Лошадка!.. Маленькая, дешевенькая, из папье-маше, с грубо намазанным убором шлеи, с острыми, как у кошки, ушами не на том месте, где растут уши у лошади, с одними передними ногами и с длиннейшею палкою вместо хвоста, — как памятна мне эта игрушка, предназначаемая обыкновенно для детей бедных родителей!.. Она, эта бедная лошадка, вместо предполагаемой радости, принесла мне столько горя, столько нравственных мук и жгучих слез, оскорбления! Всякий раз, когда я пред рождественскими праздниками прохожу мимо игрушечных магазинов, в окнах которых столько заманчивых для детского взора безделушек, елочных бонбоньерок[1], блестящих звезд, — я до сих пор вспоминаю дешевенькую лошадку из папье-маше, о которой хочу рассказать вам.
Мы жили тогда в захолустном уездном городке, где отец мой служил акцизным чиновником[2]. Помню, мне казалось тогда, что мой папаша — очень важный человек в городе: когда мы шли с ним по улице, будочники[3] отдавали нам честь, а папаша только махал рукою; его называли «вашим высокоблагородием», и он сильно кричал на приходивших к нему просителей и говорил, что не оставит во рту трех зубов, или что даст по морде, что не два, а три глаза вылезут на лоб… Все это убеждало меня в могуществе отца, и я гордился этим и важничал по-детски… В действительности мой отец был далеко не важной персоной: всего — акцизный надсмотрщик!..
Моим уличным приятелем был Яшка, сын дьячка, жившего по соседству с нами, и поэтому Яшке я всегда давал понять, с кем он имеет дело.
— Мой папаша твоего папашу может казнить и… трех зубов у него не оставит! — кричал я, когда, играя на дворе, мы ссорились с Яшкой.
На Яшку эта ужасная угроза, впрочем, не действовала, тем более что он находил поддержку в своем родителе.
— Я вас обоих с папашей в свой карман положу! — ответил однажды дьячок на мою угрозу Яшке, наблюдая через низкий разделявший наши дворы забор за нашей ссорою.
— А не положишь! — ответил я дьячку, пораженный таким аргументом.
— Что-о? У-у-у!! Вот я сейчас…
Дьячок так страшно закричал это «у-у», что я на всякий случай поспешил оградить себя от опасности: убежал на черное крыльцо, притворил за собою дверь и смотрел в щелочку, не лезет ли дьячок через забор, чтобы поймать меня и запрятать в свой карман. Обстоятельство это, впрочем, не подорвало в моих глазах авторитета и могущества папаши, так как сам дьячок скоро упал в моем мнении: когда он пришел поздравить отца с ангелом, такой приглаженный и припомаженный, с тонкой, торчавшей позади, как хвостик, косичкой, — я стоял за дверями и смотрел, не положит ли дьячок в карман папашу. Дьячок отдал отцу просфору, низко-низко кланялся, говорил тихо, склонял к папаше голову и спрашивал «как-с?» так пугливо… Отсюда было очевидно, что дьячок только храбрился, когда говорил о своем кармане. Я решил выйти из засады и повести дело напрямик.
— Ты говорил, что можешь папашу в карман положить… Ну, положи! — сказал я, выйдя в зал и остановившись перед смущенным дьячком в вызывающей позе.
— Хе-хе-хе! Разве это можно? Как же можно человека — в карман? — ответил дьячок.
— А ты сам же говорил тогда! Помнишь, через забор-то?
— Вот, когда у тебя воссияет свет разума, — поймешь… Карман не велик, даже и тебя не посадишь…
Дьячок вывернул и показал мне свой карман.
— А папаша тебе трех зубов не оставит, — сказал я убежденно.
— Хе-хе-хе! Да у меня всего-то зуба три…
— И три глаза у тебя на лоб вылезут, если…
— Перестань! Иди отсюда! — строго сказал отец.
Я ушел, но теперь для меня было ясно, что дьячок только храбрился, и что папаша — всемогущ… Но вернемся к лошадке…
Приближалось Рождество, пятое Рождество в моей жизни. До этого времени я хотя и слыхал о каких-то елках, но никогда не был на них. Поэтому вы легко можете себе представить мой восторг, когда мать заговорила с отцом о том, как меня одеть и как одеться самой, чтобы идти в клуб на елку… Я знал, что на елке можно получить дивные подарки: солдатиков, большую лошадь, на которую можно сесть и болтать ногами, железную дорогу… С этого дня я начал жить ожиданием и считал дни и ночи, которые оставалось прожить до елки… Наконец в сочельник мне объявили, что на второй день праздников мы едем с мамашей в клуб. Когда мать говорила с отцом, не заказать ли мне курточку, я вертелся, восторженно подпрыгивал на месте и пел свою единственную песню:
На улице две курицы
С петухом дерутся… —
и хлопал в ладоши.
