Вне жизни
О. игуменъ дочиталъ послѣднюю корреспонденцію изъ провинціи, просмотрѣлъ отдѣлъ «смѣси», гдѣ разрѣшался вопросъ, есть ли обитатели на Марсѣ, и указывалось вѣрное средство отъ прыщей, затѣмъ скользнулъ глазами по объявленіямъ, зѣвнувъ, положилъ газету на столъ и пріятнымъ жирнымъ баскомъ запѣлъ вполголоса: «слава Тебѣ, Господи, слава Тебѣ!..»— точно благодаря Бога за все то, о чемъ ему только что разсказали корреспонденты «Свѣта». Потомъ онъ широко, сочно зѣвнулъ опять и, подойдя къ окну, запѣлъ потихоньку: «гласа-а-а-ми архангельскими», но вдругъ вспомнилъ, что онъ не прочелъ еще «Московскія Вѣдомости», которыя ему кто-то высылалъ безплатно. Взявъ газету и сорвавъ съ нея бандероль, онъ опять сѣлъ въ свое мягкое, покойное кресло и углубился въ чтеніе передовицы объ инородцахъ. Статья очень понравилась игумену: будучи горячимъ патріотомъ, онъ терпѣть не могъ никакихъ инородцевъ, козни которыхъ противъ Россіи выводили его изъ себя… Раньше о существованіи этихъ инородцевъ и ихъ козняхъ игуменъ и не зналъ ничего,— онъ былъ изъ крестьянъ и грамотѣ зналъ плохо,— но, попавъ въ настоятели, онъ пристрастился къ чтенію газетъ и, вслѣдствіе этого, возненавидѣлъ инородцевъ.
Тихо, уютно было въ этой чистой, свѣтлой, пахнущей ладономъ комнатѣ; тишина ея нарушалась лишь мѣрнымъ тиканьемъ старинныхъ часовъ за стѣной, воркованьемъ голубей на карнизѣ окна да шелестомъ газеты. Хорошо натертый полъ, лакированные столы и стулья, большая фарфоровая съ золотомъ кружка, изъ которой игуменъ пилъ чай, сдобныя булки въ проволочной корзинкѣ,— все это было какъ-то особенно чисто, все это блестѣло какимъ-то особеннымъ, самодовольнымъ, сытымъ блескомъ. И фигура игумена дополняла еще болѣе это впечатлѣніе сытости и довольства. Это былъ высокій, плотный, здоровый старикъ съ бѣлой, серебристой бородой, съ розовыми щеками, съ бѣлыми, пухлыми, «крупичатыми» руками. Въ прямой, жесткой складкѣ его нѣсколько большого рта сказывалась воля и умѣнье владѣть собой, маленькіе сѣрые глаза, прячущіеся за густыми сѣдыми бровями, говорили о природной хитрости, о томъ, что игуменъ былъ человѣкъ «не промахъ», человѣкъ «себѣ на умѣ». Одѣтъ онъ былъ въ желтоватый чесучовый подрясникъ, изъ-подъ котораго виднѣлись прочные, ярко начищенные сапоги, маленькая, изъ фіолетоваго бархата, шапочка украшала его сѣдую голову; на груди блестѣлъ золотой наперсный крестъ… Весь погруженный въ разсужденія газеты о необходимости уничтожить всѣхъ инородцевъ, игуменъ не слыхалъ, какъ въ дверь легонько постучали. Стукъ повторился.
— Господи Исусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ…
— Аминь, аминь… — нетерпѣливо отозвался игуменъ.— Входи, кто тамъ?
Въ комнату вошелъ, слегка прихрамывая, маленькій, сухенькій монашекъ. Это былъ о. Николай, «гостинникъ», лицо приближенное къ игумену, который любилъ его за сметку, за умѣнье обходиться съ богомольцами, за ловкое веденіе разныхъ хозяйственныхъ дѣлъ. О. Николаю было лѣтъ сорокъ пять; онъ долгое время былъ «рясофорнымъ», отговариваясь отъ постриженія въ монахи тѣмъ, что его «врагъ искушаетъ», что надо погодить. Никакихъ искушеній онъ, собственно, не зналъ, а выжидалъ такъ просто, изъ осторожности, боясь, какъ бы не прогадать; потомъ, взвѣсивъ все, убѣдившись, что не прогадаетъ, онъ рѣшился постричься. Теперь жизнь его текла тихо и мирно, безъ заботы о будущемъ: «паспортъ на спинѣ, хлѣбъ на головѣ» {Монастырская поговорка. Паспортъ — парамонъ, небольшой квадратный кусокъ холста, который дается иноку при полномъ постриженіи и носится имъ всю жизнь подъ подрясникомъ, на спинѣ; хлѣбъ — клобукъ, снимаюшій съ монаха всякую заботу о пропитаніи.} — о чемъ заботиться?.. Всегда тихенькій и елейный, послѣ постриженія о. Николай сталъ еще елейнѣе и, поднимая къ небу свои лисьи, острые, какъ два шила, глазки и поджимая свои сухія, тонкія губки, вздыхалъ о своихъ прегрѣшеніяхъ и повторялъ сокрушенно: «охъ, искушеніе»!.. Братія его не любила, звала кляузникомъ, выжигой, Іудой-предателемъ и осуждала его сребролюбіе и «гортаннобѣсіе». Вопреки монастырскому уставу, запрещающему монахамъ частную собственность, о. Николай усердно собиралъ «на чайки» съ посѣтителей: мало ли что можетъ случиться, — клобукъ вѣдь не гвоздемъ прибитъ… Впрочемъ, онъ не мало тратилъ изъ нихъ на конфекты, яблочную пастилу, печенье, варенье,— онъ былъ большой сластена.
— Ну, что тамъ?— спросилъ игуменъ о. Николая, торопливо дочитывая послѣднія хлесткія строчки объ инородцахъ.
— Да на счетъ брата Ивана все…— помолившись на иконы, отвѣчалъ о. Николай.
— Ну?— спросилъ игуменъ, оставляя газету.
— Да что!.. Искушеніе одно… Смущаетъ его врагъ и денно, и нощно; мятется духъ въ немъ…
— Молодъ, потому…— отвѣчалъ, зѣвая, игуменъ.— Юность есть время воскипѣнія въ человѣкѣ жизни и духовной, и тѣлесной… Что онъ опять тамъ?
— Да опять просится, чтобы вы дали ему какое другое послушаніе, хоть самую тяжелую работу, только чтобы при гостиницѣ не быть.
— Что такъ?
— Пыталъ я, не говоритъ… Просится только, чтобы ослобонить…
— Ну, пусть придетъ, я самъ поговорю съ нимъ.
— Слушаю…— отвѣчалъ о. Николай и, какъ-то особенно тонко, едва замѣтно улыбнувшись и потупивъ глазки, проговорилъ:— а вчера опять на подворьѣ исторія у насъ вышла…
— Ну?
— Ну, поѣхали мы съ о. экономомъ да съ братомъ Іоной въ городъ, на подворье, управились это съ дѣлами… да, я забылъ сказать: масло получено, какъ писали, а вина все нѣтъ. И чтой-то за народъ только, — хоть ты имъ голову всю разбей, говоримши… Искушеніе…
— Надо опять написать…
— Написалъ о. экономъ… Въ другомъ мѣстѣ, говоритъ, будемъ брать, ежели эдакъ дѣлать будете. Авось, послушаютъ… Да, такъ вотъ, управились мы съ дѣлами, приходимъ это на подворье,— какъ разъ къ трапезѣ. Ну, помолились Богу, сѣли… Вдругъ въ дверь стучатъ. Пошелъ Іона, отворилъ,— входитъ человѣкъ, оборванный весь, босой… Винищемъ такъ и разитъ… Изъ «стрѣлковъ» {«Стрѣлокъ», «землемѣръ» — бродяга.}… Что нужно?— спрашиваю. Такъ и такъ, говоритъ, погибаю, спасите, говоритъ,— а голосъ эдакій хриплый, все нутро, видно, сжогъ человѣкъ. Какой помощи, говорю, просишь? Деньгами, говорю, такъ не прогнѣвайся… «Нѣтъ, говоритъ, дозвольте переночевать, угла никакого нѣтъ, изъ пришлыхъ я… А на улицѣ дождикъ… А потомъ въ монастырь возьмите, поработаю для Господа Бога хоть недѣльку, авось, дьявольское-то навожденіе и пройдетъ. Совсѣмъ спился, все потерялъ… И работу, и одежу,— все… Слесарь я, и хорошій. Поработаю для братіи, Христа ради, помолюсь, авось, и пройдетъ.» Это, говорю не въ моей власти, иди къ игумену, проси благословенія Ежели разрѣшитъ, такъ ладно, а то такъ не прогнѣвайся… «Ладно, говоритъ, къ игумену пойду. Только переночевать ужъ дозвольте на подворьѣ да закусить маленько, съ утра не ѣлъ»… Это, говорю, можно. Вотъ поѣдимъ мы, — а мы только за картошку взялись, — а тамъ и ты сядешь… И ночевать можно,— хоть въ сараѣ на сѣнѣ, или еще лучше въ передней; пожалуй, подпалишь сѣно-то… «Спаси васъ Господи», говоритъ… Вдругъ, гляжу, нашъ Іона нахмурился и покраснѣлъ весь,— просто какъ огненный: «Что онъ, говоритъ, собака, что ли, объѣдки-то ѣсть будетъ?..» А самъ и глазъ не поднимаетъ, въ мискѣ ложкой займается… «Чай, онъ, говоритъ, такой же человѣкъ, пусть ѣстъ съ нами»… Услыхалъ это босякъ,— «ничего, ничего, говоритъ, я обожду… не безпокойтесь»… Пошелъ и сѣлъ въ передней на лавочкѣ. Потомъ поѣлъ, проспалъ ночь, и сегодня ужъ къ полдню сюда прикатилъ. Благословенія поработать проситъ…
— Ну ихъ… — отвѣчалъ игуменъ. — Только грѣхъ отъ нихъ одинъ. Сработаетъ на грошъ, а соблазну не оберешься. Господь съ нимъ… Покормите его тамъ, да чтобы съ Богомъ и шелъ… Эдакъ-то лучше… А Іону… того… пожурю… Духу-то въ немъ больно много… Эдакъ добра не будетъ изъ парня…
— Непокорство, своеволіе…— вздохнулъ о. Николай.— Свою волю все творить охота. Забываетъ, гдѣ мы… О, Господи, прости наши великія согрѣшенія, яко благъ и человѣколюбецъ…
Игуменъ побарабанилъ пальцами по столу.
