣздомъ. Въ Малороссіи этотъ кустарникъ называется «дерезою». Чаще всего онъ встрѣчается на кладбищахъ, гдѣ замѣняетъ живую изгородь. Когда въ княжеской усадьбѣ неизвѣстно откуда появилась непролазно густая дереза, сосѣдніе крестьяне порѣшили:
— Никому уже не жить въ старомъ домѣ. Гдѣ разведется дереза, тамъ больше не будетъ жилья: потому она и растетъ на кладбищѣ.
Усадьба и паркъ прилегали къ деревнѣ Власовкѣ. Власовка тянулась продолговатой полосой въ долинѣ среди заливныхъ луговъ. Деревня была бѣдная, въ сторонѣ отъ желѣзной дороги и заводовъ, съ малоземельнымъ населеніемъ изъ крестьянъ и казаковъ. Власовцы снимали въ аренду мелкими участками остатки перезаложенныхъ княжескихъ владѣній. Только благодаря арендѣ и перебивались кое-какъ. Послѣдній представитель славнаго рода, князь Сергѣй Андреевичъ, занималъ видное мѣсто въ одномъ изъ частныхъ банковъ. Онъ пережилъ братьевъ, сестеръ, племянниковъ; дважды вступалъ въ бракъ, но не имѣлъ дѣтей. Княжескій родъ заканчивалъ въ его лицѣ свое существованіе. Сергѣю Андреевичу шелъ пятидесятый годъ, а во Власовкѣ его до сихъ поръ называли «Сережей». Иногда изъ почтительности говорили о немъ: «Сережа Андреевичъ»; но «Сережа» непремѣнно. Онъ много лѣтъ жилъ въ городѣ и не любилъ большого власовскаго дома. Пріѣзжая изрѣдка въ деревню, князь останавливался во флигелѣ, на границѣ парка и огромнаго чернаго двора. Тамъ же, во флигелѣ проживалъ и сторожъ усадьбы, Петро Прохоровичъ, одинокій, нелюдимый старикъ изъ бывшихъ дворовыхъ. Спокойный, необщительный, невозмутимо аккуратный, Петро Прохоровичъ казался не то осколкомъ невозвратной старины, не то выходцемъ съ того свѣта. Чѣмъ онъ бывалъ занятъ по цѣлымъ днямъ, никто не зналъ. Но если среди ночи звонко лаяли панскія собаки, Петро Прохоровичъ, не торопясь, пострѣливалъ изъ допотопнаго ружья, направляя выстрѣлы въ сторону большого дома. Онъ словно хотѣлъ сказать кому-то: — Вотъ же — не сплю, стерегу.
На этомъ, впрочемъ, и заканчивалась его роль охранителя княжескаго имѣнія.
Въ окрестности опустѣвшая усадьба внушала суевѣрную боязнь: нерѣдко бабы пугали «панской пусткой» непокорныхъ ребятъ. Существовалъ туманный разсказъ, будто кто-то видѣлъ однажды при лунномъ свѣтѣ нѣчто непонятное вблизи пустки. Толковали о какой-то «распатланной» дѣвкѣ, обитающей на чердакѣ дома: будто дѣвка бродитъ съ распущенными волосами по комнатамъ и распѣваетъ въ полночные часы непонятно печальныя пѣсни. Старики и молодежь — всѣ избѣгали приближаться къ усадьбѣ въ ночное время: мѣсто безлюдное, мало ли что можетъ привидѣться. Къ тому же по вечерамъ въ паркѣ безпокойно тосковали филины, взвизгивали, плакали и хохотали совы, нагоняя еще большій страхъ на проходившихъ мимо.
Человѣческіе голоса не нарушали тишины стараго дома. Онъ стоялъ молчаливый и безрадостный съ плотно-закрытыми на болты ставнями, съ наглухо-заколоченными балконными дверьми. Со всѣхъ сторонъ къ нему прилегали большія веранды. Каждый годъ подлѣ верандъ зеленѣлъ вьющійся виноградъ. Онъ цѣпко ухватывался за выцвѣтшія колоннки, вился по периламъ, добирался до крыши. Молодые виноградные побѣги разстилались по осѣвшимъ ступенямъ, какъ бы преграждая входъ. Часть винограда вымерзала зимой; ея никто не вырѣзывалъ, и сухіе стволы, перемѣшиваясь съ зелеными, валялись на землѣ, свѣшивались съ колоннъ. Множество темныхъ ужей и сѣроватыхъ гадюкъ развелось въ фундаментѣ дома. Они дерзко взбирались на веранды, шуршали высохшимъ виноградникомъ, извиваясь группами у крыльца; блестѣли чешуйчатыми спинками, безстрашно грѣясь на солнцѣ. Подобно усерднымъ сторожамъ, ходили размѣреннымъ шагомъ вокругъ дома длинноногіе аисты, истребляя гадюкъ и ужей. Но истребить змѣиное царство не было возможности; змѣи завладѣли панской пусткой, умножались изъ года въ годъ все больше и больше. Осенью спасались онѣ отъ холода и проникали черезъ щели половъ даже въ домъ. Ихъ не страшили угрюмыя, парадныя комнаты, частью пустыя, частью переполненныя старинной мебелью изъ корельской березы и краснаго дерева съ бронзой. Змѣи боялись только человѣка, а людей въ домѣ не было.
Сейчасъ же за паркомъ спускалось къ лугу кладбище, густо заросшее березами. Тутъ среди сочной зелени стояла каменная часовыя надъ склепомъ князей. Тяжело закругленное зданіе съ толстыми рѣшетками на окнахъ, съ куполомъ вмѣсто крыши, съ неуклюжей колоннадой изъ кирпича. Дикій виноградъ и здѣсь обвивалъ колоннки, прикрывалъ часть купола. У ограды склепа разросся густой барвинокъ съ невянущей зеленью, съ голубоватыми звѣздочками своихъ скромныхъ цвѣтовъ. Возлѣ него краснѣли шиповники, остатки прежнихъ розъ, а дальше неровной изгородью поднималась изъ земли все та же надоѣдливая дереза.
Давно заржавѣли замки у часовни, давно не отпирали ее. Вѣяло торжественнымъ, немного жуткимъ покоемъ отъ этой безмолвной гробницы прошлаго. И выяснялось родственное сходство между старымъ домомъ и княжескимъ склепомъ: тотъ же стиль, та же безжизненность, тоже безмолвіе и запустѣніе. Памятники былого… Склепъ и домъ оба неохотно подчинялись вліянію времени, но не могли устоять противъ него и уже молчаливо признавали свое пораженіе: разрушались. Особенно отчетливо подмѣчалось сходство между ними въ ясныя, теплыя ночи, когда повсюду, какъ золотая пыль, разсыпался мягкій блескъ мечтательной луны и ночная тишина такъ кротко гармонировала съ невольнымъ молчаніемъ кладбища. Нѣмое небо и затихшая земля, какъ бы, сливались въ одно цѣлое. Деревья и кустарники, пруды и террасы, кладбищенскіе кресты и могилы, удлиненный домъ и круглая часовыя — все принимало загадочно-красивый, фантастически странный видъ: все казалось однороднымъ. Тогда трудно было различить, гдѣ кончается покинутая усадьба, а гдѣ начинается кладбище. И здѣсь, и тамъ тихо кругомъ. Тихо, пустынно, печально и сиротливо.
