http://www.voskres.ru/literature/prose/miracle.htm

Степное чудо

Сказ

Какого царства, какого государства — не сказано, —
только и не в турецкой земле, — лежала широкая степь, подремывала,
снами перемогалась, Миколе-Угоднику молилась. А народ на той степи жил
не так, чтобы разумный какой, но только лаптем щи не хлебал, а как быть
полагается.

В колокола позванивал, попов не то чтобы уважал, а обиды
не делал. И разбоя большого не было, — так, маленько пошаливали разве.
Родителей не то чтобы почитали, а бивать на миру совестились. Жили ни
богато, ни бедно, мимо чужого не проходили, а чтобы силком, к примеру,
— закона не забывали. Микола-Угодник не пустое место, — нет-нет, а и
погрозится, строгий. Да и Илья-Пророк — нет-нет да и погромыхает.

Тоже и Матерь Божию почитали, помогу бабью, — скорбей
тоже повидала, ласковая.

С этими-то помогами и жила степь; помаленьку и грамоте
разуметь стала, лапти поскидавала, посконь на ситцы посменяла.

Забрел раз на ту степь иноземный торговый человек,
оглянул ширь-ровень и говорит:

— Много земель видал, а такую степь впервой вижу. Быть
ей богатой над богатыми, счастливой над счастливыми. То все возишки
были, а тут возище! Хоть и не споро едет, а раньше другого легкого на
горе будет. А сорвется — и черепья не соберут!

Прослышали про то мужики степные и говорят:

— За-чем… У нас и поговорка такая есть: «Тише едешь —
дальше будешь». — Так и жили.

А степь-то была какая… — не оглянешь! Друг про дружку
путем не знали, что с одной степи кормятся. И про степь-то свою не
знали, какое и звание-то у ней. Степь и степь.

Как ставились в солдаты, спрашивало их начальство:

— А ну, знаешь, какого государства будешь?

Не знали:

— А со степу мы!

А то и так:

— Мы-то?.. Коркино, може, знашь? Оттуля.

Ну и побойчей бывали:

— А Луговскова уезду!

А то и грамотные случались:

— Смологонской губерни, Дегтевскова уезду, Лаптевской
волости, села Посконь!

— А государства какого? Родина у тебя имеется?!

— Имеем. Родина наше будет… село Посконь.

— Ну… отечество твое какое? отечество?!

— Отечество… Отечество наше будет… Михайлов?.. Иван
Михайлыч.

— А, дурак… Ну, а государства?!

А Бог его знает, что за государство! Про его и старики
не знали.

Так вот, на самой той степи, по осени, непогожей ночной
порой, зашумело и зашумело, — будто сваи вколачивают! И такой хруст
пошел, — не то кости ломают, не то сухостой валится. Да такой вой
поднялся, — волки не волки… — а будто и с бабьим схоже. Попрятались
мужики на полати да за печь, Миколу-Угодника поминают, — жуть! Поутру
ходили на степь глядеть, — нет ничего! Может, и примерещилось…

Шел с ту пору дарьинский мужик Родивон в Михайловку, за
колесом к кузнецу.

Идет по большой дороге, чуть-свет, травку стало видать
маленько. Версты три прошел — слышит: позывает, — к низинке, будто. А с
дороги-то не видать, туман. Приостановился Родивон и слушает:

— Оооо… о-ох…

Жалостливый был Родивон, и взяло его за сердце.

— Воет-то как неладно… — думает, — никак баба?.. Вон
оно, дело-то на что выходит… ночью-то намедни!..

Спустился б ложок, — и стихло. Окликнул, — идти-то
боязно:

— Чего ты там…эй?!

И слышит опять — стонет.

