Bibra > Произведения > Все > Критик, романтик и лирик

Критик, романтик и лирик

Автор: Курочкин Василий Степанович

Скачать

  

Василий Курочкин

  

Критик, романтик и лирик
(Опыт дидактической комедии в прозе, без интриги и без действия)

  

   Василий Курочкин. Стихотворения. Статьи. Фельетоны

   М., ГИХЛ, 1957

  

   Снилось некогда некоему вечному и последнему романтику, «что явился поэт давно жданный, давно желанный, — и поэт был на какой-то высокой башне, в странной фантастической одежде, и что подходил он к нему уже не как к простому смертному и смотрел на него не как на простого смертного. И полились, рассказывал он (последний романтик), звуки, — какие, он не знает, но звуки, звуки то восторгающие, то томящие, то пылающие…»

   Сон этот последний романтик рассказал своему приятелю критику, и приятель слушал, не прерывая, эту маниловщину. Оба они не воображали тогда, что в 1860 году явится именно такой поэт, какой пригрезился во сне последнему романтику. «Является поэт, настоящий поэт, не похожий ни на кого поэт!» — воскликнул уже наяву последний романтик. «Сила идет, новая, молодая сила! — воскликнул вслед за романтиком критик. — Силе же и подобающий почет, потому что она божье дело, а не человеческое».

   Кто же этот романтик, которому снятся такие удивительные пророческие сны? Кто этот критик, водящий знакомство с таким романтиком, и кто, наконец, этот великий, давно жданный, давно желанный и ни на кого не похожий поэт?

   Критик этот — А. А. Григорьев, перенесший свою критическую деятельность в «Сын отечества», в котором помещаются его «Беседы с Иваном Ивановичем о современной нашей словесности и о многих других вызывающих на размышление предметах».

   Этот романтик — Иван Иванович, вымышленное лицо в беседах г-на Григорьева. Этот поэт — г-н Случевский, молодой человек, напечатавший в январской книжке «Современника» шесть стихотворений, из которых некоторые недурны, некоторые… но об этих некоторых после.

   Теперь несколько слов об этих трех персонажах нашей литературной комедии.

   Г-н Григорьев и его критическая деятельность, с ее дельными и забавными сторонами, известны читателям еще со времен «Москвитянина».

   Ивана Ивановича постараемся определить словами самого автора. Пусть на автора же и пеняют читатели, если определение будет несколько темно. Иван Иванович — «вечный и последний романтик» и в То же время «человек жизни», разумеющий под словом жизнь «не слепое веяние минуты, а великую, неистощающуюся, всегда единую тайну». Иван Иванович вообще «странный и оригинальный субъект, оригинальный, впрочем, как хаос, а не как стройное явление». Вследствие этой оригинальности Иван Иванович нравственность называет индравственностью, угрызения совести хандрою, живет в злоуханных нумерах, где-то в Гончарной улице, потому что ему, вследствие все той же оригинальности, кажется, будто Гончарная ближе к Москве, чем Знаменская или Невский проспект; в этих нумерах играет на гитаре и предается постоянным и неутомимым загулам, {Загулы — несколько дней продолжающийся кутеж, нечто вроде хронического пьянства, то же, что в просторечье запой. Примеч. для читательниц, незнакомых с ученою терминологиею г-на Григорьева.} а в свободное от загулов время пишет стихи, но какие стихи! — клочки живого мяса, вырванного прямо с кровью из живого тела, так по крайней мере определяет автор стихи Ивана Ивановича. «Иван Иванович, — говорит автор далее, — может с таким же правом сказать: «я люблю безобразие, господа!», как Тарас Скотинин говорил: «я люблю свиней, сестрица!»

   «Некоторого рода трансцендентализм, — продолжает автор, — роднит нас с Иваном Ивановичем, хотя я никогда не могу идти так смело и так последовательно по пути этого трансцендентализма, как мой приятель… ни в жизни, ни в мысли, когда дело дойдет до приложений мысли к явлениям — каким бы то ни было — хотя бы даже литературным». Ясное дело! Как эстетический, тонко развитый критик, г-н Григорьев, при всем его трансцендентализме, не поселится в злоуханных, дышащих безобразием нумерах в Гончарной, не назовет нравственность индравственностью, а живое, хотя бы человеческое, мясо стихами, не доведет свои оригинальные убеждения до индравственного хаоса, а угрызения совести до романтической хандры и ультрапрозаического запоя и никак уж не уподобится знаменитому любителю свиней Тарасу Скотинину. Как хотите, а идти смело и последовательно по пути этого трансцендентализма очень опасно; того и гляди, что с московской дороги угодишь прямо на петергофскую.