И вдругъ въ догорающую жизнь стараго дома ворвалось что-то новое, шумное. Точно струей кислорода дунули на погасающее пламя и пламя. разгорѣлось вновь. Перемѣна произошла въ одно лѣто, быстро, миролюбиво и очень просто. Первоначально придумала это старшая изъ власовскихъ учительницъ, Варвара Платоновна. Придумала и подѣлилась проектомъ съ законоучителемъ, отцомъ Порфиріемъ.
— Вотъ, отецъ Порфирій,— сказала она,— если бы вы попробовали уговорить князя… Пусть уступитъ большой домъ подъ земскую школу. А земство отдастъ вамъ свое зданіе подъ церковно-приходскую. Намъ здѣсь, что ни годъ, то тѣснѣе. Попросту — задыхаемся… А въ старомъ домѣ масса воздуха пропадаетъ даромъ. И для васъ удобство: у васъ вѣдь совсѣмъ нѣтъ школьной постройки. Какъ вы объ этомъ думаете?
Проектъ показался отцу Порфирію болѣе чѣмъ заманчивымъ.
Въ церковной школѣ учительствовала его старшая дочь, а школа помѣщалась въ низенькой мазанной хатѣ, сырой и неудобной. Когда Варвара Платоновна заговорила о княжескомъ домѣ, чадолюбивый отецъ Порфирій съ радостью ухватился за ея мысль. Сперва онъ переговорилъ съ вліятельными на сельскомъ сходѣ крестьянами. Дѣло обсудили частнымъ образомъ и одобрили. Тогда отецъ Порфирій вызвался поѣхать въ городъ съ ходатайствомъ сначала къ Сережѣ Андреевичу, а потомъ въ земскую управу.
Его уполномочили.
Весною, недѣли три назадъ, князь пріѣзжалъ по дѣламъ аренды во Власовку. Къ тому времени подоспѣли школьные экзамены. Сергѣй Андреевичъ числился почетнымъ попечителемъ земскаго училища: его пригласили присутствовать при экзаменахъ. Онъ счелъ неловкимъ отказаться и пришелъ съ ландышами въ петлицѣ. Экзаменъ производилъ инспекторъ народныхъ школъ, а Сергѣй Андреевичъ сидѣлъ рядомъ съ нимъ, одобрительно покачивая головою. По своему обыкновенію онъ старался сказать каждому что-нибудь пріятное. Учениковъ похваливалъ, инспектора выпроводилъ изъ Власовки чуть не съ королевскими почестями; отца Порфирія превозносилъ, какъ рѣдкостнаго законоучителя и духовнаго пастыря Варвару Платоновну называлъ богиней мудрости. Среднюю изъ учительницъ, Клавдію Петровну, сравнивалъ съ нѣжно-румяной зарею, а младшую — Софью Михайловну — угощалъ самыми изысканными комплиментами. Въ заключеніе устроилъ прогулку для выпускныхъ учениковъ. Въ лѣсу, на берегу рѣки варили кашу, играли въ разныя игры. Учительницы раздавали лакомства, выписанныя княземъ изъ города. На первыхъ порахъ школьниковъ стѣсняло присутствіе мало знакомаго Сергѣя Андреевича. Но когда онъ принялся играть въ горѣлки и упалъ, запутавшись въ травѣ,— съ нимъ освоились. Къ концу прогулки наиболѣе конфузливые изъ учениковъ — и тѣ перестали бояться князя. Втихомолку его прозвали «чудакомъ» и «добрякою». Теперь власовцы вспоминали все это и имъ казалось, что князь отнесется сочувственно къ школьной нуждѣ. На его сочувствіе надѣялись всѣ безъ исключенія и заранѣе толковали о переходѣ школы въ княжескую «пустку», какъ о рѣшенномъ дѣлѣ. Въ воскресенье, передъ вечеромъ, отецъ Порфирій вышелъ въ сѣромъ подрясникѣ на крылечко и крикнулъ работнику:
— Панько! Ты накормилъ коней?
— А то-жъ какъ, — невозмутимо протянулъ Панько.
— И напоилъ?
— Ну да, поилъ.
— Ну, то запрягай. Пора въ городъ ѣхать. Къ утру какъ разъ поспѣемъ.
— До Сережи Андреевича? — спросилъ Панько такимъ тономъ, какъ будто отъ отвѣта отца Порфирія зависѣло запрягать лошадей или не стоитъ.
— Эге! — утвердительно пояснилъ отецъ Порфирій,— сразу къ банку подъѣдемъ. Я только переодѣнусь у соборнаго дьякона и въ банкъ. А то потомъ Сережи, можетъ, и не застанемъ дома; онъ по гостямъ все больше…
— Та оно конечно,— подтвердилъ Панько, не двигаясь съ мѣста.
— Сѣна помости на шарабанѣ побольше. Чтобы мягко было.
— Уже вымостилъ. Доѣдемъ.
— Овса набери. Въ городѣ дорогъ овесъ. Да поворачивайся!
— Заразъ. Я еще и не полудновалъ.
Панько не торопился. Выѣхали со двора часа черезъ два. Возлѣ земской школы встрѣтили Варвару Платоновну; она возвращалась съ прогулки изъ княжескаго парка. Остановили коней и поговорили еще немного. Хорошо было въ этотъ часъ во Власовкѣ. Солнце стало уже не жаркое и нѣжно ласкало все, на что падали его лучи: и деревню, и церковь съ пылающими при закатѣ крестами, и застывшій, точно въ очарованномъ снѣ, огромный паркъ.
— Такъ вы не забудьте,— просила Варвара Платоновна отца Порфирія,— добивайтесь разрѣшенія, добивайтесь всѣми силами. Скажите ему: вы нашъ попечитель и защитникъ… Напомните о кашѣ; какое онъ тогда принялъ участіе въ ученикахъ. Польстите, если понадобится. Онъ, какъ будто, сговорчивый.
— Добре, добре! — бормоталъ отецъ Порфирій, перекладывая на болѣе удобное мѣсто коробку съ камилавкой.— Мы и польстимъ, и напомнимъ. Я какъ для родного ребенка стараться буду… Похлопочу…
— Пожалуйста, отецъ Порфирій.
— Ну, въ добрый часъ. Трогай, Панько. Заснулъ ты, что-ли?
— Чего заснулъ? Я заразъ. Поспѣемъ.
Панько подергалъ возжами. Тронулись лошади и побѣжали мелкой рысью, унося за собою высокій шарабанъ.
Варвара Платоновна остановилась и долго глядѣла въ даль на пыльную дорогу, убѣгавшую изъ деревни въ ярко зеленое поле. Ей не хотѣлось идти въ душную школу съ низкими потолками.
