На станции

П. И. Мельников-Печерский. На станции

                                  Рассказ 
     ———————————

     Мельников-Печерский П. И. Собрание сочинений в 6 т.

     М., Правда, 1963. (Библиотека «Огонек»).

     Том 1, с. 241-248.

     OCR: sad369 (г. Омск)

     ——————————— 
     Надвигалась  грозовая туча; изредка сверкала молния, порой раскатывался

гром  в поднебесье… Стал накрапывать дождик, когда приехал я на Рекшинскую

станцию.

     Станционный  дом  сгорел,  на  постройку нового третий год составляется

смета: пришлось укрываться от грозы в первой избе.

     Крестьяне  в  поле,  на  работе.  В  избе  восьмилетняя девчонка качает

люльку, да седой старик шлею чинит.

     — Бог на помочь, дедушка!

     — Спасибо, кормилец!

     — Что работаешь?

     —  Да вот шлею чиню. Микешка, мошенник, намедни с исправником ездил, да

пес  его  знает,  в кабак ли в Еремине заехал, в городу ль у него на станции

озорник  какой  шлею изрезал… Что станешь делать!.. На смех, известно, что

на  смех.  Видят,  парень хмельной, ну и потешаются, супостаты… Шибко стал

зашибать Микешка-то, больно шибко. Беда с ним да и полно.

     — Что он тебе?.. Сын али внук?

     — Какой сын! В работниках живет.

     — Зачем же ты пьяницу в работниках держишь?

     —  А  как  же  его  не держать-то?.. Его дело сиротское — сгинуть может

человек…  А у меня в дому все-таки под грозой. У него же мать старуха, вон

там  на задах в кельенке живет. Ей-то как же будет, коль его прогоню?.. Она,

сердечная, только сыном и дышит.

     Пережидая  грозу,  долго  толковал  я с Максимычем — так звали старика.

Зашла речь про исправника. Максимыч его расхваливал.

     —  Исправник  у нас барин хороший, самый подходящий, — говорил он. — Не

то  чтобы  драться,  как  покойник  Петр Алексеич, — царство ему небесное! —

словом  никого не обидит. Славный барин — дай бог ему здоровья, — все творит

по  закону.  А  покойник  Петр  Алексеич  —  лютой  был, такой лютой, что не

приведи  господи. Зверь, одно слово, зверь. А нынешний, Алексей-от Петрович,

барин  тихий,  богобоязненый:  вот  третий  год  доходит — волосом никого не

тронул.  А  сам  весь в кавалериях, а на правой рученьке двух перстиков нет:

на войне, слышь, отсекли.

     Вот  уж  третий  год  сидит  он  у  нас  в  исправниках и все по закону

поступает.  Уложенна  книга  завсегда  при  нем.  Чуть  какую провинность за

мужиком  приметит,  тотчас  ему  ту  провинность  в  Уложенной  сыщет и даст

вычитать  самому,  а  коли  мужик неграмотный, пошлет за грамотеем, не то за

дьячком,  аль  за  дьяконом, аль и за попом… Велит статью вслух прочитать,

растолкует  ее,  да  что  по  статье  следует,  то  и  сделает, а каждый раз

маленько  помилует.  Ведь во всякой статье и большой есть взыск и маленький:

так  Алексей  Петрович,  дай  бог  ему  здоровья,  все маленький кладет… И

всегда  судит  на  людях,  сотские  каждый раз всю деревню собьют, чтобы все

видели,  чтоб все слышали, как он суд и расправу дает. «Терпеть, говорит, не

могу  творить  суд  втайне,  пущай,  говорит,  весь мир знает, что я сужу по

правде,  по  закону,  по  совести…»  И точно… Всегда взыск делает, как в

Уложенной  книге  батюшка  царь  написал…  И  завсегда  маленько  посбавит

взыску-то…  Отец  родной,  не  барин…  Все  им  довольны  остаются. Бога

благодарят за такого исправника.

     Спервоначалу,  как  наехал,  мужички,  как водится, сложились было всей

вотчиной:  хлеб-соль  ему поднесли и почесть. Хлеб-соль принял: «от хлеба от

соли,  говорит,  грех  отказываться,  и  потому  я,  по божьему веленью, его

принимаю,  а  взяток и посулов брать не могу, а потому и вашего мне не надо.

