Первымъ чувствомъ Луи Ружэ, когда онъ получилъ извѣстіе, что рецензіи о карнавальныхъ празднествахъ поручены главнымъ редакторомъ ему, была радость. Карнавалъ продлится нѣсколько дней, писать о немъ придется много, слѣдовательно, можно будетъ заработать лишнюю сотню франковъ. Но потомъ радость его опять понемногу смѣнилась знакомой ему щемящей тоской и онъ вновь ощутилъ гдѣ-то въ глубинѣ души непріятную, все отравляющую горечь. Онъ готовъ былъ отказаться отъ этого назначенія, пожертвовать лишнимъ заработкомъ, только бы не идти туда, въ тотъ міръ сытыхъ и довольныхъ, гдѣ онъ испыталъ столько обидъ, горечи, униженій… Но это было невозможно.
Ружэ не старъ, ему всего тридцать восемь лѣтъ. Еще юношей онъ вступилъ на литературное поприще, полный, какъ всякій юноша, самыхъ розовыхъ надеждъ, энергіи. Онъ вѣрилъ въ свою звѣзду, въ свои способности, онъ былъ убѣжденъ, что пробьетъ себѣ дорогу и займетъ почетное мѣсто среди борцовъ за обездоленныхъ. Но годъ проходилъ за годомъ, а онъ все тянулъ ту же лямку журналиста-поденщика. Понемногу его грезы разсѣялись, надежда умерла, и не безъ страданій, не безъ долгихъ и глубокихъ страданій, онъ заставилъ замолчать свое оскорбленное самолюбіе и примирился съ своимъ положеніемъ газетнаго «кули», на долю котораго выпали лишь тяжелый трудъ, нужда и горечь обидъ и униженій!
Первое время ему очень льстило его званіе журналиста и онъ не безъ гордости показывалъ свой значекъ или редакціонную карту при входѣ въ театръ, въ судъ, въ засѣданіе какого-нибудь общества, на какой-нибудь праздникъ. Но это скоро прошло, и теперь его значекъ журналнота казался ему ядромъ, прикованнымъ къ ногѣ каторжника; онъ не гордился болѣе тѣмъ, что онъ журналистъ; жизнь дала ему понять, что газетный кули это не человѣкъ, а пишущая машина, рабъ, который не долженъ, не смѣетъ имѣть ни своихъ мнѣній, ни гордости, ни стыда, словомъ, ничего человѣческаго…
Идетъ онъ въ театръ. Игра артиста приводитъ его въ восторгъ, въ то время какъ артистка совсѣмъ не удовлетворяеть его: ему кажется, что она неестественно ломается, что огня души, таланта въ ней нѣтъ, нѣтъ ничего, кромѣ красиваго тѣла. Онъ пишетъ рецензію. Редакторъ зоветъ его къ себѣ въ кабинетъ и говоритъ, что, по его мнѣнію, артистъ тотъ не изъ важныхъ и похвалы Ружэ его игрѣ неосновательны, тогда какъ артистка пользуется заслуженной репутаціей «звѣзды». Ружэ знаетъ, что артистъ не заслужилъ благорасположенія редактора тѣмъ, что не завезъ въ редакцію своей визитной карточки предъ началомъ сезона, какъ это принято; знаетъ онъ и то, что актриса та на содержаніи у близкаго друга редактора, который хлопоталъ о ней, прося замолвить словечко. Онъ знаетъ это, но, тѣмъ не менѣе, обязанъ передѣлать свою рецензію и, вмѣсто похвалъ, сдѣлать нѣсколько кислыхъ замѣчаній артисту, а объ актрисѣ сказать, что игра ея божественна, что всякое ея появленіе на сценѣ настоящій тріумфъ,— который устраивается многочисленной «клакой», какъ хорошо зналъ Ружэ.