Варвара Платоновна была земская учительница изъ курсистокъ, дѣвушка не первой молодости, лѣтъ тридцати пяти, но очень моложавая, съ доброй, немного печальной улыбкой, съ задумчивымъ выраженіемъ красивыхъ сѣрыхъ глазъ. Душевная незапятнанность и отзывчивость отражались въ глазахъ Варвары Платоновны, сквозили въ ея улыбкѣ. Они-то и молодили ея лицо. Лѣтъ пятнадцать тому назадъ Варвара Платоновна добровольно зарылась въ свое учительство и привязалась къ школѣ. Теперь ее считали образцовой преподавательницей; къ ней на выучку присылали молодыхъ учительницъ. А раньше,— еще на первыхъ порахъ, на нее почему-то косились; видѣли въ ней неблагонадежно-опасный элементъ. Но это отошло въ область воспоминаній. Съ годами она начала смотрѣть на себя, какъ на необходимую принадлежность Власовки, а на Власовку, какъ на свой домъ. Иногда на каникулахъ Варвара Платоновна уѣзжала къ замужней сестрѣ, въ бойкій университетскій городъ. Зять служилъ тамъ вице-губернаторомъ. Однако въ домѣ у сестры — и въ городѣ, и на дачѣ — Варварѣ Платоновнѣ было скучно, стѣснительно. Несравненно скучнѣе, чѣмъ во Власовкѣ. Съ каждымъ годомъ подмѣчала она въ себѣ все большую и большую оторванность отъ городской жизни, отъ городскихъ интересовъ. Какими-то странными, безъ толку суетливыми казались ей горожане. Она никакъ не могла слиться съ ихъ жизнью, приноровиться къ нимъ; не могла понять эту ускоренную погоню за жизненными удобствами, нервную взвинченность, хроническое недовольство всѣмъ. Съ сестрой у нея непоправимо охлаждались прежнія дружескія отношенія. Когда-то онѣ вмѣстѣ учились въ гимназіи и на курсахъ, смотрѣли на вещи одинаковыми глазами. А потомъ заговорили на разныхъ языкахъ. Словно глухая стѣна залегла между ними, или образовалась изъ едва примѣтной трещины глубокая пропасть. Сестра видѣла въ ней старѣющую дѣвушку, которая уже начинаетъ чудить. Варвара Платоновна сердечно жалѣла сестру. Ей думалось, что та постоянно испытываетъ ощущеніе скуки, тяготится пошленькимъ существованіемъ, но самолюбиво скрываетъ это. Вѣдь не можетъ же сестра при ея — все-таки недюжинномъ — развитіи, не видѣть окружающаго въ истинномъ свѣтѣ? А вокругъ нея все такое мелкое, исключительно-показное, праздное, неинтересное. Вчужѣ дѣлается жалко. Гдѣ же тутъ радость, удовлетвореніе?
Возвращаясь во Власовку, Варвара Платоновна съ облегченіемъ думала:
— Наконецъ-то дома. Нѣтъ, здѣсь лучше.
И спѣшила на отдыхъ въ пустынный княжескій паркъ, гдѣ у нея были излюбленные уголки, гдѣ такъ успокоительно и безмятежно то переговаривались, то затихали величественныя деревья. Ея сестра никогда не повѣрила бы въ искренность словъ: нѣтъ, здѣсь лучше. Но Варвара Платоновна думала это искренно.
Пролетали мѣсяцы и годы.
Ученики поступали въ школу, проходили курсъ, получали свидѣтельства и похвальные листы. На смѣну имъ собирались новенькіе: неотесанные, дикіе, пугливые. Смѣнялись школьники, смѣнялись помощницы, а Варвара Платоновна крѣпко приросла къ Власовкѣ. Она полюбила эту малоземельную, нищенски-бѣдную, хотя по внѣшности нарядную, деревушку съ опрятно-выбѣленными хатами, съ вишневыми садами и «левадами», съ серебристыми вербами и уходящими въ высь тополями. Полюбила недолгую украинскую весну съ ея влажной теплотой и меланхолически-нѣжной прелестью пейзажа. Ей нравились лѣтнія ночи съ крупно-горящими звѣздами на потемнѣвшемъ небосводѣ; тѣ знойныя южныя ночи, когда не хочется спать; когда на далекомъ горизонтѣ часто поблескиваетъ слабая зарница, а зеленовато-золотой мѣсяцъ движется по дымчатымъ облакамъ, то исчезая за ними, то появляясь вновь. Нравилась яркая теплая осень и тихіе зимніе дни съ обильнымъ инеемъ на деревьяхъ, съ безчисленными блестками на землѣ и на крышахъ. Варвара Платоновна не причисляла себя къ неудачникамъ; она была довольна деревенской обстановкой. Но ея личная жизнь все время оставалась гдѣ-то въ сторонкѣ. Не то, чтобы она умышленно отказывалась отъ личныхъ радостей, а просто — такъ складывались обстоятельства.
Князя Сергѣя Андреевича и въ городѣ называли уменьшительнымъ именемъ, хотя не Сережей, какъ во Власовкѣ, а Сереженькой. О князѣ шелъ слухъ, будто онъ очень недалекъ. На самомъ же дѣлѣ онъ былъ легкомысленно разсѣянъ. Если Сергѣй Андреевичъ давалъ себѣ трудъ подумать о чемъ-нибудь, онъ могъ разсуждать и толково, и логично. Но онъ лѣнился ворочать мозгами и обыкновенно поддерживалъ бесѣду изъ любезности, нисколько не думая о томъ, что говоритъ. Его неумѣстные отвѣты и замѣчанія невпопадъ часто облетали весь городъ и уѣздъ. Громкая, популярная въ губерніи фамилія помогла князю раздобыть въ банкѣ почетное мѣсто съ солиднымъ окладомъ. Тамъ отъ него не требовали большой работы, а лишь заставляли подписывать отчеты и балансы, да выдвигали въ торжественныхъ случаяхъ, какъ представителя администраціи банка. Былъ періодъ, когда Сергѣя Андреевича избирали въ земскіе гласные, тоже ради его, прославленнаго предками, имени. Но онъ говорилъ на общихъ собраніяхъ такія наивныя вещи, что приводилъ въ ужасъ своихъ избирателей. Сгоряча началъ было ратовать за розги, за обузданіе зазнавшагося мужика. Князя упрекнули въ мракобѣсіи и онъ, перемѣнивши политику, вдругъ сталъ высказываться въ явно-прогрессивномъ, почти крамольномъ тонѣ. Договорился онъ при этомъ до Геркулесовыхъ столбовъ: даже былъ вызванъ къ губернатору для объясненій наединѣ. Вскорѣ подоспѣли новые выборы и князь больше не попалъ въ гласные. Только въ лѣтописяхъ мѣстнаго земства остались анекдотическія воспоминанія о томъ, какъ «брыкался» Серженька, вообразившій себя радикаломъ, и какъ отрезвлялъ его энергическій губернаторъ.
Банковскій служитель проводилъ отца Порфирія въ кабинетъ къ князю.
Любезный князь какъ бы обрадовался появленію отца Порфирія и тутъ же по забывчивости перепуталъ его имя.
— А-а-а… батюшка, отецъ Игнатій? Виноватъ, отецъ Прокофій. Очень радъ. Душевно радъ васъ видѣть. Пожалуйте, пожалуйте. Присядьте, пожалуйста, сюда вотъ, на диванъ. Тутъ удобнѣе… Что? какъ дѣла у насъ, во Власовкѣ? Все благополучно?
— Благодареніе Богу. Власовцы вотъ послали меня ходокомъ къ вамъ, князь. Просятъ…
— Ходокомъ?