На своего приятеля, Яшку, я смотрел теперь еще более свысока и еще сильнее чувствовал свою важность и преимущество.
— Знаешь, я пойду в клуб на елку! — заявил я Яшке при первой же встрече с ним на дворе.
— Эка штука! У попа тоже будет елка, и мы пойдем…
— У попа что?! — возразил я. — А в клубе не имеешь права: туда дьячковских детей не пускают.
Бог весть, когда и каким образом в моем детском умишке успели сложиться эти понятия о правах и преимуществах, но я был глубоко убежден, что дьячковский сын — существо низшего порядка…
* * *
Наступил и давно желанный день. Часов с пяти вечера мы стали собираться в клуб. Мать сперва одела меня. Хотя мне и не сшили курточки, как это проектировали, тем не менее я, напомаженный, причесанный с пробором на боку — как причесывался и отец, — в голубой шелковой рубашечке и брючках навыпуск, казался себе верхом изящества и прелести. В то время как мать оправлялась перед зеркалом, я заглядывал в него сзади и оставался вполне доволен собою. Пришел отец, погладил меня по голове, и, когда я стал жаловаться, что он испортил мне прическу, причесал меня снова, посмотрел и сказал:
— Молодчина! Не заправить ли, мать, ему брюки в сапожки? Не идет как-то… — заметил он, обозрев меня издали.
— Пожалуй…
Но я был другого мнения и поднял целый скандал из-за впервые еще спущенных на голенища брючек.
— Мамаша! Будет тебе смотреться в зеркало! — торопил я мать, подергивая ее за платье.
— Оставь! Не дергай!
— Опоздаем вот! Все игрушки раздадут, — высказал я свою тревогу.
— Этого не может быть…
И мать, продолжая стоять перед зеркалом, рассказала мне, что игрушки раздают только под конец елки и раздают их по билетикам, так что нечего бояться.
— Как же это по билетикам? А если я хочу — железную дорогу? Меня не послушают?
— Это уж кому какое счастье. Если вынешь билетик с железною дорогою, то и дадут ее, если вынешь с куклой, то получишь куклу…
— Куда мне куклу, я не девчонка! — заметил я и, пока мать доканчивала свой туалет, побежал в полутемный зал и здесь горячо молился Иисусу Христу, чтобы мне досталась железная дорога. Я был уверен, что Иисус Христос так именно это и устроит.
Потом мы сели на извозчика и поехали в клуб. Сани остановились перед крыльцом ярко освещенного дома в пять окон по фасаду. Мое сердце сильно билось. Клуб показался мне целым замком. Когда мы поднимались вверх по лестнице, уже глухо звучала музыка — рояль, — и доносился хаотический шум детских голосов, смеха, крика и беготни. Я незаметно перекрестился еще раз и еще раз напомнил Богу о железной дороге. Вся моя важность, сознание своих прав и преимуществ сразу улетучились, лишь только мы с матерью вошли в залитый огнями зал, посредине которого возвышалась звездною пирамидою елка. Зал был переполнен большими и маленькими людьми, стоял такой гам, что в моих ушах звенело, и я не мог слышать, что шептала мне на ухо мать. Она одернула сзади мою голубую рубашечку. Я держался за ее платье и боялся выпустить его из руки. Здесь столько было «важных человеков»!..
— Это, мамаша, генерал? — спрашивал я мать, показывая пальцем то на исправника[4], то на воинского начальника. Но мать не отвечала, а лишь отстраняла мою руку с пальцем:
— Не надо показывать пальцем!
— А это кто с бородой?
— Опять палец! Опусти! Нехорошо!
К сожалению, я тогда без пальца не умел в таких случаях обходиться. Мать это просто обескураживало, да оно и понятно: бедная уездная дама пред лицом местного бомонда должна была выказать всю свою порядочность, благовоспитанность, а я вылезал со своим предательским пальцем.
— Поди и играй с детьми! — несколько раз говорила мне мать, но я, впервые выступивший в столь блестящем обществе, не решался выпустить из рук платье матери.
— Экий дикарь! Стыдно!