   Впрочем, дело не в этом. Иван Иванович так уж создан и как художественное лицо, созданное автором, не подлежит исправлению. Одно показалось нам странным в рассказе г-на Григорьева. Получив записку о доставлении в срок литературных бесед от редактора «Сына отечества», благодушно положившегося на испытанный критический такт своего нового сотрудника, г-н Григорьев, вместо того чтобы хоть поверхностно просмотреть новые журналы, вдруг, после многого множества написанных им журнальных статей, почувствовал страх, нечто похожее на раскаяние и угрызения совести, и в таком тревожном состоянии духа отправился… куда бы вы думали? поближе к Москве, в Гончарную, к своему безобразному приятелю.

   Безобразного своего приятеля он застал, как и ожидать следовало, между двумя загулами, с книжкою в руках, впрочем. Здесь г-н Григорьев рисует с любовью и — надобно ему отдать справедливость — с удивительным знанием дела картину безобразной жизни Ивана Ивановича. Красные глаза содержателя нумеров, пение пошлых куплетцев, царапание большим пальцем по струнам семиструнной гитары и, наконец, смакование и бурчание во рту водки — изображены здесь художественно. Затем Иван Иванович читает г-ну Григорьеву стихи г-на Случевского и до такой степени увлекается, что «мурашки бегают у него от затылка вдоль по спинному хребту от множества отдельных стихов — и в жар бросает от целого». Жар этот очень легко объяснить приливами крови к голове и тоскливым настроением Ивана Ивановича после загула; этим же настроением объясняется очень удовлетворительно, почему он, помимо помещенных в январской книжке «Современника» действительно замечательных статей Костомарова, Тургенева, Щедрина и др., устремил все свое внимание на стихи г-на Случевского: во-первых, чтение стихов, не требуя от романтиков умственного напряжения, дает им возможность ораторствовать и горячиться, а во-вторых, может быть, Иван Иванович и почуял в стихах г-на Случевского родственный его произведениям запах живого мяса.

   Теперь, когда читатели несколько ознакомились с двумя лицами нашей комедии, остается познакомить их с третьим и — главнейшим,

   Г-н Случевский, поэт.., г-н Случевский замечательн… нет! г-н Случевский даровит… нет! Определения решительно не вяжутся. В статье «Литературные вариации» г-н Гнут определяет лучше нашего особенности г-на Случевского. Здесь приведем только два стихотворения «долгожданного поэта»; пусть читатели сами назначат ему приличное место в вертограде отечественных муз.

  

   НА КЛАДБИЩЕ

  

   Я лежу себе на гробовой плите,

   Я смотрю, как ходят тучи в высоте,

   Как под ними быстро ласточки летят

   И на солнце ярко крыльями блестят.

   Я смотрю, как в ясном небе надо мной

   Обнимается зеленый клен с сосной,

   Как рисуется по дымке облаков

   Подвижной узор причудливых листов.

   Я смотрю, как тени длинные растут,

   Как по небу тихо сумерки плывут,

   Как летают, лбами стукаясь, жуки,

   Расставляют в листьях сети пауки…

  

   Слышу я, как под могильною плитой

   Кто-то ежится, ворочает землей;

   Слышу я, как камень точат и скребут

   И меня чуть слышным голосом зовут:

   — Слушай, милый, я давно устал лежать!

   Дай мне воздухом весенним подышать,

   Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть,

   Дай расправить мне придавленную грудь.

   В царстве мертвых только тишь да темнота,

   Корни цепкие, да гниль, да мокрота;

   Очи впавшие засыпаны песком,

   Череп голый мой источен червяком,

   Надоела мне безмолвная родня:

   Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?

  

   Я молчал и только слушал: под плитой

   Долго стукал костяною головой,

   Долго корни грыз и землю скреб мертвец,

   Копошился и притихнул наконец.