Хотѣлось бы ему сказать нѣсколько словъ о вопіющихъ безпорядкахъ на такой-то желѣзной дорогѣ,— нельзя, владѣлецъ газеты ея акціонеръ; хотѣлось бы указать о желательности такого-то и такого закона,— нельзя, братъ патрона депутатъ, принадлежащій къ партіи, стоящей противъ этого закона. И такъ во всемъ; онъ не имѣетъ права имѣть свое мнѣніе ни о танцовщицахъ, ни о муниципалитетѣ, ни о политическомъ положеніи Европы, ни о мѣстномъ трамваѣ, ни о депутатѣ, министрѣ, флотѣ, арміи, ни о своей газетѣ, ни о себѣ самомъ… Раньше, когда къ нему предъявлялись такія требованія уничтожить, забыть себя, онъ мѣнялъ газеты, переходилъ изъ одной въ другую, но потомъ со временемъ убѣдился, что это совершенно все равно и что танцовщицы, министры, депутаты, трамваи всюду имѣютъ своихъ друзей и враговъ, съ мнѣніемъ которыхъ онъ обязанъ считаться, если хочетъ работать, т. е. если хочетъ ѣсть… Онъ долженъ былъ ѣсть, поэтому долженъ былъ и работать, и теперь онъ, революціонеръ, протестантъ до мозга костей, работалъ уже четвертый годъ въ «Маякѣ», безцвѣтной и сладковатой газетѣ, всегда держащей носъ по вѣтру…
Работалъ!.. Развѣ то, что онъ дѣлалъ, была работа? Развѣ служеніе карману патрона, причиняя этимъ неисчислимый вредъ другимъ людямъ, отравляя ихъ душу, сѣя среди нихъ раздоръ, ложь, клевету,— развѣ это работа?.. Въ передовицѣ, разжигая безсмысленную ненависть, газета грозитъ кулакомъ Англіи и, сладко улыбаясь, приглашаетъ Италію заключить съ Фраціей союзъ. Зачѣмъ это, кому нужно? Неужели Англіяиспугается «Маяка», неужели Италія тотчасъ бросится въ его объятья? Зачѣмъ эта травля, эта вражда, эти маханія кулаками?.. Дальше идетъ «хроника», въ которой на двууь, трехъ столбцахъ читателю преподноситъ всю мерзость, всѣ плутни, всю ложь дня, сообщается о пріѣздахъ и отъѣздахъ какихъ-то никому не нужныхъ свѣтлостей, говорится — чтобы занять мѣсто — что вчера въ городѣ былъ ливень, какъ будто читатели сами не знаютъ объ этомъ. Иногда, чтобы поднять розничную продажу, сочиняются нелѣпыя сенсаціонныя новости, которыя на другой день пространно опровергаются: ливня не было, мѣсто осталось пустое. Иногда на этихъ столбцахъ, между черныхъ строчекъ, прячутъ осторожную, пугливую клевету; отравленная стрѣла непремѣнно попадетъ въ цѣль, но пустившій ее стрѣлокъ слишкомъ искусенъ, слишкомъ опытенъ въ этомъ дѣлѣ, чтобы съ нимъ можно было сдѣлать что-нибудь… Въ телеграммахъ — часть которыхъ, «отъ нашихъ спеціальныхъ корреспондентовъ», сочиняется въ редакціи,— въ телеграммахъ опять ложь, опять опроверженія, опять хитрое преслѣдованіе собственныхъ интересовъ въ ущербъ интересамъ общимъ. Критика музыкальная, литературная — все соткано изъ лжи,— украшена спеціальными терминами, разными словечками, которыя должны обмануть читателя, скрыть абсолютное незнакомство критика съ предметами, о крторыхъ онъ говоритъ. Часто этотъ критикъ, только что объяснившій читателямъ недостатки новой симфоніи, игранной вчера въ концертѣ,— на которомъ критикъ не былъ,— въ другомъ мѣстѣ говоритъ, что «рѣзвость скачки вчера была 1 м. 45 1/2 с. (37+34 + 34 1/2) на корп. Повелъ сильный фаворитъ «Фульспидъ», за которымъ до водокачки ближе слѣдовалъ «Малибранъ» и «Уайльдъ-Розъ», къ повороту сразу переложился «Виндексъ», а при входѣ на прямую стало ясно, что при нерѣзвомъ первомъ километрѣ силачу «Фульспидъ» 1 1/2 километра мало. Онъ не только проигралъ «Виндексу», но и второе мѣсто отъ вышки «Драгоману». Дербистъ «Мильтіадъ» дебютировалъ пока ближайшимъ мѣстомъ среди оставшихся безъ мѣста». Вся эта китайщина, всѣ эти словечки — какъ и въ отчетѣ о концертѣ,— должны импонировать профанамъ. И чрезъ всю эту клевету, ложь, опроверженія, безсмыслицу и словечки, чрезъ фельетонъ, убого, но съ претензіями вылѣпленный изъ грязи и крови, читатель добирается, наконецъ, до послѣдней страницы, гдѣ въ отдѣлѣ «спроса», громко заявляла о себѣ нужда обездоленныхъ, ихъ голодъ, холодъ, скрытые подъ нѣмыми, равнодушными буквами, слезы и отчаяніе, въ то время, какъ изъ «предположенія», изъ-за лживыхъ рекламъ, жадно, взапуски кидались на него жажда наживы, грубяя эксплоатація, сухой волчій эгоизмъ…
И это была его работа!..