Маленькій, худощавый и подвижной князь съ недоумѣніемъ осмотрѣлъ плотную фигуру отца Порфирія, его новую праздничную рясу, нагрудный крестъ на толстой цѣпочкѣ, простоватое лицо, загорѣвшее отъ весенняго вѣтра, темную бороду и длинные съ легкой просѣдью волосы.
— Ходокомъ? — повторилъ онъ еще разъ,— въ чемъ же дѣло?
И снова перебилъ отца Порфирія, собиравшагося заговорить:
— Папиросу не желаете-ли?
— Благодарствуйте, князь, не курю. Я собственно насчетъ нашей школы…
— О нашей школѣ? Такъ что же? Школа у насъ прекрасная; я удостовѣрился самолично. Да-а… Помилуйте, ученики отвѣчаютъ на такіе головоломные вопросы… Я бы самъ и то, пожалуй, затруднялся отвѣтить. Откуда вода въ океанахъ? Что такое молнія? Въ какомъ году умеръ Иванъ Калита? Батюшки свѣты! студенты — да и только. И это въ деревнѣ, гдѣ ѣсть нечего… Я былъ пораженъ.
— Вы экзаменовали учениковъ Варвары Платоновны; нынче былъ ея выпускъ. Она первѣйшая учительница въ уѣздѣ…
— Да, конечно. Но и тѣ — другія — ничего… Эта шустренькая… какъ ее зовутъ? Софья… Софья…
— Софья Михайловна?
— Да, да… Софья Михайловна. Какъ она поживаетъ? Здорова?
— Уѣхала къ теткѣ на каникулы.
— Ахъ, правда: теперь вѣдь каникулы. Уѣхала, вы говорите? Ну, что же… Пусть отдохнетъ. У нея глазки веселые, прелукавые глазки. Я, чуть взглянулъ, и ужъ вижу: зелье-баловница… Шалунья вѣрно большая?
— Есть грѣхъ! — вздохнулъ отецъ Порфирій.
— Замѣтно, замѣтно. О-о-о, меня не проведешь. Но она интересная. А вы, батюшка, какъ ее находите?
Отецъ Порфирій никогда не слылъ знатокомъ женской красоты. Но теперь сказалъ изъ учтивости:
— Спора нѣтъ, дѣвица пріятная. Такъ позволите, князь, изложить нашу просьбу?
— Какую просьбу?
По разсѣянности князь уже забылъ о школѣ.
— Власовцы просятъ… Видите-ли, школа у насъ тѣсная, а средствъ нѣтъ, о расширеніи зданія и думать нечего. У васъ же пустой домъ стоитъ въ паркѣ. Уступите подъ школу, во временное пользованіе? Обмѣняемся, пока что, зданіями? Составимъ контрактъ, оформимъ все, какъ вы пожелаете.
— Ага… вотъ вы о чемъ…
— Власовское училище — многолюдное. И изъ нашего села, и изъ нижней Власовки, и съ хуторовъ — всѣ къ намъ идутъ. Переполненіе… А домишко плохонькій, тѣсный… Въ иномъ классѣ по шестьдесятъ душъ сидитъ. Пока занятія, дышать нечѣмъ: духота, парно. Уйдутъ дѣти,— сейчасъ становится холодно. У учительницъ комнаты совсѣмъ холодныя. Домъ на выгонѣ, стѣны тонкія, потолокъ, какъ въ сараѣ… Гуляй, вѣтеръ, сколько хочешь… Вотъ и зябнутъ. Всю зиму дрожатъ отъ холода.
— Дрожатъ? — участливо спросилъ Сергѣй Андреевичъ.— И Софья Михайловна тоже?
Отецъ Порфирій отвѣтилъ дипломатически:
— Софья Михайловна хуже всѣхъ зябнетъ. Старшіе барышни уже прибавку выслужили, обзавелись кое-чѣмъ теплымъ. А она на шестнадцати рубляхъ въ мѣсяцъ сидитъ. Въ морозы въ такой тоненькой кофточкѣ бѣгаетъ, смотрѣть страшно. На Рождество уѣзжала къ теткѣ,— такъ я свою шубу отдалъ. Перепугался… замерзнетъ, думаю…
Князь живо вообразилъ передъ собою Софью Михайловну въ поповской шубѣ и разсмѣялся:
— Вотъ былъ котъ въ сапогахъ!
Улыбнулся и отецъ Порфирій. Послѣ молчанія Сергѣй Андреевичъ спросилъ:
— Неужели же на шестнадцать рублей можно жить?
— Живутъ люди. Значитъ, возможно. Другимъ все же легче. А Софья Михайловна изнѣжена; сама изъ помѣщиковъ. Привыкла къ баловству, къ достаткамъ… Такъ для нея тяжеленько. Первое время вечера и ночи напролетъ плакала. Кончитъ занятія, запрется, сидитъ и плачетъ…
— Бѣдняжка!
— Мы всѣ и такъ, и сякъ вокругъ нея… Не помогаетъ, плачетъ. Лучше, говоритъ, мнѣ не жить на свѣтѣ, чѣмъ такая жизнь. Теперь уже третій годъ, отошла немного… А все-таки — малѣйшее что, сейчасъ головка болитъ. Постной пищи не ѣстъ, сала не переноситъ. Она вѣдь дочка покойнаго Трефильева. Помните, Михайла Борисовича?
— Скажите! Я и не зналъ. То-то она эдакая граціозная, воздушная; породу вездѣ видно. Михайло Борисовичъ? какъ же, помню; мы съ нимъ встрѣчались. Хлѣбосолъ былъ.
— Прокушалъ все, что имѣлъ. И свое, и женино… Жена умерла раньше, а послѣ него дочка безъ гроша осталась. Софья Михайловна даже гимназіи не окончила; не на что было. Такъ ужъ, кто-то изъ знакомыхъ пристроилъ въ народныя учительницы.
Князь печально покачалъ головою.
— Да, да… Разоряется наше дворянство, гибнетъ. И нѣтъ спасенія. Отцы все прикончили, дѣти къ мужикамъ на службу идутъ…
— Пойдешь и къ мужикамъ. Ѣсть, пить надо…
— А знаете, батюшка, это вы отлично придумали. Переведемъ школу въ большой домъ. Тамъ тепло, печи чудесныя. Барышнямъ можно отдать комнаты съ южной стороны, гдѣ у насъ спальныя были. Вотъ гдѣ теплынь зимою! Подъ классы пусть берутъ гостиныя: угловую и желтую; или розовую, все равно. И мебель имъ предложимъ. Мебели въ домѣ много, что ей сдѣлается? Досадно, почему не подумали объ этомъ раньше. Зачѣмъ онѣ столько лѣтъ мерзли на выгонѣ?
— Не рѣшались васъ безпокоитъ безъ особой нужды.
— Что за безпокойство? Хорошее дѣло можно устроить и безъ особой нужды.
Отецъ Порфирій выразилъ благодарность отъ имени власовцевъ. Затѣмъ съ большою осторожностью заговорилъ о церковно-приходской школѣ. Князь не возражалъ и противъ этой части проекта. Онъ и тутъ охотно далъ свое согласіе:
— Да къ чему мнѣ ваша земская хата? Берите ее, если надо.
Отецъ Порфирій просіялъ. Отстаивая интересы земской школы, онъ — главнымъ образомъ — имѣлъ въ виду церковно-приходскую. И достигъ цѣли.