   Я лежал себе на гробовой плите,

   Я смотрел, как мчались тучи в высоте,

   Как румяный день на небе догорал,

   Как на небо бледный месяц выплывал,

   Как летали, лбами стукаясь, жуки,

   Как на травы выползали светляки..,

  

   * * *

  

   Ходит ветер, избочась,

   Вдоль Невы широкой,

   Снегом стелет калачи

   Бабы кривобокой.

  

   Бьется весело в гранит,

   Вихри завивает

   И, метелицей гудя,

   Плачет да рыдает.

  

   Под мостами свищет он

   И несет с разбега

   Белокурые холмы

   Молодого снега.

  

   Под дровнишки мужика

   Всё ухабы сует,

   Кляче в старые бока

   Безотвязно дует.

  

   Он за валом крепостным

   Воет жалким воем

   На соборные часы

   С их печальным боем:

  

   Много близких голосов

   Слышно в стонах ваших,

   Сказок Муромских лесов,

   Песен дедов наших!

  

   Ходит ветер, избочась,

   Вдоль Невы широкой,

   Снегом стелет калачи

   Бабы кривобокой.

  

* * *

  

   Обыкновенные читатели, вероятно, споткнутся на первых же стихах этих стихотворений. Им покажется очень странным обыкновение г-на Случевского отдыхать на кладбище; ветер, стелющий снегом калачи кривобокой бабы, покажется им просто бессмыслицей; но, господа, не забывайте, что вы — обыкновенные читатели, вы — толпа и ничего больше; в кривобокой бабе сокрыт «глубокий юмор», и все это стихотворение — шалость, но «смелая, свободная и размашистая по приему — и глубокая по цельному чувству шалость! так шалят только люди с огромными силами…»

   Понимаете ли вы, «что струею свежего, совершенно свежего воздуха брызнули эти стихи» на приятеля г-на Григорьева; знаете ли вы, что все это «свежо, оригинально и обаятельно», что это «могучие, стальные стихи» — «блестящие, как сталь, гибкие, как сталь, с лезвием (!!!), как сталь». «Тут размах силы таков, — что из его, вследствие случайных обстоятельств, или ровно ничего не будет, или уж если будет, то что-нибудь большое будет. Да-с! Это не просто высокодаровитый лирик, как Фег, Полонский, Майков, Мей, — это даже не великий, но замкнутый в своем одиноком религиозном миросозерцании поэт, как Тютчев…» Эти стихи даже не клочки живого мяса из внутренностей Ивана Ивановича, это, как уже сказано выше, — сталь, чистейшая, дамасская сталь, первого сорта. Тут нечто «фетовское» сливается с чем-то «тютчевским» и образует нечто совершенно особое. «Это сила, сударь мой, это сила идет, новая, молодая сила. Она может разлететься прахом или создать новый мир (!), прекрасный мир (!!), самобытный мир (!!!), что-нибудь из двух — среднего быть не может». «Тут сразу является— поэт, настоящий поэт, не похожий ни на кого поэт; а коли уж на кого похожий—так на Лермонтова».

   Так заключил свою речь приятель г-на Григорьева. Г-н Григорьев «смотрел во все глаза на Ивана Ивановича. Он был совершенно в здравом уме (?) и твердой памяти, — но нервы на его висках напряглись, глаза сверкали, движения были судорожны…»

   Ух! До каких ужасов доводит чтение стихов г-на Случевского. К довершению ужаса, в это время «раздался звонок, и вслед за ним в комнату ввалилось трое господ, из которых двое вели одного под руки. Я (г-н Григорьев) схватился поскорее за шапку, наскоро простился и пустился домой, оставив Ивана Ивановича в жертву вечернюю — постоянным и неутомимым товарищам его загулов». Очень жаль, г-н Григорьев, что вы оставили вашего друга в такую критическую минуту. Хорошо еще, если он во хмелю смирен и забавен, а то ведь трансцендентальная критика, с упоением вином и стихами, может бог знает до чего довести господина с напряженными нервами и судорожными движениями.