Плечом поежил, мурашков стрясти чтобы, шагнул в лог
поглубже, глядит — баба! Лежит, ногами к нему, полсатажки гвоздочками
подбиты. Подивился: баба, а полсапожки и доброму мужику впору! Ближе
подвинулся…

Самая заправская баба, во всем снаряде. Сарафан —
зеленый, с позументом, как у Дарьи в укладке берегется: рукава
холстинные, красными городками шиты, — в Дарьине старые бабы носят;
шушун — откинут, рукавчики чутошные, красным подшивом оторочены…

Пригляделся: красное-то оно красное, да кровь!
Помаленьку стал с головы оглядывать…

Голова непокрыта, коса закинулась за ольховый куст…

Глядит Родивон — мать ты моя-а!.. Ну и косища! Русая да
толщенная, — в руку не заберешь. И вся-то кровищей залита! Глянул к
кусту — блестит. Парчовая кичка, позументом запутана, повисла.

— Богатая была баба… — думает Родивон, а самому жуть.

Стал дальше оглядывать.

Лоб чистый, не такчтобы высокий, а как бабе пригожей
полагается. Брови… Ну и брови! Акак глянул во вселицо, — и жуть
пропала.

— Ну и баба была… приятная баба! — думает Родивон. —
Маленько на Дарью мою похожа. Грудь-то — гора! Десятерых прокормит…

Очаровался Родивон над бабой — и про колесо забыл.

^— Эй, родная! — позвал тихонечко, чуть не
плачет. — Да кто же это над тобой так?.. Да его, прямо… Отозвалась
баба — застонула. Дрогнули — поднялись ресницы, и зашлось в Родивоне
сердце: глянула на него полными слез глазами.

— Бабочка ты сердешная… — заплакал Родивон, припал на
колени, — да чьих ты будешь-то? да откудова ты сюды попала?.. Всех баб
здешних знаю, а тебя и видать не видывал! Да кто же это над тобой
надмудровался, наиздевался так?..

Глядит баба на Родивона, как святая икона…

— 0-о-ох… — стонет, не сводя глаз, — дети родные…
Закрыла глаза, — и пошло по лицу, как облако. — Обмерла… — думает
Родивон. — Дети?!.. Ах, сукины дети… а?!

Поглядел на бабу… Куда ее донести — саженная!
Постоял-постоял, шапку помял…

— Ладно. Схожу за колесом, объявлю. Дадут подводу —
может, еще отходишься… Взглянул на лицо…

— На-вряд… Житья-то твоего осталось до вечера. И пошел
от нее, скушный. Идет и думает:

— Мать-то такую расчудесную!.. За что ж они ее так
испозорили, а? Может, делиться начали?.. Выбрался Родивон из лога,
оглянулся. Лежит баба, не движется, полсапожки ясными гвоздочками
играют.

Подумал:

— А ведь не ладно так-то… Народу всякого шляется, еще
разуют?

А полсапожки важнецкие. Сыму-ка я с ее полсапожки для
сохранности?..

Воротился к бабе, стал легонечко с ее полсапожки
стаскивать. Тянет да приговаривает:

— Для сохранности я-то, не сумлевайся. Может, и чуешь
ты, голосу только подать не можешь? Так вот, ей Богу, греха на душу не
возьму, Микола-Угодник видит! Убогого человека да разувать… Я Дарье
своей намедни справил, только гвоздочки дороги… А их, сукиных
сынов… мы сыщем!.. будь покойна… сыщем!..

Лежит баба — не шелохнется.

— И с чего жалею-то я тебя так, а? И с чего ты приятная
такая?.. Над матерью так!.. Ну, бывает… ну, поскандальничают,
поохальничают… ну, вдарят раз… Касьяшка намедни старухе руку
поленом перешиб… дак он на всю деревню один такой! Бога-то ее помним.
Коли слышишь, вот тебе сказ: для-ради сохранности разул! Ну и
полсапожки!.. Подковки, никак, серебряные?.. больно светлы?..

Вышел Родивон на дорогу, полсапожки за верха держит. И
что за диво?! И матерьялец легкий, а оттянуло руку! Опустил полсапожки
наземь, а нога сама в полсапожек лезет! Влезла с сапогом, а все
свободно?!..