— Спасибо, Сергѣй Андреевичъ, великое вамъ спасибо. Мы такъ и надѣялись, что вы откликнетесь на нашу нужду. Кому же и отозваться, какъ не вамъ? Вы у насъ и попечитель, и печальникъ просвѣщенія…
Князю эти слова пришлись по душѣ.
— Я всегда радъ служить, чѣмъ могу. Радъ всегда. Потому что сочувствую просвѣщенію и вообще… Движенію впередъ… прогрессу… У меня даже непріятности изъ-за этого были. Вы не слышали? Какъ же, къ губернатору вызывали. Но я не изъ трусливыхъ: меня не очень то легко испугать. Я такъ ему и сказалъ: вы, ваше превосходительство, можете оставаться при своемъ мнѣніи, а я — при моемъ. И, конечно… Онъ мнѣ неподвластенъ; я — ему. О чемъ же разсуждать? А мой девизъ: чѣмъ больше свѣта, тѣмъ меньше тьмы.
— Воспрянутъ духомъ власовскія школы, благодаря вамъ, князь.
— Великолѣпно. Я радъ… Радъ за нихъ. Хотя, по совѣсти говоря, мнѣ это и самому на руку: не будетъ соблазна. Недавно барышники пронюхали, что у меня въ деревнѣ хорошій домъ пустуетъ. Не даютъ съ тѣхъ поръ проходу. Пристаютъ: продайте, князь, да продайте. На сносъ хотятъ купить и цѣну даютъ недурную. Но мнѣ зазорно: все же родовое гнѣздо, некрасиво какъ-то… Что ни говорите, а традиціи великое дѣло. Священное… Послѣ моей смерти будь, что будетъ, но пока — неловко. Хотя иногда такъ трудно себя сдержать: понадобятся деньги, возьмешь и продашь. А заключилъ контрактъ съ обществомъ,— баста. Запечатано. Превосходная идея…
— Какъ обрадуются у насъ всѣ, когда узнаютъ, что вы согласились.
— Согласился, согласился… Подавайте заявленіе въ земскую управу. Мое слово твердо: если сказалъ, сказалъ.
— Позвольте принести благодарность, князь…
— Не стоитъ благодарности, батюшка. Такой пустякъ. Кланяйтесь лучше Софьѣ Михайловнѣ, когда увидите…
Участь стараго дома была рѣшена.
Гулко разнеслось эхо человѣческихъ голосовъ по комнатамъ. Свѣжій воздухъ и свѣтъ ворвались черезъ открытыя окна, вытѣсняя тяжелый запахъ нежилого помѣщенія. Начался ремонтъ. Изъ фундамента кучами вынимали змѣй и змѣенышей; въ паркѣ замелькали рабочіе, засуетились поденщицы, столяры, печники, плотники. И панская пустка сразу утратила ореолъ таинственной неприкосновенности. Работа спорилась весело. Ворчалъ лишь понурый Петро Прохоровичъ:
— Сережа всегда выдумаетъ что-нибудь неподобное. Съ молоду безтолковый былъ, такимъ и до старости остался. Гдѣ же это видано, чтобы взять и отдать свой батьковскій домъ Богъ знаетъ кому? Кто бы это другой сдѣлалъ? Да никто изъ разумныхъ. Въ панскія комнаты, на паркеты напустить хлопцевъ въ смазныхъ чоботахъ. Какъ же, не видѣли ихъ здѣсь, бісова отродья! Съ ихъ носами на паркетѣ сидѣть… Это погибель, разореніе: они и домъ запакостятъ, и паркъ разнесутъ. Все пропадетъ! Я теперь не уберегу: я за ними, разбойниками, не поспѣю…
Но сколько ни ворчалъ Петро Прохоровичъ, на него не обращали вниманія. Всѣ остальные одобряли рѣшеніе князя, сочувствовали ему.
Смущена была еще и старая баба Настя; та самая, которая впервые пустила по селу слухъ о распатланной дѣвкѣ, поющей въ княжескомъ домѣ.
— Ну, баба, гдѣ же твоя дѣвка? Покажи ее и намъ. Что-жъ она притаилась? — поддразнивали Настю парубки.
— Отстаньте, невіровы дѣти. Такъ она вамъ и вылѣзетъ среди дня. Ожидайте подольше.
— Да ты же днемъ видѣла?
— Подъ вечеръ, голуби мои, подъ вечеръ. Какъ разъ солнце садилось. Иду это я отъ пруда, бѣлье тамъ полоскала. А она на крышѣ: въ слуховое окошко смотритъ и поетъ. Жалобно, жалобно… Что поетъ, нельзя разобрать, только поетъ. У самой лицо круглое, глазъ не видно: патлы такъ и нависли. Я испугалась, ажъ на землю упала. Уронила узелъ и лежу. Когда — глядь, ея уже нѣту…
— То ты, баба, сову видѣла, а не дѣвку.
— Сову! Самъ ты сова! Развѣ я съ такою придурью, какъ ты, чтобы не разобрала, гдѣ сова, а гдѣ дѣвка?
— То сова была. Сова! И кричала по совиному. А ты не раскусила дѣла и пошла звонить по селу: дѣвка, дѣвка…
— Говорю же тебѣ: дѣвка. И пѣла она, я сама слышала.
— Чего-жъ она теперь не поетъ?
— Потревожена. Она объявится, подождите. Пусть учительши перейдутъ въ пустку…
— Толкуй чепуху!
— А ты переночуй здѣсь, такъ и увидишь, какая чепуха. Нѣтъ, сегодня, голуби мои, что я видѣла! И Господи, что видѣла! Пришли мы до свѣта завалину обмазывать. Бабы глину мѣсятъ, а я ударилась до пруда, за водою. Когда смотрю, а отъ стараго дома ползутъ гады… Видимо-невидимо, земли не видать, такая сила. И большіе, и малые, и ужи, и гадючки… И прямо тебѣ въ прудъ, прямо въ прудъ… Потомъ плыть пустились: плывутъ, головки вверхъ, вверхъ… Всю воду покрыли, негдѣ ведромъ зачерпнуть. Дальше кто его знаетъ, гдѣ и подѣвались. На переселеніе пошли: зачуяли людей и переселились.
— Жаль, что тебя съ собою не прихватили…
Баба Настя сдѣлала видъ, будто не слышитъ.
— Я около пруда ждала, ждала, пока все кончится… Вернулась, а наши бабы кричатъ: ты, стара, вѣрно спать тамъ легла? Выспалась гдѣ-нибудь подъ грушею? Чего такъ долго? — тутъ, говорю, заснешь. Какъ тутъ, говорю, заснуть? Если бы вамъ такой случай, вы бы поумирали отъ страха…
Домъ отремонтировали.
Наступали беззвучные осенніе дни. Птицы озабоченно безмолствовали, собираясь въ далекій путь. Выгорѣла на лугахъ трава, листья на деревьяхъ начали рѣдѣть и блекнуть. Пожелтѣли клены и березы; на дикой грушѣ зелень превратилась въ малиново-красный уборъ; держались лишь дубы, осокори и акаціи. Дни стояли ясные, но утро ежедневно наставало холодное, а ночи темныя и часто дождливыя; хотя къ полудню опять все искрилось и сверкало подъ золотисто-яркимъ солнечнымъ свѣтомъ. Эта сіяющая холоднымъ солнцемъ осень, казалось, несла красивую смерть всему тому, что она намѣревалась сгубить.
