Подсолнухи

Георгий Чулков. Подсолнухи

----------------------------------------------------------------------------

     Источник: "Новелла Серебряного века". Изд-во: Москва, "Терра", 1994.

     OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 8 ноября 2003.

     Оригинал здесь:  Библиотека Александра Белоусенко

     Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г.

----------------------------------------------------------------------------

I

     Когда   я   вижу  этот  большой  цветок,  золотой  и  махровый,  всегда

обращенный  к  солнцу,  в  сердце  моем  начинает  звучать  песенка - тихая,

печальная  и  сладостная, - и в душе возникают воспоминания о милом далеком,

о  юности моей, о том, чего не вернешь никогда, никогда... Я вспоминаю тогда

моего  дядюшку  Степана  Егоровича Руднева, курские поля, тихую усадьбу: мне

тогда  кажется,  что пахнет белой акацией, что старость моя дурной сон и что

вот стоит только глаза протереть - и я вновь увижу незабвенное весеннее.

     Однако буду рассказывать по порядку.

     Окончив  гимназию,  попал  я  на лето в имение к моему дядюшке. На моей

вихрастой  голове  уже была надета студенческая фуражка, и чувствовал я себя

так,  как  будто  бы весь мир только того и ждал, чтобы приветствовать меня,

мою свободу и благословить меня на какую-то новую жизнь.

     Мне  шел  тогда  восемнадцатый  год,  и  сердце  мое было отравлено тою

нежной и пугливой мечтою, которая исчезает вместе с юностью.

     Впрочем,  не  все  теряют  вместе  с весенними днями душевную чистоту и

нежность.  И  дядюшка  мой,  Степан  Егорович, был одним из этих избранных..

Когда-то,  в  молодости, влюбился он в одну московскую барышню, генеральскую

дочку,  и  сделал  ей предложение. Но барышня не была благосклонна к Степану

Егоровичу  и поспешила выйти замуж за какого-то уланского ротмистра. Дядюшка

мой  не  разочаровался,  однако,  в  своей возлюбленной и крепко затосковал.

Друзья  посоветовали  ему  поехать  за  границу, развлечься. Степан Егорович

поехал  в  Венецию,  но  и  Венеция  его не утешила, хотя св. Марк и роскошь

Веронеза и Тинторетто пленили его мечтательное сердце.

     После  Венеции  поселился он у себя в деревне и стал жить отшельником и

чудаком,  неустанно  мечтая  о генеральской дочке, исчезнувшей во мгле былых

дней. И как наивны, и как нежны были его мечты...

     Когда  я  приехал  к  дядюшке, было ему уже под пятьдесят, но все еще в

лице  его  было  что-то  юное.  Но  какое-то  недоумение выражали всегда его

светлые глаза.

     Зажили  мы  с  дядюшкой,  как  говорится,  душа  в  душу.  Одно  только

обстоятельство  нас  разделяло - политические убеждения: я был вольнодумец и

демократ,  а дядюшка был приверженец аристократической олигархии. Чудаку все

мерещился   какой-то  "совет  дожей"  и  нравилась  чрезвычайно  итальянская

пышность  XVI  века.  А в житейских делах дядюшка ничего не понимал. И, если

бы  не  управляющий  Аверьяныч,  маленький  хутор  его  давно  бы  продали с

молотка.

     Я  приехал  на  хутор,  когда  вишни  и  яблони  уже  отцвели,  но зато

благоухала  белая акация. Веяло весною, не тою подснежною мартовской весною,

от  которой  стоит  в  сердце  влажный  дурман,  а  тем нежным и тихим маем,

который  медленно  склоняется  к  лету  и  бывает  так  пленителен  в  своем

сладостном томлении.

     Дядюшка  подарил  мне  славного  иноходца  Робинзона,  и  я каждый день

таскался  на  седле  по окрестностям, мечтая Бог знает о чем, уверенный, что

вот где-то рядом ждет меня чудо, называемое любовью.

     Но  как  я был застенчив и боязлив! Смех и восклицания босоногих девок,

попадавшихся  мне  на  дороге,  заставляли  меня  краснеть  до  ушей, и я не

решался  обернуться  и посмотреть еще раз на их пестрые сарафаны, тайно меня

пленявшие.

     А  какие незабываемые бессонные ночи я проводил тогда! Неясные, смутные

предчувствия  волновали мою кровь, и все казалось, что вот откроется дверь и

кто-то войдет сейчас в комнату и скажет тихо волшебное слово - люблю.

     Я  дрожал,  ожидая  свидания  с  неизвестной, таинственной, прекрасной.

Иногда  в  лунные  ночи я вылезал через окно в сад и шел по дорожке к пруду,

изнемогая от волнения и сладостных соловьиных трелей.

     Помню  одну  ночь,  когда  предчувствия мои как будто бы воплотились. Я

сидел  на  скамейке около пруда. Луна была на ущербе. По-летнему было душно.