— Ну, больше ничего?..
— Кажись, ничего…— отвѣчалъ о. Николай, глядя въ сторону, и вдругъ, точно вспомнивъ, спохватился.— Да вотъ хотѣлъ я показать вамъ еще, батюшка… книги ему, Іонѣ, все носятъ. Господь его знаетъ, что онъ въ нихъ все ищетъ… Запретили вы ему въ книжницу-то нашу бѣгать, такъ вотъ теперь со стороны ладитъ все какъ бы достать… И эти вотъ тайкомъ хотѣли передать на подворьѣ, да я усмотрѣлъ и взялъ,— потому какъ безъ благословенія можно?..
— Ну-ка, что это тамъ за книги?
— А вотъ, поглядите…— отвѣчалъ о. Николай, вытаскивая изъ бездоннаго кармана своего старенькаго подрясника два объемистыхъ тома.
— «Отечественныя Записки»…— прочелъ вполголоса съ разстановкой о. игуменъ.— Гм… такъ. А это?.. Ишь ты, выдрано заглавіе-то… Кости человѣчьи все нарисованы… Господи батюшка, и кошачій шкилетъ!.. Ну, Іона!..
Изъ книги выскользнула маленькая, ярко раскрашенная брошюрка.
— Это еще что?..— проговорилъ игуменъ, поймавъ ее.— «Очарованный замокъ»… это что же еще такое?… «или воля рока»… Ишь ты… Н-ну, Іона!..
— Дипломатъ…— покачалъ головой о. Николай.— Ему все знать нужно… Умственность разводитъ… Одолѣваютъ его врата адовы, поддается кознямъ врага человѣческаго…
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…— раздался за дверью старческій, шамкающій голосъ.
— Аминь, аминь… Ползи…
Въ комнату пролѣзъ тихонько маленькій старичокъ въ чистенькомъ подрясникѣ, желтый и прозрачный, точно вылѣпленный изъ воска. Это былъ о. Савва, прислуживающій въ игуменскихъ покояхъ. Въ комнатѣ сразу запахло кипарисомъ: этотъ тяжелый запахъ о. Савва вносилъ съ собою всюду.
— Господи Исусе Христе…— прошамкалъ онъ, крестясь на иконы.— Двое богомольцевъ пришли, батюшка… Благословенія просятъ,— одинъ поговѣть, а другой такъ, помолиться.
— Ну, что же, пусть войдутъ…— отвѣчалъ игуменъ,— а ты, о. Николай, иди по своимъ дѣламъ… Иванъ чтобы ко мнѣ пришелъ… И Іона тоже… Хоть чрезъ часъ… А книжки оставь, положи вонъ тамъ на столъ…
Въ комнату вошли, въ сопровожденіи воскового старичка, двое богомольцевъ. Одинъ изъ нихъ былъ высокій, представительный, необыкновенно опрятный мужчина въ черномъ сюртукѣ, уже пожилой, другой — скромно одѣтый молодой человѣкъ съ хохолкомъ чибиса на макушкѣ, придававшемъ ему видъ какой-то необыкновенно постной кротости. Представительный мужчина положилъ на столикъ свою фуражку «съ гвоздемъ», увѣренно подошелъ подъ благословеніе и поцѣловалъ воздухъ надъ рукой игумена; постный юноша, подойдя, набожно подставилъ руки, какъ будто ожидалъ, что изъ игумена сейчасъ потечетъ ему въ руку струя воды; получивъ благословеніе, онъ запечатлѣлъ на пухлой рукѣ пастыря сочный поцѣлуй.
— Милости просимъ, присаживайтесь…— пригласилъ игуменъ гостей и вдругъ обратился къ восковому старичку:— Что же это ты, о. Савва, клеенку-то старую все стелешь, а? Нехорошо при гостяхъ-то…
— Да, батюшка, новой-то нѣту… Ну, и стелю старую…— добродушно отвѣчалъ о. Савва.— Ужъ не взыщи на старикѣ…
— Купилъ бы, коли нѣту…
— А купилъ бы, да «купилъ» то нѣту… Хе-хе-хе… Вотъ развѣ благодѣтели пожертвуютъ что старичку?
Молодой человѣкъ слегка покраснѣлъ и, какъ бы не слыхавъ ничего, началъ разсматривать висѣвшую въ простѣнкѣ картину «Іаковъ и Исавъ». По геморроидальному, желтому лицу господина въ сюртукѣ скользнула неуловимая гримаса неудовольствія, но онъ досталъ трехрублевку и подалъ старику, проговоривъ съ нѣкоторымъ холодкомъ въ голосѣ:
— Вотъ вамъ, отецъ…
— Вотъ спаси васъ Господи, благодѣтель…— расцвѣлъ старикъ.— Пошли вамъ Царица Небесная всякаго благополучія…— Вотъ мы и съ клеенкой теперь… Спаси васъ Господи…
— Пожалуйста, пожалуйста…— нѣсколько менѣе холодно отвѣчалъ господинъ.
— Вотъ какой ты у меня, о. Савва…— запротестовалъ легонько игуменъ.— Не надо такъ посѣтителей безпокоить…
— Да я что же?.. Я не для себя, для обители святой попросилъ…— отвѣчалъ о. Савва.— Для обители не грѣхъ… Спаси васъ Царица Небесная, что не оставляете насъ, грѣшныхъ…
И, низко поклонившись посѣтителямъ, о. Савва потихоньку выползъ изъ комнаты, довольный этимъ новымъ успѣхомъ своей клеенки, неизмѣнно выдвигавшейся на сцену всякій разъ, какъ въ игуменскихъ покояхъ являлся гость поважнѣе…
— Издалека изволите быть?— освѣдомился о. игуменъ у господина.— Впрочемъ,что же это я — съ чего начинаю?.. Чайку не угодно-ли выкушать по стаканчику?
— Съ удовольствіемъ…— съ сознаніемъ собственнаго достоинства отвѣчалъ корректный господинъ.
— И вы, молодой человѣкъ?
— Хм…— откашлялся тотъ.— Благословите, батюшка…
О. игуменъ позвонилъ и приказалъ вошедшему служкѣ подать чаю.
— Издалека изволите быть?— повторилъ онъ свой вопросъ, гладя наперсный крестъ.
— Изъ Петербурга… Служу по министерству народнаго просвѣщенія… Инспекторъ гимназіи…— отвѣчалъ господинъ съ достоинствомъ.— Усталъ, знаете, нѣсколько послѣ зимы, ну, и вздумалъ немножко прокатиться, провѣтриться… Обыкновенно я ѣзжу на Кавказъ, на воды, но… надоѣло… Шумъ, суматоха, знаете, бабы эти…
Игуменъ легонько кашлянулъ въ руку, потомъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, опять сталъ гладить крестъ.
— Ну, махнулъ рукой,— поѣду въ монастырь куда-нибудь, помолюсь… — продолжалъ господинъ, холодность и чопорность котораго все болѣе и болѣе исчезала по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ.— Услыхалъ это преосвященный Михаилъ… пріятели мы съ нимъ… «Вотъ, говоритъ, и отлично! Поѣзжай, говоритъ, въ Кулмозерскій монастырь, къ отцу Герасиму, свези ему поклонъ отъ меня»…
— А-а!.. Спаси васъ Господи… — улыбнулся игуменъ.— Какъ же, какъ же, пріятели… Ну, а вы откуда?..— спросилъ было онъ изъ вѣжливости постнаго молодого человѣка, но господинъ въ сюртукѣ продолжалъ громко и увѣренно, не останавливаясь ни на минуту:
— Да… отвези, говоритъ, поклонъ о. Герасиму… Что-жъ, говорю, можно… Потому усталъ, знаете, за зиму, жена къ роднымъ въ Москву уѣхала, сынъ въ Китаѣ все… Морякъ онъ… Хотя подъ Таку и не былъ, но всетаки нѣсколько хунхузовъ поймалъ… за косу — ха-ха-ха!.. Понюхалъ пороху,— какъ же!..