Второго октября въ школѣ служили молебенъ передъ началомъ занятій. Къ молебну нежданно пріѣхалъ Сергѣй Андреевичъ. Послѣднее время онъ носился съ власовскимъ училищемъ, какъ съ новой игрушкой. Даже называлъ для краткости: «моя школа». Высокія комнаты наполнились шумомъ голосовъ, топотомъ тяжело-обутыхъ дѣтскихъ ногъ.
— Царю небесный, утѣшителю, душе истины! — стройно пѣлъ ученическій хоръ и слова молитвы разносились по закоулкамъ стараго дома.
Было что-то безотчетно-трогательное въ этомъ созвучіи свѣжихъ, юныхъ голосовъ, славящихъ жизнь и обновленіе, во всей убогой школьной обстановкѣ, перенесенной въ княжескіе аппартаменты.
Сергѣй Андреевичъ стоялъ на почетномъ мѣстѣ и набожно крестился, подавая примѣръ ученикамъ. Ему вспоминались далекіе прежніе дни. Въ той же залѣ когда-то давно святили пасхальныя яства. Мать въ свѣтломъ платьѣ обыкновенно стояла тамъ, у балконной двери, гдѣ сегодня выстроили учениковъ. Бабушку выкатывали въ креслѣ поближе къ священникамъ. Отецъ останавливался у дверей, разсѣянно слушая службу. И также любопытно заглядывали въ окна эти самые тополи. Только они тогда были помоложе. И какъ много толпилось вокругъ сестеръ, братьевъ, тетушекъ, племянниковъ. Теперь никого нѣтъ: все прошло, всѣ въ склепѣ… Одинъ онъ, Сергѣй Андреевичъ, остался на обломкахъ прошлаго и на его глазахъ, даже по его желанію, въ старый домъ проникаетъ кто-то чужой, малознакомый, несущій за собой свѣтъ и возрожденіе.
Хоръ пропѣлъ многолѣтіе князю.
Это окончательно умилило и растрогало его. Онъ обратился къ школьникамъ съ рѣчью: сказалъ нѣсколько словъ о пользѣ просвѣщенія и торжественно пообѣщалъ въ видѣ награды устроить на Рождество елку. За обѣдомъ Сергѣй Андреевичъ былъ въ отличномъ настроеніи духа, много шутилъ, болтая съ Софьей Михайловной, и снова повторилъ обѣщаніе пріѣхать въ рождественскія святки на елку. Передъ вечеромъ онъ заспѣшилъ къ поѣзду на станцію.
Учительницы засидѣлись послѣ чая въ новой, непривычно-парадной столовой. На дворѣ давно темнѣла октябрьская ночь, мрачная и сырая. Ближайшихъ кустовъ и тѣхъ не было видно изъ окна. Возлѣ дома сильнѣй и сильнѣй злобно взвизгивалъ вѣтеръ. Онъ гудѣлъ надъ тополями, со стономъ проносился дальше; то непріятно поскрипывалъ ставнями, то затихалъ на мгновенье. Минутами чудилось, будто кто-то поетъ и плачетъ подъ окномъ. Иногда послѣ затишья вѣтеръ поднималъ продолжительный, почти ритмическій шумъ, напоминающій шумъ парохода или далекаго желѣзнодорожнаго поѣзда. Медленно сталъ накрапывать дождь, но буря не утихала. Въ темнотѣ ослабѣвшіе листья такъ и сыпались съ деревьевъ. Въ водосточныхъ трубахъ журчала вода: сначала слабо и съ остановками, затѣмъ зашумѣла монотонной, непрерывной струей.
Варвара Платоновна сидѣла у стола, прислушиваясь къ разговору помощницъ. Тѣ слегка пикировались между собою. Онѣ мало походили одна на другую. Клавдія Петровна — довольно полная, румяная епархіалка, отличалась прочно-опредѣлившимся, хотя и не широкимъ, міровоззрѣніемъ. Добродушная, усердная, благонравная, бережливо-разсчетливая, по всей вѣроятности, будущая матушка, жена сельскаго священника.
Софья Михайловна — блѣдная и миніатюрная, съ кокетливымъ выраженіемъ нервной физіономіи — выглядѣла типичной горожанкой. Непрактичная и безалаберная, она какъ-то не умѣла обходиться въ обыденной жизни безъ посторонней помощи. Не позаботься Варвара Платоновна объ обѣдѣ для нея, она останется безъ обѣда. Не купи та же Варвара Платоновна того, что необходимо Сонѣ, и она будетъ сидѣть безъ самыхъ нужныхъ вещей. А свое крошечное жалованье истратитъ на пустяки и непремѣнно купитъ шоколаду. Забудутъ другіе распорядиться, чтобы протопили печку у Сони, она ляжетъ спать въ нетопленной комнатѣ. И такъ во всемъ.
Недовольство жизнью залегло скрытой ранкой въ ея молодой душѣ и отравляло ея существованіе. Она часто хандрила, истерически-плакала, задумчиво молчала цѣлыми часами, мысленно пріискивая какой-нибудь исходъ изъ этой безпросвѣтно-тяжелой, по ея понятіямъ, жизни и снова впадала въ уныніе, не находя никакого исхода. А то вдругъ на нее находили приступы необъяснимой веселости, приливы безпричиннаго хохота, ребяческаго дурачества. По временамъ Софья Михайловна какъ будто старалась развлечь самое себя и тогда ее нельзя было слушать безъ смѣха. Въ ея разсказѣ все казалось смѣшнымъ: комизмъ таился въ манерѣ говорить, въ выраженіи лица, въ интонаціи голоса. Для нея служило предметомъ шутки все, что ни попадалось на глаза: отецъ Порфирій съ его болѣзненнымъ чадолюбіемъ, училищный сторожъ, Гаврила, жена Гаврилы, Арина, она же и кухарка при школѣ, Клавдія Петровна, вышивающая себѣ въ приданое сто восемнадцатую чайную салфеточку. А главное будущій супругъ Клавдіи Петровны, полумиѳическій отецъ Анемподистъ. Этимъ легендарнымъ Анемподистомъ Соня изводила Клавдію, изводила безжалостно и упрямо. Хуже всего было безконечное пѣніе «отъ имени отца Анемподиста» пушкинскаго стихотворенія «Русалка».
Изображая Анемподиста, Соня пѣла Русалку басомъ, съ семинарскимъ произношеніемъ словъ, сильно упирая на букву о, все время держась на одной и той же нотѣ. Выхо ило заунывно и однообразно до нестерпимости.
Надъ озеромъ въ густыхъ дубро-о-о-овахъ
Спасался нѣкогда мона-а-а-ахъ,—
начинала Софья Мпхайловна, и Клавдія зарывала голову въ подушки или убѣгала изъ дому, куда глядятъ глаза. Но чуть она появлялась на порогѣ, Соня встрѣчала ее продолженіемъ прерванной пѣсни. И безъ пропусковъ тянула свое вплоть до заключительныхъ словъ:
Заря прогнала тьму ночную,
Монаха не нашли нигдѣ…
— О, Господи! Вотъ наказанье!