— А скоро будут раздавать игрушки? — таинственно спросил я мать, потребовал ее наклониться к моим губам.
— Кто не будет играть, тому не дадут и билетика на игрушки…
Я опечалился. Как мне играть? Не с кем. Я умел играть только с Яшкой, а тут были дети в курточках, с тоненькими ножками, завитые, в белых кисейных платьицах и в лентах. Меня выручило новое знакомство; к матери подошла бедно одетая барыня в зеленом платье с черным бантом на голове; она держала за руку такого же дикаря, как я, в рубашечке.
— И ваш не отстает?
— Да, держится за платье… Надо их познакомить.
Мать взяла наши руки, соединила их и сказала:
— Ступайте!
Кругом нас бегали, визжали и смеялись дети. Я взглянул на своего нового знакомого и сказал:
— У тебя тоже нет курточки?
— Нет!
Мы внимательно осмотрели друг друга с ног до головы и почувствовали взаимную симпатию.
— Пойдем бегать вокруг елки! — предложил мой знакомец, исподлобья взглянув на меня.
— Пойдем!
Дети, взявшись за руки, кружились, сломя голову, вокруг елки. Мы хотели войти в круг, но это нам не удалось: девочка лет двенадцати, которой я протянул руку, сказала:
— Я с тобой не хочу. У тебя нет перчаток, и ты испачкаешь меня…
— Давай с тобой одни играть, — предложил я товарищу.
— Как?
— Пойдем смотреть игрушки…
— Тебя как зовут?
— Колей.
— А меня — Мишей… У тебя кто отец?
— Не знаю…
Игрушки стояли на двух столах в дальнем углу зала. Около этих столов толпились уже дети, вытягивали шейки и заглядывали в самые сокровенные уголки этого игрушечного царства… Тут же было несколько дам, рассматривавших игрушки с таким же возбужденным любопытством и жадностью, как и дети. Это были — матери.
Боже мой, чего здесь только не было! Был водовоз с лошадью и бочкой, была мельница, был дом, новый, с крыльцом, с окнами, с трубой, одним словом, — настоящий маленький дом, была обезьяна, играющая на органе, несколько барабанов, ружей, краски, пароход, — и не пересчитать всего!
— А железная дорога есть? — решился я спросить толстую седую барыню, которая наблюдала за этим игрушечным кладом и развлекала окруживших ее дам игрушками, заводя их и демонстрируя.
— Есть, голубчик… Вот она!
Действительно, под самым моим носом стояла железная дорога. И как я не заметил ее раньше?! Паровоз, из трубы несутся клубы белого дыма из ваты, вагоны — зеленые, желтые, синие…
— Она ходит?
— Ходит. А тебе хочется железную дорогу?
— Хочется, — сказал я, потупив в пол взоры.
— Не знаете, чей это мальчик? — спросила толстая дама другую даму, тонкую.
— Акцизного! — ответила та с презрением.
— Ах, акцизного! А я ведь думала, что — Павла Григорьевича…
— Нет, что вы!..
— Она ходит? — повторил я вопрос, видя, что толстая барыня забыла о нашем с ней разговоре.
— Ходит, ходит… Идите! Играйте!
— Разве заводится? — спросила одна из дам.
— Да.
Толстая барыня завела пружину, и вагоны покатились… Я был в восторге и чуть было не запел «На улице две курицы»… Ах, если бы мне достался билетик с этой железной дорогой! Я мысленно прижимал поезд к своей груди и боялся, не разделяет ли моих чувств по отношению к железной дороге и мой новый знакомый.
— А тебе хочется — железную дорогу? — спросил его я.
— Я лучше — дом!
У меня отлегло от сердца. Пусть его берет дом! Он ничего не понимает.
— А если тебе достанется железная дорога, а мне… дом, — ты переменишься?
— Переменюсь. Мне нужно дом: у меня есть солдатики, и они живут в коробке, а если был бы дом, я клал бы их туда…
Скоро я освоился и перестал стесняться.
— Дети! Кто хочет пить?
Нас поили какой-то сладкой белой, как молоко, жидкостью, которая мне очень понравилась. Заметив, что графины, из которых нас поили, стоят себе на столе, как и стаканы, — я несколько раз, и уже без всякого разрешения, пил этот дивный напиток; играл в кошки-мышки и хохотал так громко, что мать подходила ко мне и сзади, на ухо говорила, что кричать — нехорошо. В течение двух часов я успел не только наиграться до испарины, но даже завел крупную ссору с одним мальчиком, заявившим мне, что ему дадут железную дорогу.