О. игуменъ терпѣливо слушалъ, гладя крестъ и улыбаясь. Молодой человѣкъ сидѣлъ, не мѣняя позы, и только изрѣдка поправляя воротничекъ и галстухъ, все съѣзжавшіе на сторону безъ всякой видимой причины. На его костистомъ, точно вымазанномъ постнымъ масломъ, безусомъ лицѣ, была написана необыкновенная кротость и умиленіе, словно онъ слушалъ не разсказъ о хунхузахъ, а самую душеспасительную проповѣдь.
— …Ну, такъ жена въ Москвѣ, сынъ въ Китаѣ, одному скучно…— продолжалъ совсѣмъ повеселѣвшій господинъ задушевнѣйшимъ тономъ, точно онъ говорилъ съ самыми близкими, старинными пріятелями.— Махну-ка, думаю, въ монастырь куда-нибудь, Богу помолиться… Вонъ ужъ въ бородѣ-то сѣдина — ха-ха-ха… Д-да-съ… И преосвященный одобрилъ: пора и о душѣ подумать, говоритъ, не все по Кавказамъ этимъ за дѣвочками бѣгать…
Игуменъ опять легонько кашлянулъ въ руку, положилъ нога на ногу, поправилъ подрясникъ и продолжалъ слушать.
— Чудакъ онъ!..— воскликнулъ весело господинъ.— А пріятели — у-у, водой не разольешь!.. Хотя часто споримъ,— на счетъ Бога Саваоѳа все… Я говорю, что изображать Его, на иконахъ, то есть, нельзя, потому что Онъ не жилъ въ человѣческомъ образѣ, а преосвященный говоритъ: можно… Какъ же, говорю, можно, сами посудите? Вѣдь онъ духъ!.. А какъ же вы изобразите духъ? Ну? Христа и Богоматерь изображать можно, потому что они жили, а Его нельзя…
— Д-да, всяко бываетъ, всяко бываетъ…— громко проговорилъ игуменъ.— А вы что же лимончика?.. Это для здоровья хорошо, читалъ я…
И, тотчасъ же, чтобъ не дать г. инспектору продолжать свои разсказы, онъ громко обратился къ постному молодому человѣку, слушавшему господина съ благоговѣйнымъ, сосредоточеннымъ выраженіемъ на лицѣ.
— Хм… Хм… Я изъ Костромы, батюшка… — смиренно отвѣчалъ тотъ.— Благословите поговѣть у васъ, батюшка, и пріобщиться св. Таинъ Христовыхъ…
— Богъ благословитъ, Богъ благословитъ… — сказалъ игуменъ.— Это дѣло хорошее… Что же, часто вы посѣщаете обители?..
— Какъ же, батюшка… Богъ сподобилъ почти во всѣхъ побывать…
— Хорошее дѣло, хорошее дѣло… Были и у святителя Николы Черноборгскаго?..
— Былъ, батюшка, въ прошломъ году…
— А-а!.. Ну, какъ о. Авва здравствуетъ?
— Ничего, слава Богу, здоровъ… Жаловался немножко на ревматизмы, да такъ только, слегка…
— И о. Михѣя знаете?.. Онъ отъ насъ туда перешелъ…
Молодой человѣкъ, сынъ состоятельнаго подрядчика каменщика, не взлюбившаго его почему-то, зналъ не только о. Михѣя, но и о.о. Пафнутія, Симеона, Петра, Автонома, Исидора, Ѳеогноста, зналъ всѣхъ настоятелей, іеромонаховъ, дьяконовъ, зналъ, въ какомъ состояніи находятся теперь ихъ здоровье, голоса, зналъ ихъ доходы, достоинства, слабости,— словомъ, зналъ все обо всѣхъ русскихъ монастыряхъ отъ Соловковъ до Новаго Аѳона. Инспекторъ былъ пораженъ; игуменъ тоже не безъ удивленія глядѣлъ на постнаго молодого человѣка…
Оправившись отъ своего изумленія и покончивъ со стаканомъ остывшаго чая, господинъ опять началъ было съ увлеченіемъ разсказывать о своемъ посѣщеніи о. Ивана Кронштадтскаго, но игуменъ рѣшительно всталъ и, подойдя къ окну, побранилъ непостоянство майской погоды, а потомъ взглянулъ на часы и воскликнулъ:
— Э-э, да время-то вонъ сколько!.. Скоро и къ вечернѣ заблаговѣстятъ… Пора собираться… И вы, чай, помолиться пойдете?..
Гости догадались и поблагодарили за угощеніе.
— Во славу Божію…— отвѣчалъ игуменъ и благословилъ ихъ, одного — поговѣть, другого — просто помолиться…
Гости ушли.
«Гласами архангельскими…» — запѣлъ о. игуменъ, развертывая снова «Московскія Вѣдомости». — Эй, кто тамъ?.. Уберите-ка посуду…
Ударили къ вечернѣ…
— Батюшка, благослови къ вечернѣ сходить…— тихо проговорилъ братъ Иванъ, не поднимая глазъ.
Лисьи глазки о. Николая быстро осмотрѣли, точно ощупали его хмурое лицо, его пышные темнозолотистые волосы, выбивавшіеся упругими кольцами изъ-подъ черной шапочки, всю его молодую, стройную и сильную фигуру, которая теперь казалась какой-то надломленной, придавленной.
— Что-жъ… Богъ благословитъ… — отвѣчалъ «гостинникъ».— Иди… А послѣ пройдешь къ отцу игумену… Поговорить съ тобой онъ хочетъ…
— Слушаю, батюшка…
И Иванъ пошелъ по длинному корридору, сопровождаемый пытливымъ взглядомъ о. Николая.
Медленно, какъ очень уставшій человѣкъ, Иванъ спустился съ лѣстницы и пошелъ прекрасной березовой аллеей къ собору, главы котораго сверкали надъ зеленымъ моремъ молодой ароматной листвы. Пройдя соборными воротами, на которыхъ съ одной стороны былъ изображенъ ангелъ «вписующій имена всѣхъ входящихъ въ храмъ», а съ другой, точно для того, чтобы устранить всякую возможность ошибки перваго ангела, ангелъ «вписующій имена всѣхъ выходящихъ изъ храма», братъ Иванъ поднялся по широкой каменной лѣстницѣ паперти и вошелъ въ храмъ. Яркое весеннее солнце врывалось въ открытыя окна церкви вмѣстѣ съ пѣніемъ птицъ и ароматомъ лѣса и зажигало безчисленные огни на золотѣ иконостаса и на вѣнцахъ святыхъ, неподвижные лики которыхъ сурово смотрѣли на Ивана сквозь голубоватыя волны кадильнаго дыма, осыпанныя золотою пылью солнечныхъ лучей.
Иванъ шелъ сюда не затѣмъ, чтобы молиться: его не тянуло теперь къ молитвѣ,— а только затѣмъ, чтобы отдохнуть отъ суеты и шума гостиницы, чтобы побыть одному. Но знакомые звуки пѣснопѣній сразу тронули его душу и пробудили въ ней желанье забыть въ молитвѣ свою боль, тоску и грѣховные помыслы… Поднявъ глаза на суровый ликъ Спасителя, братъ Иванъ сосредоточилъ на немъ всю свою мысль, все чувство, все существо и горячо, безъ словъ повторялъ въ душѣ: «Господи, спаси меня… Помоги мнѣ, Господи… Спаси меня…» Душа его горѣла, какъ въ огнѣ, къ горлу подступали слезы и, мѣшая дышать, съ болью рвались наружу…
— Господи, помоги… Прости меня грѣшнаго…
И вдругъ среди торжественныхъ звуковъ хора братъ Иванъ ясно различилъ знакомые звуки, чистые, какъ серебро, и полные какой-то непонятной и сладкой тоски… Тише… тише… Вотъ и совсѣмъ замерли…
Иванъ сдѣлалъ надъ собой усиліе, чтобы не слышать болѣе эти отравленные, льющіеся, какъ серебро, звуки, опять всей душой устремился онъ туда, гдѣ среди золота, дорогихъ каменьевъ, куренья фиміама возсѣдалъ на тронѣ Христосъ, опять онъ молился Ему, прося простить его, помочь ему, исцѣлить…
«Свѣте тихій святыя славы…» — стройно запѣлъ хоръ, и красивые звуки вечерняго гимна, заливая блещущую церковь, таяли въ лучахъ солнца и ароматѣ молодой весны, Могучей волной поднялся въ груди Ивана какой-то восторженный, полный рыданій порывъ и, захвативъ всю его душу, понесъ ее туда, вверхъ, гдѣ распростеръ навстрѣчу людямъ свои объятія Богъ-Саваоѳъ съ бѣлымъ голубемъ на груди, туда, въ куполъ, превращенный прорывающимися сквозь цвѣтныя стекла лучами солнца въ блещущее предверіе рая!.. Выше, выше…
Тихіе, тоскливые звуки, умирающіе вдали…
Больно рванулось опять сердце. Нѣтъ, забыть нельзя… Вонъ, вонъ звенятъ они, льются, зовутъ, умираютъ… А вотъ и она… Глаза голубые, голубые… свѣтятся и мигаютъ, какъ двѣ звѣздочки… И опять ея одинокая пѣсня… И все кончилось… Нѣтъ, не все,— вонъ тѣ глаза… Какъ они грѣютъ, ласкаютъ, сколько въ нихъ свѣта, счастья!..