— Не мѣшай. А то начну съ начала…
И только бороду сѣду-у-у-ую
Мальчишки видѣли въ водѣ-ѣ-ѣ…
Надоѣдала она подчасъ и Клавдіи, и Варварѣ Платоновнѣ. Но все же съ нею незамѣтнѣй пролетала зима и чаще раздавался смѣхъ въ стѣнахъ холодноватой, тѣсной школы.
Далеко носились мысли Варвары Платоновны, пока возлѣ нея препирались Клавдія и Соня. Клавдія была уязвлена сегодняшней любезностью князя по отношенію къ Сонѣ. Она иронизировала, Соня отражала удары. Наконецъ, имъ надоѣло и обѣ замолчали.
Въ комнатѣ стало очень тихо.
— Какая тьма на дворѣ. И какъ гудитъ вѣтеръ! — жалобно сказала Софья Михайловна. Она лишь теперь обратила вниманіе на непогоду. Клавдія не придала значенія ея замѣчанію. Соня продолжала:
— Ты только подумай: какія есть на свѣтѣ счастливыя женщины! Тамъ, въ городахъ… У нихъ теперь огни, люди… весело… Другіе живутъ, развлекаются… А мы тутъ, какъ на островѣ. И зачѣмъ? Кому это нужно, чтобы я здѣсь пропадала? Нѣтъ, но какъ онъ грустно шумитъ, этотъ вѣтеръ!
Клавдія спокойно возразила:
— На то и осень, чтобы шумѣло.
— Хорошо тебѣ… Ты точно страусъ: все перевариваешь.
— А чего ради выходить изъ себя? Пошумитъ и перестанетъ. Вонъ изъ управы прислали бумагу для тетрадокъ: половина безъ линеекъ. Всѣ вечера придется линовать. Тутъ бы отдохнуть, а ты корпи до полночи. Это похуже вѣтра.
— Ахъ, не напоминай! Мнѣ вспомнить страшно. Опять начнется завтра наша лямка… Тяни, тяни и конца не видно. И это жизнь?
— Бываетъ и хуже! — утѣшила Клавдія.
— Да мнѣ-то что изъ того? Ну, бываетъ… А мнѣ развѣ легче отъ этого? Тверди каждый день какому-нибудь хохленку про букву ффф… А онъ тебѣ «хвв…хвв… хвв…» Хоть придуши его, нѣтъ толку! Одурь беретъ, умереть хочется… Занесетъ паркъ сугробами. Окна замерзнутъ, какъ ледяныя. И сиди въ тюрьмѣ. Кажется, тутъ тебѣ и конецъ. Тамъ уже, за нашими окнами, нигдѣ ничего, никого… конецъ…
— Ты ничѣмъ никогда не довольна. Въ той школѣ сидѣли: постоянно пищала: холодно, тѣсно, неуютно. Лучше стало на новомъ мѣстѣ и опять пищишь: скучно тебѣ… Еще тамъ что-то… Попробовала бы пожить въ другой школѣ, такъ узнала бы настоящее горе. Здѣсь насъ все-таки трое; живемъ дружно, лучше родныхъ сестеръ. А вотъ, если бы тебя куда-нибудь на хуторъ, да одну оставить? Въ позапрошломъ году на Попенковомъ хуторѣ учительница съ ума сошла отъ тоски.
Софья Михайловна пугливо вздрогнула.
— Да-а… Что ты такъ смотришь? Думаешь, я вру? Спроси у Варвары Платоновны. Прямо изъ училища въ богоугодное заведеніе. Мужики доставили. Связали: боялись, чтобъ не бросилась съ повозки. Тоже, вѣрно, все о городахъ мечтала. О развлеченіяхъ…
— Да оставь ты,— тоскливо попросила Соня.
— Чего оставь, когда правда? Ты видѣла Попенковъ хуторъ? На горѣ. Одни мужики. Школа въ простой хатѣ. Ни церкви, ни помѣщиковъ, никого… Гора глинистая: если пойдутъ дожди, нельзя ни подойти, ни подъѣхать. Вотъ какъ другимъ живется. А тебя въ хоромы посадили и то не довольна.
Соня сдѣлала жестъ, какъ бы отгоняя печальную думу, и начала немного повеселѣвшимъ голосомъ:
— Нѣтъ, я помѣщеніемъ теперь довольна. Помѣщеніе мнѣ нравится. Но я говорю: скука… И развѣ неправда? Конечно, тощища. А въ домѣ у насъ — парадно. Буфетъ красивый: грандіозный буфетъ! А столъ? Мы втроемъ не сдвинемъ съ мѣста. Цѣлый эскадронъ разсадить можно.
— Что буфетъ? Лучше всего — твоя комната. Кто-кто, а ты роскошно устроилась. И еще пищишь! Князь все, что получше, тебѣ отдалъ. Одна кровать чего стоитъ: изъ корельской березы. Широкая, хоть поперекъ ложись. Недаромъ все время зубки ему показывала: тебѣ и туалетъ, и комодъ, и шкафъ. И прятать-то въ шкафъ нечего, а захватила.
— Ничего я не захватывала. Онъ самъ отдалъ по доброй волѣ. Развѣ я распредѣляла, что кому отдать?
— Нечего Лазаря пѣть. Видѣли мы…
— Не понимаю. Чѣмъ же ваши комнаты хуже моей? У меня кровать хорошая, за то у тебя диванъ турецкій. А у Варвары Платоновны такой письменный столъ,— хоть во дворецъ тащи, пригодится. Тебя помѣстили въ кабинетъ стараго князя. Съ балкономъ. Чего же еще?
— Очень мнѣ нуженъ его кабинетъ! Ты мнѣ шкафъ отдай, а не балконъ. Мнѣ шкафъ необходимъ.
— Бери. Важность большая: шкафъ. Я себѣ вмѣсто шкафа куплю коверъ на стѣнку. Некрасиво безъ ковра.
— Подумаешь, барыня какая! Небось, столбовой дворянинъ сейчасъ обнаружился: первымъ дѣломъ возмечталъ о роскоши. Чулокъ нѣтъ, а она: коверъ!
— Нѣтъ, куплю. Обязательно, непремѣнно. Въ первую же получку куплю. Страшно люблю ковры. Я уже думала: если бы мнѣ выйти замужъ за нашего Сергѣя Андреевича… всѣ бы комнаты устлала коврами.
— Ого, хватила! За князя?
— А за князя. Почему нѣтъ? И какой онъ недогадливый. Ну, что бы ему стоило предложить: «Софья Михайловна, будьте моею женой.» А я ему: «Prince! я ваша»…
— О, несчастный! Вотъ убьетъ бобра.
— Это ужъ его дѣло: видятъ очи, что покупаютъ.
Варвара Платононовна вмѣшалась въ разговоръ и спросила:
— Неужели вы пошли бы за Сергѣя Андреевича?
— Пошла бы,— тихо отвѣтила Соня.— Скучно съ нимъ, должно быть. Но все же лучше, чѣмъ въ школѣ. Хорошо тѣмъ, кому здѣсь нравится. А меня ничуть не соблазняетъ. Зачѣмъ я должна жертвовать собою? Что мнѣ изъ того, что отъ меня тамъ кому-то польза, когда мнѣ самой плохо? Я не героиня. Мнѣ хочется жить по человѣчески, а не приносить жертвы…
— Уходите отсюда, когда такъ.