Правда, были и другія, менѣе грязныя газеты, менѣе лживыя, менѣе эгоистичныя,— но ихъ такъ мало, а работниковъ, подобныхъ Ружэ, такъ много. И, не зная никакого другого дѣла, погоняемый больно-бьющимъ бичомъ нужды, Ружэ злобно, съ молчаливымъ, но безсильнымъ протестомъ въ душѣ, продолжалъ тянуть свою лямку день за днемъ, годъ за годомъ…
Точно чтобы еще болѣе усилить тяготу его ярма, редакція часто поручала ему доставить описаніе какого-нибудь богатаго бала, обѣда или вечера, и онъ отправлялся туда и всѣми силами старался добыть чрезъ лакеевъ и кучеровъ нужныя ему свѣдѣнія. Ему, журналисту, лично не было мѣста ни на тѣхъ балахъ, ни на обѣдахъ, ни на вечерахъ: все это было лишь для избранныхъ: И онъ предъ запертыми для него дверями богатыхъ дворцовъ составлялъ краснорѣчивыя описанія празднествъ, происходящихъ тамъ. Онъ говорилъ объ оживленіи бала, котораго онъ не видѣлъ, восхищался красотой графини А., роскошнымъ туалетомъ княгини В., любезностью маркиза С., остроуміемъ посланника Д., упоминалъ другихъ, будто бы, замѣченныхъ имъ «au hasard», лицъ; онъ описывалъ роскошно сервированный столъ, приводилъ все меню обѣда, полуголодный, говорилъ объ изысканныхъ кушаньяхъ, которыхъ онъ никогда не ѣдалъ…
Иногда на какомъ-нибудь большомъ публичномъ праздникѣ, на какой-нибудь лотереѣ, устроенной сытыми «въ пользу» голодныхъ и холодныхъ, онъ встрѣчался съ тѣмъ міромъ избраннныхъ: эти встрѣчи были ему еще тяжелѣе, чѣмъ описанія баловъ и вечеровъ, на которыхъ онъ не присутствовалъ. Пообѣдавъ въ плохенькомъ ресторанѣ, онъ надѣвалъ поверхъ истасканнаго, дешеваго бѣлья новый, дорогой фракъ — редакція требовала, чтобы ея газета была представлена «какъ слѣдуетъ» — украшалъ петличку цвѣтами и съ беззаботной улыбкой на лицѣ появлялся на праздникѣ… Тамъ онъ видѣлъ туалеты дамъ, за которыя были заплачены деньги, какихъ онъ не зарабатывалъ и въ годъ, онъ видѣлъ море драгоцѣнныхъ камней, видѣлъ, какъ, выпивъ бокалъ шампанскаго, молодые люди платили дамамъ-благотворительницамъ крупными банковыми билетами, онъ видѣлъ всю эту безумную роскошь, сытость, довольство, и въ его душѣ голоднаго журналиста съ нѣсколькими франками въ карманѣ поднимался страшный протестъ, безконечная злоба.