И огни церкви, и суровые лики святыхъ, и прекрасные звуки,— все потонуло въ боли раненаго сердца и въ этой щемящей холодной тоскѣ. Иванъ не могъ болѣе оставаться здѣсь, ему хотѣлось вонъ, убѣжать куда-нибудь, спрятаться съ головой, чтобы никто не видѣлъ, и рыдать сухими злобными рыданьями безъ слезъ, какъ онъ рыдалъ эту ночь, и ту, и ту, въ своей кельѣ, озаренной кроткимъ свѣтомъ лампады… И никто не слыхалъ его рыданій, никто не пришелъ къ нему… Все спало — только пѣсня тосковала и звенѣла вдали, да среди радужныхъ круговъ темноты плавали предъ нимъ голубыя, теплыя звѣзды…
И, забывъ о молитвѣ, онъ стоялъ сумрачно, съ захолодавшей душой, глядя въ какую-то черную, холодную пустоту. Мысль, не имѣя силъ подняться въ небо, равнодушная, блуждала по храму, останавливаясь зачѣмъ-то на всякихъ мелочахъ, которыя были совсѣмъ не нужны Ивану. Онъ смотрѣлъ, какъ молится молодой, красивый купецъ, стоя на колѣняхъ и плавно,— точно на хорошихъ эластичныхъ пружинахъ, — кланяясь въ землю. Купецъ шепталъ слова молитвы, и бѣлокурая, пушистая борода его легонько вздрагивала… Вонъ стоитъ постный молодой человѣкъ съ хохолкомъ; онъ склонилъ головку на бокъ и какъ-то особенно набожно потряхиваетъ ей, то закрывая глаза, то устремляя ихъ въ куполъ. Какая-то чернушка стоитъ рядомъ съ нимъ и быстро, быстро крестится, точно боясь, что ея молитва не успѣетъ дойти по назначенію въ свое время… А вонъ блеститъ стекло, подъ которымъ хранятся частицы мощей многочисленныхъ святыхъ, крошечные кусочки желтыхъ ноздреватыхъ костей… Вотъ чернушка подошла къ нимъ и набожно приложилась къ стеклу… А вонъ братъ Іона стоитъ, грустный какой-то, убитый. И не молится… Думаетъ о чемъ-то.
Даже не перекрестившись, Иванъ вышелъ изъ церкви, сопровождаемый недоумѣвающими взглядами братіи.
Но куда идти? Въ келью — нельзя, о. Николай увидитъ, въ гостиницу — не можетъ онъ, противно ему тамъ все… Пойти въ лѣсъ?.. На озеро? Вонъ какъ оно блеститъ… Тоже голубое…
— Что же, пошелъ въ церковь, а, вмѣсто того, стоишь да озеромъ любуешься?..— услыхалъ онъ гдѣ-то далеко, далеко голосъ о. Николая.
Иванъ вздрогнулъ.
— Я только сейчасъ вышелъ…— пробормоталъ онъ, приходя въ себя, но не поднимая глазъ, точно боясь выдать то, что дѣлалось у него въ душѣ.
— Такъ иди къ отцу игумену…
— Сейчасъ пойду…
— Ой, не сдобровать тебѣ, братъ Иванъ!.. — проговорилъ о. Николай. — Осиливаетъ тебя врагъ рода человѣческаго… Поддаешься ты кознямъ его окаяннымъ… Ой, смотри…
Не отвѣтивъ ничего, Иванъ медленно, точно чрезъ силу, пошелъ къ игумену, бѣлый флигель котораго виднѣлся въ сторонѣ, надъ озеромъ, среди развѣсистыхъ березъ и величавыхъ, столѣтнихъ сосенъ, облитыхъ золотомъ задумчиваго и тихаго вешняго вечера.
О. Савва тотчасъ же доложилъ о немъ игумену и, проговоривъ обычное «во имя Отца и Сына»…— Иванъ вошелъ въ свѣтлое, чистое, пахнущее зальце игумена, который только что покончилъ съ «Кормчимъ».
— Ну, ты опять тамъ завелъ…— проговорилъ игуменъ, позѣвывая: усталъ онъ читать да сидѣть на одномъ мѣстѣ.— Чего ты еще просишь?
— Благословите на какое-нибудь другое послушаніе, батюшка…— тихо отвѣчалъ Иванъ.
— Ну, вотъ… Какое же это будетъ послушаніе, ежели ты будешь мѣнять ихъ каждый день? Былъ у меня — не понравилось, перевели въ гостиницу,— опять тоже… Послушаніе — значитъ, ты все долженъ исполнять, къ чему бы тебя ни приставили…
— Да вѣдь я не работы боюсь…— отвѣчалъ Иванъ.— Хоть въ кузницу поставьте, хоть въ поле, все равно… Мнѣ потрудиться желательно…
— Потрудиться… Вотъ ты и трудись… Самый большой трудъ для инока — послушаніе, смиреніе воли своей. Ты здѣсь не для того, чтобы творить свою волю, но волю пославшаго тя… Что уставъ-то говоритъ? «Послушаніе для инока — паче поста и молитвы»… Паче поста и молитвы — вонъ какъ!.. Только чрезъ послушаніе человѣкъ и спасенъ можетъ быть, а не чрезъ гордыню… Вотъ разъ было,— жилъ въ лѣсу старецъ одинъ, пустыннолюбецъ, и спасался; и приходитъ къ нему юношъ одинъ, чтобы, значитъ, спастись вмѣстѣ съ нимъ въ пустынѣ. А тотъ и говоритъ ему: трудный, дескать, это подвигъ, ибо мѣсто сіе зѣло скорбно есть, и пребывающій въ немъ тѣсное и скудное житіе проходитъ; ты же юнъ сый, говоритъ, мню, яко не можеши терпѣти на мѣстѣ семъ. А юношъ и говоритъ: благослови, отче. Съ Божьей помощью, дескать, надѣюсь преодолѣть… Ну, принялъ его отшельникъ въ свой скитъ. На другое утро призвалъ его и говоритъ: иди, говоритъ, въ огородъ капусту садить, только сади ее не такъ, какъ въ мірѣ садятъ, а кочнемъ вверхъ. Вышелъ отъ него юношъ, да и стоитъ: «какъ это, дескать, такъ: кочнемъ вверхъ? Рехнулся, должно, старикъ… Изгажу я эдакъ все дѣло… Надо вернуться, сказать ему»… Ну, вернулся,— «не такъ, дескать, отче, ты сказалъ мнѣ»… Посмотрѣлъ на него старецъ святый… «Не готовъ ты, говорить, для подвига иноческаго, потому волю ты свою не умертвилъ еще… Иди, говоритъ, въ міръ, оставь тамъ волю свою, тогда и приходи»… И прогналъ его… Видишь, какъ послушаніе-то считается…
Склонивъ голову, Иванъ молча слушалъ, но его ничуть не интересовало то, что говорилъ настоятель. Игуменъ же, глядя на склоненную, надломленную фигуру послушника, думалъ, что это раскаяніе говоритъ въ немъ, совѣсть его укоряетъ. И, довольный произведеннымъ эффектомъ, онъ продолжалъ, поглаживая бархатныя ручки кресла:
— А то вотъ въ другой разъ какъ было дѣло… какъ самъ Богъ… самъ Богъ!.. чудесно показалъ, что послушаніе для него, батюшки, дороже всего въ инокѣ. Шелъ разъ одинъ старецъ со своимъ ученикомъ берегомъ озера. И вдругъ поднялась на озерѣ буря… И видитъ старецъ — человѣкъ въ волнахъ погибаетъ… «Смотри, говоритъ онъ, это ученику-то, вотъ человѣкъ тонетъ посреди озера. Поди, говоритъ, спаси его…» А буря — просто ужасти, волны такъ и ходятъ… «Си, отче честный», говоритъ инокъ… Перекрестился да съ берега — прыгъ!.. Прошло нѣсколько времени, возвращается на берегъ со спасеннымъ, только — глядь, что за чудо: вся одежа на немъ сухая! Какъ это такъ, говоритъ? «А такъ, отвѣща ему старецъ… Ты и не замѣтилъ, чадо, что ты по водѣ-то, яко по суху прошелъ; а потому и не замѣтилъ, говоритъ, что творилъ не свою волю, а волю пославшаго тя…» Видишь, что значитъ послушаніе? По водѣ, яко по суху… А тебѣ то не нравится, да это не хорошо… Смирять свою волю ты долженъ… Своя воля — пагуба для человѣка…
— Я свою волю не творю, батюшка, — тихо отвѣчалъ Иванъ. — Я остаюсь въ послушаніи, только… силъ моихъ нѣтъ… Самую тяжелую работу дайте мнѣ, а тамъ… не могу… Благословите на другое послушаніе…
Игуменъ нахмурился, видя, что его увѣщеванія не произвели никакого дѣйствія. Согласиться на просьбу послушника ему не хотѣлось, это было бы похоже на слабость, и не исполнить просьбы тоже не хотѣлось — пожалуй, натворитъ еще чего… Въ эту пору, въ молодости-то, у многихъ такъ бываетъ: смущаетъ ихъ дьяволъ, манятъ ихъ къ себѣ красная міра сего. А выйдетъ что — слухи всякіе пойдутъ, братіи соблазнъ,
— Во имя Отца и Сына…— раздалось за дверью.