— Врешь! Дадут — кому достанется!
— Мне достанется! Мама сказала, чтобы — мне…
— Посмотрим!
— А ты совсем дурак, потому что не понимаешь про билетик!
— А ты сам дурак, и если будешь так ругаться, то я скажу папе, и тебя отсюда выгонят!
Часов в восемь вечера нас построили в шеренгу, попарно, и под звуки персидского марша мы проходили по комнатам, в одной из которых каждого из нас наделили пакетом с конфетами и орехами. Потом мы все снова собрались в зале, и какой-то господин, обрывая с елки звезды, бонбоньерки, золотые орехи и пряники, торопливо совал их в бесчисленное множество тянувшихся к нему детских ручонок. Я старался как можно выше поднять и дальше протянуть свою руку, но в нее ничего не попадало… Это меня огорчало, но я утешал себя тем, что скоро мы будем вынимать билетики и, Бог даст, мне достанется железная дорога.
На углу, около столов с игрушками, уже сгрудилась толпа ребятишек, и стоял настоящий содом[5]. Верно, там вынимают уже билетики и, может быть, кто-нибудь уже завладел железной дорогой.
— Коля! Идем билетики вынимать!
— Пойдем!
— Смотри: если мне достанется дом, а тебе — железная дорога, — мы переменимся! — напомнил я товарищу, и мы стали протискиваться к столам с игрушками. В зале уже не было никакого порядка, все бегали, суетились, чем-то сильно озабоченные. Кое-где слышались пронзительные звуки дудок, трескотня барабанов, выстрелы пробочных пистолетов. Навстречу нам лез весь красный, с сияющим от счастья лицом мальчик, которому достался водовоз с лошадью и бочкой.
— Мне билетик! Мне! — кричал я, с отчаянием простирая к толстой барыне свою руку.
— Тише! Тише!.. Всем будет! Всем!
— Я еще не брал билетика! — звонко кричал я, стараясь из всех сил привлечь к себе внимание захлопотавшейся барыни.
— И я — тоже! — кричал мой товарищ.
Мы работали локтями, стараясь пробиться через ряды конкурентов ближе к столу, и наконец пролезли-таки вперед.
— Мне билетик! Мне! Я не брал! — кричал я барыне и махал руками.
— На! Иди! Невоспитанный мальчик!
С этими словами толстая барыня сунула в мою руку какую-то палку и занялась другими детьми. Чтоб могло это значить? Я не уходил.
— Ты получил, так и ступай! Не мешай другим! — заметила мне толстая барыня.
Это меня совершенно обескуражило. С трудом пробиваясь через шумливую толпу детей, я вышел на свободу и начал рассматривать полученную мною от барыни вещь. Это была палка, на одном ее конце была лошадка, а на другом — колесико. Ко мне подошла мать и сказала:
— Ну-ка, покажи, что тебе досталось!
— Это мне не досталось, а дала барыня! Я еще не брал билетика… Куда мне эту палку?! Таких лошадей на свете не бывает… Тут надо хвост, а у ней — палка вставлена…
— Это, друг, нарочно сделано: на палочку сядешь верхом и поедешь… Вот тут и колесико есть!
— Больно мне нужно на палочке верхом кататься! Я ее отдам Яшке, — говорил я, оттопырив губы.
— Нехорошо. Подбери губы! Будь доволен тем, что дали!
— Но я еще не вынимал билетика! Может быть, мне достанется железная дорога, — с мольбою в голосе ответил я матери, но в этот момент ко мне подскочил тот самый мальчик, с которым мы поссорились из-за железной дороги, и, дернув меня за рукав, крикнул:
— Что! Я тебе говорил! Это что? Видишь?
Как же было не видеть: в его руках была железная дорога!
— А у тебя что? A-а! Лошадка! Дрянь какая! — сказал мой враг и понес куда-то железную дорогу. Я был так потрясен этим обстоятельством, что некоторое время стоял в столбняке; потом, заподозрив конкурента в мошенничестве, я побежал ему вдогонку и закричал:
— А ты билетик брал?.. А?.. Я скажу… Он утащил железную дорогу!
Мать схватила меня за руку и повлекла назад, сердито читая мне нотацию.
— Но он, мамаша, не брал билетика! Он утащил железную дорогу! — громко протестовал я, оглядываясь вслед скрывшемуся противнику.
— С чего ты взял? Замолчи!