Онъ готовъ былъ растерзать этихъ довольныхъ, безпечныхъ людей, мстя имъ за свою бѣдность и униженіе, но онъ не смѣлъ сдѣлать этого, не смѣлъ даже и вида показать того, что бушевало въ его душѣ. Напротивъ, какъ хорошо выдрессированное животное, онъ кланялся, любезно улыбался, выражалъ свое почтеніе и заносилъ въ свою записную книжку краснорѣчивыя описанія туалетовъ, удачныя оотроты мужчинъ, восторгался красотой и элегантностью женщинъ…
А потомъ праздишсъ кончался, и, усталый, онъ шелъ въ свою убогую квартиру, чтобы немедленно, для завтрашняго номера, дать о немъ рецензію, чтобы работать въ то время, какъ тѣ, другіе, спятъ, отдыхая для ряда новыхъ праздниковъ, спятъ спокойно, свободные отъ заботъ, нужды, отъ тяжелой борьбы за право дышать… И онъ писалъ, писалъ, писалъ, вкладывая въ свои изящные комплименты дамамъ всю свою злобу, пряча рѣзкій, жгучій, наболѣвшій протестъ въ звонкихъ, ничего незначущихъ фразахъ о вееобщемъ восхищеніи праздникомъ. И отъ того, что эту злобу и этотъ протестъ онъ давилъ въ себѣ, пряталъ, они разгорались еще болѣе и превращали его жизнь въ одну сплошную пытку. Онъ всячески избѣгалъ столкновеній съ той жизнью, съ тѣми, сытыми и довольными, онъ жадно хватался за всякую работу, которая не имѣла прямой связи съ тѣмъ міромъ, но такой работы было мало и, скрѣпя сердце, ему нужно было идти на праздники, вновь улыбаться и говорить любезности…
Съ крѣпости глухо стукнулъ пушечный выстрѣлъ, возвѣщающій начало карнавала, и Ружэ сразу ощутилъ болѣзненное неиріятное чувство, вся душа его боязливо сжалась, точно боясь прикосновенія чего-то противнаго, тяжелаго, оскорбляющаго. Онъ надѣлъ дешевенькое, но модное пальто, модную шляпу, вышелъ изъ дому и сразу попалъ въ настоящій водоворотъ. Улица представляла изъ себя что-то необыкновенное, похожее на кошмаръ. Всюду пестрѣютъ флаги, разноцвѣтные фонари; на тротуарахъ, на мостовой, медленно движется сплошной потокъ чертей, клоуновъ, львовъ, дѣтей, быковъ, индѣйцевъ, пастушекъ, негровъ, астрологовъ, паяцевъ, медвѣдей, англичанъ, солдатъ, тещъ, пшютовъ, тореадоровъ, крокодиловъ, всевозможныхъ уродовъ. Въ воздухѣ стоитъ оглушительный шумъ, слышенъ смѣхъ, веселыя шутки, восклицанія… Около эстрадъ, на которыхъ гремятъ военные оркестры, идутъ танцы,— нѣтъ, это не танцы, это какая-то безумная, дикая вакханалія. Всѣ пляшутъ, выкидывая невозможныя па, толкаясь, падая, обнимаясь…
Ружэ на минуту остановился около танцующихъ, и егогубы дернулись какъ-то и сморщились въ гримасѣ отвращенія…
Онъ пошелъ дальше, посмотрѣлъ на иллюминацію главной площади и съ трудомъ пробрался въ обширную залу опернаго театра, гдѣ такъ же, какъ и на площади, шелъ безшабашный плясъ подъ звуки великолѣпнаго оркестра. Только костюмы здѣсь были болѣе элегантны и богаты… Въ фойэ, превращенномъ въ буфетъ, настоящее безуміе. Величественный ассирійскій магъ обнимается съ испанкой, турокъ угощаетъ шампанскимъ осла, чортъ увивается около хорошенькой пастушки, перемигивающейся съ медвѣдемъ; рыцарь нашептываетъ что-то кузнечику, идущему подъ руку съ краснымъ Мефистофелемъ. Таинственное черное домино осторожно входитъ въ буфетъ, осматривается, шепчетъ нѣсколько словъ тореадору и оба исчезаютъ въ пестрой, пляшущей и хохочущей толпѣ, среди грома оркестра, щелканья пробокъ и звона бокаловъ. Тутъ на глазахъ всѣхъ завязываются и развязываются мимолетныя интриги на два часа, тутъ свѣтскую женщину не отличить отъ кокотки, сапожника — отъ графа, смѣлый подъ маской развратъ сравнялъ всѣхъ. Женщины сидятъ на колѣняхъ у мужчинъ, обнявъ ихъ за шею. Совсѣмъ обнаженныя илечи и груди, безобразно поднятыя платья никого не смущаютъ,— такъ это и быть должно здѣсь: подъ маской не стыдно.