   Но мы увлеклись жалким Иваном Ивановичем и как будто забыли о главном лице нашей дидактической комедии — о г-не Случевском. Впрочем, мы не рецензию пишем на его стихотворения, мы пишем по поводу «Бесед» г-на Григорьева. Если бы мы писали исключительно о нем, мы бы долгом почли прямо, без шуток и предисловий, сказать ему следующее:

   Г-н Случевский! Ваши стихи брызнули струею свежего, совсем свежего воздуха на какого-то Ивана Ивановича; не забудьте, что Иван Иванович сказал это в коротенький промежуток между двумя загулами, в душной атмосфере злоуханных нумеров Гончарной улицы; там поневоле все покажется свежим и совсем свежим.

   Ваши стихи гибки, как сталь, с лезвием, как сталь, и от них мурашки по спинному хребту бегают; вспомните, что это говорит тот же Иван Иванович, который не находит поэзии в стихах Некрасова (см. ниже) и за стихи принимает, в своем помешательстве, клочки живого мяса, с кровью вырванные из живого тела.

   «Вы или разлетитесь прахом, или создадите новый, прекрасный мир», — говорит все тот же Иван Иванович, но его понятия о прекрасном очень туманны и трансцендентальны, но он, по словам г-на Григорьева, безобразие любит, как Тарас Скотинин свиней, и своим нравственным безобразием превосходит Тараса Скотинина.

   Г-н Григорьев говорит, что в одном из стихотворений ваших нечто фетовское слилось с чем-то тютчевским и из этого образовалось нечто совершенно особое (мы говорим: г-н Григорьев, потому что Иван Иванович тут поставлен, очевидно, в видах увеселения читателей и высказываемые Иваном Ивановичем мнения суть личные мнения г-на Григорьева, иначе г-н Старчевский, отличающийся строгим выбором статей в свой журнал, не поместил бы в нем этой статьи; мало ли какую дребедень могут говорить о литературе разные Иваны Ивановичи — печатать всего нельзя); не верьте г-ну Григорьеву: тут нет ничего особого, и слилось в ваших стихах, вообще очень миленьких, не только фетовское и тютчевское, но и некрасовское, и майковское, и меевское, и полонсковское, даже отчасти минаевское, {См. «Русский мир» и «Светоч».} крестовсковское, {См. «Сын отечества», «Русское слово», «Светоч» и «Отечественные записки».} зернинское, {См. «Библиотеку для чтения».} пилянкевичевское {См. «Атеней».} и николаевсковское, {См. книжку Стихотворения Николаевского, 1859.} наконец, даже татариновское, ананьевсковское, аксеновсковское и овчинниковское {Татаринов, Ананьевский, Аксеновский, Овчинников — достаточно известные своими произведениями. Прилагательные от фамилий, кончающихся на ский, произведены здесь в виде опыта.}, — ибо и сим последним, при внимательном и гуманном рассмотрении их стихописаний, нельзя отказать в доле здравого смысла, которого местами не хватает и в ваших стихах.

   За шесть только что недурных стихотворений г-н Григорьев ставит вас выше Фета, Полонского, Майкова, Мея и Тютчева; Некрасова он даже не сравнивает с вами, потому что в ваших стихах есть, по его мнению, какое-то «могучее своевольство», а «стихотворения Некрасова не поэзия, и в них носится, видимо, какая-то сила, но сила эта извращена и напряжена…»; о Бенедиктове, гр. Толстом, Хомякове, Щербине и других современных поэтах он будто не смеет даже говорить в вашем присутствии; не верьте ему. Не ищите глубокого юмора в вашей несчастной кривобокой бабе — предоставьте это романтикам, оригинальным как хаос; но если хотите определить ваши силы, сравнительно с названными выше поэтами, перечтите внимательно их, определите особенности каждого из них, помимо их недостатков, подумайте, сколько времени и труда положили они и сколько, может быть, захватили горя, прежде чем создали несколько песен, на которые и вы, как молодая и впечатлительная натура, откликнулись подражаниями, — и потом перечтите еще раз хвалебную статейку г-на Григорьева, но перечтите один, без свидетелей, потому что, если в вас есть талант, вы от нее покраснеете.

   Г-н Григорьев говорит… Но мало ли что говорит г-н Григорьев! Вот он ставит вас наравне с Лермонтовым… Многое и мы могли бы сказать по этому поводу, но станет ли слушать нас г-н Случевский, когда услужливый критик «Сына отечества» отуманил его глаза таким упоительным куревом.