— Аминь, аминь, входи…
Дверь отворилась и въ комнату вошелъ Іона, молодой, лѣтъ тридцати монахъ изъ «рясофорныхъ».
— Вотъ еще одинъ…— проворчалъ игуменъ.— Искушеніе только одно съ вами…
И обращаясь къ Ивану, онъ проговорилъ:
— Ну, если ужъ ты, правда, потрудиться такъ хочешь, то, изъ снисхожденія къ тебѣ; изъ любви,— потому ты выросъ въ обители,— я, пожалуй, переведу тебя изъ гостиницы. Но только помни, это будетъ въ послѣдній разъ… Понялъ?
— Понялъ, батюшка… Спаси васъ Господи…— поклонился Иванъ.
— То-то «спаси Господи»… На это вы всѣ мастера, а на дѣло-то. и нѣтъ васъ…— отвѣчалъ игуменъ.— Одинъ все бѣгаетъ съ мѣста на мѣсто, а другой въ книжку все смотритъ да… старшихъ конфузитъ…
Іона потупился.
— Ну, а ты что вчера настроилъ на подворьѣ? — спросилъ его настоятель.— Развѣ это твое дѣло вмѣшиваться, а?
Іона покраснѣлъ слегка и поднялъ глаза на игумена.
— Что же, я ничего дурного не сдѣлалъ, батюшка,— отвѣчалъ онъ.— Я только сказалъ, что… зачѣмъ человѣкомъ гнушаться? Можетъ, онъ лучше насъ… Пусть бы онъ съ нами и поѣлъ… Весь ободранный, голодный, руки дрожатъ… Господь Іисусъ Христосъ училъ…
— Іисусъ Христосъ, Іисусъ Христосъ…— перебилъ игуменъ.— Іисусъ Христосъ училъ смиренію, а ты старшимъ не покоряешься, все тебѣ вездѣ нужно… Твое дѣло не разсуждать, а дѣлать то, что тебѣ приказываютъ. Молодъ ты еще старшихъ-то учить…
— Я думалъ…
— Вотъ видишь, видишь, какъ гордыня-то въ тебѣ говоритъ!..— воскликнулъ игуменъ, быстро вставая съ кресла.— Видишь, какъ тебя лукавый-то мутитъ!.. Чѣмъ бы слушать, чему тебя старшіе учатъ, ты въ разговоры, оправдываться тебѣ надо. А ты долженъ молчать… и правъ ты, а смолчи, да со смиреніемъ, безъ злобы смолчи… Вотъ тогда ты будешь инокъ… А это что…
Іона молчалъ.
— Иди-ка сюда вотъ, читай, что тутъ написано…— сказалъ игуменъ, тыкая пухлымъ пальцемъ въ одно изъ многочисленныхъ поученій, висѣвшихъ на стѣнѣ между портретами государей, монастырскими видами и разными картинами изъ священнаго писанья,— очень неважными, но въ солидныхъ золотыхъ рамахъ.
Іона подошелъ.
— Я читалъ это, батюшка… Знаю…
— А-а, видишь, какъ тебя отъ душеспасительнаго-то отвращаетъ, видишь, какъ въ тебѣ бунтуетъ врагъ-то!.. Небось, въ книжку смотрѣть, такъ сейчасъ бы, а тутъ нѣтъ, не нравится…— воскликнулъ игуменъ.— И знаешь, да читай!.. И Иванъ послушаетъ. Потому гордыни, злобы въ васъ много, смута въ душѣ великая и темнота… А вы, вмѣсто того, чтобы прибѣгнуть къ Богу со смиреніемъ, врачевать себя, вы все на дыбы!.. Ну, читай, читай, что тамъ написано…
Сдвинувъ слегка брови, полный ничѣмъ непобѣдимаго сознанія, что все это не нужно, все это лишнее, сознанія, внушавшаго ему почти отвращеніе къ тому, что онъ дѣлалъ, Іона хмурымъ, равнодушнымъ голосомъ началъ:
— «Духовная аптека на пользу всѣмъ человѣкомъ. Старецъ нѣкій пріиде во врачебницу и вопроси врача: есть-ли таковые зеліе, еже врачевало бы болѣзни душевныя или грѣхи»?
— Есть…— увѣренно отвѣчалъ игуменъ, переводя глаза съ Ивана на Іону, какъ бы ожидая, какой эффектъ произведетъ на нихъ отвѣтъ врача.— Ну, смотри, что врачъ говоритъ…
— «Врачъ же отвѣща»…
— Да…— подтвердилъ игуменъ, точно подчеркивая авансомъ отвѣтъ врача.
— «Есть»…
— Видишь: есть…— авторитетно вставилъ игуменъ.
— «…пріиди и возьми корень послушанія…
— Видишь? — многозначительно проговорилъ игуменъ, обращаясь къ Ивану.— Послушаніе прежде всего…
— «…и правды листвія, цвѣтъ красоты или чистоты душевныя и тѣлесныя, плодъ добрыхъ дѣлъ и изотри въ сосудѣ сокрушенія сердечнаго, просѣй въ рѣшетѣ разсужденія, прилей воды отъ слезъ молитвенныхъ и раствори горнило покаянія; потомъ воспламени себя божественною любовію, вложи въ горнило ничтожество или смиреніе и, усоливъ себя солію братолюбія, отверзай щедрую руку къ милостынѣ, юже да твориши въ тайнѣ. Егда же все то уготовится чрезъ огнь вѣры и благодати, употребляй съ пользою, тогда будеши здравъ»…
— Ну, вотъ… Выучите вотъ оба все это наизусть да и исполняйте…— сказалъ игуменъ. — Тогда… тогда и будеши здравъ… А то это что?.. Развѣ такъ живутъ иноки?.. И ты, Иванъ, долженъ помнить, что обители ты вѣчно, по гробъ жисти, обязанъ… Не возьми тебя она, можетъ, тебя бы и на свѣтѣ не было, давно померъ бы съ голоду… Должонъ чувствовать…
Иванъ, потупившись, молчалъ.
— Ну, хорошо ужъ… Идите съ Богомъ…— сказалъ игуменъ.— Да смотри, Иванъ, помни, что сказано… Больше потачекъ не будетъ… И ты тоже… оставь свои книжки-то… Не къ лицу это иноку… Твое дѣло: трудись да перебирай лѣстовку… Мудрствованье-то до добра не доведетъ…
Іона промолчалъ.
Игумена утомила эта бесѣда. Считая, что долгъ пастыря имъ теперь исполненъ, онъ проговорилъ опять, опускаясь въ кресло:
— Ну, ступайте съ Богомъ… Чай, ужъ къ трапезѣ звонили…
Иванъ и Іона, низко поклонившись, вышли.
— «Спаси, Го-осподи, люди твоя-а-а…» — запѣлъ игуменъ, берясь за «Спутника Здоровья»…
Но тотчасъ же онъ отложилъ журналъ и сѣлъ писать письмо къ одной изъ своихъ почитательницъ, богатой московской купчихѣ, которая спрашивала его, какимъ способомъ ей лучше всего спастись… По его мнѣнію, лучшимъ способомъ было какъ разъ то, что рекомендовала «Духовная аптека»…
— Гдѣ ты все пропадаешь?— сердито воскликнулъ о. Николай, увидя вошедшаго въ трапезную Ивана.— Искушеніе!.. Тутъ надо гостей кормить, а его нѣтъ…
— Я у о. игумена былъ…
— У о. игумена, у о. игумена!.. Не разорваться мнѣ тутъ одному… Охъ, Господи, батюшка милосердный… Пра-аво…. Поди звони…
Иванъ взялъ стоявшій на окнѣ колокольчикъ и, выйдя въ корридоръ, началъ звонить.
Одна за другой отворялись двери номеровъ, и богомольцы, приглаживая руками волосы и оправляя одежду, медленно потянулись въ трапезную, гдѣ у двери ихъ встрѣчалъ любезно улыбающійся о. Николай.
— Откушать пожалуйте… Чѣмъ Богъ послалъ… Ужъ не взыщите… Сами знаете: нельзя — монастырь, поститься надо… Пожалуйте, пожалуйте…
Трапезная представляла изъ себя длинную, узкую комнату съ низкимъ сводчатымъ потолкомъ и съ чисто выбѣленными стѣнами; два длинныхъ стола, покрытые грубыми скатертями, тянулись параллельно одинъ другому во всю ея длину, отъ входа до стѣны, около которой стояла большая божница съ множествомъ иконъ; массивная лампада изъ цвѣтного стекла клала пестрыя, теплыя пятна на темные лики святыхъ и зажигала робкіе огоньки на ихъ вѣнцахъ и серебряныхъ кованыхъ одеждахъ. Предъ божницей — небольшое возвышеніе и аналой, на которомъ лежала какая-то растрепанная книга въ засаленной обложкѣ.