Не  такой,  говорит,  я  человек,  служил, говорит, богу и великому государю

верой  и  правдой,  на войне кровь проливал и не один раз жизнь терял. Стало

быть,  взятками  мне заниматься нельзя, мундира марать я не должен. А закон,

говорит,  буду  над вами наблюдать строго: у меня, говорит, чтобы все как по

струнке   ходило.  Наперед  приказываю,  чтобы  в  каждом  доме  весь  закон

исполнялся.  Не  то,  говорит,  держите  ухо  востро. Наперед говорю: строго

взыщу,  как по закону следует, взыщу. Мне, говорит, что? Притеснять мужика и

от  бога грех, и по своей душе не могу, потому что век свой в военной службе

служил.  А  что  закон предписывает, содержать буду крепко и супротив закона

ни единому человеку поноровки не дам».

     На  такие речи осмелились мужички спросить Алексея Петровича: про какие

же  это законы изволит он речь вести. «Про все, бает, законы говорю, сколько

их ни на есть, чтобы все исполнялись до единого».

     Мужички опять осмелились доложить:

     —  Мы-де, ваше высокоблагородие, законов не разумеем. Люди мы не мятые,

грамоте  не  знаем,  законов  не  читали,  и в остроге мало которые из нашей

вотчины  сидели…  Там,  слышь,  законам-то  старые  тюремные сидельцы всех

обучают…

     На это слово молвил Алексей Петрович:

     —  Милые  вы  мои  мужички!  Есть  в нашем Российском государстве такой

закон,  что  неведением  законов отрицаться не можно: стало-быть, вы, ничего

еще  не  видя,  передо мной супротивность закону сделали, коли говорите, что

закон  вам  неизвестен…  На  первый раз прощаю… Суди меня бог да великий

государь  —  беру  грех  на  душу; а вперед держите ухо востро. Да помните у

меня:  ежели  кто осмелится ко мне со взятками подойти аль с почестью, так я

распоряжусь по-военному: до полусмерти запорю. Слышите ли?

     Замялись   мужички.  Обидно,  знаешь,  стало:  перво  дело  —  почестью

побрезговал,  а  они  сто целковеньких со всяким было усердием; другое дело,

больно  уже темные речи загибает. Сразу-то разумных его речей и вдомек взять

не могли.

     Шлет  он  по  малом времени наперед себя рассыльных… Свят, свят, свят

господь  бог Саваоф!.. — торопливо крестясь, прервал речь свою Максим, когда

яркая  молния  чуть  не  ослепила  нас,  и в ту ж минуту с треском и будто с

пушечными выстрелами загрохотал гром над нашими головами.

     —  Ай,  господи,  батюшка!  В  поле-то  кого  не  зашибло ли, — скорбно

проговорил  Максимыч,  немножко  оправившись… И, мало помолчав, вполголоса

продолжал речь свою про исправника.

     —  Шлет  Алексей Петрович по всем волостям, по всем вотчинам повестить,

новый,  дескать,  исправник едет, в каждом бы дому по закону все было. А что

такое  по закону — ни бумагой, ни речью того не приказывает. Приезжает к нам

в  деревню  Рекшино…  Дело-то было зимой, перед масленицей; чуть ли в саму

широку  субботу.  [Суббота перед масленицей. Самые большие базары по селам.]

Во  всяком  дому  побывал,  на  что  келейны  ряды,  и те исходил, ни единой

кельенки не проминовал. А у самого в руках Уложенная.

     К  первому  зашел  к Захару Дмитричу: изба-то у него с краю. Вошел, как

следует,  только  в  шапке,  и,  снявши  ее,  на  стол  положил.  По-нашему,

по-крестьянскому,  это  бы грешно, а по-вашему, по-господски то есть, может,

так  и  надо.  У  Захара  дедушка  слепенький  есть — лет девяносто с лишком

старичку.  Сидел  он  той порой на кути. И с ним поговорил Алексей Петрович,

про  стары годы расспросил и про то, уважают ли его внучата, доволен ли ими.

С  хозяйкой  поговорил, за досужество в избе похвалил и все нашел по закону,

в  порядке.  Да, выходя из избы стал на голбец [деревянный пристенок у печи]

и заглянул на печку.

     — Зачем, говорит, Захару рогожка-то на печи?

     —   А   вот,   батюшка,   ваше   высокоблагородие   Алексей   Петрович,

слепенький-от  дедушка-то  спит  на  эвтом  самом  месте.  Ему  рогожка-то и

подослана.