— Вотъ одна изъ женщинъ забралась на столъ и канканируетъ среди стакановъ и бутылокъ, обнажая свое тѣло. Всѣ рукоплещутъ… Одинъ изъ ея кавалеровъ, въ восторгѣ, сажаетъ красавицу себѣ на плечи и, придерживая ее за ноги, начинаетъ галоппировать по фойэ среди смѣха и аплодисментовъ…
Ружэ испытывалъ почти физическую тошноту при видѣ этого наглаго, безстыднаго разврата. Онъ вернулся опять въ залу, гдѣ попрежнему шелъ неистовый плясъ. Вдругъ дверь въ одну изъ ложъ бенуара растворилась и къ барьеру подошла красавица въ ослѣпительномъ, безумно-дорогомъ костюмѣ «Милаго грѣха». Танцы сразу прекратились и всѣ присутствующіе разразились громомъ аплодисментовъ. И красавица,— содержанка одного богача-американца,— принимаетъ эти аплодисменты, какъ должную дань, она улыбается и чуть наклоняетъ голову предъ рукоплещущей толпой. Она ничуть не стыдится своего позора, какъ не стыдятся завидовать ей матери и жены, бѣснующіяся въ залѣ въ бѣшеномъ канканѣ и считающія себя — когда безъ маски — порядочными женщинами, какъ не стыдится рукоплескать ей тотъ почтенный отецъ семейства, который завтра, если въ его семьѣ произнесутъ имя этой женщины, сдѣлаетъ строгое, холодное лицо и скажетъ сурово:
— О такихъ женщинахъ говорить… м-м… не совсѣмъ удобно…
И, глядя на канканирующихъ «порядочныхъ» женщинъ, глядя на почтенныхъ отцовъ семейства, устраивающихъ тріумфъ кокоткѣ, Ружэ думалъ о той массѣ лжи, притворства, предразсудковъ, изъ которыхъ соткана вся жизнь современнаго общества, и опять испытывалъ чувство тошноты. Что, если бы эти люди всегда носили бархатную маску, подъ прикрытіемъ которой они здѣсь такъ легко превращаются въ скотовъ,— что тогда представляла бы изъ себя ихъ жизнь? Честь, стыдъ, благородство, человѣческое достоинство, все это въ мигъ превратилось бы въ пустыя, ненужныя слова, только стѣсняющія, неизвѣстно зачѣмъ, животную натуру… Да, надѣвая на себя эту маску, шелковую или бархатную, эти люди, въ сущности, снимаютъ съ себя ту, другую маску, которую они носятъ постоянно… И это все изысканныя, строгія женщины, матери, жены, это тѣ, которыя презираютъ «толпу», потому что у нея нѣтъ каретъ съ гербами и дорогихъ туалетовъ, это тѣ, которые мнятъ себя избранниками, цвѣтомъ человѣчества, полубогами!.. О, лгуны, подлые лгуны!.. Во имя ихъ мнимаго превосходства, они давятъ милліоны людей, пьютъ ихъ кровь, превращаютъ жизнь въ такой адъ, предъ которымъ тотъ, другой адъ блѣднѣетъ и кажется невинной шуткой,— и вотъ на что идетъ трудъ и потъ, и слезы, и кровь тѣхъ милліоновъ!.. На то, чтобы эти полубоги могли превращаться на свободѣ, вдали отъ нескромныхъ глазъ угнетаемыхъ, въ грязное отвратительное стадо свиней!.. А завтра опять они окружатъ себя магическимъ кругомъ золота, гербовъ, роскоши, лжи и опять будутъ полубогами, властителями вселенной…
Пробравшись къ выходу, Ружэ одѣлся и пошелъ домой.