Подивился Родивон, всунул другую ногу. Попробовал
ступануть, — не сдвинешь! Испугался тут Родивон;

— Ох, не простая баба, не человеческая!

Скинул полсапожки — бежать! И слышит за собой:
топы-топы… Оглянулся, — за ним идут! Схватил себя Родивон за шапку…
— мать родная! Идут полсапожки к нему, боле сажени забирают. Не
убежишь. Да и бежать не может: свело ноги.

Дошли до него — и стали.

Покрестился Родивон, закрестил полсапожки, — стоят, не
движут. И отлегло от сердца. Вспомнил: крест ведь на ней видал! — Литой
крест! А полсапожки я для сохранности. Стало быть, ей желательно, чтобы
полсапожки ейные в сохранности у меня остались… Ох, не простая баба!..

Взял полсапожки уважительно, — руки о травку вытер, —
пошел про чудесную бабу объявить. Зашел за изволок — нет его…

+ + +

Шел той дорогой солдат с похода, мешок за спиной нес.
Устал, свернул цигарку и привалился. Пригрело солнышком — задремал.
Только задремал — слышит: воронье кричит. Глядит — сила воронья, кружат
в сторонке, неподалечку.

— Падаль, не иначе… — думает, — а, может, что и живое,
не дается? Вот они, сволочи, и кружат, шпикулянты…

Вспомнил тут солдат про мешок: много добра несет!
Развязал, на досуге стал переглядывать…

— Брюки новые, офицерские… сапоги лаковые, с самого
ротного, довелось… послал Бог счастья! Маньке шелку-бархату кусок
цельный, — ахнет! Подметок три пары, сахару десять фунтов, ложечки
серебряные, вина бутылка, чаю замечательного три завертки, понсигар…
А это чего? Цир-куль: планты мерить. Табачку три фунтика, ланпочка
иликтрическая, на ворота, для красоты! Часов двое — золотые,
серебряные! Мать честная!.. А тут… билеты государственные! В овине до
время спрячу… Как опять все наладится, вдарюсь в самую шпикуляцию,
трактир открою… И Божье благословение имеется, в рамочке…
Микола-Угодник, будто… по строгости? Высеребрен-то как ясно!..

Думает про добро солдат, а воронье — кар-карр!

— Взглянуть, что ль, пойти, чего базарют?..

Взвалил мешок, в степь пошел. Поднялась воронья —
туча-тучей.

Спустился в ложок, глядит…

— Женщина?!. Нарядная, а босая… Разули, черти!.. Ай
загуляла, молодка?.. — окликнул солдат, веселый. — Подымайся, гулять
пойдем! Ну и бочищи!.. Эй, Дуня!..

Шагнул поближе — все тут и увидал солдат. Перевел дух,
утерся…

— Фу, черт… как напужала… За Маньку принял! Нет, не
Манька. А здорово похожа… чистая раскрасавица… была!

Присел на карачках, в ногах заслабло. Цигарку сосет —
попыхивает, а руки — дрожью.

— Стало быть, тут убийство… И разули. А креста не
сняли. А золотой, будто? Теперь бы за этот крест…

Глядит — в ухе серьга, жемчужная! Подумал солдат:

— Ей в могиле без надобности, а нам сгодится. Я, огоди,
тебе и могилку вырою. А крест я с тебя сыму… я тебе за его сосновый
вытешу…

Потянулся солдат крест сымать…

Подняла женщина ресницы-стрелы, повела строгими глазами,
как на святой иконе, да как глянет!..

Обомлел солдат, не дыхнет. И слышит, будто из-под земли,
голос:

— Не тронь!

И с того взгляду строгого, с того голосу подземного,
повернулось у солдата сердце. Поглядел на свои штаны — кровь. На руки
поглядел — в крови руки… И слышит за собой оклик:

— Эй, чего у вас тут не вышло?!.