Одинъ за другимъ гости занимали мѣста за столами, по которымъ протянулся длинный рядъ пузатыхъ жестяныхъ братинъ съ кислымъ квасомъ и два ряда бѣлыхъ эмальированныхъ тарелокъ, украшенныхъ большими ломтями чернаго хлѣба. Вмѣсто салфетокъ гостямъ подавалось длинное полотенце, одно на четверыхъ. Народъ они были невзыскательный,— все больше крестьяне, мелкіе торгашики съ дородными супругами, мѣщане, приказчики. Другимъ, которые поважнѣе, изъ уваженія трапеза подавалась въ комнаты… Женщинъ, какъ всегда, было почти втрое больше мужчинъ. Молодой человѣкъ съ хохолкомъ уже былъ здѣсь,— все такой же тихенькій, скромненькій, постненькій. Г. инспекторъ отсутствовалъ, скучая одинъ въ своемъ номерѣ. Только было разговорился онъ съ о. Николаемъ, какъ позвонили къ трапезѣ, и гостинникъ оставилъ его послѣ многихъ улыбокъ и извиненій; онъ уже слышалъ о трехъ рубляхъ, пожертвованныхъ благодѣтелемъ на клеенку.
Иванъ громко прочелъ молитву и, перекрестившись, всталъ на возвышеніе предъ аналоемъ, чтобы читать, какъ всегда полагалось во время трапезы, что-нибудь душеспасительное. Богомольцы шумно усѣлись на свои мѣста и заранѣе умиленные, сразу затихли, приготовляясь слушать. Служки быстро разносили миски съ постными щами и, пробормотавъ «во имя Отца и Сына»…— ставили ихъ предъ гостями, одну на четверыхъ.
Иванъ раскрылъ книгу на закладкѣ и сдѣлалъ усиліе, чтобы сосредоточить все свое вниманіе… Ровныя, черныя строчки виднѣлись гдѣ-то вдали, и Иванъ съ трудомъ различалъ буквы, которыя складывались въ слова помимо его воли, механически, и также механически, безучастно повторялъ за глазами эти слова языкъ. Ивану казалось, что читаетъ книгу не онъ, а кто-то другой… И это было ему безразлично. Ему хотѣлось бы уйдти… все равно куда, только бы уйдти… Все это было противно ему теперь… Стукъ ложекъ, жадное чавканье, торопливая бѣготня служекъ, сладкое «кушайте, кушайте во славу божію» о. Николая — все противно. А въ раскрытыя окна теплый вѣтерокъ доносилъ сильный запахъ цвѣтущей черемухи, сосны, росистаго луга. И дышать было почему-то трудно, что-то тяжелое, жаркое, безпокойное было въ этой весенней синей ночи. На озерѣ, въ камышахъ, шумѣли лягушки, а въ густой ольхѣ, надъ берегомъ, щелкалъ и свисталъ, и разсыпался трелями счастливый чѣмъ-то соловей. Но Иванъ слышалъ плохо, только изрѣдка, его горячія трели,— ему мѣшалъ этотъ деревянный, монотонный голосъ того, кто, вмѣсто него, читалъ богомольцамъ о воскресеніи изъ мертвыхъ.
— «Что есть воскресенье? — слышалъ Иванъ — подобно веснѣ… возстанутъ большія тѣла и малыя, мужскія и женскія, въ пучинахъ морскихъ потонувшія и въ огнѣ сгорѣвшія… кости облекутся жилами и плотію и воспріемлютъ духъ»…
Сочувственные, умиленные вздохи…
— Ну-ка, дай-ка кваску…— проговорилъ кто-то низкимъ голосомъ, громко рыгнувъ.— Пойло совсѣмъ замучило…
— Это отъ масла..
— Пожалуй, отъ него..
— Во имя Отца и Сына…
Серебряная трель посыпалась изъ темный, дремлющей ольхи на зеркало озера… Нѣтъ, это не тамъ, дальше… не соловей… та тоскующая пѣсня!.. Вотъ, вотъ онъ замираетъ, замираетъ…
— Кушайте, кушайте во славу божію… Кашка, кажись, удалась…
Что-то горячее, тяжелое поднялось вдругъ въ груди Ивана и подступило къ горлу… Чтеніе оборвалось на какомъ-то сдавленномъ, хрипломъ звукѣ.
Стоявшій неподалеку о. Николай быстро обернулся къ Ивану.
— Что ты это?… А?..— прошепталъ онъ съ безпокойствомъ.— Слышь?… Братъ Иванъ?.. А?..
— Голова закружилась, не могу больше…— проговорилъ Иванъ точно не своимъ языкомъ.
Богомольцы съ любопытствомъ вытянули шеи, смотрятъ во всѣ глаза, и о. Николай съ необыкновенной кротостью говоритъ:
— Ну, пусти, я почитаю… А ты поди, посиди у окошка… Пусть вѣтеркомъ обдуетъ…
Иванъ медленно идетъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ моютъ посуду, тяжело опускается на широкій подоконникъ… Ночной вѣтерокъ ласково, точно утѣшая, обвѣваетъ его разгоряченную голову… Вотъ соловей опять… Какая-то жаркая тягота, безпокойство… А тамъ стукъ ложекъ и умиленный, приторный, какъ медъ, голосъ:
— …многіе невѣжествующіе люди небрежно творятъ крестное знаменіе, махаючи рукой по лицу своему… Такому маханію и бѣсы радуются… если же который крестится, какъ слѣдуетъ, то ангелы этимъ веселятся, написуютъ его»…
Кто-то громко читаетъ молитву… Смутный говоръ, шумъ шаговъ…
— Поѣлъ бы ты чего, а?..— говоритъ о. Николай, и въ его голосѣ слышны какія-то тревожныя нотки.
Молчаніе.
— Эхъ, Иванъ, Иванъ… Поддаешься ты врагу…
Иванъ молчалъ…
О. Николай покачалъ головой, вполголоса, точно боясь чего, приказалъ служкамъ перемыть посуду и, бросивъ осторожный взглядъ на Ивана, пошелъ къ господину инспектору справиться, хорошо ли тотъ покушалъ.
— Во имя Отца и Сына…— легонько постучалъ онъ въ дверь.
— Войдите, войдите… Кто тамъ?.. А-а, это вы, о. Николай… А-атлично… Садитесь, будемъ чай пить… Я страшно люблю чай… А вотъ сынъ… Онъ у меня во флотѣ въ Китаѣ… Хотя подъ Таку и не былъ, но хунхузовъ…
— Хе-хе-хе…
— …за косу!.. Ха-ха-ха…
— Хе-хе-хе…
Дверь легонько затворилась.
Къ Ивану подошелъ одинъ изъ служекъ-послушниковъ.
— Иванъ, слышь? А Иванъ?
— Ну?
— Пойдешь къ «правиламъ»-то?.. А то игуменъ, смотри, узнаетъ, разсердится…
— Пойду…
— Ну, такъ пойдемъ…
Иванъ всталъ и пошелъ въ церковь, гдѣ собралась почти вся братія… Полумракъ и черныя фигуры людей… Кто-то громко произноситъ какія-то непонятныя слова… Иванъ смутно помнитъ, что надо прочесть молитвы на сонъ грядущимъ, потомъ сто «умныхъ» молитвъ Іисусовыхъ, но онъ забылъ ихъ всѣ; помнитъ онъ также, что нужно сдѣлать сто поясныхъ и пятнадцать земныхъ поклоновъ, и вотъ онъ кланяется, крестится, опять кланяется…
Вотъ черныя фигуры пришли въ движеніе… И Иванъ пошелъ за ними… Иноки смиренно просятъ у игумена прощенія въ томъ, что не трудились въ теченіе дня, какъ слѣдуетъ, и онъ ихъ благословляетъ…
Опять душная ночь, запахъ, хорошій такой, соловей… Вѣтерокъ… А вотъ и келья… Лампадка горитъ… А въ окно звѣзды смотрятъ — далекія, далекія…
Не раздѣваясь, Иванъ легъ ничкомъ на свою узкую и жесткую кровать. Онъ слышалъ, какъ пришелъ о. Николай и двое служекъ при гостиницѣ, какъ они молились, какъ раздѣвались. Потомъ они легли и сразу, утомленные долгимъ рабочимъ днемъ, уснули.