Войдя въ свою комнату, онъ зажегъ лампу и, быстро снявъ фракъ, бросилъ его на диванъ, испытывая злобную радость, точно вмѣстѣ съ фракомъ онъ сбросилъ съ себя к свое постыдное, невыносимое рабство, точно теперь въ этой комнатѣ, у себя дома, онъ могъ быть свободенъ, могъ забыть тѣхъ, своихъ повелителей. Но это чувство свободы длилось только одно короткое мгновенье. Увидавъ на столѣ листъ бѣлой бумаги, онъ вспомнилъ, что ему еще надо писать сейчасъ же, не теряя минуты, о карнавалѣ. Даже стѣны его комнаты не освобождали его отъ власти тѣхъ; какъ будто какая-то невидимая рука грубо толкала его къ столу, повторяя: «пиши, пиши, пиши!..» И онъ со злобой, съ отвращеніемъ повиновался, сѣлъ къ письменному столу и взялъ перо.
Сдѣлавъ усиліе, онъ припомнилъ все, что видѣлъ этимъ вечеромъ, что перечувствовалъ. Страстно-обличительныя, злобныя, негодующія рѣчи просились на бумагу изъ его возбужденнаго мозга, онѣ жгли его, терзали, онѣ могучими волнами бились о стѣнки его черепа, но — онъ сдѣлалъ новое усиліе и съ блѣднымъ, нахмуреннымъ лицомъ, больно закусивъ губу, быстро написалъ слѣдующее:
«Наконецъ, онъ пришелъ, нашъ карнавалъ!.. Карнавалъ! Цѣлый рядъ блестящихъ празднествъ, полныхъ безумнаго веселья, смѣха, безпечности, ожидаетъ насъ!.. Отъ одной мысли объ этихъ празднествахъ голова кружится, точно отъ бокала хорошаго шампанскаго…
«Само небо покровительствовало началу праздника, пославъ намъ вчера чудную, теплую погоду. Едва спустилась на землю ночь съ ея чарами, какъ улицы красавицы Ниццы переполнились безчисленной толпой. Я отказываюсь дать понятіе о томъ захватывающемъ весельѣ, которое царило надъ городомъ. Въ одинъ мигъ были забыты всѣ огорченія, разочарованія и неудачи жизни. Да, это было царство веселья, смѣха, безумія, царство, девизъ котораго: «хоть мигъ, да мой!» Тѣ, кто видѣли карнавалъ, испытали на себѣ его чары, тѣ поймутъ меня: тѣ, кто не видали… бѣдные, я жалѣю ихъ!..
«Балъ въ оперѣ поражалъ своимъ великолѣпіемъ… Мы имѣли удовольствіе нескромно узнать подъ масками нѣкоторыхъ изъ нашихъ очаровательницъ: такъ, княгиня N. произвела большой эффектъ своимъ костюмомъ кузнечика; графиня Д.,— прелестная пастушка,— привела всѣхъ въ восторгъ безподобной граціей въ танцахъ; М-me de В., какъ всегда, была окружена вѣрною толпой своихъ рабовъ: красоту не скроешь ни подѣ какой маской… Au hasard, мы можемъ назвать еще графа X., князя Y., барона de Z., генерала К. и цѣлый рядъ другихъ блестящихъ именъ изъ нашего beau monde’а, сливокъ всемірнаго общества, собирающагося ежегодно у насъ, чтобы подъ ласками южнаго солнца, на берегу голубого, вѣчно смѣющагося моря, отдохнуть отъ трудовѣ, заботъ и волненій жизни…
«Итакъ, мы вступили въ эпоху веселья… Король безумія, карнавалъ, вошелъ на престолъ… Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ жизнь, красота, веселье!..
«Шлемъ читателямъ нашимъ почтительнѣйшія пожеланія веселиться до упаду…
«До завтра!..»
Поставивъ знакъ восклицанія, Ружэ изо всей силы вонзилъ перо въ бумагу, точно это было сердце какого-то врага, и въ бѣшенствѣ изломалъ ручку въ мелкіе куски… Потомъ, закрывъ руками блѣдное, искаженное лицо, онъ опустилъ голову на столъ, стараясь не думать, забыться…
Скачать