— Куда? — съ озлобленіемъ крикнула Соня.— Куда? Некуда мнѣ уйти. Въ томъ-то и бѣда моя. Кому я нужна на свѣтѣ?
— Ну, замужъ выходите.
— За кого? Кто меня увидитъ въ этомъ захолустьѣ? Кто возьметъ? Князь и тотъ не захочетъ.
— Какъ вы говорите, что пошли бы за князя? Да вѣдь онъ старикъ! Ему вѣрныхъ шестьдесятъ лѣтъ. На видъ, по крайней мѣрѣ.
— Пусть хоть и семьдесять. Мнѣ-то что? Я бы вышла и за семидесятилѣтняго. Лишь бы не противный. Если не противенъ, можно выходить. Конечно, отъ крайней нужды выходишь, а все же можно.
— Премудро.
— Если бы сдѣлалась княгиней, всѣ признали бы мою мудрость.
— Сомнѣваюсь.
— Погодите. Тогда убѣдитесь. Буду важной особой, вотъ заживу! Ничего, кромѣ, шелку носить не стану: рубаха шелковая, юбка шелковая, все — шелковое. Когда иду, шумитъ, какъ буря. Пріѣду во Власовку, сейчасъ въ школу. Вы растеряетесь, засуетитесь: патронесса пришла. У меня въ одной рукѣ шлейфъ, въ другой лорнетъ. Я говорю вамъ здравствуйте! И картавно немного… Какъ князь. А вы мнѣ: «Мно-о-ога-а-я-а лѣ-ѣ-ѣта-а! Мно-о-ога-я-а лѣ-ѣта-а!»
— Обезьянка вы, а не патронесса.
— Теперь обезьянка, тогда буду княгиня. Вѣдь князю же: пѣли «Многая лѣта»? Пропоете и мнѣ.
Клавдія вышла изъ терпѣнія:
— Эка, размечталась! Князь о ней и думать забылъ, а она фантазируетъ. Не видалъ онъ такихъ…
— Навѣрное и лучшихъ видывалъ. Но это не помѣшало ему оцѣнить и меня. Онъ мнѣ сегодня сказалъ: «какая вы шика-арная!»
— Ты? шикарная?
— Ну да, я. А то кто же? О тебѣ и родная мать не скажетъ. У тебя одна талія — сантиметровъ шестьдесятъ… Шикъ не въ платьѣ: онъ природный.
— Куда ужъ намъ до васъ!
— Подожди: выйду за князя, тогда поймешь, кто я. Повѣнчаемся, поѣдемъ въ Венецію. Непремѣнно въ Венецію… «Старый дожъ плыветъ въ гондолѣ съ догарессой молодой»… А кругомъ — луна-а! Серенады поютъ…
— Не пора-ли вамъ спать, госпожа помѣщица? — обратилась Варвара Платоновна къ Сонѣ.
Но Соня разошлась и ей не хотѣлось спать. Въ минуту она составила новый планъ сраженія съ Клавдіей и произнесла озабоченнымъ тономъ:
— Хорошо вамъ говорить: спать! А я боюсь. Я до утра не усну: что, если ночью змѣя подъ одѣяло подлѣзетъ? Погрѣться? Тутъ подъ поломъ кишмя-кишатъ змѣи. Или старые князья возстанутъ изъ могилъ? Зададутъ они намъ перцу!
Глаза Клавдіи вдругъ сдѣлались круглыми. Она растерянно застыла въ позѣ нѣмого испуга и вопроса.
— Князья не встанутъ! — пошутила Варвара Платоновна,— чего они здѣсь не видѣли? А если явятся, мы ихъ такъ припугнемъ! Мы на законномъ основаніи: школа земская, контрактъ на восемь лѣтъ…
— Такъ-то оно, такъ… Да вѣдь для стараго князя это необязательно? Онъ контракта не подписывалъ. И въ свой собственный домъ всегда имѣетъ право навѣдаться.
— Сонька! — крикнула Клавдія.
Софья Михайловна начала слегка нараспѣвъ:
— Въ двѣнадцать часовъ по ночамъ…
— Боже мой! Сонечка… Варвара Платоновна, скажите вы ей!
— Возстанетъ онъ тихо изъ гроба… И прямо къ себѣ въ кабинетъ… Это его любимая комната: онъ въ кабинетѣ, говорятъ, и померъ. А теперь тамъ Клавдія Петровна спать будетъ.
— Варвара Платоновна! голубушка! Я не хочу…
— Не дурачьтесь, Соня.
— По вашему дурачество, а по моему область непостижимаго и неизвѣданнаго. Я могу и замолчать. Но это не поможетъ: онъ придетъ. О, придетъ! Ноги у него, какъ изъ соломы. Такъ и подгибаются подъ нимъ… Глаза на выкатѣ… Лицо темное… Войдетъ и спроситъ гробовымъ голосомъ: «А кто это въ моемъ кабинетѣ?»
— Ай! Варвара Платоновна… Я боюсь!
— Ну, Соня: ужъ если князь къ кому и явится, то только къ вамъ. Почуетъ родную душу. Онъ былъ самодуръ превеликій и вы ему подъ пару. Къ вамъ и навѣдается.
— Милости просимъ, я приличному обществу всегда рада. Поговоримъ съ нимъ. Разспрошу, что у нихъ на томъ свѣтѣ подѣлывается. Небось, не такъ скучно, какъ у насъ.
Спать легли довольно поздно. Клавдія улеглась вмѣстѣ съ Варварой Платоновной, на одной постели; насилу упросила.
Дождь на дворѣ не переставалъ. За окнами по-прежнему раскачивались тополи и стоналъ вѣтеръ. Въ классныхъ комнатахъ стояла томительная тишина; звуки доносились лишь со двора, гдѣ бушевала буря. Въ безмолвномъ домѣ сильнѣе чувствовалось одиночество и беззащитность. Клавдіи не спалось. Въ ея душу заползалъ ужасъ. Она съ головой пряталась подъ одѣяло; всю ночь ждала чего-то, невыразимо страшнаго.
Но старый князь не пришелъ.
А на утро новая жизнь, какъ хорошо заведенная машина, самоувѣренно начала свою постоянную работу, отгоняя призраки прошлаго.
И старый домъ словно помолодѣлъ.
Приближалось Рождество.
Софья Михайловна пріумолкла, начала задумываться. Она не плакала больше, не шутила, не дурачилась. Все свободное время проводила она у себя, безъ устали шагая взадъ и впередъ по діагонали комнаты.
Клавдія скучала безъ нея.
— Что съ тобой приключилось, Соня? Ты скоро дорожку протопчешь на полу. Богъ знаетъ что… Хоть бы «Монаха» запѣла.
— А ну его! Надоѣло.
— Ну, тогда такъ давай посмѣемся. Безъ «Монаха». Выдумай что-нибудь. Хоть про Анемподиста?
— Не приставай. Не хочу.
— Эка, право… Какая ты стала…
— А не нравится, не смотри.
Поведеніе Сони безпокоило и Варвару Платоновну.
— Вамъ, можетъ быть, нездоровится, Соня?
— Нѣтъ, я здорова.
— Отчего же не посидите съ нами?
— Что мнѣ тутъ сидѣть!
— Скучно вамъ?
Скачать