Глядит — двое еще стоят. Один — матрос, на шапочке
буковки линялые, — «Три Святителя». Другой — заводской, с ключом, с
молоточком, — слесарь. У матроса лицо румяное, сытое. У заводского —
худищее, брови к носу.

Говорит им солдат:

— Женщину вот убили!..

А матрос и спрашивает, веселый:

— А за чего ее успокоил-то?

— Как-так, я успокоил?! — так и взвился солдат. — Ты ее
саданул, может… а мы такими делами не занимаемся! По шпикуляции — это
так, а душегубством… не занимаемся. А матрос смеется:

— А грабли чего в крови? Товарищей не опасайся!

— Какой я, к шуту, тебе товарищ?! — осерчал солдат, —
Чего — грабли? Руки у меня с войны все в крови, не отмываются…

— Ладно, — матрос смеется, — одна не в счет. Карманы-то
у ней имеются? Стой, мы ей легистрацию наведем сейчас… А ну, мамаша?..

— Брось, товарищ… — говорит заводской сурьезно. —
Мертвую тревожить не годится! Выругался тут матрос нехорошо:

— По-шел ты… Живых тревожили, не боялись! Не засть.
Сам, небось, по карманному производству руку набил… Эй, мамаша… а
ну-ка, покажь, и где тут у тебя… кармаша?..

— Нет, брат, — стал заводской серчать, — не по
карманному производству мы, а по металлу… А матрос гогочет:

— Во-во! До металла я и охоч. Вон и крестик… чем не
металл? Солдату-то не доспело. Проба-то на нем имеется?.. Дойдет и до
него черед, а сначала пощупаем мочалу. А ну, помогай, товарищ…

— Нехорошо! — говорит заводской, брови к носу. —
Капиталистов мы щупали, а над мертвыми ругаться рабочий человек не
может. И крови рабочий человек не любит. Не товарищ я тебе по такому
делу.

А солдат сидит-обомлел, другую цигарку вертит.

— Не товарищ! — кричит матрос, — а как винцо пить да
денежки делить… — первые?! Другие за вас кровяную работу делай? На
готовенькое бы только?.. Черт… да у ней все карманы вырваны!.. Ай да
солдат! Да ты ее еще, может, и…

— Не трожь, живая!! — как крикнет заводской, не в себе…

За голову схватился — бежать!

Будто-чего почудилось! А матрос ничего, ругается:

— Зайцы — черти! Напакостили да-в кусты?!. А ты прямо
действуй! Я мощи вскрывал, да не боялся! «Три Святителя» у меня на
голове, сам четвертый! Я сейчас дознаю, живая она ай мертвая. Жилку
такую знаю…

Обругался нехорошим словом и схватил руку женщины…

Тути случилось.

Поднялась рука — полнеба закрыла. Дрогнул матрос и пал
под накрывшей его десницей.

Глядит солдат: что такое… матроса нет?! И видит:
растет женщина, ноги по всему логу, руки на степь закинулись!..

Встали у солдата волосы дыбом, пополз на карачках в
степь. И мешок свой бросил.

+ + +

А уж и ночь на степь пала. Воронье по местам село. Ни
зги не видать — темно. Только совы за мышами шарахают.

Вылез бес из болота, постоял — послушал… И говорит:

— Ладно идут дела! Ану-кась?..

Привалился к земле — и слушает: чу-уть позывает —
стонет, как мушка у паука в тенетах.

— Скоро можно и шапку надеть… лихо! — думает себе бес.
И давай плясать-гукать! Плясал-плясал…

— А ну-кась?..

Привалился — и слушает: та-ак, будто комарик чутошный,
позывает-стонет.

Потер бес лапы, шапку из-под хвоста вытянул, на корявую
головешку насунул — в поход собрался. Идет-попрыгивает, падалью от него
порыгивает. А совы так вкруг него и летают, так и шарахают…
Остановился и думает:

— Главное бы дело выгорело! Пьяница, может, какой
пройдет, крест сымет?.. А там плевое дело — в болото затащить. Тогда и
вся степь наша! Подох Гришка-матрос, дрогнул! Верного друга потеряли. А
ну-ка-сь?..