     —  Ну  —  говорит Алексей Петрович, — это дело не ладно, этого закон не

позволяет.

     —  Да  ведь,  батюшка,  ваше высокоблагородие, — проговорил Захар, — на

печи-то  горячо  живет,  без  рогожки-то  старец спину сожжет… Без рогожки

никак невозможно.

     —  Пущай,  говорит,  дедушка  на полатях спит, а рогожу на печи держать

закон не дозволяет.

     —  Да ему, батюшка, ваше высокоблагородие, на полати-то и не взлезть. И

на  печку-то  с  грехом  лазит. Намедни упал, сердечный, да таково расшибся,

что  думали,  решится  совсем, за попом даже бегали. Дело-то его ведь больно

старое.

     —  На  полати не взлезет, так на лавке вели ему спать, а рогожи на печи

не держи: закон запрещает.

     —  Как  же это возможно, ваше высокоблагородие, — сказал Захар. — Где ж

это  видано?  Где  ж слепому старцу и быть, как не на печи? Дело его старое:

на  лавке  холодно.  Да  и  нельзя,  батюшка  Алексей  Петрович.  По-нашему,

по-крестьянскому  —  старшему в семье на печи место. Как же сам-от я с женой

на  печи  развалюсь,  а  дедушку  на  лавку  положу? Такое дело сделать: и в

здешнем свете от людей покор, и на страшном суде Христос ответа потребует.

     —  А  когда  так,  — говорит Алексей Петрович, — так постели дедушке на

печь  тюфяк,  да  только  чтоб  не  сеном был набит, не соломой, не мочалой,

потому что все это запрещено. Набей его конской гривой либо пухом.

     —  С нашими ли достатками, батюшка, ваше высокоблагородие, такие тюфяки

заводить?..  Чем пуховый тюфяк справлять, лучше на те деньги другу лошаденку

купить.

     —  Как  знаешь,  —  говорит  Алексей Петрович, — я ведь тебя не неволю.

Только  смотри  у меня, вперед берегись. Теперь я с тебя по закону невеликое

взыскание  возьму,  а ежели вдругорядь на печи рогожу найду, взыскание будет

большое.  Помни  это.  Было  ведь,  кажется,  вам  всем приказано, чтобы все

готовы  были,  что  законы  я  буду  содержать  крепко.  Рассыльного нарочно

присылал…  А  вам  все  нипочем!  Не  пеняйте же теперь на меня… Грамоте

знаешь?

     — Господь умудрил, — говорит Захар.

     Алексей Петрович ему Уложенную в руки.

     — Читай вот в этом месте, — говорит. — Читай вслух.

     Вычитывает  Захар:  «кто порох да серу, селитру да солому али рогожу на

печи держать будет, с того денежное взыскание от одного до ста рублей».

     Взвыл  Захарушка,  увидавши  такой  закон.  Сам  видит,  что надо будет

разориться.  Все  заведение  продать и с избой вместе, так разве-разве сотню

целковых выручишь. Вот-те и рогожка!

     Повалился   в   ноги   Алексею   Петровичу,   хозяйка  тоже,  ребятишки

заголосили,  а  дедушка  хотел  было  поклониться,  да сослепа лбом на ведро

стукнулся, до крови расшибся. Лежит да охает.

     —  Помилосердствуйте,  батюшка, ваше высокоблагородие, — голосит Захар,

—  ведь  это  выходит, что мне за рогожку надо всем домом решиться… Будьте

милостивы!..  Мы  про такой закон, видит бог, и не слыхали… От простоты…

Ей-богу, от одной простоты, ваше высокоблагородие.

     Алексей Петрович на то кротко да таково любовно промолвил:

     —  Неведением  закона,  братец  ты  мой, отрицаться не повелено. На это

тоже закон есть.

     —  Да  где  ж  я,  —  вопит  Захар,  —  сто целковых-то возьму? Люди мы

несправные, всего третий год, как с братовьями разделились.

     Так  ведь  вот  какой  добрый  барин-от,  дай  бог ему доброе здоровье!

Другой  бы не помилосердствовал, сказал бы: «вынь да положь сто целковых», и

говорить    бы    много   не   стал;   а   он   только   десятью   целковыми

удовольствовался… Добрая душа, правду надо говорить!

     Пошел  Алексей  Петрович  от Захара к Игнатию Зиновьеву. Изба-то рядом.