— Я знаю — он не брал билетика… Ведь это — кому какое счастье! — уже со слезами на глазах говорил я матери и упирался, желая доказать всю несправедливость этого захвата железной дороги.
— Иди, иди! Поедем домой… Не умеешь себя держать!..
Мать потянула меня за руку и насильственно вытащила в переднюю. Здесь я окончательно возмутился, швырнул в сторону доставшуюся мне лошадку и расплакался горькими слезами…
— О чем? — спрашивали мою мать толпившиеся в передней в поисках за своими шубами гости.
— Так, капризничает… Спать хочет, — отвечала мать.
— Нет, не капризничаю… и спать не хочу, — сквозь слезы протестовал я. — А какое же это счастье, когда мне и билетика не давали, а взяли железную дорогу да подарили мальчику… А я тоже хочу железную дорогу!.. Зачем ему отдали без билетика… Будто он лучше всех!..
И я плакал от досады и несправедливости, которую большие допустили по отношению меня, маленького человека.
— Ну, что ты ревешь?! Перестань! — сердилась мать.
— Да-да! Я не стал бы, если бы он получил с билетиком, а он та-а-ак…
Швейцар торопился скорее выпроводить оскорбленного гостя и, надевая на меня шубу, обращался со мною, как с вещью; перевертывал, приподнимал на воздух, и, вероятно, чтобы не так громко звучал мой рев, плотно обвязал мою голову и лицо башлыком.
— Вот Бог и нака-а-же-е-т! — гнусаво кричал я через башлык, когда меня кто-то нес на руках вниз по лестнице. — Дураки-и-и!..
— Молчать! Я тебя, пакостник, выдеру!
— А дураки-и-и! — кричал я, болтая ногами.
Меня ткнули в сани, на извозчика, рядом с матерью. Слезы горькой обиды и жгучего оскорбления катились из моих глаз, когда лошадь тронула санки и повезла меня из клуба, где я подвергся столь жестокому оскорблению.
* * *
Помню, по возвращении домой, я снова начал плакать и жаловаться на них папаше. Но папаша не хотел понять меня: он думал, что я плачу от зависти.
— Нехорошо, братец! В другой раз не пущу на елку.
— И пусть! Я и сам не пойду!.. Какое это счастье?.. Дали па-а-алку, а он… чего захотел, то и да-а-али!
Отец держал в руках лошадку из папье-маше и говорил:
— Очень хорошая игрушка. Можно кататься, сесть и ехать…
— Ну и катайся! А я не буду!.. А мамаша наврала: сказала, что билетик дадут и что достанется, а они взяли и дали па-а-лку!
Долго бедная лошадка стояла в углу на своей палке, и я не удостаивал ее своим вниманием. Всякий раз, когда мой взгляд упадал в угол, где стояла эта лошадка, в моем маленьком сердце вспыхивало чувство обиды и оскорбления… Однажды, в такую минуту, воспользовавшись тем, что никого в комнате не было, я подскочил к этой лошадке, схватил за палку и с озлоблением выдернул ее из лошадиного туловища, потом снова насадил лошадку и начал постукивать палкой в пол так сердито, что острие палки вышло насквозь, через все внутренности ни в чем неповинного коняги…
* * *
Теперь я уже вырос и не плачу даже в том случае, когда жизнь преподносит мне «лошадку из папье-маше». Но, помня об этой лошадке, я не вожу своих детей на общественные елки, где детское «счастье» определяется всевластною рукою какой-нибудь Марьи Петровны.
Примечания (М. В. Михайлова)
Печ. по: Чириков Е. Ранние всходы. М., 1918. С. 121-131.
[1] Бонбоньерка — маленькая коробочка для конфет или других сластей.
[1] Акцизный чиновник — мелкий служащий, следящий за взиманием налогов на предметы внутреннего потребления.
[1] Будочник — полицейский нижний чин, несущий службу в постройке, защищающей от непогоды (будке).
[1] Исправник — начальник полиции в уезде дореволюционной России.
[1] Содом — город в долине Сидиммской, упоминаемый, наряду с Гоморрой, в Ветхом Завете, разрушенный Богом за пороки, которым предавались жившие в нем люди (Быт. 14:2-8; 19:24-25). Здесь: шум, гам.
————————————————————————
Источник текста: Чириков Е. Н. Зверь из бездны. [Роман, повести, рассказы, легенды, сказки] / Вступ. ст., подгот. текта и примеч. М. В. Михайловой. — СПб.: Фолио-плюс, 2000. — 846 с.
Скачать