Припал бес к кочке — и слушает: та-ак, вполчуть, ровно
травка по ветерку позукивает.

— Последняя ее кровь ходит… — говорит бес, язычище до
пуза вывалил. — Пять минут и разговору осталось. Только бы пьянчужка
какой набрел. Разбойник с нее креста не сымет, а пьяница не задумается.

И давай вызывать скрозь землю:

— Эй, Мишка, иди!

Эй, Гришка, иди!

Васютка,

Стешка,

Аксютка,

Лешка,

Сысой,

Ивашка,

Косая

Машка,

Хрипун-Костюшка,

Стигней,

Настюшка,

Федул,

Микитка,

Пахом,

Улитка,

Вавилка,

Прошка,

Ермил,

Ерошка,

Максимка-Бубен,

Хохол из Лубен,

Дурак-Трохимка,

Снохач-Яфимка,

Похабник-Пашка,

Блудилка-Дашка…

— Всех степных пьяниц перебрал — не слыхать! Осерчал
бес, с досады под хвост полез…

— Вот черти! С матери родной сымали, а с этой — чего
боятся! А я-то им в ухи дул: мачеха она вам лихая!..

Хвостищем за ухом поскоблил — и вспомнил:

— Касьяшку-пьяницу помянуть забыл! Живореза-то самого!..
И давай:

— Товарищ Касьяша,

Варится у нас каша,

Лежит на степе падаль,

Златого креста не надо ль?..

Слушает — не идет Касьяшка!

— И чего ее боятся, черти?! Это мне все старый Микола
портит! Почитай всех забыли, а его все помнят. И опять, давай:

— Товарищ Касьяша,

Пришла пора наша!

Сымай крест с падали,

Чтобы все перед нами падали!.

Слушал-слушал, да как задерет хвост дудкой… — идет! Да
и заерзал что-то…

То тем, то другим ухом приладится… Скосил морду, — и
говорит:

— Твердо чтой-то шагает ноньча?.. Я его ход знаю…

Слушает: шагает неспешно, с усталью, — топ-топ-топ…

И каблуки слыхать..?! А у него и лаптей-то отродясь не
было!..

Слушал-слушал лопоухий бес, а шаг все ближе…

Сел на кочку, бельма выпучил — не поймет. А тут, будто,
как ветерком пахнуло. Глянул — да и присел-пришибся: старый Микола
из-под зари грозится! Темное лицо, во все небо! Погрозил — и пропал
зарницей.

Заерзал-затрепыхался бес, крикнул:

— Матери твоей черт!..

Да как лязгнет зубом, как копытами наподдаст, так по
деревням все собаки и взвыли. Поджал хвост, да и бух в болото.

+ + +

Шел с далекого края воин. Шел без дорог, прямиком, через
болота да буреломы, оврагами да лесами, глубокими снегами. Ноги сбил,
порвался, изголодался. Родину шел-искал. Спутал к ней бес дороги,
завалил-завеял, волков рыскать на волю выпустил. По слуху шел,
прямиком, откуда позывает. Шел-шел — и не стало слышно. Остановился,
как на распутье, поднял глаза к темному небу и помолился:

— Господи!..

Смотрит — рука на небе! Подняла та рука край тучи и
показала зарю. А из-под зари старый Микола смотрит…

Миг один — и пропал зарницей. Всполохнулось у воина
сердце, и крикнул он во всю степь ночную:

— С нами Бог!

И видит: бежит золотой комарик, — чутошный огонечек с
неба, — свечечка копеечная. Убогие старушки — такие ставят. Может, и
нашлась на всей степи одна святая душа, молилась в ту ночь за сына…

Пала та свечечка на темную степь и погасла: чутошным
огонечком встала.

Не проглядел ее воин. Идет и идет, а огонечек его
ведет…

И довел до лога.