Ну  там все этак же. Обошелся чинно, ласково, безобидно… Свят, свят, свят,

господь Саваоф, исполнь небо и земля величества славы твоя!..

     Опять  ярко-синяя  молния,  опять  страшный  громовой  удар.  Старик со

страхом   крестился,   ребенок   визжал,   девчонка   со  страху  под  лавку

запряталась.

     Оправившись, Максимыч так продолжал речь свою:

     —  А хоша у Игнатья тоже рогожка на печи была, да, услыхавши про беду у

соседа,  на двор ее выкинул. Алексей Петрович противного у него не приметил,

да, выйдя из избы, полез на чердак.

     — А где, говорит, у тебя кадка с водой, где, говорит, швабра?

     — Какая кадка, батюшка, ваше высокоблагородие? — спрашивает Игнатий.

     — А ради пожарного случая, говорит, которую велено ставить. Где она?

     Игнатий ему:

     —  Мне,  батюшка, ваше высокоблагородие, по разводу, на пожар с ухватом

ходить.  И  на доске, что у ворот прибита, ухват намалеван. Про кадку да про

швабру впервой слышу.

     — Как впервой? Да ведь у тебя должна же быть кадка с водой на чердаке?

     —  А  на  что ж она потребуется, осмелюсь спросить вас, батюшка Алексей

Петрович?  Дело теперь зимнее: вода в кадке замерзнет, какая ж от нее польза

будет?  А  шваброй-то  что  тут  делать,  когда божьим гневом грех случится?

Теперь  на  крыше  снегу-то  на  аршин. Да и летом, коли за грехи несчастный

случай  доведется,  не  со  шваброй  мне на крыше сидеть, а скорее бежать на

пожар  с ухватом. И на доске намалевано, что с ухватом. А ежель по соседству

загорится,  так  уж тут, батюшка, ваше высокоблагородие, не до швабры, не до

ухвата:  тут  скорей  за  свое добришко хватишься, чтоб на задворицу его для

бережья повытаскать.

     —  Да  ты  много-то,  милый  мой,  не  растабарывай,  — говорит Игнатию

Алексей  Петрович.  —  Не  я выдумал, чтоб кадка да швабра у тебя на чердаке

была. Царское повеление, законом предписано. На-ка, вот, читай.

     — Да я, батюшка, слепой человек: грамоте не обучен.

     Велел  грамотника  призвать.  Тот  же сердечный Захар пришел. Подал ему

спервоначалу  Алексей  Петрович  двенадцатый  том…  Так,  кажись, закон-от

прозывается.

     — Читай, говорит, вслух.

     Вычитывает  Захар, что у всякого крестьянина на чердаке надо быть кадке

с водой и швабре.

     — Фу, ты, прорва какая! А мы и не ведали.

     После того Алексей Петрович Захару Уложенну в руки. Показывает статью.

     — Читай, говорит, да погромче, чтобы все слышали.

     Вычитывает Захар:

     «Коли  у  хозяев  домов  нет  в  готовности  на случай пожара сосудов с

водой, с того брать по закону от пятидесяти копеек до пяти рублей».

     У  всех  руки  так и опустились, для того, что ни у кого на чердаках ни

кадок  с  водой, ни швабры и даже никакой посуды, про какую Захар вычитал, с

роду  не  бывало…  Ко всякому мужику Алексей Петрович потрудился на чердак

слазить. Все перед законом остались виноваты.

     Что  ж  ты думаешь, кормилец? Ведь добрый-от какой! Закон уж велит пять

целковых  за  ту  провинность  взять,  а  он,  дай бог ему доброго здоровья,

только  по  зелененькой  со  двора справил… Такой барин, такой добрый, что

весь  свет выходи — другого не найдешь. Дай господи ему многолетнего здравия

и души спасения!.. Хороший, хороший человек…

     —  Лошади  готовы,  —  сказал вошедший мужик. — За смазочку бы старосте

надо…

     — Прощай, дедушка!..

     — Прости, родной, прости!.. Дай бог тебе благополучно!

     — Так хорош у вас Алексей Петрович? — спросил я его еще раз по выходе.

     —  Расхороший-хороший, — отвечал Максимыч, — такой хороший, что не надо

лучше.

     Гроза  промчалась…  Свежо,  благовонно…  Стрелой летели добрые кони

вдоль  по  уезду,  что так благоденствовал под отеческим управленьем доброго

Алексея Петровича.