Я  закрыл  глаза  и  мне  представилось - так ясно, так осязательно близко -

женское  лицо,  с  нежным  лукавым  ртом,  с  серебристо-туманными  глазами,

мечтательными  и влекущими. И я почувствовал, что кто-то коснулся моей руки,

и  в  этот миг я испытал то острое неизъяснимое наслаждение, которое никогда

уже не повторялось в моей жизни, никогда... 

II 

     Как-то  раз,  после обеда, пошел я в конюшню, оседлал моего Робинзона и

выехал  из  усадьбы.  Июльские  поля  тихо  розовели.  И  крестцы, в полдень

казавшиеся золотыми, теперь стали дымчато-красными.

     На   ветхом   мосту,   перекинутом  через  речку  Воронку,  встретил  я

Аверьяныча, и он сказал мне, указывая плеткой на юго-запад:

     -  Гроза  идет. Не советую вам далеко уезжать. У нас ливни бывают - мое

почтение.

     -  Я  до  Красной Криницы, - сказал я, улыбаясь седоусому Аверьянычу, -

успею. Да и грозы-то я не боюсь.

     И я пустил моего Робинзона галопом.

     А небо в самом деле темнело.

     Приятно  скакать  в предвечерней прохладной мгле, когда беззвучна земля

и  молчит  небо,  а  сердце  поет свою песню, свою мечту все о том же милом,

желанном, невозможном, о чем не расскажешь никак.

     Я  очнулся,  когда  крупные  капли  дождя  упали  мне  на руки и где-то

нерешительно и глухо зазвучал гром.

     Я  посмотрел на небо. Боже! Что там творилось. В несколько слоев ползли

тучи  -  синие,  коричневые, черные. А там, где-то в высокой дали, двигались

новые караваны - уже с иной стороны, как враждебное полчище.

     Я  повернул  коня  домой,  но уже хлынул неистовый дождь. Казалось, что

какой-то  великан-безумец  бьет  землю нещадно злыми бичами. А за горами туч

хохочет другой лютый великан. И это его глаза сверкают белыми молниями.

     В  какие-нибудь  пять  минут  дорогу  размыло, и ноги лошади беспомощно

вязли  в  мокром  черноземе. Рыжая мгла заслонила от меня мир. Я шагом ехал,

как слепой, бросив поводья на шею Робинзону.

     Совсем  неожиданно  раздались около меня голоса и черный кузов фаэтона,

с поднятым верхом, вырос из дождевой смутной мглы.

     -  Вы  не  из  Самыгина  будете? - спросил меня кучер, когда я вплотную

наехал на чужой экипаж.

     - Да. Оттуда, - крикнул я, выждав, когда прогремел гром.

     При  блеске  молнии  я  увидел,  что  в фаэтоне сидит маленькая фигура,

по-видимому женская, но лица я не успел разглядеть.

     -  А  вот  мы  не  знаем, куда теперь ехать, - продолжал словоохотливый

кучер,  -  к  нам  ли,  к  вам  ли - куда ближе? Ливень-то ведь, Боже мой, -

море-океан.

     -  Поедемте  к  нам,  пожалуйста,  - сказал я, нагибаясь и заглядывая в

фаэтон.

     -  Нет,  к  нам  ближе, - сказала маленькая женщина, - благодарю вас. А

вот  вы  лучше  лошадь  вашу. Михею отдайте, а сами в фаэтон садитесь. Здесь

все-таки от дождя защита.

     -  Полезайте,  барин,  - молвил Михей и отобрал у меня поводья, заметив

мою нерешительность.

     Через  минуту  мы  ехали  в  Мартовку,  имение  господина Ворошилова, с

супругой которого я сидел теперь бок о бок.

     -  Меня  зовут  Натальей  Петровной,  -  сказала  она, заглядывая мне в

глаза,-  я  теперь  одна.  Муж  на  Кавказ  поехал. Он доктор. Санаторий там

устраивает.

     Гроза  шумела, и я не мог понять доброй половины того, что говорила мне

Наталья  Петровна, но зато я видел ее лукавые зеленовато-жемчужные глаза, ее

милые  губы,  нескладно  очерченные, но влекущие улыбкой, я чувствовал рядом

ее  нежное маленькое тело - и от всего этого у меня слабо и сладко кружилась

голова.

     Когда  экипаж с колесами в тяжелой черноземной грязи въехал, наконец, в

Мартовку,   гроза   уже  утихла  и  начался  хлопотливый  гомон  намокших  и

напуганных птиц.

     Наталья  Петровна  провела  меня в круглую столовую. Нам подали веселый

самовар,  и  она стала мне объяснять, куда и зачем она ехала в фаэтоне, но я

слушал  ее слова, как музыку, не понимая их смысла. Взгляд, должно быть, был

у  меня  при  этом  странный и рассеянный, так что Наталья Петровна, заметив

его, остановилась на полуслове и спросила, что со мной.