И когда они уснули, когда все кругомъ въ кельяхъ стало тихо, тяжелая туча, висѣвшая надъ душой Ивана, приподнялась и придавленныя ею думы и чувства ожили вновь и закружились въ горячемъ, бѣшеномъ вихрѣ. Какъ рой нечистыхъ духовъ, онѣ неслись одна за другой, неслись все впередъ и впередъ, въ дикомъ безпорядкѣ, неслись безъ конца… О чемъ онѣ были? Ни о чемъ, обо всемъ… Вся жизнь Ивана, перепутанная, нелѣпая, какъ кошмаръ, была въ нихъ и въ то же время въ нихъ не было ничего, кромѣ жгучихъ порывовъ куда-то далеко изъ этой тѣсной, неопрятной каморки, пропитанной тяжелымъ запахомъ ладона и деревяннаго масла…
Иванъ тихонько всталъ и подошелъ къ окну… Какъ тамъ широко все, чисто, хорошо… Какой духъ!.. Ему захотѣлось выйти туда, на свѣжій ночной воздухъ, побродить по росистой травѣ, отдохнуть отъ думъ, но — даже это было запрещено ему: никто изъ братіи, по уставу, не можетъ выходить изъ келіи послѣ «правилъ». Лишній разъ его неволя напоминала ему о себѣ, и въ его груди шевельнулось недоброе чувство, глухой протестъ… Онъ вздохнулъ и сѣлъ на окно. Какъ хорошо тамъ, какъ все покойно, ясно… И звѣздочки свѣтятся, такія кроткія, ласковыя. А соловей все поетъ и поетъ,— слышно, что хорошо ему, вольной птицѣ, на бѣломъ свѣтѣ, что счастливъ онъ… Никто ни въ чемъ ему стѣсненья положить не можетъ… А ты обязанъ, говорятъ, чувствовать должонъ… А онъ не можетъ такъ чувствовать, какъ ему велятъ. Послушаніе паче поста и молитвы… Онъ и радъ бы, да не можетъ. И кто виноватъ — развѣ онъ? Вскормили его, вспоили… И въ этомъ онъ не виноватъ… Никто, какъ Богъ, сиротой его оставилъ да привелъ сюда…
Ему не было и двухъ лѣтъ еще, какъ умеръ его отецъ,— деревомъ его въ лѣсу задавило… Старики еще раньше померли и вдова осталась только съ Ваняткой. Распродавъ все то немногое, что у нихъ было, постепенно они превратились въ нищихъ и стали кормиться милостынькой, что добрые люди дадутъ. Какъ-то весной, въ половодье, мать промокла очень и слегла. Долго маялась она, чуть не померла… Потомъ стала полегоньку выздоравливать, поправляться — спасибо добрые люди не покинули ее съ Ваняткой: кто хлѣбца принесетъ, кто щецъ горшочекъ, кто картошки вареной или каши, или молочка мальченкѣ… И какъ лежала, такъ вотъ она,— дума ей въ голову и запала: а что, дескать, съ Ваняткой будетъ, доведись ей помереть? И давай плакать надъ нимъ да жалобиться… Потомъ поправилась, встала да и пошла съ Ваняткой въ Кулмозерскій монастырь,— верстъ семь отъ ихъ деревни будетъ. А. игуменомъ тогда былъ о. Аѳанасій, добрѣйшей души старичокъ. Мать прямо въ ноги ему: такъ и такъ, не дайте ребенку погибнуть, примите его, Христа ради. Подумалъ о. Аѳанасій, подумалъ — ну, что же, говоритъ, пусть останется. Здѣсь ему лучше будетъ, чѣмъ въ міру-то. Поплакала мамка, погоревала, да дѣлать нечего… И остался Ванятка въ монастырѣ. Грамотѣ его стали учить, на клиросѣ пѣть, работать по хозяйству… И строго такъ все было,— ни побаловаться, ни посмѣяться, ни побѣгать. Чуть что, сейчасъ одернутъ,— дескать, люди увидать могутъ, осудятъ, вонъ какъ въ монастырѣ-то лодырничаютъ, скажутъ, все смѣхи да хаханьки,— какой это, скажутъ, монастырь?.. Ну и затихнетъ молодежь, присмирѣетъ…
И потянулись, поползли года одинъ за другимъ — тихіе, скучные, холодные, безъ ласки, безъ смѣха, безъ воли… Мамка только изрѣдка навѣдывалась,— не любили старшіе, чтобы зря она ходила. Придетъ, поплачетъ да и уйдетъ. И всякій разъ гостинцевъ приносила: то яблочко, то рѣпку, а то ватрушку сдобную или крендель, а сама вся оборванная, сумочка холщевая сбоку болтается… И жалко ее было Ваняткѣ, и онъ всякій разъ плакалъ, какъ она уходила… А года все ползли… Сильный сталъ онъ, здоровый,— такъ внутри и кипитъ, и бьетъ что-то. Пошлютъ его въ поле работать или коней пасти,— поймаетъ онъ какого-нибудь, который побойчѣе, вскочитъ на спину да во весь духъ. Въ ушахъ вѣтеръ свищетъ, лицо горитъ, а душа-то такъ вся и дрожитъ, такъ и трепещется, ровно выпрыгнуть хочетъ,— больно ужъ хорошо, словно крылья за плечами-то выросли… А придетъ домой, опять давить его точно что со всѣхъ сторонъ начнетъ и какъ-то эдакъ тоскливо да тягостно на сердцѣ сдѣлается. Да и въ поляхъ-то тоже иной разъ не слаще, чѣмъ дома было, потому бокъ-о-бокъ съ крестьянскими протянулись они, работать все вмѣстѣ приходилось. Покосъ ли тамъ, навозъ ли возятъ, жнитво-ли,— пѣсня идетъ, шутки, смѣхъ, а тутъ знай только спину гни. Ни посмѣяться, ни пошутить — ничего. Чуть что, «хозяинъ» {Старшій, надзиратель.} сейчасъ окрикнетъ, и замолчишь. Тамъ шумъ, веселье, а здѣсь тишина, словно мертвецы всѣ какіе…
И чѣмъ старше становился Иванъ, тѣмъ сильнѣе онъ ощущалъ эту тѣсноту да тяготу…
И жилъ въ ту пору въ обители старецъ одинъ, о. Евѳимій. Святой жизни старецъ былъ, богомолецъ, смиренникъ. Чаю или молочнаго чего и въ ротъ не бралъ, ѣлъ все безъ масла. И не мылся никогда, не баловалъ свое тѣло. Духъ отъ него эдакій тяжелый былъ, какъ отъ мертваго, и въ кельи тоже,— просто никто и войти къ нему даже не могъ, а онъ ничего, жилъ. Язвы это по всему тѣлу пошли, отъ нечистоты да отъ веригъ, индо смотрѣть страшно, а онъ только радуется имъ и все о грѣхахъ своихъ сокрушался да плакалъ,— такъ съ утра до вечера слезами и заливается… Потомъ сподобился онъ великій ангельскій образъ, схиму, принять и съ тѣхъ поръ въ гробу спать сталъ — такъ посреди келіи и стоялъ гробъ всегда. И смиренія старецъ былъ великаго,— кого ни увидитъ, хоть женщину тамъ какую или ребенка, сейчасъ въ ноги кланяться да прощенья просить. А какъ померъ онъ, говорили старцы, будто, всѣ язвы его сразу закрылись и отъ тѣла благоуханіе эдакое пошло, а ночью надъ обителью, будто, свѣтлый столбъ стоялъ до самаго утра…
Такъ ему-то вотъ и сказалъ на исповѣди Иванъ о своемъ томленіи. И сталъ ему старецъ выговаривать за это: дескать, такія мысли гнать надо, что на міръ-то людской не только завидовать надо, а бѣжать, бѣжать отъ него. Весь погрязъ онъ въ грѣхѣ и служитъ діаволу… И пойдутъ они всѣ въ геенну огненную на вѣки вѣчные, и будетъ тамъ плачъ и скрежетъ зубовный… И долго такъ говорилъ онъ, разсказывая то объ мукахъ адскихъ, уготованныхъ грѣшникамъ, то о райскомъ блаженствѣ тѣхъ немногихъ избранныхъ, которые выйдутъ изъ многихъ званыхъ. И задумался Иванъ: съ одной стороны, жестокая кара суроваго Бога, съ другой — райское блаженство, неописуемое, предшествуемое, кромѣ того, еще на землѣ, цѣлымъ міромъ чудесъ всякихъ… Сталъ онъ усидчиво читать житія святыхъ, и съ каждой прочитанной страницей все болѣе и болѣе крѣпло въ немъ рѣшеніе идти по пути, который они указывали людямъ… Мысль, что и онъ можетъ обладать ихъ могуществомъ, тѣмъ чудеснымъ міромъ, въ которомъ они жили даже на землѣ, соблазняла его. И ему не казалось это невозможнымъ,— такіе люди были даже въ его монастырѣ, какъ разсказывалъ объ этомъ набожный хроникеръ обители въ небольшой книжечкѣ «Исторія Кулмозерскаго монастыря». Былъ тутъ, напримѣръ, схимникъ Антоній, жившій въ дремучемъ лѣсу, по ту сторону озера — хижина его и до сихъ поръ стоитъ тамъ. Въ глубокую полночь выходилъ онъ изъ своей хижинки и гулялъ по лѣсу, распѣвая псалмы и славя Господа; со всѣхъ сторонъ его осаждала нечистая сила, но онъ крестнымъ знаменіемъ прогонялъ ее; медвѣди подходили къ нему, онъ ласкалъ ихъ, и они становились кроткими, какъ ягнята. Другой схимникъ, Агаѳангелъ, тоже спасался здѣсь долгое время; онъ самъ истесалъ себѣ изъ дикаго камня большой крестъ на могилу и уже готовился умирать, какъ вдругъ Богъ явился ему во снѣ и повелѣлъ идти въ другую обитель, на далекій сѣверъ. Агаѳангелъ, ведомый ангеломъ, пошелъ чрезъ лѣса и болота, а за нимъ поплылъ сперва по озеру, а потомъ по рѣкамъ его каменный крестъ. Былъ, наконецъ, и о. Евфимій, который наставлялъ Ивана въ жизни иноческой,— развѣ не являлся къ нему бѣсъ и въ келіи, и на озерѣ, и въ храмѣ даже? А на озерѣ такъ особенно часто,— не успѣетъ Евфимій, бывало, выйти изъ келіи, какъ онъ ужъ тутъ какъ тутъ, встанетъ гдѣ нибудь изъ бочага, страшный эдакій, волосища зеленые, и давай смущать. Сотворитъ Евфимій крестное знаменіе и пропадетъ нечистая сила…