Встал воин на краю лога — видит: лежит женщина, разута —
раздета, в головах у нее свечечка теплится…

Ударило его в сердце, кинуло в лицо кровью, зажгло
слезами глаза — застлало. Признал воин светлое лицо то и крикнул
голосом, во всю степь ночную:

— Родимая!..

Услыхала родимая звонкий голос, подняла свои
ресницы-стрелы, взглянула глубокими, полными слез глазами… Заглянул
воин в страждущие глаза: не смерть ли?..

А тут и светать стало.

Стоит воин один в логу. Помертвело его лицо, — только
глаза горят. Порвано на плечах, порвано на груди, и на ногах, — все
порвано…

Огляделся, — один туман!

Покрестился широким крестом на небо.

А свечечка и снялась с земли и в руку ему дается.

Понял воин тот знак Господень, рванул на груди рубаху…
— и увидало белое небо пятнышко на груди — знак жертвы.

Принял воин святой огонь — и прожег себе грудь Крестом,
через то кровяное пятнышко.

Тут и погасласвечечка.

Встал воин в головах, уперся в сырую землю, подвел руки
под плечи женщины…

И крикнул на степь, в туман:

— Эй люди!.. Слушает… Нет ответа.

Увяз воин в сырой земле, последние силы напрягает. А
родимая не опускает стрелы-ресницы свои, глядит на него глубокими,
полными слез глазами… И в другой раз крикнул:

^— Эй, други!..

Слушает: петухи по деревням перекликаются?.. Вот-вот
разорвется сердце. А Она смотрит, смотрит… И крикнул криком
нечеловеческим:

— Эй, братья!.. Пошел по степи шорох. Петухи кричат по
деревням, будят. И слышит человечий голос:

— Иду…

И слышит еще:

— Иду…

Много-много. Шумит-шевелит травой…

И мужик с колесом бежит:

— Я, Родивон из Дарьина… И еще, много-много, — будто
трава степная…

Подняла женщина ресницы-стрелы, глядит радостными,
полными слез глазами. Слышит: шумит и шумит по степи!.. Закинула белые
руки за голову — и потянулась… Ноги из лога вышли, руки на степь
закинулись… Да где ж коса-то ее?!

Далеко стоят леса, осенние, золотые в солнце. А лоб
белый?

Вытянулись белые пески. А глаза, полные след, святые?
Нет глаз: синие моря, синие… далекие, чуть видны.

И не высокая грудь, а горы ушли под небо. И шушун
самотканый — поля оглаженные, и сарафан уж не сарафан, а луга,
реками-позументами шитые… А руки белые — пути без конца, без края…

+ + +

Стоит Родивон — видит. Заплакал и поклонился земно.
Испугался — вспомнил:

— А полсапожки-то я куда…?!

+ + +

Проснулся — темно в избе. Шумит за окошком степь, шумит
ветром.

— Сон приснился… — думает Родивон. — За колесом к
кузнецу все шел…

Потер кулаком глаза. Пора и за колесом идти. Слез с
печи, подошел к оконцу, глядит в темную степь, — опомниться все не
может.

— Сон-то какой привиделся!..

И стало ему и жалостливо, и сладко. И пожалел, что это
во сне было. Вспомнить хотелось невиданные глаза те, — не мог
вспомнить. Стоял у окна и слушал: шумит по степи ветер.

— За колесом, что ль, собрался? ^— окликнула
его Дарья. Опомнился Родивон, сказал:

— За колесом… да светать чтой-то не светает.

— Чего ж спозаранков-то поднялся?.. — Да так…

Оделся и пошел к кузнецу за колесом. Чудно! Только вот
во сне было…

Прошел версты три, — вот и ложок тот самый. Остановился,
послушал — не позывает ли. Нет, не позывает. Сошел с дороги, заглянул в
лог…

Шумят на ветру ольховые кусты — и только.

Иван Шмелев. Алушта, октябрь 1919 г.