     Я,  конечно,  покраснел до ушей и сказал, что у меня мигрень. Тогда она

заставила  меня  съесть какой-то порошок и повязала мне голову большим белым

платком.  В  таком  наряде ходил я с нею по саду, и она расспрашивала меня о

гимназии,   о   книгах,  которые  я  читаю,  о  том,  зачем  я  поступаю  на

филологический  факультет...  В конце концов она заставила меня читать вслух

Пушкина,  которого  она,  по  ее словам, обожала. Я ей читал любовные стихи,

выразительно  на  нее  поглядывая.  Вид,  должно  быть,  был у меня при этом

забавный. Наталья Петровна засмеялась.

     Я сконфузился и стал прощаться.

     -  Навещайте  меня,  -  сказала она ласково, когда я, робея, целовал ее

руку. 

III

     Я  рассказал  дядюшке о моем знакомстве. Он внимательно выслушал меня и

сказал:

     - Ты говоришь, у нее русые волосы.

     - Да.

     - У моей невесты тоже были русые волосы.

     Чтобы доставить дядюшке удовольствие, я сказал:

     - Расскажите мне про вашу невесту.

     Он покраснел, как юноша, и охотно стал говорить на эту тему.

     В  ближайшее  воскресенье  я  поехал  с визитом к Наталье Петровне. Она

встретила меня, как старого знакомого.

     Мы  гуляли  по  саду,  где  огромные  тополя шуршали своими верхушками;

сидели у плотины, где не уставая журчала вода; потом пошли в поля...

     Все  меня пленяло в Наталье Петровне: и ее милый взгляд, и мечтательная

улыбка, и ее пальцы, бледно-розовые, как лепестки мальвы.

     Она  говорила  со мной доверчиво и нежно, как с младшим братом, и я был

счастлив,  счастлив...  Одно только меня смущало: она непрестанно вспоминала

о своем муже.

     Я  уже  знал,  что  его  зовут Павлом Ивановичем, что он белокур, что у

него  большая  борода,  голубые  глаза,  что  он  гениальный  ученый,  врач,

психолог,  что  он идеальный муж, что он сильный, смелый, здоровый и прочее,

и прочее.

     Я  как-то  не  слишком восхищался этим человеком, несмотря на пламенное

красноречие Натальи Петровны.

     Когда  я  прощался  с  нею,  мне  было грустно почему-то. Однако я стал

часто  бывать в Мартовке. Я играл с Натальей Петровной в лаун-теннис; держал

по   полчаса,  растопырив  руки,  какую-то  розовую  шерсть,  когда  она  ее

разматывала; читал ей вслух то Пушкина, то Флобера, то Бальзака...

     Ночью  я  шептал  непрестанно: люблю, люблю... И все мечтал открыть мою

тайну Наталье Петровне.

     Однажды,  после  вечернего  чая,  мы  пошли  с нею гулять, спустились в

Алябьевскую  балку,  где  было  сыро  и  пахло болотом, поднялись на высокий

холм,  причем  Наталья  Петровна  оперлась  на  мою  руку и прижалась ко мне

плечом,  и  очутились,  наконец, около огромного поля подсолнухов. Вечерело.

Подсолнухи  повернули  свои  желтые  головы к западу. Было тихо. И казалось,

что земля устала и спит.

     То,   что   Наталья  Петровна  касается  меня  своим  маленьким  нежным

плечиком;  то,  что  она молчит, и эта розоватая предвечерняя тишина полей -

всё волновало меня, и неясная надежда на что-то возникла у меня в сердце.

     -  Пойдемте  сюда,  -  сказала  тихо Наталья Петровна и слегка толкнула

меня к подсолнухам.

     Мы  вошли в этот зеленый лабиринт, где над нашими головами покачивались

золотые чаши, и скоро мир пропал для нас и мы для мира.

     Недоумевая,   я   следовал   теперь   за  Натальей  Петровной,  которая

пробиралась сквозь чащу подсолнухов, как зверек.

     Наконец,  на  маленькой  полянке  она остановилась и села на землю. И я

опустился  покорно  у  ее ног. Мы видели клочок далекого безмолвного неба, а

вокруг нас была непроницаемая зеленая стена. Мы были одни, одни...

     -  Какой  вы  милый!  Милый!  - сказала Наталья Петровна и прижала свою

ладонь к моим губам.

     У меня закружилась голова от счастья.

     - Что с вами? - спросила Наталья Петровна, заметив мое волнение.

     - Я люблю вас, - пробормотал я, чувствуя, что краснею.

     Наталья Петровна загадочно улыбнулась.

     Неожиданно  она  приблизила  свои  губы к моим губам, я почувствовал ее

горячее  дыхание,  и  влажный  долгий поцелуй, непонятный для меня, заставил

меня дрожать от неясного чувства наслаждения и тревоги.

     Потом, слегка оттолкнув меня, Наталья Петровна сказала тихо:

     -  Здесь  мне в первый раз признался в любви Павел... у вас глаза как у

Павла, совсем как у него... Он прислал телеграмму... Завтра приедет. 
     1912 
     Подсолнухи.  -  Печатается  по  изд.:  Чулков Г. Сочинения. Т. 6. СПб.,

1912.