Жить въ этомъ необыкновенномъ, страшномъ и влекущемъ въ то же время мірѣ, повелѣвать адомъ, видѣть и слышать то, чего другіе не видятъ и не слышатъ, исцѣлять людей однимъ прикосновеніемъ или словомъ, быть въ постоянномъ общеніи съ Богомъ и съ Его угодниками святыми, а потомъ, на вечерѣ дней своихъ, легко, безъ страха перейти въ горнія обители блаженной вѣчности, — что предъ этимъ былъ міръ съ его смѣхомъ, пѣснями въ поляхъ, со всѣми его окаянными прелестями? Жалокъ онъ былъ и отказаться отъ него казалось Ивану дѣломъ легкимъ…
И онъ отказался… Ненавидя свою бунтующую плоть, онъ мучилъ, убивалъ ее въ непосильной работѣ, въ долгихъ церковныхъ стояніяхъ, въ строгомъ постѣ. Онъ хотѣлъ даже отречься совсѣмъ отъ матери, хотѣлъ надѣть вериги, но о. Евфимій воспретилъ все это, боясь, что Иванъ возымѣетъ гордость предъ другими иноками, и приказалъ причащаться пищи и сну, какъ и вся братія, погодить, испытать сперва себя, какъ слѣдуетъ, въ трудахъ, постѣ и молитвѣ, а паче всего — въ послушаніи…
Два года смирялъ такъ себя Иванъ для того, чтобы завоевать ту страшную силу, ту власть, два года бился онъ такъ съ самимъ собой, въ ожиданіи, что вотъ-вотъ предъ нимъ раскроется тотъ міръ, котораго онъ искалъ,— но напрасно: все вокругъ него оставалось попрежнему, безъ перемѣнъ, новаго было только то, что жизнь стала для него невыносимо тяжела, невыносимо тяжело стало это постоянное наблюденіе за своей душой, преслѣдованіе всякаго кажущагося грѣховнымъ чувства, подавленіе всякой мысли, употребленіе всѣхъ силъ души на то, чтобы задавить эту душу…
И вотъ, въ прошломъ году, когда онъ, совершенно обезсиленный этой борьбой, жестоко затосковалъ, не зная, куда идти, что дѣлать, какъ жить, — жизнь, та, другая, проклятая жизнь, ведущая къ гибели, осторожно напомнила ему о себѣ.
Это было весной… Вмѣстѣ съ другими послушниками и иноками Иванъ пахалъ въ дальнихъ поляхъ, за которыми начинались уже крестьянскія земли. Остановившись вздохнуть немного на опушкѣ березоваго лѣса, одѣвшагося свѣжей, пушистой листвой, Иванъ задумчиво смотрѣлъ въ эти зеленые, облитые солнечнымъ сіяніемъ чертоги. Сколько жизни, сколько радости подъ ихъ трепещущими сводами! То крошечная пѣночка вылетитъ изъ чащи и прозвенитъ что-то ласковое и нѣжное, точно робкій привѣтъ отъ кого-то далекаго, но дорогого, то зябликъ выльетъ въ пѣснѣ изъ своей маленькой души звонкое серебро любви, а тамъ, дальше, горихвостка разсказываетъ лѣсу о своемъ счастьѣ,— оно совсѣмъ вскружило ей голову,— разсказываетъ и все смѣется. Иногда промелькнетъ золотая иволга, звонко закричатъ гагары на дальнемъ озерѣ, прилетитъ хлопотливая трясогузка… Сквозь частую нѣжную сѣть вѣтвей Иванъ видѣлъ плывущія въ синевѣ неба стада жемчужныхъ облаковъ, среди которыхъ, тамъ, глубоко, глубоко, неутомимо носятся крошечные, черненькіе полумѣсяцы стрижей; иногда величественно приплыветъ большой сарычъ, за нимъ другой, третій… И на пашню, въ ея свѣжія, пріятно пахнущія землей, борозды короткими, звонкими гирляндами падаютъ ихъ заунывныя, нарядныя трели, которыя такъ идутъ къ теплу и блеску весенняго полдня…
И Ивану казалось, что все, что онъ видитъ, слышитъ, угадываетъ въ глубинѣ золотисто-зеленаго моря, все это необыкновенно счастливо, довольно собой и шумно и радостно благодаритъ кого-то за что-то. Звенящіе гимны эти улетаютъ вмѣстѣ съ ароматомъ ландышей и фіалокъ въ теплое небо, и кто-то большой, свѣтлый, безконечно-добрый, улыбается имъ оттуда, какъ будто благословляетъ ихъ, а вмѣстѣ съ ними, какъ будто и Ивана. И Ивану стало такъ хорошо, тепло, радостно… Вдругъ неизвѣстно откуда въ его душу повѣяло грустью… Онъ глубоко, судорожно вздохнулъ о чемъ-то и почувствовалъ себя глубоко несчастнымъ, одинокимъ… Ему захотѣлось чьей-то теплой ласки, чьего-то добраго слова, любящаго взгляда, присутствія кого-то дорогого, родного…
Поникнувъ головой, онъ стоялъ и грустно думалъ — о чемъ, онъ и самъ не зналъ… И вдругъ какіе-то легкіе, плавные и звонкіе, какъ серебро, звуки полились откуда-то. Иванъ, охваченный какимъ-то непонятнымъ ему трепетомъ, прислушался…
Темною ноченькой не спится,
Я не знаю, почему…—
пѣлъ гдѣ-то неподалеку высокій дѣвичій голосъ. Все ближе и ближе онъ. Иванъ смотрѣлъ на сухой уже, пыльный проселокъ и его сердце учащенно билось и ныло.
…Разступись, сыра-земля,
Гробова доска, раскройся…
Всей душой Иванъ почувствовалъ, что невидимую дѣвушку томитъ та же тоска, та же непонятная, щемящая и сладкая весенняя грусть, какъ и его. И его вдругъ потянуло туда, къ ней, чтобы слиться съ ней въ одно въ этой грусти, полной и счастья, и страданья…
Изъ-за куста показалась бѣлая маленькая и лохматая лошаденка, тащившая соху. За сохой, въ золотистой пыли, шла высокая стройная дѣвушка въ сопровожденьи бѣлоголоваго мальчугана въ красной рубашкѣ. Увидавъ Ивана, она вдругъ оборвала свою пѣсню и, слегка поправивъ выбившіеся изъ подъ небрежно повязаннаго платка свѣтлые волосы, крикнула весело:
— Богъ помочь!
— Богъ спасетъ…— отвѣчалъ Иванъ.
— Что сталъ? Аль умаялся?
— Жарко…
— То-то… Это, знать, не «спаси, Господи»!— засмѣялась она, глядя на Ивана своими улыбающимися, голубыми, какъ незабудки, глазами.
Она скрылась за кустами.
— Тпру, милякъ… Пріѣхали…— донесся до Ивана ея свѣжій голосъ.
Онъ опять взялся за работу… Ему было теперь почему-то весело, такъ же безпричинно, какъ только что ему было грустно, онъ почувствовалъ въ себѣ какую-то особую бодрость и силу.
— Выл-лѣзь, выл-лѣзь…— покрикивалъ онъ на лошадь и сильной рукой направлялъ сверкающіе сошники, съ пріятнымъ шелестящимъ шумомъ разрѣзавшіе влажную, ароматную землю.— Н-но, куда пошла?.. Задремала!..
Иногда между кустовъ мелькала бѣлая лошаденка на недалекой полосѣ, и Ивану становилось еще радостнѣе.
— Н-но, милякъ, помахивай… Но, съ Бога-амъ…— доносился до него голосъ дѣвушки.
И на другой день встрѣтился съ ней Иванъ, и опять она крикнула ему веселое «Богъ помочь». Потомъ она съ братишкой бороновать пріѣхала.
— Да ты, баютъ, Матренинъ…— крикнула она Ивану съ дороги, остановивъ лошадь.
— Матренинъ…
— Эхъ ты…— укоризненно мотнула головой дѣвушка.
— Чего: «эхъ ты»…— насупился Иванъ.
Скачать