  

   1860

  

ПРИМЕЧАНИЯ

  

   Критик, романтик и лирик. Впервые — в «Искре», 1860, No 8, стр. 86—91, подпись: Пр. Знаменский. В первой половине 1860 г. стихотворения К. К. Случевского, до этого мало кому известного поэта, были напечатаны в нескольких номерах «Современника» (куда попали через Тургенева) и «Отечественных записок». Эти стихотворения, свидетельствовавшие о поэтическом даровании их автора, вместе с тем характеризовали его как безусловного приверженца «чистой поэзии». Естественно, что они не могли не вызвать противодействия у сторонников реалистического, социально направленного искусства. Оно еще более усилилось в связи с восторженной статьей консервативного критика А. А. Григорьева, который поставил Случевского выше всех современных русских поэтов («Сын отечества», 1860, No 6). В «Искре» и «Современнике», благодаря которому стихи Случевского стали широко известны читающей публике, появился целый ряд насмешливых откликов, В пародиях Н. Л. Ломана (под псевдонимом: Гнут) и Добролюбова были зло высмеяны основные черты его поэзии, неприемлемые для демократического лагеря. Фельетон Курочкина и первая пародия Ломана на Случевского (на его стихотворение «На кладбище»), появившаяся в том же номере «Искры», были напечатаны непосредственно после статьи Григорьева. Курсив в цитатах из статьи Григорьева и в стихотворении Случевского принадлежит Курочкину. «Сын отечества» — см. стр. 631. «Москвитянин» — реакционный журнал, выходивший под редакцией М. П. Погодина в 1841—1856 гг. Григорьев активно сотрудничал в нем с 1851 г. Тарас Скотинин — герой комедии Фонвизина «Недоросль». Прямо на петергофскую — то есть в больницу для душевнобольных. Замечательных статей Костомарова, Тургенева, Щедрина.» В. No 1 «Современника» за 1860 г. были напечатаны статья Н. И. Костомарова «Начало Руси», направленная против норманской теории происхождения русского государства, речь Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», сатира Салтыкова-Щедрина «Скрежет зубовный». О «Гамлете и Дон-Кихоте» Григорьев сказал несколько слов в конце своей статьи, высоко ощенив это произведение Тургенева, Минаев Д. Д. — сатирический поэт, переводчик, фельетонист; один из наиболее активных сотрудников «Искры» с весны 1860 г. до ее прекращения; в 60-е годы печатался также в «Русском слове», «Современнике» и других журналах. Крестовский — см. стр. 645. Зернинское. Упомянув имя историка А. П. Зернина, Курочкин, по-видимому, имел в виду то обстоятельство, что его работы не отличались самостоятельностью и нередко состояли преимущественно из цитат. Так, по поводу его статьи «О самозванцах», появившейся в 1858 г. в «Библиотеке для чтения», Чернышевский писал, что в ней «круглым счетом оказывается на 64 страницы 9 страниц, принадлежащих автору» («Полное собр. соч.», т. 5, М., 1950, стр. 792). Пилянкевич Т. — автор стихотворений, напечатанных в 1858 г, в журнале «Атеней»; был высмеян Добролюбовым в статье «Атенейные стихотворения», опубликованной в «Искре» (1859, No 6). Татаринов П. — лубочный писатель. Ананьевский. Кого имеет в виду Курочкин — установить не удалось. Возможно, что это опечатка и речь идет о маньяке и графомане А. Е. Анаевском, издавшем в 40—60-е годы ряд анекдотически нелепых книжонок. Аксеновский Д. — придворный мастер водоочистительных машин, поэт-самоучка, автор многочисленных стихотворений ко дню рождения, крещения и т. д. особ царствующего дома. Овчинников А. — переводчик 2-й части «Фауста» Гете, вышедшей в 1851 г. и вызвавшей насмешливые отзывы. Упоительное курево — слова из «Мертвых душ». Характеризуя в начале VII главы два типа писателей, Гоголь говорит об одном из них; «Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни». Ему Гоголь противопоставляет тяжелую долю писателя, который дерзнул «вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами… всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь».